Жизнь, датировка
Д. Магн Авзоний, первый француз в мировой литературе, родился в Бордо ок. 310 г. в семье врача. Пройдя курс учения на родине и в Тулузе, у своего дяди Арбория, он затем в течение тридцати лет преподает в знаменитых школах Бордо, сначала грамматику, затем риторику[1]. Его незабвенная супруга Сабина, от которой у него было трое детей, умирает в 28 лет. Цезарь Валентиниан I (ок. 365 г.) призывает его в Трир для воспитания Грациана и дает ему титул comes (371 г.) и quaestor sacri palatii ("квестор священного дворца", 375 г.)[2]. Написанная там знаменитая Mosella - похвала мозельским пейзажам в 483 гекзаметрах - делает его первым певцом прелестей немецкого ландшафта[3], а Bissula - первооткрывателем достоинств швабских девушек. Голубоглазая блондинка досталась ему в качестве военной добычи во время предпринятого Валентинианом похода против алеманнов, но господин и рабыня вскоре поменялись ролями. Грациан в 378 г. делает его praefectus praetorio trium Galliarum и в 379-м - консулом. Поэт наставляет цезаря на путь усиления роли сената и умеренной политики, сознательно дистанцирующейся от позиции Валентиниана. После насильственной смерти Грациана (383 г.) Авзоний возвращается в свои владения на берегу Гаронны, чтобы наполнить жизнь литературными занятиями и общением с друзьями. Его последние годы омрачает религиозный фанатизм его ученика Паулина, чей отказ от спокойной жизни любителя литературы наш поэт, которому достаточно ежедневной утренней молитвы, так и не смог понять.
Обзор творчества[4]
Поэтические вступления ("Книга 1") обращены к читателю, к Сиагрию и к императору Феодосию, от которого сохранилось приведенное тут же письмо к Авзонию[5].
Ephemeris ("Книга 2") описывает жизнь поэта в течение дня.
Далее следуют carmina, касающиеся важных этапов в биографии Авзония и частично имеющие официальный характер ("Книга 3").
Parentalia ("Книга 4") дает портреты его родственников, Professores Burdigalenses[6] ("Книга 5") - коллег (вероятно, после 385 г.).
Эпитафии ("Книга 6") по большей части относятся к героям Троянской войны.
Так называемые Эклоги ("Книга 7") включают вступление, написанное одиннадцатисложником, и длинные дидактические произведения в гекзаметрах или дистихах, а также некоторые поучительные эпиграммы.
Распятый Купидон[7] ("Книга 8") - гекзаметрический текст с прозаическим введением, описывающий фреску в трирском триклинии. Страшное наказание, которому бог подвергается в подземном мире от рук влюбленных женщин и самой Венеры, в конце концов оказывается кошмарным сном.
Bissula ("Книга 9"), названная по имени швабской девушки, - маленький цикл любовных стихотворений в различных размерах[8], по большей части эпиграмм, с прозаическим и поэтическим вступлением.
Mosella ("Книга 10") - самое значительное во всех смыслах произведение Авзония. Своей известностью оно обязано - как и путевые заметки Рутилия Намациана - прежде всего, по-видимому, материалу.
Гекзаметрическое произведение Ordo urbium nobilium ("Книга 11") посвящено двадцати знаменитым городам в обратной прогрессии: от Рима, который поэт "почитает", до Бордо, который он "любит".
Technopaegnion[9] ("Книга 11") - сборник гекзаметрических стихотворений, в которых каждый стих оканчивается односложным словом. Материал (литература, грамматика, мифология) сгруппирован по предметным областям.
Игра семи мудрецов ("Книга 12") написана ямбическим сенарием. Каждый мудрец представляется и цитирует свои афоризмы в греческом оригинале.
Двенадцать цезарей ("Книга 14") - сборник эпиграмм, написанных элегическим дистихом; вводные, посвященные всем императорам стихотворения, - гекзаметрические.
Поэтическое послесловие, Conclusio, к составленному Авзонием списку всех консулов образуют "Книгу 15".
"Книга 16" - Griphus temarii numeri, "Книга 17" - Cento nuptialis, неблагонамеренный монтаж из лоскутьев целомудренного Вергилия, и то и другое предназначено для круга его друзей.
Переписка, в основном стихотворная, - среди адресатов выделяются Симмах и Паулин - составляет объемистую "Книгу 18", эпиграмматическая смесь - "девятнадцатую", сочиненная в прозе благодарность консула Авзония императору Грациану - "двадцатую книгу", прямо-таки панегирический гимн.
К этому прибавляется Appendix Ausoniana, содержащий неподлинные вещи.
Источники, образцы, жанры
Наряду с любимцами Авзония - Катуллом и Горацием - в его творчестве отражается широкий спектр корифеев римской поэзии[10]: Плавт, Теренций, Лукреций, Вергилий, Тибулл, Овидий, Лукан, Стаций, Ювенал[11] и Септимий Серен (которому он обязан заглавием Opuscula). Среди прозаиков первое место принадлежит Цицерону и обоим Плиниям; он знаком также с Варроном, Светонием, Флором и, возможно, Марием Максимом[12].
Древнелатинских поэтов - Афрания, Энния, Луцилия - он цитирует из вторых рук.
У Мозеллы есть точки соприкосновения с энкомиями и с поэзией в духе Halieutica; у Апулея также было произведение о рыбах. Поэтические описания местностей (хорографии, как, например, Варрона Атацинского) тоже вносят свою лепту; идеализация напоминает Вергилиеву похвалу Италии в Георгиках.
Эпиграммы часто используют греческие образцы[13]; Марциал заметно им уступает - к вящему вреду для Авзония. Троянские герои восходят к псевдо-Аристотелю. Это доказывает, что историю латинской эпиграммы нельзя написать с позиций "языковой имманентности".
Оформлением новых стихотворных жанров мы займемся в следующем разделе.
Литературная техника
В Commemoratio professorum Burdigalensium[14] в основном представлены два типа стихотворений: энкомии[15], где систематически оценивается публичная преподавательская деятельность, и тексты, сердцевиной которых становится биография, поскольку в научном отношении особо нечего хвалить[16].
Многие пьесы заканчиваются обращением к умершим; мотивы утешения скорее можно охарактеризовать как довольно редкие. Такие стихотворения, посвященные памяти покойных и отмеченные печатью личной симпатии, но не переходящие в преувеличенные похвалы, - стихотворения, где автор набрасывает сколь возможно достоверный портрет умершего, - новая, созданная Авзонием стихотворная разновидность (commemoratio), где сочетаются элементы laudatio, эпикедия[17], элегии и эпиграмматической эпитафии. Пафос скорби и печали заменяется личным этосом. Стимул к содержательному и внешнему оформлению мог исходить среди прочего от Светония[18], De grammaticis et rhetoribus, где также подчеркивается индивидуальность каждого грамматика. Римский вкус к конкретности и индивидуальности, к красноречию факта, проявляющийся у Светония, сказывается на поэзии Авзония и создает в ее рамках новую форму.
Ordo urbium nobilium также представляет новую разновидность: здесь формальные элементы греческой эпиграммы объединяются с римскими descriptiones, которые до сих пор были составными частями крупных текстов, а у Авзония приобрели самостоятельность и были сгруппированы им в цикл.
Напротив, в насмешливых эпиграммах отсутствует творческий элемент - и в формальном, и в содержательном отношении. Авзоний ограничивается повторением стереотипов; чрезмерное стремление сделать остроту ясной и понятной производит впечатление педантизма; это непростительный промах, тем более что адресатом была группа "знатоков".
В кабинетных пьесах вроде Письма к сыну Авзоний заявляет о себе как о достойном продолжателе традиций риторической лирики стихотворного обращения К сну Стация.
Язык и стиль[19]
Как раньше Луцилий, Авзоний смешивает латынь и греческий в макаронических стихах - этот подход чинит насилие обоим языкам и более характерен для полуобразованных эпох. Бросается в глаза неряшливое с метрической точки зрения употребление многих греческих слов - языковые познания поэта в этой сфере далеки от чрезмерности. Но и в латинских стихах он сокращает a в contra. Поскольку он никогда не покидал Галлию, его латынь - признак тогдашнего восприятия языка в этой провинции.
Однако его эпиграммы свидетельствуют о сознательном отношении к последнему: Руф говорит reminisco вместо reminiscor - следовательно, у него нет сот (понимания) - epigr. 8. Бессмысленное применение школьных схем к неподходящим предметам разоблачает epigr. 61: тот же самый Руф желает супружеской паре детей masculini, feminini и neutri generis, "мужского, женского и среднего рода". Часто юмор, таким образом, не выходит из пределов школьного здания.
Употребление прилагательных в Мозелле существенно способствует поэтическому впечатлению: цветовые контрасты - зеленый, красный, белый (69 сл.), прозрачность воды (55) и игра света очаровывают читателя. Созерцание голубых и зеленых тонов ландшафта соответствует повышенному интересу к цветовым эффектам у поздних латинских поэтов[20]. Заслуживает упоминания тот факт, что у Авзония здесь есть точки соприкосновения с Эннием.
В Commemoratio professomm важное стилистическое средство - обращение к покойным.
Лирический эффект сочетается с риторическим повтором в Письме к сыну: упорное повторение solus ("одинокий", 7-9) и sic (17-19) передает читателю всю непосредственность печального настроения покинутого отца.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Риторические критерии Авзония соответствуют его практике: perite, concinne, modulate, dulciter ("как подобает опытному мастеру, гармонично, музыкально, нежно", epist. 23, prosa); его любовь к литературе сочетается с представлением об otium: в старости он хочет вместе с внуками перечитать классиков - Горация, Вергилия, Теренция, Саллюстия (в том числе Истории: epist. 22, 55-65). Его подход к литературе, как показывает Протрептик к внуку (epist. 22), отчетливо окрашен в педагогические тона. Но такие реплики - в которых, собственно, нет ничего неожиданного - все же не проникают до самой глубины.
Важнейшее свидетельство литературного самоотождествления Авзония - всеобъемлющий - во всех отношениях - характер его сборника. Все кажется поэту достойным увековечивания: его семейные отношения, преподаватели Бордо и многое другое. Как и в случае с Луцилием, есть искушение сказать, что вся жизнь старика лежит перед нашими глазами, как вотивная табличка. Подобно древнелатинским поэтам, он внушает чувство, что личность - нечто большее, чем зачастую случайные стишки. В "энциклопедической" тематике Opuscula можно распознать римское стремление изведать все. В накоплении на первый взгляд ничтожных деталей угадывается стремление личности быть зерцалом мира.
Важный подступ к поэзии индивидуального самовыражения можно обнаружить - по крайней мере в тенденции и в намеках - в любовных стихотворениях к девушке из племени свевов Bissula. Весьма поучительно, что Авзоний полагает, будто личный характер этих пьес нуждается в отдельном оправдательном предисловии. Здесь проявляется то, что в римской литературе все время пытается пробиться к поверхности, но часто заглушается литературным или общественным гнетом. И если это происходит со столь конвенциональным и школьным поэтом, как Авзоний, то такое стремление следует рассматривать как важный симптом времени[21].
У самого Авзония явно есть чувство, что он не все сказал в своих стихах, поскольку он часто снабжает их прозаическими преди-, между- и послесловиями. Ведь Авзоний - литератор, и в его эпоху возникает неудержимое желание писать решительно обо всем, хотя и в устоявшихся, общепринятых формах. Несколько позже Исповедь Августина заложит фундамент новой литературы личного самовыражения. У Авзония, явного приверженца прекрасной поверхности, "златотканого покрова" сего мира, эти попытки скромны, но все же заслуживают внимания.
Образ мыслей II
В поле зрения Авзония попадают близкие люди, родной пейзаж и собственное риторическое призвание. К этим лицам и вещам, как бы незначительны они ни были сами по себе, льнет его сердце. В этом он подлинный римлянин. В Мозелле, при всей ее риторичности, иногда обнаруживают современное чувство природы. Ярче, чем идеализированное и типизированное описание Мозеля, образы городов дают нам представление о том, как жили в его эпоху; такая поэтическая обработка реальности и в древности является скорее редкостью. Бордосские преподаватели зачастую описаны с симпатией, но без чрезмерных похвал. Со своим вкусом к индивидуальности и конкретности Авзоний оказывается на пороге Нового времени.
Напротив, последовательно "античная" - но и романская тоже - сторона его творчества - привязанность к риторике и языковым играм. Хотя и здесь присутствует индивидуальное ядро. Сквозь пустоту и мишуру Gratiamm actio просвечивает завет учителя ученику - призыв к кротости. К естественному окружению писателя относится и его излюбленная латынь (греческий - не самая сильная его сторона) - и ее классики. Прирожденный педагог, он охотно (и зачастую пренебрегая требованиями вкуса) привносит элемент удовольствия в образование; оно же для него является не достопочтенным пугалом, а неотъемлемым предметом домашнего обихода, который - как в брачном центоне - можно трепать и ерошить в свое удовольствие.
При этом он, вопреки ожиданиям, столь серьезен в своих играх с риторикой и с домашней поэзией малых форм, что воспринимает как предательство обращение своего ученика Паулина к бескомпромиссному христианству. Слова обращенного (Paulin, carm. 10, 39 сл.), направленные против риторов, которые напитали сердце ложью и суетностью и учат только владеть языком (qui cordafalsis atque vanis imbuunt / tantumque linguas instruunt, "питают сердце суетой, обманами / в одних речах наставники"), должно быть, и вправду задели его глубоко.
Традиция[22]
Традиция Авзония относится к самым запутанным проблемам классической филологии; здесь приходится ограничиться самыми общими указаниями.
Авзоний предварительно посылает экземпляры своих стихотворений[23] друзьям; затем следует публикация в собственном смысле слова, с сопроводительным письмом, в котором знакомый - фразеологически - приглашается "исправить" лежащее перед ним стихотворение. Некоторые стихи дошли с двумя такого рода письмами, то есть публиковались дважды[24].
Нам известны три ветви, восходящие к поздней античности:
x. Ветвь x тянется из Испании, ее главный представитель - Leidensis Vossianus Lat. F. 111, IX в. (= V.); это самый объемный свод сочинений Авзония; жертвою сокращений пали некоторые эпиграммы.
y: Вторая ветвь традиции восходит, вероятно, к Bobiensis; начало представляет Paris. Lat. 8500, XIV в. (= Р). Прете считает Harleianus 2613 (h) лучшим ее представителем. Эта традиция содержала и пропавшие на сегодняшний день Historica. Y короче, чем x, прежде всего за счет личной сферы.
z: Третий и самый краткий сборник оставляет без внимания автобиографический и исторический материал, зато содержит благодарственную речь и эротические стихотворения. Варианты z сегодня считаются не авторскими ("первого издания", скажем, 383 г.), а интерполированной, хотя и позднеантичной редакцией. Tilianus (Leidensis Vossianus Lat. Q 107), XIV или XV в. (= T) свержен с престола как главный представитель z.
Влияние на позднейшие эпохи[25]
Авзония читают Энделехий, Пруденций, Паулин из Пеллы, Сидоний, Эннодий и Венанций Фортунат; в Epigrammata Bobiensia чувствуется его влияние. Его непринужденная манера в некоторых отношениях задает тон в позднеантичной Галлии.
В эпоху средневековья Мозелла оказывает влияние на Валафрида Страбона, Эрменриха (оба IX в.) и на Gesta Treverorum (XII в.). Мудрые изречения нашего поэта передаются школой из поколения в поколение, но вообще отклик на его творчество сдержанный, и не только из-за переписки с Паулином. В эпоху раннего Возрождения[26] интерес усиливается, начиная с Бенцо и Петрарки. Боккаччо обладает полным текстом Авзония. Монтень читает нашего поэта, "поскольку он родом из Бордо". Эразм с удовольствием цитирует его в Adagiorum Collectanea, Ж. С. Скалигер - в Поэтике, поэты Плеяды - Ронсар, Дю Белле, Баиф - знакомы с его творчеством, как и К. Цельтис и М. Опиц в Германии. Как эпиграмматического поэта его заслоняют Марциал и греческая антология. Тем не менее Б. Грасиан († 1658 г.), главный представитель стиля conceptismo, хвалит блестящий талант Авзония. Для Попа († 1744. г.) и Ричардсона († 1761 г.) он вовсе не является неизвестной величиной. Лессинг († 1781 г.) не пренебрегает его творчеством; Гете в 1812 г. активно занимается десятой эпиграммой, просит Кнебеля перевести ее, а Й. В. Дёберейнера - дать справку, какой яд имеется в виду[27]; таким образом, для чтения Авзония у него поэтический интерес - не главное. Великий философ Кант († 1804 г.) подражает Авзонию (Commemoratio), посвящая стихи памяти покойных коллег (Denkversezu Ehren verstorbener Kollegen)[28]. Гердер († 1803 г.) удивляется тому влиянию, которое дано было оказать нашему поэту. Феликс Дан († 1912 г.) выводит его в своем романе о Биссуле.

---

[1] A. D. Booth, The Academic Career of Ausonius, Phoenix 36,1982, 329—343.
[2] Гесперий, сын Авзония, становится в 376 г. проконсулом Африки, в 377— 380 гг. он praefectus praetorio Италии, Иллирии и Африки.
[3] Произведение датируют между 369 и 375 г. (вероятно, 371).
[4] Реконструировать подлинную последовательность в написании произведений Авзония — тяжелая задача; сегодня при этом исходят из ветви x (см. разд. Традиция). Мы положили в основу обычную последовательность текстов (напр., изд. H. G. E. White); для нас главное — различные жанры текстов.
[5] Поэтические вступления есть у книг 5, 7, 13, 14, прозаические — у книг 4, 6, 8, 9, 12 (два прозаических вступления), 16, 17. Собственное предисловие в прозе предпослано стихотворению 2, 1. Промежуточные прозаические реплики обнаруживаются в Cento. Вступления в прозе и в стихах открывают 4 и 9 книги. Без вступлений вовсе — книги 2, 3, 10, 11; о прозаических вступлениях: Z. Pavlovskis, From Statius to Ennodius. A Brief History of Prose Prefaces to Poems, RIL101,1967, 535-567.
[6] R. P. H. Green, Still Waters Run Deep. A New Study of the Professores of Bordeaux, CQ 35,1985, 491—506.
[7] W. Fauth, Cupido cmciatur, GB 2,1974, 39—60.
[8] Хориамбический тетраметр (2 хориамба и аристофанов стих), гекзаметр, элегические дистихи, дистихи из полного гекзаметра и полустишия.
[9] О жанре см. теперь: S. Strodel, Zur Uberlieferung und zum Verstandnis der hellenistischen Technopaignien, Frankfurt 2002.
[10] W. Gorler, Vergilzitate in Ausonius’ Mosella, Hermes 97, 1969, 94—114; R. R H. Green, Ausonius’ Use of the Classical Latin Poets. Some New Examples and Observations, CQ27,1977, 441—452.
[11] R. E. Colton, Ausonius andjuvenal, CJ 69,1973, 41—51.
[12] R. P. H. Green, Marius Maximus and Ausonius’ Caesares, CQ 31,1981, 226—236.
[13] F. Munari, Ausonio e gli epigrammi greci, SIFC 27/28,1956, 308—314.
[14] О нижеследующем особенно H. Szelest (ZAnt) 1976.
[15] 1—6; 13—15; 20—22; 24.
[16] 7-12; 16-19; 23.
[17] Epicedeion состоит из laudatio («восхваления»), comploratio («оплакивания») и consolatio («утешения»).
[18] H. Szelest (ZAnt) 1976, особенно 433.
[19] R. E. Colton, Some Unusual Words Used by Martial and Ausonius, CB 54, 1977, 8—10; V. Crisi, De re metrica et prosodiaca D. Magni Ausonii, I. De hexametris et pentametris, Utini 1938; P. Tordeur, Etude des elisions dans la Moselle d’Ausone, Latomus 29,1970, 966—987.
[20] H. Szelest 1987 (лит.).
[21] Все же Симмах подтверждает певцу Мозеля, что тот и в поэзии остается верен правде (epist. 1,14,3). Конечно, это можно принять только с оговорками, ср. например, Ch. — M. Ternes 1970.
[22] S. Prete, Ricerche sulla storia del testo di Ausonio, Roma 1960; позднейшую лит. см. в S. Prete, изд., 1978; M. D. Reeve, Some Manuscripts of Ausonius, Prometheus 3,1977,112—120; см. его же в: Reynolds, Texts and Transmission 26—28; полезен обзор исследований у W. — L. Liebermann 1989, 270—277.
[23] Cp. Симмах у Auson., epist. 1.
[24] Hanp., Technopaegnion. Сопроводительное письмо к Fasti, будучи сначала адресовано сыну Гесперию, потом переадресуется некоему Григорию.
[25] Поздняя античность: J. L. Charlet, L’influence d’Ausone sur la poesie de Prudence, Paris 1980; средневековье и Новое время: R. Weiss, Ausonius in the Fourteenth Century, в: R. R. Bolgar, изд., Classical Influences on European Culture A. D. 500—1500. Proceedings of an International Conference Held at King’s College (1969), Cambridge 1971, 67—72; H. L. Felber, S. Prete, D. Magnus Ausonius, в: P. O. Kristeller, изд., Catalogus translationum et commentariorum. Mediaeval and Renaissance Latin Translations and Commentaries. Annotated Lists and Guides, t. 4, Washington 1980,193—222.
[26] Highet, Class. Trad. 188; о нижеследующем также см. W. — L. Liebermann 1989, 306—308.
[27] Grumach 398—400.
[28] M. G. Bajoni, Bypassing Time. The Commemoratio of Ausonius in Kant, Euphrosyne 28 (2000) 237—241; cp. M. G. Bajoni, La retorica della memoria, Hermes 129, 2001,110—117.