В ЛАГЕРЕ ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

В. произведениях авторов Вульгаты нет никакой надгробной речи по последнему из Ахеменидов - ни благожелательной, ни негативной. Тем не менее общий тон произведений несколько отличается от того, что мы видим у Арриана, особенно в суждениях о Дарий.
Давайте возьмем Квинта Курция. Ясно, что он оценивает все несколько иначе, чем Арриан: вместо того чтобы постоянно следовать за Александром, не отступая ни на шаг, ему нравится создавать у читателя впечатление, что он уводит его в центр лагеря Дария, где он заставляет говорить и действовать Великого царя и его приближенных. Вот почему мы видим описание, например, военного совета весной 333 года[1], описание похода Дария при оставлении Вавилона[2] или сцену пыток евнуха Тириота по приказу Великого царя[3]. Моменты такого рода наиболее многочисленны в книге V, так как Квинт Курций решил последить события вплоть до смерти Дария, не прерывая их рассказом о европейских делах: читатель, таким образом, "присутствует" на военном совете, состоявшемся в Арбелах после поражения при Гавгамелах[4], на собраниях, где текут нескончаемые речи, затем попадает в гущу заговора, сплетенного Бессом и его офицерами против Дария[5], и, наконец, читает сцену его смерти, к несчастью, неполную из-за утраты части манускрипта[6].
Но может ли нынешний читатель позволить себе обманываться приемами, которые позволяют автору прежде всего представить свои размышления на тему морали - в конечном счете, очень банальные, - относительно сути власти и превратности человеческой жизни? Анализируя такие рассказы, надо всегда иметь в виду технику апофтегм, такую, какая была показана Плутархом, которой в значительной степени пронизаны все труды, посвященные Александру: "Часто маленький факт, слово, шутка, показывают характер лучше, чем бои, в которых погибают тысячи людей"[7]. Именно с такой оговоркой следует читать анекдот Арриана о персидских принцессах, приведенных к Александру и Гефестиону:
"Лично я сообщил эти факты, не считая их ни абсолютно истинными, ни полностью неправдоподобными. Что бы там ни было, если дело было именно так, я хвалю Александра за его сострадание к этим женщинам и одновременные знаки доверия и почета по отношению к его другу; если историкам кажется, что он мог действовать и говорить таким образом, я поздравляю его с этим" (11.12.8).
Иначе говоря, сточки зрения Арриана, это "если не правда, то хорошая находка!", и важно только то, что он может добавить таким образом еще один штрих к духовному портрету Александра.
По чисто литературным причинам было бы, разумеется, очень удобно заставить говорить самого Великого царя, узнавшего о смерти своей жены со слов евнуха, бежавшего из лагеря Александра, или после сражения собирающего своих советников необращающегося к ним с нескончаемой речью, "воспроизведенной" автором в прямой или косвенной речи. Было бы весьма соблазнительно заставить говорить греческого солдата, находившегося в непосредственном окружении Дария - Патрона, командира греческих наемников, в уста которого Квинт Курций вкладывает множество реплик, обращенных к своему господину. Но в данном случае обсуждаемый солдат является лишь рупором Квинта Курция, скорее всего, просто созданием пера автора, и его присутствие никак не гарантирует подлинность рассказа. Точно так же в случае разговоров (предполагаемых) между Дарием и Патроном Квинт Курций, озабоченный обоснованием сцены разговора, который должен был остаться абсолютно секретным и конфиденциальным, без свидетелей, утверждает, что царь "говорил по-гречески"[8]. Зато изображая Дария на пороге смерти, дающего поручение простому солдату передать послание Александру, Юстиниан дает понять, что царь неспособен говорить на другом языке, кроме своего собственного.[9] И было бы глупо уточнять степень достоверности обоих текстов с целью определить реальность лингвистических способностей Дария: ни Квинт Курций, ни Юстиниан об этом не заботились, и, скорее всего, у них нет никакой информации по этому поводу; им важна только связность рассказа и эффективность их литературной хитрости.

ИЗМЕНА И ВЕРНОСТЬ

Также верно и то, что время от времени Квинт Курций, похоже, анализирует ту или иную политическую ситуацию с точки зрения интересов Дария. Тому свидетельством является употребление термина "предатель" (traditor) в применении к персам, которые перебежали в лагерь Александра. В этом плане особенно интересен случай с Мифреном, который сдал без боя крепость Сарды, благодаря чему попал в близкое окружение македонского царя. Когда после сражения при Иссе Александр хочет послать своего эмиссара, чтобы успокоить плененных персидских принцесс, находящихся в глубоком горе из-за смерти Дария, он решает послать к ним Мифрена, "человека, который предал Сарды, поскольку тот знал персидский язык". Затем царь отказывается от этой мысли, "опасаясь, как бы вид предателя не усилил горе и страданий пленниц"[10]. Мифрен также квалифицируется как предатель (proditor), когда получает сатрапию после взятия Вавилона. Он объединен там с двумя другими персами, которые только что передали город Александру. Все они, похоже, вознаграждены за их измену в пользу македонского царя: "Александр предоставил перебежчику Мазу сатрапию Вавилона и включил в свою свиту Багофана, сдавшего крепость; Армения же была отдана Мифрену, предавшему Сарды".
Также интересен и важен пример (безымянный) коменданта города Дамаска. После Исса Александр посылает Пармениона овладеть Дамаском и огромными богатствами, которые Дарий оставил там перед сражением. Македонцы находят ахеменидского солдата, некоего Марда, гонца с письмом от коменданта Дамаска Александру:
"Правитель в нем приглашал Александра послать, не задерживаясь, одного из его военачальников с несколькими людьми, чтобы передать ему все, что оставил ему на хранение Великий царь. Парменион приказывает сопроводить Марда и отправить его к предателю (proditor). Но тот выскользнул из рук своих стражей и был в Дамаске надень раньше" (III. 13.2-3).
В конечном счете комендант приказал вывести из Дамаска людей, животных и сокровища, организовав ложное бегство, которое имело целью в действительности передать эту добычу врагу. У него все получилось. Отношение Квинта Курция к предателю однозначно негативное:
"Но карающие боги, не медля ни минуты, наложили заслуженное наказание на того, кто отдал в руки врага подобные богатства. Один из его сообщников, верный, как я думаю, царской власти, убил предателя и принес его голову Дарию - приятное утешение для царя, которому изменили; поскольку за него отомстил его враг, то он понимал, что память о его достоинствах не выветрилось полностью из людских сердец" (111.13.17).[11]
Тем не менее, разумеется, нельзя сказать что Квинт Курций постоянно принимает сторону Дария против Александра. Если он осуждает тех, кто изменил Дарию, то не потому, что сожалеет, что они облегчили задачу Александра, и не потому, что он использовал персофильские источники. Его намерения базируются на точке зрения скорее драматической, чем исторической. Латинский автор стоит на стороне законности, порядка и морали. Он хвалит тех, кто остается верным своим обязательствам, и осуждает тех, кто восстают против установленной власти и обманывают доверие царя, независимо от того, кто является этим царем - Дарий или Александр. Приближенные Александра также должны были при любом удобном случае доказывать свою верность, в том числе и тогда, когда они получили письмо персидского царя, в котором тот побуждал их к измене, то есть к убийству, их царя. Квинт Курций осуждает некоего Сисинеса, "одного из верных компаньонов царя" или одного из греческих солдат, "на верность и преданность" которых Александр надеялся и рассчитывал[12]. В глазах Квинта Курция не имеет большого значения, что фактически Сисинес находился на службе Дария и что Арриан характеризует его "как перса из его окружения, которому Великий царь очень доверял"[13]. В действительности его интересует только exemplum монархической морали. Отсюда же невероятная популярность истории, в которой Александр очень сильно простудился после ледяной воды Кидна. Врач Филипп, подозреваемый в измене, вылечил царя, чем в полной мере продемонстрировал ему свою преданность. Квинт Курций извлекает мораль из этой монархической басни: "Итак, невозможно сказать, насколько сильно эта нация, помимо врожденного почтения к своим царям, ощущала к Александру страстное восхищение и обожание"[14].
Если снова перенестись из лагеря Александра в лагерь Дария, речи и выступления от лица героев не будут столь же многочисленными, многословными и риторически красивыми. Exempla и предлагаемые наставления практически не меняются: речь по-прежнему идет о восхвалении того, что, по мнению автора, является величайшим достоинством, а именно - почитание монарха. Это особенно сильно проявляется в этой части произведения, где он ставит лицом к лицу с одной стороны - Царя и его приближенных, а с другой стороны - вероломных сатрапов Бесса и Набарзана, а также войска Бактрии. В частности, особые похвалы обращены к греческим наемникам и их военачальникам, "чья преданность царю не изменилась до самого конца"[15]. То же касается и Артабаза, "самого старого из друзей царя", который, хотя и был изгнан в Македонию во время царствования Артаксеркса III, выказал по отношению к Дарию "преданность, которая никогда и никем не была оспорена"[16]. В целом, согласно его утверждению, персы решили, что "покинуть царя было бы кощунством"[17]. "У этих народов престиж царя чрезвычайно высок: его имени достаточно, чтобы объединить варваров; и почтение к его прошлым удачам следует за царем во времена несчастий"[18].
Подобные формулы разбросаны повсюду в труде Квинта Курция, утверждающего, что после Исса "Александр не мог обнаружить, куда направился Дарий... так как у персов есть прекрасная черта - они способны преданно хранить тайны своих царей... Древняя монархическая дисциплина требовала молчания под страхом смерти; болтливость наказывалась жестче, чем какой-либо иной мерзкий поступок"[19]. В этом контексте он считает, что тот кто наказал предателя Дамаска и принес его голову Дарию, был "почтителен к царской власти"[20], и Дарий мог считать поэтому, что он не потерял еще верность своих подчиненных. Поэтому он также хвалит верность Батиса, управляющего Газы - "человека невероятной верности", добавляет он с одобрительной интонацией, и по этой же причине осуждает предательство не "гомеровское", но "варварское", которое ему навязывает Александр, теперь сторонник "чужестранных обычаев"[21].
Верность Батиса подчеркивается с тем же пылом, с какой автор недавно разоблачал Бесса, сатрапа Бактрианы, которому Дарий, вернувшийся после поражения у Исса, приказал подготовить новую армию: "Но его подозревали в вероломстве, и было известно, что он не хотел оставаться на вторых ролях. Он вызывал страх у царя: он так стремился к царской власти, что опасались его измены - единственного средства достигнуть желанной цели"[22]. Все эти персонажи встретились в Экбатанах в результате поражения при Гавгамелах. Находясь рядом с царем и его приближенными, Бесс и Набарзан разработали план "предать" Дария и передать его Александру, но они опасались, что македонский царь, будучи сам естественным защитником верности монарху, накажет их за измену[23]. Когда Квинт Курций говорит от лица Дария, царь, чтобы вернее убедить своих приближенных остаться ему верными, называет их "отцеубийцами" - термин, который также использовался в отношении врача Филиппа, подозревавшегося в том, что он травит Александра, или молодого пажа Димноса, которого подозревали в заговоре против своего царя[24]. Дарий провоцирует своих близких, внушая им, что единственная альтернатива продолжения войны - это, "подражая Мазу и Мифрену, принять неверную власть всего лишь над одной провинцией"[25]. Действительно, - говорит он им, - "предатели и дезертиры правят в городах, которые принадлежат мне... А взамен вас хотят соблазнить"[26].
Постоянно возвращаясь к этому моменту, Квинт Курций отводит также важную роль Патрону, главе греческих наемников, который с маленьким отрядом выживших сопроводил Дария в Экбатаны. Квинту Курцию нравится подчеркивать и хвалить нерушимую верность греков по отношению к Дарию[27], и особенно верность Патрона, "готового рискнуть всем, что у него есть, ради верности слову[28]... Патрон следовал за колесницей царя, выжидая случая заговорить с ним, так как он предчувствовал измену Бесса"[29]. Затем он добился личной встречи с Дарием, для того, чтобы в его присутствии разоблачить заговор Бесса и Набарзана. Квинт Курций вкладывает ему в уста следующую речь:
"Царь, мы лишь небольшая горстка выживших из пятидесяти тысяч греков, но все мы последуем за тобой и твоей судьбой; твоя нынешняя судьба находит нас столь же верными, как и в дни твоего благополучия: какую бы страну ты ни выбрал, мы пойдем с тобой, и она заменит нам нашу родину и станет нашей судьбой. Твои успехи и твои несчастья соединили нас с тобой. От имени нашей нерушимой верности я прошу тебя и умоляю устроить твою палатку в нашем лагере и поручить нам твою охрану. Мы отказались от Греции" (VII. 5-6).
Несмотря на все риторическое мастерство, демонстрируемое Квинтом Курцием, длинное повествование, описывающее самое сердце персидского лагеря, подчиненное ритму ряда речей главных действующих лиц (Дарий, Артабаз, Патрон, Бесс) и разговоров между ними, вызывает массу сомнений у современного читателя. Очень подозрительна настойчивость, с которой нам внушают мысль о решающей роли греческих наемников. История Патрона и его воинов есть всего лишь частная иллюстрация темы, столь долго муссируемой древними авторами. Рассказывая о прибытии к Дарию частей греческих наемников перед сражением при Иссе, тот же Квинт Курций комментирует это следующим образом: "Именно на них более всего надеялся Дарий... Они были его главной и почти единственной надеждой"[30]. Но topos использовались и намного ранее, поскольку они были отработаны и постоянно совершенствовались в процессе рассказов о войнах, ведшихся Великими царями на протяжении IV века до н.э.: именно на основании этих текстов была выработана очень спорная теория о "военном упадке персов", неспособных, как говорили, сохранить свою империю без решающего вклада греческих наемников, нанимаемых за золото на эгейских рынках[31]. При совершенно иных условиях, конечно, место, приписанное Квинтом Курцием Патрону при Дарий, окруженном опасностями и предателями, напоминает чрезмерную значимость, которую все греческие источники придают Мемнону, состоявшему в числе полководцев Великого царя в начале войны. Узнав о смерти греческого военачальника и совсем не стремясь самостоятельно встать во главе своих войск, Дарий тщетно ищет возможного преемника среди своих приближенных, но никого не находит[32].
Сама композиция этих глав свидетельствует скорее о желании автора построить драму, сюжет которой вращается вокруг вечных тем измены и ненадежности фортуны: "Я сам являюсь доказательством превратностей судьбы", - восклицает царь перед своими приближенными (8.15). Одиночество несчастного героя здесь скорее носит характер эмблемы. Дарий становится "изгнанником в своем царстве" (8.11), с ним остается всего несколько верных ему людей (Артабаз, Патрон и их персидские и греческие солдаты), в то время как бактрийские войска полностью перешли на сторону изменника Бесса (10.5). Затем, убежденный, что "донос греков был справедливым"(12.3), царь сам торопит Артабаза покинуть его и перейти в лагерь греков. И теперь он вновь оказывается полностью наедине с собой, если не считать нескольких евнухов, которые "не знали, куда скрыться":
"Обычные охранники царя, которые должны были заботиться о его спасении даже ценой своей жизни, рассеялись, не считая себя достаточно сильными, чтобы сражаться с приближающимися массами вооруженных людей. Таким образом, бесконечно велико было одиночество царя, оставшегося в шатре... Войдя в шатер и будучи предупреждены евнухами, что царь жив, Бесс и Набарзан арестовали его и связали. И этот царь, который только недавно мчался на колеснице, которого почитали и признавали, перед которым склонялись, стал теперь, даже без вмешательства иноземцев, пленником собственных рабов, и его бросили на позорную телегу" (V.12.9,15-16).
Эти главы подготавливают читателя к дальнейшим событиям: убийство и затем смерть Дария; поручение, переданное умирающим царем своему победителю - отомстить "отцеубийце"; и, наконец, преследование Александром Бесса[33]. Захват Бесса и поход в Бактрию являются, таким образом, необходимыми элементами логической цепочки событий, так как любое преступление должно быть наказано и каждый предатель должен подвергнуться наказанию, которого он заслуживает.

ДАРИЙ И КАДУСИЙСКИЙ ВЕЛИКАН

Что еще более удивительно, в пассажах Диодора и Юстиниана излагается история, предполагающая показать всем исключительное мужество Дария, благодаря которому он взошел на персидский трон. Но нам следует вернуться к традиции, специфичность которой создает проблему.
Диодор Сицилийский посвятил свое повествование истории персидской династии, поставив в его центр отвратительную личность - хилиарха Багоаса, "злого и агрессивного евнуха", которого он уже представил в предыдущей книге. Диодор рассказывает, как этот персонаж убил Артаксеркса III и посадил на троне младшего сына покойного, юного Арсеса. В тот момент, когда он сам балансировал на краю могилы, он устранил царя и его детей и передал высшую власть "одному из своих друзей" по имени Дарий прежде, чем его уничтожил новый царь[34]. Это повествование не делает из Дария по-настоящему позитивного героя: как и его предшественник, он скорее игрушка в руках Багоаса, которому был обязан тем, что тот привел его на трон, в то время как "царский дом был полностью уничтожен отныне, и не было больше никого, кто по своему рождению мог претендовать на трон". Подобная версия придавала Дарию вид узурпатора, чью царскую власть Александр мог оспорить законно, обращаясь к своему противнику со следующими словами: "Убив Арсеса с помощью Багоаса, ты захватил власть вопреки справедливости и правосудию, вопреки закону персов и нанося им вред"[35].
Только в концовке истории в образе Дария появляются положительные черты, так как, устав сопротивляться интригам Багоаса, "он пригласил его за свой стол, как будто для того, чтобы оказать ему особую честь, и, дав ему кубок [предварительно отравленный хилиархом], вынудил его выпить яд"[36]. Новый царь доказал таким образом свою способность действовать, в том числе хитростью, соединенной со скрытым насилием.
Далее изложение течет намного более доброжелательно, даже искренне хвалебно:
"Если Дарий был признан достойным трона, то это потому, что у него была репутация человека, превосходящего всех других персов в мужестве (andreia). Однажды Великий царь Артаксеркс (III) вел войну против кадусиев, и один из них, знаменитый своей силой (alke) и мужеством (andreia), бросил вызов на поединок (monomakh6sai) одному из персов, кем бы он ни был. Никто не рисковал принять вызов, и Дарий был единственным, кто вышел вперед перед лицом опасности. Он убил того, кто вызвал его на бой. Он получил от Великого царя множество дорогих подарков в качестве вознаграждения, и в глазах всех персов это было признанием его отваги. Именно за это смелое поведение его признали достойным трона, и он получил власть в тот же момент, когда Филипп умер и Александр сменил его на троне. Таким был человек, которого Судьба избрала противником мужественному Александру, и они сражались в великих битвах (agonas) выясняя, кто из них лучший (peri tou pr6teiou)" (XVII.6).
В книге X своих, ныне утерянных, "Филипповых историй" Помпей Трог описал персидскую историю в период между царствованием Артаксеркса II и приходом Дария III, посвящая достаточно много места мятежам сатрапов. Прологи напоминали, как автор расценивал царствование Арсеса, а затем царствование Дария, "которому выпало вести войну против Александра Великого", - обычная перифраза, которая позволяла древним авторам отличить этого Дария от его одноименных предшественников[37]. К счастью, произведение Помпея Трога вкратце изложил Юстиниан, который донес до нас маленький кусочек истории Дария:
"Затем Ох... развязал войну против кадусиев. В этой войне один из врагов вызвал персов на бой. Некий Кодоман, на которого надеялась вся армия, вышел к нему, убил его и вернулся к своим с победой, вернув почти потерянную славу. Этот Кодоман получил за свой подвиг право управления Арменией. Впоследствии, после смерти Оха, народ, который не забыл отваги (virtus), проявленной Кодоманом, возвел его на трон, и, чтобы ничто не ущемляло его царского величия, его удостоили именем Дарий. Этот принц вступил в войну, объявленную ему Александром, сражался с большим мужеством и долгое время удача ему улыбалась. Но в конце концов он был побежден Александром и убит своими приближенными. Его смерть ознаменовала конец Персидской империи"[38].
Разумеется, происходящие из единого промежуточного источника, оба пассажа описывают Дария достаточно одинаково - это образ героического бойца и активного, энергичного и эффективного правителя. Именно этой традиции следовала европейская историография, которая, после Боссюэ, хотела подчеркнуть достоинства противника Александра: "Дарий, который царствовал в то время в Персии, был справедливым, храбрым, щедрым, любимым своим народом и не испытывал нехватку ни в разуме, ни в силе, чтобы выполнять свои намерения". Тексты, касающиеся мужества Дария-Кодомана во время кадусийской войны, очевидно, также создают достаточно привлекательный образ.
Читая Диодора, мы не можем отделаться от ощущения, что существовало две версии прихода Дария к власти, и что тексты искусственно присоединены один к другому, хотя они во многом несовместимы. Согласно одной версии, Дарий является приближенным, можно сказать - должником Багоаса, которого хилиарх заставляет занять трон, чтобы еще эффективней контролировать царскую власть. Согласно другой версии, он обязан властью своему личному мужеству, которое было признано и вознаграждено царем Артаксерксом III (управление провинцией) и всеми персами (восшествие, на царский трон). В первой версии Дарий лишь последний представитель царского рода, даже еще менее выдающийся, чем Арсес, выдвинутый, а затем устраненный Багоасом, и даже еще менее известный, поскольку в тексте подчеркивается, что он не принадлежал к семейству Ахеменидов. В другом тексте, напротив, Арсес даже не упоминается, и Дарий сменяет непосредственно Артаксеркса III.

ТРАДИЦИЯ ПОЕДИНКА ПЕРЕД ЛИЦОМ ДВУХ АРМИЙ

Эта традиция весьма распространена во многих обществах. При перечислении побед, выигранных неким Лацием Сиккием Дентатом, Валерий Максим уточняет, что данный персонаж принял участие в ста двадцати общих сражениях; что он "тридцать шесть раз привозил трофеи, взятые у врага, и из этого числа в восьми случаях он делал это в присутствии обеих армий, вызывая врагов на поединок"[39]. Этот пассаж показывает, что ритуализированные поединки должны были тщательно отделяться от поединков, которые могли произойти в ходе общих сражений. Множество подобных массовых баталий, в которых выделялись личные поединки, было описано в "Илиаде", подобные же массовые бои велись и Александром, и нередко описывались по гомеровскому принципу.
Как отмечает Арриан[40], описывая сражение при Гранике, "люди сражались верхом, но это было похоже на бой пехоты: в ходе борьбы они тесно сплелись между собой, конь с конем, человек с человеком". Квинт Курций, говоря об Иссе, делает подобное же замечание о личных столкновениях:
"Вынужденные перейти врукопашную, македонцы, не колеблясь, берутся за мечи. И много крови пролилось тогда: армии сошлись так тесно, что доспехи ударяли в доспехи и меч летел в лицо. Лень или трусость скрыть было невозможно: стоя нога к ноге, как для целого ряда поединков, они оставались на месте до тех пор, пока победа одного не освобождала ему путь"[41].
При Гранике перс Спитридат, "муж замечательной отваги", сопровождаемый отрядом лучших всадников, бросился на македонцев, "думая, что боги дали ему возможность личного поединка. Возможно, его личная отвага могла освободить Азию от страшной угрозы, надвигавшейся на нее". Александр решил противостоять ему и "всадил дротик в грудь сатрапа... Видя совершенный им подвиг, находившиеся рядом воины обеих армий издали страшный крик". Этот эпизод был введен лишь для того, чтобы сконцентрировать взгляд и воображение читателя на подвиге царя, ремарка же не уточняет, что данный поединок был личным[42]. Утверждая, что "Фортуна собирает в одном месте самых смелых, чтобы решить, кому присудить победу", Диодор следует своей модели, и, чтобы отдать честь Александру, прибегает к формулировке, которую он использовал несколько ранее, упоминая о престиже Дария после единоличного поединка с кадусийским великаном: "По единогласному признанию, царь получил приз за отвагу, так как оказалось, что благодаря его единоличной победе в поединке была выиграна вся битва"[43]. Но в действительности бой Александра и Спитридата, впрочем, сопровождавшийся огромным количеством других поединков, протекавших параллельно, не решил судьбы сражения.
При описании кампаний Александра незамедлительно приходит на ум еще одна параллель с кадусийским поединком, известным Диодору и Квинту Курцию. Дело происходит в иранской провинции Ария, сатрап которой, называемый Александром Сатибарзаном, "умелым военачальником исключительной отваги", выступил против македонцев. Царь посылает против него армию. Начинается общее сражение, и, согласно Диодору, оно не приводит к результату:
"Тогда, сняв собственноручно шлем, покрывавший его голову, Сатибарзан показался и бросил вызов на поединок добровольцу среди военачальников врага. Когда Эригий принял вызов, начался великий бой, и случилось так, что Эригий оказался победителем. Растерявшиеся из-за смерти своего военачальника, варвары перешли на службу к царю, предварительно получив от него гарантии"[44].
Рассказ Квинта Курция почти такой же. Он просто уточняет, что Эригий ответил на вызов, "несмотря на свою старость", и с гордостью показал свои седые волосы. Сцена самого поединка представлена во вполне канонической форме:
"Считалось, что по данному приказу обе армии прекратили бой; в любом случае, солдаты незамедлительно отступили, оставляя свободное пространство, встав в круг вокруг людей, решающих не только свою, но и их судьбу, так как они все были связаны одной судьбой"[45].
Интересно, как Квинт Курций описывает исход поединка: "Эригий подошел и поприветствовал Александра, который протянул ему голову варвара как доставшийся тому трофей"[46]. Используя типично римскую терминологию[47], Квинт Курций показывает, что в Риме также знали традицию поединка: когда римлянин до начала сражения убивал вражеского военачальника, он захватывал его доспехи, которые в качестве законной добычи (spolia opima) он приносил на алтарь Юпитера, - по крайней мере с некоторыми оговорками[48]. После Ромула наиболее знаменитым примером таких приношений был, разумеется, Марцелл, "умелый воин; тело его было сильным, рука - быстрой, характер - воинственным... 13 личном поединке он превосходил самого себя. Он никогда не отклонял ни одного вызова, и он убил всех, кто его вызывал на бой". Наиболее громкий его подвиг был совершен во время битвы с галлами в Кпастидиуме:
"В этот момент царь Гесат заметил его и понял по некоторым признакам, что он был командующим армией. Он бросился на своем коне вперед и поскакал далеко впереди других. Он несся навстречу врагу, выкрикивая слова вызова и размахивая копьем. Это был человек, превосходивший других галлов своим телосложением, выделявшийся сверкающими доспехами, которые блистали на солнце вспышками серебра, золота и разноцветными искрами... Марцелл бросился на этого человека, копьем пробил его кирасу и, помогая себе ударом своего коня, сбил его на землю, еще живого, а затем, вторым и третьим ударом, добил его на месте..."[49]
Римские предания любят упоминать также о Максиме Валерии Корвине, также сражавшегося с галлами:
"Военачальник галлов, невероятной величины и высоты, в сверкающих золотых доспехах, двигался вперед огромными шагами, покачивая в руке копье. Он посмотрел вокруг себя свысока, презрительно и гордо, и спросил, есть ли кто-нибудь во всей пришедшей сюда римской армии, кто осмелился бы сражаться с ним. В то время как большинство воинов были раздираемы страхом и стыдом, трибун Валерий, получивший перед этим приказ сражаться с этим высокомерным галлом, молча мужественно вышел вперед. Они пошли навстречу один другому, остановились и схватились между собой... Вот так трибун на глазах у обеих армий в честном поединке победил и убил столь жесткого вражеского военачальника"[50].
Также был известен Манлий, взявший прозвище Торкватус. Говорят, что прозвищем своим он был обязан золотому ожерелью, снятому в качестве добычи с убитого им врага:
"Галл вышел вперед... Вдруг наступило молчание: он закричал страшным голосом, чтобы тот, кто согласен с ним на рукопашную, вышел вперед. Никто не осмеливался выйти, ввиду его чудовищных размеров. Тогда галл принялся высмеивать римлян и высовывать язык. Это огорчило некоего высокородного Тита Манлия, поскольку столь великий стыд их постиг в этом городишке. Этот римлянин, как я уже говорил, вышел вперед и не потерпел, чтобы римское мужество было посрамлено каким-то галлом. Со щитом пехотинца и испанским мечом он встал лицом к лицу с галлом... Победив же его, он отрубил ему голову, снял с него ожерелье и, как оно было в крови, надел себе на шею"[51].
Особенно ярко выделяется - как в библейском бою Давида против Голиафа[52], так и в противостоянии между Александром и Пором[53], а также в примерах Марцелла, Максима Валерина и Манлия Торквата, одна постоянно повторяющаяся деталь этих поединков - невероятный размер "военачальника варваров". Это же мы можем видеть в описании поединка, происходившего на Сицилии между Пирром и военачальником мамертинцев:
"Пирр вышел один вперед и встал перед строем, чтобы противостоять им. Он подвергался огромным опасностям, атакуя столь опытных и смелых мужей... Затем один из врагов, бегущий далеко впереди прочих, гигант, отлично вооруженный, бросил вызов царю высокомерным голосом, потребовав выйти ему навстречу, если тот еще жив. Пирр был в ярости. Он повернул обратно, несмотря на своих приближенных. С ужасным лицом, на которое страшно было даже смотреть, испачканным кровью, он прорвался через ряды своих бойцов, обогнал варвара и нанес ему по голове удар мечом столь сильной рукой и таким хорошим железом, что оружие прорезало тело до самого низа, и две половинки его упали по обе стороны от меча. Этот подвиг остановил продвижение варваров, которые восхитились Пирром как высшим существом, и они остановились, пораженные"[54].
Эту же черту мы обнаруживаем в отрывке поэта Алкея, процитированном Страбоном. История происходит на Ближнем Востоке, в неовавилонскую эпоху (в конце VII в. до Р. Х.): "Алкей говорил, что его брат Антименид, сражаясь бок о бок с вавилонянами, совершил великий подвиг и избавил их от опасности, убив огромного воина, рост которого на ладонь превышал пять локтей". За этот подвиг он был вознагражден, получив меч с рукоятью из слоновой кости[55].

ДАРИЙ-КОДОМАН И КАДУСИИ

Поскольку данная практика находит отражение в самых различных культурных средах (от Средиземного моря до Тихого океана), подвиг, приписываемый Дарию, очевидно, не связан только с иранской традицией. Даже вызов, брошенный Сатибарзаном, не доказывает, что речь шла о практике, принятой исключительно в сатрапиях иранского плато. В конечном счете македонский военачальник, Эригий, сразу понимает смысл вызова, брошенного его противником, и отвечает на него не задерживаясь, просто потому, что подобная практика не была неизвестна в Македонии. Однако это не исключает, что подобные поединки являются частью иранской традиции.
Если ахеменидская документация не дает подобных свидетельств, мы найдем примеры в Иране более поздних эпох. Красивый пример приводит Прокоп в своих "Персидских войнах", где описано столкновение между персами-сасанидами и византийской армией, ведомой Велизарием и Гермогеном. Сражение медлило начаться. Молодой неизвестный перс выдвинулся из рядов и проезжался верхом перед передовыми рядами римлян, бросая им вызов. Дальнейший рассказ почти дословно повторяет то, что мы уже неоднократно встречали: "Никто не осмелился выйти навстречу опасности, за исключением некоего Андреаса, одного из приближенных Буза, который не был ни солдатом, ни кем-то, приученным к военным занятиям. Он всего лишь руководил школой борцов в Византии, привлекая в нее молодых людей". Не спрашивая ничьего мнения, Андреас вышел вперед и убил перса. Разъяренные, персы послали другого всадника с той же целью - "необыкновенно мужественного всадника исключительного размера". На этот раз речь не шла о молодом человеке, это был опытный воин, о чем свидетельствовали его седые волосы. И снова никто не ответил на вызов, за исключением того же Андреаса. Первый же удар сбросил на землю обоих бойцов: приученный к борьбе, Андреас получил преимущество перед персом, который оказался в невыгодном положении ввиду своего большого роста. Римская армия криками приветствовала подвиг, и обе армии разошлись[56].
Множество поединков описано в "Книге царей" Фирдоуси, и все они проходят согласно незыблемому ритуалу: боец бросает вызов, никто не осмеливается на него ответить, за исключением солдата, отмеченного некоторым качеством или некоторой характеристикой (например, старик с седыми волосами[57], - мотив, присутствующий не только в истории Сатибарзана и Эригия, но и в случае с Андреасом Византийцем). Один из наиболее известных рассказов - тот, в котором Сохраб выкрикивает вызов перед пологом шатра царя Кау. Никто не осмеливается на него ответить, за исключением знаменитого Рустама, про которого он вскоре узнает, что он его отец. Два героя столкнулись в строго определенном месте, "на расстоянии в два фарсанга между двумя армиями, на которое никто не осмеливался вступить"[58]. Затем Рустам нанес Сохрабу смертельную рану...
Если мы вернемся к текстам, от которых мы отвлеклись на время, мы сможем заключить, что история боя с кадусийским великаном легко вписывается в предложенную схему: армии, стоящие друг против друга, представитель "варварского" народа громким голосом вызывает кого-либо наличный поединок, который происходит на оставленном свободном пространстве между двумя армиями, причем солдаты являются простыми зрителями. Кадусийский воин, выделяющийся особо впечатляющими размерами, вышел из рядов и бросил вызов солдатам Артаксеркса; из всей царской армии только будущий Дарий принял вызов, и его победа в поединке была признана обоими лагерями как отмечающая конец сражения и войны: кадусии признали себя побежденными, а Великий царь был признан победителем. Дарий-Кодоман спас свой лагерь и престиж царя.
Один из конструктивных элементов повествования вплетает эту историю в персидскую имперскую традицию: в контекст войны, ведомой царем против кадусиев. Классические авторы принимали участие во множестве походов, предпринятых при Дарий II, Артаксерксе II и Артаксерксе III против этого народа, чья территория раскинулась от северных земель Ирана до подступов к Каспийскому морю. Эти периодические "визиты" имели целью главным образом возобновить договор "дружбы и союза", который связывал Великих царей и кадусийских царьков, - союз, на основании которого кадусии должны были платить дань и предоставлять военные отряды[59]. Именно на этом основании Дарий III после Гавгамел намеревается потребовать у кадусиев и саков, чтобы они предоставили солдат для армии, которую он намеревается восстановить в Экбатанах[60].
Соблазнительно предположить, что отношения между центральной властью и кадусиями иллюстрируют то, что Марсель Мосс определил как "регламентированную враждебность". Соглашение может быть заключено между двумя общинами в результате целого комплекса сложных взаимных обязательств и уступок (potlach), поэтому поединки вполне могли иметь место:
"Кланы, племена, семейства сталкиваются и сражаются либо отрядами, встречаясь на ничейной земле, либо при помощи своих вождей, либо совмещая то и другое вместе... В основе этой практики лежит принцип соперничества и антагонизма. Доходит и до сражений и убийств сталкивающихся между собой вождей и наиболее заметных воинов"[61].
Во время подобных экспедиций, становившихся порой для Великих царей серьезным затруднением, стоит обратить внимание на повторяющийся элемент рассказов, который воскрешает в памяти однообразный характер поединков между римлянами и галльскими военачальниками: персидский боец проявляет в поединке исключительные качества, за которые царь выделяет его из прочих и отличает. Первый пример - случай с Датамом, "относившимся к тем солдатам Артаксеркса [II], который выполнял охрану дворца". Он был сыном Камизара, "и сам был смелым человеком, отличным солдатом, чью верность Великий царь нередко имел возможность испытать". Датам получил первое повышение:
"В первый раз он показал, на что он способен, на войне, которую Великий царь вел против кадусиев, где он сыграл важную роль. В этой войне погиб Камизар, и он сменил своего отца в совете царя"[62].
В ходе другой экспедиции Артаксеркса II против тех же кадусиев уже некий Тирибаз избавил армию и царя от больших трудностей. Он сумел одурачить двух кадусийских царей, убедив каждого из них, что Великий царь хотел сделать именно его своим привилегированным союзником: "Мирный договор был заключен с каждым из двух царей. С тех пор Тирибаз стал важной особой и престиж его был очень высок, и когда они вернулись, он уже был подле царя"[63].
Так что не стоит удивляться тому, что кадусийский контекст и тема единоличного поединка были выбраны намеренно, чтобы a posteriori выстроить героическую биографию нового царя. Легко объяснимо, что и в Персии легитимность царской власти иллюстрируется при помощи прославления воинских доблестей - это совершенно ясно видно по "зеркалу принца", которое представляет из себя надпись, вырезанную Дарием на своей гробнице. Греческие авторы очень любили дворцовые легенды, построенные на этой теме. Геродот, например, давал следующее объяснение отстранению Смердиса его братом Камбизом: "Единственный среди персов, Смердис сумел согнуть приблизительно на два пальца лук, который ихтиофаги привезли от эфиопов, в то время как другие персы не сумели этого сделать"[64]. Что касается греческих авторов, которые описывали противостояние Артаксеркса II и его брата Кира, то их труды полны коротких историй и афоризмов, посвященных теме военного превосходства младшего над старшим братом.
В конечном счете интересно отметить, что мотив превращения героя в царя уже был введен Ктесием в кадусийском контексте. Он говорил, что еще до победы Кира кадусийцы были ожесточенными врагами мидийцев: под предводительством перса Парсондаса, изгнанного с лидийского двора, они одержали великую победу над мидийцами: "и в результате, обожаемый жителями, Парсондас был провозглашен царем"[65]. Можно также процитировать Страбона, даже если связь с повествованием, вполне вероятно, очень слаба. Страбон утверждает, что "выбирать в качестве царя наиболее смелого человека - нередкое явление у мидийцев, но это практикуется только у горных народов, а не повсюду"[66].
Настойчивый упор наличное мужество персонажа и его возвышение благодаря царской милости хорошо согласуется с другим правилом составления романизированных биографий, согласно которому герой является не сыном царя, а простым частным лицом (idiotes). Дарий был особенно достоин принять царскую власть. Так думал Корнелий Непот о Кире и о Дарий I, "наиболее значительных царях, которые, - и тот и другой - происходили из простых граждан, и лишь их заслуги принесли им царскую власть"[67]. Как видно по главе Валерия Максима (III.4), описание жизней этих простых людей, ставших царями, или в любом случае очень значительными фигурами в государстве, составляло обязательную главу в сборниках exempla Дарий III фигурирует рядом с Дарием I в подобном списке, составленном Элианом[68]. И, без сомнения, именно основываясь на Элиане и на теории, разработанной Платоном, Хеерен в своем учебнике отнесся к Дарию положительно: "Не будучи, как его предшественники, взращенным в серале, Дарий 111 продемонстрировал достоинства, которые сделали его достойным лучшей судьбы, чем та, что его ожидала" (1836, стр. 119).
Кроме того, эта легенда полностью устраняла другую версию, бесконечно менее привлекательную, в которой Дарий был простой марионеткой в руках Багоаса. В ней также устранялась версия о царствовании Арсеса, так как Юстиниан утверждает, что провозглашение царя имело место сразу после смерти Артаксеркса III, потому что умерший царь отличал и выделял Кодомана. Именно "персидский народ" в порыве спонтанного энтузиазма вознес его на трон ввиду его ярких достоинств и дал ему знаменитое имя Дария.
Нет никаких сомнений в том, что подобные легенды о легитимности царской власти широко распространялись при помощи различных менестрелей и рассказчиков. Динон, отец Клитарха, в своем пассаже ссылается на знаменитого аэда, который при дворе Астиага призывал царя к бдительности, под видом пения и метафор указывая ему на опасность, которую представляет собой перс Кир[69]. Как свидетельствуют об этом Ксенофонт и Страбон[70], именно при помощи "людей мудрых", то есть магов, легенды собирались у их создателей, запоминались и затем передавались молодым персам из поколения в поколение. О такой форме передачи красноречиво свидетельствует фрагмент, сохраненный в "Истории Александра" Хареса из Митилены, грека, состоявшего на высокой должности при македонском дворе. Он рассказал там очень красивый иранский любовный роман, героями которого были прекрасная принцесса Одатис и принц Зариадр. Он давал следующие, очень интересные, уточнения о хождении этой истории среди персов и иранцев: "Эта любовь останется в памяти всех варваров Азии, и она будет пределом всех желаний. И они будут живописать ее с алтарей, во дворцах, и в простых домах, и во многих семьях дочерям дадут имя Одатис"[71].
Это конкретная иллюстрация распространения историй в обществе, которые в основном не прибегают к написанному, но передают факты и деяния великих людей при помощи голосов сказителей-аэдов, наделенных памятью и воображением, а также при помощи рисунков художников, владеющих красками и сохраняющих жизнь. Таким образом, вполне возможно, что какой-то автор эпохи Александра мог параллельно собрать и записать версию героического поединка, выигранного Дарием, адаптируя ее для греческих читателей, собственная мифическая и историческая память которых была полна подобных историй ритуальных поединков.

ОЦЕНКИ И ПРОТИВОРЕЧИЯ

В общей сложности нет никакого сомнения в том, что разнообразные древние авторы придали Дарию портрет или черты характера, которые могут ощутимо разниться. Авторы Вульгаты пишут не только о поединке между двумя царями, но и указывают на местоположение царя в ходе больших сражений. В то время как, ссылаясь на Ксенофонта, Арриан уточняет, что Дарий был в центре своей армии, Квинт Курций отмечает, что при Иссе Великий царь стоял на левом фланге, там, "где он был готов сражаться"[72]; то же и при Гавгамелах: "Дарий был на левом фланге, окруженный значительным числом войск"[73].
Говоря о поведении Дария во время сражений, они используют обычно выражения и формулировки достаточно или очень позитивные. Плутарх единственный из всех дает "очень царственный" физический портрет Дария: "Он превосходил всех других мужчин по красоте и представительности... Стоя посреди своего царского эскадрона, он отличался от всех своей красотой и размерами, стоя на колеснице"[74]. Юстиниан подчеркивает его стойкость при военных столкновениях: "Дарий вступил в войну, которую ему навязал Александр Великий, с большим мужеством, и долгое время фортуна была на его стороне"[75]. Подчеркивалось личное мужество Великого царя: "Дарий, с высоты своей колесницы, властвовал над всем"[76]. Сражаясь на своей колеснице один, он метал копья в нападающих, в то время как многочисленные персы сражались рядом с ним"[77]. Диодор и Квинт Курций также говорят о том, что это не Великий царь дал сигнал о крахе при Гавгамелах:
"Все были убеждены, что царь был убит. Траурные вопли, дикие крики, стоны приближенных и придворных Дария привели в беспорядок всю персидскую армию, которая до тех пор сражалась с равными шансами на успех"[78].
Передаваемая Квинтом Курцием и Юстинианом история о битве при Гавгамелах также достойна внимания. Ссылаясь на определенные анонимные источники, ("как говорят"), Квинт Курций сообщает, что, "выхватив свой меч, Дарий спросил себя, не избежал ли бы он, умерев с честью, стыда бегства. Но, высоко поднятый на своей колеснице, он покраснел оттого, что покидает своих приближенных"[79]. Раздумья о самоубийстве напоминают позицию Арсита, поставленного Дарием во главе армии в Малой Азии в 334 году. После поражения при Гранике "он убегает во Фригию, и там, как говорят, он покончил с собой, поскольку персы сочли, что это он был ответственен за случившуюся неудачу"[80]. Юстиниан цитировал Помпея Трога и за ним Орозия[81]: "Дарий, видя поражение своих войск, также хотел умереть"; Юстиниан добавляет, что "те, кто его окружали, вынудили его бежать"[82].
Квинт Курций и Юстиниан вводят также особо значительный монархический повод, который необходим для того, чтобы ощутимо смягчить негативное суждение относительно бегства Великого царя. Оставляющие спешно поле битвы при Гавгамелах и направляющиеся к городу Арбелы остатки царской армии должны были перейти реку Ликос. Царские советники посоветовали разрушить мост, таким образом отрезая путь преследователям. Дарий отказался принять тогда такое решение по следующим причинам:
"Он отлично понимал, что, разрушая мост, он оставил бы врагу тысячи и тысячи персов, которые не достигли еще реки. Оставив после себя мост нетронутым, он сказал, - согласно известному преданию, - что он предпочтет оставить проход тем, кто его преследует, чем закрыть его для тех, кто спасается бегством"[83].
Отношение, очень отличное от позиции далекого преемника Дария - сасанидского царя Хосроя, который, в аналогичных обстоятельствах, дал срок в три дня своим солдатам, чтобы преодолеть мост на Евфрате: "В условленный день часть его войск была оставлена в арьергарде, так как она не перешла реки: не испытывая никакой жалости к своим солдатам, царь послал людей разрушить мост"[84].
Необходимо добавить, что Диодор и Юстиниан - единственные, кто упоминают о македонской опасности, с которой жил Дарий с самого воцарения[85]. Квинт Курций и Диодор также сообщают о мерах по организации тыла и снабжения, предпринятых Великим царем в начале его царствования и между сражениями при Иссе и Гавгамелах[86]. Они также единственные, кто говорит о персидской контратаке, проведенной на арьергардные части Александра после сражения при Иссе[87]. Диодор, но еще более Квинт Курций, похоже, имели также особый интерес к "дедовским обычаям" персов, на которые они неоднократно ссылаются. Таким образом, можно сказать, что в целом видение Квинта Курция, Диодора и Юстиниана, несомненно, менее неблагоприятно, чем то, которое мы находим у Арриана на протяжении первой части "Анабасиса", и между прочим, в некоторых случаях, оно отмечено значительной оригинальностью.

ЕСТЬ ЛИ "ИСТОРИЯ ДАРИЯ"?

Должны ли мы заключить из этого наблюдения, что Диодор, Квинт Курций и Юстиниан имели доступ к единственному и особому источнику, который был основан на сообщениях, полученных из лагеря самого Дария? Существовала ли когда-нибудь персидская версия "истории Дария", или по крайней мере персофильская версия событий?
Таков был тезис, защищаемый английским историком Тарном, который, будучи яростным защитником несравненного величия Александра, не мог допустить даже частично реальность позитивных представлений о Дарий, которые периодически встречаются то там то сям: "великий и добрый" Дарий - фикция... Это был жалкий пример деспота и труса, не способного ни на что" - уверенно пишет он (I, стр. 58). Он приписывал позитивный портрет Дария утерянному произведению, созданному неизвестным автором, которого он называет "источник из числа наемников". Он считает, что этот труд отражал точку зрения греческих наемников, бывших на службе у Дария. Именно этим источником пользовался Диодор, составляя описание событий до сражения при Иссе; его использовал Квинт Курций, описывая период до смерти Великого царя (II, стр.71-75; 105-106). Из этого источника Диодор и Квинт Курций позаимствовали портрет "смелого Дария", хотя, согласно Тарну, "в действительности он был обыкновенным трусом" (II, стр. 72)
Тарн пошел даже дальше, так как - по крайней мере под видом гипотезы, - он предлагал определить происхождение сведений, обильно используемых Диодором и Квинтом Курцием. Он считал, что главным вдохновителем, даже автором обсуждаемой книги, был, разумеется, Патрон, начальник наемников на службе Дария. Об этом можно думать на основании глав, посвященных Великому царю в книге V Квинта Курция. Сцены из лагеря Дария и короткие истории не доказывают обязательное участие в написании каких-то привилегированных информаторов, которые затем оставили бы свои воспоминания. Текст скорее похож на умело составленные exempla, чем на исторические воспоминания, которые были бы основаны на несомненных и поддающихся проверке свидетельствах.
Основываясь главным образом на рассказах, относящихся к первым годам войны, некоторые исследования убедительно доказали, что этот "источник из числа наемников" не что иное, как фантом. Если вполне допустимо, что в ходе войны или после их захвата наемники могли рассказать о том, свидетелями чего они были в персидском лагере (или то, что они услышали на своем уровне), существование труда (составленного Патроном или нет) кажется почти невероятным. Скорее следует говорить о возможности существования устных свидетельств, которые по своей природе невозможно идентифицировать. Самое большее, что можно добавить, так это вполне вероятную гипотезу о персах, которые сражались с Александром на протяжении 334-330 годов и могли затем также рассказывать о пережитом своим близким. Возможно, что именно таким образом были собраны рассказы о кадусийском подвиге будущего Дария.
Кроме того, порой трудно сделать твердые заключения из сопоставления трудов Арриана и авторов Вульгаты по поводу одного и того же эпизода. Давайте возьмем в качестве примера местонахождение Дария в ходе обоих сражений: согласно Квинту Курцию и Диодору, он находился на левом фланге[88], в то время как, основываясь на труде Ксенофонта, Арриан утверждает, что он находился в центре, чтобы быть в наибольшей безопасности и одновременно иметь возможность сноситься и с левым и с правым флангом[89]. Арриан не первый, кто говорит об этом. Под видом прозрачного намека Плутарх ввел этот мотив в одну из многочисленных версий знаменитого (но, скорее всего, недостоверного) разговора, происходившего в Пелле между Александром и послами персидского царя: озабоченный тем, чтобы собрать информацию, необходимую для задуманного им похода, молодой правитель хотел знать, "какое место занимал Великий царь во время сражений"[90]. Почти в то же время мы находим упоминание о позиции в центре войска у Николая Дамасского, рассказывавшего о сражении Кира Великого против лидийского царя Астиага: "Кир находился посередине вместе с наиболее благородными персами"[91]. Автор не упоминает свой источник; речь идет, возможно, о Ктесий. Наконец, в эпоху Арриана, в своей пародии на поход Александра, Лукиан не упускает возможности сделать из этого элемент фарса: "Для меня, - заявляет Сампипос, - центр, как это в обычае у персидских царей, когда они присутствуют в ходе военной кампании"[92]; тем временем он предназначил правое и левое крыло двум своим компаньонам. Принимая во внимание, что Ксенофонт не использует термина nomos, именно у Арриана Лукиан нашел его и скопировал[93].
Авторы римской эпохи вводят понятие "царь в центре" в качестве конструктивного элемента рассказа. У Лукиана, под видом чистой насмешки, центральное расположение каждого из царей (Сампипоса и персидского царя) является обоснованием мотива личного поединка. Таким же образом в рассказе Ксенофонта о сражении при Кунаксе Кир Младший предположительно хотел встретить своего брата один на один. Из этого контекста следует, по мнению Плутарха, что за несколько лет до 334 года Александр уже думал о положении, которое Великий царь будет занимать в битве, чтобы иметь возможность встретиться с ним в личном поединке. Вероятно, именно по этой причине Аристобул поставил Дария III в центре в ходе сражения при Иссе, - представление и интерпретация, вызвавшее ироническую критику Полибия: "Откуда Александр и Дарий оба знали, где будет находиться царственный противник в его собственной армии?"[94]
В греческих и римских текстах часты ссылки на обычаи персов, в том числе у авторов византийской эпохи: Агафий не упускает возможности посвятить некоторые главы религиозным и общественным обычаям "нынешних персов" (в сасанидскую эпоху), используя, помимо всего прочего, сведения, почерпнутые у классиков, таких как Геродот и Ктесий, которые позволяют ему также неоднократно упомянуть "персов древности" (ахеменидской эпохи)[95]. Ссылки на персидские обычаи также часты в ходе повествований, не только у авторов, повествующих о походе Александра, но также и у Прокопа, который посвятил длинное описание в его "Войнах" столкновениям между византийскими и сасанидскими армиями.[96]
Часто бывает затруднительно принять решение о достоверности и недостоверности обычаев, о которых рассказывают греко-римские авторы. Вся проблема состоит в том, чтобы разделить между собой реальные обычаи, обычаи, изобретенные для оправдания или украшения повествований о Персии, и обычаи, упоминаемые автором греко-римской или византийской эпохи согласно модели, заимствованной в mimesis у автора классической эпохи. Если взять пример обычаев, упоминаемых греческими авторами относительно наследования царской власти, то приходится заметить, что они основаны на образе правовой и почти конституционной персидской монархии, который никак не соответствует реальности. Ссылка на те же самые обычаи были вставлены в одну очень подозрительную речь, при помощи которой пытались оспорить династическую законность Дария III[97].
В заключение можно сказать, что ничто не указывает на то, что когда-либо существовала "История Дария", которой могли бы вдохновиться авторы Вульгаты, и откуда, например, они черпали бы оригинальные сведения о "традиционных обычаях персов". Самое большее можно сказать, что в этой области Клитарх мог иметь привилегированный доступ к некоторым специфическим сведениям при помощи его отца Динона, автора труда по персидской истории (Persika). Но этот труд ныне утерян, и мы не знаем, в какой момент карьеры Дария Динон заканчивал свой рассказ.

ОДИН АЛЕКСАНДР, ДВА ДАРИЯ

Впрочем, у наших авторов нет никакого серьезного продуманного плана реабилитации Великого царя. По мере необходимости и плана аргументации один и тот же автор в различных трудах, даже в разных главах одного произведения, может поддержать абсолютно противоположные тезисы, или, точнее, привести полностью отличающиеся один от другого портреты. Таким образом, буквально в одном абзаце Диодор излагает две противоречивые версии прихода Дария на трон. О том же свидетельствуют труды Плутарха: в то время как в "Жизни Александра" Дарий описан позитивно, в "De fortuna Alexandre он неистово громит Дария, как игрушку в руках судьбы, простую марионетку в руках бесчестного евнуха Багоаса, недостойного и незаконного Великого царя. Стоит ли повторять, что, несмотря на постоянное упоминание "историков Александра", которые называются так исключительно вследствие языкового удобства, авторы, которых мы используем - за неимением лучших! - не историки в том смысле, в котором мы сейчас понимаем этот термин?
Точно так же, показав отважно сражающегося Дария, наши авторы без тени сомнения живописуют паническое бегство, в которое он бросается, как только его положение оказывается уязвимым. Например, Квинт Курций сурово осуждает решение, принятое Дарием под воздействием страха, который убегает, "постыдно избавившись от знаков царской власти"[98]: в нескольких словах автор полностью уничтожает в глазах читателя благоприятное впечатление, которое внушает его предыдущий рассказ. Что касается темы поединка, то приведенные выражения были призваны лишний раз подчеркнуть воинственный пыл Александра, рвущегося в первые ряды, чтобы бросить вызов своему противнику.
Таким образом, ясно, что суждения, благоприятные для Дария, представлены вперемешку с очень негативными суждениями, и что они вкраплены в рассказ, действие которого всегда оборачивается на пользу его противника. Восхищение личностью Александра и его бесподобными подвигами в форме гомеровских mimesis свойственно не только Арриану. Вот, например, как Диодор начинает свою книгу, посвященную македонскому завоеванию:
"Вскоре этот царь [Александр] совершил великие подвиги, и его ум позволил ему превзойти величие подвигов всех царей, воспоминания о которых дошло до нас с начала времен. За двенадцать лет он захватил большую часть Европы, почти всю Азию, что принесло ему, с полным правом, славу, уравнивающую его с героями и полубогами минувшего... Он происходил по отцовской линии от Геракла, а по материнской - от Эакидов, и сумел поддержать репутацию предков как своими физическими, так и моральными качествами"[99].
Этот пассаж подтверждает, что Квинтом Курцием, Диодором и Плутархом также широко использовались многие героические и гомеровские мотивы. Последний, как известно, написал две риторические речи о "Fortune d'Alexandre". Одна из тем, которой автор оказал особое внимание, была тема ран, полученных Александром в ходе сражений, когда он находился во главе своих войск; при этом речь не шла только о личных подвигах. Особенное внимание придавалось ранам, полученным в ходе осад. Большое место занимают истории о подвигах в течение осады "темного укрепленного городка посреди большой варварской страны" (Индия), так как "с чем его можно было сравнить, кроме блеска молнии?" Пронзенный со всех сторон, царь показывает сверхчеловеческое мужество перед лицом страданий:
"Он осыпан ранами с головы до ног, он весь в рубцах от вражеских ударов, нанесенных врагами копьем, мечом и кусками камней[100]... Понятна слава, принесенная ему его ранами, ведь каждая часть его тела напоминала о побежденном им народе, добытой победе, взятом городе, сдаче царей? Вместо того чтобы скрывать свои шрамы, он их показывал, как изображения, вырезанные на теле его мужеством и храбростью"[101].
В данном случае Плутарх выражает римское отношение к военным шрамам, настоящим "знакам необыкновенного мужества", которые, как он говорит в другом месте, кандидаты на консульство должны были показать всем как неопровержимые свидетельства их гражданского мужества[102]. Очень любили цитировать замечательный пример ста двадцати сражений, в которых принял участие Лаций Сиккий Дентат. На его теле было сорок пять шрамов, но всегда уточнялось, что "на спине его не было ни одного шрама"[103] так как, очевидно, почетны были только рубцы "от ран, полученных на передней поверхности тела (adversa согроге)". В глазах римлянина Квинта Курция раны, полученные Александром и его военачальниками, являются достаточными "доказательствами его мужества"[104]. И когда авторы Вульгаты хотят отметить мужество персидских дворян, они могут это выразить при помощи того же образа. Квинт Курций выделял среди персов тех, кто был ранен в лицо Александром, и тех, у кого была пробита насквозь спина при бегстве[105]. Мужество первых он приветствует в следующих терминах:
"Вокруг колесницы Дария лежали наиболее благородные его военачальники, погибшие со славой на глазах у царя. Все лежали лицом к земле, так, как они упали в бою, получив раны спереди"[106].
Тот же автор неоднократно возвращается к теме шрамов македонского царя: "Хотя предыдущая рана еще не зарубцевалась, Александр опять сражается в первом ряду"[107]. Еще более явное заявление он делает от лица царя, возбуждающего мужество в своих войсках перед сражением при Гавгамелах: "Он начал с того, что дал всем пример мужества: он сражался в передних рядах. К этому призывали все его раны, каждая из которых была его украшением"[108]. Такая настойчивость в упоминании ран, полученных Александром, как у Плутарха, является, таким образом, частью кода, призванного подтвердить несравненное, бесподобное мужество и терпение героя. Тело царя, превращенное в книгу со "знаками славы"[109], становится свидетелем истории: "Каждая часть его тела напоминала о побежденном народе"[110].
В этом, подчеркивает Плутарх, Александр противоположен персидским царям и Дарию, который недвусмысленно поставлен среди "царей, которые никогда не были ранены, кто никогда не проливал своей крови. Таковы эти любимцы Фортуны, эти Охи, эти Артаксерксы", а также "Дарий III, Сарданапал"[111]. Так что можно сказать "о человеке, который никогда не был ранен, кто не проливал никогда своей крови, кто никогда не сражался?" - таковы Дарий I, Ксеркс или Арсес [Дарий III], "который потрудился всего лишь снять свое рубище посыльного, чтобы надеть царскую одежду и причесаться должным образом"[112].
Давайте вернемся к тому моменту в "Жизнеописании", посвященном Плутархом Александру, где в хвалебной форме он защищает его память от обвинений, возводимых против него в античные времена. Описание достоинств будущего царя весьма красноречиво. Используя обычную, даже банальную, литературную хитрость, Плутарх делает так, чтобы его исключительно достойные намерения были подтверждены публично врагами, с которыми царь готовится воевать, в данном случае - в ходе разговора с послами Великого царя в Пелле. Плутарх превращает их в описателей бесподобного величия молодого македонского царевича: "Они восхитились им и подумали, что таланты Филиппа, столь восхваляемые, не шли ни в какое сравнение с размахом и талантами его сына"[113]. И далее: "Ошеломленные, они шли, повторяя: "Вот великий царь; наш же царь всего лишь богат!"[114]
В конечном счете, от Арриана до авторов Вульгаты, каким бы ни был противник Александра - явный (Александр, Пор), подразумеваемый (Кир Младший) или подсознательно сравниваемый по мужеству в mimesis (Артаксеркс), Дарий был обречен проиграть сражение за память потомков, как под натиском оружия, так и в результате совместных литературных усилий греко-римских авторов, не жалеющих сил, чтобы воспеть славу македонского царя. Абсолютно ясно, что поведение персидского царя описано и оценено с точки зрения этических норм, в которых Александр является паладином несравненных достоинств: Великий царь не умеет ни приобрести, ни сохранить верность своих близких, он лишен понимания ситуации, которое свойственно великим стратегам, он не сражается в первых рядах, он не берет приступом городов и его тело не покрыто памятными шрамами. Согласно подобной логике, он остается лишь "Дарием, который был побежден Александром".

ОТ АРРИАНА ДО "РОМАНА": ОДИНОЧЕСТВО ВЕЛИКОГО ЦАРЯ

Основные черты образа Дария у автора "Романа об Александре" идентичны с представлением Арриана: Дарий не способен принять вызов, брошенный противником; он, бесспорно, является плохим царем. Его пороки ясно видны еще по первому посольству, которое он посылает Александру в период пребывания того в Финикии. Он презирает своего противника, считая его ребенком, который "хочет, чтобы его школили, как младенца"; чуть позже он приказывает своим сатрапам "захватить Александра и отослать его в Македонию, на его родину, к его матери Олимпиаде, дав ему трещотку и косточки, которыми развлекаются македонские дети". Отсюда и его высокомерный ответ:
"Даже все человечество, объединенное под общим командованием, не сможет разрушить царство персов. Я располагаю таким множеством солдат, что их больше, чем песчинок в пустыне и их невозможно пересчитать, и ты должен дать им то, что им нужно, чтобы они могли вернуться на родину. Но если ты не повинуешься моим приказам, я пошлю войска, чтобы преследовать тебя, чтобы мои солдаты захватили тебя. И тебя будут почитать не как сына Филиппа, а распнут, как бунтовщика" (1.36).
Поэтому понятна реакция македонского царя, который расценивает своего противника как хвастуна, которого он сравнивает с "бессильными псами, которые много лают, чтобы при помощи лая показать свою силу".
Начиная с первых же встреч и разговоров между царями возникает постоянно повторяющийся мотив измены приближенных Дария, которые, пораженные силой и харизмой молодого македонского царя, пытаются к нему присоединиться. Еще послы Великого царя хотели объяснить Александру, "как хитростью захватить Дария во время войны". Александр отклоняет их предложение, но предписывает им хранить молчание на переговорах: "Выражая свой восторг, послы Дария устроили ему шумную овацию".
Вскоре, пораженный уверенностью Александра, Дарий приказывает своим "сатрапам за Тавром" захватить македонца. Сатрапы отказываются, из-за страха, который вызывает у них македонский царь и его армия, и вынуждают Дария прийти самому им на помощь с большой армией. В оригинальной форме здесь появляется тема, которая затем будет отточена в "исторических" текстах[115]: только по причине слабости своих военачальников Великий царь возглавляет свою армию и противостоит Александру. Вскоре он доказывает свою неспособность, а его бегство описано следующими словами и выражениями:
"Персы, потерпевшие серьезное поражение, бросились в бегство... Затем, под покровом ночи, Дарий, страшно напуганный, бросился бежать как можно дальше. Между тем колесницу главнокомандующего было очень легко узнать; он бросил свою колесницу, сел верхом на лошадь и пустился в бегство. Но Александр, решивший во что бы то ни стало захватить Дария, бросился следом за ним, чтобы его не убил неизвестно кто. Таким образом, Александр, промчавшись шестьсот стадий, захватил колесницу, доспехи, супругу, дочерей и мать Дария, но самого Дария спасла ночь; после чего, взяв новую лошадь, он снова пустился убегать от своих преследователей" (1.41.8-10).
В ходе последнего сражения поведение царя было аналогичным. Дарий не колеблясь сбежал, направляя колесницу по телам собственных солдат: "Испуганный, он заставил колесницу повернуть назад, и колесами сбил множество персов; он скосил их, как крестьяне срезают колосья в полях". Кроме того, вместо того чтобы позаботиться о судьбе своих солдат и для этой цели приказать сохранить мосты в порядке[116], он переходит замерзший Странг, а когда его солдаты в ходе бегства дошли до реки, на ней уже начался ледоход, который "унес всех тех, кто вошел в реку, тогда как остальных персов убили македонцы" (11.16.8). Затем был заговор под руководством Бесса и Ариобазана, которые рассчитывали таким образом получить взамен прощение и вознаграждение от Александра.
Среди произведений римской эпохи, которые мы привычно относим к романтическому жанру, стоит выделить и еще один труд на латинском языке, "Пути Александра", который, около 338 или 340 года после Р. Х., описывает подвиги македонца (а также троянцев) для императора Константина II, накануне похода последнего против персов-сасанидов. Иногда этот труд приписывается Юлию Валеру (но это спорная гипотеза). Он, похоже, написан под сильным влиянием Арриана, и изображение Дария в нем фундаментально не отличается. Находясь лицом к лицу с героем, полным мужества и отваги в сражениях, разделяющим суровую жизнь рядовых и всегда готовым лично возглавить войска, Великий царь прибегает к хитрости, чтобы физически устранить своего противника, и к подкупу, чтобы отсоветовать ему продолжать борьбу. Убегая, он бросает царские регалии. При Гавгамелах "он видит своих людей растерявшихся перед лицом полной неясности, но желание остаться целым и невредимым заставило его пренебречь репутацией, и он повернул назад... Другие солдаты без колебаний "проголосовали ногами", последовав примеру царя, и разделили его участь" (LXII). Преследование Александра потерпело неудачу, так как "Дарий быстро исчез, не оставляя следов".
Некоторые моменты "Пути" были, напротив, инспирированы Вульгатой. Это показывает описание бегства евнуха Тириота после смерти Статиры, жены Великого царя - история, о которой особенно подробно написал Квинт Курций. Здесь евнух безымянен, его не приводят в палатку Дария, который задает ему вопросы (как у Квинта Курция и Плутарха), - он появляется как deus ex machina, и к тому же в момент, когда Дарий собирается обратиться с речью к войскам перед сражением при Гавгамелах! Не ссылаясь определенно на смерть Статиры, евнух держит длинную речь, в которой восхваляет сексуальное воздержание Александра и уважение, которое он проявил по отношению к захваченным принцессам. В то время как Великий царь "перед лицом армии молился богам, говоря, что, если бы судьба не дала ему право управлять персами, Александр был бы достоен этого" (LVII).
Постоянно подчеркиваемая Аррианом[117] тема измены приближенных Великого царя вновь выходит на первый план в другой биографической истории Дария. Среди сочинений, долгое время приписывавшихся Плутарху, имеется один любопытный, небольшой по объему, труд "Параллельные греческие и римские истории", автор которых подражает Плутарху. Он хочет показать при помощи примеров, взятых из жизни известных римлян, что в действительности сказки и легенды могут быть основаны на исторических фактах. Для этого автор цитирует параллельно эпизоды жизни персонажей, принадлежащих к тому, что он называл недавним прошлым. В этом контексте Дарий III располагается рядом с этрусским царем Тарквинием Великолепным (§ 11). По мнению автора, и тот и другой пострадали в результате измены сына. Автор упоминает первое поражение Великого царя при Гранике, где он потерял "семь сатрапов и пятьсот две колесницы". Эти "семь сатрапов" Псевдо-Плутарха встречаются в "Пути": "они управляют всей Азией", утверждал автор. Именно против них Александр посылал авангард под руководством Пармениона и Аттала, чтобы ослабить сопротивление персов (XIX). Речь идет о "сатрапах Дария" из "Романа" (1.28.4), которых автор называет также "сатрапы/стратеги из-за Тавра" и "охранители царства Дария"(1.39.8). Что бы там ни было, согласно Псевдо-Плутарху, Дарий решил атаковать снова на следующий день. Но Ариобазан, его сын, особо хорошо расположенный по отношению к Александру, пообещал предать своего отца. В возмущении последний приказал отрубить ему голову.
Анонимный автор напрасно старается упомянуть свои источники, то есть тех, которых он называет "людьми, посвятивших себя историческим записям" (в данном случае речь идет о некоем невразумительном Аретаде Книдском, предполагаемом авторе труда, посвященного Македонии). Изложенный анекдот, по всей видимости, имеет очень отдаленное отношение к истории сражений между Дарием и Александром, но он вносит свою лепту в очернение и без того отвратительной репутации последнего Великого царя.

ОСТАНОВКА НА ИЗОБРАЖЕНИИ: ДАРИЙ НА НЕАПОЛЬСКОЙ МОЗАИКЕ

Существует еще один хорошо известный иконографический документ, находящийся вне литературных текстов, но имеющий сними определенную связь и подпитывающий "историю Дария". Речь идет о знаменитой мозаике, открытой в "доме Фавна" в Помпее 24 октября 1831 года, и с тех пор называвшейся "мозаикой Александра", "Битвой при Иссе" или "Неапольской мозаикой" (рис. 28). В то время как последнее название просто напоминает, что мозаика хранится в настоящее время в археологическом музее этого города, оба первых выражают частные, но спорные интерпретации относительно персонажа, являющегося главным героем картины, и о возможной идентификации исторических обстоятельств, вдохновивших художника.
Составленная из более чем двух миллионов кусочков естественно окрашенного известняка, имеющая размеры более чем 5,12 м х 2,71 м (5,82 м х 3,13 м с рамкой), мозаика изображает бой между двумя армиями, с первых часов после открытия мозаики отождествленными как армии Дария III и Александра (рис. 29). С правой стороны композиции находятся девятнадцать персонажей (рис. 30): среди них можно узнать Великого царя в колеснице (рис. 31-32). В его левой руке лук, он наклонился и протягивает правую руку вперед, в то время как возница хлещет коней, чтобы спешно покинуть поле битвы; рядом с колесницей спешенный перс держит лошадь (рис. 43). Справа и за колесницей ясно видны группы всадников, наибольшее число которых являются персами, судя по их прическам и одежде. На заднем плане, возвышаясь надо всей группой, длинные копья устремляются в небо, передавая движение (справа налево) армии Великого царя; нижние копья в беспорядке, при этом один из всадников этой группы держит знамя со слабо различимым рисунком. Перед колесницей можно так же различить персидского всадника, чей конь пал и его тело также пронзено копьем, которое держит один из всадников, расположенных на левой стороне (рис. 33): этот всадник, выдвинувшийся вперед (слева направо) - Александр, одетый в богатый доспех, украшенный изображением горгоны (рис. 34). На заднем плане дерево с сильно обломанными ветвями, выше которого располагается очень длинное копье, связывающее и уравновешивающее обе части композиции. Легко понять, что это открытие всколыхнуло энтузиазм археологов, историков искусства, а также широкой публики, воспитанной на примерах Античности. В первый раз все увидели изображение Дария на колеснице лицом к лицу к Александру - сцена, которую Ле Брюн представлял себе, составляя свою картину сражения при Арбелах (рис. 35): с луком в правой руке, сидящий на гигантском троне-колеснице Дарий в ужасе видит, как его молодой противник, верхом, пожинает победные лавры, символизирующиеся полетом орла, парящего над всей сценой.
С самого первого дня не прекращаются дебаты по интерпретации этого изображения, а в последние года количество публикаций даже умножилось. Я подведу итог основным результатам дискуссии, не углубляясь в подробный анализ мозаики, оставляя другим заботу о том, чтобы проанализировать состав, цвета и перспективы в рамках общих рассуждений об эллинистической живописи. Так как - никто в этом никогда и не сомневался, - мозаичист использовал в качестве модели не дошедшую до нас картину, созданную неизвестным художником, предметом обсуждения остаются личность художника, датировка картины, и то, что автор хотел ею сказать.
В зависимости от датировки мозаики - относится ли она к концу царствования Александра, создана сразу после его смерти или, напротив, выполнена намного позднее, - нельзя понять, создал ли художник сначала образец, который затем широко копировался, или он вдохновился уже существующим рисунком. Что бы там ни было, мозаика не является единственным экземпляром "Сражения Александра с Дарием". Известны также изображения на вазах из Южной Италии, приписываемые мастерской "художника Дария" (около 330-320? гг. до н.э.), на которых также изображено поражение и бегство Дария на колеснице, преследуемого Александром, на коне, с копьем в руках, бросающим его вслед убегающему противнику (рис. 44)[118]. На этом изображении Великий царь также низведен до положения побежденного. Он делает жест правой рукой по направлению к своему противнику, подобно тому, как его изображает автор мозаики. "Сражение Александра" является также одним из мотивов, изображенных на замечательном сидонском саркофаге, условно называемом "саркофагом Александра" (рис. 36а). Этот мотив обнаруживается на многочисленных италийским изображениях. На барельефе, найденном в Риме, император (римский), сидя на коне, пронзает копьем живот всадника-варвара (в данном случае германца). Это изображение сделано по единой модели, которой также следовал и художник-мозаичист. Всадник, пронзенный копьем, изображен и на погребальной этрусской урне из Изернии (рис. 3бс), а также на кубке с вырезанным именем С. Попилия (рис. 36Ь), где этот мотив соединен с изображением врага, обратившегося в бегство на колеснице и преследуемого конным воином. Таким образом, нет никакого сомнения, что распространение этого мотива в римской Италии восходит к весьма известному культурному и политическому факту и является подражанием Александру. Вероятно, именно по этой причине владельцы "дома Фавна" приказали выполнить там подобную мозаику.
Мозаика находится не в самом хорошем состоянии: без сомнения, она пострадала во время транспортировки в Неаполь в 1843 году, но она уже была повреждена еще в древности, что доказывают четкие следы выполнявшейся реставрации. В левой стороне (изображение Александра) имеются значительные лакуны; вероятно, не хватает участка в центре картины, в зоне контакта между фигурой Александра (двигающегося слева) и фигурой Дария (двигающегося справа). Некоторые лакуны наносят особенно большой ущерб изображению, поскольку отдельные детали изображения выполняют разъясняющую роль, в особенности рисунок, который изначально находился на поднятом знамени с правого края картины (рис 30, № 13).
С самого начала дискуссии по этому поводу были краткими ввиду крайней скудости доступной информации о произведениях, темой которых были бы битвы Александра; Плиний в этой связи цитирует труд Филоксена Эретрийского, чьим покровителем был Кассандр (один из преемников Александра). Согласно автору конца I века н.э., некая Елена из Египта написала картину, на которой был изображен Александр во время сражения при Иссе. В этом тексте говорится также о некоем Аристиде из Фив, авторе картины, на которой Александр (?) сражается против персов[119]. Сегодня на труд Филоксена опираются чаще всего, но высказанная Кваранти в 1832 году гипотеза, приписывающая авторство картины Апеллесу, снова появилась в недавно изданной книге (Moreno 2001), хотя другие авторы, напротив, считают неправдоподобным отсутствие упоминаний в древних текстах о выполнении подобной работы художником, столь близким к Александру.
Очень важный в глазах историков искусства вопрос об авторстве пропавшего шедевра не должен заслонять собой исследование способов создания и путей распространения изображений Дария. Основываясь на этой точке зрения, были выдвинуты различные интерпретации фактов, и они продолжают активно обсуждаться. Кратко говоря - является ли образ, доносимый до нас в мозаичной картине, позитивным или негативным? Хотел ли художник показать великого, смелого и достойного царя в постигшем его несчастье, или он изображал подлого властителя, бросающего свои войска, выстроившиеся для битвы? Эти споры начались с момента обнаружения мозаики. В 1787 году, во время поездки в Италию, Гёте посетил Помпеи, и в том числе дом, где обнаружили мозаику - именно по этой причине впоследствии это строение называли "домом Гёте". Примерно пять месяцев спустя после открытия археолог В. Цанн сделал первый рисунок и послал его Гёте, который получил его 6 марта 1832 года, за шестнадцать дней до смерти. Потрясенный "таким чудом искусства", Гёте немедленно ответил археологу, который просил его совета. Он был рад увидеть в Александре "триумфатора" над Дарием, менее потрясенного угрожавшей ему опасностью, чем жертвенностью одного из своих воинов, насмерть пораженного противником.
С тех пор было сделано множество наблюдений и приведено много доводов, имевших целью воссоздать намерения художника или определить характер полученных им инструкций. В 1931 году X. Фурманн привел множество аргументов с целью показать, что автором картины-первоисточника был Филоксен. Он развил тезис, согласно которому художник хотел изобразить Дария лишенным величия и мужества: "Единственной его заботой является собственная судьба... Абсолютно по-другому изображен Александр, твердый и уверенно идущий к своей цели". Автор видел доказательство своего тезиса в изображении лошади, которую держат в поводу перед колесницей (рис. 43). Он полагал, что эта лошадь была предназначена для облегчения бегства Великого царя (стр. 143, 148). Как обычно, картина была интерпретирована при помощи древних текстов, которые констатируют присутствие подобной лошади, "помещенной для этой цели", согласно выражению Квинта Курция[120]. Фурманн считал также, что невозможно точно определить одно из двух сражений; художник намеревался изобразить битву Александра с Дарием, а не отразить конкретный момент вполне определенной битвы.
Другая школа пыталась интерпретировать намерения и действия художника (кем бы он ни был) совершенно по-другому. Одним из наиболее почетных и влиятельных представителей ее был и остается Карл Ниландер, который обосновал большую часть своих интерпретаций на идентификации знамени, которым размахивает один из персов в правой части композиции. Благодаря использованию древних рисунков он хотел доказать, что это знамя не было сигнальным флажком (phoinikis), использовавшимся в Греции и в Македонии, а речь идет о персидском царском знамени. К тому же, по его мнению, длина копий не предполагает, что персидское войско было смято солдатами Александра, снабженными длинными македонскими копьями (sarisse); автор напоминает, что до сражения при Гавгамелах Дарий использовал македонские доспехи. Таким образом, в замысле художника нет намерения показать поражение персидской армии, которая была бы взята в клещи маневрами македонских армий. Напротив, считает Ниландер, армия Великого царя сохраняет свои боевые порядки.
Кроме того, повторяя интерпретацию, предлагавшуюся уже некоторыми толкователями, К. Ниландер считает, что во всей сцене доминирует не Александр, а Дарий, занимающий главную позицию на своей колеснице. Дарий показан здесь не как трус, но как царь, озабоченный жертвой благородного воина, бросившегося перед колесницей: именно на него, а не на Александра, смотрит Великий царь, и в его взгляде совсем нет страха. Художник хотел таким образом показать самоотверженность персов по отношению к своему царю: вместо того чтобы оставить его в минуту опасности, они готовы отдать свою жизнь ради его спасения. Таким образом, полагает Ниландер, нет ничего невозможного в том, что заказчиком художника был знатный человек, который после смерти завоевателя остался убежденным сторонником политики ирано-македонского сближения, проповедуемой Александром. За это говорит также большая точность деталей одежды и драгоценностей, надетых на Великого царя и окружающих его персов, а также предметов вооружения всадников и сбруи лошадей. Все это говорит о ясно выраженном желании реабилитировать память Дария.
Направление, заданное Ниландером (в том числе его идентификация изображенного на мозаике сражения как битвы при Гавгамелах) нашло благоприятный отзыв у некоторых комментаторов. Е. Бадьян считает, что этому произведению следовало бы дать название "мозаики Дария". Он также считает, что поза лошади Александра создает впечатление, что тот отказывается двигаться вперед. По его мнению, точность картины предполагает, что художник "должен был работать по крайней мере на основании реалистического описания Дария, изображение которого кажется столь же реалистичным, как и изображение Александра и что, таким образом, "Дарий был единственным из ахеменидских царей, черты которого нам доподлинно известны".
Тем не менее, если принять в расчет все интерпретации и комментарии, меньшее, что можно сказать - это то, что разногласия между интерпретациями остаются глубокими, основанными на ряде повторяющихся аргументов, из которых многие весьма непрочны. Можно взять один совсем недавний пример. Другой комментатор, Пфроммер, напротив, считает, что точность персидских деталей часто застает врасплох, или, точнее, что ее надо оценивать на основании знаний о Персии, весьма распространенных в ту эллинистическую эпоху. По этой и некоторым другим причинам автор заключает, что картина могла быть выполнена несколько десятилетий спустя после смерти Александра, в том числе в египетском политическом контексте. В то время как Ниландер считал, что заказ исходил скорее всего из круга приближенных первого Селевка, Пфроммер предлагал считать, что, изобразив Александра, торжествующего над бегущим Дарием, художник намеревался воспеть превосходство царей из дома Лагидов над "азиатскими" - в данном случае селевкидскими, - царями, с которыми они столкнулись в ходе Сирийской войны. В этом довольно своеобразном контексте Дарий характеризуется как подлый человек, готовый воспользоваться жертвой своих приближенных, чтобы броситься в бегство. Вполне четкая идентификация изображенного сражения как битвы при Иссе дополняет данную интерпретацию, которая, в свою очередь, служит основанием для нескольких вопросов.
Многие аргументы и тех и иных оппонентов можно вывернуть наизнанку. Вопреки тому, что считают С. Ниландер и его сторонники, достаточно неочевиден тот факт, что заказчик картины хотел создать абсолютно положительный портрет Дария. Задача определения современным историком вдохновителя и заказчика кажется чересчур сложной и щекотливой. Возможно, художник не хотел взваливать на плечи одного Дария всю тяжесть поражения, и он решил показать, что именно возница принял решение повернуть колесницу? Такая интерпретация возможна, но она не кажется абсолютно очевидной. Можно ли утверждать с уверенностью, как некогда говорил Гёте, чтобы взгляд Дария был направлен исключительно на благородного воина, пораженного копьем Александра, и выражает ли он исключительно чувство сострадания? Не смотрит ли Великий царь скорее на своего прямого противника - Александра, и не полон ли он страха перед бурной и победоносной атакой того, кто, владея копьем и энергично направляя коня, собирается вскоре встать перед Дарием, который, стоя на колеснице, разоружен и, не чувствуя в себе способности сопротивляться, предпочитает избежать прямого столкновения с молодым македонским царем? Действительно ли можно прочитать во взгляде Дария обуревающие его чувства? Расхождение в видении у различных художников совершенно очевидно влияет на субъективный характер таких толкований (см. рис. 31-32).
Конечно, Дарий не изображен однозначно: лук, который он держит в одной руке, и пустой колчан на левом боку ясно показывают, что он лично участвовал в сражении. Тем не менее общий смысл композиции не оставляет никакого сомнения зрителю эллинистической и римской эпох. С первого взгляда движения различных групп очень четко выражают намерение художника: он показывает тот момент, когда, перед лицом яростной атаки македонского царя, несмотря на жертву воина-перса, который упал на землю перед своим царем, Дарий отступает, однако, оставляя свою армию в боевом порядке, на что указывают движения его всадников и ряд копий, наклоненных справа налево. Художник с потрясающей силой и яркостью создал живое изображение, на котором царствование одного сменяется победой другого. Даже в образе "трагического героя", который придал ему художник, Дарий остается действительно побежденным, который - по причинам, определить которые не позволяет объем изображения, - оставляет место боя вместо того, чтобы отдать все силы, и в том числе свою жизнь, для спасения империи и Персии.

СЛОВА И ИЗОБРАЖЕНИЯ

У документа, задуманного и выполненного на основании этой стержневой идеи и превращенного затем в изображение, неизбежно будет ограниченная повествовательная и справочная ценность. Было ли изображение Великого царя сделано на основании некоторого образца, как полагает Е. Бадьян, и написал ли художник лицо Дария достаточно реалистично? При отсутствии какого-либо подтверждения невозможно сделать об этом какие-то выводы, так как, в конце концов, ни прическа, ни одежда Дария на мозаике не соответствуют точно ни "царской тиаре", ни "царскому платью" (kandys), которые считаются частью "царских регалий".
В то же самое время достаточно легко установить соответствия между текстами и изображением. Вот, например, персидский всадник, расположенный перед царской колесницей, который насмерть поражен Александром. На память незамедлительно приходит описание сражения при Иссе, данное Квинтом Курцием:
"Дарий, с высоты своей колесницы, возвышается надо всеми: это могучий призыв для персов, которые его защищают, и для врагов, которые его атакуют. Его брат Оксиарт, видя, что Александр угрожает царю, образовал вместе со своими всадниками заграждение перед колесницей царя. Своим вооружением и физической силой он намного превосходил всех прочих; своими чувствами и своей привязанностью он принадлежал к небольшой группе избранных; он уверен, что отличился в этом бою, уничтожая атаковавших его смельчаков и обращая других в бегство... Александр со своими македонцами бросились напролом. Началась бойня. Вокруг колесницы Дария валялись останки его военачальников, погибших на глазах у своего царя. Они лежали лицом к земле, так, как они упали в бою, получив рану от удара спереди" (III. 11.7-9).
Явно черпая вдохновение из того же источника, Диодор подчеркивает также бессмысленное мужество Оксиарта:
"Когда этот перс увидел, что Александр бросился в атаку на Дария, и понял, что он не может остановить его, он почувствовал страстное желание разделить судьбу своего брата. Он взял с собой отборных всадников, которыми он командовал, и бросился на Александра. Полагая, что верность, которую он выказал по отношению к своему брату, принесла бы ему славу у персов, он сражался прямо пер^ед квадригой Дария... Но Александр и его воины превосходили персов в храбрости, поэтому число погибших [персов] около колесницы Великого царя все увеличивалось... Решив избежать наиболее серьезных опасностей, Великий царь сам хватает вожжи, вынужденный при этом потерять священную величественность и свою выправку, и нарушить обычай, который в Персии установлен для царей" (XVII.34.2-6).
При описании сражения при Гавгамелах персонажи снова вводятся теми же словами и теми же образами: "Дарий двигался на колеснице, Александр верхом... Погибнуть на глазах у царя казалось каждому из персов самой прекрасной смертью". Здесь Квинт Курций добавляет новый вариант: "[Затем] возница, который сидел перед Дарием, был убит ударом копья"[121]. То же и у Диодора:
"Александр бросился на Дария, окруженного царским эскадроном и остатками элитной кавалерии. Великий царь выдержал удар врага: он сам сражался на своей колеснице, бросал копья в нападающих, тогда как многочисленные персы сражались вместе с ним. Так как оба царя рвались навстречу друг другу, Александр бросил копье в Дария и не попал; но он сумел поразить возницу, который стоял рядом с царем, и свалил его на землю" (XVII.60.1-2).
Тем не менее, единые в красочном описании "поединка двух царей"[122], Квинт Курций и Диодор не в состоянии "точно указать", что именно художник изобразил на своей картине, и что могут прочитать на ней современные зрители. С полным правом можно предположить, что художник вдохновлялся версией, которая была принята нашими авторами и которая фактически смешивает два изображения Дария: бойца, который не колеблясь вступает в бой, чтобы померяться силами с Александром, и при этом бойца, который отчаивается иили убегает, когда вражеская угроза становится слишком серьезной; художник, скорее всего, проиллюстрировал вторую фазу событий; первая же (сражающийся Дарий) предполагается состоянием лука и колчана.
Сравнивая поведение, приписываемое Дарию в ходе обоих сражений, с тем, что мы знаем о поведении Великих царей при подобных обстоятельствах, мы замечаем глубокие разногласия и спрашиваем себя: а сражался ли Дарий на своей колеснице? Насколько можно судить по весьма скудной информации, никто из Великих царей никогда не принимал участие в боях, ни верхом, ни на колеснице. Единственное, что напоминает это сражение или приходит на ум при упоминании об участии Дария в битве, является сценой поединка претендентов (Кир Младший и Артаксеркс II при Кунаксе)[123].
Столь вдохновенно описанных в официальных записях, особенно в "Зеркале принца", вырезанном на фасаде гробницы Дария I в Накш и - Рустам (DNa), изображений царских военных подвигов нет в царских резиденциях, за исключением изображения "царственного героя", сражающегося против разнородных чудовищ, которых он одолевает при помощи рук и короткого меча (рис. 37). Эта сцена многократно повторяется на печатях (рис. 38), где также можно найти изображение царя, держащего веревку, которой связаны ряды пленников (рис. 39). С этой точки зрения сцена на мозаике представляет исключение: она не соответствует персидскому представлению о поведении царя на войне, но скорее иллюстрирует греческое видение образа.
Единственной параллелью мозаике и исходной картине является другая картина, написанная на деревянных досках, хранящаяся сегодня в мюнхенском музее[124]. Одна из изображенных там сцен представляет собой бой персов против скифов, которых легко опознать по высоким красным тиарам. Если допустить, что речь идет о войне, которую вел Дарий I против причерноморских скифов, картину можно датировать приблизительно 500-ми годами до н.э. Что бы там ни было, на изображении (рис. 40) можно ясно различить слева первую царскую фигуру. Царь с помощью натянутого лука пускает стрелы в скифских всадников. На переднем плане, перед колесницей, ясно виден еще один Великий царь, который одет в длинное персидское платье (kandys) и зубчатую корону. Он хватает скифа за бороду, погружая при этом в его тело короткий меч; под его ногами лежит еще один враг (рис. 41). Вряд ли это реалистичная сцена - скорее всего, перед нами еще одно изображение "царственного героя".
Таким образом, если картина призвана проиллюстрировать бойцовские качества, связываемые с личностью любого Великого царя, это делается в весьма идеализированной манере; она не основывается ни на реальном сражении, ни на конкретном описании. То есть картина не является реальным подтверждением того, что Великий царь должен был принимать личное участие входе войн и сражений. То же самое можно сказать и о неапольской мозаике. Нет никаких сомнений, что в ходе официальных шествий, а также в начале сражений Дарий III, "согласно обычаю", находился на своей колеснице, откуда "он царил надо всем"[125]. Это, впрочем, объясняет то политическое значение, которое македонская пропаганда связывала с захватом колесницы Дария III; при этом заявлялось, что были захвачены лук и платье царя. Но ничто не доказывает, что Великий царь бросал копья и метал стрелы со своей колесницы или сражался с Александром один на один[126].

---

[1] . Ш.2.14–19.
[2] . III.3.8–25.
[3] . V. 1.3–9.
[4] . VI.3–9.
[5] . V.8–11
[6] . V. 13.13–15.
[7] . Плутарх. Александр 1.2–3;
[8] . V. 11.4: haud rudis Graecae linguae erat.
[9] . Юстиниан XI. 15.6: «Дарий узнает по языку (голову) одного из своих подчиненных (civis)... У него было по крайней мере то утешение, что он мог заговорить с человеком, который его понял бы». Использованные выражения весьма двусмысленные; читатель не знает, на каком языке царь и солдат собираются разговаривать. Но по крайней мере ясно, что речь не идет о греческом языке.
[10] . Квинт Курций III. 12.6–7: Mitbrenem, qui Sardis tradiderat proditor; сравните рассказ и доклад о терминах по отношению к сардам у Арриана в Анабасисе 1.17.3–4, с моим исследованием «Александр у сардов» 1993, и HEP 862–871 о других присоединениях персов.
[11] . Квинт Курций V. 1.44: Mazeam transfugam... Mbagophanem, qui arcem tradiderat... Mithreni Sardium proditori...
[12] . См.: Квинт Курций III.7.11–15 (Sisines): inter socios fideles; IV. 10.16 (греческие солдаты): benevolentia ас fides.
[13] . Арриан 1.25.3. pistos
[14] . Квинт Курций III.6.17: ingenitam erga suos reges suos venerationem... Ha основании многочисленных древних рассказов, см.: F. Sisti. Alessandro е il medico Filippo, 1982; атакже: Atkinson. Commentary I, стр. 163–169; Heckel. Commentary, стр. 128–131, и E. Baynham. Quintus Curtius, стр. 141–144.
[15] . Квинт Курций V.8.3: fidelitate erga regem ad ultimum invicta
[16] . Квинт Курций V.9.1; VI.5.1–2.
[17] . Квинт Курций V.9.16: nefas esse deseri regem.
[18] . Квинт Курций V 10.2.
[19] . Квинт Курций IV.6.5–6.
[20] . Квинт Курций III. 13.17: memoria majestatis suae...
[21] . Квинт Курций IV.6.7 (eximiae in regem suum fidei), и IV.6.29 (iam turn peregrinos ritus nova subeunte fortuna).
[22] . Квинт Курций IV.6.4: perfidia... proditi
[23] . Квинт Курций VI 1.6 и V.12.5: proditio.
[24] . Квинт Курций III.6.11: crimen parricidi (Филипп); VI.7.7 (Dymnos); V.9.9; 12.4 (Бесс против Дария).
[25] . Квинт Курций V.8.12.
[26] . Квинт Курций V8.9: proditores et transfugae.
[27] . Квинт Курций V.8.3: fidelitate erga regem ad ultimum invicta; V.10.7: Graecorum quo que fides; V.11.6: fides invicta; V. ll. ll: Graecorum militum fides timebatur.
[28] . Квинт Курций VI 1.12: omnia profide expeririparatus.
[29] . Квинт Курций V. 11.2.
[30] . Квинт Курций III.3.1: in quis plurimum habebat spei; III.8.1. praecipua spes et propemodum unica.
[31] . См. подробный критический анализ и альтернативные предложения в HEP 803–820.
[32] . Диодор XVII.29.7; с*м. анализ ниже, стр. 291 sq.
[33] . См. также: Диодор XVII.73.1–4.
[34] . Диодор XVH.5.3–6.
[35] . Арриан II. 14.5 и много других текстов (Квинт Курций VI.3.12; Страбон XV.3.17 и т.д.) цитированные и проанализированные в HEP 789–800.
[36] . Диодор XVII.5.6.
[37] . Ut post mortem Ochi regnari Arses, deinde Darius, qui cum Alexandra, Macedjnum rege, bello conflixit.
[38] . Юстиниан Х. В: (§ 3) In со adversus provocatorem hostium Codomannus quidam cum omnium favore processit...
[39] . Валерий Максим III.2.24: fuisse cum quibus inspectante utroque exercitu ex provocatione dimicasset; см. также: Aulu-Gelle IIЛ 1.2–3.
[40] . 1.15.4
[41] . Квинт Курций III.11.5: quasy singuli interse dimicarent.
[42] . Диодор XVII.20; см.: Арриан 1.15.6–8
[43] . Диодор XVII.21.4 (tes andragathias to protelon apdndgkat); сравнить. XVII.6.1 (to proteion tes andreias apendgkat).
[44] . Диодор XVII.83.5–6: protokalesato... monomakhesai.
[45] . Квинт Курций VII.4.35 (см. §33: provocavit ad pugnam).
[46] . Квинт Курций VII.5.40.
[47] . См. также: III. 11.7 (Александр в Иссе): «Убивая Великого царя, Александр искал славы в виде доспехов, доставшиеся в качестве трофея» – отсюда также стремление македонских солдат (при Гавгамеле): «Каждый страстно желал добиться славы, убив вражеского царя»(1У. 15.25).
[48] . Знаменитые примеры (Manlius Torquatus, Valdrius Corvinus, Scipion Emilien) также были упомянуты Валерием Максимом И.3.6, который объясняет: «Но так как они находились под покровительством другого, то они не принесли доспехи Юпитеру Fdrdtrien, дабы посвять их этому богу».
[49] . Плутарх. Марцелл 7.1–2
[50] . Aulu-Gelle IX.11. Речь идет об угрозе личного поединка, поскольку Валерию помогает ворон (отсюда прозвище Corvinus), «знак божественного могущества», который атакует галльского военачальника и ослепляет его!
[51] . Aulu-Gelle IX. 13.
[52] . Самуил 17.4–51.
[53] . См. стр. 187–190.
[54] . Плутарх. Пирр 24.3–6.
[55] . Страбон XIII.2.3 (приблизительно 2,50 м).
[56] . Прокоп. Войны 1.13.29–39.
[57] . Шах-наме, издание. J. Mohl, I, стр. 397–399.
[58] . Шах-наме, издание. J. Mohl И, стр. 145–167.:
[59] . См.: Плутарх. Артаксеркс 24.5–9: philia kai syrrimakkia
[60] . Арриан III.19.4: symmakhoi; сравнить HEP 787–788.
[61] . M. Mocc. Эссе о даре, изданное в Социологии и антропологии, Париж, PUF, 1950, стр. 150–152.
[62] . Непот. Datames 1.1–2
[63] . Плутарх. Артаксеркс 24.9.
[64] . Геродот III.30; о воинских обязанностях персидскних царей; см.: HEP 237.
[65] . Ктесий, цитированный Диодором II.33.4.
[66] . Страбон XI. 13.11.
[67] . Непот. Цари 1.2: quorum uterque privatus virtute regnum est adeptus.
[68] . Элиан. Varia Historia XII.43.
[69] . Атеней XIV.633d-e.
[70] . Ксенофонт. Киропедия 1.2.1; Страбон XV.3.18 (HEP 341–342).
[71] . Атеней XIII.575f.
[72] . Квинт Курций III.9.4: Ipsum regem in eodem cornu dimicaturum...
[73] . Квинт Курций IV. 14.8; также Диодор XVII.59.2: «Дарий командовал на левом крыле».
[74] . Плутарх. Александр 21.6; 33.5.
[75] . Юстиниан Х.3.6.
[76] . Квинт Курций III. 11.7 (Исс).
[77] . Диодор XVII.60.2 (Гавгамелы).
[78] . Диодор XVII.60.2; Квинт Курций IV.15.28–29.
[79] . Квинт Курций IV 15.30.
[80] . Арриан 1.16.3.
[81] . Орозий III. 17.3: «Но, когда Дарий увидел, что его войска побеждены, он был вынужден, хотя и был готов умереть на поле битвы, убежать опрометью по настоянию своих приближенных (persuasu suorum fugere compulsus est).
[82] . Юстиниан XI. 14.3 (sed a proximis fugere compulsus est); см. глава XII.
[83] . Квинт Курций IV. 16.9; анекдот также сообщен Юстинианом XI. 14.4.
[84] . Прокоп. Войны II. 12.3–5.
[85] . Диодор XVII.7.1–3; Юстиниан XI.6.8–10 (об этом пассаже), см.: HEP 842–843.
[86] . Диодор XVII. 1.1; Квинт Курций III.3.6 и IV.9.3; также Диодор XVII.39 (Дарий после Исса): «Вопреки катастрофе, которую он только что пережил, его решимость не бвла поколеблена» (сравните HEP 843–859).
[87] . Диодор XVII 48.5–6; Квинт Курций IV. 1.34–35; 5.13.
[88] . Квинт Курций Ш.9.4 и IV. 14.8; Диодор XVII.59.2.
[89] . Арриан II. 11.8; Ксенофонт. Анабасис 1.8.21.
[90] . Плутарх. De Fortuna Alexandri II (342); по поводу Александра не может быть и речи. 1–3.
[91] . FGrH 90, F66.34; en mesois.
[92] . Лукиан. Судно, или Пожелания 31: kata mdson, 6s nomosbasileusi ton Person.
[93] . Таким же образом, заимствуя у Ксенофонта схему осуждения Харидемоса, Диодор добавляет от себя выражение «согласно персидскому обычаю»: Диодор XVII.30.4; Ксенофонт. Анабасис 1.6.10.
[94] . См. Полибий XII. 18.9–10 и 22.2–3.
[95] . Agathiasl 13В-125В, цитированный согласно изданию В. Cameron. Dumbarton Oak Papers 23 (1969), стр. 74–89.
[96] . См. ссылки на «персидские обычаи» в Войнах 1.3.17; 1.5.1; 1.5.2; 1.5.8–9,40; 1.6.13; 1.11.3–4; 1.11.34,37; 1.17.28.1.18.52–54; 11.28.25–26, и мои замечания в «Персы и иранцы после падения ахеменидской империи». История и историография 2002с.
[97] . См. в особенности у Арриана (II. 14.5) «ссылку» на письмо, посланное Александром Дарию: «Ты захватил власть вопреки справедливости, несмотря на персидский закон (oudft kata ton Persion потоп)», см. другие тексты и комментарии в HEP 790–794 и в «Войне и в династическом наследовании у ахеме-нидов: между «персидским обычаем» и «вооруженным насилием» 2003d.
[98] . Квинт Курций 111.11.11.
[99] . Диодор XVII. 1.3–5.
[100] . Плутарх. De Fortuna Alexandri, 11.10 (341), со ссылкой на «Илиаду» XI. 265, 541.
[101] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.9. (331 с).
[102] . Плутарх. Coriolan 14.2: symbola tes andreias; Moralia 276°.
[103] . Валерий Максим III.2.24; см. также: Aulu-Gelle II. 11.2.
[104] . Квинт Курций IV. 16.31: indicia virtutis.
[105] . Квинт Курций IV. 15.31: adversa... terga
[106] . Квинт Курций III. 11.9: adverso corpore vuln&ribus acceptis.
[107] . Квинт Курций IV.6.24: obductacicatrice... inter primores; идентичная тема dVII.9.11.
[108] . Квинт Курций IV. 14.6: cicatrice, totidem corporis decora
[109] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.9 (33 Ie): eikonas... aretes.
[110] . См. ДЛЯ сравнения речь, где Марк Сервилий гордо упоминает о своих ранах: «Затем, говорит он, он обнажил грудь и рассказал, в какой войне он получил каждую из своих ран» (Тит Ливии XLV.39.13).
[111] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.2326-,327А).
[112] . Плутарх. Fortuna Alexandri II.8 (340в); Плутарх установил очевидную неясность, когда Дарию присваивают имя его предшественника, Арсэ; титул astandes (начальник службы царской почты) показывает, что Плутарх думает о Дарий, а не об Арсесе (HEP 792).
[113] . Плутарх. Александр 5.3.
[114] . Плутарх. De Fortuna Alexandri, 11.11 (342е).
[115] . См. в особенности ниже главу VII.
[116] . Об этой традиции, известной Юстиниану и Квинту Курцию, см. стр. 213.
[117] . Тема также часто всплывающая у персидских и арабо-персидских авторов: ниже, стр. 475–483.
[118] . См. стр. 337–338.
[119] . Тексты, цитированные и переведенные Stewart, Faces of Power, стр. 376–378.
[120] . Квинт Курций III. 11.11: ad hoc; см. стр. 332–334 и 534–536.
[121] . Квинт Курций IV.15.24; 28; о мужестве персидских войск, которые окружают царя, см. также Диодор XVII.59.1–4.
[122] . Об этом мотиве см. стр. 318–323.
[123] . Об этом мотиве см.: HEP, стр. 222–228; 239–242.
[124] . См.: P. Calmeyer. Historischen Szenen, 1992.
[125] . Eminens: Квинт Курций Ш.3.15–16; III.11.7; IV.13.26; IV.15.30; V.10.12.
[126] . Дискуссия о Великом царе в бою продолжается в главе XII.