Вопрос об образовании Диодора обсуждался до сих пор лишь незначительно обсужден. Было ясно, что он должен был приобрести базовые литературные знания на своей родине. Скорее всего, он лишь прошел курс грамматики, например, в риторической или философской школе. К сожалению, в отличие от Страбона или Николая он не говорит ни слова о своих учителях или о конкретных местах обучения, поэтому нам снова необходимо собирать подробности и тематически соответствующие заявления.
В Библиотеке содержатся критические замечания по риторике, философии и о науках в целом. В рамках экскурсии по халдеям в Вавилоне во второй книге он неуважительно относится к «философскому» обучению у греков. Отправной точкой является долгосрочная передача халдейских знаний от отца к сыну, что он положительно подчеркивает, так как этот способ обучения лучше всего годится для ученика. После этого он комментирует условия в Элладе:
«У греков, с другой стороны, обычно начинают изучать философию только в позднем возрасте и без подготовки. И тот, кто немного продвинулся с трудом, бросают занятия из–за ежедневных забот. Но некоторые, которые полностью поглощены философией, становятся учителями, потому что тем самым они зарабатывают на жизнь. Но они постоянно учат новым вещам и отклоняются от доктрин своих предшественников. [6] И в то время как варвары придерживаются одних и тех же основных принципов и вырабатывают прочную систему, в которой все можно классифицировать, греки, стремясь получить прибыль от подобной занятости, всегда создают новые школы, отличные от важнейших первоначал. В результате их ученики никогда не учатся формировать четкое суждение» (2.29.5-6).
В отрывке дается понять, что Диодор предоставляет философии самый высокий уровень эллинистической «образовательной системы», но форма, в которой она действует, является отрицательной. Он критикует слишком большой возраст вступления в этап обучения, новичков с незначительными предшествующими знаниями, клонирование философских школ и финансирование занятий. Все это заканчивается наконец, скептическим заключением, что значимость или, скорее, практичность подобного обучения в корне сомнительна. Прежде всего его, кажется, беспокоило то, что философия не может обеспечить людям настоящую поддержку в жизни. Критика философов в древней литературе была широко распространена и, следовательно, не вызывает большого удивления в Ьиблиотеке. Он искал в философии ответы, но нашел одни вопросы. Кроме того, греческая философия (судя по словам «постоянно обучая новым вещам» и «всегда новые школы») казалась ему слишком заумной. Категоричные слова об экономической выгоде философовских школ завершают критику.
Факт, что Диодор также приводит критические высказывания об академиях в других местах, подтверждает установленный тезис, что сам он их не кончал. Так, он пишет об обучении детей у египтян:
«Обучение спорту и музыке не распространено среди них. Они придерживаются мнения, что ежедневные упражнения в палестре вызывают не здоровье детей, а только кратковременную физическую силу, которая также была связана с большими опасностями. Но музыка не только бесполезна, но и вредна, потому что она размягчает слушателей» (1.81.7).
Критика греческой учебы продолжается в заявлении о риторике:
«Когда он [Горгий] прибыл в Афины и ему разрешили выступить перед народным собранием, он говорил афинянам об альянсе, и новизне его выступления удивлялись слушатели, которые по природе были мудрыми и красноречивыми людьми. [4] Он первым использовал довольно необычные и сложные речевые формы, шли тогда на ура за их странное искусство, но сегодня вызывают только смех. Наконец, Горгий смог убедить афинян вступить в союз с Леонтинами, и, заслужив в Афинах восхищение за свою риторику, возвратился в Леонтины» (12.53.3-5).
Из следующего предложения можно сделать вывод, что Диодор возлагает на знаменитого софиста и на его риторику косвенную вину за вторжение афинян на Сицилию:
«Афиняне давно мечтали о плодородных землях Сицилии и поэтому с радостью приняли предложение Горгия и решили отправить контингент на помощь Леонтинам. В качестве предлога они выставляли бедственное положение и просьбу их кровных родственников, но на самом деле они хотели овладеть островом» (12.54.1).
Он однозначно критикует вредные последствия риторики, поскольку она внушила глупые мысли даже мудрым и красноречивым афинянам. Очевидность критики Диодора не в последнюю очередь объясняется фактом, что после этих соблазнительных выступлений последовало вторжение на его родной остров. Аналогичная оценка риторики, но в совершенно другом контексте содержится в 17.116.4. Подобные намеки добавляются в других местах, поэтому можно говорить об отрицательном образе риторики у Диодора. В свою очередь, он восхваляет во многих местах базовый образовательный контент вроде чтения и письма:
«Он [Харонд] также написал другой закон, намного превосходящий только что упомянутый и который упустили из виду предыдущие законодатели. Он заявил, что сыновья всех граждан должны учиться грамоте, а город должен вознаграждать учителей. Он предполагал, что бедняки, которые не могут заплатить за обучение, будут держаться подальше от благороднейших занятий. [13.1] Потому что законодатель признавал, что грамматика [чтение и письмо] имеют приоритет над другими учебными предметами. И он поступал правильно; потому что с их помощью большинство вещей, которые наиболее полезны для жизни, например голосования, письма, контракты, законы и многое другое способствует упорядоченной жизни. [2] Ибо кто действительно мог бы написать хвалу, достойную знания письма? Ведь только благодаря ему покойный увековечивается в памяти живых, и люди, разделенные огромными пространствами, общаются посредством письменных сообщений с адресатами, находящимися как вдали, так и вблизи. А что касается договоров, заключенных между народами и царями во время войны, то надежность письменного слова предлагает самую прочную гарантию непрерывности соглашений. Говоря в общих чертах, только письмо сохраняет изречения мудрецов и оракулы богов, а также философию и весь образовательный контент для грядущих поколений на все времена» (12.12.4-13.2).
Основой этого отрывка из 12‑й книги являются законы Харонда для италийского города Фурий, которые Диодор считает образцовыми. Он определенно любил хвалить способности к чтению и письму, потому что они совпадали с его представлением об основных человеческих ценностях. Он особенно перенимает из своих доноров миссию государственного просвещения (грамотность населения, содержание учителей за счет полиса) и первостепенную важность этих навыков. Он прямо хвалит Харонда за то, что он предпочитает базовые знания вроде чтения и письма «другим учебным предметам», что вполне может означать риторику и философию.
Подобные утверждения ни в коем случае не являются единственными в греческой литературе. Тем не менее заметно, насколько четко историограф подчеркивает чтение и письмо, начальный образовательный контент, в отличие от более сложных наук. Даже положительно описанное обучение, которое проходят у египетских жрецов их сыновья, начинается по Диодору с письма. Науки, основанные на нем (геометрия, арифметика, астрология [астрономия]), все фигурируют в жизни египтян и, следовательно, кажутся необходимыми и осмысленными.
С другой стороны, в Библиотеке нет места, где автор выражается даже в рудиментарной форме о риторике, философии или их экспонентах. Примечательно, что в глазах Диодора не искусство риторики может дать полезный текст для потомков, а базовое образование, полученное в гимназии. По его мнению, чрезмерная риторика в исторической работе только мешает. Это отвлекает от основной задачи, а именно от передачи славных дел прошлого. Поэтому неудивительно, что он критичен к риторическим элементам в историографии также в прооймии двадцатой книги:
«По уважительной причине обвиняют людей, которые вставляют в свои истории продолжительные речи или используют одно за другим риторические средства. Потому что они не просто прерывают контекст повествования, вставив эти речи в неправильном месте — они также разрушают интересы тех, кто серьезно относится к знанию вещей. […] [3] В настоящее время, однако, некоторые авторы склонны сосредотачиваться на риторике и портить изложение исторических событий, добавляя речи» (20.1.1-3).
Эта цитата дает понять, что Диодор отнюдь не принципиально против риторики. Скорее, он выступает против чрезмерного использования необычных стилистических средств и особенно против включения слишком длинных речей. Поэтому неудивительно, что в представленных цитатах азы чтения и письма являются основой для исторической передачи знаний. Даже если он не делает никаких ссылок на свою личность в любом из этих пунктов, то из–за сходства высказываний все же возникает предположение, что он что–то говорит о себе. Уроки грамматики, которые он хвалит будет поэтому также истолковываться как похвала собственному образованию и как оправдание выбранной им языковой формы. Возможно, Диодору хорошо известно о его «образовательных пробелах» и следующий отрывок можно прочитать как намек на самокритику, возможно даже на неполноценность:
«То, что хорошо написано во всей работе, не может вызвать зависть, а то, что сбивает с толку из–за невежества, могут улучшить более способные умы (1.5.2)».
Несомненно, это популярный топос историографии, а именно, captatio benevolentiae. И тем не менее эта формулировка Прооймия дополняет ранее изложенное. Помимо всего, в этом отрывке, кажется, прощупыватся что–то о личности автора.
Если следовать разработанным здесь эскизам, он получил на своем родном острове от неизвестных нам учителей основы для своей более поздней деятельности как историографа и выработал чутье к подходящему для написания материалу. Все, что выходит за рамки философии или риторики, ведет по его мнению, к пустоте или к неверному пути, потому что эти искусства не могут дать людям четкую ориентацию. Здесь отражается прокол автора, который, вероятно, не учился, или, возможно, был отчислен. Историограф поворачивается против чего–то принципиально чуждого ему, чего он поэтому не мог предложить: изысканной риторики и более глубоких историко–философских размышлений.
Это утверждение соответствует выводам Палма о языке историка, согласно которым хотя Диодор в значительной степени преуспел в том, чтобы сшить из многочисленных скомпилированных текстов единый лингвистический наряд, он не выходил за рамки простых стилистических средств. Кроме того, он не мог довести лингвистические особенности своих различных доноров в отдельных разделах работы до уровня, при котором мог бы возникнуть по–настоящему однородный опус. В целом, настоящий лингвистический дизайн текста по Пальму, вероятно, всё, что он мог сделать.