Тацит любит сентенции на разные темы - политические, религиозные, нравственные. Это заметили ученые XVII в. и стали пользоваться его сочинениями как источником политической мудрости. Появились сборники сентенций и соответствующих примеров из его сочинений, сопровождаемые комментарием с этой точки зрения и перифразом; они служили для преподавания в школах политических наук. Многие молодые люди посещали эти школы, привлекаемые желанием сделаться государственными деятелями. Такое собрание сентенций из сочинений Тацита (но без всяких комментариев) помещено в издании Нодэ (Naudet), 1819 - 1820, т. V, стр. 243-342. Теперь такое применение сочинений Тацита отошло в область преданий; мы изучаем Тацита как историка и художника.
На основании таких высказываний Тацита и вообще его повествования мы можем представить себе, какие политические, религиозные, моральные взгляды он проводит в своих сочинениях. Однако надо помнить, что высказываемые им взгляды могут не вполне соответствовать его действительным взглядам, что он мог не высказывать свои задушевные мысли. Не надо упускать из вида, что он писал в императорскую эпоху. Правда, это было в правление Траяна, при котором, как он говорит, были "времена замечательно счастливые, когда можно было чувствовать, что хочешь, и говорить, что чувствуешь" ("История", I, 1). Но едва ли и при Траяне можно было откровенно высказать отрицательное мнение о монархии как образе правления.
Тацит вообще мало говорит о себе; нигде не высказывает он открыто и того, какой государственный строй, по его мнению, заслуживает предпочтения, не излагает политической программы. Поэтому нам приходится делать выводы относительно этого на основании его отношения, положительного или отрицательного, к рассказываемым им событиям или описываемым лицам. Однако и этим путем можно добыть лишь очень мало сведений положительного характера, но зато много сведений отрицательного характера. Таким образом, легко усмотреть, какие формы государственного строя он не одобряет, но нельзя или трудно угадать, какие одобряет.
В "Летописи" (IV, 33) он говорит: "Всеми народами и городами управляют народ, или первые люди, или отдельные лица", разумея под этим демократию, аристократию и монархию; но ни одним словом не указывает, какому образу правления отдает предпочтение. Из того, что он говорит о каждом из этих носителей власти, можно заключить, что ни один из них не пользуется его сочувствием.
Так, эпоху принципата до времени Нервы и Траяна он называет "рабством" ("Агрикола", 3); хотя, вероятно, имеет в виду главным образом эпоху Домициана, но в нее входит и время, описанное в "Истории", т. е. время начиная с принципата Тиберия. Но началом рабства он считает уже диктатуру Юлия Цезаря: день похорон его он называет "днем еще не созревшего рабства и неудачно восстановленной свободы" ("Летопись", I, 8). О принципате Августа он отзывается, хотя и сдержанно, но все-таки неблагоприятно: "После битвы при Акции великие таланты перестали являться" ("История", I, 1); на дела государственные граждане стали смотреть как на чужие; писатели были преданы или лести, или ненависти ("История", 1,1). Высота власти императоров затмевает личные заслуги частных людей ("Летопись", XIV, 47); принцепс не может выносить при себе старинной знати и славных имен и уничтожает добродетельных людей: "Было пролито много крови, и громкая известность стала причиною гибели" (там же, III, 55). Подобные же мысли о принципате высказывает Тацит и в других местах: "Летопись", IV, 13; VI, 10, XIV, 57. Вообще принципат меняет характер человека: "Веспасиан, в противоположность всем своим предшественникам, был единственный государь, переменившийся к лучшему" ("История", I, 50). Напротив, Тиберий, Нерон падали в нравственном отношении все ниже и ниже; особенно этому способствовали царедворцы.
Мрачными красками рисует Тацит и носителя аристократической власти - современный ему сенат. Трудно сказать, кто возбуждает большее отвращение в рассказе Тацита, - императоры ли с их безумными жестокостями и пороками или сенат с его раболепием и подобострастием. Сенат сам виновен в своем унижении. Между принцепсом и сенатом происходит какое-то взаимодействие: принцепс .всячески унижает сенат и побуждает его к раболепству, а сенат своим все возрастающим раболепством поощряет императоров к расширению своего самовластия и сумасбродства. Так, Нерон решился отвергнуть свою жену Октавию лишь тогда, когда увидел, что сенат прославляет его преступления по отношению к ней как славные подвиги.
Вообще, "время Тиберия", замечает Тацит, "до того было пропитано заразою и грязною лестью, что не только первые лица государства, которым необходимо было прикрывать свою известность угодливостью, но и все бывшие консулы, значительная часть бывших преторов и многие даже низшие сенаторы наперерыв вставали, чтобы подать омерзительное и чудовищное мнение" ("Летопись", III, 65).
Даже самим императорам ото раболепство сената было противно: так, Тиберий, "который боялся свободы, но ненавидел лесть" (там же, II, 87), "всякий раз, как выходил из курии, произносил по-гречески: "О люди, созданные для рабства!" "Это значит,- прибавляет Тацит,- что даже человеку, который не хотел народной свободы, было противно столь униженное пресмыкательство раболепных людей" (там же, III, 65). И относительно императора Клавдия Тацит приводит аналогичный случай. "Когда консул Випстан вошел с докладом, что следует назвать Клавдия отцом отечества... то Клавдий сам остановил консула, как зашедшего в лести слишком далеко" ("Летопись", XI, 25). Даже Нерон, "когда сенаторы предложили ему статую из цельного серебра или золота, не согласился на это. Хотя сенаторы предложили также, чтобы начало года было в декабре месяце, в котором Нерон родился, он сохранил старое религиозное установление считать начало года с январских календ" (там же, XIII, 10). Как сказано, раболепство было уже при Тиберии; с течением времени оно усиливалось; каждое поколение стремилось превзойти в лести своих предшественников: "Сенаторы определяют,- говорит Тацит,- в память Друза те же почести, какие были определены Германику, очень многое прибавив, как это обыкновенно любит делать последующая лесть" ("Летопись", IV, 9). Придумывали новые способы и формы лести.
Раболепство сената выражалось и в его официальных постановлениях: таким образом, к нему были причастны не только отдельные лица, но и вся корпорация в полном составе. Немногие уцелевшие потомки Сципионов и других родов древней аристократии не составляли исключения. Мало того, родственники казненных участников заговора Пизона (правда, не из лести, но вследствие террора) должны были выражать радость по этому поводу: "Рим был полон похорон, Капитолий был полон жертв: один, потеряв сына, другой, потеряв брата, родственника или друга, приносили благодарность богам, украшали лаврами дома, припадали к коленям государя и покрывали его правую руку поцелуями" (там же, XV, 71).
Ясно, что такую аристократию Тацит не мог считать пригодной для управления римской державой. Правда, он изображает аристократию при императорах, бывших до Траяна; но, как видно из сатиры Ювенала, она и при Траяне, если даже не была столь раболепной, то во всяком случае утратила древнюю доблесть (virtus) Цинциннатов и Фабрициев.
Мрачными красками изображает Тацит и римский народ, этого носителя демократического принципа. Надо сказать, впрочем, что Тацит говорит не о всем населении римской империи незнатного происхождения; он говорит лишь о низших классах населения Рима, которое в то время состояло главным образом из иностранцев, пришедших со всех концов мира, из вольноотпущенников, лишь недавно бывших рабами, едва умевших говорить по-латыни и не имевших в себе ничего римского, даже языка. Однако это население своей массой воздействовало на императоров, внушало им некоторый страх, так что им приходилось задабривать его. Тацит считает народ непригодным для ведения общественных дел: народ сам не знает, чего хочет; он "желает переворотов, но вместе с тем и труслив" ("Летопись", XV, 46); он "находит удовольствие в возмущениях и в заискивающем у него правительстве, чувствует сильную приманку к междоусобной войне в своеволии и грабеже" ("История", I, 83); "у него нет другой государственной заботы, кроме заботы о хлебе" (там же, IV, 38). Очень ярко охарактеризована римская толпа в рассказе о сражении между солдатами Веспасиана и солдатами Вителлия (там же, III, 83): она смотрит на это сражение, как на представление в цирке или в амфитеатре. "Народ присутствовал при битвах как зритель и, как бы на потешном сражении, одобрял то ту, то другую сторону криком и рукоплесканиями. Всякий раз, как одна сторона терпела поражение, народ требовал, чтобы укрывшихся в лавках или убежавших в какой-нибудь дом солдат вытаскивали и убивали, а сам завладевал большею частью добычи: в то время, как солдаты предавались кровопролитным убийствам, добыча переходила к черни".
Конечно, Тацит не мог чувствовать симпатии к государственному строю, в котором главную роль играла бы такая сила.
Но, может быть, Тациту нравилась римская республика до битвы при Акции, когда Август поработил ее? По-видимому, тоже нет. Уже в раннем сочинении Тацита "Разговоре об ораторах", Матерн (выражающий, как полагают, мнение самого автора) указывает более на дурные стороны римской республики, чем на хорошие, хотя оратор как раз должен был бы сожалеть о ней. Он вполне признает, что в условиях республики оратор гораздо больше мог прославиться, чем в условиях империи, "потому что, чем сильнее кто был словом, тем легче приобретал почести, тем скорее в самых почестях опережал своих товарищей, тем больше снискивал себе расположения у главных лиц республики, тем больше значения в сенате, тем больше известности в народе" ("Разговор об ораторах", 36).
Однако, продолжает Матери, "то великое красноречие есть питомец своеволия, которое глупцы называют свободой, спутник возмущений, подстрекательство необузданного народа, без покорности, без повиновения, высокомерное, безрассудное, гордое, которому нет места в хорошо устроенных государствах!"
"Рим, - говорит Матерн далее, - истощал себя партиями, раздорами и несогласиями; не было мира на форуме, согласия в сенате, порядка в судах, уважения к высшим, умеренности среди магистратов". Хотя при республике для ораторов было более простора, но были и опасности, и "Цицерон не искупил славою своего красноречия печальной кончины" (там же, 40).
Этого неблагоприятного мнения о римской республике Тацит не переменил и позднее. В "Летописи" (IV, 33) он говорит, что "форму правления, выбранную и смешанную из трех [демократической, аристократической, монархической], легче хвалить, чем осуществить на деле, а, если она и бывает осуществлена, то не может быть долговечной. Под этой смешанной формой Тацит разумеет римскую республику, какой она была в дни своего благополучия. Такое мнение о ней высказал Полибий около конца Пунических войн. Консулы, как он думал, представляют собою власть монархическую, сенат -аристократическую, народное собрание - демократическую. Этого мнения держится и Цицерон в своей "Республике". По Тацит, как видно из выше приведенной фразы его, находит эту форму правления красивой в теории, но непригодной на практике.
Таким образом, Тациту ни одна из существовавших в древности форм правления не кажется удовлетворительной. Но, по-видимому, у него не было никакой своей политической программы, и потому в его суждениях иногда замечается какая-то двойственность. Так, у него видны аристократические предрассудки, оставшиеся от прежних времен римской республики. Высоко ценя "добродетель", он понимает ее однако не в том смысле, как стоики: "Гельвидий Приск,- говорит он, был последователем тех учителей мудрости, которые признают благом только то, что честно, злом -только то, что позорно, а власть, благородство происхождения и прочее, что вне духа, не причисляют ни к благу, ни к злу" ("История", IV, 5). Тацит, напротив, держится того убеждения (как и Феогнид), что благородство происхождения и духа находятся в неразлучном единении. Древние патрицианские роды уже почти угасли в его время [1], для него благородными являются сенаторы. В этой новой служилой знати Тацит видит носительницу "добродетели". Каким-то странным образом у него уживается представление о добродетели этой знати с его же собственным мнением об ее отвратительном раболепстве. По-видимому, он, подобно Светонию ("Тиберий", 27), видел в этом раболепстве явление нормальное. Такая непоследовательность, вероятно, объясняется тем, что он сам по происхождению принадлежал к новой знати и вращался в кругах, в которых по традиции жили аристократические предрассудки. Как бы то ни было, но он считает всякий благородный и гордый поступок достойным древнего имени. Так, Мамерк Скавр, известный знатностью рода, но порочной жизни, подвергшись обвинению при Тиберии, "предупредил осуждение, как это было достойно древних Эмилиев, по совету жены своей, которая убедила его добровольно лишить себя жизни и разделила с ним смерть" ("Летопись", VI, 29). "Г. Кассий, правитель Сирии, восстановляя старинную дисциплину, делая смотры легионам, обнаруживал такую же заботливость и предусмотрительность, как если бы наступал неприятель: это, как он думал, достойно его предков и фамилии Кассиев" (там же, XII, 12). Вследствие того же убеждения о добродетели знати он предъявляет к сенаторам и их семьям более высокие требования: человек знатный не должен водиться с незнатными; так, он возмущается тем, что Ливия, сестра Германика, обесчестила себя, своих предков и потомков связью с любовником из муниципия, т. е. с Сеяном (в 23 г.) (там же, IV, 3). Может быть, он не так бы осуждал ее, если бы она выбрала знатного вельможу [2]. Когда Тиберий хотел женить Друза, сына Клавдия, на дочери Сеяна, стоявшего тогда на высоте своего могущества (в 20 г.), "народ был недоволен тем, что сыну Клавдия назначался тестем Сеян. Находили, что Тиберий запятнал этим знатность своей фамилии" ("Летопись", III, 29). Значит, даже на всемогущего тогда Сеяна смотрели как на выскочку за то, что он был уроженцем муниципия. "В то время, как Рим находился в трауре, оплакивая столько смертей [в 33 г. н. э.], явилась новая печаль, что дочь Друза, Юлия, некогда жена Нерона, вступила посредством брака в семью Рубеллия Бланда, деда которого, родом из Тибура, римского, всадника, помнили многие" (там же, VI, 27). Вероятно, этими же аристократическими симпатиями Тацита объясняется то, что в "Летописи" в конце года он приводит перечень смертей знатных лиц.
Указанные сейчас факты,- конечно, лишь мелочи. Но аристократические предрассудки Тацита проявляются и в более важных фактах. Мы не всегда находим у него ту возвышенность мысли и благородство души, благодаря которым Сенека умел стать выше мнений толпы и во многих отношениях опередил свой век. Он защищает некоторые злоупотребления только потому, что они было освящены давностью, хотя, по здравому смыслу, он не мог их одобрить. Кровь гладиаторов, которой наслаждался Друз, Тацит называет "дешевой" или "дурной" (vilis sanguis) ("Летопись", I, 76)[3]. Он совершенно спокойно говорит о сенатском постановлении (19 г.), по которому решено было "четыре тысячи вольноотпущенников отвезти на остров Сардинию, потому что не велика будет потеря, если они там погибнут от тяжелого климата" (там же, II, 85). Тацит нисколько не возмущается тем, что Нерон вместо факелов сжигал христиан на празднествах, а только замечает, что "хотя они были виноваты и заслужили самые жестокие наказания, к ним рождалась жалость как к людям, которые истреблялись не для общественной пользы, а для удовлетворения жестокости одного человека" ("Летопись", XV, 44).
Такое же приблизительно уважение к сенату в теории было мнением римского народа вообще (даже и низших классов): по традиции сенат, не имевший на практике никакого значения, в теории был окружен ореолом величия. Очень характерна в этом отношении речь Отона, произнесенная перед солдатами (в 70 г.) (История", I, 84): "Пусть римская армия никогда не услышит о ваших возгласах против сената! Эту главу империи и честь всех провинций не дерзнули бы потребовать к наказанию даже те германцы, которых теперь именно ведет против нас Вителлин. Неужели же какие-нибудь сыны Италии и настоящее римское юношество могут требовать крови и избиения того сословия, блеском и славой которого мы еще более увеличиваем грязь и темноту происхождения партии Вителлия? Вителлий имеет на своей стороне некоторые народы; у него есть некоторый призрак армии; но с нами сенат. А отсюда выходит то, что на этой стороне стоит государство, а на той - враги государства. В самом деле, неужели вы думаете, что этот прекрасный город заключается в домах, кровлях и куче камней? Эти немые, неодушевленные здания могут быть разрушены и могут быть восстановлены; вечность римского государства, мир народов, мое и ваше благо утверждаются на неприкосновенности сената. Сенат этот, учрежденный счастливо отцом и основателем нашего города, существовавший без перерыва от царей до императоров и бессмертный, мы, как получили от предков, так должны передать и потомкам: ибо, как из вашей среды происходят сенаторы, так из сенаторов -государи".
Если не идеалом, то по крайней мере наилучшим государственным строем должна была представляться Тациту римская республика в древнейшую эпоху своего существования, когда Цинциннаты сами пахали свои поля. Как вообще римляне позднейших времен уважали древность, так и Тацит восхваляет первобытных людей, а в римской республике - время до законов Двенадцати таблиц.
Само собою разумеется, что этот идеальный строй с равенством всех граждан, существовавший в крохотной общине (да и то, вероятно, лишь в воображении позднейших поколений), не мог быть воскрешен в громадной империи. Конечно, Тацит, как и другие, и не думал о восстановлении этого строя и даже вообще республики в какой бы то ни было форме; и он, и все другие уже давно примирились с монархией и желали лишь того, чтоб монархом был человек хороший. О необходимости монархии для того времени Тацит не раз говорит в своих сочинениях. Особенно ясно выражена эта мысль в речи Гальбы, когда он рекомендовал Пизона в преемники себе по принципату ("История", I, 16): "Если бы огромное тело империи могло стоять и держаться в равновесии без управителя, то я был бы достоин того, чтоб от меня началась республика; но уже давно мы дошли до той необходимости, что ни моя старость не может дать римскому народу более, чем хорошего преемника, ни твоя молодость -более, чем хорошего государя". Эту же мысль Тацит высказывает и от себя. Принципат Августа он мотивирует тем, что "после битвы при Акции дело мира потребовало, чтобы вся власть была передана одному лицу" (там же, 1,1). Приблизительно то же сказано и в "Летописи" (I, 1 и I, 9).
Вкратце можно формулировать политические взгляды Тацита словами Моммзена: "Тацит был монархист, но по необходимости,- можно сказать, из отчаяния"[4]. Такое отношение вполне понятно: массы народа были расположены к новой системе; в течение 500 лет мы видим заговоры против цезарей лично, но не видим ни одной практической попытки к восстановлению республики, которая уже никого не привлекала. "Основанная на военном господстве императорская власть,- говорит Энгельс,- является неотвратимой необходимостью"[5].
Тацит желает того, чтобы императором был человек хороший, а для этого нужно, по его мнению, чтобы власть переходила от императора к его преемнику не по родству, а путем усыновления императором гражданина, достойного быть правителем. Примером такого способа назначать себе преемника служит усыновление Гальбой молодого человека, Пизона Лициниана. Об этом факте Тацит рассказывает в "Истории" (I, 14- 19). На этот раз такой способ преемства власти не удался. Лишь впоследствии, в эпоху Антонинов, он на некоторое время вошел в употребление.

---

[1] Потомков древних аристократических родов уже мало оставалось при Нероне. В 48 г. Клавдий пополнил сенат провинциалами; Тацит по этому поводу говорит («Летопись», XI, 25): «Уже мало оставалось семейств, которые Ромул назвал старшими (maiores), а Л. Брут — младшими родами (minores genles), и угасли даже те семьи, которые диктатор Цезарь и принцепс Август причислили к патрициям». Клавдий еще уменьшил их число. Последние остатки их были истреблены Домицианом.
[2] Происхождение из муниципия считалось бесчестьем в аристократических кругах еще во времена республики. Цицерон говорит («Филиппика», III, 6, 15): «Смотрите, как презирают всех нас, уроженцев муниципиев» Ювенал говорит о Цицероне (сатира 8, 237—238):

Новый, незнатный совсем человек из Арпина, недавно
Всадником бывший простым...
(Перевод Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского)
[3] Но и в этом отношении нельзя особенно упрекать Тацита: он разделяет только моральную нечувствительность почти всех своих современников: и Ювенал не осуждает варварства римлян и их жестокие удовольствия. Даже добродушный Плиний, не находя ничего предосудительного в этих зрелищах, поздравляет Траяна, говоря, что он пробудил в народе вкус к этого рода играм («Панегирик», 33); он говорит, что муж., опечаленный смертью жены, не может сделать ничего лучшего, чтобы почтить ее дорогую память, как устроить такое кровавое празднество («Письма», VI, 34). Но не таково было мнение Цицерона и Сенеки о гладиаторских играх: они возмущались их жестокостью.
[4] Цитата приведена в книге. Gaston Boissier. Tacite. Paris, 1903, p. 176.
[5] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19, стр. 311.