1. «Ты явился, светик Телемах». До сих пор мне должно использовать стих, но дальнейшее Евмею подходило сказать, а мне уже нет, так как «увидать тебя я обещал себе», при том и победителем, и сладившим со всеми теми предприятиями, о которых все твердят.
2. Будь же уверен, что мысль всех, все речи от прежде прославляемых ты заставил обратиться вместо них на себя и ни события до троянской войны ни самая эта десятилетняя война, ни подвиги греков на море против предка нынешнего персидского царя, ни те, какие свершил, напав на них в пору упадка, Александр, ни один из них ни внимания не занимает, ни речи не при-вдевает кого-либо из людей, но все, оставив все это, как маловажное, интересуются настоящим и радостно слушают и говорят тот об отваге, этот о вторжении, третий о морском наступлении, четвертый о падших в рукопашном бою, пятый о сиденьях, хитростях, борьбе.
3. Итак за это великая благодарность богам, которые тебя доставили до варвара, и показали тебя сильнее противника, и благополучно вернули; но я молюсь тем же богам и мне даровать ныпче успех, чтобы не уйти мне отсюда с посмеянием; я и одержал бы победу, если бы убедил тебя, а вернее, если бы убедил, твоя будет победа, который сложил гнев. 4. И таким именно образом ты присоединишь победу к победе, к победе оружием победу кротостью, молить коей послал меня сейчас город, несчастный, если хочешь, опрометчивый, город, радующийся твоим трофеям, но пристыженный своими винами. Выбор меня определялся не тем, чтобы я выдавался среди прочих родовитостью, не тем, что я был старшим по возрасту, не обилием литургий моих, не тем, что не могли держать речи прочие. — Есть, есть у нас люди, воспитанные и образованные в словесном искусстве и способные вести беседу по государственным делам. 6. Но на это посольство меня выдвинул, во первых, долг, каким обязаны ученики перед своими учителями. Они прониклись убеждением, что ты мой ученик, при чем не я позволил себе тщеславиться этим пред городом, но это мнение создало сходство наших ре-чей и даже оракулы не в силах были бы изменить этого мнения, что ты создаешь такие произведения, не меня имея образцом. 7. Вот то одно, что сосредоточило вокруг меня и утвердило на мне надежды, что ты уважишь родство словесного искусства; другое же это то, что ты целое лето и зиму оказывал мне честь, постоянно призывал, посылая за мной, отправляя письма, радуясь, когда я держал речи, досадуя на меня, когда я молчал. Знали отлично и ту бессонницу, какая с тобой приключилась как-то, когда предстояло мне держать речь, из за случайностей, какие бывают при таких публичных выступлениях. 8. Что касается вопроса о хлебе, благодаря коему существует еще у нас город, — ведь если бы ты тогда не дал его, вместе и обвиняя, и спасая, теперь город стоял бы безлюдным, [1] — так за столь великое благодеяние ты велел им, когда они уходили, мне быть благодарными, что они и исполнили, пришедши и называя счастливыми меня и себя, меня, за почет, себя за помощь. Зная это, им нечего было вызывать посла со стороны, и не приходилось забыть о старике, пролившем слезы, том, которого другой старик считал преимущественно перед другими способным устроить примирение. 9. Итак они естественно избирали меня, полагая, что таким путем или добьются того, зачем посылают, или, если не это, то хотя бы не дадут места обвинению, что не усмотрели должным образом, кого нужно было послать. А я тотчас поклялся, государь, и заявил, что скорее все другое сделаю, чем это, памятуя, что ты приказал мне избегать защиты города, так как ни сам ты не послушаешь, ни мне не подобает уйти без успеха. 10. Но когда сограждане, товарищи по школе и родственники стали осаждать меня, стенали, плакали и перечисляли подвиги в защиту города моих предков, указывали на могилы матери, отца и еще старшего поколения, и старых поклонников, и недавних, я, государь, представив себе, что и они стоят около меня вместе с просителями, и то молят, то укоряют за мешкотность, и их уважив, и Ериний побоявшись, которые, нужно полагать, негодуют за пренебрежение отечеством, как, конечно, родителями, и вперед этого, побоявшись твоего мнения, чтобы ты не счел меня злым, нечестивым и предателем лиц, самых чтимых, под всеми этими побуждениями пришел к уверенности или, вернее, к необходимости внять плачущим. 11. Но что же мне было делать? Прогнать просителей? Прикидываться, что не слышу их слов? Что не вижу их перед собою? Когда они меня обступят, отскакивать? Уехать в деревню? Оставить их одинокими, когда солнце взирает на это с высоты, когда земля может расступиться? 12. И какое же могло быть благовидное основание для подобной низости? Что государь суров и неприступен нравом и умеет взыскивать за вольное слово? Но они знали мою из за них же самих свободу слова перед тобою, с раннего вечера заходившую не раз до полуночи, вслед за чем некоторые из друзей, побоявшись за нее, как выходящую из меры, удерживали меня, а ты останавливал их в этом, полагая, что подобает царю и достоинство твоего двора требует не над молчаливыми властвовать, но одерживать верх над людьми, открыто выражающими свои убеждения. 13. А когда открыта для откровенного слова такая безопасность, нет никакого оправдания молчанию. Человеку, которым ты увлечен и которого считаешь в числе друзей, быть уличенным в негодности, скверности, жестокости и варварстве не годилось бы и в отношении к тебе, государь.
14. Вот почему я являюсь ходатаем и прошу тебя не прерывать ответом своим моей речи и не противопоставлять моим силам эту свою необоримую мощь слова. Тебе следует сегодня больше проявить свое чистосердечие, чем красноречие. Чего я молю и чего мы хотим достигнуть, подражай, государь себе самому и сделай вторую остановку подобною прежней. 15. Ты остановился у нас на пути своем с запада; остановись и теперь, на возвратном пути от побежденных. Город наш издавна является зимовкою императорам. Пусть же останется обычай для зимы. 16. Нет у нас красоты зданий,—того не дозволило старое своеволие персов, которое применяло пожар к тем, кто оказывали им отпор. Но есть большое заселенное пространство, достаточное и для граждан, и для метеков, и пришлого люда, и государя, и войска, всякие ремесла и множество купцов, и источники, и река, и мягкая зима и лето, не удручающее, и земля, при известных условиях, много несущая всяких продуктов, что исходят от Зевса.
17. Имея это в виду, мне кажется, вы, императоры, во время войн своих с варварами, зимуете здесь, так как город, по вашему мнению, обладает достаточными средствами выдержать тяжесть предприятия, а за прочие, проходя через них, вы даже беспокоитесь, смогут ли снести это бремя, Ведь наш город похож на большое, крепкое [2] судно, огромной подъемной силы, а другие можно уподобить челнам, которые потопишь, если потщишься нагрузить на них большую тяжесть. 18. Итак сейчас мы явились прося, как милости, этой повинности, так как считаем прекращение её наказанием себе. Дело в том, что, получив с давних времен попечение об этом предмете, мы жаждем пребывания царя, как кормилицы, с течением времени, считают себе утехой уход за детьми и плачут, когда кончится время кормления. 19. Итак, если бы слава наша текла благоприятным путем, не было бы тобою приготовлено другого места, не понадобилось бы много речей прибывшим, но выразив свою радость и прибегнув к обычным кличам народной толпы, мы с пляской, рукоплесканиями и прыжками повели бы тебя к городу. Но так как наша репутация впала в худшую славу и представляется, что мы служим с неохотой, и одно упустили из виду, другому нарочно противимся, а самое возмутительное» устроили неладный танец и одним праздником воспользовались как поводом к позорной процессии, остается речью помочь тем, кто впали в подобный вины.
20. Скажу не то, что слышал из уст других, при чем слова их сопровождались рыданиями. Что же это за речи, которые я пропускаю: «Кто знает за нами какую либо обиду? Пусть выступить и укажет, и, прекратив клевету, обличить открыто. В чем было упущение? В чем состояли злые умыслы? Что стало жертвою нашей бездеятельности? Что погублено нашей недобросовестностью?
21. Император не без основания сбавил рыночные цены, а земля, производительность коей пострадала от засухи не могла изобилием своим подкрепить закон, запрещение же повышения барыша расстроило торговлю. Но мы отправляем повинности, а не торговцы в розницу». Не такое оправдание приношу я с собою. Кого ты осудишь, государь, тому надлежит быть виновным, и в моих главах, и, раз ты скажешь: «Этот преступен», таков и мой приговор.
22. На каком же основании я вызволяю от опалы и опасности город, который не могу назвать правым? Есть некое древнее положение, ниспосланное богами, чтимое эллинами, многих спасшее в судах, положение, коему и ты множество раз давал силу. Тебе уже приходилось раньше изречь прощение и ты признал будущее слово [3] обозначаемое коим дело ты выполнял нередко.
23. Мы погрешили, сознаемся, и оплошали в исполнении твоей воли. Одни из нас нерадиво следили за пекарями, другие совсем бездействовали [4], третьи позарились на наживу. Допустим. Что же? Из за этого городу быть виновным? И доля прощения не придет на помощь тем, кого постигла слабость человеческой натуры, когда они увлеклись сверх меры? И где же превосходство богов над людьми, если мы будем требовать и от последних не погрешать ни в чем? Какой город, какой народ, какой человек в состоянии будет спастись, если такая строгость простерта будет на всех?
24. Итак, если следует изъять из жизни прощение и все сурово выслеживать и пойманному на каком-либо проступке подвергаться наказанию, пусть остается ненависть и называй город ненавистным, если же теперь, как никогда, подобает быть в силе [5] этому убежищу, почему мы одни изъяты от этих благ времени?
25. Я соображаю, сколько условий делает тебя гуманным. Во-первых, ты эллин в некотором роде и властвуешь над эллинами [6]. Так приятнее мне называть то племя, которое является противоположностью варварам и не упрекнет меня за это поколение Энея.
26. Варвар горд своим бешенством и свирепостью, подражанием зверям, убивая за трапезой единоплеменника и предаваясь попойке при трупе, и если кто станет молить его, один не достигает ничего, другой даже пуще раздражает его. Но нашим величайшим рвением служить как можно больше отличаться от зверей и гнев смягчается слезами и кипучая ярость погашается плачем и память о причиненном зле прогоняет вид стыдящегося от своего поступка обидчика.
27. При таком складе нашего рода в равной мере нам надлежит быть гуманнее варваров, а твоей душе— нас прочих. Почему? Потому что тебя не учили охотники, беря тебя с собою, когда ты стал подрастать, поражать зверей, проводя большую часть времени в рощах, на горах, в стремнинах, в схватках с львами и кабанами, но лакедемонец, жрец справедливости, руководитель воспитания, звавший, как никто, тайны души Гомера и всего хора вокруг Гомера, которого ты воспринял в юности, как естественно человеку такого возраста, знаешь теперь, как естественно философствующему.
28. Также и всех риторов и историков, сообщающих о многих событиях, чей труд не оставил неизведанным ничего из древних времен, ты усвоил, в дополнение к пользе от поэзии. Α завершение всего—питомцы богов, Сократ, Пифагор, Платон и те потоки, которые от них излились, ни один из коих не остался вне твоего разума, где водворившись, они сделали его прекрасным и благородным, как педотрибы тело. Они требуют сегодня от тебя милосердия ко мне, как земледельцы от земли плодов.
29. Есть некие взыскатели, заслуживающие еще более этих, чтобы их уважили. Кто же они? Те, что обитают на Олимпе, вернее с тобою живущие, боги и демоны, другу которых необходимо склоняться к милосердию. Ведь у них с тобой общение не в тех только пределах, чтобы им принять жертву и уведомить о чем-либо из сокрытого по-средством полета птиц или заклания ягнят и не в пределах только прорицания, но сколь тесны наши сношения друг с другом, таковы же и у тебя с ними.
30. Они и спящего .поднимают тебя с ложа, тронув рукою, сообщают и о времени засад, и похода, и месте постройки войска, и куда надо выступать, и откуда уйти. И один ты видел образы их, счастливый созерцатель блаженных, и одному тебе досталось на долю услышать голос богов и, поднимаясь, говорить каждому, по Софоклу, то: «О, глас Афины», то: «О, глас Зевса», то Аполлона, Геракла, Пана, всех богов и богинь.
31. Удостоенный такого товарищества и общения и располагая такими у себя дома, с коими ты совещаешься о делах, ты, вполне очевидно, сходством нрава привел их к себе, в одной то же время в покровители себе и в друзья. Α ведь из них была и та. которая сдержала Ахилла в гневе, когда, сокрытая для прочих, одна зрима была одному тому, ради кого явилась.
32. Да и Зевс — не только низвергающийся (громом и молнией) [7] но также Зевс просителей и умилостивляющий [8]. Следовательно, свершив дело поражателя по отношению к варварам, что было справедливо, нам будь милостивцем и прими моления, так как и у варваров ты подражал той и другой силе бога, низвергаясь подобно молнии на тех, кто становится на встречу [9] но не направляя оружия на умоляющих. Они в настоящее время находятся в положении, настолько изменившемся, что получили взамен одной территории другую, так что всего прежнего, также страха перед ними и их своеволия нет, и их кормят и заботятся о них вблизи укреплений, которые они срыли.
33. Ради богов, когда Ахилл, слыша о натуре Просьб и о том, что и «сами боги доступны смягчению», продолжает сохранять гнев, разве ты не негодуешь на него, не смотря на свою любовь к воину, если, принадлежа по происхождению к богам, он не подражает тем, от кого произошел, но сам, зная, что повальная болезнь дело Аполлона, склоняет Агамемнона к жертвам, в уверенности, что подобной меры достаточно для перемены обстоятельств, но для себя не считает возможным положить конец гневу за столько и таких значительных даров, и при том имея близким примером этого бога, недавно губившего войско недугом, а, немного спустя, примиренного по прибытии феоров и после их жертвоприношения? 34. Как тогда бог поступил около Илиона, сам он и прочие ежедневно еще и теперь поступают, оказывая пощаду погрешившим, но прибегшим в молитвам. А если бы они после каждого проступка, допущенного людьми по их простоте, сохраняли гнев свой прочно и ничто не в силах было бы примирить их, города опустели бы, так как лишь совсем немногие избежали бы их стрел. Но, полагаю, мы и погрешаем, и умоляем, и спасаемся. И богоподобным как раз является не тот, кто похож на богов наружностью, — это невозможно, — но тот, кто, готовый к благодеянию, не стремится всюду к отместке. 35. Поэтому мы досадуем на гнев Ахилла и считаем себя в обиде вместе с теми послами, которым не удалось убедить его, и радуемся, видя Приама у него, в палатке, трапезующим с ним, и не встречающим неудачи ни в одном предмете своих стараний. И мы считаем этого Ахилла истинным сыном Фетиды и членом дома Эака, а того, который с охотою отдается гневу, знаешь чьим сыном назвал и горячо любящий его Патрокл.
36. «И их» (богов), говорит Гомер, (чтут) «жертвами и кроткими мольбами», а тебе, будет пора, будут приносить жертвы люди, и жертвенники воздвигнуть, и молиться ста-нут, как Гераклу,—естественно ревнителю подвигов его получить те же почести, а теперь тебе от нас вместо жертв, дыма и чада, — наша смиренная поза, моление, слезы. Кивни [10], ради Афины, город коей ты жаждешь узреть, как каждый из Римов [11], рядом с собственным отечеством и тем городом, который стяжал эту большую часть нашего государства, восхищаясь Афинами.
37. Итак сообрази, что славны те подвиги этих афинян, морские битвы, где успех предвещается оракулами, битвы, склоняющие варваров довольствоваться своими старыми границами, а скорее принуждающие их суживать границы, но самым доблестным с их стороны является сострадание к несчастным, из за которого они вступали в борьбу с другими за тех, кто были недавно их противниками.
38. Сильно страдали они от рук фиванцев. Впоследствии они поспешили в Галиарт, чтобы освободить фиванцев. Не меньше бедствий испытали они от коринфян и помогали коринфянам, когда их притесняли. Они и Спарту спасали после Крития и Драконтида, разрушения стены, увоза триер, многих казней ядом, изгнаний, того известного голода и избиения. Через опустошенный Элевзин они явились в Пелопоннес, с целью не допустить гибели Лакедемона.
39. Тем, которые у себя дома чтили, как бога, Сострадание, жертвенник коего ты видел в Афинах, невозможно было помнить о проступках людей, их призывавших и моливших, но надо было или опрокинуть жертвенник или примириться. Возьми же пример с города, славу коего составило его сострадание к своим обидчикам. Вернее, последуй примерам собственного милосердия, сильнее довода не мог бы я выразить.
40. Действительно, если бы тебе еще не приходилось сносить терпеливо безумие подданных, я бы сказал тебе о Ксерксе, отпустившем соглядатаев, отпустившем тех лиц, что были присланы за вестников, узревшего заклятого врага своего Фемистокла, словно друга, и к безнаказности его добавившего еще одарение его городами Ламппсаком, Миунтом, Магнесией, после тех знаменитых морских битв,. и меньших, и той, коей ничего подобного не бывало, той, из за которой Саламин был приветствован пифийским богом, как божественный [12]. И это было, мне кажется, делом его великодушие, не оплатой возлагавшихся Ксероксом на Фемистокла надежд, что он поработить ему эллинов. На изменника собственной родине он не мог рассчитывать, что он будет добросовестен в отношении к варвару. 41. Вместе с Ксерксом назвал бы я тебе и молосса Адмета, который с величайшим удовольствием захватить бы этого человека, чтобы убить его, но, заполучив его и имея у себя, не отдал тем, кто требовали его выдачи, и устроил его переезд в тем. к кому он хотел уехать. 42. Я бы подробно рассказал и о Филиппе, сыне Аминты, и об Александре, сыне Филиппа, из коих один, овладев афинянами, везшими домой Аргея, отпустил, словно благодетелей своих, не пожелав удержать ничего из добычи, которая досталась ему от победы, а Александр, которому много повредили риторы в Афинах, и расстроившие дипломатические отношения, и народную массу возбуждавшие, и его обзывавшие Маргитом, и оскорблявшие, и презиравшее, казнил бы их, если б хотел, став полновластным владыкою, но, приняв посольство, оставил и дал такую милость Демаду, сыну Демея.
43. Об этом и о многом другом я напомнил бы, если бы ты не совершил уже более доблестного поступка, чем они. Теперь же ты освободил меня от собирания древних примеров, уже быв сам в числе таковых, к чему сейчас приступаешь. Разве пе этот самый человек людей, заостривших на него мечи и составивших на него заговор, где и когда надо искоренить общее благополучие, уличив их, высказал им порицание, но жизни пе лишил их, чем и поразил вселенную больше, чем своими трофеями? Тогдашнему милосердию было правилом сносить проступки подданных. Сохрани же мне это правило нетронутым и к тому, что принесло тебе похвалы, прибавь новые к ним поводы. 44. Ведь ты заключишь мир с городом не целиком негодным и известным своей отчаянностью, дерзостью, наглостью в самыми скверными свойствами, но, если позволяешь сказать, впервые в этом обвиненным. Поэтому я и дал себя уговорить ходатайствовать за него, полагая, что прежняя его деятельность послужить извинением за последний поступок, так как и из людей самого бессовестного и считающего злобу полезнее снисходительности надо ненавидеть и губить ради всей жизни, а тому, кто вообще умерен, но впал в провинность, всякий естественно склонен сочувствовать и помогать.
45. Этот город, оставляя в стороне более древние времена, узнавая о твоих битвах и победах на Рейне, отделанности твоих речей и прочих достоинствах, публично богам не молился, чтобы страна стала твоею, — этого и нельзя было, — но каждый про себя или группами из тех, кто того желал, не переставали молить Зевса прекратить то, что губило государство, и даровать державу тому, от кого ждали спасения. 46. Когда же из Киликии приходила то та, то другая молва, они бледнели при той, которая поминала о здоровье, иная же была праздником, при чем они исподтишка кивали друг другу в знак удовольствия. 47. Не так люди в трудном плавании возжелают коснуться суши, как они вкусить твоих снадобий, не так старик — отец жаждет увидать целое поколение сыновей, пробывшее на чужбине, как этот своенравный город узреть твою главу, не так томящиеся в рабстве ждут, чтобы пришла к ним помощь Геракла, как мы, чтобы царская власть, прежде малая размерами, распространилась на все государство.
48. А когда прежнее владычество прекратилось, твое же возросла и пора давала возможность проявить свое мнение, боги услышали клич, какого раньше не бывало, при чем мужи наполнили не только театр, но и склоны горы, а женщины, по своему обычаю, каждая присоединяла свое славословие из дому. 49. Под влиянием того, что здесь происходило, даже если кто бредил еще о каком-нибудь перевороте, отказался от своей надежды и на берегу Оронта давал клятву чтить твою власть, и войско, и течение реки, сказал бы поэт, двигалось в веселье.
50. Из сказанного одно всеми признано, относительно другого поверь мне. Одному человеку предстояло в Эфесе поплатиться за преданность в тебе и здесь кое-кто был в подозрении и опасался ареста. Были и здесь оповестители твоих природных качеств, сообщавшие новости, в какие были посвящены, и много находили последователей, чаруемых любовью к тебе.
51. Хочешь, позову в свидетели тому лицо, которое давно почтено тобою домом, потом письмами, наконец, теперь властью? [13] Или и мне, и свидетелю вредит то, что мы оба граждане (Антиохии)? Не малочисленны, государь, мы и родственники, но все же пусть никогда не преклоняемся мы ни пред отечеством, ни перед родом, чтобы ставить их выше истины и тебя.
52. Да что тратить время на то, чему есть самый верный свидетель, которого одного из всех ты не мог бы отринуть? О ком же это я говорю? О тебе самом. Ведь и раньше, высказывая предо мною некий упрек по адресу города, ты сказал: «А я задумывал превратить его в мраморный». Так сказал ты подлинными словами. Итак ты прибыль, любя. Если любил, одобрил. Одобрял же не враждебный тебе город, но в отплату за его приверженность. Ведь отношения на Востоке не были скрыты от тебя, пока ты пребывал на Западе, не скрыто было и то, кто предпочитал худшее, кто жаждал лучшего. Итак та красота, какую ты готовил городу, была свидетельством того, что город стал на твою сторону.
53. Может быть, кто-нибудь в числе прочего сообщил тебе, что еще много больших храмов стоить у нас, что для тебя служило признаком благочестия жителей, так как желающие разрушить были, но не лежавшие в развалинах храмы были спасены, очевидно, борьбою с ними тех, которые были против разрушения.
54. Что же? Все это сотрем, в виду одного этого проступка, и от тех фактов, которые показывают добрые качества, останется только поступок, объясняемый нерадением? Суди наше дело, как лакедемонцы. Направляя свое следствие в ту и другую стороны, дай перевес большему числом. Вспомни собственное правило о лгунах: «Если, говорится в нем, кто-нибудь из беседующих со мною солжет раз, я снесу. Если осмелится на это вторично, и это стерплю. Если и в третий раз будет уличен в том, что говорит неправду, еще не становится ненавистным. Но прибавь он ложь в четвертый раз, он изгоняется". Но нам хоть не три раза даруй извинение, но один только, сейчас. Затем мы будем вести себя безукоризненно, в твоих глазах. Ведь настоящая скорбь побудить к отрезвлению.
55. Затем ты скажешь: «Чего именно вы боитесь? Какой конфискации имущества? Какой ссылки? Каких казней?» Ты шутишь, государь, пред людьми в несчастье. Что говоришь ты? Ты не конфискуешь, не казнишь, не ссылаешь, но ты ненавидишь, считаешь врагами и покидаешь. Это — величайшее наказание. В одно и то же время ты тем во всеуслышание провозглашаешь много обвинений против города, что «я бегу от города, преисполненного всяких пороков, своеволия, пьянства, невоздержности, нечестия, корыстолюбия, дерзости, и переселяюсь в меньший город, отчаявшись в характере более сильного».
56. Таким образом, еще при жизни прямо пригвождая нас к позорному столбу, воображаешь ли ты, что скроешь, на что наказуешь, как если бы, выпустив против меня сегодня речь, что я величайший нечестивец и твой враг, ты затем пожелал бы, чтобы я был признателен тебе, если не поплатился жизнью? А я бы сказал тебе: «Ты иронизируешь, государь, и изобретя кару, пущую смерти, затушевываешь действительность названием. Избавь меня от подобных милостей и, превращая жизнь в позорь мне, не давай жить, но распни, утопи. Пусть меня злословить любой без того, чтобы я это слышал, теперь же, разве не для того освободишь ты меня от казни, чтобы чувствительнее огорчить? Бывает, государь, и жизнь горше смерти».
57. Может быть, и город говорит тебе: «Конфискуй, казни. Если хочешь, срой до основания. То одного дня скорбь, а сейчас как снесу кару, которая становится длительной?» Город профанирован, как гавань Кирры, заклят, как тот пеласгийский околодок, и нам грозит сегодня потеря свободы слова. Как один человек, уличенный в зазорной нравственности, теряет права гражданства, так наш город, если ты сохранишь свой гнев, — безгласен. В самом деле, где же и перед кем станем мы величаться, или перед людьми, в нам являющимися, или сами являясь в другим? Заперта будет для нас всякая гавань, всякий материк, всякий род, и отправляющимся на чужбину придется скрывать, откуда они, и выдумывать себе отечества.
58. Для убийц изобретены очистительные обряды, уничтожающее осквернение, и если кто, покинув страну потерявшего, бежит в другое место, он находить лицо, которое ему поможет и облегчить его положение, а наша беда всюду найдет себе врагов и твоей вражде будет подражать вселенная, и если явится к нам какой либо чужеземец , он промчится по городу, словно по зачумленному.
59. Не укроется это ни от обоих племен эфиопов, ни от кельтов, ни от скифов, ни от персов, которые остаются. Известность гневающегося не позволяет возбудившим ненависть остаться незамеченными, а, сверх того, и величина ненавидимого города вызывает много толков. Ведь если мы погрешили, мы и осуждены. Но мы числимся в ряду городов, следующих за двумя первыми, и быть оставленным — в убыток городу, так что участь, какая, говорят, постигла Каллисфена, погибнуть от голода ненавидимым, приключится и нам, если мы появимся в другом месте, так как всякий нас будет толкать, извергать, гнать.
60. И еще не так значительно будет то, что постиг-нет немногих, приходящих в другую область, но неизбежно целому городу лишиться прочного положения. В самом деле, людям, как таковым, невозможно быть неизменно счастливыми, но и голод, и повальная болезнь, и еще более грозные бедствия от землетрясений поражают города. В таких обстоятельствах одно снадобье постигнутым бедствием — готовность соседей помочь. Если отнимешь ее. ты отнял единственную надежду. Каким же образом она устраняется. Если пострадавшие будут считаться негодными людьми. Над такими все привыкли злорадствовать, а не помогать им. 61. Итак ты наложишь на нас малое взыскание и такое, какое легко снести, вызывая на нас общую войну всех людей, благодаря коей, пока город остается благополучным, ему придется переживать унижение, а, случится с ним беда, не будет у него, к кому обратиться за помощью.
62. Пусть так. Таковы будут отношения в нам соседей и прочих людей. Но дети твои и внуки, думаешь ты, не унаследуют от тебя вместе с властью ненависть к нашему городу, и прочие города будут чтить, а этот лишать почета и всячески вредить ему? 63. Да, пока будет держаться настоящий государственный строй, я полагаю, вечной будет оставаться ненависть к городу каждого нового владыки, и если в нашем бедственном положении раздастся голос нашего страдания, тотчас явится упрек тот, что ныне: «Не они ли ввели во гнев самого кроткого государя, соделали свой город ему неприятным и заставили его искать других мест для зимней стоянки? После этого те, кому давно следовало погибнуть, неужто не по заслугам пострадали, если у них отнята возможность роскошествовать? Разве не сделает любой из великого малым своевольный город, бедняками из богатых?» 64. Итак, посевая неустанную ненависть к нам, благодаря коей все префекты, все правители будут к нам враждебны, в видах угодить го-сударям нашими бедствиями, возьмешься ли убеждать, что это не наказание? Что же скажем на вопрос: «отчего вы ненавидимы?» На тебя ли перенесем вину? Но твоя натура не допускает упрека и добродетель осудившего говорит против обвиняемых.
65. Как молчать изгоняемые из храмов путем оракулов богами, как уличенные всеведущими, так те, которых ты помянешь, как порочных, не могут говорить, что на них клевещут. Итак, государь, мы обвинены твоими достоинствами. А ты никого из нас да не казнишь, да не лишишь ни имущества, ни отечества, и да не станешь ты из прежнего другим.
66. Я вижу, что в подобных испытаниях община избегает обвинений в проступках, которые тяготеют на потерпевших, а то, что ты хочешь делать, обрекает каре целый город. Одно значит, что в честном городе явилось несколько негодных людей, другое, что порочность распространилась на весь город.
67. Удивляюсь, если тебе кажется странным, что города, которым выпало на долю долгое время иметь такого учителя, не обладают надлежащим строем. Не все ли полно было беспорядка, нерадения, небрежения? Законы не были ли бесполезною буквою, должности не продавались ли, людям под-властным не удавалось ли торжествовать над правителями, с вечера посылая дары, а с зарею чуть не подвергая их ударам? Разве справедливое управление не было предметом насмешки, а взяточничество не одобрялось? Разве дело долга не впало в бессилие, а не приобретало силу все, что хоте-лось, разве не был властен бессовестный человек остаться безнаказным? 68. Что же удивительного, если при таком произволе, предоставленном бесчестности, нравам городов пора эта причиняла порчу? Или ученикам плохих софистов невозможно стать хорошими мастерами слова [14], а в царствование бездеятельного [15] человека вселенной можно быть нравственной? И неумение пастухов губит стада, а беспечность царей воспитывает города? Какого приставишь к коням возницу, такой, жди, будет у тебя и колесница. 69. Почему же мы теперь считаем страну счастливою? Это потому, что к лечению её приступил искуснейший врач. Итак мы радуемся в ожидании, что он изменит нравы городов и сделает их лучшими. Что же удивляться, если ты застал недостатки, устранение коих твоя слава? Иной уже покупал плохо выдрессированного коня, в уверенности, что исправить своим уменьем. Таким образом, если бы он, впервые оседлав его, тотчас стал сердиться, замечая, что он не чужд недостатков, разве тебе не представляется что, получи конь голос от Геры, справедливо услыхал бы этот человек такие его слова: «Зная это, ты, однако, купил, и с уверенностью умением, каким обладаешь, отучить от непослушания. А для воспитания нужно время и упражнение, в течение коих, быть может, я исправлюсь».
70. Мы все жили, государь, распущенно в прежнее царствование. Вступили теперь под иго более строгое. Попытаемся нести его. Прости малую вину и сделаешь нас лучшими, чем чтобы нам нуждаться в прощении. И что мы не просим чего либо необычайного и ты уже был на стороне прощения, для этого вспомни о том дне, когда ты называл нас бесчестными и желал спасти. «Они погрешили, но пускай получают пропитание. Они причинили неприятность, но пусть не голодают. Дай тысячу мер и прибавь три тысячи». 71. Это были слова смягчившегося, слова не окончательно ненавидящего, слова ожидающего перемены. Ведь ты не стал бы усердно беречь город, неизлечимо испорченный, если и этот поступок не был делом ненавидящего — мероприятия в защиту от чрезмерных ливней и спасении земли от опасностей, грозящих отсюда, когда тому проливному дождю ты подставил себя, находясь под открытым небом, у жертвенника [16], в то время как прочие, собравшись под крышей новой постройки, боялись, как бы, помогая плодам земли, ты сам не ощутил нужды во враче, но ничто тебя не отвратило от помощи.
72. Вот как ты пренебрегал городом. В пользу него ты добавил и следующее, я слышал: Ты вопрошал богов, доживем ли мы до лета безмятежно, приняв решение, если бы кто предчувствовал беду, отразить ее обычными у тебя мерами. После этого, в пользу кого ты трудишься, чтобы они не погибли, тем замышляешь ли погибель в их отчаянии, и от голода избавляешь, а скорбям предаешь? И хочешь, чтобы город оставался, как весьма годный, а покрываешь его стыдом, как ничего не стоящий?
73. «Но во всяком случае нам надлежит поплатиться». Наказание мы претерпели, государь, и при том значительное и долгов, вот уже пятый месяц этому наказанию. Стеная, угрюмые я унылые провели мы их ничем не отраднее, чем заключенные в тюрьме, пораженные душою, с облаком, застилающим лицо, подобные тем, кто оплакивают безвременную кончину детей, проливая слезы, рыдая, ненавидя самих себя, почву, воздух, воду, дома, избегая встречных, друг друга, терзаясь ночью, скорбя днем.
74. Спас город Александр, спас, иначе не мог бы я выразиться, но жестокими словами, одними, брошенными в лицо курии, другими — язвившими народ, не за ежедневные проступки, — ведь всякий убеждал себя соблюдать порядок, но за тот один, раздраживший тебя, и в собрании всех людей с прочими был ты милостив, а против нас буйнее потока, так что жизнь для нас за то время была жизнью киммерийцев, в непрерывном мраке и ночи, и мы мнили, солнце для нас уже не всходит.
75. Какой еще ищешь кары на людей, изведенных скорбью? Дай же прощение, дай, государь, не за все под ряд, а за проступок, связанный с рынком. А продерзости во время процессы ты давно высмеял, а мы за них взыщем, так как не перестанем выслеживать проклятых и недолго остается нам захватить их. Прости же, ради богов, ради демонов, ради трофеев, ради самой философии. Ты являешься с великих подвигов, пусть будет и этот твой подвиг велик. Увенчай победы милосердием и не оставляй нас одних плачущими среди общего торжества всех людей.
76. «Мы—ненавистники тебя и твоего царствования». И это мы слышали, о, солнце! Когда твои успехи подвигались по твоему желанию, но еще не являлось вести о событиях, мы, все оставив, пребывали в мольбах, дети, старики, женщины, сначала собираясь по отдельным филам [17], потом собравшись все части города в одну толпу, двигаясь по площади с громкими молитвами, перехода за ворота с еще большими, вращаясь на равнине, где происходят военный упражнения. Те из нас, которые в познании божества имели дело с жертвенниками, шли к ним, всяческими способами умилостивляя тех, кто властны дать победу. Если это поступки ненавистников, то каково же доказательство привязанности?
77. Но есть некоторые недовольные кое-чем в твоей деятельности. Ведь некоторые и отцами недовольны. А могло ли бы быть что-нибудь сладостнее родателей? А относительно тарсийцев каково твое настроение? Никто из них не скажет какой либо грубости? Какой оракул в том порукой? Что же, если какое либо слово вырвется у мельника или кожевника, какое естественно возможно от них? Будешь искать другого города и опять иного? И вопрос о том, где тебе следует зимовать, будет зависеть от подданных? Да не будут они никогда иметь столько силы. Но водворяйся среди желающих, на радость их, среди не желающих, чтобы они научились желать. Надо, чтобы исполняли долг, кто охотно, по доброй воле, кто неохотно, по принуждению.
78. Если бы ты был у нас софистом, во всяком случае был бы, если бы не был на своем величайшем и божественнейшем посту, ты сейчас соперничал бы со мною, затем кто-нибудь из твоих учеников проявил бы леность, разве позволил бы ты? Невозможно. Но была бы пущена в ход плетка [18]. Так и теперь весь город пусть научится сносить пребывание государя.
79. Но это относительно тех, кто подобным тяготится, а мы, давно привыкшие к жизни с государем, и теперь просим, чтоб нас не лишили этой чести. Умоляет тебя город, содержащий род Инаха, заблудившийся в поисках за Ио, умоляет город, содержащей часть афинян, город македонян, город Александра, который прошел один путь с тобою, чьим источником он восхитился, с удовольствием напился из него, умоляет тебя город, многих богов доставивший тебе в помощники, коим ты принес жертву, коих ты призвал, с которыми пошел в поход, Гермеса, Пана, Деметру, Ареса, Каллиопу, Аполлона, Зевса, и того, что на вершине горы [19], и того, что в городе, к которому ты вступил консулом, откуда вышел с надеждой, которому стал должником. Имею письмо твое, лежащее у бога. Приди принести жертву, отдай долг и, принесши оставайся, согласно установленному порядку.
80. Считай, что слышишь эти слова от них самих. Может быть, и видишь их [20] стоящими вокруг главы своего, Зевса, который, когда уже ты сражался, застал нас в трепете, укрепил, ободрил явным знамением. Оно было таково: Некто, поймав на берегах озера лебедя, посвятил его богу. А он не лишен был крыльев, но потерял силу крыльев, как бывает с лебедями, когда, лишившись свободы на болотах, они становятся ручными у людей.
81. Прочее время он пребывал на земле, не пробуя подняться в высь. Но когда приносили какую то жертву в седьмой день в начале месяца, лишь огонь достиг жертвы, лебедь, устремившись в воздух, трижды облетев храм под самым карнизом, затем поднявшись высоко, направился к востоку. И тотчас поднялся крик радовавшихся, прыгающих, кувыркающихся при воспоминании о превращены Зевса, принявшего вид этой птицы, когда вступил в связь с Еленой, и всем представлялось, что он спешит, чтобы вместе с тобою извести персидский народ. 82. Он теперь говорит вместе со мною, желая городу, чтобы произошло примирение с ним, а мне убедить в мнении, возникшем из того представления. Не откажи же в почтении и не унизь ритора, увенчанного твоим приговором, ты дал хлеб, по моей просьбе, прекрати же, по моей просьбе, гнев. Не уставай возвеличивать человека, который не раз отбивался от сна в заботах о тебе, и не отправь в отечество без успеха, поникшего головою, краснеющего, пристыженного, совестящегося присутствующих граждан, совестящегося отсутствующих. 83. Когда спеша на встречу мне они спросят: «Убедили мы, посол?» что отвечу? Мне понадобится тогда личина или, клянусь Зевсом, ночь для входа в город, при чем пора эта скроет расцарапанную ланиту. Очутившись же дома, придется сидеть взаперти, так как я не вынесу их взоров; указывающих близким на меня, потерпевшего неудачу.
84. Но вед есть высокие горы, заросшие лесом, области, пещеры, хижины каких-нибудь угольщиков. К ним пойду, переменив имя и изменив одежду и все, что можно в наружности. Там буду пребывать, в пустыне, далеко от города, которому не смог помочь.
85. Я был потомком хорегов, государь. Самому мне быть хорегом воспрепятствовала судьба. Но постыдно жить, не будучи в состоянии ничем благодетельствовать своему городу. Так как, следовательно, я отстал от литургий доставляющих удовольствие, сделай меня ревностным в спасающей. 86. И пусть никто не говорит мне о снаряжении в Киликии. Захоти только, и все последует. Дело в пяти днях и немногих верблюдах. Ты видел нас ослабевшими, посмотри и на окрепших. Испытай урожай, раз испытал обратное. Теперь ясно узнаешь, был ли тот случай делом низости или несчастья.

---

[1] σώματα о людях. индивидах, см. pg. 30, 12; 251, 15; 425, 6; 436, 9; 462, 10; 486, 12; vol. III pg. 362, 20; 435, 14.
[2] Förster, ad loc, допускает, что эти два прилагательных —глоссема к μυϱιοφόϱῳ.
[3] Срв. § 70.
[4] ϰαϑεύδω срв. т. I, стр. 138, прим. 2.
[5] ἀνϑεῖν срв. т. I, стр. 16, 1.
[6] ϰολοφών см. т. I. стр. 242, 1. стр. 298, 2.
[7] ϰαταιβάτης — эпитет Зевса-карателя.
[8] Μειλίχιος см. т. I, стр. 462 (ер. 1429b).
[9] ἀντιβλέπουσι срв. orat. LIX, § 81, т. I, стр. 417—18.
[10] νεῦσον срв. стр. 314 orat. XIV § 66, pg. 414 νεῖσον ὦ ϑεία ϰεφαλή,
[11] См. том Ι, стр. 143, 1.
[12] Срв. т. I, стр. 209.
[13] Здесь разумеется Цельз, срв. ер. 628 (Sievers, 90).
[14] О τεχνῖται, срв. письма — энком. стр. 5.
[15] ὑπνηλός см. пояснение ркп. В², срв. ϰαϑεύδω, в зпачении этого глагола у Либания.
[16] Срв. т. I, стр. 358, orat. XVIII, § 177.
[17] См. т. I. стр 147, примеч.
[18] См. т. I, стр. LXXII, стр. LXXXIV.
[19] Зевс Касийский, см. т. I, стр. 451·
[20] Срв. выше, XII, 86.