Выводы, сделанные в процессе анализа вопросов, вынесенных в предыдущие параграфы, в определенной степени проясняют общественно-политическую атмосферу, в которой проходила деятельность Фемистокла. К сожалению, в специальной литературе данный вопрос почти не рассматривается, а если и рассматривается, то на деятельность Фемистокла в 493 г. механически переносятся оценки его шагов в более поздний период.
Однако логика рассмотрения проблемы свидетельствует о картине более сложной, чем она кажется на первый взгляд. Атмосфера, в которой начинает свою политическую карьеру Фемистокл, была сложной и противоречивой, ведь сложными и противоречивыми всегда выдаются переходные эпохи. Кто составлял социальную опору Фемистокла? На поддержку каких кругов он ориентировался в своей деятельности? В конце концов, кто был вообще заинтересован в развертывании широкого строительства, которое могло иметь, как мы видели, и политическую окраску? Ввиду предыдущих выводов, можно с полной определенностью констатировать: социальная база Фемистокла в 493 г. до Р. Х. была неоднородной. И действительно, экономически заинтересованными в строительстве были широчайшие торгово-ремесленные круги "полиса", по выражению Г. А. Кошеленко; учитывая оборонные нужды, программа отвечала интересам практически всех слоев афинского гражданства, с рыбохозяйственным населением Аттики включительно - эгинцы после высадки десанта в Фалероне ограбили именно сельскую территорию, а не собственно Афины, как это следует из подробно цитируемого выше сообщения Геродота (Hdt. V. 81: "... эгинцы поплыли на длинных кораблях в Аттику и опустошили Фалерон и много других сел на побережье..."). В этой связи можно, таким образом, говорить, что строительная программа в Пирее по своему характеру была патриотичной (Папаставру, акцентируя внимание на патриотической и антиперсидском характере Пирею, говорит о Фемистокле даже как о главе "патриотических кругов" и "националистов" в Афинах), направленной на обеспечение безопасности Афин от любого врага вообще - от Спарты, Эгины или даже от Персии.
Еще рельефнее проступает такой смысл деятельности Фемистокла на должности архонта-эпонима в контексте социально-политической ситуации, сложившаяся в Афинах в начале V века. до Р. Х.
Алкмеониды, которые возглавляли в силу разных причин демократическое движение в Афинах, неминуемо должны были встретить сопротивление других вовых политических сил, которые, с одной стороны, выступали как субъекты влиятельных социально-политических течений (в первую очередь - олигархического, которая на данном этапе проявляется как течение аристократическое, то есть как более частичный случай олигархических тенденций вообще), как представители, даже вожди, так сказать, "оппозиционных партий".
Знаем мы этих "субъектов"? Необходимо признать, что после изгнания Исагора в источниках отсутствуют упоминания о других сколько-либо влиятельных представителей аристократии. Значит ли это, что их не было вообще? Ради упрощения ситуации условимся, что оппозиция была распылена в среде аристократических родов - тех же Филаидов, и других. Однако это условие может, вместе с тем предусматривать и поддержку, учитывая "оппозиционные" настроения, какого-либо политика вообще, политика, который проводил бы линию, хоть в чем-то отличную от линии Алкмеонидов, или же по крайней мере такого, который не принадлежал к роду Алкмеонидов. Это условие (вспомним построения Белоха!) может, в особенности, предусматривать, что Фемистокл, - во всяком случае в период "предвыборной кампании" во время выборов в состав архонтов, - пользовался симпатиями представителей знати: не только рода Ликомидов, что было бы логичным с учетом его происхождения, но и более широких кругов оппозиционно настроенных аристократов. Говорить при этом следует только об аристократии как о составляющей части широкой социальной базы архонтата Фемистокла, но отнюдь не о Фемистокле как вожде или представителе знати. Одно не вытекает из другого, это всего лишь заманчивая логическая ошибка, которой противоречит глубинная суть преобразований Фемистокла.
Такой ход рассуждений весьма логичен, если принимать во внимание историческую перспективу деятельности Фемистокла. Более того, он настолько привлекательный, что некоторые историки склонны рассматривать Фемистокла даже как инициатора оказания помощи восставшим ионийским полисам. При этом они обычно исходят из проперсидской ориентации Алкмеонидов, что не может быть принято безусловно, даже если относиться к словам Геродота (Hdt. VI. 121-122) скептично, или гиперскептично (Имеется в виду решительное отрицание Геродом истории с якобы поднятым щитом в греческом лагере после Марафонской битвы, которым Алкмеониды подавали персам сигнал о готовности передать им Афины. "Я удивляюсь, - пишет в этой связи Геродот, - и не воспринимаю слухи о том, будто Алкмеониды действительно подали тогда сигнал щитом персам, желая предать афинян под иго варваров и Гиппия. Ведь они были такими же или еще большими ненавистниками тиранов, как Каллий, сын Фениппа, отец Гиппоника... Поэтому-то я и удивляюсь и не воспринимаю сквернословие, якобы они подали сигнал щитом...").
Не останавливаясь подробно на этом вопросе, все же отметим, что политика Алкмеонидов, которые на данный момент возглавляли афинский полис, отличалась значительной сложностью и была неоднозначна. Вынужденные противодействовать оппозиционным аристократическим родам и единичным политическим лидерам, которых поддерживала Спарта (как это было в случае с походами спартанцев), с одной стороны, с другой - испытывая давление со стороны демократических кругов, интересы которых не могли вполне совпадать с интересами Алкмеонидов, возможно даже опасаясь за свое положение в Афинах, они действительно пытались разыграть "персидскую карту", использовать влияние Персии для противодействия Спарте и для укрепления своего внутреннего положения (Враждебность Алкмеонидов относительно Спарты - распространенное мнение в литературе и скорее всего она небезосновательна. Сравн.: Paus. II. 18, 8: Алкмеониды - аристократы из Мессении. Ср., однако, Hdt. V. 62 об Алкмеонидах как афинянах по происхождению).
В пользу этого можно привести сообщения о попытке Алкмеонидов установить какие-то контакты с Персией вскоре после изгнания тиранов, которые, правда, были отвергнуты народным собранием (Hdt. V. 73). Рассказывая о событиях в Афинах после того, как из Афин были изгнаны сторонники Исагора и отряд спартанцев возглавляемый Клеоменом, Геродот пишет: "Афиняне же после этого возвратили Клисфена и 700 семейств, изгнанных Клеоменом, и отправили посольство в Сарды заключить военный союз (симмахию) с персами: они ведь были убеждены, что должна быть война с Клеоменом и лакедемонянами".
Исходя из понимания Алкмеонидов не только как вождей афинской демократии, но и как политических деятелей, успешно использующих поддержку демократии для реализации своих интересов во внутренней и внешней политике Афин, исходя также из определенной несогласованности в действиях представителей рода Алкмеонидов, кажется вероятным, что их интересы, или по крайней мере интересы части рода Алкмеониды, разошлись с интересами демократии.
Более того, чрезмерное усиление Алкмеонидов, - даже если бы они абсолютно бескорыстно служили делу демократии! - уже само по себе является несовместимым с ее принципами. Если к тому же вспомнить приведенный выше тезис о чрезмерном противопоставлении Клисфена Писистратидам, о возможных политических противоречиях в роде Алкмеонидов, (что хорошо согласуется с мнением относительно возможной несолидарности афинского рода вообще), то можно высказать и предположение о том, что отношения Алкмеонидов с демократией основывались на точном соблюдении баланса между суверенитетом демоса (или, в более широком плане, гражданской общины в целом), и влиянием личности (или личностей), и что чрезмерное усиление такого влияния если и не грозило реально его превращением в тиранию, то, по крайней мере, вполне могло таким казаться для общественного мнения.
Не вдаваясь в подробный анализ, приведем весьма характерные слова Аристотеля о взаимоотношении между демократией, как, впрочем, кажется и другими формами политического устройства, - и выдающимися личностями: "Если кто-то один, или несколько человек, больше одного, но все-таки не настолько больше, чтобы они могли заполнить собой полис, отмечались бы таким избытком добродетели, что добродетель всех остальных и их политический талант не могли бы идти в сравнение с добродетелью и политическим даром указанного одного или нескольких человек, то таких людей не следует и считать составной частью государства..." (Arist. Pol. III. VIII. 1.1284a4-8) и далее: "... На этом основании полисы с демократическим устройством устанавливают у себя остракизм: по-видимому, стремясь к всеобщему равенству, они подвергали остракизму и изгоняли на определенный срок тех, кто, как казалось, выдавался своим могуществом, опираясь либо на богатство, либо на широкий круг друзей, или на какую-нибудь иную силу, имеющую значение в полисе". (Там же. III. VIII. 2. 1284a 18-24)"...Такой образ действий выгоден не только тирании, и не одни только тираны так поступают, но то же самое случается и в олигархиях, и в демократиях: остракизм имеет в известной степени то же значение [устранение выдающихся людей. - В. С.] - а именно: путем изгнания выдающихся людей подрезать на корню их могущество". (Там же. III. VIII. 4. 1284a 34-37). Конечно, данная мысль Аристотеля касается прежде всего применения остракизма. Но в более широком смысле она, по нашему мнению, характеризует взаимоотношения между большей или меньшей частью гражданской общины, что является в конечном итоге субъектом государственной власти в нашем случае, и выдающейся личностью.
Так или иначе, но предположить, что представители Алкмеонидов в то время, учитывая их выдающееся положение, могли (сознательно или бессознательно, но объективно) быть субъектами уже отмеченной тиранической тенденции в развитии афинского полиса, вполне возможно. И не память ли о таком положении Алкмеонидов в полисе способствовала проведению позже остракизму Мегакла? Вопрос это вряд ли может быть решен однозначно, учитывая состояние источников, однако такая догадка может оказаться конструктивной. Ведь в таком случае архонтат Гиппарха 497/6 г. до Р. Х. может быть понятным отнюдь не как результат сомнения Афин в выбранном ими демократическом пути развития, но именно как реакция на чрезмерное усиление Алкмеонидов.
Мы мало знаем об этом деятеле. Знаем, в особенности, он не был изгнан вместе с Писистратидами из Афин, но в то же время стал первой жертвой остракизма 487/6 года как "друг" тиранов (Arist. Ath. Pol. 22.4). Для нас же он может быть интересным в данном случае в связи с Фемистоклом и архонтатом 493/2 г. до Р. Х.
Вообще, здесь существует много концепций, причем и таких, что исключают друг друга. Авторы в основном моделируют ситуацию (именно моделируют, поскольку источники по этому поводу молчат), исходя из собственного понимания основных политических альтернатив периода. В этой связи кажется чрезмерным как акцент на персофильських настроениях самого Гиппарха и "друзей тиранов", которых он, возможно, действительно на то время представлял, так и на его определении как вождя тиранофильской партии (или партии "друзей тиранов"). В основе таких выстраиваний находится, кажется, более определенная партийно-политическая, ситуация, чем она может быть понятной из наших источников, и даже, возможно, чем она была на самом деле.
Вместе с тем, не вызывает сочувствия и полное отрицание политического значения архонтата Гиппарха 497-го года, которое основывается на отрицании важности архонтата как политической магистратуры вообще, о чем уже достаточно было сказано выше. (Характерна в этом отношении точка зрения Бэдиэна: нет резона для признания влиятельности Гиппарха во время избрания архонтом-эпонимом; теории относительно этого основанные на спекуляциях по поводу его имени). Подобное возражение тем больше кажется некорректным, что в данном случае игнорируется или же оценивается слишком скептически прямое свидетельство Аристотеля о влиятельности Гиппарха еще во времена Клисфена (Arist. Ath. Pol. 22. 4). Сомнения относительно историчности введения остракизма именно Клисфеном не означают автоматически и сомнений в политическом значении в это время Гиппарха. Хотя, впрочем, вопрос сложный и требует специального, более детального исследования.
Более продуктивной представляется мысль о неоднозначности политической окраски "друзей тиранов" вообще и Гиппарха - в особенности. Стало общей фразой в литературе упоминание о негативных моментах в старшей тирании, о наличии в ней социальной базы и о том, что для аттического крестьянства (во всяком случае - для части его) тирания была "жизнью при Кроносе".
Логичным, таким образом, могла бы быть мысль о том, что "друзья тиранов" и стали выразителями той (неразочарованной в самом принципе тирании как формы политической власти) части представителей ее социальной базы, выступавшие за реставрацию тиранического режима. При условии широкой демократизации политического строя в Афинах, при условии изгнания из полиса самих носителей идеи тирании, которые тому же запятнали себя многочисленными преступлениями, кажется маловероятной возможность политической агитации на подобном основании. Однако, если понимать вопрос шире и видеть в термине "друзья тиранов" еще и политическую альтернативу воздействию Алкмеонидов, которое росло, или же влиятельной части представителей этого рода, - в рамках демократии, но не альтернативу самой демократии, - то их усиление, которое нашло свое отражение в архонтате Гиппарха, обретает вполне вероятное Объяснение. В связи с этим характерна слишком смелая гипотеза Гранди: избрание Писистратида архонтом 496 года указывает на модификацию в политике демократии то ли потому, что на ней настаивала Персия, или потому, что демократы были обеспокоены силой, которую приобретали аристократы: они сочли необходимым реставрировать "тиранию", во всяком случае, как часть их средств к спасению. В условиях усиления (возможно и чрезмерного!) влияния Алкмеонидов, в условиях внешнеполитической кризиса Афин, что привело к конфликту с Персией, и очень вероятно в условиях достаточно возможного обострения внутренних проблем (о которых можно говорить много, но все это останется лишь предположениями) нет ничего удивительного в изменении симпатий демоса, который только-только пробуждался к политической активности. При этом не важно, что именно стало непосредственной причиной окончательной его переориентации: стремление Алкмеонидов удержать Афины от поддержки ионийского восстания (и в таком случае приходится признать, что в Афинах были силы более влиятельные, которые настояли на оказании помощи ионийцам), или же наоборот: активность Алкмеонидов, обнаруженная при предоставлении такой помощи. При любом случае поражение ионийцев могло восприниматься в Афинах как кризис внешнеполитического курса, кризис, который грозил самому существованию полиса. В любом случае изменение внешнеполитического курса могла проявиться в изменении политических лидеров в Афинах, которым и стал, очевидно, архонтат Гиппарха. Это, в свою очередь, вполне согласуется с тезисом о сути борьбы между политическими вождями в условиях демократизации как борьбы между различным пониманием интересов демоса во внутренней политике.
Оставив без рассмотрения вопрос о "персофильстве" избранного направления внешней политики и вопрос о его социальной базе, отметим, что наиболее вероятным кажется вывод об осторожном курсе Афин по отношению к Персии. Следует полагать, что такой курс не был некой альтернативой афинской демократии, но что он был одобрен демократическими органами, возможно даже экклесией. Даже больше - такой курс состоянию на 497/6 г. до Р. Х. отнюдь не стал чем-то новым и неожиданным в политике Афин: он подготовлен (а возможно и даже частично реализован) предыдущей политикой Алкмеониды. Избрание архонтом Гиппарха, сына Харма, тесно связанного с родом Писистратидов, один из которых, Гиппий, находился при дворе Артафрена, достаточно вероятно, как кажется, свидетельствует в пользу официального признания такого курса.
Все выше сказанное, вместе с тем, отнюдь не означает, что "персофильских" настроений в Афинах не было вообще. Такие настроения, однако, не являются чем-то внешним, привнесенным в афинскую ситуацию; они, конечно, имели под собой реальную основу. Это означает, что ориентация на Персию, или ставка на нее, была попыткой укрепить свое внутреннее положение тех сил, для которых или были тесны рамки послеклисфеновского полиса, или которые были отстранены от политической власти другими лидерами, или же которые были активными сторонниками возвращения в Афины изгнанного Гиппия.
Таким образом, спектр этих сил был весьма широким, причем активность составляющих его была неодинаковой. Парадокс ситуации 497 года до Р. Х. состоял, очевидно, именно в совпадении (с учетом разных обстоятельств) интересов этих сил, при одновременном повороте в всей внешне-политической ориентации афинского полиса. Иначе говоря, интересы внешней политики обусловили такой странный симбиоз молодой афинской демократии с выразителями чужих для ней тенденций в политическом развитии полиса, что еще раз подтверждает уже отмеченный взаимосвязь между внутри - и внешнеполитической сферами. Однако понятно и то, что такой симбиоз длительным быть не мог. Союз не антагонистических по своей сути партнеров был обречен, что в конечном итоге и проявилось в последующих событиях.
В литературе приходится встречать мнения, что концом проперсидской ориентации Афин (как уже было сказано, не совсем удачный срок - речь скорее может идти о более осторожном курсе в отношении Персии) стал архонтат Фемистокла, который знаменовал собой победу "патриотических" сил (или даже "ястребов") над оппонентами. Если учесть оборонительный характер мероприятий, осуществляемых в Афинах во время его архонтата (о чем уже было сказано ранее), даже не в зависимости от "авторства" пирейского проекта, такая реконструкция событий может оказаться достаточно вероятной. Однако важно при этом сохранить чувство меры и не превращать Фемистокла в "Прометея", который задолго предвидел ход будущих событий.
Как было показано, союз "демократии" с "друзьями тиранов", отражавших интересы сил, которые не совпадали с демократическим развитием Афин, не мог оказаться прочным и базировался главным образом на понимании общих интересов во внешнеполитическом курсе, плюс, возможно, сыграло свою роль чрезмерное усиление в полисе Алкмеонидов. Окончательное поражение ионийского восстания, печальная судьба Милета - с одной стороны, понимание угрозы со стороны Персии (как и внешней угрозы вообще) - с другой, делали союз демократии с новыми лидерами не имеющими смысла. Оживление патриотических настроений должно было привести к определению нового курса во внешней политике, курса, который бы обеспечил Афинам большую безопасность на случай военной угрозы. Все это требовало, в свою очередь, и смены политических лидеров, которые были при власти, то есть тех, которые исполняли официальные магистратуры - ведь пребывание на официальных должностях закрепляло и узаконивало их руководящее положение в полисе. Могли ли таковыми лидерами стать Алкмеониды, в курсе которых афинская демократия разочаровалась раньше? В принципе, могли. Однако появление на политической арене новой фигуры, или по крайней мере менее одиозной, делала ее шансы более высокими, учитывая поддержку более широкими слоями гражданского коллектива. На наш взгляд, именно такой фигурой стал Фемистокл, молодой (ему всего в 495 году исполнилось тридцать) и к тому же аристократического происхождения, а возможно и достаточно состоятельный политик. В таком случае, не кажется слишком смелой и мысль о том, что Фемистокл появился на политической арене во время борьбы Алкмеонидов с Писистратидами, хотя, разумеется, надо иметь в виду специфику этой борьбы, ее место в становлении афинской демократии и отношение к ней последней.