Речь 6

Шестая речь Юлиана представляет собой поучение, или, лучше сказать, порицание в адрес новых киников, и в особенности одного из них, осмелившегося порочить память Диогена Синопского. В христианском IV в. кинический образ жизни многими был усвоен, однако в большинстве своем - людьми невежественными, подражающими киническому бесстыдству выходок, а не подлинному самообладанию и независимости, которые возвысили жизни Антисфена, Диогена и Кратета. К обретению достоинств этих великих мужей пытается Юлиан призвать современных ему киников. За два века, что прошли с тех пор, как Лукиан описывал в назидание современным ему киникам жизнь киника Демонакта, достойнейшего и остроумного друга Эпиктета, последователи кинической школы выродились еще больше. Их можно сравнить разве что с наихудшим типом нищенствующих монахов Средневековья; и Юлиан видел в присвоении ими внешних знаков кинизма - грубый плащ, посох и котомка, длинные волосы - те же лицемерие и алчность, что были свойственны некоторым из монахов-христиан его времени. На сходные черты между христианами и киниками указывал уже Аристид (см.: Слова, 402d), и хотя в глазах Юлиана они казались равно нечестивыми, он имел дополнительный повод сердиться на киников, поскольку те навлекали дурную славу на философию вообще. Подобно христианам, они были необразованны, непочтительны к богам, поклонение которым Юлиан пытался возобновить, они льстили Констанцию, выслуживаясь перед ним, и столь далеко отстояли от идеала Диогенова аскетизма, что представляли собой паразитов на теле общества.
Цель Юлиана в этой речи, как и в седьмой, - способствовать исправлению новых киников, однако в еще большей степени - продемонстрировать существенное единство философии Он полностью соглашается с основными принципами кинизма и считает Диогена с Сократом учителями нравственности. Он напоминает киникам, которых и высмеивает, что знаменитое указание, данное Диогену пифией, не должно служить прикрытием для распущенности и бесстыдства, но, согласно дельфийскому изречению "Познай самого себя", предостерегающему философов от принятия общепризнанных авторитетов, не следует соглашаться с ними без проверки и испытания собственным рассудком. Уверенность Юлиана в том, что все философские учения, будучи верно понятыми, находятся в согласии друг с другом, придает особую убедительность его апологии Диогена. Упоминание летнего солнцестояния в первом абзаце указывает на то, что речь, вероятно, написана перед тем, как Юлиан покинул Константинополь для подготовки Персидской кампании.

***>

Реки текут вспять[1], как говорит пословица. И есть киник, называющий Диогена[2] пустым честолюбцем; и этот человек не желает купаться в холодной воде, будучи при этом в самом цветущем возрасте, чрезмерно крепок телом и исполненным жизненных сил - боится, как бы холодная вода ему не повредила, <181a> и это теперь, когда Солнце близится к летнему тропику[3]. Более того, он насмехается над тем, что Диоген ел осьминогов, и говорит, что тот был вполне наказан за свое неразумие и тщеславие самой жизнью, приняв смерть от этого мяса[4], как от цикуты. И так далеко он продвинулся в мудрости, что со всей ясностью познал, что смерть есть некое зло, познал то, чего не уразумел не только мудрый Сократ, но вслед за ним и Диоген. Ведь и в самом деле, когда Антисфен[5] уже давно болел неизлечимой болезнью, Диоген дал ему кинжал со словами: <181b> [возьми,] если нуждаешься в помощи друга. Вот до чего убежден он был, что в смерти нет ничего ни мучительного, ни страшного! Мы же, унаследовавшие его посох, в силу большей мудрости знаем, что смерть тягостна, мы говорим, что тягостнее смерти болезнь, холод же куда тягостнее болезни. Болящий ведь нередко изысканно и сладко питается, так что его слабость прямо переходит в изнеженность, особенно если этот человек богат. <181c> Клянусь Зевсом, я и в самом деле видел, что некоторые люди были изнеженнее в болезни, нежели в здоровье, в то время как, и будучи здоровы, нежили они себя великолепно. Потому и пришлось мне говорить некоторым из моих друзей, что лучше было бы им быть рабами, нежели господами, обнищать и стать обнаженнее полевых лилий[6], нежели быть, как сейчас, богачами - таким образом ведь они могли бы избавиться сразу и от болезней, и от изнеженности. Некоторые, кичась своими болезнями, <181d> [постоянно] заботясь о себе, обеспечивая себе роскошный уход, убеждены, что поступают прекрасно. Однако [удивившись] кто-нибудь спросит: разве найдется человек, который сочтет, что претерпевания жары и холода бедственнее, чем болезнь? [А если да, то] во всяком случае страдать будет он безутешно!
Теперь позвольте нам представить на всеобщее обозрение все то, что я слышал о киниках от своих учителей, чтобы это могли рассмотреть и те, кто приходит к такому образу жизни, те, кого они убеждают, кто стремится быть киником <182a> - таким людям, я полагаю, это не повредит. Тем же, кого уже не надо убеждать, но кто усердно занят этим славным и важным делом, и кто превосходит[7] нас не только словами, но и делами - тем наши рассуждения также не помешают. Те же, что рабствуют прожорливости или изнеженности, а говоря кратко и по сути, - телесным удовольствиям, - презирая мои слова, <182b> станут поднимать их на смех: так иногда и псы пачкают пропилеи школ и судов - "что за дело до этого Гиппоклиду!"[8], ибо нет смысла обращать внимание на щенков, погрешающих таким образом. Итак, развернем же нашу речь последовательно, от начала и до конца, чтобы, предоставляя каждой ее части свойственное ей место, мог бы я успешней совершить задуманное и облегчить себе следование [учению этой школы]. Поскольку же кинизм есть вид философии, <182c> и отнюдь не ничтожнейший и не бесчестный, но соревнующий и не уступающий наилучшему, то я сперва должен сказать несколько слов о самой философии.
Дары богов были посланы человеку вместе с чистейшим огнем[9] от Гелиоса через Прометея и при содействии Гермеса[10], под которым мы понимаем не что иное, как Логос и Ум. Ибо Прометей есть Промысл, управляющий всеми смертными посредством вложения в природу теплого духа как инструмента, <182d> делающего все вещи причастными бестелесному Логосу. Каждая вещь причастилась ему, насколько смогла: бездушные тела просто существуют, растения уже живы, животные обладают душой, человек - душою разумной. Некоторые думают, что есть одна природа[11] всех этих вещей и есть другие, чтобы делить ее на виды. Но этого вопроса мы не касались и лучше не будем исследовать его в этой речи; нам следует заметить, что понимающие и принимающие философию <183a> как искусство искусств и науку наук, как уподобление Богу, насколько это возможно, а равно и принимающие ее в смысле слов пифии: "Познай самого себя", ничуть в этом со мной не расходятся: все эти определения, очевидно, весьма тесно взаимосвязаны.
И все же, да начнем мы с "Познай самого себя", ибо этот призыв от Бога. Познавший, однако, будет познавшим не только душу, <183b> но и тело. И ему недостаточно будет познать, что человек есть душа, пользующаяся телом, но [он сперва] постигнет саму сущность души, а затем выведет из нее душевные способности. Но этого одного будет для него недостаточно, и [он будет искать,] есть ли в нас что-то лучшее и более божественное, чем душа, то, во что мы верим безо всякого обучения и полагаем чем-то божественным, что общее мнение считает <183c> пребывающим в небесах. Тогда опять, если он взойдет к первым началам тела, то увидит, что оно или составлено, или просто; систематически продвигаясь вперед [όδῷ], он увидит его гармонию, страсти и силы - все, в чем оно нуждается, чтобы пребывать[12]. После этого он войдет в рассмотрение начал тех искусств, которые помогают телу быть прочным, <183d> как то: медицины, земледелия и подобных. Относительно этих искусств он также не будет в неведении, сочтя их чем-то всецело бесполезным и чрезмерным, ибо и они предназначены льстить страстной части души. Он, конечно, уклонится от постоянных занятий этими дисциплинами, считая это постыдным, и убежит от представляющегося в них обременительным; в целом же, он не останется в незнании представленного в этих науках, а также соответствующих частей души. Рассмотри, может ли познание себя не главенствовать над всяким познанием и всякой наукой и, вместе с тем, не заключать в себе всеобщих логосов? Но божественное познается <184a> тем божественным, что есть в нас, и смертное - посредством смертного, человек же [есть среднее][13], ибо как "каждый" - он смертен, но как "целое" [τω παντί] - бессмертен; более того, и как "единичный", и как "каждый", он составлен из смертной и бессмертной частей.
Следовательно, чтобы, насколько возможно, уподобиться Богу, нужно овладеть знанием сущих, что доступно человеку; это очевидно и из следующего. Поскольку ни пользование богатством не приносит божественного <184b> блаженства, ни иное что, полагаемое благами, - ибо, как говорит Гомер:

Всё ведать должны вы, могучие боги[14],

и также, говорит он о Зевсе:

И прежде родился, и более ведал[15],

- значит, боги знанием превосходят нас. <184c> Возможно, это значит и то, что они себя знают превосходнее. Тогда сколь лучше их сущность нашей, столь же их знание себя есть знание лучшего. Итак, пусть никто не разделяет философию на множество, не рассекает ее на многие части, лучше сказать, пусть не делает из единой философии некие многие философии. Как едина истина, так едина и философия. Но нет ничего удивительного в том, что движемся мы к ней иной раз одним, а иной раз другим путем. Ибо если некий странник или <184d> - клянусь Зевсом! - один из древних граждан желает попасть в Афины, то он может плыть или идти, а тот, кто путешествует по земле, может, думаю, воспользоваться или широкой проезжей дорогой, или же тропой и кратчайшим путем. Да и гот, кто добирается морем, может плыть либо вдоль берега, либо, как древний Пилион[16], "разрезавши море по самой средине". И пусть никто не возражает мне, выставляя на вид, что некоторые философы, идя этими путями" начинали блуждать и оказывались в ином месте, были очарованы Киркой <185a> и лотофагами, то есть удовольствием или мнением, или иной наживкой, так что им не удавалось идти далее и достигнуть цели. Но пусть лучше он рассмотрит тех, кто достиг первенства в каждой из школ, и увидит, что учения всех их созвучны.
Итак, Бог, который в Дельфах, провозгласил: "Познай самого себя", Гераклит сказал: "Я искал самого себя"[17], но и Пифагор, и те, что были после него вплоть до Теофраста, учили уподобляться Богу, насколько это возможно, и Аристотель также. <185b> Ибо то, что мы есть иногда, Бог есть всегда[18]. Следовательно, было бы смешно, если бы Бог не знал себя. Ибо он не будет знать вообще ничего о других вещах, если не знает себя. Ибо он есть всё; и если, и в самом деле, близ себя и в себе он обладает причинами сущих - то [в нем] бессмертные причины бессмертных [вещей]; но если вещи слабы и смертны, то причины их отнюдь не слабы и не смертны, но вечны и пребывают всегда как причины вечного становления. <185c> Впрочем, эти слова, похоже, слишком возвышенны для данного случая.
Едина истина, и философия едина, и все те, кого я в этой речи упоминаю, суть влюбленные [в нее одну], и, конечно, по справедливости должен я теперь упомянуть последователей китийца[19]. Ибо когда они увидели, что греческие города отвратились от чрезмерной простоты и чистоты кинической свободы, то спрятали ее иод завесой домостроительства, <185d> искусства наживы [χρηματιστικῇ], жизни с женой [πρὸς γυναῖκα συνόδῳ], воспитания детей - я думаю, чтобы сделать [киническую свободу] верным стражем общественного порядка [πόλεσιν]. А в том, что они полагали "познай самого себя" главенствующим в философии, вы можете убедиться (если, конечно, хотите) не только, и не столько из их сочинений об этом, сколько из того, что же они полагали завершением и целью своей философии. А завершение их философии состоит в жизни, согласной с природой, <186a> что невозможно для человека, не знающего, кто он и каков по природе. Ибо человек, который не знает себя, без сомнения, не будет знать то, что ему свойственно знать, так же как тот, кто не знает железа, не будет знать, свойственно ли ему рубить или нет, и что именно с железом следует делать, чтобы оно использовалось свойственным ему образом. Однако уже достаточно сказано о том, что философия едина и, что, вообще говоря, все философы преследуют одну цель, хотя и идут к ней различными путями. <186b> Теперь следует обратиться к киническому учению.
Хотя киники писали свои сочинения с серьезной целью, это совершенно несвойственно моему противнику, говорящему как мальчишка и пытающемуся опровергнуть каждую мою мысль, касающуюся кинической философии; однако, если выяснится, что мои мысли согласны с древними учениями [школы], то пе следует меня обвинять в лжесвидетельстве. Если же такового согласия не обнаружится, то мысли эти должны быть отринуты, как и афиняне изъяли фальсифицированные документы из Мэтроона[20]. Но, как я и говорил, ничего такого не имеет места. Ибо теперь <186c> [филологи] говорят, что многословные трагедии Диогена принадлежат некоему Филиску[21] с Эгины, хотя, если бы они даже и принадлежали Диогену, в этих забавах нет ничего несовместимого с мудростью этого мужа, ибо многие известные философы делали так же. И Демокрит, говорят, шутил, видя людей, занимающихся серьезными вещами. Видя людей, не желающих учиться чему-либо серьезному, не следует более обращать внимание на их забавы. Такой человек, когда прибывает в счастливый город, <186d> полный жертвоприношений и тайных мистерий, вмещающий множество иереев, пребывающих в святых местах, - иереев, говорю я, служащих ради очищения всего, что внутри города, изгнавших из города всё излишнее, бесстыдное и испорченное: народные бани, публичные дома и все остальные подобные заведения без всякого исключения, - так вот, такой путник, дойдя до этого города и войдя в [окраинные кварталы, где живут парии], не пойдет дальше. Несчастен тот, кто, столкнувшись с такими вещами, сочтет, что это и есть город <187a>, и немедленно покинет его, но тот еще более несчастен, кто останется в этих низах, ведь стоит ему пройти немного вперед, и он увидит самого Сократа. Используя образ из знаменитой речи Алкивиада о Сократе[22], скажем, что киническая философия в высшей степени подобна силенам, какими они бывают в мастерских ваятелей, изготовляющих ящичек для хранения святынь в форме этого существа - с дудкой или флейтою; открывая <187b> такого силена, вы видите, что внутри него изваяния богов. Разумеется, можно и не претерпевать этого[23], полагая, что их ребячества преследуют серьезные цели (ибо, хотя, конечно, каждая из шуток не лишена смысла, все же само киническое учение есть нечто иное, что я сейчас и постараюсь показать); так давайте же увидим это из самих дел, преследуя киников по следам, как собаки диких зверей.
Основателя [ηγεμόνα] этой философии, того, кому мы должны приписать самое ее создание, отыскать нелегко, хотя и предполагается, <187c> что это принадлежит Антисфену и Диогену. Но как свидетельствует не без основания Ойномен[24], кинизм не есть ни антисфенизм, ни диогенизм. Да и благороднейшие из киников говорят, что причиной нисхождения к нам некоторых благ был великий Геракл, предоставивший человечеству наилучший образец такого образа жизни[25]. Я же, помимо того, что стремлюсь с должным благоговением говорить о богах и обо всем том, что совершается ими, глубоко убежден, <187d> что и прежде Геракла не только среди греков, но и среди варваров были люди, философствовавшие таким образом. Ибо эта философия кажется каким-то образом общей, наиболее естественной и не нуждающейся в специальном изучении - вполне достаточно просто избирать достойное [τα σπουδαία], стремясь к добродетелям и избегая зол, для чего не нужно перелопачивать множество книг, ибо, как говорится, многознание уму не научает[26]. Вообще, для киников нет необходимости в стольком и в том, в скольком и в чем нуждаются те, что следуют иным философским школам; им достаточно просто слышать эти вот два наставления пифийского <188a> бога: "познай самого себя" и "пренебрегай обычаем"[27]. Становится ясно, что основателем этой философии является тот, кто есть и причина нисхождения к эллинам всевозможных красот, тот, кто предводительствует всеми эллинами, и есть их законоположник и царь - бог, что в Дельфах[28]. Поскольку же невозможно, чтобы от него было скрыто хоть что-нибудь, то едва ли была от него скрыта способность Диогена [к философии], и Апполон склонил Диогена к ней, не как других, побуждая только словами, но поучая самим делом, <188b> наставляя его символами, о чем он и хотел сказать этими двумя словами: παραχάραξον τό νόμισμα[29]. Ибо "познай самого себя" было обращено не к нему только, но и к другим, ведь слова эти были на фронтоне дельфийского храма[30]. Итак, мы нашли основателя [άρχηγέτην] этой философии, то же говорит где-то и демонический Ямвлих, однако вот ее главы [κορυφαίους]: Антисфен, Диоген, Кратет[31] - это люди, полагавшие целью и совершенством своего образа жизни преодоление пустых мнений и следование истине во всем, ибо истина и для богов, и для людей есть источник всякого блага[32]. <188c> По этой-то причине, я думаю, и Платон, и Пифагор, и Сократ, и перипатетики, и Зенон стойко выдерживали всякий труд и болезнь - они ведь желали знать себя и не следовать пустым мнениям, но отыскивать истину по ее следам, наличным во всех вещах.
Итак, поскольку выяснилось, что дело не обстояло так, чтобы Платон преследовал одну цель, а Диоген другую, но и тот и другой стремились к одному и тому же, то, возможно, кто-нибудь спросил бы Платонову мудрость: каковой же ты полагаешь ценность познания самого себя? Вполне вероятно, ответ бы гласил, что это ценнее всего, как и говорит Платон в Алкивиаде[33]. <188d> О божественный Платон, ответь же и на следующее: каким образом по отношению к мнениям большинства должно полагать знание о богах? Ответ был бы тот же; более того, он наверняка сказал бы изучить диалог Критон, где Сократ изображен советующим не заботиться о такого рода вещах[34]. В самом деле, он говорит: "Но для чего же нам заботиться о мнениях большинства, мой милый Критон?" <189a> Должны ли мы пренебрегать всеми этими близкими киническому учению местами платоновских диалогов, словно бы стеной отделяя друг от друга мужей, которых любовь к истине, презрение к мнениям и единодушное усердие в добродетели свели вместе? И если Платон решил осуществить свое дело посредством слов, Диоген же удовлетворялся делами, то разве, в силу этого, он не достоин быть прославленным нами? Увидь же, что и платоновский способ философствования превосходен не во всех отношениях, так как ясно, что Платон клятвенно отказывается от своих записанных сочинений: "Ибо, - говорит, - нет и не будет < 189b> записей Платона, те же, что сейчас имеют хождение, - Сократовы, сделанные когда он был еще красив и молод"[35]. Но почему же из деяний Диогена мы не можем понять, что есть киническое учение?
Теперь, тело состоит из определенных частей, как то: из глаз, рук, ног, но привходят также волосы, ногти, дерьмо [ῤύπος] и весь род подобных отделений, без которых человеческое тело быть не способно; тогда, разве не смешно считать первичными эти вот части, <189c> то есть волосы, ногти, дерьмо и прочие неприятные отделения, а не достойнейшие и важнейшие, каковы органы восприятий, а между ними особенно те, что суть основания рассудка, каковы зрение и слух. Поскольку они служат рассудочному мышлению [φρόνησαν], то в случае, если душа глубоко зарылась в тело, они способствуют ее быстрейшему очищению, помогают ей стать пользующейся чистотой и устойчивостью мыслительной силы, или же, как некто думает, душа проходит сквозь них, как сквозь каналы[36]. <189d> Ибо, говорим мы, душа порождает знание, собирая частичные чувственные восприятия и связывая их благодаря памяти. Что касается меня, то я думаю, что если бы не было несовершенства самой души, или же несовершенства души, сопряженного с помехами со стороны многоразличных вещей, созданных в ней восприятием внешнего, то невозможно было бы и восприятие чувственных вещей. Но речь об этом сейчас неуместна.
А потому, вернемся к разделениям кинической философии. <190a> Ясно, что киники полагали философию состоящей из двух частей, так же как Аристотель и Платон, а именно - из теоретической и практической части, очевидно, потому, что они понимали и сознавали, что человеку но природе свойственно делать и знать. И хотя они уклонялись от умозрений природы, это не опровергает наших слов. Ибо известно, что и Сократ и многие другие посвящали себя различным созерцаниям, но не ради чего иного, как ради практики. Ибо и знание себя <190b> мыслилось ими точным знанием того, что принадлежит душе, а что телу. Они придавали душе природное руководство, а служение - телу. Поэтому, видимо, они заботились о добродетели, самообладании, скромности, свободе, поэтому становились не имеющими всякой зависти, робости, суеверия. Но это, скажешь ты, не то, что мы о них думаем; мы полагаем, они не были серьезны, но могли рисковать ценнейшим[37] в этом презрении тела, <190c> как говорил и Сократ, провозглашая, что философия есть упражнение в смерти[38], но поскольку киники стремились к этой же цели изо дня в день, не следует удивляться [ζηλωτοι] ими более, чем другими, мы же считаем их людьми жалкими и совершенно неразумными. Но для чего они вершили эти труды? Конечно же, не тщеславия ради, как это ты говоришь. Ибо как бы они могли снискать одобрения других поеданием сырого мяса? Да и ты сам, конечно, едва ли одобряешь это. И когда ты одеваешь грубый спартанский плащ, <190d> отпускаешь длинные волосы, подражая изображениям того мужа[39], неужели ты думаешь снискать себе расположение большинства, не предполагая в то же время, что тот достоин восторга? Один или двое ценили его при жизни, но число людей, куда большее десяти мириадов, кривило рот из-за отвращения и желания сблевать [ὕπο τῆς ναυτίας καὶ βδελυρίας], и они были лишены аппетита до тех пор, пока их слуги не восстанавливали его посредством ароматов, мирра и сладостей. Так вот, славный герой поражал своим странным поведением <191 a> тех, кто является такими, каковы

Ныне живущие люди[40],

хотя он не низок, если понимать его в духе [κατἀ σύνεσιν] Диогена. Как и Сократ сказал о себе, что он с любовью принял образ жизни обличителя, исследуя во всех отношениях данный ему оракул и тем самым осуществляя, как он полагал, богопочитание, - не иначе, думаю я, обстояло дело и с Диогеном, ибо он был убежден, что, философствуя, исполняет волю Аполлона и что должен всё испытать сам, <191b> не руководствуясь мнениями других, могущими оказаться как истинными, так и лживыми. Так что, согласно Диогену, не все сказанное Пифагором или же кем-либо, подобным ему, достойно доверия. Ибо отнюдь не человека, но Бога полагал он основателем философии. Но что же, <191c> скажешь ты, делать с поеданием многоногих? Сейчас я отвечу.
Плотоядение [σαρκοφαγίαν] одни предполагают естественным для человека, меньшие же думают, что поступать так человеку не пристало; об этом немало спорят. Если не желаешь оставаться праздным, можешь взглянуть на книги об этом собственными глазами. Их-то и считал нужным опровергать Диоген. Сам же он думал следующим образом: если кто-либо может беззаботно есть мясо, как все те животные, для которых это естественно, <191d> и может делать это охотно и без вреда для себя, а лучше сказать, принося пользу телу, тогда он вправе полагать, что мясоядение вполне согласно с природой. Если же он от этого имеет вред, тогда, очевидно, он должен думать, что это несвойственно человеку и что он должен во что бы то ни стало отказаться от него. Но и в отношении этого вопроса у тебя есть своя теория, возможно, слишком натянутая, но существует и иная теория, более родственная киническому учению; прежде же мне следует яснее описать цель этой философии.
Ибо целью они сделали бесстрастие, <192a> но стать бесстрастным - это все равно, что стать Богом. Вполне возможно, что Диоген оставался бесстрастен, употребляя любую другую пищу, и только эта производила в нем возмущение и вызывала тошноту, но так он проверял, рабствует ли он пустым мнениям более, чем служит логосу. Ибо плоть не станет менее плотью, сколько бы ты ее ни готовил и чем бы ни приправлял. А потому, говорю, он думал, что должен освободить себя и полностью стать вне какого-либо малодушия. Ибо, будь уверен, <192b> здесь вопрос именно о малодушии. Во имя Законоподательницы[41] скажи мне, почему, если мы используем приготовленное мясо, нельзя есть и сырое? Ты не находишь что ответить, кроме того, что так у нас принято и заведено. Ибо мы, конечно, не можем сказать, что прежде приготовления мясо было некоей скверной, и было таковым по природе, и что, будучи приготовлено, оно стало чище. Что же следовало делать ему, <192c> наставленному Богом, словно бы получившему приказ стратега искоренить обычай и судить обо всем на основании логоса и истины? Что же, он должен был под влиянием мнения толпы настолько пренебречь этим вопросом, чтобы считать, будто мясо в процессе приготовления очищается и становится годным к употреблению, не будучи же подвергнуто воздействию огня оно гнусно и отвратительно? Так-то ты чтишь традицию! Так-то радеешь об истине! [οὔτως εἶ μνηήμον; οὔτως εἶ σπουδαῖος;] Ты настолько порицаешь Диогена, <192d> что выставляешь его тщеславцем (по-моему же, он ревностнейший слуга и помощник пифийского бога), и это из-за вкушения осьминогов, а сам же пожираешь без счета

Что случилось: дичину иль рыбу[42].

Ты - египтянин, но не иерей, а всеядец - тот, кто ест всё, "как зелень травную"[43], - знаешь, думаю, слова галилеян. <193a> Едва не позабыл сказать, что все люди, живущие близ моря, да даже и те, что живут в отдалении от него, поглощают морских ежей, устриц и подобного рода существ, даже не разогревая. Отчего же их ты находишь достойными удивления, тогда как Диогена считаешь существом жалким и омерзительным, не желая понять, что то, что едят они, ничуть не менее плоть, нежели то, что вкушал Диоген, разве что мясо осьминога понежнее, а остальных погрубее. В любом случае, осьминог бескровен, равно как и полипы, однако все они одушевлены - и носящие панцирь, <193b> и осьминог, наконец, все они страдают и наслаждаются, что является отличительной особенностью живого. Мы не должны расходиться в этом вопросе с платоновским мнением[44] об одушевленности также и растений. Далее, я полагаю, что для тех, кто способен следить за [моей] речью, очевидно, что сделанное благородным Диогеном не было ни неразумным, ни противозаконным, ни чуждым нашим нравам, если критерием суждения будет выступать не сравнительная твердость и мягкость мяса, но удовольствие и неудовольствие гортани. <193c> Значит, сыроядение не оскверняет, ибо сами вы занимаетесь почти тем же: так обстоит не только в случае бескровных, но и обладающих кровью. Вот вы чем, похоже, отличаетесь от Диогена: он думал, что должен употреблять такую пищу, которая проста и природна, вы же считаете, что прежде должно приготовить ее с солью и многим другим ради удовольствия и тем самым чините насилие над природой. Достаточно об этом.
Конец и цель кинической философии, <193d> как и всякой философии, есть счастье - счастье, которое состоит в жизни, согласной природе, а не согласной мнениям большинства. Таковы же растения и все животные, когда каждое достигает предназначенной ему по природе цели. Но и среди богов осуществляется это определение счастья, ибо их состояние совершенно естественно, и они равны себе в своем бытии. <194a> Не иначе обстоит дело и в случае с человеком: нам не следует много заботиться о своем счастье, словно бы мы были скрыты от самих себя. Ни орел, ни платан, ни что-либо иное, имеющее жизнь, - растение ли, животное ли - попусту не беспокоятся ни о золоте, ни о крыльях, ни о том, как иметь серебряные побеги, ни о том, чтобы жало или шпоры были из железа или, сказать лучше, из адаманта, но чем природа изначально украсила их, то, полагают они, и служит им, чтобы быть им сильными, быстрыми, защищенными, а если так, то и счастливыми, и цветущими. <194b> В таком случае, разве не смешно, что человек пытается найти счастье где-то вне себя и думает, что богатство, происхождение, друзья, вообще - все подобные вещи обладают высшей ценностью? Ибо если природа наделила нас именно тем, чем и прочих живых существ, то есть телами и душами, подобными душам животных, то нам не нужно хлопотать ни о чем большем, но стоит удовлетвориться и этим, как и остальные животные, <194c> довольствоваться телесными преимуществами и добиваться счастья в этих вещах. Однако в нас внедрена душа, не имеющая ничего общего с душами других живых существ, различны ли они по сущности или же нет, но человеческая душа только по энергии превосходит животную, так же как, я полагаю, чистое золото превосходит золото, смешанное с песком, - некоторые люди ведь держатся этого учения о душе в качестве истинного; <194d> в любом случае, мы сознаем свою большую, сравнительно с животными, сознательность. Согласно мифу Протагора[45], природа, как честолюбивая и многодарящая мать, наделила своими благами животных, нам же вместо всего этого был дан Зевсом ум - именно в нем и должно полагать нам счастье, в могущественнейшем и превосходнейшем в нас.
Рассмотрим же, не был ли Диоген превосходнее тех, что придерживались этого учения, ведь он безо всякого принуждения подвергал свое тело трудам, чтобы сделать его сильнее, нежели оно было по природе. <195a> Но он позволял себе действовать только в границах, отведенных логосом, указывающим, что должно нам делать, телесных же волнений, потрясающих душу, тех, что окружают нас и принуждают к многоделанию, он вообще не допускал. В результате такой аскезы муж делает свое тело более мужественным, нежели тот, кто добивается олимпийского венка, а <195b> его душевное расположение таково, что он счастлив, так что становится он ничуть не меньше царя, если даже не больше, и Великого Царя, как в те времена эллины называли царя персов. Значит, тебе кажется ничтожным человек,

Лишенный крова, города, отчизны,
Живущий со дня на день нищий странник[46],

- и даже ячменного хлебца, о котором Эпикур сказал, что если кто имеет его в изобилии, то ничем не умален в счастии пред богами. Диоген, конечно же, не состязался с богами, <195c> но жил счастливее того, кто прослыл счастливейшим средь людей, он и сам говорил, что живет счастливее любого человека. Если же ты не веришь мне, испытай этот образ жизни на деле, а не на словах, и ты познаешь это на своем опыте.
Хотя, пожалуйста, давай сперва испытаем его словом. Может, ты думаешь, что свободное состояние для человека есть начало всяческих благ, я имею в виду, конечно, то, что люди обычно называют благами. Как можно отрицать это? <195d> Ибо и имущество, и богатство, и происхождение, и телесные сила и красота, и все подобного рода вещи, хотя не представляются приносящими счастье их обладателю, но разве они не суть блага его хозяина? Кого же мы считаем рабом? Разве не того, кого покупаем за количество серебряных драхм, равное двум минам или десяти золотым статирам[47]? Возможно, ты скажешь, что такой человек есть действительно раб. Но почему? Потому что мы серебром расплатились за него с продавцом? Но тогда и наши солдаты, выкупаемые из плена, <196a> суть рабы. Однако законы дают им свободу, когда они возвращаются домой, и мы выкупаем их не затем, чтобы они стали рабами, но - чтобы свободными. Видишь, недостаточно отдать серебро, чтобы купить раба, но чтобы имел место истинный раб, должен быть и иной господин - человек, принуждающий его делать то, что прикажут, а в случае отказа, говоря словами поэта, тот будет

Повергать его в тяжкие скорби[48].

Рассмотри вслед за этим: разве не столько суть над нами господ, сколькие заставляют нас служить им, чтобы не быть наказанными и не претерпеть боли и скорби? Может быть, ты думаешь, что наказание имеет место, лишь когда на раба замахиваются и бьют его палкой? Даже самые свирепые хозяева не делают этого со всеми своими рабами, бывает достаточно и слова, и угрозы. Никогда не думай, возлюбленный, <196c> что ты свободен, в то время как желудок и то, что ниже его, повелевают тобой, ибо при таком положении дел ты имеешь господ, наделяющих тебя удовольствиями и способных тебя их лишить, и даже если ты стал сильнее их, то до тех пор, пока ты рабствуешь мнению многих, ты не достиг еще свободы, не попробовал ее нектара,

Именем клятву даю открывшего нам четверицу[49].[50]

Не о том говорю, что мы должны быть перед всеми бесстыдны <196d> и делать то, что не должно; но - что когда мы нечто отвергаем или делаем, это должно оказываться для нас благим или дурным не в силу мнения большинства, не в силу этого должны мы действовать или избегать действий, но в силу логоса и Бога, что внутри нас, то есть Ума[51], - это должно останавливать. Что же касается большинства, то ничто не препятствует ему следовать общим мнениям, ведь это лучше, чем полное бесстыдство - ибо люди <197a> по природе расположены к истине; муж же, уже живущий согласно уму, способен сам судить и находить истинные логосы, и ему отнюдь не свойственно следовать в чем-либо законоположениям большинства о благих и дурных поступках.
Итак, поскольку в наших душах есть нечто божественнейшее, то, что мы называем умом, рассудком и безмолвным логосом, глашатай которого есть этот вот логос, происходящий из имен и речений посредством голоса, и поскольку оно сопряжено с чем-то иным, что пестро и разнообразно, некоей смесью раздражения <197b> и вожделения, многоголовым зверем, постольку стоит нам всматриваться в мнения большинства пристально и бестрепетно не раньше, чем укротим мы эту дикую тварь и убедим подчиниться Богу в нас, лучше сказать, Божиему. Вот почему многие последователи Диогена его отвергли и стали нечестивцами, способными на всё, ничуть не лучшими какого-нибудь зверя. А то, что это не мои измышления[52], следует, в первую очередь, из деяний самого Диогена, <197c> о которых я тебе говорил - бо́льшая часть из них странна, мне же они кажутся и наиболее величественными. [Например,] как-то в толпе людей, в которой был и Диоген, некий юноша пёрнул[53], Диоген, ударив его палкой, сказал: "Послушай, мерзавец[54], неужели не сделав ничего, чтобы дерзко вести себя на публике, ты начал показывать нам здесь свое презрение к мнениям [большинства]?" Так он учил, что должно преодолеть наслаждения и страдания, прежде чем приступить к последней борьбе[55] - к обнажению от тех <197d> мнений, которые являются для большинства причиной бесконечного количества зол.
Разве ты не знаешь, как отвращают юношей от философии, наговаривая всякий раз разное на одного философа вслед за другим?! Учеников Пифагора, Платона и Аристотеля, называют колдунами, софистами, гордецами, отравителями. И если среди киников <198a> находится человек действительно серьезный, на него смотрят с сожалением. Например, вспоминаю я, как мой воспитатель сказал, увидев друга моего Ификла с его спутанными патлами, распахнутой грудью, одетого в страшную рвань среди суровой зимы: "Что за демон вверг его в такую беду, которая не просто вызывает жалость к нему, но больше даже - к несчастию родителей, заботливо питавших его, воспитавших и давших столь хорошее образование, сколь могли! <198b> До какой же жизни он дошел - всё отвергает, ничем не лучше нищего!" Тогда я ему ответил какой-то шуткой, не помню уже какой. Но я понимаю, что многие придерживаются того же мнения о демоне киников. Это не страшно, но разве ты не видишь, что их убеждает в этом любовь к богатству, отвращение к скудости, прислуживание желудку, все совершенные ради тела труды, разжирение оков души, привычка к роскошным трапезам, к тому, чтобы никогда не спать одному по ночам[56], <198c> и всему тому, что все делают в темноте и скрывают?! Разве это не хуже Тартара?! Разве не лучше быть поглощенным Харибдою или Коцитом, погрузиться на десять тысяч саженей в землю[57], чем опуститься до такой жизни: рабствовать хую [αίδοίοις] и желудку, но даже и им - не в простоте и открытости, как дикие звери, но стыдясь и скрываясь во тьме! Сколь же лучше отказаться <198d> от всего этого! Если же нелегко это, то не следует бесчестить установления Диогена и Кратета:

Чем излечиться от любви? Лишь голодом, а если нет - удавкою[58].

Разве ты не знаешь, что те великие мужи жили только ради того, чтобы насадить среди людей умеренный образ жизни? "Ибо, - говорил Диоген, - тираны возникают не из тех, что едят ячменный хлеб, <199a> но из тех, что дают роскошные обеды". И Кратет написал гимн в честь Скромности:

Здравствуй, богиня моя, мужей добродетельных радость.
Скромность имя тебе, Мудрости славной дитя[59].

Да не будет же таких киников, что подобны бесстыдному псу Ойномену, дерзкому, презирающему равно дела божеские и человеческие, но да будут киники почтительны к вещам божественным так же, как и Диоген. <199b> Ибо он послушался пифии и не раскаялся в своем послушании. Если же кто-нибудь предположит, что то, что Диоген не ходил в храмы и не молился в них, не почитал ни статуи богов, ни их алтари, есть знак его безбожия, то едва ли окажется прав, ибо Диоген не обладал ничем из того, что обычно приносится в жертву, - ни ладаном, ни возлияниями, ни серебром, ни тем, что на него можно приобрести. Если же он право мыслил о богах, то уже этого было достаточно. Ибо он служил им самой своей душой, отдавая им, я думаю, самое ценное из того, чем обладал: благодаря <199c> мышлению он принес им в дар саму свою душу. Пусть же не будет киник никоим образом бесстыден, но пусть будет следовать логосу, полагая его первым и подчиняя ему страдательную часть души, чтобы всецело отделиться от нее, не зная даже власти над удовольствиями. Ибо лучшее, если оно для кого-нибудь достижимо, состоит в подобном совершенном незнании. А это приходит к нам не иначе, как через упражнение. Но чтобы кто-нибудь не предположил, что все это пустое, присовокуплю к написанному несколько шуток Кратета[60]: <199d>

Славные дочери Зевса-владыки и Мнемосины,
Музы Пиэрии, к вам слово молитвы моей.
Пищу пошлите вы мне - не могу голодать постоянно.
Только без рабства: оно делает жалкою жизнь
........................................................................................
Буду полезен друзьям, льстить только им не учите.
Деньги же грех собирать, копить скарабею богатство.
Быть не хочу муравьем - только себе и себе. <200a>
Хочется праведным стать и такое добыть мне богатство,
Чтобы к добру привело, делая лучше людей.
Этого только б достичь, Гермесу и Музам пречистым
Жертв дорогих не свершу, делом святым отплачу[61].

Если тебе нужны еще какие-либо писания об этом, то у меня есть еще того же <200b> мужа. Но если тебе попадутся сочинения Плутарха Херонейского, составившего жизнеописание Кратета, то тебе не будет необходимости мимоходом узнавать о нем от меня.
Однако вернемся назад, к тому, о чем я говорил прежде. Тот, кто принял киническое учение, сперва должен наложить на себя горькую епитимью, <200c> изобличить себя и не льстить себе, но исследовать себя со тщанием: не радуют ли тебя роскошные трапезы, можешь ли ты обойтись без мягкого ложа, не рабствуешь ли славе и мнениям, не стремишься ли ты стать предметом всеобщего внимания и удивления, и даже зная, что это нечто пустое[62], не полагаешь ли ты это все равно чем-то достойным. Никогда не должен киник уступать течению толпы, вкушать наслаждения даже, скажу, кончиком пальца, пока всецело <200d> не растопчет [в себе порочных склонностей]. Тогда уже и таких вещей, если случатся, касаться никто не мешает. Ибо я слышал, что и быки, которые чувствуют себя слабее других, отделяются от стада и пасутся в одиночестве, постепенно накапливая силы во всех своих членах, до тех пор, пока, придя в хорошее состояние, не воссоединятся со стадом, и тогда они выкликают вожаков стада на борьбу в уверенности, что более достойны водительства. Так что пусть тот, кто желает быть киником по-настоящему, не привязывается ни к своему спартанскому плащу, ни к сумке, ни к палке, <201a> ни к волосам[63], чтобы был он подобен человеку, гуляющему нестриженным, - деревенщине, совершенно безыскусному в такого рода делах, но пусть у него будет логос вместо посоха, установления вместо сумки - это вот пусть будет знаками кинической философии.
И свободу речи не должен он практиковать до тех пор, пока не рассмотрит, сколь велика ценность этого, каковую, думаю, имело оно для Кратета и Диогена. Они были настолько выше угроз судьбы, что говорили, <201b> будто их следует называть или шутками, или пьяными выходками, так что, попав в руки к пиратам, Диоген смеялся над ними, Кратет же отдал свое имущество в собственность сограждан и, будучи телесно небезупречен, обратил свои недостатки в шутку, смеясь над собой за свою сутулость и хромоту; он приходил к очагам друзей, звали они его или не звали[64], и примирял близких людей, если узнавал, что они в ссоре. Его укоры содержали в себе не горечь, но радость, <201c> ибо он не хотел показаться сикофантом[65] тому, кого хотел вразумить. Если хотел, однако же, приправлял их и горечью, явной как тем, кому желал исправления, так и очевидцам происходящего. Хотя это и не было главной целью тех киников, но, как я говорил, они по преимуществу стремились к тому, чтобы стать счастливыми, и, думаю я, озабочивали собой других людей только потому, что понимали, что человек есть по природе животное общественное и политическое; так вот, помогали они своим согражданам не только обличениями, но и рассуждениями. Пусть же тот, <201d> кто хочет быть киником, мужем ревностным и серьезным, сперва позаботится о себе, научившись владеть собой так, как Диоген и Кратет, пусть изгонит из каждой части своей души все страсти, вверит каждую часть души истинному логосу и сделает ум своим кормчим. Это, я думаю, главное и существеннейшее в философии Диогена.
И если этот муж приходил к гетере (хотя, наверное, это случилось только однажды, а может быть и вообще не случалось), то пусть нынешний киник сперва станет таким же, как Диоген, - мужем ревностным <202a> и серьезным, и тогда, если и займется подобным открыто, на глазах у всех, то не будем бранить его и обвинять. Прежде, однако, он должен показать нам способность учиться, показать присутствие духа, а во всем остальном - свободу, самодостаточность, справедливость, благоразумие, умеренность, милосердие, внимание к тому, чтобы не делать ничего случайного, тщетного, неразумного - ибо все это <202b> свойственно философии Диогена; пусть растопчет он дутую гордость, пусть поднимет на смех тех, что скрывают во тьме необходимые дела нашей природы, например выделения наших органов, но в центре городов, на рыночных площадях упражняется в совершении наиболее скотского [τά βαιότατα], того, что отнюдь не свойственно нашей природе: в грабеже, сикофантии, лживых доносах, занимается и иными такими же низкими делами. <202c> Ибо, когда Диоген пердел и гадил на агоре, как об этом рассказывают, он делал это ради того, чтобы растоптать человеческую гордость и показать людям, что их собственные поступки куда хуже и тягостней того, чем занимался он, ибо то, что он делал, было согласно природе, их же поступки никоим, можно сказать, образом не согласовывались с этой самой природой, но все они происходили от испорченности.
Теперь же, однако, последователи Диогена избирают самое легкое и пустое, не видя важнейшего; <202d> и ты, стремясь быть значительнее тех[66], заблудившись, настолько отошел от Диогеновой школы, что считаешь его достойным сожаления. Но если ты не веришь тому, что я сказал о человеке, которому все эллины, жившие во времена Платона и Аристотеля, удивлялись, превознося его после Сократа и Пифагора, о человеке, чьим учеником был умереннейший и мудрейший Зенон - и совсем не похоже, чтобы все они обманывались относительно того, кого ты высмеиваешь, как дурака, - так вот, дражайший, возможно, я <203a> разобрался в нем несколько лучше тебя и продвинулся дальше в познании этого человека. Что же тогда, я спрашиваю, это за человек, который один из всех эллинов не удивляется мужеству Диогена, трудолюбию его и царскому величию души? Не удивляется человеку, которому спалось в своей бочке на подстилке из листьев лучше, чем великому царю на своем мягком ложе под золоченой кровлей, и съедавшему свой хлеб[67] с большим аппетитом, чем ты свои сицилийские трапезы[68]; <203b> он купался в холодной воде и высыхал, подставив тело ветру, а не полотняному полотенечку, которым вытираешься ты, о философичнейший! Впрочем, тебе, безусловно, пристало смеяться над ним, как Фемистоклу, превозмогшему Ксеркса, и Александру Македонскому - Дария. Если бы ты хоть немного читал книги - хотя бы так же, как я, человек политический и многодеятельный, - ты знал бы, что сказал Александр, пораженный великодушием Диогена. Но ты, как мне кажется, не занимаешься такими вещами <203c> вовсе. Куда там[69]! Ты удивляешься и соревнуешь жизни несчастных бабенок [γυναικών αθλίων]!
Если мои слова что-то дадут тебе, ты будешь в большей, чем я, выгоде, если же я ничего не достиг, наскоро, как говорится, единым духом, сказав о столь великих предметах[70] - я ведь посвятил этому досуг двух дней, чему Музы и ты сам свидетель, - итак, даже если ты останешься при своих прежних взглядах, я все равно не раскаюсь в том, что говорил об этом муже с должным благоговением.

---

[1] Пословица, соответствующая русским выражениям «всё вверх дном», «шиворот навыворот». См.: Еврипид. Медея, 413: «Реки священные вспять потекли» (пер. И. Анненского).
[2] Диоген из Синопа; он был учеником Антисфена, и говорят, ему доводилось жить в своей бочке в храме Матери Богов в Афинах; умер в 323 г. до н. э.
[3] Т. е. близится летнее солнцестояние. — Прим. пер.
[4] По преданию, Диоген умер, съев сырого мяса осьминога.
[5] Ученик Сократа, основатель кинической школы.
[6] Скорее всего, Юлиан говорит это, имея в виду Мф. 6:28.
[7] ὑπερφωνοῦντες — букв.: перекрикивает. — Прим. пер.
[8] Так ответил Гиипоклид, услышав от Клисфена, что своими непристойными танцами он «проплясал свою свадьбу»; его ответ стал пословицей. См.: Геродот, 6. 129.
[9] Образ, почерпнутый у Платона. См.: Филеб, 16c; а также Фемистий, 338c.
[10] Т. е. красноречия, общения, торга и связей.
[11] Здесь: подлежащее, субстрат. — Прим. пер.
[12] Буквально: нуждается для прочности. — Прим. пер.
[13] Ср.: Максим Тирский, 4. 7: «Говорят, человек есть среднее меж живых существ».
[14] Одиссея, 4. 379.
[15] Илиада, 13. 355.
[16] Нестор; см.: Одиссея, 3. 174.
[17] 17 Гераклит. Фр. 101 (DK) (пер. А. Лебедева).
[18] См.: Юлиан. К Царю Солнцу, 143a.
[19] Зенон из Кития на Кипре, основатель стоической школы.
[20] Храм Кибелы, Матери Богов служил в Афинах государственным архивом, в котором хранились народные постановления и другие государственные акты.
[21] См.: Юлиан. К Ираклию кинику, 210d; 212a.
[22] См.: Платон. Пир, 215.
[23] Т. с. изначально не обманываться уродливой внешностью. — Прим. пер.
[24] Ойномен из Гадары — кинический философ, живший приблизительно во II в. н. э. [И. Нахов в своем издании фрагментов киников передает это имя как Эномай. — Прим. ред.]
[25] Лукиан вкладывает в уста Диогена слова о том, что тот подражает образом своей жизни Гераклу. См.: Лукиан. Аукцион, 8.
[26] См.: Гераклит. фр. 40 (DK)
[27] См.: Юлиан. К Ираклию кинику, 208d, 211b–c.
[28] Аполлон.
[29] Фраза имеет два значения: «пренебрегай обычаем» и «подделывай деньги». — Прим. пер.
[30] Буквально: предлежали храму. — Прим. пер.
[31] Кратет из Фив — кинический философ, ученик Диогена; жил во второй половине IV в. до н. э.
[32] См.: Платон. Законы, 730b.
[33] См.: Платон. Алкивиад I, 129a.
[34] См.: Платон. Критон, 44c.
[35] См.: Платон. Письмо 2, 314c; Юлиан цитирует Платона по памяти, слегка изменив оригинал.
[36] См.: Лукреций. О природе вещей, 3. 359 и сл.; Секст Эмпирик. Против ученых, 7. 350.
[37] См.: Платон. Протагор, 314a.
[38] См.: Платон. Федон, 81a.
[39] T. е. киника.
[40] Илиада, 5. 304.
[41] Т. е. Деметры, регулирующей обычаи, в частности в области сельского хозяйства.
[42] Одиссея, 12. 331. Так в переводе В. Жуковского, однако — ὄρνιθας обозначает, собственно, не дичь, но всякую птицу, в том числе и домашнюю. — Прим. пер.
[43] Быт. 9:3.
[44] См.: Платон. Тимей, 77b.
[45] См.: Платон. Протагор, 321a–b; Платон тем не менее говорит, что похищение огня Прометеем сохранило человечество и что позднее Зевс даровал людям искусство государственной жизни.
[46] Диоген Лаэртский, 6. 38 (пер. М. Гаспарова). См.: Юлиан. Письмо к Фемистию, 256c; Adespota Fragmenta, 6 (Nauck).
[47] Золотой статир, или дарик, — монета весом около 65 г.
[48] Илиада, 5.766.
[49] Пер. И. Петер. — Ред.
[50] Клятва, бытовавшая среди пифагорейцев, которые считали четверицу, сумму первых четырех чисел натурального ряда, символом соразмерности и совершенства. См.: Аэций Плакида, 1. 7; Пифагорейские Золотые стихи, 47 (Mullach): νά μα τόν νάμετέρᾳ ψυχᾷ παραδόντα τετρακτύν.
[51] Ср. Еврипид. фр. 1007 (Nauck): ήμῶν έστιν έν έκάστῳθεός; Ямвлих. Протрептик, 8. 138.
[52] Ср.: Еврипид. Фр. 488.
[53] Невозможно понять, почему греческий глагол πέρδομαι является литературным словом, а явно производный от него либо однокоренной с ним русский глагол — нет. — Прим. пер.
[54] Букв.: смытая грязь, ὦ κάθαρμα. — Прим. пер.
[55] Ср.: Юлиан. Похвальное слово в честь Констанция, 40b; О героических деяниях Констанция, 74c.
[56] Ср.: Платон. Письмо 7, 326b.
[57] Парафраз из Ксенофонта. См.: Анабасис, 7. 1. 29.
[58] Диоген Лаэртский, 6. 86 (пер. М. Гаспарова); Палатинская антология, 9. 497; Юлиан перефразирует стих Кратета, см.: Кратет. Фр. 14 (Diels).
[59] Палатинская антология, 10. 104 (пер. И. Нахова).
[60] Т. е. несколько пародий, так как приводимые здесь стихи представляют собой пародии на молитву Солона. См.: Фр. 12 (Bergk).
[61] Пер. И. Нахова. — Ред.
[62] Аллюзия к Еврипиду. См.: Финикиянки, 550.
[63] Т. е. прическе. — Прим. пер.
[64] См.: Фукидид, 1. 118.
[65] Доносчиком, клеветником. — Прим. пер.
[66] Древних киников. — Прим. пер.
[67] Ср.: Дион Хрисостом. К невежественным киникам, 12 (Arnim).
[68] Пословица; Сицилия славилась прекрасной кухней. Ср.: Платон. Государство, 404d; Гораций. Оды, 1. 1. 18: «Siculae dapes».
[69] Ср.: Демосфен. О венке, 47.
[70] Ср.: Демосфен. О венке, 308; Юлиан. К Матери Богов, 178d.