ПЕРСЫ В ПАРФИИ

Рядом с Александром Дарий навсегда сохранит свой негативный посмертный образ. Причину этого необходимо искать в контексте - одновременно историческом и литературном - перехода власти от Дария к Александру, поскольку именно с этого момента начинается то, что принято называть "ориентализацией Александра" - то есть то, что нынешние историки классифицируют как иранскую политику, состоявшую в присоединении побежденных под свою власть. На самом деле Александр очень хорошо знал, что он не смог бы успешно завершить поход без содействия иранской аристократии, которая была настоящим становым хребтом ахеменидской империи.
У древних авторов эта политика выражается внешне принятием придворных ахеменидских обычаев. Эта эволюция была очень плохо воспринята некоторыми представителями окружения Александра из числа его советников и военачальников, которые обвиняли царя в том, что он забыл "суровые и чистые" обычаи их македонских предков. Эти обвинительные речи основываются на глубинных греческих представлениях: восточные цари губят себя роскошью и сладострастием, они изнежены и поэтому неспособны проявлять мужественную силу и военную энергию. Заметим, что подобные представления весьма противоречивы, так как роскошь, в которой одни видят симптом и причину "духовного упадка", другими считается ярким проявлением могущества, власти и богатства. По этому поводу велась яростная полемика. Свидетельством тому является знаменитый пассаж, где, в противоположность своим современникам, Плутарх защищает принятие церемониальных ахеменидских одежд Александром. При этом он прибегает к метафоре одомашнивания животных (к тому же не слишком доброжелательно по отношению к иранцам и "варварам" в целом):
"Охотники на хищников наряжаются в кожу оленей, охотники за птицами надевают туники с перьями; мы стараемся не надевать красную одежду, находясь рядом с быками, и белую - рядом со слонами, потому что эти цвета возбуждают и пугают этих животных. И если великий царь пытается, как животных, приручить и смягчить непокорные и воинственные народы, если он в состоянии успокоить их, принимая их национальный костюм и образ жизни, который им привычен, если он примиряет таким образом их жестокое сердце и успокаивает их злопамятство, почему надо это ставить ему в упрек? Давайте скорее восхитимся мудростью, с которой он смог, слегка изменив привычки, усмирить Азию и, победив тела оружием, получил сердца при помощи одежды".[1]
Теперь понятно, почему в трудах римской эпохи фигура Александра имеет двойственное значение. Многие военачальники и императоры приводят Александра в качестве известного прецедента, очень удобного для узаконивания их завоеваний и политических намерений, но у многочисленных историков и римских моралистов образ Александра также отмечен негативным отношением, так как македонский царь, по их мнению, выгодно пользуется деспотической властью, которую авторы осуждали уже у Дария и прочих Великих царей, и которую они осуждают также у Рима.
Таким образом, сравнение - утверждаемое или искусно внушаемое, - между Александром и Дарием имеет очевидное следствие: Дарий продолжает, даже после смерти, использоваться в антимодели высшей власти, такой, против которой возмущаются греческие и македонские противники Александра, и такой, которую осуждают римские круги, стремящиеся к возвращению к источникам древней морали, особенно во времена принципата. Под забвением традиционных македонских обычаев римские моралисты подразумевают отход от старых римских традиций некоторыми из своих военачальников, которые, как и Александр, вкусили отравляющей привлекательности Востока. Это заметно, а contrario, в парных портретах Цезаря и Александра у Веллея Патеркула, который является одним из представителей этого семейства строгих моралистов. Сравнивая личности и подвиги этих двух персонажей, он считает, что Цезаря можно сравнить только с Александром, каким он был до своего катастрофического изменения, когда он не пристрастился к вину и был хозяином своих страстей: напротив, Цезарь никогда не позволял себе наслаждаться сном или едой: им управляло не удовольствие, а жизненная необходимость[2].
Тема духовного упадка Александра под влиянием тлетворного Востока стала настоящим topos в римской литературе. Нет никакого сомнения в том, что эти topos основаны одновременно на системе римских ценностей, которые противоположны поведению, принятому тогда Александром, и на подразумеваемой или явной ссылке на современные события. Говоря о персах - о которых они знают очень мало, - авторы римской эпохи в реальности очень часто подразумевали парфян, против которых римским военачальникам и императорам пришлось вести много очень жестоких войн с весьма переменным результатом. Некоторые из них заканчивались кровавыми провалами. Лукиан, которого трудно заподозрить в симпатии к Александру, даже использует термин "парфяне", относясь к персам эпохи Дария и, таким образом, еще безжалостнее подчеркивая противопоставление между македонскими успехами и римскими поражениями: "Александр захватил Вавилон, почитаемый парфянами. О стыд! Народы Востока более опасались сарисс (македонские длинные копья), чем сейчас опасаются дротиков (pilum) римлян... Эта Парфия, столь гибельная для Красса, была всего лишь маленькой надежной провинцией для малышки Пеллы!"[3]
Парфянские войны составили предмет многочисленных римских произведений. Но не издевается ли Лукиан над этими людьми, которые внезапно обнаружили у себя призвание историка[4]? Один из современников Лукиана, Арриан, был не только автор "Анабасиса Александра" - он также составил "Parthica", в которой повествует о деталях похода Траяна против Парфии. И если в то же самое время персы присутствуют в "Военных хитростях" Полиена, то это вследствие конъюнктурных причин - из-за парфянской опасности, угрожавшей восточным границам империи (в 161 г. римляне подверглись унизительным поражениям в Армении). Автор, кроме того, возводит свою родословную к македонским корням, и беспардонно указывает на себя в качестве наследника достоинств людей, которые под руководством Александра были способны покорить персов силой своего оружия. Не имея возможности, - говорит он, - самому поступить на военную службу, он предлагает императорам Антонину и Веру сборник стратегических exempla, полный наставлений по ведению военных кампаний! Таков же смысл дарственной надписи, с которой около двух веков спустя (около 338 г.), анонимный автор "Itinerarium Alexandre направляет свой труд императору Константину II, готовящемуся к встрече с армией сасанидского царя.
Сравнение персов с парфянами было тем более уместным, что Парфия в свое время входила в число стран, подвластных Великим царям, и в ее составе имелась сатрапия, граничившая с Гирканией. Она занимала стратегическую позицию на дороге, которая, связав Экбатаны и Рей, проходила по всей Центральной Азии - так называемый "путь на Хорасан". Весь этот регион сыграл первостепенную роль во время мятежей, разразившихся в Центральной Азии во время захвата власти Дарием I. В январе 521 года Экбатаны стали штаб-квартирой нового царя, а его отец Гистасп отдавал свои приказы из Парфии-Гиркании. Этой же дорогой воспользовался его далекий потомок Дарий III. Весной 330 года он, прежде чем быть убитым в глубине парфянских земель, направился со своей армией в Рей и к выходу в Каспийское море, где ему сообщили о прибытии Александра. Как и любая покоренная страна, Парфия посылала отряды в царскую армию: парфянские отряд фигурирует в составе армии Дария III при Гавгамелах[5]. Когда Александр забирает власть в свои руки, он поручает пост сатрапа Парфии Амминапу[6]. Для Полибия нет никаких сомнений в том, что Парфия являлась частью земель, принадлежавших Великим царям, "в то время, когда персы были хозяевами Азии"[7].
Таким образом, Юстиниан легко показывает связь между персами и парфянами, ощущавшуюся в Риме ("Александр был на землях парфян")[8]. Именно в Парфии, в деревне Тара, умер Дарий, из чего Юстиниан извлекает следующее сентенциозное наблюдение: "Я верю, что бессмертные боги решили таким образом, чтобы власть персов угасла именно среди тех, кто должен был наследовать им в их империи"[9]. Со своей стороны, Квинт Курций начинает делать многочисленные ссылки на парфян, как только Александр доходит до этих районов: "Парфияне живут в стране, в настоящее время занятой парфами, пришедшими из Скифии... Цари Македонии владели другими городами, которыми теперь владеют парфы... Медия сейчас занята парфами, которые держат там свои зимние квартиры... Оттуда переходят в Парфиену (Parthyene), страну в то время безвестную, стоящую теперь в первом ряду народов, расположенных на востоке от Евфрата и Тигра, выходящих к Красному морю"[10].
Связь между парфами эпохи Александра и парфянами римской эпохи также ясно показана Дионом Кассием, который в своей "Римской истории", рассказывая о начале войн Рима против Парфии, делает ретроспекцию в следующей форме:
"Этот народ живет за Тигром, большая их часть живет в фортах и гарнизонах, а также в нескольких городах, среди которых Ктесифон, где находится их царская резиденция. Изначально этот народ существовал уже среди древних варваров (oi palai Barbaroi), и они носили то же название при власти персидских царей. Но в ту эпоху они жили только на ограниченной части страны и не навязывали своего господства ни какой пограничной территории. Но, когда было свергнуто персидское господство и македонское царствование достигло апогея, когда преемники Александра ссорились между собой, деля земли на куски и создавая отделенные монархии, парфы впервые появились под предводительством некоего Аршака. Его наследники звались Аршакиды, etc."[11].
В своем экскурсе о Персии Аммиан Марцеллин также указывает на эту преемственность, напоминая, вслед за Юстинианом, о легендарных истоках династии, с помощью весьма неточной формулировки: "Когда Александр почил в Вавилоне, персы вытащили на свет парфянские имя Арзаса, неизвестного человека, который, будучи вожаком разбойников, стал, благодаря целой череде подвигов, знаменитым основателем династии"[12].
Древние авторы также свидетельствуют о заимствовании или сохранении парфянами ахеменидских обычаев. Хорошо известный благодаря целой серии текстов[13] обычай Великих царей пить воду только из Хоаспа приписывается Плинием парфянским царям[14]. Со своей стороны, Страбон упоминает о том, что парфянские цари меняют свою резиденцию в зависимости от времени года, проводя зиму в Ктесифоне[15]. Атеней устанавливает их преемственность с Великими царями, утверждая, что "это были первые люди в истории, которая стали знаменитыми благодаря своему роскошному образу жизни (tryphe)". Персидские цари были первыми, кто жил таким образом, переезжая из резиденции в резиденцию: "Таким же образом парфянские цари живут весной в Рее, зимуют в Вавилоне и проводят остальное время в Гекатомпиле"[16]. Говоря о прибытии Дария III в Экбатаны, Квинт Курций пишет совсем естественно: "Это столица Мидии: в настоящее время она занята парфами, которые живут там летом"[17]. И, читая Диона Хризостома, довольно трудно решить, приводит ли он воспоминание о поездке Великого царя или говорит о поездке парфянских царей[18]. Таким образом, легко понять, что в пародийном произведении, где он представляет новое завоевание Александра, осуществляемое честолюбивым афинянином, Лукиан смешивает очевидные реминисценции "Анабасиса" Ксенофонта и древних авторов, писавших об Александре (в том числе, вероятно, Арриана) с очевидными ссылками на парфянского царя, чья столица находилась в Ктесифоне[19]. В конечном счете Лукиан не более точен, чем иные его современники, и он не ставит историческую точность своей целью: таким образом, он без проблем может приписать Аршакидам столь прославленный у греков золотой платан ахеменидского двора[20].

САТРАП ДАРИЯ, ИЛИ ОБРАЗ ИЗВРАЩЕННОЙ МОНАРХИИ

В политических и морализаторских целях древние авторы проводят параллели между Дарием, персами и парфянами, живущими в роскоши и сладострастии, с одной стороны, и с другой стороны - между Александром, Дарием и персами (выделяя тот факт, что Александр проник в страну парфян). Захватив власть Дария, представляясь в качестве мстителя за него и перенимая обычаи ахеменидского двора, Александр в римской историографии сам превратился в Великого царя, в Дария.
Начнем с очень известного пассажа политической фантастики, принадлежащей перу Тита Ливия, где обнаруживаем сравнение между парфянами и Александром: он серьезно утверждает, что их известность и могущество безотчетно подчеркивается "греками, озабоченными восхвалением славы парфян в ущерб римлянам". Автор сам является опытным пользователем exempla и представителем племени писателей нравоучительных историй, что ясно видно из того же его предисловия. Он намеревается "мысленно проследить за постепенным ослаблением дисциплины, начиная с первого отхода от обычаев, что постепенно стало нарастать со скоростью лавины день за днем, и в результате их падение в последнее время стало столь сильным, что средство против этого зла стало столь же нестерпимым, как и само зло". Для него бесспорно, что зло стало результатом внешних завоеваний, в особенности после побед, одержанных Манилием, и его триумфа по возвращению в Рим в 187 году до н.э.:
"Роскошь иностранных наций вошла в Рим именно с азиатскими армиями; именно она ввела в город кровати, украшенные бронзой, ценные ковры, вуали и тонкие ткани... Именно в эту эпоху на пирах стали появляться певицы, женщины-арфистки и комедианты для развлечения гостей... повара, которые были для наших предков самыми последними и наименее полезными из рабов, стали наиболее дорогими, и подлое занятие стало называться искусством"[21]...
Экскурс в эпоху Александра сильно пропитан этими представлениями о прошлом. Тит Ливии хочет объяснить, почему, если бы Александр хотел атаковать Италию, он не имел бы никаких шансов на победу: что он оказался бы лицом к лицу с римлянами, которые в тот момент не были испорчены азиатской роскошью. Иными словами, параллельные воспоминания об Александре и Дарий появляются у него в рамках размышления о негативных изменениях в римских нравах.
Чтобы успешно привести свои рассуждения к намеченной цели, Тит Ливии рассматривает Александра до и после смерти Дария. Конечно, он не отрицает, что, прежде чем уступить персидским обычаям, Александр был великим военачальником (egregius dux); кроме того, надо добавить, говорит он, что Александр, единолично командуя войском, мог взять себе всю славу, и у него была возможность умереть молодым, до возникновения возрастных неприятностей и затруднений. Напротив, пишет он, если бы он пошел войной на Рим, то против него стояли бы исключительно достойные римские военачальники, которые наверняка разгромили бы его. Отсюда возникает вполне ожидаемое сравнение: Александр был в состоянии меряться силами только с каким-нибудь "разложившимся" Дарием. В целях демонстрации этого Тит Ливии представляет все в карикатурном виде:
"Царь, тащивший в своей свите толпу женщин и евнухов, наряженный сверх меры в пурпур и золото, нагруженный драгоценной рухлядью, был скорее легкой добычей, чем врагом, и Александр победил его без особого сопротивления. Его заслугой было лишь то, что он не побоялся напасть на это пугало. Италия показалась бы ему весьма отличной от Индии, по которой он прошел во главе пьяной армии и в постоянных дебошах"[22].
Обсуждая победы македонца над персидским "огородным пугалом" Дарием, Тит Ливии еще легче расправляется с "ориентализированным" Александром:
"И я еще говорю о том Александре, который не был тогда опьянен благополучием, которое никогда ни для кого не было менее переносимым, чем для него. Если рассматривать его новое поведение и новый характер, который он обрел в результате победы, то, придя в Италию, он был бы более подобен Дарию, чем Александру, и привел бы туда армию, не имеющую ничего общего с Македонией, выродившуюся вследствие воспринятая персидских нравов. Я вспоминаю с огромным сожалением, что столь великий царь с презрением сменил свой костюм, с восторгом принимал лесть, требуя, чтобы перед ним падали ниц на землю - нравы, которые были бы невыносимы и для побежденных македонцев, а уже тем более невозможны для македонцев-победителей..."
Образ, как мы видим, очень простой и очень сильный: Александр превращается в персидского царя, в Дария - превращение, обозначаемое термином degenerare, который часто обнаруживается в латинских текстах, сообщающих об отвратительной ориентализации Александра: испорченные наслаждениями и мерзостями врага, македонская армия и ее военачальник оказываются неспособными в войне, совсем как перед этим Дарий и его воины, выращенные в "изнеженной Азии".
Диодор рассказывает, как после смерти Дария Александр продолжил свой поход в Гирканию. Один из его наиболее ярких подвигов, описанный у всех древних авторов, любящих красочные "восточные" описания, является любовная встреча с Фалестрис, царицей амазонок, с которой он проводит тринадцать дней и тринадцать ночей любви. У Диодора этот чувственный эпизод отмечает безудержный переход к образу жизни своего побежденного и скончавшегося врага, особенно в том, что касается одежд или царских сожительниц:[23]
"После чего, думая, что он уже преуспел в своем предприятии, и никто больше не сможет оспорить его власти над империей, он начал страстно предаваться персидской роскоши и пышности азиатских царей. Для начала он завел на своем дворе азиатских распорядителей. Затем он назначил своими телохранителями наиболее знаменитых людей, в число которых входил тот же Оксатр, брат Дария. Затем он надел диадему персидских царей и тунику с белыми полосами, пояс и остальную часть нелепого персидского наряда, за исключением штанов и халата с рукавами. Он также разделил между своими компаньонами платья с пурпурной каймой и одел лошадей в персидские сбруи. Затем, как и Дарий, он повсюду возил своих сожительниц, чье число было никак не меньше числа дней в году. Само собой разумеется, что они были женщинами удивительной красоты, так как их выбирали между всеми женщинами Азии. Каждую ночь они собирались возле постели царя, чтобы он мог сам выбрать ту, которая проведет с ним эту ночь. Между тем Александр редко следовал этим обычаям и жил, дорожа старинными традициями, чтобы не шокировать македонцев... Однако многие его тем не менее порицали".
Изображение македонского царя, погрязшего в роскоши и сладострастии, столь типичных для Дария, встречается у всех древних авторов. Вот, например, у Юстиниана[24]:
"После этого Александр взял наряд персидских царей, а также их диадему, прежде неизвестные у Царей Македонии. В результате, образно говоря, он подчинился закону побежденных... Помимо одежды он также захотел подражать сладострастию персов и разделил свои ночи со множеством царских наложниц, прекрасных и высокородных. К этому присоединились пышные пиры, без которых сладострастие казалось бы жалким и сухим, он увлекся игрой в царское великолепие, абсолютно забыв, что при помощи таких обычаев невозможно ничего приобрести, а, напротив, так теряются великие империи".
Отсюда возникло шумно выражавшееся возмущение всей его армии, что он "выродился и изменил своему отцу Филиппу, настолько, что даже отрекся от обычаев своей родины и принял персидские обычаи"[25]. Филипп действительно "предпочитал бои празднествам и использовал свои огромные сокровища только для военных действий... Отец любил умеренность, сын все больше предавался несдержанности, именно с этими качествами отец заложил основы мировой империи, а сын израсходовал славу этого великого труда"[26].
Арриан пишет подобную политико-морализаторскую речь в виде длинного отступления между казнью Бесса (убийцы Дария) и делом пажа Каллисфена. Он осуждает казнь Бесса после его поимки в Согдиане, поскольку, рассуждает он, наблюдаются заимствования достойных осуждения персидских практик:
"Упрекнув его за то, что он изменил Дарию, Александр приказал отрезать ему нос и уши... Я не одобряю это чрезмерное наказание Бесса. Я считаю варварским это калечение и полагаю, что Александр позволил себе вовлечься в соперничество с богатством мидийцев и персов... Никакое завоевание не полезно для счастья человека, если человек, который, совершил эти подвиги, не обладает, в то же самое время, способностью обуздывать свои страсти"[27].
Он также не одобряет нововведений в устройстве пиров и в одежде македонского царя:
"Я не одобряю того факта, что, будучи потомком Геракла, он одевается по-мидийски вместо того, чтобы одеваться по-македонски, как одевались его предки; и то, что он не постеснялся поменять прическу, которую он, победитель, носил всегда, на прическу под персидскую тиару, прическу побежденных - я не вижу в этом ничего похвального... В вопросе о попойках он также приобрел новые, абсолютно варварские, привычки"[28].
Резко возражая софисту Анаксарху, ярый сторонник таких нововведений, Каллисфен, напоминает, что македонские монархические традиции сильно отличаются от персидских норм, и, чтобы обеспечить вполне убедительное подтверждение своим словам, он выбирает в качестве контрпримеров двух персидских царей, которые имели наихудшую репутацию у греко-римских авторов:
"Надо бы тебе напомнить, что ты не приятельствуешь ни с Камбизом, ни с Ксерксом, и они не являются твоими советчиками. Ты сын Филиппа... чьи предки властвовали не посредством насилия, но по обычаю"[29].
С одной стороны, деспотическая власть, основанная на полном всевластии принца, а с другой - власть, смягченная "обычаями предков": никакой другой пример, кроме примера персидских царей, не мог проиллюстрировать речь с большей силой.
Даже отмечая возникшую с момента взятия Газы тенденцию македонского царя к перенятию прискорбных иностранных обычаев[30], Квинт Курций относит настоящее начало негативной эволюции Александра и его приближенных к периоду длительной стоянки в Вавилоне, после сражения при Гавгамелах. Относительно этого эпизода Диодор крайне сдержан: "Александр позволил своей армии передохнуть подобным образом после завершения испытаний, которые она только что перенесла. Избыток провизии и гостеприимство жителей побудили его остаться в городе более тридцати дней". Еще меньше он говорит об этом, описывая вторичный приход войск в город, на обратном пути из индийского похода: "Как это было недавно, жители тепло приняли солдат. Все бросились в сладострастие и роскошь: у них было под рукой все, что необходимо для полного довольства"[31]. Диодор весьма прозрачно намекнул на римские идеи о роскоши, духовном упадке и ослаблении военной дисциплины, и Квинт Курций также говорит об этом.
Начиная с вечера разгрома, Дарий, назначенный глашатаем идей автора, разворачивает повествование о грядущем, в котором утверждает, что если он оставит открытой дорогу на Вавилон, то именно потому, что роскошь и женщины неизбежно испортят его противников[32]. Далее Квинт Курций лицемерно утверждает, что если сатрап Суз охотно переходит на сторону Александра, то это было приказано ему самим Дарием, "дабы трофеи задержали Александра"[33]. Описание вавилонских развлечений Александра состоит из множества соответствующих картин:
"Александр жил в этом городе дольше, чем где бы то ни было ранее, и ни в одном другом лагере не было таких проблем с военной дисциплиной. Нет ничего хуже вавилонских обычаев; ничто не может сильнее прельстить и возбудить безудержные страсти. Родители и мужья заставляют детей и родных заниматься проституцией с гостями, несмотря на позор... Эта известная армия, победившая Азию, объевшись, после тридцати четырех дней всех этих мерзостей, была бы безусловно слишком слаба для ожидавших ее опасностей, если бы у нее был враг..."[34]
Этот пассаж является не чем другим, как разновидностью римской литературы exempla Как показывают первые слова и мораль истории, "стоянка Александра в Вавилоне" легко могла бы быть включена в качестве главы в сборники Фронтина и Валерия Максима, озаглавленные "О военной дисциплине" или "Древние институты". Согласно Валерию Максиму[35], также как Титу Ливию и множеству других авторов, отвратительный "привкус роскоши" был введен в Рим вследствие побед в Македонии и в Азии. Он страстно осуждается, так как он развратил людей и народы, и более всего римлян, так же, как ранее были развращены спартанцы, - таков "Павсаний, который, совершив наиболее прекрасные подвиги, предался азиатским обычаям, и не краснеет от того, что его покинуло мужество, размягченное вследствие воздействия изнеженной жизни, которой он жил"[36]. Как и целое римское литературное течение, жаждущее быть хранителем и носителем традиционных ценностей, Квинт Курций, даже без особо резких выражений в этом пассаже, разоблачает праздность (otium) как нечто противное древним жизненным правилам, позволяющим армии остаться единой, сильной и мощной[37]. В данном случае праздность сделала армию слишком слабой (debilior), и только отсутствие достойного врага позволяет скрыть очевидное. Таков истинный мотив Квинта Курция, который использует все клише о разложении и распаде, чтобы показать изменения, произошедшие в характере Александра.
Именно по причине римских мотивов и их стереотипного характера легко отыскать соответствующие параллели. Наиболее поразительный пример можно заимствовать у Тита Ливия - это описание стоянки Ганнибала и его армии в Капуе:...
"Он отправился на зимние квартиры в Капую. Большую часть проведенного там времени он думал о своих войсках, поселенных в домах города, которые уже давно были проверены в деле, закалены в лишениях и непривычны к роскоши. Избыток трудностей сделал их непобедимыми; но они безоговорочно поддались наслаждениям неумеренного сладострастия, тем сильнее опьяняющих их, чем больше они были их лишены. Они бурно окунулись в развлечения. Долгий сон, вино, пиры, разгул, ванны и отдых, которые привычка делает день ото дня все более привлекательными, развратили их до такой степени, что впоследствии их более защищала слава прошлых побед, чем нынешние силы... Можно также заметить, что армия Ганнибала по выходе из Капуи уже не была столь же боеспособной, как до прихода туда. Почти все жители Карфагена безудержно общались с женщинами легкого поведения; и когда они снова стали жить в палатках, они почувствовали раздражение от солдатской жизни, им недоставало уже и мужества, и сил. Позже, в течение всего лета, они толпами бежали из своих отрядов, и эти дезертиры также скрывались именно в Капуе"[38].
Этот exemplum - поскольку это он и есть, - также использован Валерием Максимом в главе, посвященной роскоши и удовольствиям самых разных видов (luxuria и libido):
"Изнеженность Капуи была очень полезна для интересов нашей республики. Она связала Ганнибала силой своей привлекательности. Его невозможно было победить силой оружия, [но он был побежден] злоупотреблением хорошего стола, вина, приятных ароматов и сладострастия, что вынудило его и его армию расслабиться в удовольствиях..."[39]
Как и другие авторы, Квинт Курций возвращается к этому вопросу после смерти Дария:
"Но когда разум Александра, более стойкого к военным трудам, чем к отдыху и бездеятельности, был освобожден от повседневных размышлений о преследующих его угрозах, он начал принимать приглашения на развлечения. И он, которого не могли победить персидские армии, был побежден их пороками: длительные пиры, бессмысленная привлекательность долгих попоек и бессонных ночей, игры, толпы наложниц. Он позволил себе полностью поменять свои обычаи, переняв иноземные нравы; он принял их для себя за образец, как желательный образ для своих сподвижников, чем поразил рассудок и оскорбил взгляд своих соотечественников до такой степени, что многие из его друзей считали его предателем своей Отчизны..."[40]
На пирах появились восточные певицы - новинка, о которой Квинт Курций говорит следующим образом: "Отвратительное, невыносимое для чужестранных ушей". Преувеличенно стыдливый, Квинт Курций считает своим долгом извиниться перед своими читателями, поскольку полагает необходимым добавлять непристойные уточнения, в частности о бесстыдстве женщин, которые "в конце снимают одежды с нижней части тела!"
Чуть позже он также рассказывает о любовной встрече с царицей амазонок: "При этом он позволил свободно кипеть своим страстям, изменил скромности и умеренности, которые даже на вершине власти остаются высшими достоинствами, сменив их на гордыню и сластолюбие"[41]. Сообщив о введении в обиход придворных персидских обычаев, автор не преминул отметить свое отношение к "здравым традициям власти, определенным македонскими царями, их гражданский порядок. Александр же взял за образец персидскую монархию".
Но в этом пассаже более интересны совершенно четкие уподобления с Дарием. "Александр надел на голову пурпурную диадему, затканную золотом и серебром, такую же, какая была у Дария... Он прикладывал печать Дария к письмам, направляемым в Азию... У него было триста шестьдесят пять наложниц, точно так же, как было у Дария"[42], что привело к недовольству македонцев, "народа, непривычного к сладострастию... Их царь стал более похожим на побежденных, чем на победителей, он превратился из македонского военачальника в сатрапа Дария"[43]. Только у Квинта Курция в этот момент появляется описание истории страсти Александра к молодому евнуху Багоасу, которого уже любил Дарий, что еще более усугубляет негативный образ македонского царя, который с этого времени не прекращал "вырождаться" до такой степени, что "раздавал царства или забирал жизнь согласно причудам одного продажного мужчины"[44].
Ясно, что осуждение Александра за то, что он превратил "суровую" македонскую монархию в деспотичную власть, испорченную роскошью и сладострастием, направлено также - и даже в первую очередь, - против Дария, его соблазнителя: он представляет собой тип азиатского деспота, который, стоя во главе огромных армий, но без реальной силы, развращен изнеживающей роскошью, которая следует за ним везде, даже во время войны, как утверждал Арриан[45]. Справедливо, что после его смерти память о нем и его наследие подхватил Александр. Считалось также, что Дарий даже назначил своего противника в качестве мстителя за себя цареубийце Бессу, о котором было известно, что он провозгласил себя царем Бактрии, надел царское платье и принял царское имя Артаксеркса. Но, с точки зрения македонской пропаганды, речь здесь идет прежде всего об узаконивании военного наследства и о новой власти, которая намеревается подражать исчезнувшему монарху.
Тем не менее и после смерти Дарий не получает того, в чем ему традиционно отказывается при описании времени открытого противостояния с Александром. В глазах всех авторов римской эпохи Дарий не считается примером, достойным подражания. Он скорее является прецедентом, который надо осмыслить и ни в коем случае не повторять. Кроме того, такой автор, как Плутарх, в своих двух небольших по объему трудах "О судьбе Александра" защищает полита ку, проводимую его героем по отношению к персам и мидийцам[46], при этом о Дарий не говорится ничего положительного: напротив, представленный там образ особенно ужасен.
Давайте наконец вернемся к последним фразам надгробной речи Дария у Арриана: "Вот что произошло с Дарием при жизни. После смерти он удостоился от Александра царских похорон, а его дети получили достойное воспитание, которое было бы у них, если бы он оставался царем", и Александр стал его зятем"[47]. Может создаться впечатление, что Дарий получил нечто вроде посмертной реабилитации. Но это не так. Логика речи показывает скорее, что Арриан хочет в этом отрывке еще раз показать благородство Александра - до такой степени, что благодаря великодушию и благосклонности победителя Дарий и сам не остался без должного погребения, и его дети получили воспитание, достойное своего рождения. При этом одна из его дочерей становится женой царя (благодаря браку, который несколькими годами позже Александр заключил с нею). Иными словами, до самого конца персидский царь оказался не в состоянии самостоятельно выполнить все свои общественные и личные обязательства.

ПЯТЬ ИМПЕРИЙ

Уже неся в себе часть ответа, предшествующий анализ приводит к необходимому вопросу: является ли суждение о поведении Дария III в римской литературе чем-то особенным, или оно основывается на общей оценке персидской монархии?
В концепции времени, которое мы называем ахеменидским периодом, заключена одна из стадий политической эволюции, которая неумолимо привела к мировому господству Рима. Эта теория очень четко отражена в предисловии "Историй" Полибия или во введении к труду "Римская античность" Дионисия Галикарнасского. Первый "интересуется вопросом, как и благодаря какому правлению римское государство смогло - совершенно невиданная вещь, - распространить свое царствование практически на всей земле, и это произошло менее чем за пятьдесят три года". При этом он упоминает "наиболее значительные империи прошлого, те, которые привлекли наибольшее внимание историков", те, "которые можно счесть сопоставимыми": среди них упоминаются персы, пелопонессцы, македонцы. В более обширном отрывке Дионисий ссылается на ассирийцев, мидийцев, персов, а затем на македонцев.
Рассуждения подобного типа постоянно встречаются у авторов, пишущих об эволюции политических сообществ до возникновения всемирной власти Рима. Их можно найти, например, у Веллея Патеркула, в его пассаже относительно "власти в Азии" от ассирийцев (Сарданапал) до мидийцев (Арбак), где он использует римскую хронологию Эмилия Сура: "Ассирийцы были первыми из всех народов, которые установили гегемонию; следующими были мидийцы, затем персы, македонцы, и наконец гегемония пришла в Рим... Нин был первым ассирийским царем, следовавшим гегемонии"[48]. Позже (конец V в. после Р. Х.) Зосима, этот "Полибий эпохи упадка", четко показывает модель наследования персидского, македонского, а затем римского владычества[49]. Оспаривая своих оппонентов в вопросе оппозиции между христианством и язычеством, Орозий в начале V века после Р. Х. также использовал навязанную древними авторами модель, согласно которой власть переходила от Нина, первого ассирийского царя, и Семирамиды, к Сарданапалу, при котором "власть перешла от ассирийцев к мидийцам", а затем к персам, которым Орозий посвящает довольно много глав, прежде чем перейти к Александру, "этому бедствию", а затем к эллинским царствам и к римским завоеваниям[50].
Эту теорию последовательности империй упоминает Арриан в прогнозе post eventum относительно сражения при Иссе: "Это ужасно, что персы увидят, как македонцы перехватят у них гегемонию в Азии так же, как персы захватили ее у мидийцев, а те - у ассирийцев"[51]. То же самое он говорит по поводу индийцев, завоеванных Александром: "Эти народы были ранее завоеваны ассирийцами, затем - мидийцами, после чего их покорили персы, и они платили за свои земли дань Киру, сыну Камбиза"[52]. Отсюда тот престиж Кира, к которому апеллирует Дарий перед сражением при Гавгамелах: "Нетленна память о Кире, который забрал власть у мидийцев и лидийцев и передал ее в руки персов"[53]. В лукиановском диалоге Кир также упоминается: "Кир, сын Камбиза, передал персам империю мидийцев. Он победил ассирийцев и овладел Вавилоном. И сейчас он готовит поход против лидийцев, чтобы расправиться с Крезом и стать таким образом властелином мира"[54].
Рассматриваемые с точки зрения всеобщей истории (koine historia), такой, как ее видит Дионисий Галикарнасский, римляне располагаются в длинной цепочке преемственности завоевателей, но в то же самое время они отличаются от предшественников невероятной мощью и завершенностью своих достижений - отсюда, например, тот престиж, который автор связывает с завоеваниями Помпея: "Иберийцы никогда не покорялись ни мидийцам, ни персам; они даже избежали македонского царствования, поскольку Александр быстро оставил Гирканию. Между тем Помпей обратил их в бегство в ходе великой битвы"[55]. Именно этот тезис развивает Плутарх в своем небольшом по объему историческом труде "Судьба римлян":
"Доблесть и добродетель[56], вероятно, примирились между собой, объединились, и, однажды объединившись, осуществили и завершили вместе самый прекрасный из человеческих трудов... Долгое время величайшие империи мира развивались и сталкивались по воле случая, поскольку среди них не было явного первенства, а каждый его страстно желал. В результате оставались одни руины и всеобщая нестабильность. Это продолжалось до того момента, когда Рим, набравший полную силу и достигший абсолютного развития, связал не только все присоединенные им народы и нации, но также и иноземные царства, расположенные за морями. Высшая власть стала стабильной и устойчивой. Таким образом, на мирных землях единая верховная власть безошибочно пошла по единственному пути"[57].
Надо воспринимать греческий термин arete в смысле мужества, то есть в смысле virtu: таким образом, это сила, мужество и ум, сознательные и организованные, противопоставляемые неконтролируемым капризам слепого случая, судьбы (Tuche). Плутарх говорит, что неслыханные успехи римлян являются следствием уникального союза собственного желания и выбора Тихе.
Напротив, Александр обязан своими успехами единственно arete, в то время как персидские цари обязаны своим могуществом единственно Tychu. Таким образом, мы видим здесь повторяющиеся рассуждения об универсальной гармонии и "исторической цели", созданные и распространяемые гегемонистской властью, которая только что покончила с разобщенностью. Давайте подумаем об обеих речах Плутарха, озаглавленных "De Fortuna Alexandre, который представляет Александра как объединителя разобщенного мира и вдохновителя универсальной гармонии. Различные народы отныне соединены греческими культурными нормами: "Более счастливы были побежденные Александром чем те кто ускользнул от его завоевания, так как не нашлось никого, кто вырвал бы их из их несчастной жизни, в то время как победитель силой привел побежденных к счастью"[58]. В IV веке после Р. Х. Евсевий Кесарийский повторил подобные рассуждения в "Евангельских набросках", на сей раз с эсхатологической точки зрения, навязанной христианством, и используя ссылки, неявно, но вполне очевидно почерпнутые у Фукидида и Плутарха:
"То, чего не было еще никогда в истории, чего не осуществил ни один известный человек прошлого, возникло единственно из слов нашего Спасителя... Обычаи всех наций одинаковы и справедливы, и у всех они ранее были скотскими и варварскими... Теперь уже, став его учениками, персы не сочетаются браком со своими матерями, скифы оставили людоедство... Другие расы варваров не совокупляются более в инцесте со своими дочерями или сестрами... Это было прежде; но сегодня этого нет совершенно, единственный спасительный закон уничтожил скотскую и бесчеловечную проказу всех подобных обычаев"[59].
Подобные речи неизбежно ставят предыдущие гегемонистские попытки на их "законное место": у Полибия, Плутарха, Дионисия Галикарнасского и многих других предшественники Рима, в том числе Персидская империя (кратко, но по необходимости упоминаемая[60]), могут рассматриваться только как блеклые эскизы гармоничной картины, которую один лишь Рим оказался в состоянии нарисовать в совершенстве:
"Фортуна оставила персов и ассирийцев, легким своим крылом ненадолго осенила Македонию, но вскоре сбросила Александра вниз, пронеслась через Египет и Сирию, возводя там и тут троны, а затем, отклонившись в сторону, несколько раз воодушевила жителей Карфагена; наконец, явившись на Палатин, в момент пересечения Тибра, она сложила крылья, сняла сандалии и оставила свое неверное и ненадежное занятие. Таким образом, она прибыла в Рим, решив там остаться навсегда"[61].
Хотя времена изменились, Клавдий в 400 году после Р. Х. неутомимо ведет те же речи, как будто для того, чтобы убедиться, что в них есть некая магическая сила, укрепляющая в период смут и волнений, сила, которую знала древняя Римская империя:
"Римская власть никогда не закончится; другие империи пали жертвами пороков, порождаемых роскошью или ненавистью, которые внушает гордыня; именно так Спарта разрушила хрупкое величие Афин, чтобы, в свою очередь, изнемочь под превосходством Фив; именно так Мидия выхватила власть у ассирийцев, чтобы, в свою очередь, отдать ее персам, которые позднее были побеждены Римом. Но у Рима, чтобы удержать эту власть и оживить религию Нумы, были оракулы Сивиллы"[62].
С точки зрения Плутарха, одним из знаков яркого превосходства Рима является то, что он смог выйти за собственные пределы и захватить иноземные царства "за морями": преодоление морского пространства, похоже, ощущается как основополагающий акт победы и гегемонии. Формулировка terra marique, "на земле, как на море", появившаяся в Риме около 67 года до Р. Х., наилучшим образом выражает разницу масштабов, в том числе при соотнесении с Александром. Заявление Плутарха также находится в дискурсивной гармонии с общим мнением Полибия и Дионисия Галикарнасского, согласно которому персы, напротив, никогда так и не сумели ни перейти морские границы Азии, ни приручить время, откуда и последовало ограничение их гегемонистским устремлениям:[63]
"Каждый раз, когда они в этом упражнялись, они подвергали опасности свою власть и само свое существование [Полибий]... Они не сохранили свою империю дольше двухсот лет [Дионисий]... Мы увидим, что они далеки от римской гегемонии, которая предпочтительнее всех прочих, предшествовавшей ей на человеческой памяти, не только вследствие величия империи и красоты ее деяний... но и по причине ее длительности - история начиналась в глубокой древности и дошла до наших дней".
Такова же искаженная картина славного ахеменидского прошлого, существующая у Аммиана Марцеллина[64]:
"Достаточно хорошо известно, что обширные завоевания этого народа распространили его власть до Пропонтиды и Фракии, покорив огромное число стран, но гордыня его честолюбивых властителей заставила осуществлять нападения на земли чересчур удаленные, что в конечном итоге спровоцировало его ослабление за счет сильных встречных ударов, начиная с Кира: он преодолел Босфорский пролив с неисчислимым воинством и был уничтожен скифской царицей Томирис, мстительницей, которую направляли ее сыновья. Затем Дарий, а после него Ксеркс, атаковавшие Грецию и потрясшие весь мир до самых основ - они со своими войсками были практически уничтожены как на суше, так и на море. Они едва нашли способ спасти самих себя".
Видно, что, вопреки заявленному намерению исправить ошибки предшественников[65], Аммиан без стеснения обращается со своими источниками: он смешивает часть описания похода Ксеркса за Босфор и поход Кира в Центральную Азию против саков (скифов), описанный у Геродота[66], с мифическим противоборством с Томирис, царицей амазонок. Имеется также некоторая путаница между походом Дария в Грецию и тем, который Ксеркс возглавлял собственной персоной. Но, как известно, точность не являлась основной заботой автора: в его задачу входит набрать как можно больше примеров из exempla для того, чтобы составить впечатляющую и убедительную речь.
Страбон, со своей стороны, в кратком экскурсе в период персидской истории между Киром и Дарием III, не упускает возможности подчеркнуть печальную судьбу персов, которые, сохранив "гегемонию над Азией в течение приблизительно двухсот пятидесяти лет, были завоеваны македонцами, а затем подпали под власть парфян"[67].
Подобная очевидность, принятая практически всеми, не требовала долгих книжных исследований, посвященных тщательным исследованиям истории персидской монархии. Конечно, пример Страбона показывает, что была известна последовательность династии великих царей, что авторы того времени были также информированы о многочисленных придворных обычаях, переданных авторами "Persika" и компаньонами Александра, объединенных в сборниках exempla, в том числе в специализированных сборниках - таких, как, например, ныне утерянный сборник, озаглавленный "Особенности Персии", приписывавшихся некоему Гераклиду Александрийскому[68].
К тому же руководители Рима должны были также столкнуться в ходе своих новых завоеваний с проблемами, связанными с их положением наследников - пусть даже весьма отдаленных, - Персидской империи. Например, Тацит сообщает, что во времена Тиберия сенаторская комиссия вела расследование в Малой Азии, с целью решить, необходимо или нет сохранить привилегии, затребованные храмами и некоторыми населенными пунктами[69]; некоторые из местных руководителей ссылались на уставы, установленные ахеменидскими царями, в особенности Киром и Дарием I. Именно в эпоху римской империи изобретательные фальшивомонетчики создали подробный документ, вырезанный в камне на греческом языке, который представлял собой письмо, посланное Дарием I одному из его подчиненных, по имени Гадат, в Малую Азию. Это письмо обосновывало налоговые привилегии, на которые ссылался алтарь Аполлона во времена римского господства.
Также возможно (но здесь далеко до уверенности), что парфянские и сасанидские цари потребовали у римлян признания статуса законных наследников ахеменидского величия. Согласно Диону Кассию, Ардашир намеревался "потребовать то, чем обладали его предки, вплоть до греческого моря". Сасанидский царь возводил свой род к Киру, "первому, кто передал мидийскую империю в руки персов", и упоминал при этом Дария, "их последнего царя, погибшего от руки Александра Македонского"[70]. Не без здравых причин подобный тезис ставился некоторыми историками под сомнение. Они утверждают, что подобные декларации, известные исключительно по греко-латинским источникам, являются скорее продуктом римской пропаганды. Давайте отметим, что этот тезис, похоже, формулируется с помощью ссылки на теорию наследования империй, с использованием типичного греко-римского определения, которое обычно соединяется с образом Дария III. Из всего этого можно увидеть только то, что римляне не забыли ни о существовании в прошлом персидско-ахеменидской империи, ни о ее территориальной протяженности, но в этом нет ничего неожиданного: в конце концов, страны между Средиземным морем и Евфратом, на которые распространялся римский протекторат, переплетались с западными сатрапиями Великих царей.
И наконец, римские военачальники должны были сражаться в Малой Азии с династиями, которые претендовали на то, чтобы быть потомками Кира и Дария, - такова, например, Понтийская династия. В триумфальном кортеже после победы над Митридатом, "шестнадцатым потомком Дария, сына Гистаспа, царя персов", фигурировало даже "ложе [пиршественное] Дария, сына Гистаспа"[71]. Среди наиболее близких Митридату людей мы видим его сыновей, имеющих имена Артаферн, Кир, Оксатр, Дарий и Ксеркс[72]. Тот же Помпей также победил "Дария, царя мидийцев"[73]. В триумфе Гая находился Дарий Аршакид[74]. Римляне знали также о царях династии Коммагены, которые, согласно письменным и художественным свидетельствам, связывали себя с Дарием, сыном Гистаспа. Но эти выражения более или менее фиктивных прав наследования не предполагали и не создавали базы для точных знаний об эпохе царствования ахеменидской Персии.

ПЕРСИДСКИЕ ЦАРИ В РИМСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ EXEMPLA

В сущности, то, что знали римляне о прошлом персов, пришло к ним главным образом через очень косвенные отголоски полемики, которую они читали у греческих классиков, в особенности Геродота, а также Платона, Ктесия, Ксенофонта и придворных хроникеров кампаний Александра. И Великие цари у авторов римской эпохи занимают положение слабых, можно даже сказать, анекдотическое. Лишь некоторые персонажи избежали этой участи благодаря главным образом Плутарху и Корнелию Непоту - Артаксеркс II и близкие к нему люди: брат Кир Младший, его мать Парисатида, а также такие сатрапы, как Оронт и Датамес. Среди других царей наиболее часто упоминаются Кир, Дарий и Ксеркс: это произошло благодаря Геродоту, Платону и еще более Ксенофонту с его "Киропедией", который первым создал модель хорошего царя, ставшую известной в классический период и сохранившую этот статус в римскую эпоху.
Если образы Дария и Ксеркса так хорошо сохранились в памяти в виде анекдотов и апофтегм, то это произошло вследствие широкой распространенности нравоучительных анекдотов, имевших отношение к мидийским войнам. Пародийный пассаж в "Мастере риторики" (§ 18) Лукиана показывает, что некоторые эпизоды мидийских войн систематически вносились в сборники анекдотов, построенных на историческом фоне:
"Пусть все твои речи заканчиваются упоминаниями Марафона и Кинегира, ибо без них ничего невозможно добиться, постоянно говори о переходе Афона под парусом и Геллеспонта пешком. Пусть в твоих речах через слово упоминается солнце, которое закрыли от взгляда мидийские стрелы, бегство Ксеркса, Леонид, восхищенный расшифрованной надписью Офриада, Саламин, Артемизион и Платеи".
Таким образом, становится ясно, что ужасная репутация Ксеркса поддерживается и писателями римской эпохи. Анекдоты Валерия Максима, в которых выведен Ксеркс, полностью основываются на его греческом походе. Он остался в памяти только потому, что выведен в упоминающих его exempla как тот, кто принял своего победителя Фемистокла, изгнанного афинянами[75]. Все упоминания о нем весьма неблагоприятны: он не принимает в расчет ни предзнаменования, ни мнение специалистов (магов)[76]; он сносит статуи, похищенные у афинян[77]; будучи "во главе целой Азии", он оказывается неспособным противостоять маленькому отряду решительно настроенных спартанцев и побеждает их только предательством[78], его постигает катастрофа[79] в то время, как он предпринял безумную попытку сковать море цепями[80]; он ответственен за потерю "всей молодежи объединенной Азии, служившей в его армии"[81]; побежденный, он постыдно поддается страху и убегает[82]. У него не только нет здравого смысла, у него даже рассудок помутнен[83], он надут от гордости и отсутствия чувства меры, о чем говорит и его имя (sic)[84]; к поражению и развалу его империи также привела его любовь к роскоши и удовольствиям[85].
Нет никаких сомнений в том, что мидийские войны по-прежнему рассматриваются как показательное событие, сохранившее бесспорную оперативную ценность в идеологических и политических рамках столкновения с парфянами. Но еще чаще в хвалебной литературе римской эпохи приводится в качестве контрпримера эпизод гордыни Ксеркса, который хотел превратить море в континент (мосты на Босфоре), и его окончательный провал. Эти истории были особенно полезны в качестве exempla для тех, кто доказывал уникальность римской власти, которая одна достойна доминировать над всем известным миром, "как на суше, так и на море".
Разумеется, согласно времени и обстоятельствам, прецедент мог быть использован по-разному. В начале V века после Р. Х. Клавдий был убежден, что огромная армия Стиликона, идущая против варваров, является лишь прецедентом, который он считает весьма обнадеживающим:
"Никогда столь значительные силы, говорящие на столь различных языках, не подчинялись единому командованию... Говорят, что подобным образом армия, которую Ксеркс собрал на краю света, осушала реки, встречавшиеся ему на пути, омрачала свет дня, в то время как его флот преодолевал подводные камни и наводил мост на море, чтобы его можно было перейти, не замочив ног"[86].
Клавдий мог бы также сослаться на войска Дария III, численность которых греческие и римские авторы регулярно раздували до абсурдных величин. Они не упустили также возможности упомянуть проблемы, вызванные разнообразием языков, которыми пользовались представители различных воинских контингентов[87]. И опять мы видим здесь скорее пример образцового exempla, а не серьезный исторический анализ.
Упоминание о некоторых из Великих царей мы находим в труде "De Ira" Сенеки, который по-своему использует примеры, прямо или косвенно взятые из чтения "Историй" Геродота. Особенно он нацеливается в Камбиза: он чересчур увлекается вином и впадает в пьянство во время пира, больше смахивающего на пьяную оргию, он, как бы играя, убивает молодого персидского аристократа[88]; он бросается в абсурдный военный поход, в течение которого его солдаты умирают тысячами[89]. Дарий также осужден Сенекой за то, что он убивал персов, которые не хотели принимать участие в его походе[90]. Ксеркс действует аналогично в подобной же ситуации: "Его судьба была такой же, какую он заслужил: побежденный, впавший в поражение, видя повсюду, как рушится его судьба, он шел между трупами своих людей"[91]. По логике самой речи Сенеки, Кир также не избегает достаточно негативного суждения, так как он вспылил на реку, и по этой причине его поведение оценивается как буйное помешательство (furor): "Он потерял, таким образом, и время, столь важное в подобных обстоятельствах, и энергию солдат, которую он извел на бесполезный труд, и возможность внезапно атаковать. Он объявил войну реке, вместо того чтобы объявить ее своим врагом"[92].
В целом нетрудно понять, как древние авторы отбирают и строят свои нравоучительные истории. Хотя, согласно испытанной временем технике риторики, они любят ссылаться на авторитет "древних документов"[93], их информационная работа сводится чаще всего к быстрому прочтению греческих произведений (в случае персидских анекдотов, написанных Сенекой, это был Геродот), или - еще проще, - сверяясь с уже написанными и изданными сборниками exempla.

ПЕРСИДСКИЕ ЦАРИ В ИСТОРИЯХ ОБ АЛЕКСАНДРЕ

Римские авторы, которые вставили упоминания о персидских царях в свои истории о походе Александра, действовали точно так же. Ярчайшее тому подтверждение - речь, вложенная в уста Каллисфена, который противится нововведениям Александра в его дворе после смерти Дария III и хочет разрушить аргументы, выдвинутые Анаксархом для защиты и иллюстрации политики царя. Негативные ссылки, выдвинутые философом, недвусмысленны - они призваны подчеркнуть противопоставление между высокомерием абсолютных деспотов и их военной беспечностью, особенно явно выражаемой по отношению к врагам, о которых им известно, что они более слабы, чем они сами. Досталось всем Великим царям, начиная с Кира и кончая Дарием III:[94]
"Ты не часто встречаешь и советуешься не с каким-нибудь Камбизом или Ксерксом, но с сыном Филиппа... Надо тебе напомнить, что Киру нанесли поражение скифы, народ бедный и независимый, и что, в свою очередь, Дарию преподнесли урок также скифы, Ксерксу - афиняне и спартанцы, Артаксерксу - Клеарх и Ксенофонт, с их Десятью Тысячами, а нашему Дарию - Александр, перед которым никто не падал ниц".
Если в этой обвинительной речи, направленной против персидских царей и Александра, идеологическая нагрузка главным образом падает на Камбиза и Ксеркса - как одного, так и другого греки осуждали за их жестокость и нетерпимость, - то можно увидеть, что Кир здесь также заклеймен за поражения, на том же основании, что и Артаксеркс II и Дарий III. Тем не менее в целом он пользуется особым статусом и престижем, по причинам, которые легко понять. Он был основателем империи, "он установил гегемонию персов... Он забрал власть у мидийцев и лидийцев, чтобы передать ее Персии"[95]. Он был "наиболее предприимчивый монарх Азии, чему доказательством является его поход против скифов[96] и в Центральную Азию, где он основал город Кирополис[97]. Благодаря победам в царских резиденциях накопились огромные богатства, которые затем попадут в руки Александра, и Персеполь в том числе[98]: "Там были огромные сокровища, много золота и серебра. Оно накапливалось со времен Кира, первого царя персов"[99]. Могущество и слава демонстрируются великолепием основанной им столицы, Пасаргады, где располагается его гробница, многословно описанная компаньонами Александра[100], и перед которой маги продолжают приносить традиционные жертвы[101]. Его известность такова, что в формулировке, где видна рука известного ритора, каким был Квинт Курций, Александр "удивляется, что погребение столь славного и богатого царя не было более роскошным, чем у какого-нибудь плебея"[102]. Известность Кира связана не только с его победами, но и с его умом и проницательностью (phronema): по этой причине Плутарх упоминает его в начале списка знаменитых людей (Агесилай, Фемистокл, Филипп, Брасид, Перикл), от которых Александр унаследовал особые достоинства[103].
Если Кир стоит особняком в рассказах о походах Александра, то это потому, что македонский завоеватель сознательно хотел приспособить для себя его память, представляясь как его преемник. В качестве "первого царя персов и основателя их гегемонии в Азии" Кир действительно обладает царской легитимностью и наделяет ею своих преемников. Цари надевали мантию Кира в ходе церемонии инвеституры в Пасаргаде[104]. Они были преемниками Кира в непрерывной династической цепочке[105], за исключением Дария III, обвиненного в том, что он присвоил трон знаменитого основателя династии. Таким образом, ясно, что, согласно Арриану, который долго описывает меры, предпринятые Александром в Пасаргадах, македонский царь "имел в глубине души намерение после победы над персами нанести визит к гробнице Кира"[106]. Древние авторы без колебаний поддерживают версию о том, что Александр перевел на греческий язык надпись на стене гробницы, которая гласила: "Я, Кир, тот, кто дал власть персам"[107]. Страбон говорил об Александре, что тот был "другом Кира"[108]. И то, что царь намеревался пощадить Кирополис, несмотря на мятеж, является следствием того, что "ни один другой царь из противостоявших ему не внушал ему большего восхищения, чем Кир и Семирамида"[109]. В то же самое время он вступает в соперничество с моделью, которую намеревается как повторить, так и превзойти. "Никто другой не вторгался с войной в земли индийцев, кроме Кира, сына Камбиза. Он дошел до земель скифов и был наиболее предприимчивым из азиатских монархов"[110]. Кир, согласно Арриану, не преодолел просторы Гедросии: "Он пришел в эти земли с намерением захватить индийскую территорию; но, прежде чем он смог достичь своей цели, он потерял почти всю свою армию. Солдаты стали жертвами пустыни и непреодолимых трудностей пути; эти факты, сообщенные Александру, возбудили в нем чувство соперничества по отношению к Киру и Семирамиде".
Александр намерен сохранить для себя одного всемирную славу "первого царя персов". Отсюда ожесточение против Орксина, захватившего власть в Персии во время индийского похода, представленного Квинтом Курцием следующим образом: "Будучи родом из Семи Персов[111], он намеревался представить дело так, будто он является прямым потомком великого царя Кира... благородство и фортуна которого поставили его выше всех варваров"[112]. Со своей стороны, Дарий также пытается привлечь на свою защиту Кира, и перед битвой при Гавгамелах он обращается к его памяти со следующими словами: "Нетленная память о Кире, который отнял власть у мидийцев и лидийцев, чтобы передать ее персам"[113]. С точки зрения Александра, такая претензия невыносима, о чем он утверждает в речи, которую вкладывает в его уста Квинт Курций: "Сам Дарий не получил Персидскую империю по наследству; он достиг трона Кира только благодаря евнуху Багоасу".[114]
Если вернуться теперь к Дарию и Ксерксу, то они появляются только в упоминаниях о мидийских войнах, под видом царей, о которых Александр заявляет, что против их памяти он ведет репрессивную войну. И в речи, произнесенной Александром перед сражением при Иссе, отмечено: "Если бы он обратился к грекам, то напомнил бы им вторжения в Грецию этих народов, когда сначала наглый Дарий, а затем и Ксеркс, потребовал у них землю и воду... Он напомнил бы им, как были дважды уничтожены их храмы мечом и пламенем, как были взяты приступом города, как были осквернены все человеческие и божественные соглашения"[115]. Обвинения против них содержались в письме, которое царь посылает Дарию: "Дарий, имя которого ты носишь, опустошил и разграбил берег Геллеспонта, на котором живут греки, а также греческие колонии Ионии; затем с большой армией он пересек море, принеся войну в Македонию и Грецию. И снова царь своего народа, Ксеркс, пришел атаковать нас со своими дикими воинствами варваров... Опустошать наши города, сжигать наши деревни... Войны, которые вы предпринимаете, кощунственны"[116]. Персеполь обречен на разрушение, так как именно оттуда вышли армии Дария и Ксеркса в свой святотатственный поход[117]. Несмотря на могущество, Дарию и Ксерксу не удалось сделать греков рабами персов.
Особенно ясно, что воспоминание о Ксерксе постоянно присутствует в рассказах о высадке Александра и его троянских подвигах, даже если его имя там не упоминается. Квинт Курций разоблачает предателей, которые "хулили" Бранхидов: "Чтобы понравиться Ксерксу, они осквернили храм в Дидимейоне"[118]. За ним также следовали беотийцы, которые обосновались в Вавилоне, где находились до прихода Александра[119]. Ксеркс вывез из Греции статуи, которые он поместил в Вавилоне. За кощунства, совершенные им в Греции, ему отомстила куртизанка Таис, о которой известно, что она привела людей, которые подожгли дворцы Персеполя[120]. Александр подчеркивает, что персы "понесли бы, от лица греков, самое суровое наказание, если бы они были обязаны видеть его на троне и во дворце Ксеркса"[121]. Плутарх сочиняет даже немой диалог между Александром и Великим царем во время осады Персеполя, диалог, который свидетельствует, впрочем, о двойственном взгляде на персидскую монархию:
"Видя огромную статую Ксеркса разрушенной толпой тех, кто спешил ворваться во дворец, он остановился и обратился к нему с речью, как к живому: "Должен ли я пройти, - сказал он, - оставив тебя распростертым на земле, из-за твоего похода против греков, или я должен отдать тебе должное за твое великодушие и мужество, которое ты выказал?" В конечном счете, после долгих размышлений, он пошел дальше"[122].
Если, на том же основании, что и Камбиз, Ксеркс считается типом нечестивого деспота[123], то это потому, что его пагубные действия приносили зло также и его собственным народам[124]: "При входе в Вавилон Александр предложил вавилонянам восстановить храмы, которые Ксеркс заставил уничтожить, в особенности храм Бела, бога, которого вавилоняне почитали более всего"[125]. Арриан возвращается к этому при описании второго пребывания Александра в Вавилоне: "Храм Бела был стерт с лица земли Ксерксом после его возвращения из Греции, как и все другие алтари Вавилона"[126]. Отвратительный образ Ксеркса и его огромных армий время от времени появляется в историях, передававшихся в Греции после индийских войн; но история разрушения храмов Вавилона, похоже, была изобретена либо после прихода Александра, либо в годы, последовавшие после его ухода. В римскую эпоху она стала практически канонической. Арриан постоянно обращается к ней при упоминании историй о мерах, которые предпринял Александр в Экбатанах после смерти Гефестиона: "Другие авторы говорят (но я им не верю), что Александр заставил снести до основания храм Асклепия в Экбатанах: деяние, достойное варвара, и нисколько не связанное со всем тем, что мы знаем об Александре. Это деяние, напротив, скорее пристало гордыне Ксеркса и очень хорошо согласуется с историей о цепях, которые, как говорят, он велел погрузить в Геллеспонт, намереваясь тем самым отомстить Геллеспонту"[127].
Ссылка на Ксеркса также присутствует в двух небольших по объему трудах Плутарха "Fortune d'Alexandre*. В этом чисто риторическом произведении Плутарх намеревается доказать, что Александр был царем-философом, какого мир никогда не знал. Его победы объясняются не вмешательством Фортуны (Туспё), а его личными качествами (arete). Чтобы успешнее доказать это, Плутарх, естественно, вынужден часто сравнивать успехи Александра с достижениями других монархов, среди которых немало персидских правителей. Среди них Ксеркс, оцениваемый как "неразумный варвар, который потратил столько бессмысленных усилий для того, чтобы возвести над Геллеспонтом мостки", в то время как "разумные монархи соединяют Азию и Европу не балками, плотами, безжизненными и нечувствительными связями, но законной любовью, целомудренными свадьбами, общим потомством"[128]. Это очевидная ссылка на браки между македонцами и иранками, которые очень приветствовал Александр. Чтобы лучше продемонстрировать, что Александр всем обязан именно своим личным качествам и личным подвигам и ничем не обязан богине Тихе, Плутарх намерен противопоставить условия его вознесения на трон тому, как пришли к власти персидские цари. В длинном пассаже он встраивает Дария III в целый ряд царственных наследников, которые, в отличие от Александра, не обладали ни одним из необходимых качеств:
"Я рассматриваю роль, которую сыграла Фортуна, и все доводы тех, кто считает, что именно ей Александр обязан своим величием. О, Зевс, почему это не говорится о человеке, который никогда не был ранен, никогда не проливал свою кровь, никогда не сражался? Человеке, которого возвело на трон Кира ржание лошади, как первого Дария, сына Гистаспа[129], или о том, кто поднялся туда благодаря ласкам, расточаемым другому человеку его супругой, как Ксеркс, который вступил на трон вследствие маневров Атоссы по отношению к Дарию? Можно ли овладеть венцом власти над Азией так, как это сделал он, который пришел к власти благодаря интригам Багоаса, нашедшего Оарса, которому нужно было только сбросить рубище посыльного и облачиться в царскую мантию, правильно причесаться и надеть венец на голову?"[130]
Верный читатель Геродота, как и все греки, Плутарх почерпнул у него образы Дария и Ксеркса, но он использует их в иронической и полемической форме, которой совсем не было у автора, которым он воспользовался. Что касается "этих царей, которые никогда не были ранены, кто никогда не проливал свою кровь", речь по-прежнему идет о персидских царях, "Охах[131], Артаксерксах, которых с момента рождения Фортуна вознесла на трон Кира"[132]. И, несколько путая Дария с Арсесом, Плутарх расценивает Дария III как "раба и посыльного Великого царя". В то время как Александр сделал себя сам, совершенно самостоятельно, в то время как ему пришлось сражаться против все более грозных врагов, такие люди "как Артаксеркс, брат Кира, были провозглашены царями после их отцов, при их жизни; они одержали победы без слез, провели свою жизнь в празднествах, организуя торжества и театральные постановки. Наконец, каждому из них повезло - он смог состариться на троне"[133]. Здесь мы видим одну из излюбленнейших проблем эллинистической политической философии: будет ли лучшим царем сын царя или сын простого частного лица? Именно поэтому помимо Артаксеркса II Плутарх упоминает Антиоха, сына Селевка или Птолемея Филадельфа, указывая на то, что сыновья только и делают, что без труда прибирают себе наследство, завоеванное со славой их отцами, боевыми товарищами Александра Великого.
Именно в этом контексте Дарий, "тот, который был побежден Александром", упомянут в пассаже в "Пестрых историях" Элиана: он описывается там как сын раба; персидский царь является частью (как и Дарий I, "носитель колчана Кира") списка вождей и царей, вышедших из полной неизвестности[134]. Валерий Максим также посвятил этому вопросу целую главу - "Люди скромного происхождения, ставшие великими"[135]. Персидских царей там нет, но автор, который прочитал Геродота[136], не забыл упомянуть анекдот, в котором Дарий I показан в то время, когда он был простым частным лицом. Этот topos использован Непотом, который считает, что "Кир и Дарий, сын Гистаспа, наиболее значительные фигуры среди тех, кто присоединил к своему имени неограниченную власть. И тот и другой, они оба были простыми частными лицами, когда за свои заслуги они добились царской власти"[137]. Действительно, как уже говорил Платон, не будучи сыновьями царя, они избежали недостатков и пороков, присущих дворцовой жизни[138]. Но на этот раз, перед лицом героической судьбы Александра, предполагаемое неясное происхождение персонажа толкуется не в пользу этого персонажа: остается только определение "Дарий, который был побежден Александром".
Обращаясь напрямую к богине Тихе, Александр добавляет к осуждению сравнение, которое еще больше обесценивает его противника: "Твое произведение - это Дарий, раб и посыльный Великого царя, из которого ты сделала хозяина Персии, Сарданапала, который интригой получил пурпур, и которого ты украсила царским венцом"[139]. У Плутарха, как у большинства других древних авторов, Сарданапал стал эмблемой азиатского деспота, загубленного роскошью и пороками. Плутарх противопоставляет его Семирамиде-завоевательнице: "Сарданапал, из которого Природа сделала человека, украшался пурпуром в недрах своего дворца, валялся, задрав ноги вверх, среди своих сожительниц; после смерти ему поставили каменную статую, и он был изображен танцующим в одиночестве, по обычаю варваров, щелкая пальцами над головой. К ней сделали подпись: "Ешь, пей и блуди: все остальное неважно!"[140] Это сближение, сделанное Плутархом, еще более унижает Дария, и так уже представленного как ничтожная игрушка в руках Фортуны. Эпитафия (придуманная) на гробнице Сарданапала особенно сильно контрастируете (не менее сфабрикованной) эпитафией, которую, согласно Онескриту, древние авторы читали на гробнице Дария Великого (или Кира?): "Я был другом для моих друзей. Как всадник и как лучник я доказал, что я превосходил кого бы то ни было; я был наилучшим среди охотников"[141].

ОТ ОДНОГО ДАРИЯ ДО ДРУГОГО: ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ

Согласно очень благосклонной легенде о воцарении Дария III, Юстиниан утверждает, что, помещенный на трон народом, новый царь "был удостоен имени Дария, чтобы не ощущать недостаточности царского величия"[142]. Если выбор этой трактовки обнаруживает, возможно, его большие амбиции и его уважение к ахеменидскому прошлому и его личным достоинствам, нельзя не констатировать, что сопоставление достаточно жестокое с точки зрения истории: один Дарий расширил и организовал империю, другой ее потерял. Это банальное наблюдение не только не ускользнуло от древних авторов - они сделали из него основу для своего исторического видения.
В пассаже Элиана Дарий III и Дарий I включены в одну и ту же категорию людей, вышедших из полной неизвестности и ставших царями, но контраст хорошо заметен: один - это "[тот] кто был побежден Александром"; другой же был известен повсюду под родовым именем: "Дарий, сын Гистаспа", или же, согласно другой, часто упоминаемой формулировке, (в которой приводится наиболее известный подвиг из его царствования): "Дарий, тот, кто убил мага и кто передал власть персам"[143]. Перед лицом столь знаменитого одноименного предшественника наш Дарий становится тем Дарием, из-за ошибки которого империя персов перешла в руки македонцев, как ясно видно из того отрывка, в котором Страбон излагает династическую историю Персии:
"Человек, который установил гегемонию персов, был Кир. Его сменил его сын Камбиз, который был убит магами. Маги были убиты семью персами, которые затем передали власть Дарию, сыну Гистаспа. Затем последним наследником Дария был Арсес. Он был убит евнухом Багоасом, который возвел на трон некоего Дария, не принадлежавшего к царской семье. Он был смещен Александром, который затем царил сам в течение десяти или одиннадцати лет. Затем гегемония над Азией была разделена между его многочисленными преемниками и их потомками, а затем она исчезла. Гегемония персов над Азией длилась приблизительно двести пятьдесят лет".[144]
Этот параграф закрывает последнюю часть книги XV, которую Страбон посвятил географии Персии, истории и традициям народа и династии этой страны. Следующая книга (XVI) посвящена Вавилону и Ассирии[145]. Описывая Ассирию, он упоминает деревню Гавгамелы. Он говорит о ней как о "значительном поселении", поскольку приводит воспоминание Дария I: "Там он дал отдых верблюду, который помог ему пересечь скифские пустыни"[146]. Чтобы назвать царя, Страбон использует хорошо знакомое выражение: "Дарий, сын Гистаспа". Естественно, несколькими строчками выше он не преминул, напомнить о сражении, произошедшем в Гавгамелах в 331 году: это там, где "Дарий был побежден и где он потерял свою власть"[147]. Говоря об одном Дарий и о другом, Страбон очень ярко показывает взлет и падение могучей империи!

---

[1] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.8 (330 вс).
[2] . Velleius Paterculus. Римская история 11.41.1–2: in vitam, non in voluptatem uteretur.
[3] . Лукиан. Фарсалы IX.46–53 (sarisse – македонское оружие; pilum – римское оружие).
[4] . Лукиан. Как надо писать историю II.
[5] . Арриан III. 11.4.
[6] . Арриан Ш.22.1.
[7] . Полибий Х.28.3.
[8] . XII.3.2–12; 4.1; см. также: Плутарх. Александр 45.1.
[9] . XI.15.2.
[10] . Квинт Курций IV.12.11; V.7.9; V.8.1; VI.2.11–15.
[11] . Дион Кассий. Римская история XL. 14.2–3.
[12] . Аммиан Марцеллин XXIII.6.2; Юстиниан XLI.4.
[13] . См. ниже. Глава VIII.
[14] . Плиний XXXI.21.35.
[15] . XVI.1.16.
[16] . ATeneftXII.513f.
[17] . Квинт Курций V.8.1.
[18] . Дион. Речи VI. 17.
[19] . Лукиан. Судно, или Пожелания 28–39.
[20] . Лукиан. Sur un appartement § 5 (HEP 248–249)
[21] . Тит Ливии XXXIV.6.7–9: luxuriae enim peregrinae origo ab exercitu Asiatico invecta in urbem est.
[22] . Тит Ливии IX. 17: iam in Persarum mores adduxisset; superbia mutati vestis.
[23] . Диодор XVII.77.4–7: persike tryphc. polyteleia ton Asianon basileon.
[24] . Юстиниан XII.3.8–12: дегенерация; также XII.4.2:... уступить порокам тех, которых он победил оружием.
[25] . Юстиниан XII.4.1.
[26] . Юстиниан IX.8.4,20–21
[27] . Арриан. Анабасис IV.7.34
[28] . Арриан. Анабасис IV.7 4; IV.8.2
[29] . Арриан. Анабасис IV. 11.6 (bia / nomos)
[30] . Квинт Курций IV.6.29: peregrinos ritu (наказание, наложенное на Батиса).
[31] . Диодор. XVII.64.4 и XVII. 112.6 pros anesin kai tryph6n.
[32] . Квинт Курций V.1.4–6.
[33] . Квинт Курций V.2.8.
[34] . Квинт Курций V.1.36–38.
[35] . Валерий Максим IX. 1.3 (глава luxuriaet libidine).
[36] . Валерий Максим II.6.1.
[37] . См. IV.8.4; V.2.2; VI.2.15.
[38] . Тит Ливии XXIII.18.12.
[39] . Валерий Максим IX. 1, ext. 1.
[40] . Квинт Курций VIV2.12.
[41] . Квинт Курций VI.5.32.
[42] . То же выражение у Диодора XVII.77.6.
[43] . Квинт Курций VI.6.4,6,8,10.
[44] . Квинт Курций Х.1.42; см. стр. 426–439.
[45] . Арриан III 11.9; об этом см. главу VIII.
[46] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1.8 (3301AD); см. также: Александр, 47.5–8.
[47] . Арриан Ш.22.5.
[48] . Римская история1.6.1–2 (summa imperii; imperium Asiaticum); 1.6.6 (Assyrii principes omnium gentium rerum potiti sunt).
[49] . Зосима. Новая история 1.2.5.
[50] . Орозий. Истории 1.4; 1.19; Ш.6–11; Ш.7.5.
[51] . Арриан II.6.7.
[52] . Арриан. Индия 1.3
[53] . Квинт Курций IV. 14.24.
[54] . Лукиан. Харон, или Созерцатели IX. –
[55] . Плутарх. Помпей 34.7.
[56] . De Fortuna Alexandri I-И.
[57] . Плутарх. Fortuna Romanorum 2 (317 вс).
[58] . De Fortuna Alexandri 1.5 (328 E): eudaimonein.
[59] . Евсевий. Евангелическая подготовка 1.4.6–8. В течение почти семи веков, практически не изменяясь, следовали литературной форме topos о расширении культурных норм доминирующей власти за счет нравов и обычаев покоренных народов (см. стр. 137).
[60] . См. также: Полибий Х.28.3: сообщая о существовании в Парфии привилегий, предоставленных местным крестьянам, Полибий уточняет, что они были записаны «во времена, когда персы царствовали над Азией».
[61] . Плутарх. Fortuna Romanorum 4 (317F-318A).
[62] . Клавдий. Похвала Стиликону III.159–167.
[63] . Дионисий Галикарнасский. Римская античность 1.2.1.
[64] . ХХШ.6.7.
[65] . XXIII.6.1.
[66] . 1.201–214.
[67] . Страбон XV.3.24.
[68] . Диоген Лаэртский. Жизни и учения известных философов V.94: Persika idiomata
[69] . Тацит. Анналы.61–63.
[70] . Дион Кассий LXXX.4.1; Herodien VI.2.2.
[71] . Аппиан. Mith. 116.570.
[72] . Аппиан. Mith.108.512; 117.572.
[73] . Диодор XL.4; Аппиан. Mith. 117.576.
[74] . Дион Кассий. Римская история LLX.17.5.
[75] . Ш. В, ext.3e; VIII.7, ext.15.
[76] . 1.6 ext. 1.
[77] . 11.10 ext. l.
[78] . III.2, ext.3.
[79] . V3, ext.3g; см. VI.5, ext.2.
[80] . 1.6 ext. l; III.2, ext.2.
[81] . IX.13, ext. l
[82] . 1.6 ext. l.
[83] . 1.6 ext. l.
[84] . IX.5, ext.2: cujus in nomine superbia et impotentia habitat.
[85] . IX. l, ext.3.
[86] . Клавдий. Contre Rufin 11.105–107; 120–123.
[87] . В течение сражения при Гавгамелах ахеменидские отряды расположены «народами» (Диодор XVII.58.1), отсюда размышления, приписываемые Дарию: «Он был глубоко обеспокоен; не будет ли это объединение народов, не говорящих на одном языке, приводить к неясностям во время сражения?» (53.4).
[88] . III.13
[89] . III.20
[90] . III.16.3.
[91] . III.16.4
[92] . III.21.1–4. Анекдот рассказывается в манере, разработанной Геродотом 1.189–190.
[93] . Аммиан Марцеллин XXIII.6.36: antiqui libri (с с неточным изложением истории узурпации власти магами).
[94] . Арриан IV. 11.6,9
[95] . Страбон XV.3.4 и 3.8; Квинт Курций III.3.1 (ссылка на войну против Креза с неточными деталями относительно Кира Младшего; VI. 14.24).
[96] . Квинт Курций VI.6.11; VII.3.1.
[97] . Арриан IV.3.1.; Страбон XI. 11.4.
[98] . В действительности основанная Дарием; та же ошибка у Элиана в «Животных» 1.59.
[99] . Диодор XVII.71.1.
[100] . См. противоречивые сообщения, собранные Страбоном XV.3.7–8.
[101] . Квинт Курций V.6.10; Арриан VI.29–30.
[102] . Квинт Курций Х.1.32.
[103] . Плутарх. De Fortuna Alexandri II (343А).
[104] . См.: Плутарх. Артаксеркс 3.1–2 (сравнить HEP 539,985).
[105] . Страбон XV.3.24.
[106] . Арриан VI.29.9.
[107] . Плутарх. Александр 69.4. Хотя легенда встречается (с вариантами) у Арриана (VI.29.8) и Страбона (XV.3.7), надо ли уточнять, что подобной надписи никогда не имелось на гробнице ни на персидском, ни на греческом языке?
[108] . XI. 11.4: philokyros.
[109] . Арриан IV.3.1.
[110] . Арриан. Индия IX. 10; Анабасис VI.24.2–3 (авторутверждаеттам. чтоКир смог вернуться из этого катастрофического похода всего с семью солдатами).
[111] . Знак отличия, еще встречавшийся среди персидского дворянства эпохи Дария III; к нему обратились те, чья семья претендовала на родовую связь с одним из семерых заговорщиков, которые, под руководством Дария I, пресекли власть мага Смердиса, в-522 году (НЕР109–149).
[112] . Квинт Курций Г/Л2.8; Х.1.22
[113] . Квинт Курций IV. 14.24
[114] . Квинт Курций VI.3.12.
[115] . Квинт Курций III. 10.8.
[116] . Квинт Курций IV. 1.10–11.
[117] . Квинт Курций V.6.1.
[118] . Квинт Курций VII.5.28.
[119] . Диодор XVII.72.6.
[120] . Арриан Ш.16.7; VII.19.2.
[121] . Квинт Курций V.7.11; Плутарх (De Fortuna Alexandri 1.7 =429°; Александр 37.7) говорит о «троне Дария», очевидно имея в виду Дария III.
[122] . Плутарх. Александр 37.5: megalosophrosyne, arete.
[123] . Арриан IV. 11.6.
[124] . Отвратительная репутация Камбиза в классических источниках (начиная с Геродота) основана на обвинении в разрушении египетских храмов и высмеивании обрядов и веры жителей: см.: HEP 66–72.
[125] . Арриан III.16.4.
[126] . Арриан VII.17.3.
[127] . Арриан VII. 14.5.
[128] . Плутарх. De Fort. Alexandri 1.7.
[129] . В своем длинном рассказе о воцарении Дария. Геродот (III.84–87) рассказывает, как конюх Дария, при помощи забавной хитрости, сумел заставить заржать лошадь своего хозяина первой, позволяя таким образом заговорщикам выбрать царя. Эпизод очень часто повторялся древними авторами (то же самое у Валерия Максима VII.8.2, или у Аммиана МарцеллинаХХШ.6.36: этот думал, что «семь потомков этой расы магов присвоили персидскую царскую власть после смерти Камбиза»).
[130] . De Fortuna Alexandri 11,8 (340в).
[131] . Имя, которое носили до его воцарения Дарий II и Артаксеркс III.
[132] . Плутарх. De Fortuna Alexandri 1,2 (327А); также II.3 (336е).
[133] . Там же. II, 9 (341А).
[134] . Элиан. Пестрые истории XII.43
[135] . III.4.
[136] . Ш.139–140 и VII.3 (idiotes); см. Валерий Максим V.2.1 (privatus).
[137] . Цари XXI. 1.2
[138] . См.: Платон. Законы III.693–696: «Дарий не был сыном царя; он получил воспитание, не пораженное вялостью, не так как Камбиз и Ксеркс, воспитанные женщинами и евнухами, вдали от мужчин.
[139] . De Fortuna Alexandri 1.2. (326е)
[140] . De Fortuna Alexandri II (336е).
[141] . Эта надпись упомянута Страбоном (XV.3.8), но довольно любопытна в свете повествования о гробнице Кира. Скорее всего, подделка была вдохновлена знаменитым заявлением Геродота (1.136), почти дословно процитированным Страбоном (XV.3.18): «Персы учат своих детей всего трем вещам: ездить верхом, стрелять из лука, говорить правду» (см.: HEP 339–342). Классические тексты пересказывают в элленизированной и глухой форме «Зеркало принца», в особенности запись, фигурирующую на гробнице Дария в Накш и – Рустам, где не имеется в виду охота (HEP 222–228).
[142] . Юстиниан Х.3.5.
[143] . Не упуская возможности вспомнить этот подвиг (в личной форме, так как он говорит о «династии семи царей магов», которую разрушил бы Дарий), Аммиан Марцеллин добавляет упоминание о Гистаспе, отце Дария, почитаемом религиозным преобразователем вслед за Зороастром (XXIII.6).
[144] . Страбон XV.3.24.
[145] . В действительности Вавилон и Сузиана упоминались также в книге XV.
[146] . То есть, согласно практике, хорошо известной греческим авторам, доходы, полученные от деревни, теоретически должны были использоваться для этой цели.
[147] . Страбон XVI. 1.3. См. также описание того же региона у Аммиана Мар-целлина (XXIII.6.22): Экбатан. Арбелы и Гавгамелы, где Александр заставил Дария глотать пыль в быстром беге с поля боя»; у Диона Кассия в «Римской истории» LXVIII.21.4: «Арбелы и Гавгамелы – это города, около которых Александр одерживал победу над Дарием».