Уже отмечалось, что отношения между Фемистоклом и Мильтиадом были достаточно противоречивыми. Экспедиция последнего против островов (Hdt. VI. 133: сp.: Nep. Milt. 7; FGrH. 2 A 70 Fr. 63), смысл которой можно определять по разному, в любом случае свидетельствует об одном: противопоставление "сухопутной" программы вооружений Мильтиада "морским планам" Фемистокла в домарафонский период как проявление борьбы демократической и аристократической партий является преувеличенным. Обращение Мильтиада к морской силе сразу же после битвы при Марафоне как военно-политического средства достижения своих, не совсем понятным для нас, целей может, очевидно, служить косвенным подтверждением избыточности противопоставления "гоплитов Мильтиада" "флоту Фемистокла".
Можно, конечно, попытаться объяснить экспедицию Мильтиада и по-другому. Например, что непринятие Мильтиадом строительства флота как политического курса развития афинского полиса до Марафона еще не означает его неприятия флота как военного средства вообще; что после Марафона он решал сугубо практические задачи, и для него вопрос политических последствий ставки на военно-морскую силу были в данный момент несущественными; можно, в конце концов, даже предположить его политическую переориентацию после Марафона, попытку опереться на более широкие слои гражданства, в том числе на демос, который служил во флоте, что было даже в духе предыдущей традиции и, как мы увидим, в следующей тоже.
И все это может оказаться верным. Ответ, в конце концов, кроется уже в самой постановке вопроса. Если мы задаемся вопросом о последствиях ставки на развитие военно-морской силы Афин, то ответ может быть только один: развитие демократии, расширение и изменение ее социальной базы. Далее, следуя этому методу, мы автоматически превращаем политиков, которые обращались к военно-морской силе и стимулировали таким образом ее развитие, в "вождей" демократии, противопоставляем их всем другим - тем, в особенности, которые обращали внимание на гоплитские ополчения и тому подобное. И это также будет верным, поскольку в конечном смысле и объективно все это действительно способствовало развитию и становлению афинского демократического полиса. Но верным является и то, что в таком случае мы подменяем причину следствием и переносим оценки результатов, последствий событий на сами эти события, которые еще не развили и не реализовали свою имманентную суть.
Действительно, любой политик, что обращался к морю, способствовал в этот период укреплению демократии в Афинах, поскольку он усиливал социально-политическую значимость и престиж занятых на флоте и в его оснащении прослоек афинского гражданства. Объективно он, таким образом, реализовал интересы этих слоев и выступал субъектом демократических тенденций в развитии афинского полиса. Но при этом побуждающие причины, даже с чисто политическими включительно, могли для него быть совсем другими, даже кардинально противоположными интересам демократии. Для нас, собственно говоря, существенным является обращение Мильтиада к морскому флоту уже само по себе. Нам оно кажется характерным признаком времени, когда Греция вообще и Афины в особенности переросли сравнительно ограниченные рамки внутренних, региональных конфликтов и вступили в более тесный контакт с миром внешним, "варварским", что стало одним из самых основных побудительных факторов обращения к морской силы. Даже в Спарте, с ее традиционной ставкой на сухопутное войско, наблюдается усиление роли наварха. Для Афин же это стало определяющей тенденцией в развитии (Arist. Pol. 1327 a 40 sqq.).
Из всего сказанного выше вытекает и более общий, но наиболее существенный для нас вывод: обращение к морю, которое составляло суть морской программы Фемистокла, было логичным шагом, который вытекал из всего предыдущего развития Афин; приостановление морских приготовлений перед нашествием персов было именно результатом роста непосредственной угрозы этого нашествия, природным стремлением мобилизовать силы для противодействия на суше; но уж никак не только результатом победы "аристократической сухопутной партии" над "демократической морской".
Любые военно-политические преобразования проявляются в первую очередь преобразованиями именно "военными", а уже потом - $1политическими". Это означает, что их целью является именно конкретный, непосредственный результат - решение актуальных для полиса (в данном случае) задач, но отнюдь не политические преобразования, которые, как правило, оказываются вторичными результатами, или же более отдаленными последствиями первичного, сугубо прагматичного решения. Проявление этого следствия (а тем более его осознание) неизбежно и является лишь вопросом времени. их взаимосвязь может быть понимаемой в значительной степени как соотношение "причины и следствия": причина обусловливает следствие, но с устранением причины следствие приобретает самостоятельное существование, приобретая постепенно и другое значение, в нашем случае - усиливается политический аспект проблемы, то есть объективно-демократическая сущность. Именно полным использованием и четким осознанием его и объясняются нападки более поздних авторов (Платон, Аристотель) на само это мероприятие и упреки его инициаторам, в первую очередь Фемистоклу, как и более определенная - ("демократическая") политическая оценка, чем это допускал сам характер периода.
Это, однако, не означает полного отрицания противопоставления демократических и аристократических тенденций в развитии полиса. Можно с определенными оговорками предположить, что наиболее активную поддержку планам морских приготовлений проявляли гражданские круги, которые, во-первых, были связаны с морской торговлей, во-вторых, - со снаряжением флота и, в-третьих, - с его комплектованием. Все же отметим, что основная линия борьбы проходила между сторонниками активной внешнеполитической позиции (в том числе и в отношении Персии) и ее противниками (в том числе, а возможно и в первую очередь, проперсидски настроенными элементами).
Идея "обращения к морю", однако, не исчезла полностью даже с победой при Марафоне. Несмотря на торжество гоплитов, чего отрицать нет никакого резона, у Афин оставались проблемы с Эгиной, а возможно и со Спартой. Во всяком случае, память о неприятностях со стороны моря для Афин была не столь уж и давней. Возможно, именно стремлением обезопасить себя со стороны моря, создать форпост на островах, укрепить свое могущество на море а не только тираническими или вымогательскими побуждениями Мильтиада и объясняется его экспедиция против островов? В таком случае эти шаги Мильтиада в определенной мере могут быть поняты как предвозвещение будущей политики Аристида по созданию Первого Афинского морского союза. Однако подобная трактовка этого вопроса вряд ли может быть однозначной и вполне убедительной для всех, кто занимается этой проблемой. Для нас важно, в данном случае, констатировать сам факт обращения Мильтиада к морю, что удостоверяет актуальность для Афин самой этой идеи вообще.
В контексте этих рассуждений неудача Мильтиада и процесс против него означают не только автоматическое усиление всех других политиков вообще, что само по себе достоверно, но и определенную дискредитацию морской программы: поражение мало способствует популярности средств, находящихся в ее основе. "Когда Мильтиад из Пароса вернулся в Афины, там поднялась страшная буча против него как со стороны афинян, так и со стороны других, но прежде всего со стороны Ксантиппа, Арифронового сына, который выдал Мильтиада народу, чтобы тот осудил его на смерть по обвинению в том, что Мильтиад обманул народ. Мильтиад хотя и присутствовал на суде, не оправдывался сам (он не имел возможности это делать, потому что в его бедре началась гангрена), но пока он лежал там на носилках, его оправдывали его друзья, ссылаясь на битву при Марафоне и получения Лемноса, что он завоевал Лемнос и этим наказал пеласгов, и передал остров афинянам. Однако народ стал на его сторону и освободил его от осуждения на смерть, но наложил на него штраф в пятьдесят талантов за его преступный поступок. Потом его бедро омертвело и от гангрены Мильтиад умер, а пятьдесят талантов выплатил его сын Кимон" (Hdt. VI. 136). Показательно все же, что за Мильтиада вступились какие-то "друзья". Кто это был? Фемистокл? Аристид? Учитывая наши размышления, такая возможность не кажется слишком невероятной. Более определенный ответ вряд ли уместен. Хотя соображений как "за" так и "против" можно привести множество. Вообще, для нас это не так уж и важно. Учитывая сложность взаимоотношений Фемистокла и Мильтиада, догадки можно выстраивать какие угодно. И об этом - в надлежащем месте. Тут же отмечается, что Марафон и экспедиция Мильтиада до известной степени сделали политическую ситуацию более определенной.
Победа при Марафоне, роль в ней гоплитов, укрепили позиции гоплитской демократии. Демократизации, очевидно, способствовал неминуемый приток в Афины сельского населения Аттики, который не мог не наблюдаться в момент военной угрозы и мобилизации сил полиса на ее устранения.
Концентрация граждан в Афинах способствовала их активизации и усилению роли экклесии. Можно высказать предположение и об усилении роли других демократических институтов в Афинах: гелиеи, Буле, стратегии. Применительно к последней это может быть проиллюстрировано известным эпизодом при Марафоне, когда коллегия стратегов получила преимущество над положением архонта-полемарха. Кроме того, это справедливо, особо учитывая взаимосвязь между экклесией как чисто демократическим органом по своей природе и, несмотря на все предостережения, стратегией; - использование стратегов, их полномочия ния находились в ведении непосредственно экклесии.
Можно также предположить, что активизация экклесии предусматривает и активизацию политической борьбы, причем результат ее при отсутствии каких-либо существенных внешних обстоятельств по необходимости должен складываться в пользу демократических сил, вернее - в пользу политиков, которые строят свои выступления с учетом интересов широких кругов демоса. Это, кажется, понимал уже Аристотель, который признаком перехода от одной формы демократии к другой считал участие широких слоев демоса в управлении - в народных собрании и суде (Arist. Pol. IV. 1292 b 24 - 1293 a 14). Впрочем, это в значительной степени зависит от состава экклесии, ее, таким образом, настроения, а значит - возможны разные варианты.
И все-таки, на наш взгляд, определяющим настроением экклесии было стремление к демократизации, которое усиливалось по мере развития товарно-денежных отношений в Афинах, экономического развития в целом, что способствовало экономической эмансипации свободного производителя. Одним словом, в основе этого настроя, находились объективные тенденции общественно-экономического развития Афин, что позволяет говорить о закономерности самого процесса демократизации этого полиса.
С усилением роли и активности экклесии неизбежно возрастала роль и таких своеобразных, но существенных явлений, как политическая агитация, демагогия, что в значительной степени зависело и от влиятельности популярного политика. В отношении политических лидеров положение вряд ли существенно изменилось по сравнению с предыдущим десятилетием. Политические вожди и демагоги, как и ранее, происходили из аристократических родов. Вместе с тем, активизация роли экклесии предусматривала большую их независимость от различных политических сил, в том числе и от влияния родовых связей. Таким образом, ставка на демократически ориентированную экклесию, которая все больше усиливалась, предусматривала более тесное переплетение интересов влиятельных политиков с интересами демократии, возможность реализации их амбициозных замыслов главным образом в служении "государственному демосу". Отсюда становится понятной и само аристократическое качество демократических вождей: чтобы добраться до самых высоких ступеней политической карьеры, максимально удовлетворить свое честолюбие, аристократы вынуждены были сопоставлять свои шаги с интересами демократических кругов афинского полиса.
Однако этот процесс одновременно предусматривал и дальнейшую поляризацию интересов различных слоев гражданского коллектива, отражавших основные тенденции в политическом развитии и сформировавшихся в V веке, после преобразований Клисфена. Основными политическими альтернативами, на наш взгляд, в настоящее время остаются тенденции к дальнейшей демократизации, попыткой сохранить статус-кво, и олигархическая тенденция, которая включала в себя как более частичный случай и стремление к преобладанию аристократии.
Конечно, эти направления могли не только отмечаться соперничеством, но и содержать в себе определенные общие черты и цели, что предполагает также весьма разнообразный состав их субъектов. Вместе с тем, эти тенденции приобретали более четкие формы в процессе усиления демократии, укрепление и расширение ее социальной базы, параллельно с чем проходила и ее дифференциация. Осознание различий в интересах демоса предполагает и более глубокое осознание интересов Демократии в целом, что приводит к более четкому разграничению политических сил, определению позиций политических лидеров, которые претендовали на репрезентацию интересов различных кругов полиса. Можно, очевидно, согласиться с теми исследователями, которые усматривают в экклесии благоприятную среду для формирования демократических партий. Другими словами, экклесия была тем местом, в котором субъекты объективно демократических тенденций отстаивали свои интересы политически, т. е. проявляли себя в качестве "политических партий" этой связи естественным кажется стремление покорить экклесии своему контролю все магистратуры, включая и такие традиции как Совет Ареопага и архонтат. Именно этими обстоятельствами (или по крайней мере этими обстоятельствами также) и была обусловлена реформа архонтата 488/7 г. до Р. Х..