Пестрые рассказы

Переводчик: 

1, 16

Когда корабль возвратился из Делоса и смертный приговор над Сократом должен был быть приведен в исполнение [1], в темницу ж нему пришел его друг Аполлодор, принес красивый шерстяной хитон и столь же дорогой гиматий и стал просить, чтобы Сократ выпил яд, одевшись в этот хитон и гиматий. Он говорил, что в такой одежде Сократа не стыдно будет положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом. Таковы были слова Аполлодора. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к Критону, Симию и Федону [2], сказал: - Высокого мнения обо мне этот Аполлодор, если может думать, будто после того, как я опорожню чашу с ядом, он еще увидит Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу - это я, он, очевидно, совсем не знал меня.

I, 21

Я не могу не рассказать о находчивом и истинно греческом поступке Исмения из Фив. Однажды послом от своего родного города он прибыл ко двору персидского царя [3] и пожелал самолично переговорить с ним о своем деле. Хилиарх, который докладывал царю нужды посольств и вводил посетителей, сказал ему: - Чужеземец из Фив (хилиарх Титрауст говорил, конечно, через переводчика по-персидски), здесь такой закон: представший пред лицом царя не удостаивается разговора с ним, пока не сделает земного поклона. Если тебе угодно самому говорить с владыкой персов, не премини поступить, как того требует закон; если же тебе это не угодно, ты вполне можешь договориться через меня и избежать земного поклона. - Исмений ответил: - Веди меня к царю. - Войдя и представ перед троном, посол снял с пальца перстень, незаметно бросил себе под ноги, затем быстро нагнулся, словно для земного поклона, и поднял его. Таким образом, Исмений сделал вид, что соблюдает персидский обычай и вместе с тем не совершил ничего постыдного для эллина. Исмений добился того, ради чего прибыл, и персидский царь ни в чем не отказал ему.

II, 3

Александр, рассматривая в Эфесе свой портрет, нарисованный Апеллесом, не воздал подобающей хвалы мастерству художника. Когда же приведенный конь, точно живого, ржанием приветствовал изображенного на картине, Апеллес воскликнул: - Владыка, конь оказался лучшим знатоком искусства, чем ты.

III, 14

Известно, что жители города Византия - страшные пьяницы; поэтому они живут в харчевнях, а свои дома сдают внаем приезжающим в город чужеземцам. И не только одни дома, но и жен в придачу, так что грешны двумя пороками: пьянством и сводничеством. Так как византийцы всегда по горло налиты вином и всегда навеселе, они любят слушать игру на флейте и заняты только этим, зато совершенно не переносят звука трубы; понятно, что с таким же отвращением они относятся к оружию и войне. Поэтому-то во время опасной осады, когда враги уже бросились к стенам, а защитники покинули свои места, чтобы, по обыкновению, пойти развлекаться, их стратег Леонид отдал приказ открыть харчевни на городских укреплениях. Эта хитрая выдумка Леонида понемногу приучила византийцев не оставлять строй, так как отпал для этого повод. Эту историю о жителях Византия рассказывает Дамон. С ним, по-видимому, согласен и Менандр, когда говорит:

...всех купцов склонял всегда
Византии к пьянству; до зари мы сами там
Кутили [4].

III, 29

Диоген из Синопы любил говорить, что обычные в трагедиях несчастья обрушиваются на него, потому что он

Страны родной лишен, скиталец, нищ и сир,
Без крова и в лохмотьях, днем живет одним.

Однако всеми этими бедствиями Диоген был горд не меньше, чем Александр своей властью над миром, когда после покорения Индии возвратился в Вавилон.

IV, 25

Некий Тросилл из дема Эксонэ заболел удивительной и странной душевной болезнью. Он переселился из города в Пирей, отмечал там прибытие кораблей, снова посылал их в плаванье и радовался благополучному возвращению в гавань, считая, что все они принадлежат ему. Тросилл болел долгое время, пока возвратившийся из Сицилии брат не поручил его заботам врача и тот не вылечил его. Впоследствии оп часто вспоминал о своем тогдашнем времяпрепровождении и говорил, что ничто не приносило ему столько счастья, как благополучное возвращение в гавань чужих кораблей.

VII, 20

Однажды из Хиоса в Лакедемон прибыл какой-то старик; он был чванлив, но стыдился своей старости и поэтому старался краской скрыть седину. Когда он выступил перед спартанцами, излагая дело, ради которого явился, со своего места поднялся Архидам и сказал: - Что этот человек может сказать путного, когда у него обман не только в сердце, но и на голове? - Царь свел на нет речь хиосца, изобличив его нрав на основании того, что бросалось в глаза.
Как-то раз Диоген, закусывая в харчевне, подозвал к себе шедшего мимо Демосфена. Тот не пожелал зайти. Тогда Диоген сказал: - Тебе стыдно сидеть в харчевне, Демосфен, а между тем твой господин, - прибавил он, имея в виду простой народ, - ходит сюда ежедневно. - Этим Диоген намекал на то, что витии и ораторы - рабы толпы.

XII, 1

Аспазия из Фокеи, дочь Гермотима, была сиротой: ее мать умерла родами. Девочка жила в бедности, но воспитывалась в стыдливости и строгости. Ей постоянно снился один и тот же предвещавший ей счастье сон о том, что ей суждено иметь хорошего мужа. А между тем еще в детстве под подбородком у нее делается безобразный нарост. Это огорчает и девочку и ее отца. Отец показывает Аспазию врачу; тот обещает вылечить ее, если получит три статера. Гермотим отвечает, что у него таких денег нет. На это врач говорит, что не имеет в запасе нужного лекарства. Аспазия, конечно, очень опечалилась, вышла из дома и заплакала, а когда взглянула в зеркальце и увидала себя, еще пуще залилась слезами. С горя девушка отказалась есть, но, на свое счастье, она забылась сном. Аспазии привиделось, что к ней подлетает голубка, превращается в женщину и говорит: - Успокойся, не думай ни о каких врачах с их лекарствами. Достань роз из засохшего венка Афродиты, разотри и приложи .к подбородку. - Аспазия услышала слова женщины и выполнила ее совет. Нарост сразу пропал, и она снова стала самой красивой среди своих сверстниц - ведь красоту Аспазия получила от наипрекраснейшей богини. Вдобавок, как ни одна из окружавших ее девушек, Аспазия была исполнена очарования. Волосы у нее были белокурые и немного завивались, глаза огромные, нос с небольшой горбинкой, маленькие уши, кожа нежная, на лице она цветом напоминала розовые лепестки. Потому-то фокеяне называли Аспазию, когда она была еще девочкой, Мильто [5]. Губы были алы, зубы белее снега, ноги стройные, как у красавиц Гомера, которых он обычно называет прекраснолодыжными. Голос был нежный и сладкий: когда Аспазия говорила, казалось, что слушаешь Сирену. Она не знала обычных женских хлопот и страсти к уборам и украшениям: ведь обычно ее порождает богатство, а Аспазия была бедна, воспитывалась бедняком отцом и потому никакими ухищрениями не старалась приукрасить свою красоту. Случилось, что она попала ко двору Кира, сына Дария и Парисатиды, брата Артаксеркса. Шла туда Аспазия неохотно, и не по своей воле посылал ее отец: ей приходилось покоряться, как покоряются насилию при взятии города или воле тиранов и сатрапов. Вместе с другими девушками Аспазию привел к Киру один из его сатрапов. Скоро Кир стал предпочитать девушку персидским красавицам из-за ее душевной простоты, стыдливости, а также потому, что она была хороша и без дорогих уборов. Он все больше и больше любил ее и за ее ум. Часто Кир даже в важных делах спрашивал у нее совета, а послушавшись, никогда не раскаивался. Когда девушку в первый раз привели к Киру, он только что кончил трапезу и, по персидскому обычаю, собирался приняться за вино. После еды персы обычно берутся за винные чаши с таким ожесточением, словно сражаются с врагом. И вот в это-то время к нему ввели четырех эллинских девушек, среди которых была и фокеянка Аспазия. Все они были богато украшены. Ведь троим сопровождавшие их служанки тщательно заплели волосы и накрасили лица разными притираниями и снадобьями. Особые люди научили их угождать Киру и быть приятными ему: не отворачиваться, если он подойдет, не выказывать недовольства, если тронет, не сопротивляться, если захочет поцеловать, словом всей премудрости гетер и приемам продажных женщин. Каждая девушка стремилась превзойти другую красотой, одна Аспазия не пожелала ни надеть дорогого хитона, ни накинуть узорчатого покрывала, ни омыться. Она взывала ко всем богам, называя их заступниками свободы и опорой греков, выкрикивала имя отца, призывала на свою и его голову смерть, думая, что непривычный наряд и богатые украшения - неоспоримое свидетельство рабства. Только побои заставили Аспазию покориться; она страдала, что ее заставляют сменить девичью скромность на жизнь гетеры. Все остальные девушки, введенные вместе с нею к Киру, не спускали с него глаз и улыбались, стараясь казаться веселыми. Аспазия же потупилась, лицо ее пылало, глаза были полны слез - все говорило о том, что она стыдится. Когда Кир приказал девушкам сесть поближе к нему, все охотно повиновались; только фокеянка Аспазия не обращала внимания на его слова, пока давешний сатрап не усадил ее насильно. Когда Кир трогал девушек или разглядывал их глаза, щеки и пальцы, все молча терпели, не позволяла Этого одна Аспазия. Едва он слегка дотрагивался до нее, она кричала и грозилась, что он раскается в своем поступке. Киру все Это было очень по душе. Даже то, что Аспазия вскочила и пыталась убежать, когда он коснулся ее груди, поразило Кира столь отличным от персидских нравов благородством. Обратившись к тому, кто купил девушек, он сказал: - Только.эта из всех, кого ты привез, одна благородна и неиспорчена, а остальные похожи на продажных женщин своим видом, а еще более поведением. - С этих пор Кир полюбил Аспазию сильнее всех женщин, которых когда-либо знал. В дальнейшем его привязанность возросла еще больше, а Аспазия тоже полюбила царя. Их взаимная любовь настолько окрепла, что они в равной мере стали ценить друг друга, и союз их своим согласием и верностью ничем не отличался от Эллинского брака. Молва об Аспазии достигла Ионии и облетела всю Элладу. Даже Пелопоннес наполнился рассказами об их с Киром любви, и сам великий царь прослышал о ней. Все на свете понимали, что теперь, после его Аспазии, Киру не нужен никто другой. Это воскресило в ее памяти давнишние сны, слова голубки и вещание богини. Аспазия поняла, что с детских лет о ней заботилась Афродита, и стала приносить ей благодарственные жертвы: прежде всего она воздвигла богине большую золотую статую, а рядом поместила голубку, украшенную драгоценными камнями, всякий день приносила Афродите жертвы и возносила к ней молитвы. Она послала много прекрасных даров своему отцу Гермотиму и сделала его богачом, а сама, как говорят эллинки и персиянки, жила скромно. Однажды Скопас Младший из Фессалии послал Киру ожерелье (Скопас получил его в дар из Сицилии). Оно было сделано с великим искусством и мастерством. Все, кому Кир показывал ожерелье, восхищались им. Очень обрадованный, он сейчас же пошел в покои Аспазии. Застав ее спящей (был полдень), он осторожно лег рядом под покрывало и лежал неподвижно. Аспазия продолжала спать. Когда же она проснулась и увидела Кира, обняла его и, как всегда, обрадовалась. А он вынул из ларчика ожерелье и протянул ей со словами, что оно достойно украшать дочь или мать царя. Аспазия согласилась с этим. Тогда Кир говорит: - Вот я дарю его тебе, надень ожерелье и покажись мне! - Она не пожелала взять подарок, но мудро и скромно ответила: - Как же я посмею надеть ожерелье, достойное украшать твою мать Парисатиду? Отошли его царице, Кир, я же понравлюсь тебе и без ожерелья.- Аспазия поступила великодушно и подлинно по-царски, как не свойственно в таких случаях женщинам, ибо они суетны. Довольный ее ответом, Кир поцеловал Аспазию и обо всем паписал в письме к матери, которое отправил ей вместе с ожерельем. Парисатида обрадовалась письму не меньше, чем подарку, и послала Аспазии в ответ богатые царские дары. Особенно понравилось царице то, что Аспазия, хотя она и пользовалась у ее сына великим почетом, все же пожелала, чтобы сыновняя любовь оказалась сильнее любви к ней. Аспазия похвалила дары Париса-тиды, но сказала, что они ей не нужны (вместе с дарами она получила также много денег) и отослала все Киру со словами: - Тебе, кто должен кормить многих, богатства нужнее. Мне же, любимый, довольно одного тебя: ты мое драгоценное украшение. - Этот поступок, конечно, восхитил Кира. И правда, Аспазия заслуживала восхищения и своей красотой, а еще более душевным благородством. Когда Кир пал в битве с братом и его лагерь был Захвачен, Аспазия вместе со всем, что там находилось, стала добычей победителей; попала она в руки врагов не случайно - ее с великим тщанием разыскивал повсюду сам царь Артаксеркс, ибо был наслышен о ее славе и добродетели. Он вознегодовал, увидев Аспазию в оковах, виновников этого бросил в темницу, а ей велел дать драгоценные одежды. Аспазия же тосковала, призывала на помощь богов, лила слезы, и только по прошествии долгого времени ее удалось заставить надеть на себя присланные царем уборы - так горько она оплакивала Кира. В этих уборах Аспазия выглядела самой красивой. И вот царь Артаксеркс нежданно-негаданно начинает гореть и таять от любви, отличает Аспазию больше всех женщин и осыпает невиданными почестями, добиваясь ее расположения. Все это он делает в надежде, что так Заставит ее забыть Кира и полюбить себя не меньше, чем брата. Надежды царя сбылись лишь со временем и не вдруг: ведь великая любовь к Киру, жившая в душе Аспазии, сохраняла для нее неистребимое очарование. Несколько времени спустя умирает царский евнух Тиридат, первый красавец в Азии. Он сошел в могилу отроком, едва выйдя из детских лет. Говорят, что царь нежно любил его. Поэтому-то он очень горевал и тяжко печалился; во всем царстве из почтения к царю стоял похоронный плач. Однако никто не осмеливался со словами утешения приблизиться к Артаксерксу, ибо все знали, что рана его неисцелима. Через три дня после случившегося Аспазия в траурной одежде вошла к царю (он готовился идти на омовение) и остановилась перед ним, потупившись, с глазами, полными слез. При виде ее Артаксеркс удивился и спросил, зачем она пришла. Аспазия ответила: - Чтобы утешить твою скорбь, царь, если допустишь меня, а если ты недоволен, я уйду. - Царь был обрадован ее заботой и велел Аспазии пройти в спальню и подождать его там. Она повиновалась. Вернувшись, Артаксеркс накинул на черную столу Аспазии столу умершего евнуха. Ей шла эта одежда Тиридата, и ее красота показалась влюбленному царю еще более ослепительной. Покоренный этим, он пожелал, чтобы Аспазия, пока не уймется немного его печаль, приходила к нему в таком наряде. Она, чтобы угодить царю, согласилась. Рассказывают, что одна Аспазия (этого не могла сделать ни одна из живущих в Азии женщин и даже никто из сыновей и родственников царя) утешила его и излечила от скорби: он не отвергал ее забот и охотно слушался увещаний.

XII, 12

Деметрий, повелитель многих народов, ходил в дом гетеры Ламии вооруженный и с диадемой на голове. Ему было неудобно принимать ее в своем доме, сам же он посещал ее открыто. Флейтиста Феодора я ставлю выше Деметрия, так как он оставлял без внимания приглашения Ламии, когда она посылала за ним.

XII, 51

Врач Менекрат был исполнен столь великой гордыни, что стал называть себя Зевсом. Однажды он начал письмо македонскому царю Филиппу такими словами: "Менекрат-Зевс желает Филиппу здравствовать". Филипп ответил: "Филипп желает Менекрату быть здоровым. Советую тебе отправиться в Антикиру [6]". Царь намекал этим на то, что Менекрат не в своем уме. Как-то раз Филипп устроил пышное пиршество и пригласил на него Менекрата; он велел приготовить ему отдельное ложе, поставить рядом с ним курильницу и угощать гостя благовониями. Остальные же пировали как полагается, ибо столы ломились от яств. Менекрат вначале крепился и радовался оказанной чести, но когда проголодался и обнаружилось, что он человек, и притом недалекий, поднялся со своего ложа и ушел домой со словами, что его оскорбили. Так Филиппу остроумно удалось выставить напоказ глупость Менекрата.

XIII, 1

Рассказ этот о дочери Ясиона, Аталанте, - аркадский. Когда она родилась, отец велел бросить младенца: он говорил, что ему нужен мальчик, а не девочка. Тот, кому это было поручено, не убил ребенка, а положил у ручья на горе Парфенион. Там среди камней была пещера, окруженная тенистыми деревьями. Итак, девочка была обречена на смерть. Однако случаю было угодно другое. Вскоре после того, как младенца бросили в лесу, туда пришла медведица, детенышей которой поймали охотники. Сосцы ее набухли от молока и почти волочились по земле. По промыслу богов ей полюбился брошенный ребенок, и она накормила его. Медведица и сама почувствовала облегчение от тяготившего ее молока и напитала младенца. Так же было и в другие разы, когда молоко скапливалось и обременяло ее; она ведь лишилась своих детенышей и стала кормилицей человеческого дитяти. А те самые люди, которые прежде охотились за медвежатами, выслеживали теперь медведицу. Они напрасно обшарили весь лес (медведица, по своему обыкновению, ушла на поиски добычи), но нашли в ее логове Аталанту, которая еще не звалась так: это имя девочке дали охотники. Она стала воспитываться у этих охотников в горах. С годами Аталанта выросла; она была девственной, избегала общества мужчин, любила одиночество и поселилась на самой высокой горе, в ущелье, где бил ключ, росли высокие дубы и тенистые ели. Не правда ли, так же приятно послушать об убежище Аталанты, как о пещере гомеровской Калипсо? Так вот, в ущелье была глубокая пещера, защищенная отвесным обрывом. Ее обвивал плющ; плющ сплетался с молодыми деревьями и полз по ним вверх. Кругом в мягкой густой траве рос шафран, гиацинты и другие цветы распускались не только на радость взору: их запах нежно напитывал воздух вблизи пещеры, так что здесь можно было насытиться всем, и досыта благовонием цветов и трав. Высилось также множество лавровых деревьев, ласкающих взор вечнозеленой листвой. Гнущиеся под тяжестью гроздьев виноградные лозы, посаженные неподалеку, говорили о трудолюбии Аталанты. Вода, текучая, чистая и прохладная, как можно было убедиться, если окунуть в нее руку или попробовать на вкус, струилась в щедром изобилии. Притекая постоянно, она питала деревья и служила залогом их долголетия. Итак, место было исполнено прелести и хранило черты чистого и целомудренного обиталища девы. Ложем Аталанте служили шкуры убитых на охоте животных, пищей - их мясо, питьем - вода. Одета она была совсем просто, как Артемида, и говорила, что подражает богине и в этом и в желании вечно оставаться девой. Она была быстроногой и без труда могла настигнуть и зверя и враждебного человека, а если сама желала от кого-нибудь бежать, никому не удавалось нагнать ее. В Аталанту влюблялись не только те, кто знал ее, но даже понаслышке. Сейчас, если мне будет дозволено, я опишу ее наружность. Против этого, конечно, никто не возразит, поскольку отступления такого рода приносят пользу словесному искусству. Еще девочкой Аталанта была выше взрослой женщины, а красотой превосходила всех пелопоннесских девушек. Оттого, что она была вскормлена медвежьим молоком и от постоянных трудов в горах, Аталанта выглядела мужественно и сурово. В ней не было ничего девичьего - она ведь не росла в женских покоях и не знала ни матери, ни кормилицы. Стан ее, конечно, был строен, потому что занятием ее была охота и телесные упражнения. Волосы были белокуры без женских ухищрений, красок и снадобий; цвет их был делом природы. Лицо от солнца загорело, точно все было залито темным румянцем. Какой прекрасный цветок сравнится с лицом воспитанной в стыдливости девы? Два качества изумляли в ней - редкая красота и при Этом способность устрашать. Обычно малодушный человек, увидев Аталанту, не только не влюблялся, но поначалу даже не смел глядеть на нее - столь ослепительна была красота девы. С ней было страшно встретиться еще и потому, что такая возможность случалась не часто; ее было нелегко увидеть: мелькнув, как падающая звезда или молния, она появлялась внезапно и неожиданно, когда гналась за зверем или защищалась от чьего-нибудь нападения, и, едва показавшись, скрывалась в лесных дебрях, зарослях кустарника или где-нибудь в горной чаще. Как-то раз в полночь жившие неподалеку от Аталанты кентавры Гилей и Рек, отчаянные повесы и гуляки, отправились к ее пещере. Они шествовали вдвоем, без флейтисток (не было и многих других особенностей городского комоса) [7], только с пылающими факелами в руках. Полыхание этих факелов могло испугать даже толпу народа, не то что живущую в одиночестве деву. Дикие женихи сделали себе венки из молодых сосновых веток и по горам шагали к Аталанте, непрестанно бряцая оружием и поджигая на пути деревья, чтобы с неслыханной дерзостью вручить свои брачные дары. Замысел кентавров не укрылся от Аталанты. Увидев из своей пещеры огонь и узнав Гилея и Река, она не растерялась и не устрашилась их вида, а натянула лук, выстрелила и метко попала в одного. Он упал замертво. Тогда стал приближаться: другой, уже не как давешний буйный жених, а как настоящий враг, желая отомстить за товарища и насытить свой гнев, но вторая стрела Аталанты поразила и этого кентавра и наказала по Заслугам. Вот какова история дочери Ясиона Аталанты.

XIII, 31

Ксенократ из Халкедона, Платонов ученик, был человеком добросердечным и испытывал не только любовь к людям, но и сострадание к неразумным тварям. Как-то, когда Ксенократ отдыхал под открытым небом, на колени к нему сел воробей, которого преследовал ястреб, Ксенократ с радостью дал ему приют и укрывал до тех пор, пока ястреб не улетел прочь. Когда опасность миновала, он раздвинул складки одежды и выпустил воробья, сказав, что не предал ищущего защиты.

XIII, 33

Египтяне рассказывают, что на свете жила красавица гетера по имени Родопида. Однажды, когда она купалась в реке, случай, по воле которого нередко происходят самые необычайные и неожиданные вещи, послал Родопиде счастье, достойное не столько ее сердца, сколько красоты. Пока она была в воде, служанки сторожили ее одежду. Тут с высоты спустился орел и, похитив сандалию Родопиды, улетел. Сандалию он принес в Мемфис и бросил на колени царя Псаммитиха, когда тот творил суд. Царь пришел в восхищение от красоты и искусства, с каким была сделана сандалия, а также от поступка орла и велел по всему Египту разыскивать владелицу сандалии, а найдя, взял ее в жены..

XIV, 12

Чтобы не скучать во время пути, персидский царь возил с собой липовую дощечку и обстругивал ее ножичком. Так он коротал время. У него ведь не было ни книги, чтобы читать о чем-нибудь значительном и возвышающем душу, ни способности обдумывать вещи благородные и достойные размышления.

XIV, 22

Некий тиран Триз, желая предотвратить заговоры и злоумышления против себя, запретил подданным где бы то ни было, на улице и в домах, разговаривать друг с другом. Это оказалось совершенно невыносимым, и они решили хитростью обойти приказ тирана: кивали друг другу головой, делали движения руками, глядели либо мрачно, либо спокойно и весело, в беде и печали насупливали брови, лицом рассказывая ближнему о своем душевном страдании. Скоро и это стало страшить тирана: он опасался, что при красноречивости телодвижений даже самое молчание подданных чревато для него опасностями. Тогда он запретил им и такие беседы. После этого один согражданин Триза, не в силах больше терпеть и бездействовать и желая покончить с единовластием, пришел на рыночную площадь и залился горькими слезами. Со всех сторон его сейчас же окружил народ и тоже стал лить слезы. Тут до тирана дошла весть, что все стоят недвижимо, но плачут навзрыд. Триз поспешил и этому положить конец и поработить не только язык подданных, не только движения, но лишить даже глаза прирожденной им свободы; со всех ног в сопровождении телохранителей он бросился на площадь, чтобы пресечь плач. Едва народ завидел его, как отнял оружие у его телохранителей и убил тирана.


[1] Согласно старинному обычаю, на Делос ежегодно снаряжался корабль с первинами урожая. До возвращения этого священного корабля нельзя было предавать казни приговоренных к смерти.
[2] Друзья и ученики Сократа.
[3] Речь идет о посольстве ко двору Артаксеркса после битвы при Левктрах в 371 г. до н. э.
[4] Цитата из недошедшей комедии Менандра «Кифаристка».
[5] Miltos — «красная краска».
[6] Антикира в Фокиде славилась травой оллебором, считавшейся средством против душевных болезней.
[7] Веселое шумное шествие.