НЕКРОЛОГ-УБИЙЦА

В своем "Анабасисе" Арриан скрупулезно, шаг за шагом, описывает мельчайшие события жизни македонского царя, никогда ничего не сообщая о Дарий. Объяснения и обоснования своего стремления отделить истину от лжи, которые он дает во введении, касаются только жизни и личности Александра. Дарий вообще не представлен читателям "Анабасиса". До момента, когда он встал во главе армии и повел ее в Киликию, где его постигла неудача при Иссе в ноябре 333 года, упоминания о Дарий практически полностью отсутствуют, за исключением туманных и неопределенных намеков. И лишь дойдя до момента его смерти в июле 330 года, Арриан впервые дает краткое ретроспективное описание его личности и жизни. В этом пассаже приводится весьма жесткий взгляд на образ последнего из Великих царей:
"Таков был конец Дария, последовавший при афинском архонте Аристофонте в месяце гекатомбеоне. Не было человека, который бы вел себя на войне так трусливо и неразумно; вообще же жестокостей он не творил, может быть, просто потому, что творить не довелось: только вступил он на царство, как пришлось ему воевать с македонцами и эллинами. Даже при желании нельзя было издеваться над своими подданными, находясь в опасности, еще большей для себя самого, чем для них. При жизни на него обрушивалась одна беда за другой; с самого начала, как он пришел ко власти, не было у него передышки. Сразу же его сатрапы были разбиты в конном сражении при Гранике; сразу же были отняты Иония, Эолида, обе Фригии, Лидия и Кария, кроме Галикарнасса, но вскоре был взят и Галикарнасс, и вдобавок еще все побережье вплоть до Киликии. Затем его собственное поражение при Иссе, где его мать, жена и дети на его глазах были взяты в плен; потеря Финикии и всего Египта; позорное бегство - одним из первых - при Арбелах и гибель большого войска, состоявшего из одних варваров. С этого времени он как беглец скитался по своей державе и умер, преданный своими близкими в самый критический момент; царь и одновременно узник, ведомый с позором, он погиб от козней, которые замыслили самые близкие ему люди (6). Такова была судьба Дария при жизни; когда он умер, его погребли по-царски; дети его получили от Александра такое содержание и воспитание, какое они получили бы от самого Дария, останься он царем. Александр стал ему зятем. Когда Дарий скончался, ему было около 50 лет" (III.22.2-6).
Портрет и рассказ весьма обобщены - настолько, что это позволяет обвинить автора в некоторой карикатурности или по крайней мере упрощении. Особенно ясно это видно в описании поражений Дария в форме ускоренной ретроспекции, где Арриан, чтобы лучше показать неизбежность поражения персов и непосильную для последнего Великого царя ответственность, наполнил свой рассказ выражениями и временными наречиями, которые придают процессу поражения необычайную и искажающую скорость, при этом не колеблясь вольно использовать хронологию событий, которой он достаточно скрупулезно следовал в первых книгах "Анабасиса". Дарий представлен им как бесцветный и посредственный индивид, наделенный гнусной трусостью, неспособной противостоять с величием и твердостью судьбе, которую он вынужден встретить. Даже возможные достоинства (умеренность) поставлены под сомнение и превращены в пороки и потенциальные недостатки (жестокость), которые не проявились только вследствие отсутствия подходящих исторических обстоятельств! Обвинительная речь тем более впечатляющая, что на протяжении всего рассказа, в особенности во время описаний сражений, Арриан сохраняет ту же тональность.

НИ СМЕЛЫЙ СОЛДАТ, НИ ЗАМЕТНЫЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК

Ясно, что Арриан не собирается признать наличия у Дария хоть какого-то мужества: напротив, он осуждает его более активно и по большему числу оснований, чем другие авторы. Давайте рассмотрим одно из суждений Арриана: "В области военной деятельности он был, более чем кто-либо, мягок и достаточно осторожен"[1]. При всей своей тривиальной банальности определения, использованные Аррианом, были, разумеется, очень значимы для читателей. Говоря о ситуации Артаксеркса перед сражением при Кунаксе, Плутарх пишет, что у него было "большее количество лучших сатрапов и стратегов в совете и во время битвы, чем у Кира"[2]. Это позволяет ему выбрать лучших среди приближенных - например, Мардония, "одного из первых среди персов по своей отваге на войне и мудрости в совете"[3], или Тирибаза, дававшего Артаксерксу мудрые советы и почитавшегося за "его отвагу на войне и здравые суждения на совете"[4]. Стоит вспомнить персов, отобранных Артаксерксом III в ходе египетской кампании: они наделены одновременно "отвагой и верностью"[5]. И наоборот, персидские военачальники могут обвиняться в "трусости и неопытности"[6]. Давайте процитируем также Парсондаса из мидийско-персидской легенды: "Его отвага и ум вызывали восхищение"[7].
В этом и те и другие, похоже, сообразуются с достоинствами самого царя, которые сначала Дарий I, а затем Ксеркс выказывают при любом удобном случае, "во дворце и на поле битвы" (DNb; ХР1). Но читатели приведенных произведений в основном не были персами. В одной апофтегме Плутарх утверждает, что, "сочиняя собственное хвалебное слово, Дарий [I] говорил, что он становится более прозорливым на поле битвы и в присутствии опасности"[8]. Оценивая Дария III, Арриан, разумеется, не ссылается, даже косвенно, на царские заявления. Когда в начале IV века до Р. Х. греческий поэт написал эпиграмму в честь ликийского династа Арбинаса из Ксанфа, он также восхвалял "его ум и его силу", но из этого не следует, что поэт имитировал заявление Дария. Восхваление соединения качеств ума и мужества не является чисто персидской монархической идеологией. Намного более вероятно, что греческий поэт черпал вдохновение и формулировки в гомеровских поэмах.
В конце концов теми же терминами может быть описан греческий советник Харидемос, которого мы вскоре увидим действующим рядом с Дарием III. Он также "весьма восхищал отвагой и талантами стратега, участвовал в военной кампании рядом с царем [Филиппом]. Он стал советником, который действовал в этом качестве при Дарий"[9]. Греческий стратег с тем же успехом может приветствоваться за свои качества "отваги и живости ума", даже если он состоит на службе врага македонского царя[10].
С помощью умело подобранных терминов Арриан легко показывает эллинистически настроенному читателю военную несостоятельность Дария. Первое определение ("мягкий") скорее демонстрирует его неспособность к участию в боях, и даже, как мы увидим, трусость. Второе определение ("достаточно осторожен") соединяет неспособность выстроить приемлемую стратегию и следовать ей с должным упорством и постоянством. Тот же термин использует Геродот, чтобы объяснить читателям, почему и как, не сделав необходимых приготовлений в тылу, Камбиз выступил войной против эфиопов, "на край света... и это был поступок сумасшедшего, человека с отсутствием здравого смысла".[11]
В некоторых диалогах, которые он ведет от лица Александра и Пармения, Арриан, будучи сам специалистом и практиком военного дела, очень понятно объясняет, что должен делать военачальник, достойный этого звания, беря при этом за образец македонского царя. Этот царь смел и "готов рваться навстречу опасности"[12]. В то же самое время он наделен здравым смыслом, то есть способностью обдумать ситуацию и оценить реальны, обстоятельства, которые позволяют или запрещают атаковать в тот или иной момент[13]: "Ему нет равного в том, чтобы распознать, что надо сделать как в сложной, запутанной ситуации, так и в понятном положении, чтобы разрешить ситуацию к своему успеху"[14]. Это качество, которое греки называют gnome, противопоставляется гневу: вождь никогда не должен принимать решение, если он потерял хладнокровие и не способен полностью владеть своими порывами и страстями[15].
Согласно Периклу и Фукидиду (II. 13.2), которые явно оказали на Арриана значительное влияние, первое достоинство лидера - это умение сосредоточить значительные финансовые ресурсы, позволяющие оплатить военные расходы. Но ум превыше хозяйственной подготовки: даже будучи хорошо снабженным деньгами и солдатами, военачальник плох, если он лишен gnome; он идет навстречу гибели и вовлекает в нее свою армию. Арриан уверен, что именно в этом кроется истинная причина последовательных поражений царских армий - они объясняются личными недостатками царя, у которого, несмотря на то что он пользовался неисчерпаемыми резервами, не было достоинств, необходимых ни для солдата, ни для их главнокомандующего.

ОТ ОДНОГО НЕКРОЛОГА К ДРУГОМУ

Выразительность черт еще очевиднее и демонстрируется еще жестче, если параллельно посмотреть на содержание некролога, посвященного тем же Аррианом Александру. В нем он крайне эмоционально воспевает сверхчеловеческие достоинства и Александра и защищает память этого героя от осуждения некоторых черт его характера и действий:
"Телосложением он был очень красив, и весьма вынослив; его ум был крайне проницательным; мужество его было невероятным; никто не любил славу и опасность так, как он, никто не был столь внимателен, выполняя волю богов. Он вполне был способен управлять наслаждениями тела, и лишь в удовольствиях разума проявлял себя ненасытным ради славы, которую они приносят. Ему нет равного в том, чтобы распознать, что надо сделать как в сложной, запутанной ситуации, так и в понятном положении, чтобы разрешить ситуацию к своему успеху. Никто лучше него не мог правильно расположить войска... рассеять их страх перед лицом опасности. Во всем этом он выказывал невероятное благородство души. И если действие включало неизвестность, он бросался туда с невероятной смелостью и дерзостью; он удивительно умел быстро выхватить из-под носа у врага добычу прежде, чем тот сообразит начать опасаться такой возможности; никто тверже него не держался принятых соглашений и договоренностей и никогда не позволял сделать ничего, за что его могли бы обвинить в неискренности; он был очень хозяйственным по отношению к своим богатствам, не тратя их безмерно на свои удовольствия, но был расточителен, стремясь обязать других" (VII.28).
Конечно, как и у Плутарха[16], физический портрет Александра выглядит по меньшей мере лаконично и стереотипно, возможно, просто потому, что у того не было впечатляющего телосложения, достойного царя. И тем более катастрофичным для памяти Дария является то, что, вопреки установившемуся литературному правилу, Арриан не приводит никаких упоминаний о физическом облике персидского царя, даже несмотря на ставшее общеупотребительным описание Плутарха: "Дарий был красивым и большим человеком, и он превосходил всех других мужчин по красоте и величественной осанке"[17]. Александр является единственным героем этой истории Арриана, образцом и примером всех мыслимых достоинств (в процитированном пассаже их приведено не меньше девятнадцати). Рядом с ним множество простых смертных выглядят посредственно, даже серо: Дарий, бесспорно, наиболее заметный представитель этой серой массы.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ НОРМЫ; О РОЛИ MIMESIS

Далее я буду часто иметь возможность вернуться и весьма подробно рассмотреть образы Дария и Александра, такими, какими они представлены у различных авторов. Прежде всего важно понять, почему и на каком основании Арриан пришел к решению наделить персидского царя столь явно выраженными негативными чертами. Вопрос и ответ на него очень важны, так как многие детали этих портретов являются основополагающими для современной историографии. Обсуждение этого вопроса тесно связано с проблемой литературных моделей, из которых черпали информацию Арриан и другие авторы, и норм, которым они подчинялись.
Необходимо подчеркнуть - и все время напоминать - о глубинных разногласиях между древней историографией и историческим методом, сформировавшимся в течение XIX и XX веков в Европе. Конечно, такое временное ограничение может вызвать улыбку, поскольку можно сказать, что автор, похоже, решил ломиться в открытые двери. Но улыбка и ирония исчезают по мере того, как мы начинаем погружаться в древнюю и современную литературу, развившуюся на основании образа Александра и его приключений. Все еще чересчур поглощенная определением и исследованием "первичных" источников, использовавшихся известными нам авторами римской эпохи, которые на сегодняшний день либо числятся в утерянных, либо существуют в виде разрозненных фрагментов, нынешняя историография продолжает завышать, пусть даже неявно, исторический вклад Арриана и других авторов, которые удобно, недостаточно ложно были занесены в категорию, называемую "историки эпохи Александра". В действительности же литература, которую мы вынуждены использовать, чтобы восстановить историю взаимоотношений Александра и Дария, не имеет ничего общего с реальной историей, такой, как мы привыкли ее понимать. В своем столь вдохновляющем эссе о mimesis Эрих Ауэрбах посвятил этому вопросу несколько страниц, внося некоторую ясность:
"Античная историография не интересуется действующими силами, но видит лишь достоинства и недостатки, успехи и ошибки; как в области разума, не остается места для исторического развития - повествование носит сугубо морализаторский характер... Моралистическая историография... не может создать синтетико-динамические понятия... Вторая отличительная черта этой историографии состоит в том, что она является образцом ораторского искусства... Морализм и риторика несопоставимы с концепцией реальности, считающейся последствием развития определенных сил... [использованные тексты] обнаруживают как границы древнего реализма, так и границы исторического сознания античных народов" (Mimesis, стр. 49,51).
Естественным следствием была приверженность моделям, позволяющим продемонстрировать и объяснить события - к ним тяготели все авторы античного периода. Еще сильнее это было выражено в римскую эпоху, когда произведения греческой литературы бережно собирались и одновременно им систематически подражали, повторяя и перепевая избранные отрывки. Эти отрывки изучали и повторяли в школах как образцы, изменять которые категорически возбранялось. Мы знаем, что Дионисий Галикарнасский написал исследование "О mimesis" (О подражании), ныне утерянное, но доказано, что "сборники подражаний великим писателям были еще до него одной из трех частей, обязательных для образования оратора" (Круазе). Дионисий широко трактовал то, что он считал необходимым позаимствовать у великих историков прошлого (Геродот, Фукидид, Ксенофонт и т.д.).
В другой из его работ, "Аттические ораторы", Дионисий, вслед за многими другими, борется с тем, что он называет упадком, постигшим, согласно его мнению, ораторское искусство после Александра. Оно было испорчено пороком, называемым им "азиатством". Этот порок характеризовался признаками, очень близкими к тому, что обычно говорили, описывая Персию эпохи Дария: изобилие (euporia), роскошь (tryphe), отсутствие достоинства (ageneia), вялость (malakia), изнеженность, - короче, распутная куртизанка, "прибывшая вчера или позавчера, из какой-то дыры в Азии - отдаленной мидийской, фригийской или карийской провинции" и занявшая место "законной, свободнорожденной супруги". Столь печальной эволюции Дионисий предлагает противопоставить ни больше ни меньше как восстановление древнего порядка (he arkhaia Taxis), то есть древнюю риторику, основанную на мудрости (§ 1.2).
Чтобы проиллюстрировать свою речь, Дионисий берет пример ритора Эге-сия из Магнезии, который около 250 года до Р. Х. написал историю Александра. Страбон сделал из него "инициатора азиатского стиля, развратившего установленные аттические обычаи"[18]. Сам Дионисий видит в нем проявление самого принципа литературного упадка, альфу и омегу ненавидимых им авторов, которые позволили себе быть достаточно оригинальными и освободиться от требований традиции. Он разоблачает это на примере того, как Эгесий трактовал один из эпизодов истории Александра, а именно наказание, наложенное македонским царем на Батиса, назначенного Дарием управляющим Газой. Читая Квинта Курция, и нескольких авторов, по времени более нам близких, становится ясно, что он сам или его источник умудрился достаточно искусно скопировать гомеровскую модель - наказание Гектора Ахиллом. Именно это пытался сделать и Эгесий, но Дионисий считает, что он не сумел это сделать достаточно искусно, поскольку его азиатская манера "подходит лишь для женщин или людей низкого сословия". Видно, что обсуждение не сосредотачивается вокруг вопроса о том, попытался ли тот или другой деятель провести, как мы сейчас сказали бы, "историческое" исследование. Речь идет просто об осуждении с точки зрения традиционных правил mimesis литературного качества произведения,
Это осуждение Эгесия Дионисием, квалифицированное Страбоном как "риторическое", многое говорит нам об "историках Александра" римской эпохи. Обсуждение касается интеллектуального климата, в котором работали авторы. Писатели римской эпохи, жившие в период между принципатом и империей, были прежде всего "моралистами", как в политическом смысле этого термина, так и прежде всего с точки зрения общественных и культурных норм того времени. В произведениях, которые в основном являются историзированными сочинениями о власти (peri basileias) и о здравом и уравновешенном применении власти, они используют разновидность повествования, подписываемого и прерываемого вставками из общеизвестных exempla и апофтегм, с целью возвысить "хороших царей" и разоблачить "плохих". Арриан также следует этой тенденции. Об этом свидетельствует его заявление, помещенное в начале книги: он утверждает, что основывается в ней главным образом на двух трудах Аристобула, "потому что он принимал участие в походах царя Александра и Птолемея, и потому, что он не только принимал участие в походе, но и сам был царем, и поэтому не мог врать ввиду того, что это деяние для него позорнее, чем для других людей". Такое заявление может показаться следствием обезоруживающей наивности, но только в том случае, если его рассматривать с точки зрения исторического метода, исповедуемого в наши дни. В действительности же Арриан основывается на совсем иной логике. Базируясь на образовании, которое он получил у Эпиктета, и, скорее всего, думая об императорской власти своего времени, он считает своим долгом способствовать утверждению одной из принятых характеристик "хорошего царя", который должен говорить только правду.
Продолжая находиться в интеллектуальном контексте Арриана (и множества других авторов, которые здесь также имеются в виду), важно напомнить о важном наблюдении: mimesis была для них литературной нормой, которой охотно подчинялись, поскольку подражание позволяло соперничать с наилучшими. Таким образом, от одного автора к другому, из одного века в другой передавались типажи героев, ситуаций, речей (придуманных), которые неутомимо воспроизводились раз за разом, абстрагируясь от исторической вероятности, и даже больше: не стремясь к исторической точности. Лукиан, знавший труды Арриана, написал замечательный, небольшой по объему труд "Как надо описывать историю". Он высмеивает там всех тех, кто, как он говорит, пытаются писать об истории, не потрудившись познакомиться с началами исторического метода, и потому он вознамерился исправить их ошибки и научить их ремеслу.
В особенности он высмеивает тех, кто намеревается рабски имитировать великих предков: "Один копирует Фукидида, другой переписывает Геродота", или еще: "Все эти историки пытаются соперничать с Фукидидом" (§ 18,26). Он разоблачает стремление современных ему историков посвящать свои книги восхвалению великих людей, чью биографию они писали:
"Единственный долг историка состоит в том, чтобы рассказать все, как было. Но он не сможет этого сделать, если боится. Артаксеркса, чьим врачом он является; если он ожидает пурпурное одеяние, золотое ожерелье, великолепного коня в плату за похвалы, расточаемые в его труде" (§ 39).
Читатель Лукиана знал, что автор целился этими строками в Ктесия, врача при дворе Артаксеркса, а также во всех тех, кто согласились служить Великому царю и получать от него почетные подарки. Артист или врач, о котором, как о Гиппократе, известно, что он отказался ответить на приглашение Великого царя прибыть к его двору, стал настоящим литературным типажом.
Проблема состоит в том, что, являясь неистовым и страстным сторонником mimesis, Лукиан, будучи талантливым полемистом и пародистом, не нашел ничего лучшего, чем дать несколько уроков этого метода. Адресуя похвалы Фукидиду и Ксенофонту - которых он расценивает как "беспристрастных писателей", что может весьма удивить - Лукиан осуждает Аристобула, который "описывал поединок Александра и Пора, специально зачитывая царю эту часть своего труда, в надежде, что этот пассаж позволит ему снискать милость правителя по причине придуманных подробностей, которые он изобрел для того, чтобы еще более возвысить славу Александра, и преувеличений реальных подвигов вождя" (§ 12). Арриан в своем "Предисловии" выразил всевозможное доверие, которое он ощущает по отношению к Аристобулу, и, возможно, парадокс возник вследствие желания высмеять своего современника. Он состоял в том, что упреки в адрес историков-придворных превращены самим Лукианом в разновидность монархической басни: энергично отклоняя подхалимство Аристобула, "царь взял книгу и бросил ее в Гидасп, по которому они собирались плыть". Мораль истории проста и понятна: идеальный царь - друг правды (aletheia), он ненавидит льстецов (kolakes). Таким образом, Лукиан сам пользовался обоснованиями, не слишком отличающимися от тех, которые употреблял Арриан в своем "Предисловии" для пущей убедительности, говоря Птолемею: "Он сам был царем, и для него врать было позорнее, чем для кого-либо другого".
Конечно, нередко подчеркивалось, что примат подражания, по крайней мере у лучших писателей эллинской и римской эпох, не исключает при необходимости способности к самостоятельному творчеству. Не стоит переводить mimesis совсем буквально, как "подражание"; это не является подражанием, а скорее "ссылкой на литературное наследие" (Ж. Бомпер). Подобное замечание наверняка порадует специалистов от литературы и литературного творчества. Но оно существенно отличается от мнения историка, которому пришлось оказаться лицом к лицу с ужасным чудовищем, порожденным невероятным, но плодотворным союзом подражания и творческого воображения. Естественно, необходимо придавать большое значение различиям между текстами одного античного автора и другого, но нередки случаи, когда древний "историк" посвящает себя подражаниям и при этом готов на самые чудовищные выдумки, абсолютно непроверяемые современными историками. С точки зрения метода, ныне хорошо обкатанного при помощи критики документов, работа историка Александра и Дария очень часто сводится к тому, чтобы взвесить правдоподобие подражания и оценить невероятность фантазий, рискуя придать слишком большое значение собственным интерпретациям.

АРРИАН И КСЕНОФОНТ: ОТ ОДНОГО АНАБАСИСА К ДРУГОМУ

Ни в коей мере не желая обесценить его талант, можем утверждать, что, будучи современником Лукиана, Арриан также весьма активно использовал ресурсы mimesis. Не стоит сомневаться, что в противопоставлении Александра и Дария, а также в большинстве других пассажей произведения, Арриан, как и большинство его литераторов-современников, использовал и преобразовал в своих интересах замечательные литературные образцы. Фотий говорил о нем, что он был, с точки зрения языка и стиля, "бесспорно, подражатель Ксенофонта". Его восхищение Афинами и Ксенофонтом общеизвестно; свидетельством тому, помимо всего прочего, служит заглавие его книги, посвященной завоеваниям Александра - "Анабасис". Работая над парными портретами Дария и Александра, невозможно не упомянуть на редкость очевидную параллель, а именно - отчетливое противопоставление Ксенофонтом царя Артаксеркса II и его молодого брата Кира Младшего. В особенности стоит вспомнить портрет молодого принца, который Ксенофонт, согласно правилам, которым следовал и Арриан, представил в форме развернутого повествования, помещенного сразу после исчезновения Кира с поля битвы при Кунаксе.
Прежде чем перейти к более подробному рассмотрению, скажем, что этот замечательный пассаж отлично вписывается в элогическую литературу, которая, зародившись в определенных придворных кругах, была подхвачена в определенный период той греческой литературой, авторы которой вступались за Кира: именно благодаря чистому и простому подражанию античной литературе этого периода мы превозносим Кира Младшего, что длительное время являлось доминирующей тенденцией современной ахеменидской историографии.
Давайте также рассмотрим труд Плутарха "Артаксеркс". Плутарх также черпает информацию и основывает свои суждения на трудах Ктесия и других авторов "Персики". Постоянно подчеркивается тема духовного и политического превосходства Кира над своим братом. В другом месте Ксенофонт подводит итог своим рассуждениям под видом мнимого диалога: "Клянусь Зевсом, я верю, что если бы Кир Младший выжил, - говорит Сократ, - то он стал бы великолепным монархом. Он доказал это, в частности, когда двинулся против своего брата, чтобы оспорить его власть"[19]. По словам Плутарха, "Кир не переставал хвалить себя, говоря, что у него сердце более великое, чем у его брата, что он образованнее и лучше подготовлен в искусстве магов, что он может пить вино и не пьянеть, в то время как его брат был подлым и вялым, и не садился верхом на коня ни на охоте, ни на поле битвы"[20]. Таким образом легче понять борьбу, которая происходила при дворе Дария II, отца Артаксеркса и Кира, разделяя его на два лагеря: "Те, кто желал изменений и потрясений, считали, что создавшееся положение требует человека вроде Кира, - ярких достоинств, отлично подготовленного для войны и преданного своим друзьям, и что величие империи требовало царя гордого и амбициозного"[21], - то есть всех тех качеств, которых лишен Дарий и которыми в избытке наделен Александр.
Давайте теперь более подробно рассмотрим надгробную речь Кира в "Анабасисе" Ксенофонта. Прочитаем ее параллельно с надгробными речами, посвященными Аррианом Александру и Дарию. С первых же слов читатель понимает, что цель речи состоит в том, чтобы во всем противопоставить Кира своему брату Артаксерксу, законному царю. Как и у Арриана, который, очевидно, довольно много позаимствовал у своего предшественника, портрет построен на серии моментов, в которых один превосходит другого (в греческом тексте таких моментов четырнадцать):
"Начиная с самых юных лет, когда он воспитывался вместе со своим братом и другими персидскими детьми, Кир был заводилой во всем... Позже, он больше всех других любил лошадей и управлялся с ними, как никто другой[22]. Его высоко оценивали в военных упражнениях, стрельбе из лука и метании копья. Когда подошел возраст, он проявил себя страстным охотником, ему нравилась опасность, когда он оказывался лицом к лицу с диким зверем. Однажды на него набросилась медведица: он не испугался, стремительно напал на зверя, был выбит им из седла, получил раны, шрамы от которых остались навсегда, но в конечном счете убил ее, что совсем не помешало ему воздать добром тому из соперников, кто первый прибежал к нему на помощь" (1.9.2-6).
Видны многочисленные следы стилистических заимствований у Ксенофонта, в том числе в портретах, которые Арриан создает, опираясь на категории, использованные Ксенофонтом в различных своих трудах. В некотором смысле образы Артаксеркса рядом с Киром Младшим и Дария рядом с Александром являются обезличенным портретом Великого царя, который тот же Ксенофонт, в другом своем небольшом по объему труде ("Агесилай"), противопоставил царю Спарты Агесилаю, греческому герою, обладающему всевозможными достоинствами: первый "редко мог продемонстрировать миру свои достоинства, а Агесилай охотно проявлял свои добродетели в любое время... В Персии люди могут обежать землю, изыскивая что-то, что они могли бы с удовольствием выпить, тысячи других людей стараются изобрести нечто, что смогло бы подстегнуть их аппетит... Агесилай же, благодаря своей любви к труду, пил с удовольствием все то, что находил под рукой, с удовольствием ел любой продукт" (§ 9). В этот момент хочется вспомнить об описании Александра, сделанным Аррианом: "он был скромен в телесных удовольствиях и ненасытен только в удовольствиях разума", в противоположность Дарию, "который, чтобы удовлетворить свою привычку к роскоши, никогда не отдалялся от своего обоза, даже когда находился в военном походе"[23].
Необходимо добавить, что копирование произведения Ксенофонта и его литературной техники не является простым школярским упражнением. Если Дарий столь незначительно упомянут в произведении Арриана, то это прежде всего потому, что "Анабасис" посвящен воспеванию подвигов Александра. Арриан очень четко выражает свою точку зрения в длинном пассаже, традиционно называемом "вторым предисловием":
"Александр считал Ахилла счастливым, потому что тот имел Гомера, который стал его глашатаем, сохранившим его память для будущих поколений. И, конечно, Александр действительно мог считать Ахилла таковым, потому что, несмотря на свои возможности в других областях, кое-чего ему все же недоставало: его подвиги (ta erga) не были воспеты так, как он того заслуживал, ни в прозе, ни в стихах; он не был воспет даже лирическими поэтами, такими как Гиерон, Гелон, Ферон и многие другие, которые даже не выдерживали с ними сравнения; в результате его подвиги (ta erga) были известны намного меньше, чем достаточно малоинтересные факты из прошлого. Доказательством служит тот факт, что поход Десяти Тысяч с Киром в верхние земли (anodos) к морю, страдания, перенесенные Клеархом и теми, кто попал вместе с ним в плен, последующих набег (katabasis) под командованием Ксенофонта, были намного известнее благодаря Ксенофонту, чем Александр и подвиги Александра (ta Alexandrou erga). Александр один руководил походом, он не бежал перед Великим царем, он даже не возликовал, победив противников, мешавших его продвижению к морю. Среди греков и варваров нет никого, кто совершил бы столь же невероятные подвиги, как по числу, так и по значимости (kata plethos he megethos). И я утверждаю, что именно это побудило меня к созданию настоящего труда: я не считаю себя недостойным познакомить мир с подвигами Александра (ta erga Alexandrou). Я имею право дать себе подобную оценку, поскольку мне нет необходимости ставить свое имя, ведь люди его достаточно хорошо знают; мне не нужно говорить, где моя родина, моя семья, должность, которую я исполнял в своей стране; мне достаточно сказать, что с самого детства мои труды были известны и уважаемы, как известны и сейчас, на моей родине. Я уверен в этом, и поэтому я не считаю себя недостойным встать рядом с величайшими писателями, писавшими по-гречески, и писать об Александре, который является одним из величайших полководцев" (1.12.5).
Арриан намеревается воспеть подвиги (erga) Александра. Многочисленные применения этого термина не оставляют в этом никаких сомнений и в конечном счете ясно свидетельствуют о том, что он создает подражание произведению Геродота: тот намеревался живописать и напомнить потомкам erga царей и народов, в особенности царей - лидийских, вавилонских, египетских и персидских[24]. Также нет никакого сомнения в том, что, еще более, чем Ксенофонт и Геродот, Арриана вдохновлял образ Гомера, особенно при описании наиболее героических аспектов жизни молодого македонского царя: вскоре мы вернемся к этому.
Предисловие содержит также ясное упоминание о Кире и Десяти Тысячах, но отношение к ним бесконечно менее позитивное, чем в речи, вложенной в уста Александра перед сражением при Иссе. Разумеется, следует подчеркнуть, вслед за Моргенсом X. Хансеном, что эти речи перед сражением были полностью составлены древними авторами, начиная с афоризмов и очень коротких фраз, который военачальник мог произнести, переходя от одного отряда к другому, двигаясь вдоль строя войск, в случае необходимости обращаясь к солдату или к десятнику или сотнику[25]. Таковы и речи Александра перед Иссом, к которым я обращаюсь.
В них, согласно Арриану (П.7.9), "Александр вспомнил о Ксенофонте и его Десяти Тысячах, которые не могли сравняться с ними ни по числу, ни по чему-то иному... победили неподалеку от Вавилона самого Великого царя со всей его армией, а затем в своем походе к Понту Эвксинскому с успехом атаковали и побеждали все народы, которые пытались преградить им путь". В "Предисловии" же, напротив, Арриан умудряется противопоставлять оба "Анабасиса" и обоих вождей: Александр сам ведет армию, в то время как у Кира на флангах стоят греческие военачальники; Десять Тысяч и Ксенофонт не были одиноки перед лицом многочисленной армии царя: в первой части похода, марша в глубокий тыл, их направлял Кир (анабазис в строгом смысле этого слова); речь не идет о безусловной победе под стенами Вавилона; напротив, этот прецедент не оценивается слишком положительно: ясно сказано, что Десять Тысяч бежали от Великого царя, и что победы, которые они одержали впоследствии, были одержаны над значительно менее знаменитыми противниками. Более того, они одерживались в то время, как греки бежали к морю (katabasis, поход к побережью); Александр же, напротив, не участвовал в katabasis, он не бежал от Великого царя.
Иными словами, исторические прецеденты комментируются и подаются в зависимости от требований текущего момента: в первом случае (речь перед Иссом) историю Десяти Тысяч используют для того, чтобы воодушевить, укрепить и обосновать превосходство греков над варварами на основании хорошо известного topos, противопоставляя число (варвары) и качество (греки); во втором случае Аррианом руководит желание доказать, что никто не совершил erga (подвигов), сравнимых с подвигами Александра. В данном случае приключение Десяти Тысяч приведено в качестве контрпримера, так как, в сущности, они вели себя подобно Дарию III. Давайте особенно запомним ссылку на бегство перед лицом врага, так как - у Арриана в особенности, - неоднократные панические бегства из гущи сражения являются чертой, периодически определяющей поведение Дария III при столкновениях с Александром, и противопоставляющей одного другому. Также ясно, что согласно логике изложения, определенной в его "Предисловии", Арриан не упоминает никаких подвигов (ergon), приписываемых Великому царю, в то время как согласно традиции, которой следуют Диодор Сицилийский и Юстиниан, Дарий до своего воцарения совершал запоминающиеся деяния[26].
Сравнения, противопоставляющие великих полководцев, при которых автор настаивал на трусости, присущей персам, часто принижали значение побед Александра. Этот парадокс веселит Лукиана, который выступает от лица Филиппа, очень критически оценивая победы, одержанные его сыном: "Ты, всегда боровшийся только с подлыми трусами (deloi)... мидийцами, персами, армянами... всегда готовыми бросить свои луки, копья и щиты... разве ты не знаешь, что до тебя Десять Тысяч, ведомые Клеархом, сражались с ними так, что они даже не предполагали, что греки могут убегать?" В другой главе "Диалогов умерших" Ганнибал подчеркивает превосходство собственных побед с формулировкой, в которой снова утверждается трусость Великого царя: "Я сражался с самыми храбрыми, а не с индийцами или армянами, то есть с людьми, которые убегают прежде, чем их начинают преследовать, оставляя победу отважным... Александр, тот тоже торжествовал над трусливым Дарием"[27].
Воспеватели Александра вполне осознавали этот подводный камень риторики. Чтобы избежать подобной трудности, они любили дать слово Дарию, заставляя его самого превозносить мужество Александра. Это особенно очевидно в речи, которую его заставляют произносить, восхваляя великодушие, проявленное Александром при смерти его жены Статиры: "Ну что ж! - воскликнул он. - Персия не пала совсем низко, и нельзя сказать, что мы последние из подлецов и трусов, раз потребовался такой человек, чтобы восторжествовать над нами"[28].

КИР МЛАДШИЙ, АЛЕКСАНДР, ДАРИЙ И ИХ ПРИВЕРЖЕНЦЫ

Мы можем выделить у Ксенофонта некоторые характеристики "идеального военачальника", которые, так сказать, еще более отягощают и без того негативный образ Дария III. В качестве особо убедительного примера давайте возьмем обязательную для хорошего военачальника способность привлекать и сохранять нерушимую преданность друзей и солдат при помощи своего к ним великодушия.
Совсем как Александр у Арриана, который "не жалел своих богатств, чтобы оказать услугу другим", Кир у Ксенофонта особенно восхваляется, совсем, как Кир из "Киропедии", за одно из своих качеств, polydoria - этот термин мы можем перевести как "великодушие", но который этимологически восходит к понятию "раздачи множества даров" (dora). Это качество заключается в вознаграждении за оказанные услуги и в щедром одаривании тех, кто преданно служит. Кир посылал своим друзьям "половину гуся или половину своего кувшина с вином каждый раз, когда он получал их, что было им очень приятно"[29], так и Александр, "каждый раз, когда ему приносили очень редкие плоды и рыбу, он распределял их между своими друзьями, порой не оставляя ничего для себя"[30]. Именно благодаря этой практике Кир Младший смог объединить вокруг себя персидских дворян и, что еще важнее, всех тех, кто были иначе обязаны хранить верность законному Великому царю, Артаксерксу II.
Давайте возвратимся к уже процитированному пассажу из "Экономики" и к легитимационной речи Ксенофонта. Сократ, от лица которого ведется речь, объясняет, что Кир Младший стал бы превосходным правителем, основываясь на следующем наблюдении, представленном как несомненное доказательство:
"Ни один дезертир не был передан, как говорят, Киром Великому царю, но тысячи и тысячи перешли от Великого царя к Киру. И в этом, на мой взгляд, доказательство высоких качеств военачальника, которому охотно повинуются (ekontes) и соглашаются оставаться в ним в опасности: друзья Кира сражались рядом с ним столько, сколько он жил, и, когда он был убит, все они покончили с собой, сражаясь над его телом, за исключением Ариея" (IV. 17-18).
То же самое мы видим и в "Анабасисе":
"Хотя Кир был всего лишь подданным своего брата, никто не бросил его и не перешел на сторону царя. Это попробовал сделать только один Оронт, причем этот Оронт быстро понял, что человек, которого он считал верным себе, был более верен Киру, чем ему самому. Напротив, было множество таких, кто оставил царя, чтобы поддержать Кира, когда отношения между братьями стали враждебными. Среди этих людей было множество тех, кого Артаксеркс любил более всего, но они сочли, что Киром они будут лучше вознаграждены, чем царем" (1.9.29).
Подобное же мнение высказывает Ктесий, придворный врач Артаксеркса II, который, в своих "Персидских историях" демонстрирует твердую политическую позицию относительно памяти Кира Младшего: "От Артаксеркса к Киру перебегало множество людей, но никто не дезертировал от Кира к Артаксерксу. Арбарий, который попытался присоединиться к Киру и был отвергнут, был сожжен"[31]. В действительности же множество персидских дворян предпочло поддержать Артаксеркса против Кира, и дезертиров у Кира было намного больше, чем это готовы признать Ксенофонт и Ктесий. Но не имеет большого значения тот факт, что исходные наблюдения были вымышленными: мы рассматриваем процесс создания образа идеального правителя, воплощенного в образе человека, про которого необходимо доказать, что он имеет больше заслуг для того, чтобы занять царский трон, чем его брат. Настойчивость, с которой говорится о верности персов, является лишь частью речи, содержащей доказательства легитимности претензий Кира на царскую власть, речи, составленной в пользу Кира и в ущерб его брату, который описывается абсолютно лишенным всяческих достоинств подлинного царя.
Что особенно важно - так это то, что мы встречаем совершенно идентичную речь в письме, которое, согласно Арриану, Александр послал в ответ на дипломатические ходы, сделанные Дарием после Исса. Македонский царь не довольствуется обвинениями против Великого царя и его предшественников в том, что они являются зачинщиками этой войны, он позиционирует себя как политическую альтернативу Дарию. И в этом ключе он начинает методично ставить под сомнение законность власти своего противника, который, как он считает, захватил царскую власть, нарушая правила, ахеменидские и персидские традиции. Среди аргументов, которые использует Александр согласно Арриану, фигурирует, например, следующий:
"Теперь, когда я победил в сражении сначала твоих военачальников и твоих сатрапов, а затем и тебя самого и твою армию, которая у тебя была, теперь, когда я получил эту страну по воле богов, я беру на себя заботу о тех, кто, сражаясь на твоей стороне, не нашли смерти в сражении и нашли убежище около меня: ведь в военном походе против меня они участвуют вопреки собственной воле (ekontes)" (II. 14.9).
Речь совершенно ясна и основана на противопоставлении двух категорий противников: тех, кто перешел к нему по своей воле, и тех, кто перешел к нему в результате поражения. Александр утверждает, что персы, оказавшиеся после сражения в его лагере, не являются военнопленными, стремящимися вернуться в лагерь Дария, чтобы принять участие в реванше. Совсем наоборот - они охотно присоединились к Александру и, вместо того чтобы быть соратниками Великого царя, отныне хотят его встретить в качестве соратников македонца.
Обоснованная этим аргументом речь логично перетекает к следующему предложению: "Поэтому приди ко мне сам, как к хозяину всей Азии, которым я являюсь". От Ксенофонта к Арриану, от Кира Младшего к Александру, и, наконец, от Артаксеркса II к Дарию III видна недвусмысленная связка: к концу Артаксеркс II и Дарий III лишаются своего статуса Великого царя, не просто вследствие поражения от своего открытого врага, но и также вследствие выбора, выраженного публично их бывшими соратниками. И более того, когда речь частично изменяет свою направленность и начинает выражать более позитивное отношение к Артаксерксу, начиная с Кунакса, удаленное сравнение с Дарием снова не в пользу последнего из Ахеменидов[32]. Это постоянно повторяющийся аргумент в монархической литературе: он вновь был использован Птолемеем, чтобы разоблачить жестокость и незаконность власти Пердикки[33]. В дальнейшем мы увидим, что, базируясь на тех же идеологических предположениях, идентичное осуждение против Дария выражается в персидской и арабо-персидской литературе[34].
Стоит вспомнить один из аргументов из речи Сократа, считавшийся способным доказать нерушимую верность приближенных делу Кира и ему самому: "Когда он был убит, все они покончили с собой, сражаясь над его телом, за исключением Ариея". Контраст между смертью Кира Младшего, описанной Ксенофонтом, и гибелью Дария III, рассказанной Аррианом, действительно разителен, но общий мотив, как в литературном, так и в идеологическом плане, довольно очевиден. Давайте сначала посмотрим на описание Кира в "Анабасисе" Ксенофонта:
"То что произошло после его смерти, еще вернее доказывает, что будучи сам храбрым воином, он умел выбирать верных, преданных и надежных людей. Когда он умирал, все его друзья, которые еще были живы, все сотрапезники погибли, сражаясь за него. Исключением оказался один Арией: он стоял со своими войсками на левом крыле и командовал кавалерией. Когда он узнал, что Кир убит, он спасся со всей армией, которой командовал" (1.9.30-31).
В качестве примера чудесной самоотверженности и преданности любимому и уважаемому хозяину, каким был Кир, некоторые древние авторы рассказывали красивую историю Артапата. Вот как она излагается у Ксенофонта:
"Говорят, что Артапат, самый верный его жезлоносец, увидев распростертого на земле Кира, спрыгнул со своей лошади и бросился на него. Одни утверждают, что царь отдал ему приказ перерезать себе горло за Кира, а другие говорят, что он извлек свой меч и зарезался сам. У него был золотой меч; он также носил ожерелье, браслеты и другие драгоценности, как и наиболее благородные персы, так как пользовался уважением Кира за свою верность и преданность" (1.8.28-29).
Какая разница по сравнению с описанием смерти Дария у Арриана!
"Изгнанный из собственной империи и скитаясь, он пал жертвой подлейшего предательства от руки своих приближенных, так как оказался в позорной телеге, одновременно и царь, и заключенный в оковах. В конечном счете он погиб от рук своих самых близких придворных, в результате подлого заговора против него" (III.22.5).
Тема и ее обработка весьма интересны: ведь среди наших авторов Арриан - единственный, кто развивает ее в рамках речи, направленной против Дария. Затем эта тема была подхвачена сборниками exempla, о чем свидетельствует "красивая история", рассказанная Элианом[35]. В ней он противопоставляет жалкую смерть Дария, оставленного всеми - за исключением его собаки! - и восхитительную верность Артапата, который предпочел покончить с собой рядом с телом его хозяина.

АЛЕКСАНДР, ДАРИЙ И ГОМЕРОВСКАЯ МОДЕЛЬ

Давайте возвратимся ко второму предисловию "Анабасиса" и к декларации Арриана: "Александр считал Ахилла счастливым, потому что тот имел Гомера, который стал его глашатаем, сохранившим его память для будущих поколений... И я утверждаю, что именно это побудило меня к созданию настоящего труда: я не считаю себя недостойным познакомить мир с подвигами Александра (ta erga Alexandrou)".
Известно, до какой степени греческое воспитание было основано на непрерывном чтении Гомера, особенно "Илиады". Арриан напоминает, что после смерти своего друга Гефестиона Александр обрил себе голову в память об умершем, и комментирует это следующим образом: "Я не считаю этого неправдоподобным вследствие его желания подражать Ахиллу, с которым он мечтал посостязаться, начиная с самых детских лет"[36]. Со своей стороны, создавая восторженный портрет молодого Александра, Плутарх сообщает: "Он также имел врожденный вкус к литературе и к чтению. Он считал "Илиаду" своей опорой при обучении воинскому искусству и говорил об этом. Он носил с собой подробный критический анализ этой поэмы, сделанный Аристотелем. По свидетельству Онесикрита[37], он всё время держал его под подушкой рядом с мечом". Согласно Диону Хризостому[38], царь даже знал наизусть всю "Илиаду" и большую часть "Одиссеи". В начале кампании имеется множество ясных его ссылок на Троянскую войну: так же, как это пытался сделать Агесилай, Александр - совершенно на иной почве - пытается построить свое приключение на следах Ахилла и Агамемнона.
На основании этих ссылок некоторые историки реконструируют "гомеровский" портрет Александра, уловив только его опьянение славой и не заботясь о рациональности, столь свойственной военачальнику. До такого доходить, разумеется, не следует. Его стремление к героизму вполне понятно, но не менее понятно желание просто поразить воображение. Описанное Аррианом паломничество к гробницам греческих героев в Трое свидетельствует о его бесспорном восхищении Александра персонажами того, что мы называем мифологией, но что для него было подвигами героев прошедших веков. Однако это также свидетельствует о стремлении приспособить для себя их славу и явиться всем в качестве их законного преемника: "Он посвятил в храме свои доспехи Афине Илионской и взял себе взамен некое священное оружие, хранившееся там со времен Троянской войны; говорят, что гипасписты несли его перед ним в сражениях"[39].
Не вызывает никаких сомнений, что подражание древним героям является элементом древней традиции, целиком посвященной воспеванию славы Александра. Как и все, кто был воспитан на греческой культуре в любом уголке греко-римского мира, Арриан хорошо знал Гомера. Что может быть лучше, чем черпать вдохновение из "Илиады", описывая подвиги Александра? Героические гомеровские образы образуют ритм и организовывают древние сказания, представленные в форме типовых гомеровских рассказов и именно так и понимаемые читателями. Это замечание особенно справедливо для батальных сцен. Давайте просто рассмотрим описание некоторых подвигов (erga).
Во время сражения при Гранике Александр подает пример в атаке: "Он вскакивает на коня, убеждая своих сподвижников следовать за ним и показать свою смелость". Он многократно демонстрирует героизм в поединках[40]. Это описывается также и у Диодора, который повествует о единоборстве (monomakhia) между Александром и неким персом, результат которой был встречен овацией солдат в обоих лагерях[41]. У Диодора видная прямая ссылка на Гомера: он сообщает, что Александр получил множество ударов, среди которых "три по щиту, который он взял в храме Афины".
Самым интересным является недвусмысленный и наводящий на размышления контраст между персидскими военачальниками и Александром. Перед сражением армии были выстроены по обеим берегам реки. "Александра легко было узнать по сверкающему вооружению и готовности его окружения служить ему"[42]. Он не только не скрывается, но и намеренно выставляет себя на всеобщее обозрение до битвы и подвергается ударам во время сражения: "Его легко было узнать по щиту и плюмажу на шлеме, с каждой стороны которого вздымался султан перьев удивительной величины и белизны"[43]. У Гавгамел "шлем был железный, но он сверкал как чистое серебро"[44]. Этот мотив был целиком заимствован в эпопее Гомера, где изображены Гектор "в сверкающем шлеме" и Ахилл, у которого "сверкающий щит с множеством узоров закрывает грудь, а на голове покачивается шлем, из-под которого выбиваются яркие пряди золотых волос".
По Арриану, Александру пришлось врезаться во главе своих всадников в самую гущу персидской кавалерии, чтобы выгнать их "из самой гущи вражеской кавалерии, оттуда, где засели персидские командиры"[45]. Такая точность незамедлительно подсказывает, что, определенно основываясь на Ксенофонте, Арриан говорит о позиции, занятой Дарием входе обоих сражений, следующих одно за другим. Он говорит, что "Дарий расположился в самом центре всех войск согласно обычаю, заведенному у персидских царей"[46]. Согласно Арриану, то же самое он сделал и при Гавгамелах: "В центре, где находился царь Дарий, располагались родственники царя, мелофоры, индийцы, карийцы, называемые изгнанными, и мардские лучники". Эта информация, скорее всего, взята у Аристобула, который, восстанавливая расположение персидской армии при Гавгамелах, утверждал, что он использовал "план, воспроизводящий ход сражения таким, каким записал его Дарий, и который впоследствии был взят у него"[47].
Арриан устанавливает подлинность этой информации при помощи следующей ссылки, подобной примечаниям внизу страницы: "Ксенофонт, сын Грилла, показал в своей книге смысл и разумность этого положения". Действительно, в описании расположения армий Артаксеркса и Кира Младшего в сражении у Кунакса Ксенофонт использует следующую формулировку:
"Кир знал наверняка, что царь находится в центре персидский армии. Впрочем, все военачальники варваров командуют своими армиями, находясь в центре своих войск: они считают, что это для них наиболее правильное место, так как они закрыты со всех сторон, а кроме того, если им случается отдать приказ, армия получает его вдвое быстрее. Таким образом, царь находился посередине своей собственной армии... У него не было никакого противника, с которым бы он находился лицом к лицу"[48].
Трудно избавиться от впечатления, что в повествовательной логике Арриана точность только усиливает негативное отношение к Великому царю, который, дорожа прежде всего своей безопасностью, уклоняется от личного поединка. Таким было представление, созданное Каллисфеном: изначально расположившись в центре своей армии, Великий царь мог выскользнуть и незаметно перейти на другое место, чтобы избежать личного столкновения с противником[49].
Александр же, напротив, доступен взглядам, его может увидеть любой. Создается даже впечатление, что армии останавливаются, чтобы восхищаться личным подвигом молодого царя. Позиция Александра кажется выписанной кистью художника, в противоположность положению, которое классические тексты регулярно приписывают персидским царям: те чаще всего не принимают участие в схватках, они держатся в стороне и созерцают сражение, как спектакль, который проходит перед их глазами[50].
Гомеровское видение присуще не только Арриану. В описании сражения при Гранике, созданном Диодором, поведение персов очень смелое, но действия Александра просто героические: он один сражается со множеством врагов:
"Родственники царя начали метать копья в Александра. Затем, сражаясь врукопашную, они грудью встали на защиту своего царя от множества опасностей, стремясь убить молодого царя. Но он не признавал себя побежденным множеством своих врагов, несмотря на окружающие его опасности. В его кирасе уже было две вмятины, одна - в шлеме и три - на щите, который он взял в храме Афины. Между тем, вместо того, чтобы растеряться, он собрался перед лицом опасности, горя восторженностью безрассудной смелости" (XVII.21.1-2).
Можно обнаружить множество повествовательных и литературных элементов в рассказах, предлагаемых тем же Диодором об атаках против Тира:
"Он убедил македонцев, что они должны продемонстрировать не меньшее мужество, чем он сам... Он осмелился делать то, во что видевшие это даже не могли поверить... По подвесному мостику он поднялся один на крепостную стену, не страшась воли Фортуны и не испугавшись воинственной ярости тирийцев. Имея в качестве зрителей армию, которая победила персов, он приказал другим македонцам следовать за ним и повел их за собой. Он убивал врагов, до которых мог дотянуться, поражая одних копьем, других - мечом, убивая некоторых ударами ребром щита, и таким образом смирил великую отвагу противника" (XVII.46.1-2).
То же мы видим у Квинта Курция: "Знаки царской власти и сверкание доспехов легко позволяли узнать его. Именно в него целились враги прежде всего. Его поведение, безусловно, достойно восхищения". То же было в Газе: "Он надел кирасу, которую надевал столь редко"[51].
Гомеровский mimesis присутствует везде. Известно, как тот же самый Квинт Курций описывает казнь Бетиса, командира гарнизона: "Он творил свою славу, повторяя Ахилла, от которого он происходил"[52], ссылаясь на книгу XXII "Илиады": "Ахилл оскорбил божественного Гектора. Он прорезал ему сзади сухожилия на ногах, от пяток и до лодыжек, затем привязал его тело к своей колеснице. Он поднялся на колесницу, надел свои известные доспехи, и, повинуясь одному удару кнута, его жаркие кони умчали его вдаль".
Многие истории, повествующие об осадах, особенно в Индии, подтверждают склонность их авторов к героическим древним источникам. Возьмем Арриана. Перед лицом врагов, укрытых в крепости, "Александр первым поднялся на вал и появился там, открытый взглядам, как хозяин. Видя это, македонцы, - охваченные стыдом, поднялись на вал вслед за ним[53]. Затем, несколько дней спустя, новый вал и новая крепость станут свидетелями новых подвигов македонского царя. Не ожидая помощи, Александр хватает лестницу и начинает туда подниматься:
"Укрытый щитом, он начал подниматься; за ним последовал Певкест, носитель священного щита, взятого Александром в храме Афины, в Трое - он всегда держал его возле себя и приказывал нести перед собой в битве... Александра, стоящего на валу, обстреливали снизу из-за зубцов башен (так как ни один индиец не осмеливался приблизиться к нему)... Его было очень легко заметить по сверканию доспехов и его безумной отваге. Он отдавал себе отчет, что, оставшись на этом месте, он подвергся бы множеству опасностей, не сделав ничего запоминающегося, тогда как если бы он прыгнул вниз с вала, индийцы были бы, скорее всего, поражены ужасом от одного только его поступка; если бы ему все же было необходимо подвергнуться великим опасностям, он погиб бы, сражаясь, совершив великие подвиги (megala erga), достойные того, чтобы остаться в веках. Придя к этому заключению, он прыгнул вниз с вала в крепость... [Он был тяжело ранен]... В то время когда он лежал там, Певкест старался прикрыть его, вздымая его священный троянский щит..." (VI.9.3-5; 10.2).
Этот рассказ встречается и у других авторов: "Царь сумел совершить неординарный поступок, который заслуживает того, чтобы о нем рассказали. Считая, что уйти с вала и присоединиться к сотоварищам, не совершив чего-то, было бы недостойно его личной славы, которой он только что добился, он прыгнул внутрь стен города"[54]. Диодор добавляет, что, будучи тяжело^раненным стрелой в грудь, Александр продолжал защищаться и даже атаковать. Он убил варвара своим мечом и "бросил вызов на личный поединок тем индийцам, которые этого хотели"[55]. Этот героический и гомеровский мотив, если он действительно присутствовал, очень часто встречается в V книге "Илиады". Стремление к известности также позаимствовано из этой этой эпопеи: "Я не умру без борьбы и без славы, без великого подвига, рассказ о котором дошел бы до потомства" (Гектор).
Именно с точки зрения этой героической воинственной этики, поведение Александра показывается и обсуждается при описании битв при Иссе и у Гавгамел, в особенности у Арриана. Такая ссылка может только усилить негативность портрета Дария. В любом случае Александр сам, с юношеским пылом, встает во главе своей армии. Уже в битве при Гранике он отверг осторожность советов Пармениона и первый бросился в реку: персы, которые легко узнали его "в ярких доспехах и по готовности окружения служить ему" выставили перед ним несколько кавалерийских эскадронов[56]. Окруженный свирепыми врагами, он яростно дрался, "и его щит, который он взял в храме Афины, получил три повреждения"[57]. Давайте процитируем также рассказ Юстиниана о сражении у Гавгамел:
"Александр атаковал везде, где опасность была наибольшей, и везде, где он видел больше всего врагов, яростных и свирепых в битве. Он всегда бросался туда и хотел, чтобы опасность была значительно большей для него, чем для его солдат. В этом сражении он завоевал азиатскую империю..." (XI. 14.5-6).
Легко увидеть последствия доверчивости современных историков, попавшихся на удочку этой смеси mimesis и воображения, которую предлагает Арриан. Подобие между двумя разными "Анабасисами" порождает множество сомнений и относительно идеализированного портрета Кира Младшего, созданного Ксенофонтом, и того отвратительного образа Дария, нарисованного Аррианом - не только в надгробной речи, но и на протяжении всех глав, описывающих первые годы войны, ведомой Александром против ахеменидской империи.
Дарий у Арриана менее всего является исторической личностью, с ярко прописанной и четко прослеживаемой индивидуальностью. Это скорее историографический фантом, созданный при помощи стереотипов. Дарий все время находится в положении второстепенного персонажа, призванного усилить блеск молодого македонского завоевателя. В конечном счете его образ менее всего отражает наблюдения историка: это скорее литературный персонаж, отражающий одновременно как способность к литературному творчеству автора, так и исключительно греко-римское представление о героях. Осуждая труды, заклейменные им как неудачные потуги придворных льстецов, Арриан в действительности сам очень четко следует той же самой логике: образ Александра в "Анабасисе" - это прежде всего один из вариантов жанра элогии, хвалебных воспеваний.

ДАРИЙ, АЛЕКСАНДР И ПОР

Из всех встречавшихся на пути македонца противников можно выделить еще одного царя, и традиции, существующие относительно этого героя, усиливают - явным или завуалированным контрастом - отвратительную репутацию Дария. Речь идет об индийском царе Поре. Все древние авторы подчеркивают его физическую привлекательность: "Одним из царей Индии был Пор, принц, знаменитый как своей физической силой, так и величием души[58]... Большинство историков соглашаются с тем, что Пор был ростом в четыре локтя и одну пядь"[59], или даже еще больше, если верить Арриану и Диодору! Говорили даже, что его фигура была соразмерна с размерами его слона[60], и "он бросал копье с мощью, с которой не могла сравниться даже катапульта"[61]. Отсюда размышление от лица Александра, написанное Квинтом Курцием: "Наконец я вижу опасность, стоящую вровень с моим гением: мы имеем дело одновременно и с необычными зверями, и с неординарными людьми"[62]. Это еще и способ внушить нам, что Александр также был высоким, чего не было на самом деле!
Согласно Лукиану, царь бросил в Гидасп листки, которые заставил его прочитать Аристобул, где Александру приписывались бессмысленные подвиги в ходе личного поединка с царем Пором - в особенности убийство слонов одним-единственным дротиком[63]. Красивый exemplum, предназначенный проиллюстрировать то, что отделяет царя - раба своих льстецов, - от царя, подчиняющегося требованиям служения истине! Все эти пассажи развивают столь хорошо знакомую тему об идеальной царской власти, причем Александр представлен как бесспорное главное действующее лицо, даже когда он соглашается разделить сцену с "приятелем".
Рассказ о сопротивлении Пора вполне соответствует героическому образу: несмотря на то что ему было нанесено множество ран, он тем не менее готов сражаться до конца. Согласно одной из версий, в конце битвы его кладут на повозку, Александр приходит на него посмотреть. Пор заверяет его, что признает Александра более сильным бойцом, чем он сам, и добавляет: "Но даже теперь я не жалею об этом, поскольку я - второй после тебя". Отсюда следует решение, принятое Александром: "Он допускает Пора в круг своих друзей и незамедлительно жалует ему, с добавлениями, царство, господином которого он был"[64].
У Арриана мы обнаруживаем те же компоненты, но сопровождаемые некоторыми своеобразными и весьма интересными комментариями. После сражения Александр едет верхом вместе с несколькими компаньонами навстречу своему противнику, как если бы он пришел воздать должное царю, как бы признавая его власть или - как в данном случае - его духовные достоинства. "Он восхищается его ростом и его красотой, этим проявлением непокорства: один храбрец встретил другого, героически сражаясь за свое царство против другого царя"[65].
Это противопоставление заставляет вспомнить о том, как древние авторы описывают решение, принятое в конечном счете Дарием, о том, чтобы сражаться против Александра. Согласно сообщению Диодора, решение было принято в ходе военного совета: "Он не смог найти военачальника, подходящего для такого дела, и был вынужден собственной персоной спуститься к берегу и возглавить сражение за спасение своего царства"[66]. Напротив, столкновение Александра с Пором - это встреча двух смелых людей, двух царей в полном смысле этого слова. Кроме того, на вопрос Александра о том, как следует с ним обращаться, Пор отвечает просто - "как с царем", и Александр "обращался с этим храбрецом как с истинным царем, за что Пор, начиная с этого момента, был верен ему в любых обстоятельствах"[67].
Противопоставление с Дарием и персидскими царями приходит на мысль не только на основании фразеологии, но и становится совершенно ясным из текста Арриана:
"Совершив в бою великие подвиги, не только как военачальник, но и как отличный солдат, Пор, увидев, что его кавалерия разбита, что его слоны частично погибли на поле битвы, а частично лишились погонщиков и бродят без управления, не убежал, дав сигнал бегства своим собственным войскам, как Великий царь Дарий: он продолжил сражаться, пока имелась хоть горстка индийцев, способных держаться на ногах" (V. 18.4-5).
Этим все сказано! Таким образом, понятно и отношение Александра. Отношение к Пору как к царю противопоставляется ответу, который он дал Дарию после сражения при Иссе. Великий царь написал: "Он, царь, пришел просить другого царя о том, чтобы тот отдал ему его жену, его мать и его детей"[68]. Ответ Александра был резким: "В создавшихся условиях приди ко мне, как к господину всей Азии... когда ты будешь обращаться ко мне, обращайся как к царю Азии; не пиши мне как равный равному... Если же ты не согласен по поводу передачи царской власти, сразись за нее еще раз, твердо ожидая меня, но не убегай, так как я все равно нагоню тебя, где бы ты ни был"[69]. У Арриана, как мы видим, четко прослеживается противопоставление Дария и Пора. Этот последний имеет одинаковые с Александром царские достоинства - "рыцарские", как мы могли бы сказать, достоинства, которые столь ярко проявляются на поле битвы. В обоих случаях речь делает из Александра идеального царя, как противопоставляя его Дарию, так и признавая в Поре те же достоинства, носителем которых он является.

---

[1] . Арриан III.22.2; malthakos – мягкий, изнеженный, бессильный; или phreneres отсутствие хладнокровия и здравого смысла.
[2] . Плутарх. Артаксеркс 7.3: phronein kai makhestai.
[3] . Непот. Pausanias 1.2: in primis omnium Persarum et manu fortis et consilii plenus
[4] . Диодор XIV 10.4: en tois polemiois andreia dienegkein... kata tas sumboulas оигфзеивЦэкЬет.
[5] . Диодор XVI.47.1: arete kai eunoia (eunoia, «благосклонность», это ссылка на лояльность по отношению к царю).
[6] . ДиодорXVI.40.4 dia ten kakian kai apeirian.
[7] . Диодор 11.33.1: andreia kai synesis.
[8] . Плутарх. Apophtegmes (Moralia 172°) phronimotheros.
[9] . Диодор XVII.30.2: andreia / strategia / symboulos.
[10] . Диодор XVI.48.1 (военачальник на службе фараона Нектанебо): arete kai agkhinoia strategike.
[11] . Геродот III.25: emmanes... kai ou phrendres.
[12] . Арриан 1.13.7.
[13] . Арриан 1.18.7 (gnome),9 (kairos/обстоятельств).
[14] . Арриан VII.28.2.
[15] . См. также: Квинт Курций IV. 16.29, который высказывает негативное суждение об Александре, который бросился, не размышляя, в погоню за Дарием: in illo ardore animi vix credi potest, prudentius quam avidius persecutus est.
[16] . Плутарх. Александр 4.1–3.
[17] . Плутарх. Александр 21.6: kallistos kai megistos, и 33.5: kalon andra kai megan; о стереотипном характере терминологии, см. Л. Робер. По Малой Азии, 1980, стр. 423–424.
[18] . Страбон, XIV. 1.41.
[19] . Ксенофонт. Экономики 1.18: peri tes basileias... makhoumenos.
[20] . Плутарх. Артаксеркс 6.4 (вялость: malakia; тот же термин, но в виде прилагательного, используется Аррианом для оценки Дария).
[21] . Там же 6.1: polemikos, philetairos; basil66s phronema kai philotimia ekhontos.
[22] . Совсем как Александр (Плутарх. Александр VI: укрощение Буцефала).
[23] . Арриан VII.28.2 (Александр); II. 11.10 (Дарий).
[24] . См. Р. Дрю. Greek accounts, 1973, стр. 47–69.
[25] . М. Н. Hansen. The battle exortation, 1993; The Little Grey Horse, 1998, в ответ на доводы: W. K. Pritchett. Essays in Greek History, Амстердам, 1994, стр. 27–109.
[26] . Диодор XVII.6.1–2; Юстиниан Х.3.3–5 (анализируемый ниже на стр. 199–212).
[27] . Лукиан. Диалог мертвых 14.1 (Александр и Филипп); 15.3 (Александр, Ганнибал, Минос, Сципион).
[28] . Плутарх. De Fortuna Alexandri И.6 (338е).
[29] . Ксенофонт. Анабасис 1.9.25–26.
[30] . Плутарх. Александр 23.10 (также 50.3).
[31] . Ктесий. Persika 58. О вопросе перебежчиков у Кира Младшего и Артаксеркса II, см. HEP 634–646.
[32] . См. стр. 314–318.
[33] . Диодор XVIII.33.2–4.
[34] . См. главы X–XI.
[35] . Животные VI.25.
[36] . Арриан VII.4.5.
[37] . Александр 8.2: tes polemik6s ardtes ephodion.
[38] . IV.30.
[39] . Арриан 1.11.7–8.
[40] . Арриан 1.14.5–7; 15.
[41] . Диодор XVII.20.3–6,
[42] . Арриан 1.14.4.
[43] . Плутарх. Александр 16.7.
[44] . Плутарх. Александр 32.9
[45] . Арриан 1.15.3.
[46] . Арриан. Анабасис И.8.11: to meson tes pases tax66s epeikhe, kataper nomos tois Person baileusi tetakhtai.
[47] . Арриан III. 11.3–4
[48] . Ксенофонт. Анабасис 1.8.21–23: kai pantds d'oi ton barbaron arkhontes meson ekhontes to auton hegontes.
[49] . См. строгую критику Каллисфена у Полибия XII.22.2–3.
[50] . См. в особенности пример Ксеркса в 480: Геродот VII.56,212; Диодор XI.7.1; 18.3 и т.д. (см. HEP 316).
[51] . Квинт Курций IV.4.11 (Тир); IV.6.4 (Газа).
[52] . Квинт Курций IV.6.29.
[53] . Арриан VI.7.5–6.
[54] . Диодор XVII.99.1.
[55] . Диодор XVII.99.3; см.: Квинт Курций IX.5.3.
[56] . Арриан 1.14.4.
[57] . Диодор XVII.21.2.
[58] . Юстиниан XII.8.1: термин «pariter» определяет, по всей видимости, отношения с Александром, достоинства которого автор решил в очередной раз воспеть, приближая его подвиги к деяниям Геракла (XII) (XII.7).
[59] . Плутарх. Александр 60.12. Измерения соответствуют приблизительно двум метрам.
[60] . Плутарх, там же.
[61] . Диодор XVII.88.5
[62] . Квинт Курций VIII. 14.14
[63] . Лукиан. Как пишется история XII; о поединке, см. стр. 170.
[64] . Квинт Курций VIII. 14.45
[65] . Арриан V. 19.1: hyper basileias hegdnisamenos.
[66] . Диодор XVII.30.7: eis ton hyper tes basileias kindunon (см. стр. 291–300).
[67] . Арриан VI9.3
[68] . Арриан И. 14.3.
[69] . Арриан II. 14.8–9. peri tes basileias... agonisai.