Эта речь, как и предыдущая, произнесена в процессе, касающемся религии, и потому дело разбирается в Ареопаге (см. введение к речи V). Подсудимому предъявлено обвинение сперва в том, что он срубил священную маслину, потом, - что выкорчевал пень от такой маслины в своем поместье.
Культура маслин в Аттике была важным источником народного благосостояния и поэтому находилась под государственным контролем. Кроме деревьев, принадлежавших частным владельцам, были еще "священные маслины", которые, по преданию, произошли от маслины, чудесным образом выросшей на Акрополе из копья богини Афины.[1] Эти священные деревья росли не в одном месте, а были рассеяны как по государственным, так и по частным землям и составляли собственность государства. Вследствие взгляда на них как на предмет, имеющий отношение к религии, они все были зарегистрированы и находились в ведении Ареопага, который для осмотра их посылал раз в месяц инспекторов (§ 29) и раз в год специальную комиссию (§ 25). Уничтожить такое дерево считалось большим преступлением против религии (нечестием), которое каралось изгнанием из отечества и конфискацией имущества (§ 3 и 41), и для этого преступления не было положено срока давности (§ 17). Даже засаживать землю вблизи их запрещалось (§ 25). Во время Пелопоннесской войны много таких деревьев было срублено или повреждено (§ 7). По восстановлении порядка старались сохранить поврежденные деревья, еще имевшие способность к жизни, тем, что их обносили загородкой (маслина - очень живучее растение) - для защиты от порчи животными и т. п.
Подсудимый (имя его не названо) - состоятельный афинский гражданин (§ 21), владелец нескольких поместий (§ 24), исправно несший разного рода повинности, "литургии" (§ 31), но не принимавший активного участия в государственной деятельности (§ 1). Обвинитель его - некто Никомах, молодой человек (§ 29), которого подсудимый считает сикофантом (§ 1 и 38) и который, по его мнению, возбудил против него этот процесс по наущению его личных врагов, чтобы получить "отступное" в случае, если подсудимый не захочет быть запутанным в такое неприятное и опасное дело (§ 39).
Обвиняемый приводит в своей речи большое количество логических доказательств свой невиновности, основанных на правдоподобии, помимо свидетельских показаний: это потому, что показаниям свидетелей в Афинах придавалось гораздо меньше значения, чем, в современном суде. Кроме того, быть оправданным с полным блеском не только было делом чести, но и доставляло в будущем безопасность от дальнейших нападений сикофантов.
Определить время произнесения этой речи можно лишь приблизительно: инкриминируемое преступление, по словам обвинителя, произошло в год архонта Суниада, соответствующий 397/396 г. до н. э. (§ 11), а ответчик говорит, что истец возбудил дело "столько времени спустя" (§ 42); таким образом, процесс и речь можно датировать самое раннее 395 г.

* * *

(1) Члены Совета! Прежде я думал, что всякий может избежать суда и кляуз, если будет держаться в стороне от общественной деятельности. Но теперь я так неожиданно подвергся обвинению и попал в руки подлых сикофантов, что, думается мне, даже младенец в утробе матери уже должен бояться за будущее, если это как-нибудь возможно: ведь благодаря таким господам опасность попасть под суд грозит человеку ни в чем не повинному наравне с человеком преступным. (2) Выпутаться из этого процесса тем более трудно, что сперва, в письменной жалобе, говорилось о вырытии мною из земли целого оливкового дерева; тогда обвинители мои обратились с запросом к арендаторам урожая священных маслин;[2] но, так как этим путем они не могли найти за мною никакой вины, то теперь они уже в устной форме заявляют о вырытии мною лишь поврежденной священной маслины: они рассчитывают, что для меня очень трудно опровергнуть это обвинение, а для них самих более простора говорить что вздумается. (3) О злых умыслах моего противника я услыхал лишь сейчас, в одно время с вами, будущими судьями в этом деле, хотя мне приходится вести процесс, где для меня решается вопрос об отечестве и достоянии.[3] Однако я попытаюсь изложить вам дело с самого начала.
(4) Этот участок принадлежал Писандру. Когда имущество Писандра было конфисковано, этот участок получил в дар от народа Аполлодор из Мегары. Он обрабатывал его все время; но незадолго до правления Тридцати его купил у него Антикл и сдал в аренду; а я купил у Антикла уже в мирное время. (5) Поэтому, члены Совета, я считаю своей задачей доказать лишь то, что, когда я приобрел этот участок, на нем не было ни целого оливкового дерева, ни поврежденного. Что же касается более раннего времени, то, я думаю, было бы несправедливо меня наказывать, если бы в старое время их были там целые тысячи: если они вырыты не по моей вине, то меня не должно за преступления других привлекать к суду в качестве ответчика.
(6) Вы все знаете, что война,[4] наделавшая нам много разных бед, была причиной между прочим и того, что отдаленные части страны опустошали спартанцы, а в ближайших местах грабили свои.[5] Так справедливо ли мне теперь нести наказание за причиненный тогда ущерб государству? А так как и этот участок, как конфискованный во время войны, оставался непроданным с лишком три года, (7) то нет ничего мудреного, что на нем рубили священные маслины в такие времена, когда мы и свое-то собственное имущество не в силах были охранять. Но, как известно вам, члены Совета, особенно тем из вас, которые имеют надзор за такими участками, в то время во многих местах были целые рощи маслин частных и священных; теперь большая часть их вырублена, и земля стоит пустою. Если владельцами этих мест и в мирное, и в военное время были одни и те же лица, вы считаете незаконным наказывать их ввиду того, что порубки были сделаны другими. (8) Но, если вы признаете невиновными тех хозяев, которые все время владели землей, то и подавно вы не должны наказывать владельцев, купивших землю уже в мирное время.
(9) О том, что было прежде, члены Совета, я мог бы сказать еще много; но, думаю, достаточно и того, что уже сказал. А когда я получил в свою собственность этот участок, я, менее чем через пять дней после покупки, сдал его в аренду Каллистрату в год архонтства Пифодора.[6] (10) Каллистрат два года обрабатывал его, но на нем не было ни одной маслины, ни частной, ни священной, - ни целой, ни поврежденной. На третий год работал на нем в течение целого года Деметрий, здесь находящийся налицо; на четвертый я сдал его в аренду вольноотпущеннику Антисфена Алкию, которого теперь уже нет в живых; затем при таком же положении дел его держал в аренде и Протей в продолжение трех лет. Пожалуйте сюда ко мне.[7]
(Свидетели.)
(11) С этого времени я сам работаю на нем. Мой противник утверждает, будто поврежденная маслина срублена мною в год архонтства Суниада.[8] Но, как вам засвидетельствовали лица, которые раньше работали на этом участке и в течение многих лет арендовали его у меня, на нем не было поврежденной маслины. Как же еще яснее уличить во лжи моего противника? Ведь не может последующий хозяин уничтожить то, чего не было раньше.
(12) В прежнее время, члены Совета, когда люди про меня говорили, что я умен и аккуратен, что не сделаю ничего зря, не подумавши, на это я, бывало, сердился и думал, что меня называют не так, как следует; но теперь я желал бы, чтобы вы все имели обо мне это мнение: тогда вы сообразили бы, что я, предпринимая такое дело, стал бы думать, какой барыш мне будет уничтожить маслину и какой убыток сохранить ее; и затем, что я выиграл бы, если бы это преступление удалось скрыть, и какое наказание я понес бы от вас, если бы оно обнаружилось. (13) Никто не делает подобных вещей из простого озорства, а все имеют в виду пользу: и вы должны смотреть с этой точки зрения, и противники мои должны исходить в своих обвинениях из этого принципа и стараться показать, какую выгоду мог иметь виновный. (14) Но в данном случае противник мой не может доказать ни того, что бедность вынудила меня решиться на подобное преступление, ни того, что мой участок портило присутствие на нем поврежденной маслины, ни того, что она мешала расти винограду, ни того, что была близко от дома, ни того, наконец, что я не знаю, как опасен ваш суд. А я, напротив, могу доказать, что, если бы я совершил подобное преступление, то от этого произошел бы для меня большой ущерб во многих отношениях: (15) прежде всего ведь, как он говорит, я рубил эту маслину среди белого дня, как будто мне не было надобности скрывать это ото всех, а, напротив, нужно было, чтобы все афиняне знали про это. Конечно, если бы это дело грозило одним лишь позором, пожалуй, можно было бы еще не обращать внимания на прохожих; но я рисковал подвергнуться не позору, а жестокому наказанию. (16) Затем, разве я не был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы мои слуги, как свидетели такого преступления, стали на всю мою жизнь не рабами мне, а господами? Таким образом, как бы сильно они ни провинились предо мною, я не мог бы их наказать, вполне понимая, что от них зависит и мне отомстить, и самим получить свободу за донос.[9] (17) Далее, если бы мне пришло в голову не обращать внимания на слуг, как я решился бы вырыть эту маслину, когда участок арендовали столько человек, которые все знали бы о моем преступлении? Выгоды от этого было бы мне мало, а между тем при отсутствии срока давности для возбуждения дела все работавшие на этом участке были одинаково заинтересованы в сохранении маслины, для того, чтобы, в случае обвинения их самих, они могли бы сложить ответственность на своего преемника. Но, как видите, они меня считают невиновным и, если дают ложное показание, то себя делают соучастниками преступления. (18) Затем, допустим, что и тут я устроил штуку: но как мог бы я подкупить всех прохожих или соседей, которые не только знают друг про друга то, что у всех на глазах, но стараются разузнать даже и то, что мы держим в секрете от всех? А что касается меня, то одни из них со мною в хороших отношениях, другие - в дурных из-за моей усадьбы; (19) а потому последних ему следовало выставить свидетелями, а не бросать дерзких обвинений только лишь так, зря: он говорит, будто бы я стоял около, а люди мои вырубали корни, а потом будто бы воловий погонщик наложил куски дерева на телегу и увез.
(20) А тебе, Никомах, следовало бы тогда же пригласить прохожих в свидетели и обнаружить это дело. Тогда ты отнял бы у меня всякую возможность защищаться; а сам если я был твоим врагом, то отомстил бы мне этим способом; если ты делал это ради блага отечества, то при таком способе изобличения не казался бы сикофантом; (21) если ты хотел поживиться, то тогда мог бы взять с меня больше всего, потому что, если бы дело было обнаружено, мне не представлялось бы иной возможности спастись, как дать тебе взятку. Ты ничего этого не сделал, но хочешь, чтобы я был осужден лишь по твоему голословному обвинению, и жалуешься на то, что будто бы вследствие моего влияния и моих денег никто из свидетелей не решается показать в твою пользу. (22) Но, если бы в тот момент, когда, по твоим словам, я вырывал священную маслину, ты привел девять архонтов или кого-либо из членов Ареопага, тебе не было бы надобности в других свидетелях: в этом случае правдивость твоих показаний знали бы те именно лица, которые должны были бы разбирать это дело.
(23) Таким образом, я нахожусь в очень неприятном положении: если бы он представил свидетелей, то он требовал бы, чтоб им верили; а когда их нет у него, то и это обстоятельство, по его мнению, должно служить к моей же невыгоде. Ему я не удивляюсь: раз уж он - сикофант, то, надо полагать, он не попадет в такой просак, что у него в одно и то же время не будет ни аргументов такого рода, ни свидетелей; но вы, я думаю, не должны становиться на его точку зрения. (24) Ведь вы знаете, что на равнине в других моих усадьбах есть много священных маслин - и целых и обгорелых: если бы я хотел, гораздо безопаснее было бы мне их выкопать или срубить и эту землю обработать, потому что, при большом числе их, преступление было бы не так заметно. (25) Но я ими дорожу так же, как отечеством и имуществом вместе, потому что понимаю, что из-за них я рискую лишиться и того и другого. В свидетели этого я возьму вас самих: каждый месяц вы уделяете им свое внимание и каждый год посылаете ревизоров; но никто из них ни разу не подверг меня штрафу за обработку земли около священных маслин.[10] (26) А если я придаю столь большое значение мелким штрафам, то, разумеется, не могу так безразлично относиться к опасности лишиться всех гражданских прав; и если я, как видите, так берегу те многочисленные маслины, совершить преступление над которыми я имел более возможности, то, конечно, нельзя меня судить теперь за уничтожение той единственной маслины, вырыть которую тайком было невозможно.
(27) А когда удобнее было мне, члены Совета, поступать противозаконно, - во время демократии или при Тридцати? Я говорю это не в том смысле, как будто бы тогда я был в силе, а теперь унижен; но тогда всякому предоставлялось больше простора совершать преступления, чем теперь. Так окажется, что даже в те времена я не совершил ни такого преступления, ни вообще чего-либо дурного. (28) А как решился бы я, если только не был злейшим врагом самому себе, при таком строгом контроле с вашей стороны, уничтожить священную маслину на этом участке, на котором, по словам обвинителя, нет ни единого дерева, а была только одна поврежденная маслина, когда вокруг него идет дорога, с обеих сторон живут соседи, когда он не огорожен и отовсюду открыт для взора? При этих обстоятельствах кто решился бы на такое дерзкое дело? (29) Но если вы, на которых государством возложен постоянный надзор за священными маслинами, никогда не подвергали меня штрафу за обработку земли около них, никогда не привлекали меня к суду за уничтожение их, то мне кажется странным, что этот господин, не владеющий землей поблизости, не выбранный в контролеры и не достигший еще возраста,[11] чтобы ведать такими делами, подал на меня жалобу за вырытие из земли священной маслины.
(30) Поэтому прошу вас не придавать таким заявлениям веры больше, чем фактам, и не позволять врагам моим говорить подобным образом о том, что вы сами знаете; прошу вас иметь в виду как сказанное мною, так и вообще всю мою жизнь как гражданина. (31) Все возложенные на меня повинности я выполнял с большим усердием, чем к тому обязывало меня государство: снаряжал военные суда, вносил военные налоги, устраивал хоры и вообще исполнял все повинности,[12] не жалея денег, не хуже кого другого из граждан. (32) А между тем, если бы я исполнял их экономно, а не с таким усердием, то я не рисковал бы за это лишиться ни отечества, ни имущества, а, напротив, владел бы большим состоянием, не совершая при этом никакого преступления и не подвергая опасности свою жизнь. А сделай я то, в чем он меня обвиняет, выгоды я не получал никакой, а себя ставил в опасное положение. (33) Между тем вы все согласитесь, что в важных делах правильнее руководиться и важными доказательствами и считать заслуживающими большего доверия те факты, которые может засвидетельствовать весь город, чем те, на которые он лишь один указывает в своем обвинении.
(34) Затем, члены Совета, примите в соображение и все другие факты. Я подошел к противнику моему со свидетелями и сказал, что все слуги, которых я имел, когда этот участок перешел в мои руки, и теперь еще находятся при мне, и что я готов дать ему для допроса под пыткой[13] кого из них он пожелает: я был уверен, что доказательство против его заявления и в пользу моих действий этим подкрепилось бы. (35) Но он отклонил это, говоря, что слугам верить нельзя. Однако если слуги под пыткой показывают на самих себя, зная, что их ожидает смертная казнь, то, на мой взгляд, было бы странно предполагать, что там, где дело идет о господах, к которым они относятся крайне недоброжелательно, они предпочли бы терпеть пытку, чем показать против них и избавиться от мучений в данную минуту. (36) Для всех, конечно, ясно, члены Совета, как я полагаю, что если бы я не хотел дать своих людей для допроса по требованию Никомаха, то про меня подумали бы, что я сознаю за собою вину; стало быть, если он отказался взять их для допроса, хотя я предлагал, то справедливость требует и о нем вывести такое же заключение, особенно ввиду неодинаковой опасности для меня и для него.
(37) Если бы слуги дали обо мне показание, какое он хочет, то у меня не было бы возможности ни слова сказать в свое оправдание; а он, если бы слуги показали несогласно с ним, не подлежал никакому наказанию. Поэтому гораздо скорее было ему взять их, чем мне их дать. Стало быть, раз я выражал такую готовность, то был уверен, что для меня будет полезно, если вы узнаете истину об этом деле из допроса рабов под пыткой, из свидетельских показаний и из логических доказательств. (38) Примите в соображение, члены Совета, следующие обстоятельства: кому более должно верить, - тем ли, в пользу кого показало много свидетелей, или же тому, в пользу которого никто показать не решился? Затем, что более вероятно, - что он говорит ложь, ничем не рискуя, или что я совершил подобное преступление с таким громадным риском? Наконец, как вы думаете, - он ратует за благо отечества, или же он внес обвинение как сикофант?
(39) Я с своей стороны полагаю, вы убеждены, что Никомах выступил в этом процессе вследствие подстрекательства со стороны моих врагов: не то чтобы он надеялся доказать мою виновность, но он рассчитывал взять с меня деньги: чем легче в подобных процессах обвинять и труднее защищаться, тем сильнее все стараются избежать их. (40) Но я, члены Совета, считал ниже своего достоинства уклоняться от суда; а раз он подал жалобу на меня, я предоставил себя в ваше распоряжение и для избежания этого процесса не помирился ни с одним из своих врагов, которым бранить меня доставляет еще больше удовольствия, чем хвалить самих себя. Открыто сделать мне какое-либо зло ни один из них, правда, никогда не решался; но они натравляют на меня таких господ, которым верить было бы несправедливо с вашей стороны. (41) Ведь я был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы, вопреки справедливости, мне пришлось идти в изгнание; детей у меня нет; я одинок; мой дом осиротеет; мать будет в страшной нужде; из-за гнуснейших обвинений я лишусь столь славного отечества, - я, который много раз сражался за него и на море, и на суше и выказал себя другом закона и порядка и при демократии, и при олигархии.
(42) Не знаю, однако, члены Совета, уместно ли мне здесь говорить об этом.[14] Но я показал вам, что на моем участке не было поврежденной священной маслины, и представил вам свидетелей и доказательства этого. При рассмотрении дела помните об этом и благоволите спросить моего противника, почему он, имея возможность уличить меня на месте преступления, начал против меня столь важный процесс лишь столько времени спустя; (43) почему он не представил ни одного свидетеля, а желает, чтобы ему поверили на слово, когда он мог доказать мою виновность фактами; наконец, почему он отказался от моего предложения подвергнуть допросу всех слуг моих, которые, по его словам, были при совершении преступления.

---

[1]  Была легенда, что Посейдон и Афина спорили за обладание Аттикой. Они решили, что, кто из них окажет большее благодеяние этой стране, тот и будет владельцем ее. Посейдон ударил своим трезубцем о землю, и из нее забил источник соленой воды, а Афина воткнула в землю свое копье, и оно обратилось в маслину. Афина была признана победительницей.

[2] Урожай священных маслин сдавался арендаторам. Дело, упоминаемое здесь, надо представлять так: сперва обвинители в письменной форме указали, что подсудимый вырыл целую маслину, и обратились за подтверждением этого факта к арендаторам, у которых была регистрация этих деревьев. Но так как арендаторы ответили, что в поместье ответчика такой маслины не было, то обвинители изменили свою жалобу и заявили, что там было поврежденное дерево (или только пень его), которое он будто бы выкорчевал.

[3] См. введение.

[4] Пелопоннесская война.

[5] Систематическое разорение окрестностей Афин, производившееся афинскими войсками с целью затруднить спартанцам возможность пребывания в Этом районе.

[6] Этот год соответствует 404/403 г. Афинский год начинался после летнего солнцестояния, приходящегося по нашему календарю на 21 июня, и соответствовал второй половине нашего года и первой половине следующего. Счет годов афиняне вели по архонтам: говорили, что такое-то событие произошло при таком-то архонте. Архонтов было девять; по имени первого из них (в более позднюю эпоху называвшегося эпонимом) и обозначался год. См. примеч. 5 к речи VI).

[7] Обращение к свидетелям.

[8] Этот год соответствует 397/396 г.

[9] См. введение к речи V.

[10] Как видно из § 25 и 29, за эксплуатацию земли около священных маслин налагался штраф, вероятно, потому, что такая обработка могла повредить им.

[11] Отсюда видно, что Никомах был еще молодой человек.

[12] Подсудимый говорит о литургиях и прямой подати (см. примеч. 4 и 7 к речи III).

[13] См. примеч. 11 к речи III.

[14] Так как в Ареопаге дозволялось говорить только то, что относится прямо к делу (см. речь III, § 46 и введение к речи III), то подсудимый находит неуместным говорить о своих заслугах.