Юлиан прибыл в Антиохию по пути в Персию осенью 361 г. и оставался там до марта 362 г. Город был богат и являлся важным торговым центром, но в глазах Юлиана его слава основывалась на знаменитом храме Аполлона и риторической школе; и тем и другим граждане пренебрегали в течение царствования Констанция. На священном участке Аполлона в предместье Антиохии Дафне была построена христианская церковь. Либаний, лучший из антиохийских риторов, более всего почитался в Никомедии (см.: Либаний. Речь 29. 220, где он говорит жителям Антиохии, что кесарийцы уже лишились одного из риторов, из-за денег, и убеждает их не презирать риторики как причины их величия). Поведение Юлиана в Антиохии и неблагодарность граждан является иллюстрацией одной из причин провала его реставрации язычества. Ошибка Юлиана состояла в том, что он не делал язычество народной религией, в то время как христианство уже являлось религией народа. Юлиан всегда напоминал всем, что истинное знание о богах есть достояние философов, и даже старые консервативные язычники не поддерживали его в этом рвении к философии. Кроме того, Антиохия была легкомысленным городом. Император Гордиан тремя веками ранее был весьма обижен ветреностью ее граждан, и поучения св. Иоанна Златоуста рисуют такую же картину, что и Юлианова сатира. Строгость и аскетический образ жизни императора вызывали отвращение у сирийцев и развращенных чиновников Антиохии. Они высмеивали Юлиана в анапестах и либо держались подальше от храмов, которые он восстанавливал, либо, присутствуя по его настоянию, демонстрировали несвоевременными аплодисментами, что пришли не для поклонения его богам. Ответом Юлиана и явилась эта сатира на себя, адресованная непосредственно антиохийцам. Однако он не мог не сопротивляться их нравам и бранил их, потому сатира на его собственные привычки далеко не всегда ограничивается самокритикой. Когда он покинул город, жители раскаялись и послали вслед ему депутацию для примирения с императором, но несмотря на заступничество Либания, сопровождавшего Юлиана в Антиохии, тот не мог простить ни нанесенных ему оскорблений, ни непочтительности, оказанной богам.

Анакреонт был создателем многих сладостных песен, ибо нежную жизнь получил он от Мойр. Но Алкею и Архилоху Паросскому[1] Бог не дал обратить образованность [μοῦσαν] к удовольствию и веселью. Ибо обоим пришлось тяжело трудиться, одному так, другому иначе, и их искусство служило их нуждам, браня тех, кто обходился с ними несправедливо, <337b> - так они делили возложенную на них демоном ношу. Мне же закон запрещает поименно обвинять и обличать вражду ко мне тех, кому я не сделал ничего плохого; кроме того, состояние культуры [παιδείας τρόπος] ныне среди свободных людей исключает использование мной музыки в поэзии. Ибо изучать сейчас музыку кажется более постыдным, чем раньше казалось несправедливо богатеть. <337c> Из-за этого, тем не менее, я не откажусь от помощи, которую могу получить от Муз. В самом деле, я сам видел, что даже варвары, что живут за Рейном, поют свои песни на языке, похожем на резкое карканье птиц, и что они наслаждаются ими. Я думаю, так всегда случается <338a> с дурными поэтами и музыкантами: хотя они весьма раздражают зрителей, однако доставляют огромное удовольствие себе. Держа это в уме, я часто обращался к себе, как Исмений, хотя мои дарования отнюдь не равны тому, что имеет он, притом, что я убедил себя, что обладаю подобным ему великодушием, позволяющим "петь для Муз и для себя"[2].
Однако моя нынешняя речь была составлена в прозе и содержит многие и великие поношения не других, клянусь Зевсом, людей - как такое могло бы случиться, если запрещено законом? <338b> - но самого писателя и поэта! Ибо ни один закон никому не препятствует ни разбранить себя, ни расхвалить. Что же касается похвалы, то хотя она и весьма желанна, но не имеет в моем случае оснований, для брани же есть мириад причин, и, во-первых, лицо [προσώπον]; начну с лица. Природа не обременила его ни чрезмерной красотой, ни юношеской прелестью, и сам я в силу своей брюзгливости и своенравия добавил и <338c> длинную бороду, наказывая его, по видимости, за то, что оно некрасиво по естеству. По той же причине примирился я и со вшами, носящимися в ней, как зверьё в подлеске. Жрать так, чтоб за ушами трещало, пить полным ртом не могу, ибо постоянно должен прилагать усилия, чтобы вместе с пищей не обожраться мне бороды[3]. Когда же целую я или меня целуют, <338d> страдание медлит, хотя и в этом случае тягостна, тягостна борода, ибо не дает "чистые к гладким губам губы еще слаще приклеить", как сказано поэтом, сложившим свои поэмы вместе с Паном и Каллиопой во славу Дафниса[4]. Скажите же: я должен вить из своей бороды веревки! Что ж, пусть они будут у вас, если нежным, ненатруженным, холеным вашим рукам[5] не причинит ее грубость страшных бед. Пусть не полагает никто, что я оскорблен вашей насмешкой. Я сам дал вам повод <339a> для обвинения, имея подобный козлам подбородок, в то время как, полагаю, мог бы его и выбрить, как у красивых юношей и всех женщин, которые по природе вызывают любовь. Но вы, даже в старости соперничающие со своими сыновьями и дочерьми в роскошности своего образа жизни и в предельном женоподобии и изнеженности, старательно делаете свои подбородки гладкими, являя свою мужественность на темени, <339b> а не на щеках, как это делаем мы.
Поскольку же мне было недостаточно длины моей бороды, то завел я и грязную голову, стал редко стричь ее, а равно с головой и ногти; пальцы же мои из-за писчей трости почти что черны. Если ты желаешь узнать то, что обычно скрывают, то моя грудь космата, заросла волосами так же, как грудь льва, царствующего, подобно мне, среди зверей; я никогда не делал ни ее, ни какую иную часть своего тела <339c> гладкой и мягкой из-за низости и тяжести моего нрава. Если бы, как Цицерон[6], я имел бы где-нибудь бородавку, то рассказал бы уж вам, но чего нет, того нет. Не довольствуясь грубостью своего тела, я прибавляю к нему суровый во всем образ жизни. Я не допускаю себя в театры в силу своего идиотизма [ύπ αβελτηρίας] и не допускаю в мой двор театральный жертвенник[7], разве что в первый день года, ибо чересчур туп, чтобы [чаще] воспринимать его; <339d> да и в этом случае я действую подобно мужику, вынужденному из своих скудных средств платить подать суровому господину. Даже когда я вхожу в театр, то делаю это как тот, кто искупает свою вину. Опять же, хоть я и величаюсь великим царем, но не имею никого, кто управлял бы мимами и возницами так же, как мои полководцы и воеводы всей ойкуменой; видя это,

С недавнего времени вы стали вспоминать
Его юность, сообразительность и ум[8].

Возможно, есть и другие изъяны и тяготы, <340a> с ясностью доказывающие невыносимость моего нрава (а я постоянно прилагаю к этому все большие и большие дикости) - ненавижу скачки, как должники ненавидят рынок. Вполне понятно, что я редко бываю на них - только на праздниках, когда они в честь богов; я не отдаю им целые дни, как мой двоюродный брат[9], или дядя[10], или брат но отцу[11]. Шесть состязаний - вот все, что я остаюсь смотреть, да и то не как тот, кто любит их - клянусь Зевсом! - <340b> не как тот, кто их не ненавидит и кто не отвращается, но как тот, кто уходит с радостью.
Но все это вещи внешние; в самом деле, это лишь малая толика тех обид, которые я причинил вам! А вот дела внутренние: ночами на ложе не смыкаю глаз, а скудость моей пищи несравненно лучше излишества делает мой нрав резким и враждебным для изнеженных городов, подобных вашему. Я говорю это не ради того, чтобы поставить вам в пример себя, усвоившего якобы такие нравы. Нет, еще в моем детстве находили на меня страшные и бессмысленные мороки, провоцируя меня к войне против желудка, так что и по сей день не могу я позволить себе наполниться многой пищей. <340c> Потому блевал я, пожалуй, реже всех людей. Вспоминаю единственный случай - когда стал цезарем, да и то по случайности и не от обжорства. Является достойным вспоминать истории и не совсем радостные, потому именно это-то мне и свойственно.
Случилось мне как-то зимовать в любимой <340d> Лютеции - так кельты называют городишко Паризиев. Это маленький остров, лежащий в реке, он полностью окружен стеной, деревянные мосты ведут к нему с обоих берегов. Река редко разливается и редко мелеет, но обычно имеет одну и ту же глубину и зимой, и летом; вода в реке чистейшая для смотрящего на нее и сладкая для жаждущего. Поскольку жители Лютеции обитают на острове, то берут воду главным образом из реки. Зимы там мягче, возможно, из-за тепла <341a> океана, который находится не далее девятисот стадиев от города, и вероятно, легкое дыхание воды доходит до этих мест: морская вода ведь кажется теплей пресной. По этой ли, или по какой другой скрытой от меня причине, зимы теплее у обитателей этого места; лоза там растет хорошая, некоторые возделывают даже фиговые деревья, укутывая их на зиму в подобие <341b> гиматиев из пшеничной соломы; мы используем их для защиты деревьев от [солнечного] огня, а они - от вреда, наносимого холодными ветрами. Итак, как я и говорил, зима тогда была суровее, чем обычно, река несла нечто подобное мраморным плитам; вы знаете, думаю, фригийский белый камень, весьма подобны ему были эти огромные ледяные глыбы, несомые одна за другой. Было весьма вероятно, что, сгрудившись, они образуют непрерывную линию и запрудят реку. <341c> Зима тогда была свирепей обычной, мой же дом не обогревался, как большинство тамошних домов, имею в виду, подземными печами [ύπογαίοις καμίνοις] - это были хорошие приспособления для поддержания тепла. А случилось это потому, я полагаю, что тогда я был столько же неуклюж, сколь сейчас, и как это мне свойственно, в первую очередь был даже не неуклюж, а бесчеловечен: ведь я желал приучить себя сносить холод воздуха без поддержки. И хотя зима усиливалась и непрерывно крепчала, <341d> я не позволял своим слугам нагревать дом, ибо боялся таким образом извлечь сырость из стен, однако я приказал им внести в дом уже погасший огонь и расположить в комнате умеренное количество жаровен с раскаленными углями. Но угли, хотя их и не было много, выделили из стен некоторые испарения, от которых я впал в сон, и поскольку моя голова наполнилась ими, я почти задохнулся. Меня все-таки вынесли наружу, и доктора <342a> рекомендовали мне извергнуть поглощенную пищу - клянусь Зевсом, ее было немного. Итак, я сблевал, и мне сразу же полегчало, ночью же стало еще легче, и на следующий день я мог делать все, что хочу.
Таким образом, будучи потом уже и среди кельтов, я, как Дискол Менандра[12], собирал на свою голову беды. Дикие кельты, однако, сносили это легко, но, естественно, раздражается на меня счастливый, блаженный и многолюдный город, <342b> в котором количество танцоров, флейтистов и мимов превосходит число простых граждан, и нет никакого уважения к правителям. Краска стыда ведь свойственна только обабившимся, люди же мужественные - люди, подобные вам, пируют с самого утра, проводят ночи свои в наслаждении, показывают не только словом, но и делом презрение к законам! Только благодаря правителям законы вызывают страх, так что оскорбляющий правителя презирает не только его, но и закон. <342c> А то, что вам доставляют удовольствие поступки такого рода - это вы демонстрируете повсюду, особенно же на рынках и в театрах; народ - аплодируя и крича, власть имущие - тем, какие суммы тратят на такие вещи, притом, что они прославляются за это и обсуждаются всеми более, чем афинянин Солон за его разговор с Крезом, царем лидийцев[13]. Все вы - красивые, величавые, гладкие, бритые, и старцы, подобно юношам, <342d> соревнуют счастью феакийцев, предпочитавших благочестию

Свежесть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе[14].

"Что же, - спросите вы, - неужели ты действительно полагаешь, что твоя дикость, свирепость и бесчеловечность созвучна этим вещам? О невежественнейший и неуживчивейший из людей, неужели ты настолько безумен, настолько туп, чтобы называть целомудрием немощь жалких душонок, неужели ты и в самом деле считаешь должным упорядочиваться и украшаться целомудрием? Ты не прав, ибо должно сначала знать, что есть целомудрие, <343a> мы же слышим только звук, самого же дела не видим. Если же это - нечто такое, что ты сам предпринимаешь, если оно состоит в том, что человек должен сделать себя рабом богов и законов, вести себя справедливо с равными и кротко сносить наличие среди людей превосходство одних над другими, если целомудрие состоит в том, чтобы заботиться и помышлять, как бы бедные не потерпели несправедливости от богатых, заниматься тем, что часто навлекает ненависть, гнев и брань, <343b> и затем сносить их твердо, не удручаться ими, не давать воли сердцу, но, воспитывая себя сколько возможно, быть целомудренным на практике (возможно, кто-нибудь станет рассматривать как действие целомудрия также и ненависть ко всем удовольствиям, хотя бы и не чрезмерно непристойным, или же когда считается достойным брани открытое стремление к наслаждению на том основании, что невозможно человеку быть целомудренным в частной жизни и в том, что скрыто, <343c> если на людях и открыто он стремится к распущенности и наслаждается театром); короче, если целомудрие действительно таково, то ты убиваешь и себя, и нас - тех, кто, и это прежде всего, не может слышать даже имени "рабство": ни "рабство богам", ни "рабство законам". Ибо из всех вещей самая сладостная - свобода.
И что за странное притворство?! Ты говоришь, что ты не господин [δεσπότης] наш, что не желаешь, чтобы тебя так именовали; в действительности ты сердишься на то, что сам убедил большинство <343d> людей, издавна привыкших [к тому, что есть власть и подвластные,] отказаться от самого слова "власть" [ἀρχῆς], как если бы это было что-то ненавистное, и при этом ты хочешь заставить нас рабствовать правителям и законам. Сколь было лучше именоваться тебе господином, делом же сопутствовать нам в нашей свободе, <344a> о, человек, кротчайший к именам и столь суровый к делам! Кроме того, ты не даешь нам покоя, заставляя богатых вести себя скромно в судах, и при этом не даешь обогатиться беднякам посредством доносов. Избегая сцены, танцоров и мимов, ты разоряешь наш город, мы не видели от тебя ничего хорошего, кроме твоей грубости. И с этим мы миримся уже шесть месяцев, так что предоставили старым каргам, валяющимся среди гробов, молиться о том, чтобы избавиться от столь великого проклятья, но мы уже и сами совершаем это силой нашей изобретательной дерзости, <344b> забросав тебя сатирами, словно дротиками. Как же, дражайший, хочешь ты противиться персидским стрелам, если бежишь от наших острот?"
Смотрите же, вот я полагаю новое начало для брани. "Ты постоянно ходишь в храмы, ты - брюзга, своенравный упрямец, человек, испорченный во всех отношениях! Это ведь ты сделал так, что толпы потекли в святые места, а равно и большинство из тех, кто облечен властью, и они оказывают тебе великолепный прием, встречая тебя в святынях криками и аплодисментами, как если бы они были в театре. Так почему ты не относишься к этому с любовью, <344c> почему не хвалишь? Вместо этого, ты стараешься быть мудрее пифийского бога[15], ты говоришь к толпе и резкими словами порицаешь кричащих. Вот те слова, что ты им говорил: "Редко собираясь в святой ограде, чтобы воздать честь богам, вы собрались здесь толпой ради меня и наполнили храмы многими беспорядками. <344d> Люди же благоразумные молятся благочинно [κεκοσμημένως] и просят у богов благ в молчании. Разве вы никогда не слышали гомеровского закона:

Между собою, безмолвно[16],

или как Одиссей сдержал Эвриклею, когда она была поражена величайшим из его деяний:

Радуйся сердцем, старушка, но тихо, без всякого крика[17]?

И опять, Гомер не изображает троянских женщин молящимися ни Приаму, ни его сыновьям или дочерям, ни даже самому Гектору (хотя и говорит, что троянцы молились Гектору <345a> как богу), в его поэмах не изображается ни одна женщина и ни один мужчина в молитве к нему [Гектору], но Гомер говорит, что все женщины с великим криком вздымали руки к Афине, что само по себе есть варварство и пристало лишь женщинам, в чем, однако же, не было неблагочестия, подобного совершенному вами. Ибо вы поклонились вместо богов <345b> человеку, вы превозносили не богов, а меня, человека, в полном смысле этого слова. Наилучшим же, думаю, было бы не превозносить богов, не льстить им, но целомудренно им служить"".
Смотри-ка, я опять занялся привычным для меня составлением фраз! Я не позволяю говорить себе как придется, дерзко и свободно, но с обычными для меня невежеством и грубостью делаю на себя донос. Такие вот слова должен был бы кто-нибудь сказать людям, желающим быть свободными не от властей только, <345c> но и от богов, чтобы расположиться к ним "как отец благодушный"[18], даже если это будет человек от природы испорченный, как я, например: "Снеси их ненависть и поношения, тайные и открытые, ибо ты знаешь, что те, что превозносили тебя в храме в едином порыве, всего лишь льстили тебе. Ибо ты, конечно же, не думал, что будешь в гармонии с их образом жизни, либо с характерами, либо с делами этих людей. Пусть. Но кто из них снесет твой нрав? Ты всегда спишь ночами один, <345d> и ничто не может смягчить дикости и свирепости твоего характера - ни одна дорога не приводит к тому, что могло привести тебя в приятное расположение духа, но величайшее из зол состоит в том, что ты избираешь этот образ жизни и вводишь общий запрет на удовольствия [πεποίησαι τάς κατάρας ήδονήν]. Можешь ли ты обижаться, слыша такие вещи? Нет, ты должен быть благодарен тем, кто от доброго сердца убеждал тебя остроумными анапестами гладко выбрить свои щеки и затем, начав с себя, во-первых, показать смехолюбивой публике все виды прекрасных представлений, показать ей мимов, <346a> танцоров, бесстыдных женщин, мальчиков, которые в своей красоте состязаются с женщинами, и мужчин, имеющих гладкими не только щеки, но и все тело, так что встречающие их могут подумать, что они глаже женщин, [во-вторых -] лиры и большой праздник (πανηγύρεις), нет, клянусь Зевсом, не священную трапезу, на которой следует быть рассудительным и целомудренным, ибо такого у нас было достаточно, как дубов в лесу по пословице[19] - сыты мы этим. Кесарь <346b> приносил один раз жертву в храме Зевса, другой раз в храме Фортуны, он ходил и в храм Деметры три раза подряд. (Я забыл, сколько раз ходил к храму Дафны, который сначала был предан нерадением его хранителей и затем уничтожен наглыми деяниями безбожных мужей[20].) Наступил сирийский Новый год, и опять кесарь в храме Зевса Друга [Φιλίου Διός]. Затем наступает большой праздник, и кесарь пошел в храм Фортуны. <346c> По прошествии же несчастных дней [ἀποφράδα][21] он опять идет к Зевсу Другу и возносит к нему молитвы по обычаю наших отцов. Кто же может терпеть кесаря, который ходит в храмы столь часто, хотя может беспокоить богов только единожды или дважды [в год], кесаря, который мог бы справлять только великий праздник - тот праздник, который отмечают все, в котором участвуют не только знающие [έπισταμέναις] богов, но и люд, наполняющий город? В нем много радости и удовольствия, его плодами можно наслаждаться непрестанно: зрением танцующих мужей, <346d> множества девок и мальчишечек [для любви] [παιδάρια και γύναια]".
Когда я все это обдумал, то насладился высшим счастьем и не вознегодовал на себя. Ибо предпочитаю свой собственный путь, возможно, благодаря некоему богу. Будьте уверены, что я отнюдь не негодую на тех, кто недоволен и моим выбором, и образом жизни. Я и сам добавлю, сколько смогу, в свой адрес насмешек, с куда большей силой изолью на себя потоки брани, раз уж я обязан собственной глупости тем, <347a> что изначально не понял нрав этого города, хоть я и знаю, что прочел и понял ничуть не меньше книг, чем любой другой человек моего возраста. Вы знаете, конечно, что рассказывается о царе, давшем свое имя городу, или, лучше сказать, о царе, имя которого принял город, когда был им заселен, ибо основан ваш город был Селевком, но получил имя сына Селевка[22]; итак, говорится, что благодаря чрезмерной изнеженности и избалованности <347b> он постоянно влюблялся и был любим, наконец, он незаконно полюбил свою мачеху[23]. Хотя он и желал скрыть свою страсть, но не мог: мало-помалу его тело стало чахнуть и истончаться, и сила его расточилась, и его дыхание стало слабее обычного. Но то, что происходило с ним, думаю я, было для остальных некоей загадкой, ибо болезнь его не имела видимой причины, лучше даже сказать, не являла своей природы, <347c> хотя само бессилие юноши и было очевидно. Великий труд предлежал самосскому врачу[24] - открыть, что есть природа этой болезни. Он, исходя из слов Гомера[25], стал подозревать, что дело в природе, "грызущею члены заботой"[26], и что часто не телесная слабость, но немощь души есть причина увядания плоти; видя же, что юноша весьма подвержен любовной страсти по причине его возраста и нравов [двора], он выбрал следующий путь к определению болезни. Он сел близ ложа юноши и стал наблюдать за его лицом, <347d> приказав красивым юношам и девушкам проходить перед ним, начиная с самой царицы[27]. Когда она вошла, врач наблюдал за состоянием царевича: юноша тут же стал являть симптомы своей болезни. Он стал дышать, как если бы его душили, и хотя он и весьма желал сдержать свое возбужденное дыхание, но не мог; тогда он смутился, и краска стыда хлынула на его лицо. <348a> Видя это, врач положил свою руку на его грудь и почувствовал, что его сердце бьется ужасающе быстро и пытается выскочить из груди - вот что претерпевал он в ее присутствии. Но когда она ушла, и стали проходить другие, он оставался спокоен и был похож на того, кто не страдает. Тогда Эрасистрат понял, что же мучает его, и сообщил об этом царю, а тот из любви к сыну сказал, что может отдать ему свою жену. Юноша тогда отказался, однако, когда отец умер, он, помедлив лишь самую малость, с величайшей горячностью стал добиваться того, от чего так благородно отказался, когда это давалось ему в первый раз[28].
Раз уж такое произошло с Антиохом, <348b> то я не имею права гневаться на его потомков, когда они соревнуют своему основателю или тому, кто дал городу имя. Как в случае растений: их качества передаются [от особи к особи] в течение длительного времени, и это естественно, или лучше сказать, что, вообще, последующие похожи на предыдущих; так же и в случае с человеком - естественно, что нравы потомков подобны нравам предков. Я, скажем, знаю, что афиняне - честолюбивейшие и человеколюбивейшие из всех эллинов. <348c> В самом деле, я видел, что эти качества в высшей степени присущи всем эллинам, и я могу сказать о них, что они более всех остальных народов боголюбивы и справедливы к иноземцам, имею в виду всех эллинов вообще, но в особенности - афинян, о чем и свидетельствую. И если они еще сохранили в своих нравах образ [εικόνα] добродетели древних, то, конечно, естественно, чтобы то же самое было истинно и в отношении сирийцев, арабов, кельтов, фракийцев, пеонийцев и тех, кто обитает между Фракией и Пеонией, имею в виду поистрийских мизийцев, <348d> из которых происходит и мой род, всецело дикий и кислый [αύστηρον], неловкий, нелюбовный, непреклонный в суждениях - все эти качества суть, конечно же, доказательства ужасающей дикости.
Следовательно, я прошу прощения в первую очередь для себя, но еще прежде дарую прощение вам, поскольку вы соревнуете порывам своих отцов, и я не упрекаю вас, говоря, что вы

Лжецы, плясуны, знаменитые лишь в хороводах[29], <349a>

напротив, мои слова - энкомий, который я произношу вам, как соревнующим занятиям своих отцов. Ибо и Гомер восхваляет Автолика, говоря, что тот превзошел всех людей

Хитрым притворством и клятв нарушением[30].

Что же до моей грубости и невежества, тяжести характера и неподверженности влияниям, а также неспособности <349b> делать "должное", когда люди умоляют об этом или пытаются обмануть меня, и неспособности уступить крику толпы, то я с любовью терплю поношения за это. Однако ж, чей путь легче - это ясно богам, среди людей же нет никого, кто мог бы рассудить наши расхождения. Ибо таково наше самолюбие, что мы никогда не поверим такому человеку, ибо каждый из нас по природе своей восхищается собой и презирает других людей. Но прощающий того, кто стремится к противоположному, чем ты, на мой взгляд, есть кротчайший из людей.
Размышляя, нашел я и иные <349c> ужасные свои деяния. Ибо пришел я в свободный город, который не мог выносить запущенных волос, а я начал ходить небритым, с длинной бородой, как те люди, что лишены парикмахеров. Иной может подумать, что видит Смикрина или Фразилеона[31], какого-то брюзгливого старика или сумасшедшего солдата, в то время как, украсив себя, я мог бы выглядеть цветущим мальчиком или превратиться в юношу, если не по возрасту, то по поведению и изнеженности. <349d> "Ты не знаешь, - скажете вы, - как общаться с людьми, и не можешь хвалить максимы Феогнида[32], ибо не подражаешь полипу, принимающему цвет камней, но тебе свойственна какая-то миконская[33] невежественность и грубость в отношении ко всем. Понимаешь ли, что мы здесь далеки от быта кельтов, фракийцев и иллирийцев? Неужели ты не видишь, сколько в этом городе магазинов? Но ты ненавидишь <350a> торговцев, судя по тому, что не позволяешь им продавать ни народу, ни приезжающим в город товар по тем ценам, которые им угодны; торговцы же обвиняют [в дороговизне] собственников земли; но ты делаешь также и этих людей своими врагами, принуждая их поступать справедливо. Те, что занимают в городах должности, подвергаются двойному взысканию, а так как прежде того, как ты пришел, они наслаждались двойной выгодой - и как торговцы, <350b> и как землевладельцы, то теперь, очевидно, они огорчены вдвойне, ибо у них хищнически были отняты выгоды, проистекавшие и из того и из другого источника. Теперь же недоволен уже весь народ сирийский, ибо не может упиваться и танцевать кордак[34]. Ты, однако, думаешь, что питаешь их достаточно, если снабжаешь зерном. Но вот еще одна не доставленная тобою радость: ты не позаботился обеспечить город крабами, черепахами и тому подобными панцирными обитателями моря. Более того, когда некто пожаловался на днях, что не может найти на рынке ни панцирных, <350c> ни изобилия птицы, ты весьма злобно рассмеялся и сказал, что благоустроенный город нуждается в хлебе, вине и масле, в мясе же - когда становится изнеженным[35]. Ты ведь говоришь даже об употреблении рыбы и птицы как об излишней изнеженности и распутстве, как о чем-то, чего не было даже среди женихов на Итаке, и что тот, кто не наслаждается поеданием свиней и быков[36], делает хорошо, принявшись за овощи[37]. Ты думаешь, что предписал эти законы каким-то фракийцам, своим согражданам, <350d> или бессмысленным галатам, воспитавшим тебя, на нашу голову, дубовым или кленовым[38], но уже не марафонским бойцом[39], а полуахарнянином[40], человеком всецело противным и безрадостным! Не лучше было бы разве, чтобы агора благоухала миром, когда ты прогуливаешься по ней, сопровождаемый прекрасными мальчиками, на которых любуются граждане, и сонмом женщин, подобных тем, что выставляют себя в нашем городе каждый день?"
Но мой характер не позволяет мне смотреть на влажное[41], <351a> бросать взгляды повсюду, чтобы увидеть то, что, по-вашему, есть красота - не красота души, но красота лица, ибо суд ваш гласит, что истинная красота души состоит во влажной жизни. Я, однако, еще когда ходил в школу, был научен своим наставником смотреть в землю; что же до театра, то я никогда не ходил в него прежде, чем волосы на моем подбородке стали длиннее, чем на голове[42], и даже достигнув этих лет, никогда не ходил я в театр по собственному желанию и побуждению, но был там три или четыре раза по приказу правителя, моего родственника и человека мне близкого - я был принужден, "являя благосклонность Патроклу". <351b> Это было, когда я был еще частным лицом, и, следовательно, когда это мне было простительно. Итак, представляю вам в качестве предмета вашей справедливой ненависти моего наставника, сварливость которого, не дававшая мне покоя наставлениями даже на пути [в школу], есть вина моей с вами ссоры. Результат его действий отпечатался в моей душе <351c>, чего я не желал тогда, хотя он был весьма усерден, прививая мне все это, как если бы творил нечто прекрасное; дикость он называл величием, бесчувственность - целомудрием, непреклонность к желаниям и отказ достигать счастья путем осуществления желаний он называл мужественностью. Он говорил мне часто - это так, клянусь Зевсом и Музами! - в то время, когда был педагогом при мне, еще мальчонке: "Никогда не позволяй толпе твоих сверстников, несущихся в театр, <351d> склонить тебя к страстному желанию подобных зрелищ. Не влечешься ли ты к скачкам? Об этом справедливейшим образом сказано у Гомера[43], возьми книгу и изучи. Слышал ли ты о тех, что изображают путем пантомимы? Оставь их, у феакийцев юноши делают это лучше. Из кифаредов ты имеешь Фемия, из певцов - Демодока[44]. Более того, у Гомера есть много ростков[45], более сладостных для слуха, чем то, что мы можем увидеть:

В Делосе только я - там, где алтарь Аполлонов воздвигнут,
- Юную стройно-высокую пальму однажды заметил[46], <352a>

и лесистый остров Калипсо, и пещеру Кирки, и сад Алкиноя; клянусь, ты не увидишь ничего сладостнее этого".
"Но не желаешь ли ты назвать [, - скажете вы, -] имя своего наставника и сказать, откуда он родом - человек, говоривший такие вещи?"
Он был варвар, клянусь богами и богинями, родом скиф, тезка человека, склонившего Ксеркса двинуться на Элладу[47]. Более того, он был евнух <352b> - слово, которое двадцать месяцев[48] назад почиталось и постоянно звучало, хотя ныне употребляется как оскорбление и ругательство. Воспитан он был стараниями моего дедушки, чтобы провести мою мать[49] через поэмы Гомера и Гесиода. А поскольку она, еще девочкой спасенная не имеющей матери Девой[50] от множества приключавшихся ей несчастий, <352c> и дав мне жизнь - первому и единственному ее ребенку - спустя несколько месяцев умерла, я был отдан ему после того, как мне исполнилось семь лет. Тогда-то он и склонил меня к таким своим взглядам, с этих пор водил он меня в школу одной дорогой; поскольку ни сам он не хотел знать ничего иного, ни мне не позволял идти другим путем, то он именно и есть причина того, что я ненавидим всеми вами. Но, если вы согласны, давайте заключим перемирие и положим конец нашей ссоре. Он ведь не знал того, что я увижусь с вами, не предвидел - даже предполагая, что я окажусь здесь - того, что я окажусь здесь правителем и, более того, столь великим <352d> правителем, как это даровали мне боги, хотя они сделали это, поверьте мне, не без великого давления и на того, кто отдавал [императорскую власть], и на того, кто принимал ее. Ни один из них не желал этого: тот, кто отдавал эту честь или славу, или назови это как хочешь, не желал отдавать, а тот, кто принимал ее, вместо этого с радостью отверг бы ее. Случилось, однако, как того захотели боги. Но, возможно, если бы мой учитель предвидел это, то имел бы <353a> большее примышление о том, чтобы я оказался для вас насколько можно более приятным.
Что же тогда вы спрашиваете меня, не могу ли я теперь оставить [свои обычаи] и раскаяться, даже если прежде мне и не был привит дикий нрав? Нрав, как говорят, - вторая природа. Воевать же с природой трудно, а избавиться от [плодов] тридцатилетних упражнений трудно в высшей степени, в особенности, если они были столь трудны, а вам уже за тридцать. "Пускай, - скажете вы, - но что заставляет тебя пытаться судить дела, <353b> касающиеся сделок? Ибо ты, конечно же, не был научен этому твоим наставником, которому не было известно, что тебе предстоит управлять". Однако этот ужасный старик как раз был именно таков, именно он убедил меня поступать так; вы прекрасно делаете, помогая мне бесчестить его, ибо это был человек, более всех других ответственный за мой образ жизни, хотя и он, знайте же, был введен в заблуждение другими. Имена этих людей вы часто встречали, когда они высмеивались в комедии, - я имею в виду Платона, Сократа, Аристотеля и Теофраста. Ими-то, в первую очередь, мой старик <353c> и был убежден в своем безумии, затем он оказал решающее влияние и на меня; поскольку я был молод, любил литературу, он убедил меня в том, что если я буду ревностен, то буду лучше, возможно, не других людей, ибо нет никого, с кем я должен был бы соревноваться, но во всех отношениях лучше себя прежнего. Я повиновался, ибо не имел возможности что-либо изменить, а теперь я не в состоянии ничего сделать с собой, хотя я часто желал этого <353d> и бранил себя за то, что не позволял никому оставаться безнаказанными за все его злодеяния. Мне приходят на ум слова афинского гостя у Платона: "Кто не совершает несправедливости - почтенен; но более чем вдвое достоин почета тот, кто и другим не позволяет ее совершать. Ибо первый равноценен одному, второй же - многим, так как он указывает правителям <354a> на несправедливость других людей. А кто по мере сил содействует правителям в осуществлении наказаний, тот человек совершенный и великий для государства, о нем следует возвестить как о победителе в добродетели. Точно такую же похвалу нужно высказать относительно рассудительности, разумности и остальных благ, если обладающий такими благами не только владеет ими, но и может передать их другим"[51].
Все это он передал мне, готовя меня быть частным лицом, ибо не предвидел, что благодаря Зевсу <354b> мне выпадет такая участь, к которой привел и в которой утвердил меня теперь Бог. Я же, стыдясь быть хуже как правитель, чем как частное лицо, нечаянно, чего не должно было быть, явил вам мою дикость. Мне вспоминается и другой платоновский закон, сделавший меня ненавистным для вас - закон, гласящий, что стыд и целомудрие должны упражнять в себе правители и старцы, чтобы многие, глядя на них, <354c> могли обустроить себя. Итак, осуществляя это один, а лучше сказать, вместе с немногими, я добился иного результата, а именно, навлек на себя поношения. Ибо нас здесь только семеро - чужеземцев, новоприбывших в ваш город, хотя один из нас - ваш гражданин, друг мне и Гермесу, благой творец речей[52]. Мы не имеем ни с кем никакого дела, не ходим ни одной дорогой, которая не вела бы к храмам богов, и не все из нас, и к тому же редко, посещают театры, <354d> ибо мы делаем позорнейшие вещи, и цель нашего образа жизни наипостыднейшая. Эллинские мудрецы позволят мне, конечно же, напомнить вам некоторые высказывания, имеющие хождение среди вас, ибо я не имею в наличии лучшего способа показать то, что я думаю. Мы остановились в середине пути, и таким образом ценим то, что враждуем с вами и ненавидимы вами, хотя могли бы нравиться и льстить. "(Такой-то причинил насилие такому-то.) - Дурак, тебе-то что до этого? Когда в твоей власти завоевать его расположение, став партнером в его злодеяниях. Ты первый упускаешь <355a> выгоду и навлекаешь на себя его ненависть, и делая так, ты еще думаешь, что поступаешь верно и разбираешься в собственных делах! Тебе следует принять во внимание, что ни один из претерпевших зло не бранит магистратов, но только того, кто причинил ему это зло; однако тот, кто собирается сделать зло и которому препятствуют в его совершении, весьма далек от того, чтобы бранить свою предполагаемую жертву, он-то обращает свой гнев на магистратов!
Вняв этим великолепным аргументам, ты мог бы воздержаться и не принуждать нас делать то, что справедливо; ты имел власть позволить каждому человеку <355b> делать то, что он пожелает и что может делать". (Ибо, я думаю, характер города таков, что он чрезмерно свободен.) "Неужели же ты не понимаешь этого, неужели будешь утверждать, что наши граждане достойны разумного управления? Разве ты не видишь, какая у нас свобода, да и не только среди граждан, но и среди верблюдов? Нанимающие верблюдов ведут их через портики, словно невест, ибо ни проулки, ни торговые пути не были созданы для них, но для вида, как некое украшение; да и ослы в своей свободе <355c> предпочитают портики, и никто их не удержит от этого, боясь лишить этой свободы: вот как свободен наш город!
Ты же думаешь, что даже юноши в городе должны сохранять тишину, что лучше всего им думать так же, как и ты, если же нет, то, во всяком случае, говорить, сообразуясь с тем, насколько приятно это тебе слушать. Однако, насмехаясь, они осуществляют таким образом свою свободу, впрочем, они и всегда изрядно гуляют, но во время праздников - особенно".
Некогда римляне взыскали с тарентийцев за такого рода шуточки, за то, что последние, <355d> напившись на празднике Диониса, оскорбили римских послов[53]. Вы же во всем счастливее тарентийцев: не несколько дней веселитесь вы, но весь год, не послов вы оскорбили, но их правителя, волосы на его подбородке, символы на монетах[54]. Хорошо делаете, мудрые граждане, <356a> - и те, что сочиняют эти шуточки, и те, что их хвалят, и те, что наслаждаются ими! Очевидно ведь, что одним доставляет удовольствие произносить, а вторым - слушать эти насмешки. В этом наслаждении я с вами единодушен, и вы хорошо поступаете, делая в этом город единым, ибо это не есть что-то серьезное, не то, что следует обуздывать, ведь, конечно же, не нужно наказывать распущенных юнцов. <356b> Ибо если кто-нибудь отнимет у человека возможность делать и говорить то, что ему нравится, он сокрушит основание [το κεφάλαιον] свободы. Значит, поскольку вы знаете, что человек должен быть свободным, вы поступаете вполне справедливо, во-первых, позволяя женщинам управлять собой, чтобы извлечь выгоды из их чрезмерной свободы и распущенности, во-вторых, поручая им воспитание детей из страха, как бы те, познакомившись с более суровым воспитанием, <356c> не стали потом рабами! Как бы, становясь юношами, они не обучились, в первую очередь, совеститься старцев, а затем, под влиянием этого дурного обычая, не стали бы относиться с почтением к магистратам, чтобы в конце концов не сделаться вместо людей рабами, став рассудительными, справедливыми, а, возможно, и кроткими, и скромными, то есть чтобы не стали они, сами не зная об этом, людьми всецело испорченными. Что делают с детьми женщины? Они склоняют их поклоняться тому же, что и они, и делают это посредством удовольствия, которое считают вещью наиблаженнейшей и в высшей степени почитаемой <356d> не только людьми, но и скотами. Потому, я думаю, столь велико ваше счастье, что вы отвергаете всякое рабство: для начала - рабство богам, потом - законам, и затем - мне, хранителю законов. Да, нелепо было бы мне, в самом деле, досадовать на вас и сердиться, что боги наблюдают ваш город в такой свободе и не наказывают. <357a> Ибо и боги, равно со мной, подверглись в вашем городе бесчестью.
"Ни "Хи", - говорите вы, - ни "Каппа" никогда не причиняли городу вреда". Что же до труднопонимаемой загадки, измышленной вашей мудростью, то у нас есть некое ее изъяснение [εξηγητών], появившееся благодаря некоторым из горожан: я понял, что первые буквы суть первые буквы имен, обозначающих, соответственно, Христа и Констанция. Стерпите же мою откровенность! <357b> Одно единственное зло причинил вам Констанций, а именно то, что сделал меня цезарем, а не предал смерти. Что же до остального, то пусть дадут вам боги почувствовать единственным из всех римлян жадность многих констанциев, точнее его друзей. Ведь этот человек был мне двоюродным братом и другом, но после того, как он сам выбрал вражду вместо дружбы, боги в своем чрезмерном человеколюбии судили нам состязаться <357c> друг с другом; прежде чем стать ему врагом, я был ему более верным другом, чем он рассчитывал. Почему же вы думаете раздражить меня похвалами ему, если я терпеть не могу бранящих его? Христа же вы любите и принимаете градохранителем вместо Зевса и бога Дафны и Каллиопы[55], которая помогла раскрыть вашу хитрость. Любили ли Христа эмессцы, предавшие огню гроба галилеян[56]? Сердился я когда-нибудь на эмессцев? Я, однако, раздосадован <357d> многими из вас, можно сказать, всеми: сенатом, богачами, народом. Народом - потому что он, выбрав безбожие, по большей своей части ненавидит меня. Лучше сказать, весь ваш народ меня ненавидит, видя, что я придерживаюсь порядка священнодействий, который соблюдали наши отцы; горожане, имеющие влияние, ненавидят меня, поскольку им воспрепятствовали продавать все, что угодно, по сколь угодно высокой цене; но все вы ненавидите меня из-за танцоров и театров, и не потому, что я лишил этого других, но потому, что меня самого <358a> эти вещи заботят меньше, чем лягушки в болоте[57]. Теперь, спрашивается, как мне не обвинять себя, если я сам подал вам столько поводов для вражды?
Но Катон - римлянин[58], однако не знаю уж почему, имел бороду[59], и несмотря на это, был более, чем кто-либо другой, достоин похвалы за свое великодушие, целомудрие и великое мужество. Он, говорю, посетил однажды этот многолюдный, изнеженный и богатый город, <358b> и когда он увидел в пригороде выстроенных как бы для военного смотра юношей в полных доспехах и с ними архонтов, он подумал, что ваши предки приготовили все это в его честь. Тогда он быстро спешился, прошел вперед, хотя и был рассержен на тех из своих друзей, которые сообщили гражданам о его приближении и побудили их выйти навстречу. Оказавшись в такой ситуации, он был слегка растерян, краска смущения залила его лицо, в это время к нему подбежал гимнасиарх со словами: "О чужеземец, скажи, где Деметрий?" Этот Деметрий <358c> был вольноотпущенник Помпея, приобретший огромное состояние, если вы хотите знать его меру - ибо думаю, это именно то, что вы более всего и жаждете услышать - то я укажу просто на того, кто поведал эту историю. Это - Дамофил из Вифинии, отбирая рассказы из многих книг, составлял повествования, доставляющие огромное удовольствие всякому, кто любит слушать сплетни, <358d> независимо от того, молод он или стар, ибо старость возобновляет в пожилых людях любовь к слушанию [слухов], свойственную юности, и в этом, думаю, причина того, что и юноши, и старцы в равной мере любят слушать мифы. Однако вернемся к Катону - хотите, расскажу вам, как он поприветствовал гимнасиарха? Не думайте, что я клевещу на ваш город, ибо это не мои слова[60]. Если до ваших ушей достигли какие-нибудь слухи <359a> о херонейце[61], которого обманщики относят к дурному роду философов - сам я никогда не стремился принадлежать к этому роду людей, хотя в своем невежестве порой и утверждал, что причастен им и имею с ними общение, - то он рассказывал, что тот не ответил ни слова, но только возопил как человек, пораженный безумием: "О злосчастный город!", - и ушел восвояси.
Нет ничего удивительного, если и я теперь испытываю то же относительно вас, ибо я человек настолько более дикий, <359b> неистовый и свирепый!, Катон], насколько кельты превосходят в этом римлян. Он был рожден в Риме, воспитывался среди римских граждан почти до самой старости, я же, как только вошел в мужеский возраст, имел дело с кельтами, германцами и Гирканским лесом[62], где я провел значительное время, подобно охотнику, водящему знакомство и связанному с диким зверьем. <359c> Там я сталкивался с характерами, не знавшими ни заискивания, ни лести, равно ко всем просто и свободно относящимся. Кроме того, когда я вышел уже из детского возраста, мой путь лежал через труды Платона и Аристотеля, которые никоим образом не пристало читать народам, полагающим себя счастливейшими из-за своей изнеженности. Затем я подвизался в тяжелых трудах среди народов наивоинственнейших и наияростнейших, где Афродиту, богиню Брака, знают только ради супружества и детоделанья, а Диониса Хмелеподателя чтят только таким количеством вина, которое каждый может выпить [не упиваясь]. <359d> В их театрах нет ни распущенности, ни наглости, и никто не танцует на сцене кордак.
Говорят, недавно некий каппадокиец бежал из этих мест в те - человек, воспитанный в вашем городе золотых дел мастером, вы знаете, конечно, кого я имею в виду - он был научен, как это принято, что не следует связываться с женщиной, но следует заниматься юношами. После деяний и претерпеваний здесь <360a> он, не знаю зачем, прибыл к царю той страны. И он стал вспоминать там о здешних своих привычках, он завел множество ваших танцоров и иные подобные блага; наконец, поскольку ему еще был нужен котилист[63] - вы знаете и слово, и вещь, - и котилист им был приглашен отсюда, ибо он, по всей видимости, стосковался по вашему достойному образу жизни. Кельты же не знали, что такое котилист, поскольку он был сразу же <360b> отправлен к государю; но когда танцоры стали показывать свое искусство в театре, кельты ушли, поскольку подумали, что актеры подобны мужам, одержимым нимфами. Да и сам театр показался тамошним обитателям чем-то в высшей степени достойным смеха, почти так же, как мне; но в то время, как многим показались смешными немногие, я один здесь с немногими кажусь всем вам во всем смешным.
Не сержусь я на это. Было бы <360c> несправедливо мне не довольствоваться наличным, мне, ублаженному только тамошней, кельтской, жизнью. Кельты ведь любили меня благодаря подобию наших характеров, и они не только дерзали браться на моей стороне за оружие, но давали мне и немалые деньги, а когда я отказывался, уговаривали брать, и во всем мне с готовностью подчинялись. Но что всего удивительней, так это то, что немалая молва обо мне донеслась оттуда до вашего города, и все вы кричали, что я мужествен, мудр, справедлив и не только ужасен в военных стычках, <360d> но и в мирное время искусен, легкодоступен и кроток. Теперь же вы добавили, во-первых, что дела всего мира перевернуты мной с ног на голову, хоть я не знаю ничего, что я перевернул бы вверх дном ни сознательно, ни по случайности; во-вторых, что из своей бороды я должен плести веревки и что сражаюсь я с "Хи", а вы начинаете желать "Каппу". Что ж, может быть, боги - хранители этого города - дадут вам двойную "Каппу"![64] Кроме того, вы лживо обвиняете <361a> соседние города, города святые, рабствующие богам вместе со мной, в составлении направленных против меня сатир; хотя я хорошо знаю, что те горожане любят меня больше, чем своих детей, ибо они сразу же восстановили храмы богов и ниспровергли все гробы безбожников[65] по недавно поданному мной знаку; они настолько взволновались мыслью и возмутились духом, что обрушились на тех, кто оскорблял богов, даже с большей силой, <361b> чем я того желал.
Теперь скажем и о вас. Многие из вас опрокидывали только что поставленные алтари, и весьма тяжело мне дается быть кротким, поучая вас соблюдать спокойствие. Когда я выбросил мертвеца из Дафны[66] , некоторые из вас, во искупление вашего отношения к богам, передали святыню <361c> бога Дафны[67] тем, кто негодовал о мощах, но остальные либо по случайности, либо намеренно метнули в храм тот огонь, который заставил содрогнуться присутствовавших в городе чужеземцев, вам же доставил лишь удовольствие - тот огонь, на который не обратил и не обращает внимания ваш сенат. Мне кажется, бог покинул храм прежде этого огня, ибо когда я впервые вошел в святилище, статуя [бога] дала мне знак. Призываю великого Гелиоса засвидетельствовать это перед всеми неверующими! Теперь я желаю напомнить вам и еще другой <361d> повод для вашей ненависти ко мне, повод для поношений (мне они хорошо удаются), для обвинений и порицаний.
В десятый месяц года по вашему исчислению (знаю, вы его называете Лоон) есть у вас отеческий праздник бога [Аполлона], когда вы должны быть ревностны в посещении Дафны. Я торопился туда из храма Зевса Кассия[68], думая, что там в наибольшей степени наслажусь вашим богатством и честолюбием. Я представлял себе - так видят мечту - процессию, жертвенных животных, возлияния, <362a> хороводы в честь бога, воскурения фимиама и юношей, окруживших святыню, сделавших свои души в высшей степени богоприличными, облаченных в белые одеяния и великолепно украшенных. Войдя во святыню, не обрёл я ни воскурений, ни жертвенных лепешек, ни единого жертвенного животного. В первый момент я удивился и подумал, что я еще вне священной ограды, что вы ожидаете от меня сигнала, воздавая мне честь как архиерею. <362b> Когда же я начал расспрашивать, что же ежегодно жертвует город богу на этот праздник, жрец мне отвечал. "Я принес из своего дома гуся в качестве приношения богу, но город к сегодняшнему дню не приготовил ничего".
В связи с этим, будучи любоненавистником[69], я выступил в сенате с весьма жестокой речью, которую, возможно, уместно будет вам здесь напомнить. "Ужасно, - сказал я, - что столь великий город более нерадив в отношении богов, чем любая деревенька на окраине Понта[70]. <362c> Ваш город имеет в частной собственности мириад участков земли, теперь же, когда в первую очередь следует справить ежегодный праздник отеческого бога, когда боги уже рассеяли тьму безбожия, город не принес за себя в жертву даже птицы! Хотя он должен жертвовать но быку от филы, или если это слишком трудно, то город должен принести богу в жертву за себя быка. Каждый из вас как частное лицо с радостью тратится <362d> на обеды и празднества; я хорошо знаю, что многие из вас расточили немалые средства на обеды во время майского празднества. Тем не менее ни за себя лично, ни за благоденствие города никто не принес ни частной, ни общественной жертвы, никто, кроме жреца! Хотя, думаю, было бы справедливее, если бы этот жрец возвратился домой, взяв часть от множества ваших приношений богу. Ибо священникам поручено воздавать честь богам посредством калокагатии и практической добродетели и служить предписанные [εικότα] литургии, но, я думаю, прилично именно городу приносить частные <363a> и народные жертвы. Теперь, когда каждый из вас позволяет своей жене выносить для галилеян из дома все, что угодно, когда ваши жены за ваш счет питают бедных, они вызывают в нуждающихся (а таково, я полагаю, большинство) великое восхищение безбожием; вы же считаете, что не совершаете ничего нелепого, и в первую очередь, когда пренебрегаете возданием чести богам; ни один из нуждающихся <363b> не приходит в храмы - потому, думаю, что их там не накормят. В то же время, когда кто-нибудь из вас справляет свой день рождения, он приготовляет завтрак и обед, ничего не жалея, и созывает друзей на роскошную трапезу; однако, когда наступил годичный праздник [Аполлона], никто не заготовил ни масла для светильников бога, ни возлияний, ни жертвенных животных, ни ладана. Я не знаю, как благой муж <363c> может одобрить то, что видит в вашем городе; полагаю, что и богам это не нравится".
Вот что я, вспоминаю, сказал тогда, и бог засвидетельствовал истину моих слов - о если бы он не делал этого! - когда он покинул ваше предместье, которое он защищал столь долго и в течение всего смутного времени[71], и когда он направил в иную сторону мысли властвующих и связал их руки. Но я поступаю неразумно, вызывая на себя вашу ненависть. Мне следует молчать, как, я знаю, делают почти все приехавшие со мной, ничего не порицать и <363d> не совать носа в чужие дела. Я говорил это не в запальчивости, и не насмехаясь над льстецами, не следует также полагать, что я говорил тогда эти слова без расположения к вам, нет, я охотился за славой благочестивого почитателя богов, да и к вам был искренне расположен - это, думаю, наисмешнейшая лесть. Следовательно, вы поступали справедливо, <364a> когда защищались от моих слов, меняя места. Я ведь бранил вас под богом[72], и близ его алтаря, и следа священного образа[73] при немногих свидетелях; вы же бранили меня на рыночной площади при всем народе, опираясь на поддержку граждан, наслаждающихся такого рода вещами. Вы должны хорошо понимать, что равно ответственны и те, что говорили, и те, что слушали, ибо тот, кто с удовольствием слушал те поношения, равную имел часть в удовольствии [с говорящим], хоть и был <364b> бездеятельнее его, а значит, должен иметь равную с ним часть и в вине.
Значит, целый город насмехался и слушал насмешки над моей дрянной бородой, над тем, кто не стал красоваться, кто даже и не собирался демонстрировать вам хороший тон [καλόν τρόπον], ибо он никогда не являл вам жизни, которой вы всегда жили и которую желали видеть у своих правителей. Несмотря на брань, которой вы обливали меня как частным образом, так и публичным, <364c> насмехаясь надо мной в анапестах (поскольку я и сам обвинял себя, то позволил вам действовать так с еще большей откровенностью), итак, несмотря на все это, я не сделал вам ничего страшного: не резал вас, не бил, не заковывал, не заключал, не наказывал. Но почему, в самом деле? Потому что, показывая себя и друзей живущими целомудренно - наихудшее и пренеприятнейшее зрелище для вас, - я не давал для вас красивого представления. <364d> Итак, я решил покинуть ваш город и уйти из него, и не потому, в самом деле, что я был убежден в том, что во всем понравлюсь тем, к кому направляюсь, но поскольку представляется мне более правильным, согрешив, по крайней мере, все равно пытаться выглядеть хорошим и благим человеком, и хотя все познали уже мою отвратительность [ἀηδίας][74] не терзать более ваш счастливый город своей вонью, а равно размеренностью и целомудрием моих друзей.
Ибо ни один из нас не имеет в вашем городе ни поля, <365a> ни сада, никто не обзавелся домом, не женился, не выдал никого замуж, не влюбился ни в кого из ваших красавцев, не стал домогаться ассирийского богатства, не оказал никому никакой протекции[75]; никто не позволил никому из находящихся у власти повлиять на себя, никто не побуждал народ устраивать пиршества и театральные представления. Зато мы создали роскошный досуг, но люди, отвлекшись от нужды, использовали свободное время, чтобы сложить анапесты <365b> против творца их собственного счастья. Я не взимал золота, не требовал серебра, не увеличивал дани, но вместе с недоимками освободил вас и от пятой части обычных налогов. Более того, я не думаю что моего целомудрия достаточно, и, клянусь богами и Зевсом, у меня есть советник, который действительно скромен, в чем я уверен, хотя вы его и поносите совершенно, поскольку, будучи уже стариком и имея спереди залысины, он, в силу своего нрава, стыдится отпустить длинные волосы, <365c> такие, как Гомер приписывает абантам[76]. В качестве двора я имею также двух или трех человек, ни в чем не худших его, впрочем, может быть, четверых или пятерых, если хотите.
Что же до моего дяди и тезки[77], то разве не руководил он вами справедливейше и столь долго, сколь боги позволили ему оставаться со мной и содействовать мне? Разве не управлял он в высшей степени предусмотрительно всеми делами города? Мне это кажется прекрасным - имею в виду кротость и скромность таких правителей, и <365d> я думал, что осуществления этих добродетелей на практике достаточно, чтобы выглядеть в ваших глазах прекрасным. Но вам противна длина моей бороды, небрежность волос, то, что я не хожу в театр и что требую от людей почтительного поведения в храмах, и потому вы постоянно испытываете неудовольствие и от этого, и еще от других вещей - оттого, например, что я попытался изгнать изобилие с рынка. В силу такого положения дел, я по собственному желанию оставляю ваш город. <366a> Ибо, когда человек меняется в преклонном возрасте, нелегко, я думаю, ему избежать молвы о нем как о коршуне. Говорят, пел некогда коршун, подобно другим птицам, но заржал как-то, как благородная лошадь, а затем, забыв свой прежний голос и не будучи способен усвоить благородное ржанье, он потерял и то и другое, и поэтому голос его хуже, чем у других птиц. <366b> И я боюсь, как бы, лишившись всецелой дикости, не остаться не приобретшим и совершенства. Ибо я уже, как вы и сами можете видеть, поскольку того хотел Бог, близок к возрасту, "когда смешался белый волос с черным", как сказал теосский поэт[78].
Достаточно об этом. Но теперь, во имя Зевса Агора и Зевса Градохранителя, объясните мне - почему вы неблагодарны? Претерпели ли вы какое-либо зло от меня <366c> - все общество или частные лица? Может, потому, что не имеете возможности отомстить открыто? Не так ли, как комедианты, влачащие и носящие по кругу Геракла и Диониса, вы нападаете на меня на рынке с бранью? Или вы скажете, что хоть я и воздерживался от причинения вам зла, однако же, все же не сдерживался и говорил плохое, так что вы защищались тем же? Что же было причиной вашей неприязни и ненависти ко мне? Ибо я хорошо знаю, <366d> что не причинил вам ничего ужасного, не нанес вам неисцелимых ран - ни частным лицам, ни всему обществу; я не говорил вам дурных слов, даже хвалил вас, что, как мне казалось, и подобает делать; я дал вам определенные блага, как это и естественно для человека, желающего, насколько он может, сделать добро многим людям. Но я хорошо знаю, что невозможно и уменьшить налоги, и дать всё тем, кто привык принимать дары. <367a> Следовательно, хоть я и не уменьшил ни одной из раздач народу, которые привычно совершает царская казна, но при этом и не уменьшил немногие взимающиеся с вас подати - неужели в этом есть что-нибудь непонятное?
Но обо всем, что я делал для всех, находившихся под моим началом, пристало хранить мне молчание, чтобы не показалось, что я нарочито пою себе хвалу <367b> собственными устами, и к тому же я обещал излить на себя многочисленные и отборнейшие ругательства. Что же касается сделанного мною для частных лиц, хотя это и было сделано поспешно и глупо, то все же не заслужило ответной неблагодарности; было бы неплохо выставить эти мои дела в качестве упрека мне, ведь они, должно быть, суровее прежнего, то есть, неопрятной внешности и нелюбовности, и в этом было бы больше истины, поскольку относятся они по преимуществу к душе. Прежде чем я пришел сюда, <367c> я воздавал вам хвалу в достаточно сильных словах, и не имея еще опыта общения с вами, я не знал, что у нас возникнет в отношении друг к другу, но поскольку я считал вас сынами эллинов, и сам я, хотя мой род и происходит из Фракии, по своим обычаям [έπιδεύμασιν] эллин, я предполагал, что мы должны относиться друг к другу с величайшим доброжелательством. Вот моя первая глупость, которая может быть поставлена мне в упрек. Затем вы послали ко мне посольство, и оно не только прибыло позднее всех остальных, но даже позднее посольства александрийцев, <367d> живущих в Египте. Я не взял тогда с вас также золота и серебра, не взял с вас никакого налога, не взял с вас особо, не как с других городов; более того, я пополнил список вашего сената двумястами именами и не пощадил никого[79], ибо я намеревался сделать ваш город величественнее и могущественнее.
Я дал вам возможность выбрать и иметь в сенате богатейших людей из тех, что распоряжаются <368a> моими собственными доходами и ответственны за чеканку монеты. Вы, однако, не выбрали людей сильных, но стали действовать подобно городу, совершенно не благоустроенному хорошими законами, что вполне соответствует вашему характеру. Может быть, вам напомнить об одном случае? Вы назвали сенатора и затем, прежде чем его имя было внесено в список, и витали еще в воздухе суждения о том, что он есть, вы кидаете этого человека на общественное служение. А вот и еще история: с рыночной площади вы тащите бедняка, <368b> который везде был бы причислен к подонкам, однако, благодаря тому, что вы, в преизбытке своей рассудительности, обменяли его хлам на свое золото, он владеет определенным состоянием; и этого-то человека вы избрали [в сенаторы] всем обществом. Много таких злодеяний вы сделали относительно кандидатов, когда же я согласился не со всеми, то был не только лишен должной благодарности за это, но и навлек на себя ваше неудовольствие из-за того, что я по справедливости сдерживал.
Но это были вещи ничтожные, и сами по себе они не могли <368c> подвигнуть город к вражде со мной. Моей величайшей ошибкой, пробудившей в вас неистовую ненависть ко мне, было следующее. Когда я пришел к вашему народу в театр, то угнетенные богачами люди первыми начали кричать: "Всего с избытком, но всё дорого!" На следующий день я имел разговор с власть имущими и пытался убедить их, что лучше всего - презирать несправедливые приобретения <368d> и делать добро гражданам и чужеземцам. Они обещали позаботиться об этом, и у меня было три месяца, чтобы подождать и понаблюдать, но они не обращали на это внимания, так что более никто уже и не надеялся, что что-нибудь изменится. И когда я по выкрикам народа понял, что все это действительно так и что волнения на рынке вызваны не отсутствием товаров, но ненасытной жадностью к обогащению, <369a> я установил определенные цены на всё и сделал их известными всем. И поскольку граждане имели в изобилии, например, вино, масло и другое, но нуждались в хлебе, ибо был страшный неурожай, вызванный предшествующей засухой, я приказал послать в Халкиду, Иераполь и окрестные города и оттуда ввез к вам четыреста тысяч мер зерна. А когда это зерно закончилось, я отдал сначала пять тысяч, <369b> потом семь, и теперь опять десять тысяч модиев[80] хлеба, причем весь этот хлеб был моей собственностью; более того, я дал городу хлеб, который был привезен мне из Египта; я продавал его по серебрянику не за десять мер, но за пятьдесят, то есть по той цене, сколько прежде стоило десять мер хлеба. Да, если в вашем городе летом то же количество стоит таких денег, то на что можно было надеяться в то время, когда, как сказал беотийский поэт, свирепый возникает в доме голод[81]? <369c> Разве вы не должны были быть мне благодарными, имея возможность покупать пятьдесят мер за такие деньги, особенно в столь суровую зиму?
Что же делали богатые? Они тайно продавали зерно в деревню по завышенной цене, они угнетали общество издержками частных лиц. В результате не только горожане, но и большая часть сельских жителей <369d> собиралась толпами, чтобы покупать хлеб, который один только был в изобилии и дешев. В самом деле, можете ли вы вспомнить, когда у вас пятьдесят мер хлеба продавались за один золотой даже в хорошие времена? Тем я навлек на себя вашу ненависть, что не позволял людям продавать за золото вино, овощи, плоды и зерно, которое богачи свозили в свои амбары, чтобы обратить его благодаря вам в серебро и золото для своей выгоды. <370a> Ибо они прекрасно справлялись с управлением своими делами, находясь вне города, создавая голод, перемалывающий смертного[82], как сказал бог, обвиняя поступающих таким образом. Город был тогда богат хлебом, однако ничем больше.
Даже тогда я знал, что действуя так, <370b> не могу понравиться всем, но это меня ничуть не заботило. Ибо я думал, что это моя обязанность - помогать множеству подвергшихся беззаконию (άδικουμένῳ) и чужеземцам, пришедшим в город - пришедшим ради меня и тех управителей, что были со мной. Но поскольку это есть причина моего последующего удаления, и город единодушен в отношении ко мне - одни ненавидят меня, другие, которых я накормил, неблагодарны - я препоручаю всё Адрастее[83], а сам отправляюсь к иным народам и к иным гражданам. <370c> Не буду вспоминать, как вы вели себя по отношению друг к другу, когда защищали свои права девять лет назад, как народ с громким криком предал огню дома власть имущих и убил правителя и как позднее вы понесли наказание за эти вещи, поскольку гнев ваш, хотя и был справедлив, однако перешел все границы[84].
Почему же, во имя Бога, вы неблагодарны? Потому, что я накормил вас своим хлебом? А ведь доныне такого не случалось <370d> ни с одним из городов, и тем более, что накормил я с таким великодушием [λαμπρῶς]! Потому ли, что я пополнил список сенаторов? Или потому, что я не выступил против вас, поймав вас на воровстве? Если хотите, могу напомнить другой случай, чтобы никто не подумал, что это такой образ, фигура речи или измышление. Вы говорили, помнится, что три тысячи земельных наделов были не засеяны и попросили их себе; взяв же, распределили их между собой, хотя в них и не нуждались. Дело это было мной исследовано, и все стало мне ясным. Я отобрал эту землю у тех, кто владел ею несправедливо (при этом я не стал интересоваться <371a> относительно тех земель, которые были приобретены прежде и за которые не были уплачены налоги, хотя они и должны были бы взиматься), и вот, я назначил этих людей нести тяжелейшие городские литургии. Даже и теперь разводящие для вас лошадей ежегодно имеют около трех тысяч участков земли свободными от налогообложения. Такое положение вещей существует благодаря разумению и управлению моего дяди и тезки, а также благодаря и моей доброте; поскольку же я наказал мошенников и воров, то вам, естественно, показалось, будто я перевернул весь космос вверх тормашками. Ибо вам <371b> хорошо известно, что мягкость к такого рода людям взращивает и питает испорченность человечества.
Моя речь, описав круг, вновь пришла к тому, куда я хотел ее привести. Я хочу сказать, что я сам ответствен за все то зло, которое вы причинили мне, ибо сам я преложил вашу благодарность в неблагодарность. Это следствие моего собственного безумия, а не вашей вольности. В будущем, имея дела с вами, я постараюсь быть мудрее, но вам за ваше доброе отношение ко мне и за честь, <371c> оказанную вами, когда вы всенародно честили меня, да воздадут должное боги!

---

[1] В VII в. до н. э. Алкей Лесбосский и Архилох подверглись ссылке, и последний затеял борьбу с Наксосом; о злоключениях Алкея см.: Гораций. Оды, 2. 13.
[2] Об Исмении из Фив ср.: Плутарх. Перикл. Сказанное им стало пословицей; ср.: Дион Хризостом. Речь 78, 420; Фемистий, 366b.
[3] Вольный перевод следующего текста: έσθίειν δὲ λάβρως ἤ πίνειν χανδὸν ού συγχωροῦμαι δεῖ γὰρ οἶμαι προσέχειν μὴ λάθω συγκαταφαγὼν τὰς τρίχας τοῖς ἄρτοις. — Пер.
[4] Дафнис — излюбленный герой буколической поэзии. Юлиан повторяет Феокрита, 12. 32.
[5] Ср.: Зонара, 13. 12. 213 (Dindorf).
[6] См.: Плутарх. Цицерон, где сказано, что у Цицерона на носу была бородавка.
[7] Т. е. алтарь Диониса, который устанавливался на орхестре.
[8] См.: Кратин. Евниды, фр. 1; ср.: Синезий. Письма, 129. Юлиан отсылает к Констанцию, с которым его сравнивают жители Антиохии.
[9] Констанций.
[10] Дядя Юлиан, который был правителем Антиохии; ср.: Юлиан. Письмо 13.
[11] Галл, сводный брат Юлиана.
[12] Ср.: Юлиан. Похвальное слово царице Евсевии. 113c.
[13] О визите Солона к Крезу на Сардис см.: Геродот. История, 1. 29.
[14] Одиссея, 8. 249.
[15] Т. е. Аполлона, который почитался в Дафне — предместье Антиохии.
[16] Илиада, 7. 195
[17] Одиссея, 22.411.
[18] Там же, 5. 12.
[19] Фраза δρῦς καὶ πέτρα, букв.: «дуб и камень», стала пословицей; ср.: Гесиод. Теогония, 35.
[20] Христиане захватили храм Аполлона в Дафне, и жрецы Аполлона уступили его им. Юлиан разрушил христианскую церковь там и восстановил культ Аполлона.
[21] Букв.: дней, недостойных упоминания, т. е. «нечестивых дней», в которые дела приостанавливались.
[22] Т. е. Антиоха.
[23] Ср.: Плутарх, Деметрий.
[24] Т. е. Эрасистрату.
[25] Фраза встречается у Гесиода. См.: Труды и дни, 66, но не у Гомера.
[26] Пер. В. Вересаева. — Ред.
[27] Стратоники.
[28] В изложении Плутарха Антиох женился на Стратонике в то время, когда его отец еще был жив.
[29] Илиада, 24. 261.
[30] Одиссея, 19. 396.
[31] Смикрин в комедии обычно имя для скупого старика; Фразилеон — имя, используемое Менандром для хвастливого солдата.
[32] Феогнид, 21 и сл., советовал людям уподобляться в приспособляемости полипам.
[33] Миконос — один из островов Кикладского архипелага, жители которого вошли в пословицу из–за своей бедности и алчности.
[34] Кордак — сладострастный танец.
[35] См.: Платон. Государство, 372e.
[36] Женихи Пенелопы пировали за ее счет, закалывая быков и свиней.
[37] Букв.: питаясь бобами. — Прим. пер.
[38] σφευοάμνινον — кленовый, кондовый, крепкий. — Прим. пер.
[39] Аристофан. Ахарняне, 180 пользуется этими словами для характеристики старшего, более крепкого поколения афинян: «Ахарняне народ суровый, кряжистый, безжалостный, вояки марафонские».
[40] Ахарны — дем в аттической филе Ойнэис к северу от Афин. — Прим. пер.
[41] Т. е. распутное. — Прим. пер.
[42] См.: Ксенофонт. Пир, 4. 28.
[43] См.: Илиада, 23.
[44] Кифареды пели, аккомпанируя себе на лире; Фемий был кифаредом при дворе Одиссея в Итаке, Демодок — у феакийцев.
[45] φυτά — ветвей, отводков. — Прим. пер.
[46] Одиссея, 6. 162. Эти слова Одиссея обращены к Навсикае.
[47] Т. е. Мардоний; это характерный прием софистов — использовать иносказания, не называя имени прямо.
[48] При дворе Констанция евнухи пользовались колоссальным влиянием, они были изгнаны Юлианом, сделавшим исключение для Мардония.
[49] Базилину.
[50] Афиной.
[51] Платон. Законы, 730d (пер. А. Н. Егунова).
[52] Юлиан имеет в виду Либания, знаменитого ритора; вместе с ним были также Максим Эфесский, Приск, Гемерий и врач Орибасий.
[53] В 272 г. до н. э. римляне взяли Тарент.
[54] Антиохийцы высмеивали языческие символы, например изображения бога Гелиоса, которое Юлиан чеканил на своих монетах.
[55] На рыночной площади Антиохии была установлена статуя Каллиопы.
[56] Жители Эмессы сожгли все христианские церкви кроме одной, которую они превратили в храм Диониса.
[57] Пословица для выражения полного равнодушия.
[58] См.: Плутарх. Катон Младший; Помпей.
[59] Юлиан должен был знать, что во времена Катона римляне никогда не носили бороду.
[60] Ср.: Юлиан. Фрагмент письма к жрецу, 299c.
[61] Плутарх.
[62] См.: Юлий Цезарь. Галльская война, 6.24.
[63] Нам неизвестно, какие именно представления давались котилистом; очевидно, котилист — это разновидность мима, использующего во время представления чашки: κοτύλη — небольшая чашка.
[64] Т. е. двух таких правителей, как Констанций.
[65] Т. е. могилы, над которыми воздвигались христианские церкви.
[66] Вавила, епископ Антиохийский был погребен в роще Дафны, после чего жрецы Аполлона удалились оттуда. Когда церковь над его гробом была снесена Юлианом, он перенес мощи св. Вавилы в Антиохию, и той же ночью (22 октября 362 г.) был сожжен храм Аполлона, восстановленный Юлианом. См.: Св. Иоанн Златоуст. О св. Вавиле и против Юлиана.
[67] Т. е. священную рощу Дафны. — Прим. пер.
[68] Кассий — название горы неподалеку от Антиохии, где находился храм Зевса.
[69] ό φιλαπεχθημων — т. е. человек, любящий вызывать к себе ненависть; очевидно, неологизм Юлиана. — Прим. пер.
[70] См.: Фемистий, 332d.
[71] Юлиан, вероятно, имеет в виду антиохийский бунт 354 г., вызванный голодом, когда жители убили Феофила — наместника Сирии, — и были наказаны за это убийство Констанцием, приславшим войска для подавления мятежа.
[72] Т. е. под его статуей. — Прим. пер.
[73] τοῦ αγάλματος ῖχνεσιν; что имеет в виду Юлиан, неясно. — Прим. пер.
[74] См.: Демосфен. Против Мидия, 153.
[75] Слово προστασία иногда обозначало личное разрешение императора занимать должности в муниципалитете, и возможно, Юлиан имеет в виду именно это.
[76] См.: Илиада, 2. 542.
[77] Имеется в виду Юлиан — комит Востока.
[78] См.: Анакреонт. Фр. 77 (Bergk).
[79] Сенаторство было сопряжено с большими денежными затратами.
[80] Модий — мера объема, приблизительно 36,3 литра.
[81] Ни у Гесиода, ни у Пиндара нет такой фразы.
[82] Фраза из неизвестного оракула.
[83] Богиня мщения, более известная как Немезида.
[84] См. прим. 71.