Жизнь или о собственной доле

1. Людей, составивших себе несправедливое мнение о моей доле, и тех, которые говорят обо мне как о счастливейшем человеке, в виду этого шумного одобрения, вызываемого моими речами, и тех, которые называют меня несчастнейшим существом, в виду непрерывных болей и страданий, надо попытаться поправить в их суждениях, из коих каждое далеко от истины, рассказом о прежних обстоятельствах моей жизни и о том, каковы они еще и сейчас, дабы все знали, что боги смешали в моей доле добро и зло и я не являюсь ни самым счастливым, ни самым несчастливым, и да не поразит меня стрела Немезиды.
2. Итак, во первых, если и это содействует счастью, быть гражданином великого и именитого города, пусть посмотрит любой на величину Антиохии, на то, какова она, на какое пространство раскинулась, какие источники ее поят, какие зефиры ласкают. И не видав города, можно все знать о нем по молве. Есть ли какой закоулок материка, моря, куда бы не достигла слава города? В величайшем же городе самым видным оказался мой род, по образованно, богатству, хорегиям, состязаниям, речам, которые отвечают на гнев [1] правителей. 3. Некоторые думают, что мой прапрадед прибыл из Италии, введенные в заблуждение одним сочинением, составленным на языке этой страны. Но он, действительно, мог писать на этом языке, но не был чужеземцем. Его украшало не столько знание италийского языка, сколько дар предсказания, благодаря коему он знал заранее о том, что сыновьям его, красивым, высоким и владеющим даром слова, предстоит погибнуть от меча. Это обстоятельство истощило крупный капитал нашего дома, так что отец мой содержал, жалея их, сестер, бывших на выданье. Деду же по матери, который был важным человеком и ритором, после того как он с трудом избежал подобной же смерти, приключилась кончина от болезни, причем он поручил совет на защиту двум борцам, из которых один окончил жизнь на посту наместника, а другой, отвергнувши такой пост. Итак в жизни этих людей одно дело милостивой судьбы, другое — не такое.
4. Взяв жену из такого дома, отец мой, имев трех детей, из коих я был средним, умер, раньше зрелого возраста; получил он в приданое небольшую часть из значительного состояния, и тотчас в распоряжение им вступает отец матери. Мать же, побоявшись недобросовестности опекунов, и, вследствие скромности, необходимости входить с ними в переговоры, сама желая нам быть всем, все прочее попечение сохранила вполне за собою ценою большего труда, а за ученье платила деньги наставникам и не умела сердиться на ленивого сына, считая делом любящей матери никогда ни в чем не огорчать свое чадо, так что большая часть года у меня уходила на прогулки по полям, скорее, чем на ученье. 5. После того как у меня прошло таким образом четыре года, я достиг пятнадцатая года и мною овладела горячая любовь к красноречию, и в такой степени, что утехи полей были забыты, проданы голуби, ручные птицы, страсть к коим способна заполонить юношу, состязания коней, сценические представления, все было в забросе, и чем я особенно поразил и молодежь, и стариков, я воздерживался от посещения тех единоборств, где падали и побеждали мужи, которых можно бы назвать учениками тех трехсот, что были при Фермопилах. Эту литургию отправлял дядя мой но матери и звал меня посмотреть, а я поглощен был книгами. Говорят, что тот софист прорек обо мне задолго то, что и совершилось. 6. Куда же отнесем сиротство? С радостью узрел бы отца достигшим старости, но уверен также в том, что сейчас был бы на другой стезе жизни, когда бы отец мой дожил до седин. Сравнивая же настоящее мое положение с теми профессиями, разумею, заботами по должности сенатора или процессами, или, клянусь Зевсом, даже и троном наместника, нетрудно и так определить, куда правильно должно отнести это сиротство. 7. Но что касается целомудрия моей матери, которая отказала в приеме несчетному числу претендентов, даже тот, кто, сильно падок к наслаждениям, мне кажется, не дерзнет не согласиться с тем, что я принадлежал к числу счастливых детей, если прекрасно жить без – всякой скрытности, а это дает не только личная жизнь каждого, но жизнь тех, кто дали жизнь, потому что многим, проявившим себя безупречными, заграждал уста позор их родителей.
8. Затем, опять-таки, посещение школы лица, изливавшего красоту словес, доля ученика счастливого, а то, что посещал я его не так много, как бы следовало, но, пока исполнял это только для прилики, посещал, а когда меня воодушевляла любовь к учению, уже не имел того, кто должен был мне сообщить его, так как тот поток уже погас, доля несчастного. Итак, тоскуя по том, кого уже не было, и пользуясь руководством тех, кто были, какими то призраками софистов, словно те люди, что питаются ячменным хлебом вместо хлеба высшего качества, так как нимало не успевал, но грозила опасность, следуя слепым руководителям, впасть в бездну невежества, я с ними расстался и, дав отдых душе от творчества, а языку от речей, руке же от письма, занимался только одним, заучивал наизусть произведения древних при содействии человека, одаренного чрезвычайною памятью и способного делать юношей сведущими в красотах тех писателей. И я настолько ревностно был привержен к тому, что, даже когда он отпускал юношей, не покидал его, но и на пути через площадь в руках у меня была книга. Учителю приходилось даже прибегать к настоятельному требованию, которым он в ту минуту явно тяготился, а позднее хвалил. 9. Так прошло пять лет, в течение коих вся душа моя обращена была к этим занятиям, и божество содействовало тому, не прерывая хода ученья никаким недугом, так как и тот, что постиг меня, недуг головы…., он произошел следующим образом [2], Во время чтения Ахарнян Аристофана, я стоял подле сидевшего учителя, а солнце было закрыто настолько густыми облаками, что кто то назвал тот день ночью. Когда же загремел оглушительный удар грома Зевса и он в тот же момент пустил молнию, глаза мои были поражены огнем, а голова оглушена громом. Я думал, что мне не приключилось никакого внутреннего повреждения, но что тревога тотчас прекратится. Но когда я вернулся домой и возлег, дабы завтракать, мне стало представляться, что я слышу тот гром и та молния мелькает по комнате, и страх вызвал испарину и, выскочив из за трапезы, я спасаюсь на ложе. Я думал, что нужно промолчать о том и сохранить то втайне, а не сообщать врачам, чтобы избежать огорчения быть отвлеченным от привычных занятий приемом лекарств и другими средствами врачебного искусства. 11. Это дало возможность пустить корни тому повреждению, которое в начале, как говорят, без труда было бы устранено. Благодаря этому, бедствие стало моим неразлучным спутником, усиливаясь своим путем и явилось в свою очередь и сюда, претерпевая, правда, некоторые периоды. поворота к лучшему, но не переставая преследовать меня, так зак я тогда, когда оно, кажется, ослабевает, оно не прекращается вполне. Но, как я сказал, кроме этого случая, в остальном я в ту пору не хворал, да и этот случай не помешал мне наслаждаться любимым занятием.
11. Итак, когда в душе образовался запас произведений, людей, могуществом своего слова больше всех прочих вызывавших общее восхищение, и меня потянуло в действительной жизни..., а был у меня друг, каппадокиец, некто Ясион, поздно приступившей к риторике, но в своем трудолюбии обретавший удовольствие не менее кого-либо другого, — этот Ясион чуть не ежедневно рассказывал мне о том, что слыхал от людей старшего поколения об Афинах и тамошней деятельности, сообщая о каких то Каллиниках и Тлеполемах и мощи слова немалого числе других софистов и о речах, в каких они одерживали победы друг над другом или терпели поражения. Под влиянием этих рассказов душой моей овладевало горячее желание посетить этот город, 12. Об этом заявить, что мне надо отправиться в морское путешествие, я намеревался позднее, а между тем, так как молва о трудах моих распространялась по городу и о моей скромности согласной с возрастом, — о скромности я говорю смело, потому что еще живы свидетели, которые при вашем желании встанут и засвидетельствуют, — я вижу немало их, здесь сидящих, — скромность эта была неприступна, не вследствие охраны и страха перед педагогами, которых сиротское мое положение естественно делало слабыми, а вследствие предусмотрительности судьбы, благодаря коей я и сам был себе стражем, и других охранял и прекращал предосудительные забавы, какими увлекались многие из юношей, бросив занятия красноречием, — так как, говорю я, весь город был полон молвою об обоих моих добрых качествах, отцы, у которых, подрастали девицы, через посредство обоих дядей моих приступали ко мне, один другого опережая количеством приданого, «но мое сердце не склонялось отнюдь на это», я полагаю даже, по примеру Одиссея, я пренебрег бы ради дыма Афин и божественным браком.
13. Итак мать плакала и даже слышать не хотела об этом деле, а из дядей старший считал нужным помочь ей, а мне велел отказаться от невозможного, так как он не позволит того, как бы сильно, я не желал. А когда младший устроил Олимпии Зевсу, а я уступил принуждению, божество наказует город, а скорее всю страну смертью Панольбия, таково было имя старшего из дядей, а так как мать не могла уже в той же степени подействовать слезами на другого — Фасганий не был способен уступить жалости, если она была во вред, — он убеждает ее снести недолговременную печаль, обещающую большие плоды, а мне открывает ворота.
14. В том, что сказано, ясно, что счастливо, и что не таково. Уже выехав, я тогда только вое чувствовал, как тяжко покидать родных. Итак я удалялся в слезах и горе, часто обращаясь назад в тоскливом желании увидать стены города. До Тиан слезы, отсюда слезы с жаром. В борьбе между двумя желаниями чувство стыда в соединении с одним из них перевесило па сторону последнего, так что приходилось продолжать путь недужному. В недуге, возраставшем от путешествия, переправляюсь через Босфор, мало чем отличаясь от трупа, и с мулами приключилось то же, а тот, на кого я возлагал надежды, что он отправит меня к Афине на царской колеснице, тот потерял эту свою великую силу и, во всем прочем оказывая мне гостеприимство с полною готовностью, заявил, что этого одного сделать не в состоянии. 15. А я глядел на море, уже замкнутое для судов временем года, но встретившись с одним известным кормчим, и помянув о плате, без труда убеждаю и, взошедши на корабль, ехал с удовольствием, так как застал Посидона благоприятным, и проплыв мимо Перинфа, Ройтея и Сигея и взирая с палубы на претерпевший страшнейшее бедствие город Приама, миновал Эгейское море, воспользовавшись ветром не хуже Нестора, так что невозможность услуги мне моего гостеприимного хозяина оказалась мне к выгоде. 16. Прибыв в Герест, затем в какую то гавань афинян, где я заночевал, на следующий день я был в городе и в руках, тех, в чьих быть не желал бы, затем на следующий день опять в руках других, в каких быть тоже не желал. А того, в расчете на чье руководство я явился, того я даже увидать не мог, чуть не в кувшине запертый, как у них бывает с приезжими юношами. Разлученные, мы громко протестовали, софист, лишаемый меня, я его. А тем, кто мною владели, не было никакого дела до крика, но меня стерегли, словно Аристодема сирийца, до дачи мною клятвы. Уже после того как я поклялся, что удовлетворюсь настоящими требованиями, кто то отворяет мне дверь, и я слушал одного немедленно в качестве ученика, а двух других согласно порядку, существующему для декламаций. 17. Рукоплескания поднялись сильные, для введения в обман тех, что тогда явились в первый раз, я же замечал, что явился на совсем неважное исполнение, так как власть над юношами захвачена людьми, недалеко от них ушедшими. А меня признали виновным перед Афинами и обязанным ответом за то, что не восхищаюсь руководителями. С трудом успокаиваю я гнев их, заявив, что восхищаюсь молча, но что болезненное мое состояние мешает мне кричать; а когда мои речи начала делаться достоянием публики в списках и другим путем, было признано, что с моей стороны естественно было не восхищаться.
18. И в этом, что сказано, подобает проследить деятельность богини. Итак, недуги и то обстоятельство, что, подобно путешественнику по торговым делам, я познакомился с гаванями, обманувшими мои ожидания, пользовавшимися громкою славою, но не таковыми оказывавшимися по опыту, это доля человека несчастливого, а то, что я воспользовался зимою не более трудною для плавания по морю, чем лето, и что произошло не так, как я добивался, а как было под давлением обстоятельств, это дары судьбы. Мне кажется, благоприятное плавание вы признаете и соглашаетесь, что сказано об этом подобающим образом, но что, с другой стороны, вы находите сказанное о двух софистах странным, если я утверждаю, будто то, к чему меня принуждали, было моей удачей. Нужно мне, разумеется, разрешить эту загадку, и к этому я приступаю.
19. С детства слыша, господа, о битвах групп учащихся среди Афин, причем в дело пускаются и дубины, и оружие, и камни, с поранениями, обвинениями и оправданиями по поводу них и наказаниями, в случае улик, в результате, о том, как юноши на все пускаются, дабы поднять дела у своих руководителей, я считал их доблестными в этом риске и правыми не менее, чем те, кто берутся за оружие в защиту отечества, и молил богов, чтобы и мне пришлось отличиться подобным образом и спешить в Пирей, Суний и прочие гавани для захвата юношей, сошедших с грузового судна, спешить в Коринф, чтоб подвергнуться там суду из–за захвата людей [3], и сменяя пиры пирами, после быстрой растраты состояния, рассчитывать на заем. 20. И вот богиня, зная, что я впаду в эту благовидную гибель, какой название весьма благозвучно, предстатель хора (состава школы) [4], ради того софиста, ради коего я считал нужным вынести это, мудрейшим образом, так она обыкновенно делает, отдалила меня от него, и, ведя за собою, делает учеником другого, у которого мне предстояло познакомиться только с трудами над речами. Α дело это сложилось еще таким образом. Сам я, как человек, обиженный вынужденностью клятв, не желал исполнять ни одной из тех общественных служб, о которых я сейчас сказал, да и никто другой не поручал мне, вследствие того, что я был задержан против воли, а вместе и существовало опасение, как бы, негодуя на это бремя, я не замыслил что либо иное, оправдавшись в клятве принуждением, какому меня подвергли. 21. Итак я не выполнял ни выходов, ни походов, ни тех состязаний, для которых является Арес, да и в великой битве, когда все вступили в рукопашную и те, кого возраст освобождал, я один, сидя где то в стороне, слышал, какое увечье получал каждый, а сам не был тронут теми ударами, какие гнев заставляет наносить друг другу, не дав никогда и не получив, даже не собираясь к тому или другому [5]. Впрочем как то принявшей ванну критянин, встретившись со мною, направлявшимся в баню, а шел я посредине двух своих спутников, ударил того и другого, не в отпор их нападения, а просто по своей наглости, а на меня даже не взглянул, но все же я считал себя оскорбленным тем, что подобная дерзость произошла на моих глазах. 22. Так все всех просили соблюдать благоразумие в присутствие меня, который в Афинах никогда даже до мяча не дотронулся и так сторонился от гульбы и товарищества тех, кто по ночам предпринимали походы на дома бедняков. Ведь и головы Скиллы или, если угодно, соседок страннейших, чем Сирены, благозвучных гетер, которые многих разорили, я заставил петь без успеха.
23. Но, с чего я начал, благодаря Судьбе, я избавился от тех многих бедствий, так что видал Коринф не в качестве обвиняемого или обвинителя, но то спеша на лаконский праздник, бичевание, то на пути в Аргос, чтобы быть посвященным в их мистерии. И об этом довольно. В самых речах, если бы я стал подражателем того, к кому отправлялся, — вед пристрастие к нему вызвало бы и этот результату — я бы последовал по стопам тех, которых вы сами знаете и о которых мне лучше молчать. Итак каков бы я был, если б вместо тех, кого я теперь вам напоминаю своими речами, я напоминал того скромного и скудного ритора?
24, Таким образом это богиня направила хорошо и надлежащим образом. К этому присоединилось, что, следуя тем руководителям, каким подобало, я нимало не нуждался во врачах для тела, так что сколько дней, столько и трудов, кроме тех, которые посвящены были празднествам, немногих, полагаю. А как считалось делом первой важности быть признанным достойным кафедры в Афинах, судьба, и об этом озаботившись, дала мне то следующим образом. 25. Был некий правитель родом из Италии, преисполненный гордости и полагавшей, что тамошняя молодежь не должна допускать никаких проступков. Во время безумств юношей он смещает их пастырей, как плохих пастырей, и отыскивает, вместо них тех, кто будет руководить молодежью, трех вместо такого же числа прежних. Правителю давали одобрительный отзыв о некоем египтянине и об одном моем соотечественнике, которые оба присутствуют. Одинаковой с ними удачей для трудов воспользовался и я, быв 25 лет; египтянину было на десять лет больше, другой»" был старше его; все же пришлось явиться на зов. Гнев начальника время успокоило и софисты остались на своих постах, но я был почтен должностью, на которую был выбран. Последующий период полон подозрительности, ни им, ни мне сон не шел, но бодрствовать одних заставляли их козни, меня опасение того, что придется претерпеть какую то неприятность. Но и тут судьба не оставила меня в жертву дерзости молодежи, но сдерживала их, не смотря на всю их горячность и возбудимость.
26. Упомянем и о другом немаловажном доказательстве того, как я был предметом попечения Судьбе. Моему отцовскому состоянию предстояло пойти в продажу, и это богиня, как таковая, знала заранее, а я имел намерение по прошествии еще четырех лет сверх прожитых удалиться из Афин, так как душа моя требовала усовершенствования. Ведь если в глазах прочих я представлялся как нельзя более удовлетворяющим всем требованиям, не так казалось мне самому. Но меня смущало опасение, как бы окружавшие меня каждый раз софисты не вздумали низвергнуть меня бессчетными испытаниями. Надо, следовательно, думалось мне, исследуя, изучать, 27. Когда дошло до меня в Афины известие о продаже, я все равно оставался бы там, не пользуясь ни мало приобретенным, что постигло многих из юношей, которые не смогли занять тамошних кафедр и дожили до старости, рта не раскрыв. Но судьба устрояет следующее: Был я в тесной дружбе с юношей из Гераклеи Криспином, который прожил там одинаковое со мною время и которому способность говорить природа подарила без больших трудов. Будучи моим сверстником, он смотрел на меня как на своего отца и, повинуясь моим распоряжениям в большом и малом, не срамил добродетелей отца, так как скромность руководила всеми его словами. Призывал его домой дядя, божественный по истине человек и больше имевший общения с богами, чем с людьми на земле. Хотя закон того не дозволял и карою на то дерзающему была смерть, но все же, свершая жизненный путь в сообществ Ь с ними самими, он смеялся над негодным законом и нечестивым законодателем. Когда, таким образом, последовал вызов и оставаться больше было нельзя, «сердце у него», по Гомеру, «сильно Жилось в груди», и сильнее, чем, если бы он шел в битву с врагом. Намереваясь среди граждан, знающих в том толк и занимающихся искусством речи, показать плоды трудов своих в Афинах, юноша, осторожный и не вкусивший подобных состязаний, естественно боялся. 28. Нуждаясь в помощнике и друге, который должен быть под рукою и ободрять его, он не нуждался в поисках такового, когда я был тут, и когда он сказал о своем беспокойстве и о том, в чем он нуждается, я, в виду, полагаю, дальности дороги, колебался. Все же дружба побеждала колебание и вместе с тем я думал, что, если в чем либо окажется пробел в моем курсе, я оправдаюсь тем, что снова вернусь к ним. 29. Эти соображения заставили меня взойти в повозку, и по благосклонности Гермеса и Муз, начав проявлять свое искусство, с Платей, мы проезжали всякий город, вызывая похвалы и величания и наименование благодетелей из Афин и даже тот македонец, что обычно нападал на путников в Македонии, не потревожил нас. Он напал, но удалился, подвергшись тому, что обычно причинял другим. 30. Нисколько не хуже того дело шло в Константинополе, куда отовсюду переселялись многие люди, отличавшиеся образованностью, которые хвалили меня и вызывали мое одобрение. Переправившись через то горло Понта, где, говорят, когда то в древние времена переправилась Ио в образе коровы, и проехав через Халкидон. Астакию и третий город, что стал малым из когда то большего, но обладает одним, что выше всякой величины, старцем, по сладости языка равняющимся Нестору и за то называемым этим самым именем скорее, чем, тем, какое дали ему отец и мать, встретив здесь гостеприимный прием, — то был свояк Криспина, — я являюсь в город Геракла, который основал этот герой после победы над псом подземных богов, и видел место подъема его оттуда. 31. По окончании Криспином всего того, из за чего он взял меня с собой в путь, я снова возвращался в Константинополь и, спустившись в большую гавань, обходя ее, осведомлялся, кто плывет в Афины. И вот, схватив меня за плащ, некто из учителей, — вы знаете его, разумею лакедемонца Никокла, — заставив меня повернуться к себе, сказал: «Не в этот путь надо тебе плыть, а в другой». «Какой же», спросил я, «другой, а не этот, может предпринять тот, кто стремится в Афины?» «У нас оставаясь; любезный друг, следует тебе руководить детьми многих здешних богатых людей. Оставь же заботу о корабле, слушайся меня и не обижай ни себя, ни нас, не беги от многих, великих благ, которые идут тебе в руки, и не плыви с тем, чтобы подчиняться другим, когда тебе возможно начальствовать. Эту царскую власть я завтра передам тебе, сорок юношей, из первых в здешнем городе. А раз будет заложен фундамент, то увидишь приток великого благополучия». Он рассказывал при этом, что сделал город для софиста Бемархия. Он просил меня, желая при моем посредстве побороть одного дрянного человека, из Кизика родом, негодного и неблагодарного, через него водворившегося в городе, но, по пословице, отплатившего, словно баран за прокорм [6]. 32. А я сказал, что поступлю так и не ослушаюсь, а сам тайком уехал. Когда же Эгейское море взволновалось и матросы заявляли, что совсем незнакомы с морем, я, став подле кормчего, потерявшегося в виду бедствия, обращаюсь с мольбою к Нерею и девам Нерея. Была ночь, когда грозила эта опасность. Солнце всходит, бросая на море лучи сквозь тучи, признав еще более жестоких ветров. Все мы рвали на себе волосы, но, видно, молитвы подействовали и все, что нас удручало, быстро прекратилось, так как морские боги успокаивали море. 33. А я уезжал, обещав остаться, не потому, чтобы я был лжецом и обманщиком и не тешась плутовством, но подкрепляя ту клятву, под какою предпринял выезд свой из Афин, которая обязывала к возвращению. Итак нарушение клятвы не представлялось мне удобным вступлением в мою профессию. Вот почему я уезжал. Явившись и не преступив клятвы, я в начале зимы поехал [7] на двухколесной повозке, претерпевая неприятности этого времени года, снова завершить слово делом. 34. Этому начальствованию над юношами в стольких провинциях и отделке немалого числа сочиненных речей и вообще тому званию, каким теперь я пользуюсь, должно признать единственною причиною снисхождение, оказанное мною другу сопутничеством ему при его отъезде, которое меня освободило от страха перед чужими местами. Если бы, с другой стороны, божество не вывело меня тогда, восторжествовала бы уверенность в необходимости всегда оставаться там. 35. Ведь и другого какого-либо человека по каменистому пути бог, бывало, доводил до счастливого конца, так и меня тогда. Когда я вступил на площадь, я вижу одного каппадокийца, который, посланный императором, явился занять кафедру, — совет ходатайствовал как раз в то время об этом лице, попросив о нем, признанном отличнейшим ритором, полагаю, на основании одного какого–либо состязания. Он стоял важный с важностью и я, узнав от какого то старика, кто он, откуда, как и для чего явился, с душою, уязвленною полученным сообщением, явился к тому, кто меня водворил в городе, и когда напомнил ему о его словах, он сказал: «Ты ребенок, совсем ребенок, если не знаешь, как много значит время, и при том, побывав в Дельфах. А о тех обещаниях, которым ты изменил своим отъездом, и тебе самому напрасно помнить и другому о них напоминать». Испытав этот второй удар, я удалился, обманувшись вместе в расчете своем на Афины, и в надежде. 36. А был там некто Дионисий, сицилиец родом, столь важный и влиятельный и по своим победам в процессах, я доброй славе в должностях, и гостеприимству, и по тому, с какой легкостью он мог уничтожить обидчика, что правителю были полезны сношения с Дионисием. Зная, из какой я семьи, в бытность свою наместником [8] Сирии и раньше завязав со мною переговоры вместе с этим Никоклом, он в то время лежал больной, что особенно вредило моему деду. А после того как почувствовал облечение, выслушав весь рассказ и какой невзгоде я подвергался, — ведь одному не одолеть двух, будь хоть Гераклом, по пословице [9], — он заявил, что это будет его делом, а мне не нужно отчаиваться, и прибавил изречение Платона, что отчаивающимся никогда не поставить трофея [10].
37. Я приступаю к состязаниям и следовало бы кому либо другому повествовать об этом, так как человек о человеке мог бы рассказать откровенно, сколько было произнесено каждым речей, каковы они были по внешности, о победителях и побежденных, кто привлек на свою сторону город, и о том, как венок от того не был хуже, что не было содержания от императора. Им обильное кормление от императора, а меня кормили отцы учеников, убеждая к тому одни других, и в немного дней состав учеников возрос свыше 80-ти человек, благодаря приливу приезжих и переходу местных учеников, и те, которые страстно увлекались конскими состязаниями и сценическими зрелищами, перешли на занятия красноречием, а владыка написал указ, возвещающий, что я остаюсь там. Дело в том, что было опасение, как бы, при представившейся возможности отъезда, я не вспомнил о своей родине. 38. Оба софиста, разумеется, горевали, один совсем не расцветши, другой отцветши [11], один даже не достиг значения, другой лишился его. Итак они горевали и бранили меня все время, как назойливого, своекорыстного, ненасытного человека, который нигде остановиться не может, пускаясь в такие бесстыдные поношения. Но ведь те юноши, которые им изменяли, не были жертвою физического насилия, а было другое, что их к тому склоняло. Следовательно, подобно тому, как никто не обвинил бы в насилии красивых людей, если многие их любят, так и красота слова, действуя притягательно подобно магниту, не может служить к обвинению отца этой красоты в лукавстве.
39. Пока они сетуют на то, что так сложились обстоятельства, является на седьмой месяц союзник им Бемархий, человек вполне овладевший Констанцием и теми из его придворных, что не были посвящены в тайны искусства, шумом и трескотней беззаконных слов стяжавший славу человека сильного в красноречии. Он находил опору в друзьях, что завелись у него с того времени. Ведь игральные кости и попойки, доводящие до опьянения, сильно содействуют завязке крепкой дружбы. Он переправился через пролив, «высоко держа голову, и величаясь» рукоплесканиями и теми деньгами, какие нажил, исполняя до Нила одну речь и восхваляя того, кто занял позицию
враждебную богам, сам принося жертвы богам, сообщая и повествуя, какой ему храм воздвигает Констанций. Он переправился, улыбаясь, в уверенности, что никто не устоит перед ним, но что получит победу без боя и потопит и меня самого, и всех моих сторонников. 40. Прежде всего, конечно, его огорчало и задевало за живое, что не произошло никакого обратного перехода к нему юношей. Затем, когда я предложил пред собранием речь, присутствуя и слушая ее, он пришел не в особенно приятное расположение духа, и так как друзья увещевали его загреметь и затмить речь речью, написав на ту же тему, что и я, и уверяли, что во всяком случае он с первого натиска меня повергнет, раз только он не потерял былую силу, окрыленный такими словами, спустя месяц он явился с речью, которая ту, с какой он вступил в состязание, если она и прежде вызывала одобрение, сделала еще пущим предметом восхищения. 41. Побежденный в этом, чего не опасался, будь о том даже пророчество божества, он выступил, с намерением в новом бою загладить поражение, с тою речью, какая доставила ему крупную денежную сумму, и вот, пока он ведет речь, о каких то колоннах, решетках, взаимно пересекающихся улицах, ведущих не знаю куда, сидевшие, не будучи в состоянии каждый в отдельности понять его, глядя друг на друга, спрашивали знаками тех, кто находился вдали, не испытывают ли и они того же впечатления, и я, вынесши впечатление одинаковое с прочими, пытался в речи, в угоду собранию, сообщить тому, что вызывало смутное представление, видимую ясность. 42. Уязвив себя этою второю речью, он препятствует появлению моей новой речи, убедив правителя в угоду ему не давать мне очереди. А тот был таков, что готов был всякому повиноваться. Когда же город тем сильнее принял мою сторону, чем более видел, как меня лишают моего права, тот благородный человек, вслед за Никостратом презиравший Исократа [12] увидал, что речами уже не одолеть ему речей скорее, чем быстротою ног быстроту моих, но что один способ избавления состоятелен, это, если меня больше не будет. 43. Если бы именно он в силах был убрать меня с дороги зельем, он прибег бы к такому напитку, но не имея к тому возможности, он ходил по городу, разглагольствуя о том, что побежден колдунами. Он говорил, что я нахожусь в сношениях с человеком, распоряжающимся звездами, через посредство коих он одним из людей доставляет благополучие, другим наносит вред, как те, что обладают властью династов, посредством телохранителей. Обличить то есть возможность на ребрах [13] переписчика, критянина, добропорядочного человека, не мало потрудившегося десницей в Афинах и всюду. 44. Пришедши же к убеждению, что один своим лаем ничего не достигнет и что ему нужна компания, без труда находит людей готовых содействовать, кроме софистов, поклонников поэтов. Помощников ему давали огорчение, страх и зависть. Софистами руководило все это, прочими зависть. Они пользуются, как удобным временем, безумием черни, спасаясь от коей правитель, раненый, находит убежище в укреплении Перинфа. Схватив жертв клеветы, заговорщики, заключив их в тюрьму, держали там, воображая, что мятежу и конца не будет. 45. Но когда безумцы опомнились, а правитель вернулся и заключение оказалось беззаконным, и он заявил, что намерен завтра придти на помощь мне и законам, отчего те охвачены были трепетом и винили друг друга, о что ты замыслило, божество! [14] В полночь ты лишило власти Александра и с наступлением дня предало город в руки Лимения, которого заговорщиком бы я не назвал, а и без клятвы желавшим того же самого. Он хотел, чтобы его считали за бога, и я его не считал даже серьезным человеком, так как рвение его достигало одной цели, быть посмешищем. 46. Он раньше вступления во власть, сидя на площади, испросил у Судьбы власти на столько лишь времени, чтобы в течение его можно было ему казнить меня смертью. Итак, когда он получил в свои руки суд, я, знавший это, ждал, питая уверенность в том, что есть же правда, к чему было основание в виду отсутствия обвинителя. Из заговорщиков одни, восхваляя его, предсказывали заключенным освобождение, так как, по их словам, он не позволил бы себе преступить соответствующий закон, а он, оказывая предпочтете перед законом льстецам, не видя истца, не вызвав ответчика, начало следствию положил пыткою, где я в первый раз услыхал, что палачи оказались бессильны. 47. Скрежеща зубами и встретив отпор в надежде на вторую жертву вследствие её сана, он грозил огнем изувеченному, заявляя, что не отстанет, пока не добьется желанных слов. Вместе с тем меня через ассессора увещевал не оказывать бесполезного сопротивления, но, если хочу остаться жив, уйти. Я решил, что будет крайним безумием погибнуть без пользы, и при том после победы, одержанной в пытке. 48. Меня манила и возможность обменять худший город на лучший, бременимый роскошью на воспитателя речей. А он и этот город заградил для меня указом, но не навсегда. Я явился туда через город Диониса. Дело в том, что жителей Ηикеи, как только узнали о моем выезде, через послов стали меня приглашать к себе, в своих приговорах осыпая меня всевозможными похвалами. Преклонившись перед Дионисом, я последовал приглашению, и, находясь снова среди юношей и занятий речами, новым приговором был призван в город Деметры, при чем правитель Вифинии снизошел на просьбу. 49. Они просили не по недостатку в софистах. У них был некий гражданин, пользовавшейся славою, и в речах он отличался опытностью, но поддавался гневу и как то дерзнул назвать сенат рабами своих предков. А когда те стали совещаться о наказании его и о том, чем наказать дерзкого, кто то сказал: «Бедствием бессмертным [15] так как прочие не будут продолжительны». Когда его спросили, что же разумеет он под этим, он сказал, что это я и те тяжкие труды, какие я причиняю своим соперниками. Итак я боялся, чтобы, встретив меня, он не оскорбил меня, и, оберегшись, этого речью своею обратил его в молчаливое бегство, так как и раньше он не был боек, а от гнева стал еще более медлительным. Ему, конечно, лучше было, раз явился я, молчать, чем говорить, не потому чтобы его творчество лишено было достоинств, — надо чтить правду, — но, забрав себе в голову какие–то страхи, будто против него действуют чарами, он воображением своим потемнил память и ушел со всевозможными грозными жестами и словами, так что многие из расходившейся толпы прятались друг за друга, дабы, все еще кипятясь, он не напал на кого–нибудь и не растерзал его.
51. Это время, их было пять лет из всего прожитого мною, т. е., почти шестидесяти лет, я бы не ошибся, если б даже назвал весною или расцветом. Я могу столько же похвалить новые пять лет и дальнейшие пять, но эти, проведенный под покровом Деметры, выдаются среди них, выдаются по всему, по телесному здравию, душевному довольству, многочисленности декламаций, восторгами, какие вызывала каждая из них, по непрерывным цепям юношей, по приросту числа юношей, ночным трудам, труженичеству в течение дня, почестям, расположению, любви ко мне. 52. Если кого либо из них спросить тогда, что служить величайшим украшением города, можно было слышать, что это мои занятия в нем. В свою очередь город, который достиг такой величины и красоты и прочих благ, какие дает земля и море, говоря о предметах своей гордости, ничего бы не назвал вперед меня, так как и в противовес благоденствию соседнего города он ссылался на то, что тот изобилует театральными удовольствиями, а он успехами преподавания и что тот не мог сохранить то добро, которое у него было, а он приобрел то, которого у него не было. 53. А я напоминал человека, возлегшего подле источника прозрачной воды и под деревьями, с которых свешиваются всякие дары природы, увенчанного венком и все время угощаемого, подобно тому египтянину, который задумал, чтобы его короткий век стал долголетним. Но удовольствие мне доставляли не еда и питье, а хороший и подобающий успех красноречия и то, что Афины протестовали против Вифинии, как земледельцы против земледельцев, когда ставится плотина, препятствующая старому каналу течь по прежнему руслу[16]. Так и прежний прилив юношей, как он был с тех пор, что существует торг искусством слова, эта область остановила у себя и убедила не ходить далеко за плохим, когда можно получить лучшее близко. 54. К тому же тот гераклейский гражданин доставил мне на повозке груду книг, делая меня богатым в том, чего я желал. Ведь если бы он давал мне землю и грузовые суда и дома, сдаваемые под квартиры, я полагаю, я бы похвалил его и велел оставить все при себе Подобным образом поступил я с тем, кто приглашал меня на обед и вместе как жениха единственной дочери, которую он растил при большом состоянии, похвалив его намерение и посоветовав искать жениха, так как мне самому искусство мое заменяет жену. 55. К нему город Никомеда пылал таким безумным увлечением, что мне и в теплых ваннах приходилось продолжать свою преподавательскую деятельность и обывателям это не представлялось чем либо выходящим из правил. Так весь город был в моем распоряжении, подобно школе. Усваивая вступления, они, забросив прочие песни, всюду все время декламировали их. 56. Α ведь самым сильным источником довольства служить приобретение прямых друзей и из всего, что считается за благо, нет ничего, что бы не уступало этому, по словам Эврипида, который знал, что эти искренние друзья не только готовы отказаться от своего состояния в пользу близких им людей, но и умереть, из каковых был и сын Фетиды, который ценою жизни купил месть за Патрокла. Я приобрел дружбу нисколько не менее готовую на все, чем эта. 57. Если бы я сказал, что из них выдавалась дружба Аристенета, полагаю, никто бы из тех, кого я ставлю на втором месте, не прогневался бы на меня. Его по справедливости могла бы винить и мать моя, и всякий другой, кому отсутствие мое причиняло печаль. Действительно, он и достоинства его нрава явились лекарством слаще тех сладких привязанностей.
58. А между тем, кто более меня привязан был к своей матери? Пусть докажет это сильными доводами. Она продала землю, принадлежавшую мне как наследство отца. Покупатель, отправляясь в Италию, из боязни, что позже, призвав покровительство законов, еще при жизни матери или по смерти её, восстану против продажи, просил или сейчас же уничтожить ее, или подтвердить. Итак я спросил, не был ли и я сам в числе проданных предметов, заявляя, что и в этом случае восставать не стану. А он протянул мне документ, чтобы к нему присоединена была подпись и этой руки, и последняя писала, а тот не верил своим глазам. 59. Хотя я считал с своей стороны возмутительным, если бы столь любимую не стал бы кормить на старости, живя с нею, но всякий раз, когда внимал звукам речи друга, это привязывало меня к месту, так что, даже когда возвращался сюда, я поступал так только по настоянию его, так как он грозил, что, если я для него пренебрегу этим долгом, он будет меня считать низким человеком.
60. Итак невзгоды судьба заглаживала большим числом благ более значительных и печали было немного, благодаря количеству удовольствий, а скорее не было ничего столь значительная, что могло бы огорчить, подобно тому как и борцам на состязании получаемые удары, не тяжки в виду значительности свергаемого подвига. Тем яснее проявится их превосходство, когда побежденные ими показывают свою силу.
61. Несовершеннолетний малый, соблазненный обещавшими тех, которые убивают кого уговорят, похитив тысячу пятьсот статиров, убежал, конечно, чтобы погибнуть, когда я намеревался получить от правителя слово. Но я декламировал с обычными жестами, при чем слушатели были в волнении по случаю воровства, так что мне удивлялись в двояком отношении, с одной стороны, как опытному оратору, с другой, что я стойко переношу такую потерю. Присоединился еще лишний повод к восхищенно, когда я отверг серебро, собранное в количестве, превысившем утерянное золото, по городам, которые пытались возместить мой убыток из своих средств.
62. Это оставим, так как потеря тут в деньгах, которыми должен пренебречь человек свободного воспитания. Но у софиста захворала рассудком жена, а он, не желая признать в этом результат плохого состояния организма, возвел обвинение на меня, и, следуя дурному примеру, и он тоже повлек к допросу переписчика, и когда жена умерла, со слезами явившись с могилы в суд, и тут не выступает обвинителем согласно законам, но нашел средство к тому, чтобы засадить этого человека в тюрьму. 63. После этого дело приняло обратное направление, потому что он избегал следствия, а я принуждал. Судья смеялся, стал ли бы я зря тратиться на подготовку смерти жены, миновав софиста, как если бы атлет, будучи в состоянии убить противника, отказался бы вступить с ним в рукопашную и сохранил ему жизнь, а мать его при посредстве демонов похитил бы [17]. Так, он старался ускользнуть, а судья, так как я не отпускал его, при помощи слуг привлек его и принуждал или наказать, или подвергнуться наказанию, так как, закон, по его словам, не дозволяет причинять поношение безосновательными обвинениями. Тогда он, пав на колени, стал молить, чтобы уйти ему без потери чести и обвинение это считать более результатом его скорби, чем сознательным поступком. 64. Судья сжалился над софистом и я не имел ничего против сострадания к нему. Мне бы только увидать врага прибегающим к извинению и никакого дальнейшего наказания не потребуется; даже если он хочет стать мне другом, я его не обижу отказом. А кто, видя, что преступник совестится своего поступка, пожелал еще гибели его, тот зверский человек и не замечает, что, как человек, он может когда либо равным образом впасть в нужду просить такого же помилования. Но не так относились к нему вифинцы, но один, встречаясь с ним, сворачивал с пути, другой заботливо избегал встречи, и то, что обидчик не потерпел подобающего наказания, заставляло иного и бросать чем-нибудь в приговоренного, хотя он пользовался раньше большим расположением. 65. Теснимый со всех сторон и в виду того, что красноречие уже не помогало ему, в особенности вследствие тени, легшей на его нравственный облик, он обращается к подкупу юношей, не щадя больших доходов, поступивших ему с земли. Но они то, что дают, принимают, а себя ему не предоставляют, но тайна выведена была на свет, по городу пошли насмешки над тем, к какой уловке он прибег, на что надеялся и что потерпел. 66. А так как ему содействовал один только из вифинцев, во всем, что бы он не предпринял, отличавшийся неукротимым рвением, этот, заявив, что в толках, обличении и смехе насчет этих подарков не обойдено молчанием и имя его жены, как сообщницы в этом деле и в расходах на него, взошедши на колесницу, запряженную мулами, поехал в Каппадокию, к правителю, своему другу [18], который не прочь был из угождения нарушить закон, а этим двум юношам, в Афинах во всем угождавшим друг другу, предстояло и впредь всегда так действовать. Не смотря на то, что приготовления к персидской войне, тогда происходившей, и другие дела, не менее того требовавшие попечения, вынуждали его оставаться, правитель этот, признав маловажными все самые серьезные обязанности, встал и устремился, послав вперед воина с обнаженным мечем Мне приходилось следовать за ним в Никею с семью юношами, преступление коих заключалось в том, что они,, не продали себя. 67. Итак оплакивали нас еще живых, как афиняне, провожавшие жертвы для лабиринта. Но по воле судьбы предстояло явиться спасителем нам Гераклу, сыну Зевса, и он предвещал то, что сделает и как потушит огонь, во сне. Мне виделось, будто среди Никеи кто то из подражателей Антисфену гасит большой костер, садясь на него, и тело одолевает огонь. Я отправился в надежде на правоту дела и на обещание помощи. Защитники сопровождали нас до Либа, а там, спрятавшись, наблюдали, как обернется дело, и, появившись в конце, поздравляли, как лакедемоняне афинян после битвы при Марафоне. 68. И это, значит, было делом Геракла, который и от меня отвел тучу. Пели петухи и бирючи делали клич, слышался стук двери и кому то дело поручено, возглашал: спускаться. Мы, я и Алким (этого Алкима я по крайней мере считаю сыном какого-то бога, такой не мог бы быть сыном смертного), сидели в лавочке благовоний, поджидая свой черед. Незадолго до полудня появился клеветник, крича не в меру, словно полоумный, при чем слышались слова, что и Филагрий подвергся окраске, выражение, которое для меня было непонятным. 69. Немедленно затем вышел и судья и мы узрели друзей веселыми, как по случаю какого-либо счастливого события; что это было и как произошло, этого нельзя было узнать, прежде чем кто то из людей, ко мне расположенных, не подал издали рукою знака, что враг бежал, так как внезапно приключилась необходимость охраны закона. Дело в том, что, когда он постановил решение призвать в суд на явную смерть, явился какой то вестник о приближении Филиппа [19] и о том, что пора уже спешить принимать на границах суровую власть, и тот, испугавшись, заявил, что пора угождения прошла и закон вступает в силу, следовательно, нужно или снять свой донос, или не гневаться в случае неизбежной потери процесса. Вот почему тот помянул об окраске, в смысле перемены им убеждения. 70. И он, «снедая сердце свое», удалился домой, стеная, а тот, краснея за тех, кому хотел уступить, призвав меня и посадив подле себя в зале суда, потирая лицо рукою и издеваясь над речами друга своего в защиту софиста, просил меня иметь снисхождение за путешествие к нему и считать, что ничего из того, что было, не было, а когда я сказал, что и раньше его слов так было, просил доказательства сказанному, а доказательством является, если я приму его слушателем какой-либо речи в собрании никомидийцев. Хотя, говорил он, Филипп зовет, но да будет все же предпочтено это. 71. Я даю знак согласия и обещаю. Мы явились в Никомедию и я устроил декламацию. Тут откуда то, будто дух, явился клеветник, ведя с собою того падкого к подозрению человека и заявил, что его речь должна иметь место раньше, чем судья будет захвачен сильными рукоплесканиями. Тот был недоволен, но я соглашался. Вступив в покой, он, хотя и сам говорил, был в обществе пятнадцати человек, тогда как сам просил, чтобы моя партия отсутствовала. Дело в том, что, когда он увидал залу состязания, у него закружилась голова и память отлетела, и он закричал, что и тут я, чародей, не прекратил своего воздействия. А когда судья приказал ему читать, так как он прибыл, по его словам, судить о речах, а не о памяти, он отвечал, что под влиянием того же человека у него и глаза не в состоянии делать свое дело, «Но вот тот возьмет и прочтет», при этом указал на лучшего ив риторов. Тот, как только услыхал это, швырнув рукопись, удалился, оглашая площадь бессвязными словами. 72. На следующий день толпа собралась в помещении сената, где по соседств я модулировал и пробовал голос. Правитель готовился к выходу, а тот, кто с таким позором удалился, явился из акрополя вооруженный, чтобы покуситься на мою жизнь. Меня спасают двери храма Судьбы, где я и сидел. Правителя же и раньше речей я приобретаю на свою сторону, благодаря дерзости того человека, и он входит с благосклонностью и уходит, став моим поклонником, и тотчас письмами собрал в одну эту школу родственников, которые у него занимались у других, и детей друзей своих, слово, которое прослушал, читал, попросив его у меня и получив, и заявлял, что обязан клеветнику благодарностью не в пример прочим, так как он дал ему познакомиться с тем, чего не знать себе потеря.
73. Пока это делалось и говорилось и молва дошла до тех, от кого я удалился, которые не только что города, но и самые маленькие из деревень рассчитывали сделать для меня недоступными своими клеветами, какой Телл, какие аргивские юноши, угодившие матери ездою в повозке, превзошли мое благополучие своим счастьем? Так что я полагаю, что и от обвинения, какое я взвел на богиню по поводу возникновения их, я освобожу богиню, раз испытание имело такие последствия. Ведь и Меланф не был, конечно, несчастен, когда ему предстояло, вместо того, чтобы жить в Мессене, царствовать в Афинах.
74. Когда слава моя возросла и несчетное число уст восхваляло меня, причем были и такие, которые говорили, что я водил компанию с людьми, коих пифийский бог прогнал бы пророчеством подобно убийце Архилоха, вследствие давления невиновных в моем удалении на тех, что в нем были виновны, к префекту поступаешь ходатайство об отдаче меня. Когда же я заявил, что обижу принявших меня и вместе с тем просил не повергать меня опять в тяжелое для меня молчание, удалившись, будто с намерением не принуждать, он переводить меня посредством высшего понуждения, царского указа. 75. Итак я горевал печалью пленников, которые, потеряв отечество и свободу, являются на чужбину, чтобы быть рабами. Ведь меня постигало лишение того, что было для меня наиболее приятным и полезным, и отправление туда, где меня ожидало огорчение и убытки. А именно предстояло или бражничать в компании людей сильных и проводить большею частью за трапезами дни и ночи, или считаться врагом и подвергаться неприязни. А это как можно более противоречит добрым свойствам души. Всякий согласится со мной, кто сам бывал в опьянении и видел другого в таком состоянии. 76. Итак декламаций речей я не прекратил и при таких условиях и собирались одни послушать речи, большинство же посмотреть на мои жесты, так как большинство того сената состояло из военных, а не людей школы [20]. Следовательно это обстояло совсем недурно, но составь учеников, который я привел с собою, как нельзя быстрее рассеялся, благодаря тому, что одни поддались чарам удовольствий, а у кого душа была благороднее, те, убоявшись, полагаю, этого города, как способного по своим свойствам развращать души юношей, одни, распустив паруса, удалились в Финикию, другие в Афины, а мне осталось только мое звание, так что иной всплакнул бы, из за скольких учеников какой снежной буре я отправился противостоять [21].
77. Итак я блуждал, напоминая тех, кто оплакивает умершего, тяготясь тем, что есть, тоскуя и о том, чего уже нет, и настолько сильно внедрилась в меня привязанность к вифинцам, не позволяя восхищаться ничем иным, что, когда наступило лето, я снова отправился туда, хотя никто меня не отпускал, а многие грозились, под властью бога [22] любви. Когда же людей погнала повальная болезнь, причем и я сам не остался нетронутым этим бедствием [23], по совету врачей, я вернулся в тот город, откуда бежал. Во второе лето то же самое и дерзнул сделать, и вынужден был, при чем голод заставил вернуться, как раньше зараза. Во время этого путешествия, в Либиссе — это станция, славящаяся могилой и сказанием относительно того героя, что лежит в ней [24], — тучи, сгустившиеся после совершенно ясной погоды и палящего зноя, вызывают и посылают на землю молнию, «и пред мулами Диомеда она ударилась в землю», и я пострадал, как то естественно при таком огне. 78. Ради чего же Судьба не допускала к возлюбленному поклонника города, неправо его лишенного? Она знала, что произойдешь землетрясение, от которого мне грозит и самому погибнуть. Причиняя такую печаль, она доставляла спасение, и лишая города, даровала старость, так как, и заставляя меня снова поспешно возвращаться в самый великий город, она поступала так, не повредить мне желая, но и тут излечивая некоторое бедствие. 79. В самом деле, видя в свою очередь, что некоторые по злобе. другие и по незнанию, удаление оттуда не называли тем, чем оно было в действительности, а переименовывали его в наказание и в приговор города, а не результат злобы какого либо бессовестного негодяя, она увидала, что этот позор может быть заглажен только одним способом, если снова уловленный городом я буду удержан там и буду поставлен во все те же условия, что и раньше, при чем меня будет окружать там некоторое число новых сыновей [25] и театры будут для меня наполняться людьми всех возрастов. 80. Впрочем тогда имелось нечто еще сверх того. В то время как правители всегда превосходили друг друга вниманием ко мне и почестями, четвертый, Феникс, человек, руководимый Харитами, возобновляет забытое постановление сената, и император, радуясь за город за такое его постановление, оказывает мне честь бессчетными дарами, из коих одни приносили сан, другие доход, так, чтобы без забот о земле иметь продукты земледелия. 81. А вот еще более значительное дело Судьбы, а скорее божества, какого бы кто ни назвал, в интересах преследующего, как я, славу ритора, — после свержения власти тиранов [26], которой Констанций положил конец одного путем договора, другого силою, он одаряет греков кротостью Стратегия [27], считая его добрые качества, как правителя, украшением своего царствования. 82. А он, хорошо знакомый со мною и начиная знакомиться с положением дела в Афинах, оплакивая последнее и хорошо помня о моем искусстве, попрекнул афинян, если, требуя, чтобы все ради красоты искусства снова ехали туда, не вводят того, которое лучше имеющегося у них. «Но пользуясь привозным хлебом и сами показав пример тем для всех, вы не считаете это чем либо предосудительным. Если же поступите так относительно красноречия, неужто от того пропадет ваш авторитет? Если бы я даже позолотил все ваши храмы, я не был бы для вас более благодетелем, чем вводя такое искусством. 83. А они говорили, что и сами давно это замышляли, но что с ними приключилось то, что бывает со многими, им помешала их совестливость, а получив вразумление, они будут умнее. И тотчас было написано постановление. А софистов страх помирил друг с другом, происходить частые совещания, частые посещения, соображали, как нужно отнестись к предстоящему событию. Раньше я не слыхал, чтобы афиняне предпринимали это они чтобы Судьба изобретала кому либо другому для славы что либо подобное. А между тем и раньше случалось, речи уступали речам, речи, у них сочинявшиеся, речам, написанным у других, но все же, по-видимому, они не приглашали ритора из другого города. 84· Это надо считать главным результатом благодеяний богини. Если и призванного другими из Афин, явившегося, чтобы получить начальствование над юношами, должно считать счастливым, то как велико счастье, когда приглашающими являются афиняне? я же был обрадован, подобно тому критянину призываемый по случаю недуга словесного искусства, овладевшего общественной жизнью, однако не был так забывчив, чтобы надеяться на мир и безопасность после тех войн, какие мне приходилось видеть, где случались поранения, доставлявшая работу многим врачам.
85. Итак было бы чрезвычайной наивностью думать, что те, которые берутся за оружие друг на друга, причем у них сила одинаковая, приобретенная в течение для всех равного времени, человека, только что прибывшего с намерением унизить их искусство, поставят во главе своих школ [28] с жертвоприношениями, флейтами и хорами. Сверх того, что я видел, я слышал, что Арабию [29], возвращавшемуся завтракать из бани, двое каких то наемных людей залепили лицо грязью, а три пафлагонца, братья во всем, по происхождению, невежеству, дерзости, тучности, схватив с ложа египтянина [30] и притащив его к колодцу, грозили бросить туда и собирались так поступить, если он не поклянется оставить город; и он покинул его, так что, явившись в Македонию, окончил жизнь за другими занятиями.
86. Таким соображениям я предавался. А так как софисты, не выдерживавшие состязания со мною, утверждали, что дома я не мог бы иметь того же успеха, в виду того, что трудно добиться похвалы согражданина, — последние, если даже кто явится к ним со славою, стараются лишить его её и всякими хитростями умалить его значение, — Судьба, желая показать, что они говорят вздор, побуждает меня к просьбе об отпуске на четыре месяца, и, когда государь то дозволил и объявил, что мне следует вернуться раньше начала зимы, я узреваю дороги и ворота для меня самые дорогие узреваю храмы и портики, узреваю обветшавшие стены родного дома, седины матери, её брата, еще не лишенного названия отца, старшего брата, уже называемого дедом, толпу школьных своих товарищей, из коих одни оказались на постах начальников, другие помощниками тяжущимся, немногих отцовских друзей, город сильный множеством ученых, так что я вместе радовался, и боялся, радовался тому, что я гражданин такого большего и такого просвещенного города, а боялся потому, что в высшей степени трудно пленить столь большой город. 87. Но судьба и здесь помогала тому, чтобы и в ответах на вопросы со всех сторон, — это происходило в лавочках, — и когда наконец предстояло выступить в состязании, проявилось, каков я был. Во первых, им не понадобилось нимало людей, которые должны были льстиво зазывать каждого, но достаточно было, чтобы стало известным, что я буду говорить. Затем, не дожидаясь восхода солнца, они наполнили сенат, и тогда впервые он показался недостаточным, так что я осведомлялся, пришел ли кто, а слуга доложил, что некоторые и ночевали. 88. В то время, как дядя вводил меня с трепетом, сам я следовал за ним с улыбкой, так как судьба внушила мне отвагу и, гладя на толпу, как Ахилл на оружие, я наслаждался, поразив этим еще раньше, чем стал говорить. Но как достойным образом описать мне слезы, последовавшие за прологом, который многие выучили наизусть до ухода, о неистовстве, разразившемся вслед за второю частью речи! Не было никого, кто во вскакивании с места и всевозможных проявлениях восторга не отрекался бы от своей старости, своей природной медлительности, немощности, но и те, кому по болезни ног труд стоять, стояли и, когда я их усаживал, заявляли, что речь того им не дозволяет и, прервав ее просьбами, просили императора вернуть меня моим близким. 89. Так поступая, пока не утомились, они снова перешли к речи, объявляя счастливыми и меня, и себя, меня по искусству моей речи, себя, как радующихся достоинству сограждан, прекрасно делом уличив тщету известного изречения, показав, что зависть членов одного и того же отечества, к счастью друг друга, не представляет непременного правила. Не более светлым для Агамемнона был день взятия Трои, чем для меня этот, в который я получил то, что описал. Они и на пути моем в баню шли за мною, желая каждый прикоснуться ко мне.
90. Был здесь некто финикиец родом, которого высоко ценили за это искусство, сын софиста, внук софиста, и самый почет, каким он пользовался, истекал не менее от этого, чем от его искусства. Он получил по закону летний отпуск и отбыл домой, но когда были произнесены мною речи и все уходили, к нему посылают письмо, требующее, чтобы он поскорее принял начальство над юношами, так как они увлечены. «Если же промедлишь», гласило письмо, «ты явишься в опустевшую школу. Так Орфей, уходя, уведет всех с собою» [31] 91. И он тотчас явился, покину в в летнюю пору жену и дом, и увидав меня бледного и худого, что мне причинило болезнь, — дело в том, что во время моей декламации меня застигла болезнь—, заявил о своем сожалении, но борьбу начал и, как не ознакомившейся с моим искусством, уверяет, что одержит надо мною верх, и, сказав это, винил тех, кто за ним послали. Так пренебрегал мною и попирал лежачего тот, который постоянно состязался сам с собою, и, ухватившись за меня, потащил во дворец, требуя борьбы. Λ я, увидав государя, которого почтил бы, если бы он и не просил речи, теперь по его просьбе преподнес ему слово, угостив город иною речью, «слава коей теперь достигаешь небес». 92. Плача, покидал я плачущих, не плакали только люди высшего общества [32], но и обещали дать мне важное положение, если решусь жить у них. А мне важнее того важного положения, какое они обещали, было жить дома.
93. В то время, как я взъезжал на крутой подъем на втором переезде, где, говорит предание, гиганты сражались с богами [33], правивший повозкой чуть не выколол мне глаза прутом, так что нижняя ресница была разучена; но самый глаз Судьба спасла. 94. После долгого пути мне больше, чем прежде, был неприятен этот город. Заявив правителю о своем намерении и убедив его и врачей, одних говорить, что наш климат лекарство для моей головы, а тот, что у них, вреден ей, а правителя просто принять это объяснение, я снова убеждаю кого то из людей, имеющих силу во дворце [34], поддержав мнение врачей, уговорить императора не препятствовать излечению недуга моей головы. А тот помог, но помог не из расположения, — по характеру своему он расходился со мною, — но желая показать, что, ничто им предпринятое, не останется безуспешным. 95. Но и тогда император не сразу позволяет удалиться, а я, получив отпуск и укладываясь в путь, получаю скорбное известие, что у меня умерла двоюродная сестра, а дядя лежит в пепле. Так Судьба сама губила свой дар. Мне уже не хотелось являться в город, когда вместо этой женщины предстояло узреть её могилу. Когда дядя узнал то и другое, и то, что я волен вернуться, и то, что не желаю, и третье, почему, и заплакал о том, что у него не будет единственного утешения — услыхать мой голос, пенял мне в письме, что я не выезжаю, я отправляюсь, не в том же настроена, чем раньше, но тогда в радостном и довольном, теперь — преисполненном скорби и угнетенном. 96. Надо заметит, что, помимо личного несчастья, некая невзгода постигла и государство, гнев государя, дошедшей до смертных казней [35]. Одни лежали мертвые, других он заключал в тюрьму, чтобы убить, все хороших людей. В числе них я увидал и своего учителя [36]. Я явился туда, где они были заключены, и переступив порог, пав на землю, рыдал среди плача всех. На следующий день они были освобождены и явилось мнение, будто со мной вошел некто из благодетельных божеств, благодаря коему буря утихла. 97. На следующий день, вступив в беседу с императором, во второй раз просившим меня о речи, я против воли, но движимый страхом, восхваляю его, расхаживая кругом. Присутствовал и учитель, еще не вполне оправившийся, и я ввожу его в речь, как он нередко хвалил мне язык царя, и этот довольный протягиваешь руку в знак того, что примирился, а тот, поклонившись, поцеловал, а я воскликнул приветствие, какое подобает при таких обстоятельствах по адресу государя, освободившего от страха старика–учителя.
98. В то время как я проводил время среди декламаций многочисленных и способных привлекать молодежь[37] юноша, много съевший обедов, получая крупную плату за тело, прибежав к этому государю, заявил, что я владею головами двух женщин, отрезав их от туловищ, и одной пользуюсь против него, другою против старшего государя. Наградою за ложь было соложничество с каким-то плясуном, повиновавшимся кружку вышеупомянутого софиста. Получил ли он плату, то знают получивший и давший, а с какою целью он дерзал на то, на что дерзал, было отмечено. 99. А он его отправил в суд, не этого ожидавшего, но и он сам, и те, кем он был нанят, надеялись, что за обвинением немедленно последует смертная казнь. Итак судебного преследования он не возбудил, а лежал, закрывшись от стыда, на окраине города, у подошвы гор Все же государь, казалось, уже по одному факту обвинения должен был бы держать меня на плохом счету и показать это всячески на выходе, не удостоив меня даже взглядом. 100. Но он, выехав из толпы всадников на край рва, где я стоял, свиделся со мной, как раньше, и велел не медлить, но вспомнить о Фракии. А я сказал, что сделаю так, а сделал то, что давно решил, оставшись и не разлучаясь с отечеством. Между тем обещания нимало не были выполнены и тот, кто звал меня в преемники трудов в обучении юношей, Зиновий, довел себя иначе, заявляя, что сам любит этот труд и мне торопиться не нужно. 101. Это особенно» повредило моему положению, что я не напал тотчас и не обратил в бегство смятенных. Они спокойно упрочили свое положение, а я пребывал в доме в обществе пятнадцати юношей, большинство коих привез с собою, но еще не был в звании лица, находящегося на общественной службе, и уныние овладело моими близкими, овладело и мною самим, и тяготясь бездействием, подобно сыну Пелея, называя себя бременем земли, я дошел до того, что спас рассудок лишь питьем лекарств, оставаясь с теми, кто обманули мои надежды, а к другим возвратиться не имея возможности, дабы не подвергнуться насмешкам.
102. Тогда один старик, явившись ко мне, сказал, что нет ничего удивительного, если я не имею успеха, возлежа на ложе, наживаются те, кто сидят среди людей. «Но если хочешь», сказал он, «узнать массу жаждущих, отправляйся к какому-нибудь храму». В этом старика я не послушал, но, выдворив в другое место одного из торговцев с его квартиры, поселившись там, сам сидел в соседстве с площадью и местность принесла кое–какую пользу, так как к тем, о которых я сейчас сказал прибавилось больше, вдвое столько же юношей [38], но музей принадлежал другим, большой перевес для тех, кто им владели. Я обращаюсь к Каллиопе: «О наилучшая из Муз, руководительница нашего города, за что подвергаешь меня такому возмездию? зачем меня манила ты, богиня? зачем одного лишила, другого не даешь? Но обманувший роскошничает, а обиженного и отвергнутого ты оставляешь без внимания?» 103. Так говорил я, обращаясь издали, из портика к статуе, а немного дней спустя, сидя дома, что-то сочинял, и до меня донесся вопль, какой поднимает обыкновенно толпа, презревшая законы, так что я, остановившись в своем писании, стал соображать, чем могло это быть вызвано. Пока я так раздумывал, мой двоюродный брат, запыхавшись, поднялся ко мне и сообщил, что правителя [39] мертвого волочат его убийцы, издеваясь над трупом, а Евбул [40] с сыном, бегством спасшись от их камней, бежали куда-то на вершины гор, они же, после того как не удалось их убить, отвели гнев свой на его доме. «И вон дым, вестник пожара, поднимается и его можно видеть». 104. Так Патрокл, смертельно пораженный, потерял оружие, а того, кто меня звал, пока я отсутствовал, а, когда я явился, отверг, ничто не вынуждало бежать, но недуг, приковав к постели, надолго отдалил от юношей, и его угнетали две беды, жар и печаль при известии, что я водворился в сенате и составь учеников так велик, что невозможно раньше захода солнца, поруководить всеми. 105. Но, не смотря на такое его душевное настроение, я, посещая его, ухаживал за ним и нельзя было назвать дня, в который я не являлся бы повидать его. А между тем иной раз мне и отказывали в приеме, но все же я не переставал посещать и по смерти – его пролил по нем слезы и составил речь.
106. Раньше прибыл с властью, которая начальствует над прочими, Стратегий, что давно было ему предсказано. Получив столь важного друга, — таким был тот, кто давал Афины мне, а» меня Афинам, — я, с прибытком его, принялся помогать тем, кто, полагал я, будет нуждаться в заступниках. 107. Таким образом уже не слово только было моим делом, но день приходилось посвящать красноречию, а вечер действиям. Те, которых теснили люди сильные, те, кто были обвинены по злобе и для избавления нуждались в вмешательстве власти, те, кто добивались скорейшего постановления приговора, — много и других милостей может дать власть без ущерба законам, — они, одни сами, за других жены, просили явиться туда похлопотать за них. 108. Я же до полудня делал то же, что и прочие учителя, а затем, из них одни завтракали тотчас, другие, приняв предварительно ванну, а я оставался за теми же занятиями [41]. Когда наступление темноты поднимало меня с места, я отправлялся к другу, припоминая по нескольким запискам, имевшимся в руках, за кого следовало ходатайствовать. А он на одно соглашался, в другом, не соглашаясь, в виду того, что того не дозволяло право, объяснив мне это, отпускал, а скорее предлагал подождать, пока он примет ванну, как будто бы, не столько она, сколько вид мой способен был доставить ему отдохновение от трудов. Узнав это, я угождал ему ежедневными посещениями, а когда настоятельные дела не пускали меня, он через посланного осведомлялся, что помешало мне. 109. Немало огорчало противника моего [42] и то, что многие были облагодетельствованы, и то, что это делалось без взяток. Действительно, то самое обстоятельство, что обращавшихся ко мне за покровительством было много, устраняло надобность назначать плату за него, как за овощи или мясо. Особенно в досаду ему было количество декламаций и то, что они в свою очередь отличались по стилю [43] и он, сидя у себя, недоумевал, когда же я сочиняю речи, не зная того, что можно преодолевать и сон. 110. Итак он молчаливо скорбел, а если не молчал, узнавал, что молчать было лучше. Так, до средины лета он, против воли и с трудом, как конь, увлекаемый другим в одной паре с ним, шел, а когда время года прекратило наше сообщество, выехал, заявив, что вернется, но, удалившись, остался, потому будто бы, что влияние, каким располагал мой дядя, повредило ему. Но я привлекаю этого человека к речам [44] угрозами со стороны наместника и вместе с тем увеличением содержания [45], а когда снова ученики отходили от него и еще с большей готовностью, чем раньше, он ел и вместе был врагом, а в занятиях красноречием стал лучше, так как несколько исправил свою небрежность, но не настолько поднялся, сколько следовало. 111. Происходить, между прочим, следующее: префект, желая получить хвалу больше, чем другой кто, взыскивал с меня такой долг за власть свою, как находящейся в той должности, в случае занятия коей им я обещал его восхвалить. Еще при первом его появлении я обращался к нему с краткой приветственной речью. Но он желал, чтобы было выполнено упомянутое выше и не было пропущено молчанием ничто из того, о чем можно было сказать. 112. Я же, что обещал, этого не отрицал, но заявил, что отдам долг при условии, если, вышедши из дому, он приметь мой труд в сенате. Префект сделает тем нечто необычное и это обстоятельство, что впервые так почтено было искусство речи, войдет в содержание моего слова. Он заявил, что почтить, но многие тому не верили. А он, действительно, явился, а когда понадобилось, в виду длинноты речи, во второй раз явиться ему, явился и снова, когда понадобилось и в третий раз, и тогда не отсутствовала. И теперь об этом расславляют все, кто, чье, что и в каком месте города слушал. 113. Пожелав же, чтобы слово было доставлено в лучшие из городов, так как таким образом оно дойдет и до всех, он поручил это десяти переписчикам. Одному из них софист показывает деньги и, извратив с ним пословицу, сделав общим достояние врагов и переставив большую часть слов одни на место других, и некоторые вставив, приглашает в то же место отставленного от власти, дабы он получил то же прославление. 114. Когда дело показалось чудом, как черепаха проявила быстроту коня, некто доносит о продаже речи, а получивший деньги, увидав бичи, признается и молит о прощении себе соблазненному, крупной платой, Итак, чтобы об этом знал большей круг людей, я веду продавца речи к наместнику Сирии Никентию и человек этот, не смотря на ожидаемое наказание, все же сознается в преступлена и уходит оправданный, так как я не потребовал дальнейшего возмездия ему. 115. А тот храбрейшей из софистов и тут не угомонился, но снова повторял старую ложь [46] и при том в покоях Стратегия. Тот выгнал его, а между тем молва уже предупреждала о преемнике его в его должности, Гермогене, как человеке грозном и свирепом; мне он не был знаком и я ожидал поэтому, что не буду уже иметь прежнего влияния. Но Гермоген оказался наилучшим правителем, не желавшим завязывать знакомство с многими, но кротким и больше повиновавшимся рассудку, чем гневу [47]. 116. Он тотчас призвал сенат и когда каждый высказал, что он считает полезным! для города, найдя моего дядю по его речи, сказал: «вот он, Фасганий!», так что Евбул и его партия чуть не упали. Затем, пригласив меня, просил быть ему таким другом, чтобы не имели в этом отношении никакого над ним преимущества Аристенет и Селевк, которые и побудили его стремиться к такому приобретению. «Да и справедливо», сказал я, «чтобы любящий тех был любим и мною».
117. Это доля счастливого человека, а несчастного то, о чем сейчас скажу. Мать, которая была всем для меня, око Азии, а мне крепкую защиту [48], дядю, похитила Судьба [49], одного раньше, а другая умерла, не снесши его смерти. И ничто из приятного для меня мне более не сладко, даже наиприятнейшее из всего, риторические декламации. Ведь и самое это занятие было любимейшим благодаря им, когда один словно молодел при рукоплесканиях и забывал о собственном несчастье, а другая радовалась чрезвычайно, всякий раз, как я приносил. к ней результат трудов моих в состязании. После этих похорон и похорон Евсевия [50], умершего раньше, превращение в развалины Никомедии и гибель того, кого похоронил в них город [51], были страшными бедствиями и такими, которые, не могли не вызвать глубочайшего горя, от которого у меня сразу показалась седина, и невзгоды, прибавившиеся к прежним, эти к тем, в одному другу другой и в дорогому мне городу, мать и её брат, все делают горьким, чем может поддерживаться желание жить, пока тот, кто без бою овладел всею землею, больше всякого философа возлюбивший во дворце мудрость, как бы из бегства вернул меня к прежней охоте в тому, что мне было в тягость. 119. Я стал смеяться, прыгать и с удовольствием и сочинял речи, и публично декламировал, когда жертвенники стали снова принимать кровь жертв, дым уносить тук [52] в небесам, боги чтиться праздниками, сведущими в коих остались только немногие старики, прорицания вступили в силу [53], красноречие стало снова цениться, римлянам вернулась их отвага, варвары одни были побеждены, другим предстояло подчиниться. 120. Этот благоразумнейший, справедливейший, искуснейший в красноречии и воинственнейший человек, враг одним нечестивцам [54], когда от нас пришли в нему послы без моего письма; воскорбел и сказал: «О Геракл! тот, кто писаниями своими подвергал себя опасности, молчит в пору безопасности». Он называл прибытком от путешествия своего сюда и то, что увидит меня и услышит мою речь, и на самых границах. при первом свидании со мною, молвил: «Когда услышим тебя?» [55]. А тот противник мой уже был дома, так как у него умерла жена, а дочери на выданье требовали его глаза, но говорили, что, если бы и жива была жена, он уехал бы.
121. Итак император, как вступление к речам, ежедневно совершал жертвоприношения под деревьями дворцового сада и, в то время как многие посещали его и услуживали ему в обряде, я сам находился там, где всегда, и меня не приглашали, а являться незваным я считал за соучастие в некоторой бесцеремонности: человека я любил, но владыке не льстил. 122. Как то он явился принести жертву Зевсу Дружества и, увидав прочих, — они желали и всячески добивались, чтобы их увидали, — одного меня не разглядев, так как я замешался в толпе, вечером запиской спрашивал, что помешало мне. и шутливо пенял мне. Что я отвечал в той же записке и как не столько сам был задет, сколько сам то сделал тоже остроумно, знает он, прочитав и покраснев. 123. Но когда я и после записки сторонился сада и совершаемых там обрядов и считал, что мною пренебрегли, но не унывал, зная, кто подорвал нашу дружбу, Приск, уроженец Эпира, человек, посещавший многих лиц с целью усвоения мудрости, считая это за промах со стороны императора, полагает конец его ошибке. Какими словами, того я не знаю, но меня приглашают в предполуденную пору и пригласившей смущался и глядел в землю, выдавая своим состоянием свой поступок.
124. С трудом наконец совладав с собою и сославшись на множество неотложных дел, когда, приглашая к завтраку, услыхал в ответ, что я обедаю, и приглашая обедать, что это, хотя и возможно, но мешает головная боль, сказал: «посещай же нас». «В случае приглашения», отвечал я, «потому что в противном случае утруждать не стану» А тот соглашается и так поступает.
125. Наши свиданья посвящались разговорам о речах, похвалам его удачно выполняемым делам, критике тех сторон государственной деятельности, которые оставлены без внимания, но я ничего не просил от казны, ни дома, ни земли, ни должностей. Дело Аристофана тоже служило предметом разговора, не дозволявшего считать дурным человеком не такого. И этот давал должность [56]. А я даже не просил получить назад что либо, хотя немало моего дедовского состояния находилось в его имениях [57]. Видя, что всякая выгода мною попирается и что я не ищу ничего другого, кроме того, чтобы он затмил своими деяниями похвалы, ему расточаемые, он утверждал, что прочие любят его богатство, а я люблю его и что любовь, мною ему оказываемая, не уступает любви его матери. 126, Поэтому он стерпел мое откровенное слово в защиту сената, когда земля ничего не дала~ лишенная воды с неба, а он требовал, чтобы рынок был полон продуктов на продажу и цены на нем оставались в тех пределах, какие он установил [58]). К этому понуждало, конечно, завистливое божество, чтобы толкнуть туда, куда наконец оно и толкнуло государство. Итак в то время он горячился π кричал, что сенаторы противодействуют его желаниям, а льстецы, обступив его с обеих сторон, раздували его гнев, я же без всякого трепета, но вникая в природу
самого дела, настаивал и доказывал, что сенат не допускает никакого беззакония. Однако некто из заседавших напомнил, что мимо течет Оронт, пугая меня рекою, недостойными угрозами унижая царскую власть. Но он был так по истине благороден, что пытался одержать верх надо мною, но, побежденный, не возненавидел. 127. Нет, он полюбил больше прежнего меня, поднявшего слово подобно оружию в защиту отечества, и назначая себя консулом и слыша о множестве уже пришедших и тех, которые явятся с песнями, чтобы поддержать их, он повелевает мае почтить праздник речью. Я, заявив, что это дело других сочинять на другом языке, не сидел сложа руки, дабы было признано, что никто не сказал ничего отличного, даже тот, кто пользовался громкими выражениями одобрения. 128. И происходить каким то образом при первой речи, полагаю потому, что какой то случай послал тех, кто долженствовал помочь и угодить, в другое место [59]… А им было выгодно не подрывать моих интересов. Он же самого себя в доме хвалил, когда никто его не хвалил, давая этим другой повод к смеху, а тех, кто смеялся над ним, не переставал бранить, те же снова смеялись, и то, что им было добыто обманом, было бы им выложено, не будучи уличено, как плагиат, если бы у него было понимание хотя того, что только спокойствием мог он сохранить за собою незаслуженную славу. 129. Они довольствовались для утешения друг другом, когда же я выступил на состязание последним, причем сам император озаботился, чтобы собралось как можно больше народу, говорили, что сам Гермес, заботясь о своем слуге, трогал каждого из слушателей своим жезлом, чтобы ни одно слово не прошло, не назвав восхищения. Император же сначала платил дань восхищения выражением удовольствия на лице, затем, готов был вскочить, наконец, так как не в состоянии был сдерживаться, как ни старался, вскочил с кресла, расправив обеими руками хламиду, сколько можно было, как выразился бы иной из этих вот людей без понятия [60] выходя из границ того, что прилично сану, а как сказал бы человек, понимающий толк в том, чем поддерживается достоинство царской власти, оставаясь, на самом деле, в подобающем ей состоянии. Действительно, что может быть царственнее, нежели то, что душа царя побуждаешь его подняться пред красотою слова? 130. А ему и в других отношениях нельзя было не отдаться такому впечатлению, как сочинителю многих речей и раньше воцарения, и по вступлении во власть. Бдения царя уже создавали для нас речи и больше других, под влиянием красоты их, он не останавливался ни перед какими проявлениями своего восторга [61].
131. В течении времени с этой поры до выступления в поход на персов прочим давалось то или иное, а мне больше других оказываема была им любовь и все время твердил он: «уезжая, дам тебе подарок, от которого ты не можешь уклониться, как от прочего». И вот после обеда, — он принудил меня к тому, — он говорит: «друг, пора тебе принять подарок». А я не мог догадаться, что бы это такое было, он же говорит: «по речам своим ты мне представляешься членом сословия риторов, а по делам числящимся в ряду философов». Я был порадован словами, как Ликург изречением о нем бога. Ведь и это было сказано тем, кто жил в обществе богов. 132. Когда сенат провожал его и просил отпустить его вину, заявив что, если бог сохранить его, он остановится в киликийском городе Тарсе [62], он сказал: «впрочем. мне ясно, в ответ на это последует заявление, что вы возлагаете свои надежды на того, кому предстоит быть послом, кому и самому придется со мною отправиться туда». Простившись со мною, проливающим слезы, не плача сам, — он уже видел пред собою бедствия персов, — послав последнее письмо с границ империй [63], он пошел вперед, опустошая страны, предавая грабежу деревни, забирая города. 133. О каждом из его подвигов не извещал никто, но мы ощущали удовольствие очевидцев, в расчете на этого мужа уверенные, что произойдет то, что, действительно, и происходило. Но судьба делала свое дело: после того как войско совершило поход свой на персов с легкостью праздничной процессии [64], знаменуя свой путь избиением, обращением в бегство, состязаниями гимнастическими и конными [65], так что жители Ктезифонта смотрели из за зубцов своих стен, не смея доверять даже толщине их, персидский царь решил молить о мире путем посольства с дарами, так как человеку бессмысленно сражаться с божеством. И когда послы уже садились на коней, острие, пронзивши бедро мудрейшего царя, орошает кровью победителя землю побежденных и отдает преследователей во власть тому, кто трепетал [66]. 134. Персидскому царю удалось узнать от какого-то перебежчика, какой приняла оборот судьба, а нам, антиохийцам, не из людей кто были вестниками бедствия, а землетрясения, разрушившие целиком иди частью города в сирийской Палестине. Нам казалось, бог великим бедствием предзнаменует важное событие. Пока мы молились, чтобы наши ожидания не сбылись, горькая стрела вести пронзает наши уши, что славного Юлиана несут в гробу [67], а скипетр перешел к такому то, Армения же в руках персов и также прочие земли, сколько они только желали.
135. Итак с первого разу я взглянул на меч, в виду того, что предстояла жизнь горше всякого самоубийства. Но по–том мне пришло на ум правило Платона [68] и то, что самому не следует прибегать к такому разрешению, что, явившись так в Аид, и у него я буду обвиняем, за такую кончину. Во всяком случае он поставил бы мне в упрек, зачем я не выждал срока, определенного мне богом» Сверх того,мне представилось, что следует чтить умершего надгробными речами [69].
136. Итак это произошло так и по такой причине, а я избегаю, по воле судьбы, некоторой засады. Дело в том,что те, которые воспользовались во дворце прежними временами для приобретения силы, а в то время вынуждены были обратиться к своей частной жизни, убежденные неким Фринондом [70], будто бы я дошедшим в Вавилон письмом, причинил им большое зло, под влиянием коего император должен бы был вернуться во враждебном для них настроении, условливаются, схватив меня во время моего посещения моей родственницы, заведя в сад, где происходили их совещания, убить. Будто бы им должны были быть выданы за это дары от того, кто получил скипетр. 137. У них были приготовлены дубины, но некто из посвященных в заговор, но не желавших участвовать в преступлении, хотя ко мне не очень расположенных, будучи послан богинею, заявил, что мне следует избегать улиц, ведущих к той женщине, что это будет к моей выгоде, а когда я допрашивал, в чем же заключается опасность, этого то он и не прибавил. Итак, когда женщина удивлялась, что я не посещал ее по прежнему, я отвечал на основании того, что слышал, а она, пустившись в розыски и узнав, что страх имел основание, и положив конец обману тех лиц, восхвалила божество, избавившее её дом от подобного осквернения. [71]
138. После этого некий муж, варвар [72] внушил императору гнев на меня, говоря, что я не перестаю оплакивать удар, поразивший умершего государя. А он собирался погубить меня позорной смертью, взыскивая за скорбь, но некий муж, благородный каппадокиец, школьный мой товарищу, имевший при его дворе большой вес, сказал: «а каково будет твое душевное состояние, если он будет лежать мертвым, а речи, написанные им о твоем нраве будут живые обходить землю? Таковы треволнения, таковы заступничества.
139. Вслед за тем у нас наступили Олимпийские игры, а мне пришел пятидесятый год и чрезвычайное желание участвовать в празднике. Но едва я заглянул на него в самом его начале, как был предан заточению, не потому, чтобы правитель посадил меня в темницу, но приключившейся тогда впервые сильный и жестокий припадок подагры заставлял лишь осведомляться у посетителей о силе и искусстве атлетов, а она, спустя немного времени будто в виде перемирия, снова вступила, и так неоднократно, в ту и другую ногу. [73] 140, Врачи признавались, что справиться с ней не в силах, но утешали, перемещая недуг на словах с головы на ноги. Они говорили, что одно и то же ногам будет недугом, а ей на здоровье. Но это была, конечно, одна болтовня, потому что недуг, ею овладевший, держался в верхней части тела и так далеко было от того, чтобы ноги чем нибудь помогли голове, что, как бы посылая некоторую часть страданий туда, они делали её состояние более тяжким.
141. Таким образом не одни прежнее страхи тревожили меня, в числе коих было и то опасение, как бы ветры, подхватив наш город, не унесли его и не ввергли в океан, но я боялся, господа, толпы встречных, избегал площади города, боялся простора бань; боялся всех домов, кроме собственного, при чем облако застилало глаза, дыхание стеснялось, мною овладевало головокружение, постоянно представлялось мне, что я упаду, так что вечером по этому поводу я благодарил судьбу, считая счастьем, что не упал. 142. Одно было в этом состоянии, что с ним мирило: я не избегал ни речей, ни юношей. Напротив это самое было облегчением, с величайшею охотою трудиться над этим дома, на ложе, на скамье в школе. А добраться до того или другого рискованное предприятие, декламации устранены, приближение друга неприятно. Подобно тому как собирающийся переправиться за моря призывает Диоскуров, так я, выходя из дому, призывал богов, чтобы они оградили от неблагообразного припадка, какого опасался. 143. И эта напасть протянулась на четыре года, а я, через посредство слуги, прибегаю к готовому на помощь великому Асклепию, и когда он изрек, что не надлежало мне отставать от привычного режима, начинаю пить то лекарство, какое давно пил [74], и кое какое улучшение появилось, но вполне недуг не был устранен. Бог же сказал, что дарует и это. Я знал, что неблагочестиво не верить такому поручителю, но все же приходилось дивиться, что что окажусь когда то достойным и такой милости. И вот кончался уже мне пятьдесят седьмой год и тремя сновидениями, из коих два дневных, бог устранил немалую долю каждого недуга и привел в такое состояние, какое пускай бы и никогда не отнял. 144. Таким образом, когда явился император [75], я выдержал блеск доспехов и значков и смешанные звуки музыкальных инструментов, о чем раньше даже рассказа не перенес бы. А немного спустя я произнес публично, в дар ему, слово, при чем император, казалось, был доволен больше, чем когда свершал свои подвиги. Между тем ему не пришлось услышать о тех более крупных, которые он проявил у скифов [76]. Дело в том, что, когда, вследствие длины речи, половина была отложена, лица, которым не угодно, чтобы царь Муз услаждался подлинными лугами [77] красноречия, останавливают публичную декламацию на сказанной её части, и когда говорили другие, никаких опасений не возникало, а это произведете им страшнее Горгоны. Императору впрочем с этой поры я стал известным. 145. Твое дело, божество, и то, что был установлен закон, приходивший на помощь незаконнорожденным детям[78]. Что он пришел на ум старшему из четы императоров и что один из владык стал таковым надписанием на нем [79], это отнесем к общей судьбе лиц, которым оказывалась надобность в этом законе. А что младший, нимало его не одобрявший, оказался особенным его хвалителем и предоставил ему вступить в силу, после того как узнал, что я нуждаюсь в его разрешении, как по справедливости не признать принадлежащим моей собственной судьбе? Она избавила меня от долгого и тяжкого огорчения по поводу того, что одному и тому же дню предстояло принести мне смерть, а ему (сыну) неисходную бедность. [80]
146. Но что касается врагов, — и пусть никто не думает, что я преступаю совет Гомера, не дозволяющий «злорадствовать над убитыми», не в отмену такого суждения я упомяну об этом, но дабы не осталось не высказанным в числе того, что судьба даровала, и это, — тех, кто не воздерживались против меня ни от какого слова, ни от какого дела, ни от какой хитрости, тех, которым все было мало, раз они не убили меня, и тех, кому было бы приятно, привязав меня мертвого к быку, пустить волочиться по скалам, вот этих людей, которые давно со мною воевали, а обвинить по правде ни в чем не могли, божество успело унести, пока я сохранял спокойствие и не оборонялся от них даже проклятиями. Какая надобность была проклинать их, когда божество знало всякого обидчика, всякого обиженного, повинного возмездию и того, перед кем он обязан ответом. 147. Большинству и раньше смерти приключилось нечто, что у благоразумных людей считается страшнее смерти, узрев много бедствий, затем умереть, в таких условиях. Из них одно и такое, что муж [81], взяв в руку тайный уд прелюбодея, срезал его целиком бритвой.
148. Следует к этому добавить незначительный и не малозначащий факт. Может быть, кому нибудь из вас покажется, что я пускаюсь в мелочи, но я знаю, что был задет за живое и потерпел это по важному поводу. Было у меня сочинение Фукидида, мелкого, но изящного письма, и весь экземпляр, столь удобный для ношения, что я сам носил. его, не смотря на присутствие раба— провожатого, и бремя то было удовольствием. Познакомившись по нем с войною пелопоннесцев и афинян, я испытал то, что, вероятно, испытывал и другой кто. По другому экземпляру мне бы не доставило удовольствия снова перечесть сочинение. 149. Часта и многим расхваливая свое приобретение и утешаясь им больше, чем Поликрат перстнем, я привлек похвалами воров, из коих прочих я немедленно уличал, но последний употребил все средства [82], чтобы не быть уличенным и таким образом и спать я переставал, а не горевать не мог. Но и та польза от Фукидида, которая была бы велика для меня, становилась меньше от того, что я с неудовольствием читал по другой рукописи. 150. Но и это однако столь досадное обстоятельство все же судьба поправила. Я продолжал писать о нем знакомым, ст грустью описывая размеры, каков был экземпляр внутри, каков снаружи, и где он теперь, и в чьих руках. Α некий юноша, мой согражданин, купив его, явился читать и учитель вскрикнул: «вот она!», узнав, по приметам, и пришел спросить, не ошибся ли в своей догадке. Взяв его и поступив так, как иной поступил бы по поводу сына, «толь же долго пропадавшего без вести и нежданно объявившегося, я в радости ушел, и в тот самый момент, и теперь чувствую признательность к богине. Пусть смеется кто хочет, что я долго вел речь о незначительном предмете, смех невежи нестрашен, конечно [83].
151. Но скажу теперь о том, из за чего я в особенности должен бы считаться несчастным. Если несчастен отец, который предал могилам многих детей, провожал много лож, на коих лежали их тела, как не должно относить к числу несчастных и меня, не только многих, но и хороших сынов [84], одних похоронившего лично, других, пришлых, юношей, отправившего в гробницах на родину. 152. Подобно тому, как Фразибул срезал те из колосьев, которые возвышались над другими, так судьба похитила лучших из учеников, начав с поры занятий в Вифинии и дойдя до настоящего времени, постоянно щадя таких, которые не могли бы достигнуть известности, а других, уже прославившихся или внушавших надежды, отнимала. 153. Итак я говорю тем, которые воображают, что, когда спросят: «кого же он у нас сделал риторами?» делают веское замечание, что, явившись в царство Аида, могут увидать их немало. Смерть их была потерей для сенатов, для управления городов, потерей для судопроизводства, лишенного речей в помощь справедливости, потерей для кафедр, которые одни блюдет Гермес, другие Фемида.
154. Далее и то было долею несчастливца сидеть и учить речам в пору бессилия, унижения и оскорбления словесного искусства, при чем другие были теми, на кого возлагались надежды. Если бы вы их не знали, была бы надобность сообщать о них. На самом деле вы их знаете, их считаете счастливыми. Это те, у кого богатства. Знаете и кого жалеете. Это те, у кого занятием служат речи. 155. Итак Судьба могла бы сказать, получив голос, как в драмах, что, «если искусство твое подвергалось множеству враждебных воздействий, ты можешь признаться, что тебе досталось от меня одно преимущество, стоящее многого, сочинять множество речей, при чем сочиненный тобою речи признаны были настолько превосходными, что еще при твоей жизни, когда неизбежно служить предметом зависти [85], десниц множества переписчиков оказывалось не достаточно сравнительно с количеством искателей их. Поэтому всякая мастерская речей имеет и эти речи в руках и обучающихся, и обучающих. И за это, господа, я чувствую признательность судьбе и молю от вея, чтобы все время дальнейшее было лучше прежнего.
156. Но, не знаю как то, ускользнули от моего внимания Эферий и Фест, каждый из них правитель Сирии, отправлявшее свою должность раньше прибытия сюда Валента. Один из них, Фест [86], не владел эллинскою речью, человек недалекий, но все же это не побудило его отказаться от назначения, и явившись вечером, он, допустив в себе Евбула, беседовал с ним через переводчика. Евбул же признался, что желает моей смерти, чтобы снова приобрести значение. И вот Фест продавал Евбулу [87] ненависть ко мне ценою того, что поедал ежедневно. То были жирные гуси, сладкое вино, фазаны. 157. Таким образом Фест смотрел на меня неприязненно, и отзывался обо мне, как человеке дурном, и чем можно досаждал мне. Как то у меня была собрана в театре публика. Пытаясь распустить это собрание, он стал приглашать сидевших для выслушания царского указа, с тем намерением, чтобы в конце чтения принудить их уйти. Вместе с тем явились и секретари записывать имена тех. кто не поднимется с места. Он думал, что я буду спорить и не позволю уйти, а этого достаточно будет для предания меня казни. Тогда одни поневоле стали выходить, не раз оборачиваясь ко мне и на предстоящую речь, а кому можно было слушать, слушали, чувствуя отсутствие удалившейся против воли части посетителей. 158. Таким образом он ненавидел и интриговал, а я чувствую в себе признательность Судьбе, за то, что она не сделала меня другом человеку, который после того, позднее, боялся, как бы болезнь, унесшая Максима, не предупредила его меча [88]. А он, когда одержал эту победу, торжествовал, злосчастный, но меня погубить не смог, — преклоняюсь перед Адрастеей, — хотя подстраивая это при посредстве Мартирия, одного уроженца Писидии, который услаждался атлетами, в других отношениях был безупречным, а Фесту представлялся чародеем вследствие приверженности его к борцам. 159. Сказав об этом человеке Валенту один на один, что он легко может через него поймать и меня, и Евтрония, он поспешил удалиться в свою провинцию, в Ионию, так что Мартирий вызвал в суде много смеху, так как судьи не могли понять, что вызвало привод его в суд, вследствие темноты, в какой оказалась причина этого дела [89]. Таким образом Фесту наградой за его недобропорядочность послужил брак, молодая жена, большое состояние и теперь он роскошествует, благодаря городам, которые привел к оскудению [90].
160. Эферий уже умер, узрев раньше много великих бедствий и потеряв речь и слух. Он и ко мне относился дурно, как будто досадуя, что вывел меня в люди в Вифинии, и, когда чего боялся, прибегал ко мне под защиту. Его обиды, направленный против речей, обойду молчанием, он угождал ими человеку очень богатому, а детей не имевшему. 161. Но вот кто поместил меня среди многих возниц, многих конюхов и тех, чьим делом служить распахивать ворота для колесниц. Из них одних он бил, других грозил сжечь, а одному старику—вознице он даже исполосовал бока, по поводу чего народ поднял сильный крик, а для меня было большим трудом ускользнуть от зрелища крови [91]. И это он делал по одному обвинению сумасшедшего человека, проявившего свое безумие и в том, что происходило во время самого процесса. 162. Это он и меня приказал вызвать в суд. будто бы имея возможность через меня доказать колдовство Филумена. А доказательством было то. что я увещевал его не клеветничать, а отказаться от дел. И вот, в виду чего меня вызывали. А тому нимало не казалось возмутительным, что я стою, явившись в суд по поводу, столь бессмысленному. И я вышел, сожалея судью, который хотел творить суд, будучи столь далек от здравого смысла, а друзья стекались ко мне, наперерыв придумывая что-нибудь для утешения. Но я не давал никакого повода к тому, чтобы им была надобность в этих измышлениях. Так мало был я расстроен.
163. Был некто Фиделий, согражданин Феста, человек жестокий, должность коего состояла в попечении об императорской казне, и была у него дружба с Евбулом по тем же побуждениям [92], как и у Феста. Итак, держа его в повиновении посредством частых ужинов и попоек, он возбуждаешь его против меня и советовал подвергнуть возмездию за речь, а речь эта, панегирик тирану [93], написана, но лежит у меня, автора. Нет, однако, ничего легче, как при помощи слуг ее отобрать. 164. И вот тому показалось более удобным привлечь к содействию в том военачальника, которого очень ценил Юлиан, ценил в то время и Валент, грозного врагам, грозного негодным людям из своих, уважающего философию и красноречие и незатруднявшегося поддерживать беседу в собраниях мудрецов. Это было его природным талантом 165. Этот Лупицин [94], меня самого никогда не видав, но может, получив, обо мне некоторые сведения благодаря молве, сказал тому: «молчи, дружище, и пусть это будет мне предоставлено». Послав за мною, он делает меня своим другом, предоставлял мне просить, если что-либо мне понадобится, людей, издевающихся над статуями, наследников небес, увещевал, оставив свои тщеславные бредни, явиться соревнователями мне. Такую бурю подняло божество, такую и утишило, не в том смысле, чтобы я сочинил какую-нибудь такую речь, но, что, после неудачи первого опыта, Фиделий продолжал бы строить возни, пока не достиг успеха. 166. Мне удалось и отплатить человеку, не поддавшемуся проискам. Император даровал ему консульство, а я [95]…. Архелай. Я был почтен и другими многими знаками внимания и, между прочим, он заблагорассудил явиться ко мне и беседовать со мною, будучи первым, применившим такой почет, — подражать в этом ему было некому, — а я, узнав это, предупредил и просил, чтобы старик предпочел остаться, но надо считать, что он являлся, 167. Протасия вооружили против меня своими речами люди, раньше не имевшие такого значения, но приобретшие силу со времени убийства Юлиана. Они пугали его, что его правление будет позорнейшим, если он меня не прогонит от дверей, и прикомандировали к нему спутником сообщника своего кружка, чтобы он поддерживал в нем этот страх. Итак он приближался с тем, чтобы унизить меня, но двигался удручаемый недугом, при чем от путешествия болезнь усиливалась. Явился он в наместническую квартиру ночью, не получив от меня никакого установленного законом приветствия, так как болезнь мне того не дозволяла [96]. 168. Когда же меня одного не хватало, в то время как другие явились к нему толпою, он говорит Зинону, с которым был особенно близок, что обвинения, направленный против меня, подтверждаются фактами, так как тот, кто, говорят, досаждал правителям, и не думает являться. А тот сказал, что вполне ожидал того, так как мои посещения их не больше обычны, чем и обратное, что снисхожу я в этом только к тем, кто ко мне расположен, а кто не расположишь, тех и знать не хочу [97] . Это он выслушал и, очевидно, собирался подвергнуть меня опале, но смерть его того не дозволила.
169. Не замедлил явиться и новый Протасий по своим отношениям ко мне. Этот жил в компании отбросов общества, а для тех, от кого еще можно было кое о чем осведомиться, закрыл доступ в свою резиденцию. Он полагал, что тем наказует, а мне это было к выгоде. Он надеялся на приглашение на речи, а я угощал ими других, давая ему понять, что не очень то в нем нуждаюсь. А он кипятился по этому поводу в душе и проявил это в одном обвинении двух юношей. Следовало, если они сделали преступление, наложить на них наказание, но он уловлял целый класс учителей, не потому, чтобы всех винил, на дабы обвинением всего его прикрыть свои намерения против меня. 170. И оба юноши были обнажены и приподняты для бичевания, тут же сидел некто Олимпий. Я не участвовал в этом деле, закон же страдал. Но тот был настолько благоразумен, что произнесенные им слова воспрепятствовали бичеванию. Считая и называя благоразумный поступок дерзостью и подняв оружие на военачальника, он вынужден был опомниться и, присмирев, лежал. И это было концом его правления.
171. Но возвращаюсь к Валенту. Его порядочность характеризуешь то, что он не казнил вместе с тираном и друзей тирана [98]. Ведь и смерть моего друга Андроника была делом скорее этой лисы Гиерия, нежели того, кто был обманут последним [99]. Но считая, что своею кротостью он купил себе безопасность император обрел другую засаду, Фидустия [100] и тех, кого он поднял против скипетра. Сначала император перебрал преступников, но к ним присоединен был и некто из тех, которые ничего подобного не знали. Врагом являлся всякий предвещатель и тот, кому понадобилось его искусство, вследствие желания узнать от богов что либо из области своих частных интересов. Представлялось, что при наличности предвещателя [101] едва ли бы кто-нибудь прибег к услугам этого человека по адресу более важных персон. 172. Доносчики же, воспользовавшись его ревностью, затеяли общую смуту, добираясь до всех. У Валента было мнение, которое сложилось под влиянием зависти, что я во всяком случае могу быть обличен посредством кого-нибудь одного из тех, кто подвергались пытке [102]. Говорят, он и сам спросил Иринея, не был ли я участником заговора, и удивился, услыхав, что я в нем не участвовал. 173. Я благодарен и искусству предсказателей, которое облегчило состояние моей головы, сообщая, к каким средствам прибегать и к каким нет, но я отдал бы голову на отсечение, что страшнее гибели спастись таким способом. Очередь пытки дошла до Адельфия, который считал дружбу чем то божественным, но не мог снести принудительности истязаний, признался в этом и стыдился своего признания. 174. Итак он просил нас молить ему смерти от судьбы, какая многим приключалась внезапно. Все прочие молили, а мне ожидание мук представлялось меньшим злом, чем такая молитва. Итак я, молча, плакал. А он, взяв ванну, принимает вместе сон и смерть, так что с зарею мы явились на вынос его тела, а из дворца несколько человек, чтобы задержать его. Но он избежал их с окрыленной быстротою.
175. Далее, в то время как в письмах, от меня в другим, и от других ко мне, где не было ничего преступная, но было к чему привязаться доносчикам, являлись искры, способные развиться в пожар [103], эти поводы судьба легко уничтожила, так что среди множества писем не было моего.
176. Делом той же судьбы было и столкновение с Пергамием [104], который гораздо раньше этой беды взвел на меня обвинение, ложное, но он считал себя обиженным. Составив себе это убеждение, он стал врагом мне. Если же бы этого не было, он мог бы показать нечто такое, что должно было повлечь для меня наказание. Также молчание об этом в отношении ко мне Авксентия [105] надо считать даром судьбы, потому что человек этот, не желая знать ничего, чего не должно было знать и мне, заперся в этом. 177. Император, подобно охотнику, давшему промах по зверю, сильно досадовал, но опасность возникает из суровости хозяина и горя слуги. Слуга был секретарем, а господин гадателем по полету птиц. Последнего я спрашивал как то письмом об одном лечебном средстве, богов не назвав, а упомянув ради безопасности о врачах. Это письмо он не сжег, а другой, завладев им, берег, в расчете, в случае если впоследствии когда-нибудь его постигнет беда, обрести спасение в этом письме. 178· Таким обратом, когда он стал вредить своему господину и возбудил против него преследование в гадании по полету птиц, в письме этом он имел доказательство. Он уверен был, что судья поймет, что означало «врачи». А раз попал тот, как бы тони было, в сети, император тотчас с криком набросился бы на него. Много было увещаний от многих лиц рабу не губить благодетеля, а меня сделали благодетелем последнего попреки, гнев и укоризны, какими я пытался сдерживать его хозяина. Он же заявил, что помнит это, но важности тому не придает и что вернуть письмо значило бы пожертвовать самим собою. Когда же большая часть советников удалилась без успеха, божество склонило его к тому, к чему не мог уговорить никто из риторов, и, отослав письмо, явившись в суд, он проиграл процесс, лишенный прочных доказательства 179. Что касается этого пожара, он ослабел, когда Фракия призвала правителя к себе, потому что скифы подвергали грабежу всю страну, кроме укреплений, и когда произошла великая битва и великое кровопролитие и пал среди них тот, кто вступил в бой с большим рвением, чем искусством, [106] является у римлян префект, который здесь показывается впервые в инсигниях своего сана, полагая, что тем сделает угодное римлянам [107]. 180. Всякий почти сочинял слово и у всех тема одна — этот кроткий. Произведения прочих были исполнены публично, а поэт Андроник [108], все время собиравшейся сказать, удалился, не сказав ничего. А меня это обстоятельство призывало к публичному выступлению. Он тщился направить речь в исполнению её в присутствии немногих слушателей, в его помещении, а я приглашал мужа этого в сенат, как в многолюдное собрание. Когда он согласился, является некоторое препятствие и труд мой, как казалось, был потерян 181. Итак в тот момент было много крику и отчаяния, название факту от худшей судьбы [109], а немного позднее хвалы божеству, избавившему автора от вражды величайшего города [110]. Именно, то, что необходимо было панегиристу изложить, речи сохраняло её правдивость, а город, которого гнев нелегко выдержать, вооружало. Таким образом то, что представлялось несчастьем, оказалось к лучшему.
182. Но не таким является то, о чем я сейчас скажу, но бедой, как оно представлялось и как было на самом деле, и величайшей из бед. Четыре человека из первых домов, пользовавшееся известностью в школах и на должностях. — ожидалось, что они получать еще более видное положение, — эти четверо были похоронены в течение столь немногих месяцев, а император, не зная этого, посылал назначение лежавшим мертвыми. 183. Пока я еще их оплакивал, произошло увечье правой ноги. О нем какой город не слыхал на материках ли, или на островах? В то время как я отправлялся из бани обедать, пробуя остановить какую то драку, я попался под руку безумствующего человека и оказался поверженным на землю. Между тем конь, окруженные толпою, под ее натиском, копытом ободрал мне кожу с ноги. За этим последовало обильное кровотечение, распространившееся одинаково по всем членам тела, так, что не было никого, кто не был бы убежден в моей немедленной смерти. Так казалось присутствующим, а для отсутствующих я уже умер. 184. Это произошло в промежутке между двумя смертями, раба и мужа, мужа того, кто поддерживал порядок в толпе моих учеников, своею помощью и трудами [111], раба того, который, расправляя утомленные члены моего тела, снова сильным возвращал его к трудам. Происходили Олимпии в честь Зевса Олимпийского, а речь, сочиненная для праздника, лежала, меня же изводили и прочие невзгоды, и бессонница. 185. Знаю, что мне пришлось пережить грустное лето. Но сурово было и следующее. Другой раб, который вместе с тем облегчал мое положение и после него занимал его место, явившись на свадьбу в деревню, где была невыносимая жара и недоброкачественная вода, схватив болезнь, умирает по возвращении. По по воду этих несчастий боги не раз слыхали мои вопли: «о, боги!»
186. Но снова я восхвалил Судьбу, когда она предала посмеянию Картерия и лиц, прибегших к его покровительству. Один, вознамерившись пристроить сюда учителем Геронтия [112], пагубу людей, взяв его обратно по решению императора, повез во Фракию, в надежде сделаться важным лицом во дворце. Но как не раз было обличено недомыслие его, благодаря коему он не останавливался перед оскорблениями лицам, бывшим в почете у императора, один, встречая отказ в приеме, сел на корабль и отправился в Италию вестником собственного бесчестия. 187. А другой, нанявшись к плясуну, софист, взимающий деньги за дни счастья, в конце концов, убегая от соперников по профессии, не дающих ему заработка, переезжает в Селевкию, и прибыв [113] из опасения ночною порою сюда, в отечество, доступ куда ему загражден приговорами, вынужденный необходимостью, является умолять обиженного им ритора. 188. Тогда кое–кто сказал, что судьба заботится обо мне и моих интересах. А она в это торжество привнесла горе, какого раньше не бывало, смерть Евсевия [114]. Он был главным из тех, кем я гордился [115], так что возопила земля при его смерти, возопили острова. Ведь всюду проникла молва о его нраве и его речах, из тех, на кого взирает луч бога, никого не признавали ему равным. 189. И я держал, недурно, быть может, речь, сочинив о нем речь во славу умершего, чтобы и позднейшее поколение знало, каков он был. Бак велика была скорбь моя, то доподлинно знает Евмолпий [116], который, сопровождая меня, вернул мне рассудок, изменявший мне под влиянием горя, своей беседой о том, какое бедствие для человека сумасшествие.
190. «Что же? а разве случай с Сабином не в пользу?» пожалуй, спросит Судьба. Совершенно верно. Он был всегда бесчестен, будучи готов пойти на все ради денег, всего охотнее бы добившийся от царя разрешения обирать дорогие вещи из могил. Но он умел обворожить толпу и сперва пользовался доброю славою, так что были и такие, которые повсюду носились с ним, расточая ему самые одобрительный наименования. 191. Однако он не был человеком порядочным и мудрость его выражалась в том, что пользуясь доверием в себе, то хитростью, то бесстыдством творит неправду, доходило до того, что, получив то или другое с тем, чтобы отдать потом, на глазах множества людей, он затем отпирался и шел к судье к удивлению тех, кому все дело было известно, а затрудняясь в доводах, не будучи в состоянии побороть правду, притворившись, что у него головокружение, и выйдя, яко бы для того, чтобы тотчас снова вернуться на разбор дела, сев на коня, посылал прощальный привет, уезжал, а едва взялся за лестницу, распоряжался уже истязанием рабов [117]. 192. Не смотря на то, льстецы и тут оставались льстецами и морочили людей, пока, принявшись и за них самих, он и здесь поступал согласно своей натуре, так что и они начинали соглашаться, что Сабин самый бессовестный человек, и теперь со всех уст раздается одно, что Еврибат [118] побежден. Итак, перед тем он подлежит наказанию, пред теми он поплатился теперь сильнее, чем если бы был казнен. Так как для тех, кто верно оценивает вещи, не продолжать более своего существования предпочтительнее жизни в позоре. Но нельзя сказать, чтобы так было в глазах Сабина. 193. Итак вот еще показание: Вчера явился некий воин с письмом царя, продиктованным правым гневом. В письме стояло, что он лишается прав и должен уплатить вдвойне; и после того, как первый, узнавший это, дал знать многим, удовольствие их доставило воину вознаграждение, а он являлся благодетелем. 194. Для меня в этом возмездие за многое, в утешение мне со стороны божества, с одной стороны, за поступок Сабина с моим двоюродным братом, а его тестем, которого он лишил его состояния, так что трапезою тому стада чечевица, с другой, 8а смерть в деревне жены, для которой достаточно оказалось одной ночи и одного дня. Знала судьба и то, что касалось головы трупа, которую открыл Сабин и о которой он пытался доказать, что это мое дело, подготовляя то путем подложного письма. И он думал, что я струшу и пойду на сделку, а когда я с полным самообладанием вступил с ним в борьбу, он упал духом и молил.
195. И за это следует быть признательным Судьбе и раньше этого за следующее. То опять произошло раньше. Закон был против незаконнорожденного, не позволяя ему наследовать, устранив при этом древний закон, предоставлявшей ему право наследника. А было у меня достаточно друзей справедливых, которые хотели дать то, что взяли; трудно было, однако, избежать тех, которые намеревались восстать против такой реформы, опротестовав путь приобретения, как нарушающий закон. 196. Но когда наш сенат прибег для этого к правдивому императору и когда друзья императора походатайствовали, одобрив эту милость, сидящий на троне соизволяет и закон допускает дар и отменено то, что больше всего тяготило мою душу, так как теперь мое имущество должно было беспрепятственно перейти к моему сыну и остаться в его бесспорном владении. Освободить душу [119] и явиться в Аид, с уверенностью в том, как же не доля счастливого человека?
197. В то время как я пребывал в радости по этому поводу, неблагоприятный порыв ветра устраняет довольство и наносит рану, какой не бывало еще раньше. Был у меня брат моложе умершего, старшего, я по рождению приходился средним между обоими. Он жил со мною раньше моего удаления с родины и после того, как я основался у вифинцев, он прибыл верхом, очень ценя то, чтобы увидать меня за обучением юношества. 198. Затем он вернулся домой, а я по настоянию владыки был опять там, откуда уехал. Там опять является брат и с течением времени, многими беседами и увещаниями побудив меня к выезду, привозит меня домой и жил со мной в тесном общении. Η когда он страдал ломотой, трапеза была мне не в радость. 199. Однажды, обедая со мною в начале зимы, он подвергся среди трапезы приливу в голову и, вскрикнув, как естественно при таком припадке, на руках слуг унесен был к себе домой. А с наступлением дня явился некто с известием, что один из глаз его пропал вследствие бросившейся в него из головы воды, затем, немного дней позже, я услыхал, что залить и правый глав. 200. И все то, что раньше представлялось крайним бедствием, по сравнению с этим казалось незначительным и легким, и что бы я ни делал, все сопровождалось слезами, так как и во время декламации речей, — без этого обойтись нельзя было, — вместе с звуками голоса текли слезы, и никто тому не удивлялся, всякий знал, чем это объяснялось. Слезы в ванне, — ванна бралась по совету врачей, — слезы за обедом. Ведь я лишен был на ложе общества того, кто раньше делил со мною трапезу, кто теперь обречен был ночи ночью среди дня. 201. Много было привлечено рук врачей, бессчетное число лекарств применено, еще больше амулетов. Затем решено было оставить дрочи средства, а прибегнуть к жертвенникам, мольбам и силе богов. Уходя туда, и сам я плакал, и то втихомолку: я не в состоянии был ни взирать на статуи, ни вообще слова произнести, но, обхватив руками колена, на которые ронял голову, и оросив плащ слезами, затем уходил. А его и видеть, и не видеть было невыносимо, первое от тягостности зрелища, второе от тоски по нем. 202. Как то вечером, в то время как книги лежали подле меня и сидел у меня старик–врач, спросив то, что итак знал, ослеп ли мой брат, я лишился способности сознания и уже не мог более гнать ни того, что знал до сих пор, ни того, где я лежал, ни что сказал, ни того, что надо делать и чего не надо. 203. Когда старик пытался вернуть меня к сознанию и снова сделать здоровым, и предлагал прибавить что либо к той речи, которую я составлял в тот момент, я беру в руки свою запись, и пробовал писать, но оказавшись в неведении темы и не будучи в состоянии по чему-либо из написанного навести себя на задачу своей речи, я бросил ее и, сказав врачу, что никуда не гожусь более, с легким сердцем улегся, и мне не стыдно было, что я лишился рассудка под впечатлением такого несчастья. 204. Действительно, не знаю, какое бы бедствие в сравнении с этим, как ни много я их испытал, я мог бы считать равным или большим, так что я даже винил божеств, что меня не постигла, взамен постигшего удара, смерть Ведь и из тех благ, какие достались на мою долю, нет ни одного, которое можно было бы признать противовесом ему. Какая, в самом деле, декламация? Какие славословия? Какие рукоплескания? Какие почести от императоров? Богатства — не бывало, да и богатство свыше гигесова [120] не могло бы перевесить этого страдания?
205. А между тем и в самые эти дни страдания меня признавали достойным восхищения и вместе счастливым вследствие следующего моего деяния. Землю постигла неблагоприятная зима, ничем не лучше было последующее время года. Когда злаки одни не взошли, другие в крайне скудном количестве, и притом в чахлом состоянии, народ возроптал на сенат, без всякого к тому права, — ведь сенат не властен над дождями, — а правители отовсюду требовали подвоза хлеба, но цены на печеный хлеб все возрастали.
206. Филагрий, именитый вельможа, вступивший на высший трон наместника [121], не будучи в состоянии улучшить положение дела и довольствуясь тем, если оно не становится хуже, увещевал сословие хлебопеков быть добросовестнее, но не считал нужным применять принудительные меры, боясь усиления бегства, чем город тотчас был бы погублен, подобно кораблю, покинутому матросами. 207. Тогда те, кому добрая слава людей, стоящих во власти, за досаду, видя, что этого человека признают богоравным, обвиняют, нечестивцы, его, заявляя, что благоразумие его поступков не есть благоразумие, а продажа того гнева, какой предписывает ему его долг. А я и сам смеялся, и его просил о том. Но он, сперва повинуясь мне, после того как увидал, что плутовство растет, раздражается и приступил к бичеванию там, где предстояло созерцать ее наибольшему сборищу народа [122]. 208. Он, восседая на колеснице, допрашивал под плетями, кто тот, из за расходов на кого они вынуждены так поступать в торговле хлебом. А когда они ничего не могли сказать, дошел до седьмой жертвы, а я, ничего не зная, приближался обычной своей дорогой. Услышав же звуки ударов, до которых любительница народная толпа, что с жадным вниманием взирала на кровь, текущую по спинам, остановившись, увидал скорбное зрелище, невыносимое для моего взора, но не для того, чтобы медлить. Но немедленно раздвинув толпу руками, с молчаливым упреком дошел до колесницы, а там молчание прервалось и полилась речь, при чем я настаивал на двух только пунктах, что подвергающееся наказанию невиновны и что, если он не утишит свой гнев, то завтра будем очевидцами такого, какого никто не пожелал бы. 209. Это было справедливо и полезно и для правителя, и для народа, но, по общему мнению присутствующих, грозило смертью оратору и шло наперекор желанию народной толпы. Да и были у многих в руках камни, на случай, если кто станет за них ходатайствовать. Удивительно, как они не полетели при первых же словах. 210. Затем удивительно и другое, как успокоившееся в такой степени не присоединили своего голоса. Но это было делом не кого-либо из людей, а какого то божества и Судьбы, которые усыпляют и неистовство моря. Поэтому меня называли благодетелем тех, кто были избавлены от истязания, правителя, жителей, целого города, так как одни перестали голодать, другой избежал канатов [123].
211. Те же, кого это злило, горевали. Бедой для них было не это только, но и множество других проявлений высокого почтения, так как он между прочим громко осуждал закон, не позволявшей ему идти ко мне на дом. Этим правом часто пользовались и тот правитель родом из Эпира, и еще чаще другой, уроженец города Кира. Последнему имя Пелагий [124], первому Марцеллин. В течение этой поры, я знаю, я больше всего благодетельствовал людям, так как ко мне прибегали нуждавшееся в снадобьях и я при посредстве правителей лечил им раны.
212. Упомянув о Прокле, поминаю о буре, вихре, бичевании и крови. Но и тут было для меня некоторое благо в том, что я и возмущался этими деяниями, и считался таким их противником. Так я не ходил к нему, как я поступал по отношению к немногим, занимавшим тот же пост. Далее я пользовался доброй славою по ненависти моей к нему и его ко мне, моей явной, его, которую он желал, но не мог скрыть [125].
213. Происходить смерть того брата, которого, как молодого и лишенного счастья, я оплакивал, не вынося утешения, какое указывали в несчастье, постигшем его зрение. 214. Другое бедствие, поколебавшее искусство, бегство от греческого языка и отъезд в Италию тех, кто стремились владеть италийскою речью, так как, по их словам, одни речи стали сильнее других и сила, и богатство на стороне тех, а в других, кроме них самих, нет ничего. Однако я не внял увещаниям о том, что мне надо покинуть свой пост и, хотя я отлично понимал, до чего дошло дело, но все же желал оставаться верным ему, Ведь и мать в несчастья я не захотел бы оставить одинокою, а это не более позорно, чем то [126].
215. И в ту же самую пору неблагополучия у нас воспитались учителя риторики, из которых многие, размявшись по разным местам, заняли Азию, один кто то тот мыс Европы, что заселен большим городом, роскошествующим, благодаря Босфору.
216. Показанием помощи богов является в свою очередь и то, о чем сейчас будет речь. Когда я после обычных трудов уезжал из сената верхом на лошади и подъехал к новым воротам, мне попадает на встречу запряжка мулов, которую поворачивали обратно, и видя пару, лошадь испугалась и её морда оказалась почти между их мордами и нельзя было ни повернуть лошади вследствие тесноты, ни проехать вследствие её страха. Дальше произошло, что лошадь, опрокинувшись на спину, придавила хребтом меня, упавшего навзничь, и прочий корпус лежал в таком положении, голова же, упав вне лошадиной туши и ударившись о камни в промежутке между колоннами, получила пролом до мозга. 217. Поднялся крик погонщиков мулов и тех, кто находился в сенате, одних по поводу невольной беды, других, в призывах друг друга на помощь. И они усилиями многих рук подняли ноги коня сзади, а он, несвойственно своей натуре, снес прикосновение рук и, дрожа, оставался смирным. То и другое надо считать делом богини, как работу людей, так и поведение коня.
218. С началом зимы со многих сторон много известий с объявлением о смерти друзей, а у меня вынос юноши, многим, как гражданам, так и приезжим, причинившей столько же печали, сколько и отцу, и вследствие добрых качеств самого умершего, и по той готовности помочь в нужде, какую проявлял дом тот ко всем. 219. Еще пока он хворал, является военачальник Рихомер [127] человек, приверженный к храмам и богам, который раньше даже, чем увидать, как я тогда узнал, любил меня, а увидав, оставив все прочее, привязался ко мне и просил любить его и говорил, что, если получит эту любовь, сочтет ее за самое крупное свое приобретение. После того как у нас возникла дружба, для противников моих неприятная, он отправляется к императору и, собираясь поступить в ряд консулов, приглашал меня двояким письмом, одним, своим, подобно прочим, другим от императора, чего раньше еще не бывало. 220. Была и мною составлена речь ему, с целью восхвалить его, не знаю, содержавшая ли что либо большее сравнительно с речами ему других, но, чем мог, и я почтил военачальника. Говорят, что и на вопрос доблестного императора, чем он больше всего доволен был из найденного здесь, он ответил, назвав меня, и заставил того, кто и так любил меня, любить меня больше и сказать, что и поездки сюда он желает из за меня.
221. Вот каково это. А если удача и получит исполнение мольбы, я молился, чтобы Прокл прекратил свое правление, которое он обратил в тиранию. И не тщетно молился я, но боги и это дали, и прибавили отставку с позором. Он оказался беглецом, самого себя изгоняющим. Такие дела знал он за собою. 222. И Зевс оборонял от взора его свой праздник [128]. Ведь он осквернил ему лавр великим избиением и кровопролитием. Мне же представлялось, что, как собаки лаем, принуждали его бежать души павших по его вине, постоянно угрожая укусить. Мне пе удалось участвовать в этих Олимпиях, когда то слово, которое я сочинил, но не произносил публично, я принес в дар Зевсу, принесши ему вместе с тем жертву курением стиракса. 223. В продолжение всего времени того правления я подвергался козням людей, поддерживавших с ним знакомство, сам я им не пользовался, и некоторым я представлялся склонным к риску, что не боялся его молний, но, полагаю, благодаря помощи богов, вреда никакого от тех молний не было, а я, проводя жизнь в независимости, подвергая критике то, что происходило, вступал в состязание речами чаще, чем раньше, нимало не потратив времени на Прокла, в то время как другие много извели его, стоя подле, сидя подле, льстя, прося, получая, наживаясь. Мне, который ничего из того не делал, можно было представлять речи в собрания. 224. А между тем много было посольств о мире, много обещаний, но я не предавал себя им и не менял убеждения. Поэтому меня восхваляли и считали подлинным мужем на материках и на островах, при чем доказательством благородства моего характера служило уклонение от общения с ним.
225. Дав нам на смену плохому хорошего правителя, сына Феодора [129], того, что погиб незаслуженно, Судьба дала нам спасение, дала свободу, дала вздохнуть вольно, опечалив только гробовщиков. Он был питомцем Муз, власть получил в награду за поэму и, если его пост мешал ему выступать с речами, он желал пользоваться искусством ораторов и своими почестями мне, сделал себя моим сыном, так что мне можно было говорить с ним строго, как бы и Феодору, если бы он оставался в живых.
226. Этот правитель застал город постигнутым голодом. Этот голод усиливали угрозы против пекарей. Вследствие того, они спасались бегством, хлеба же не было нигде, на зерновой хлеб лишь надежды и голодовка способна была натворить бед [130], Таким образом город ничем не отличался от корабля, одолеваемого бурей, а я, явившись к правителю, с трудом, но прекращаю пагубное соревнование. Пекарей брала недоверчивость, как бы, явившись, не быть арестованными, и все обещания казались слабыми, кроме одного, моего. 227. Когда же я сказал, что надо ободриться, отбросив страх, и весть эта проникла в горы и ущелья, раньше вечера каждый оказался в своей пекарне и с зарей наблюдался результат, на который и надеяться нельзя бы было, никакой беготни за хлебом. Причина тому масса его. Это, я бы сказал, достигнуто мною с помощью Судьбы. Поэтому меня признали для города более принесшим пользы, чем те, кто отправляли литургии. Те, говорилось, расходовались в охраняемом городе, а мною он спасен. 228. Далее, когда снова дурной совет подчинил пекарей человеку, который был пьяницей и пагубой, который зараз бил и собирался бить, к тому же не одних только этих, но все сословие, — присоединялась сюда и третья беда — быть водимым по городу с обнаженной спиной, — я от этого страдал, а он радовался из–за этого самого, что я скорбел. 229. Находились же люди, которые убеждали правителя, что так дело идет правильно и что, если кто устранить того человека, он повредить рынку Итак тот являлся с видом победителя и ел сам, ели и те, кто одобряли эту меру, а мне приходилось покориться и ничего не иметь кроме уныния. 230. Но Судьбе, по-видимому, казалось постыдным оставить без внимания такую победу и поражение, и она дала новый оборот делу без всяких хлопот с моей стороны. Тот человек, вечно налитый вином, был отставлен от распоряжения этим делом и пристыженный сидел дома. И когда было устроено в честь Посидона конное ристание, он трепетал, в боязни за свой дом. Такая волна парней неслась на него, призывая изрыгнуть то, что он неправо съел; в руках у них были факелы. Присмирели и все те, кто раньше вел себя дерзко вместе с ним, а обманутый правитель сам себе требовал наказания, вырывая у себя волосы на голове.
231. В те же дни пришло ко мне и письмо префекта, оказывающее мне честь многими большими похвалами. Среди них стояло в письме и то, что он весьма желает меня увидать [131]. Так что выложившим то письмо ночью, где оно было, он не говорил, а по тому, что он клеветал, письмо вызывало скорбь. 232. Немного дней спустя, когда военачальник попросил то слово, которое я сочинил, — и это был дар мне богов, что были люди, просившие о таковых, — итак исполняя публично эту речь,я вызвал одобрение и рукоплескания были утешением в смерти того мужа, чье письмо содействовало мне в моих декламациях, будучи лучше моих тем, что оно подслушало у страданий [132], и вызывавшее, благодаря тому, поток слез из глаз. Вслед затем я помогал друзьям, родителям обучающихся у меня детей, отводя от них гнев правителя, иных освобождая от заключения и давая возможность вернуться домой.
233. Что касается скорби, вызванной одновременно голодом и повальною болезнью, смертность от которой была велика, я бы выразить не мог, до какой степени она заполонила мою душу. Когда страх заставлял отцов вызывать к себе своих сыновей, как бы спасая их из пламени, они повиновались, и стадо у меня уменьшалось, а я радовался, что они спасаются, удаляясь в другие места [133]. Но все это время я пребывал безрадостен, моля богов подать плоды, дать здоровье, и одно они дали, и зараза прекратилась, на плоды же есть надежда, но да достигнешь эта надежда исполнения.

**** отсутствует страница ****

243. А та застарелая болезнь, бывшая результатом грома, спустя шестнадцать лет, снова напала на меня и становилась более жестокой, начавшись после величайшего праздника, который является общим для всех подданных римлян. Являлось опасение, как бы не упасть, сидя за занятыми с юношами, боязнь овладевала, и когда лежал на ложе. Все дни тяжки, ночью я был благодарен сну, появление же дня приносило с собой страдания, так что я даже молил богов вместо всякого другого блага смерти и не мог быт уверен, что недуг не погубит мой рассудок. 244. Этого я еще не претерпевал. когда писал эти строки, но ручаться за будущее не было возможности. И самое это «еще не» даровано мне было богами, которые через посредство прорицателя не позволяли мне пустить кровь, рассекши жилы, хотя я и очень к тому стремился. Врач же говорил, что, если бы это произошло, то, так как ток получил бы силу вследствие истечения крови, голова не выдержала бы и я свалился бы с ног. 245. В то время как я был в таком состояли, вижу я такой сонь: мне представилось, будто какие то люди, заклав двух мальчиков, один из трупов положили в святилище Зевса за дверью, а когда я возмутился этим оскорблением Зевса, некоторые сказали, что так будет до вечера, а, настанет вечер, труп будет предан могиле.
Это указывало, по-видимому, на лекарства, чары и борьбу со стороны чародеев [134]. 246. Факт воспоследовал, и эти страхи и отсутствие желания чего либо, кроме смерти. Но об этом постоянные беседы с посетителями и молитвы к богам. Враг, кто напомнит о войне, враг, кто напомнит об обеде, и избегание книг, в которых заключаются труды древних, избегание письма и сочинения речей. Прекратилось произнесете речей, и при том не смотря на то, что юноши криками требовали его. Когда же приступал к тому, меня отбивало, как челнок противным ветром, и они надеялись услышать, а я молчал. Враги же советовали искать излечения недугу где либо в другом месте, так как у них, в их искусстве, по их словам, не было таких лекарств. 247. Но им и прочим казалось, что от той же самой причины дважды, чего раньше еще не было, болели у меня ноги, зимой и летом, и давали всякий раз осматривающим меня врачам повод говорить, что на следующий день я умру. Α прочие города считали уже, что я умер, и спрашивали многие посольства, так ли это. 248. Находились некоторые из друзей, которые меня и самих себя побуждали обращаться к тем или другим лицам, какие считались специалистами в этих болезнях, но я и сам не поддавался такому стремлению, и их удерживал, сказав, что следует скорее молиться, чем привлекать кого либо из за тайных чар. [135] 249. Однако откуда то в помещении учеников показался [136] хамелеон, очень старый и не мало месяцев пролежавший мертвым, мы видели, что голова его лежала между задними ногами, а из прочих одной нигде не было, а другая смыкала уста к молчанию. [137] 250. Но все же, и после открытия подобных вещей я не назвал по поводу объявившегося предмета ничьего имени. Однако полагаю, что тем, которые знали за собою кое какую вину, стало боязно и они ослабили свою настойчивость, а мне снова вернулась способность движения. Следовательно, то было делом благосклонной судьбы, что закопанное в земле предстало пред взоры всякого желающего.
251. Явился затем наместник, менее всего подражавшей в отношении ко мне своему деду [138]. Тот не переставал оказывать почет, как человек, обладающий искусством речи, а этот не по желал меня знать, проявив себя при просьбе о милости справедливой и незначительной и оказавшись неразумным. О пустых делах он заботился, а к необходимым относился небрежно, оставаясь все врем» без вкушения моих речей.
Дело в том, что он представлялся мне недостойным этой чести. Это одно наказание, другое в конце его правления, когда посланный префектом, он явился в пустыню и сидел там, все время страдая от жажды под палящим солнцем и не уставая пить. 252. Другой правитель тот, при котором возникло по вражде злых демонов признанное самым ужасным: камни летели из рук толпы в портреты императоров, раздавался страшный шум, медные статуи были влачимы по земле и по адресу властителей вселенной неслись слова горше всякого камня. За это много народу выселилось, так как нельзя было, оставаясь, сохранить себе жизнь, и уходящий в изгнание оплакивал того, кто не уходил. [139]
Ожидалось срытие города, на спасение же никакой надежды. 253. В этом и сам я представлялся виновным. Смягчив словами и слезами тех, кто явились для производства суда, я убеждал их предпочесть письменный челобитные, и в непродолжительном времени всюду таковые [140]. И это считаю делом судьбы и, сверх того, многие речи, сочиненный на одну и ту же тему, разные по внешней отделке, но все признанный отличными [141]. 254. Театр же для нас не тот, что прежде: наместник и те, кого он тогда собрал, многих от многих сословий. Причина же тому, что в одном я видел рабство, другой сохранял свободу и последний объединял друзей, тот и недругов, что для оратора невыгодно. 255. Некто, другой наместник, вместо не знающего богов, и он тоже не знающий богов, получив власть, когда вследствие роскошной жизни уже успел располнеть, как то бывает при большом состоянии, а таковое результат судебной неправды, еще более неразумный, чем тот, выслушав, что не надо портить Дафну и обрекать топору кипарисы [142], стал моим недругом и пытался уничтожить мое дело, сперва при посредстве италийского языка, потом и греческого, и снарядив к состязанию некоего крайне немощного человека, в качестве сильного, приказал ему вступить в соревнование [143].
256. А тот запнулся на первых же шагах и оставался безгласен, при чем молчание было в его выгодах, но все же пытался шевелить замершим языком. Но он лежал недвижен, и отуманился взор каждого из двух, одного,уходившего, другого, сидевшего. Такому наказанию не предпочел бы я и смертной казни.
257. Около того же времени некое неправое подозрение возбудило ярость против меня одного из людей, близких мне,и напав, он оскорблял моего сына и чуть не тащил егоза собой — и я не избежал его, хотя меня не было дома— [144],говоря, что я обижаю совет своей свободой от податей, которая, между тем мне предоставлена была законом вместе с многими. 258. Вслед за тем он отправился послом и возвратился приниженный почестями мне императора, а явился некто с послами — сотоварищами с письмом мне от императора, которое поднимало значение получателя его, возвеличенного и речами Евсевия, — тоже бывшего в числе послов, — из коих одною он почтил отца, другою сына,так что представители Афин вместо соревнования дивились ему и мне, тому, что дал я, а тот получил. 259. В благосклонности ко мне богов можно убедить еще из следующего. Как то возвращался я вечером после ванны. А кони, схожие нравом с зверями, но не казавшиеся такими, стояли в ожидании хозяев, одни обращенные мордами к колоннам, другие к стенам. Нельзя было предполагать какой либо беды, а между тем она была велика: пока я шел по средине между ними, — они скалили зубы, пуская в ход ноги в качестве метательного оружия, и этого достаточно было для смерти. Но конюший, оставив коня, которого вел, выхватил меня и донес и поставил на безопасном месте. Руки действовали конюшего, а замысел богов. 260. Они и из соседнего города изгнали человека, малознавшего, много говорившего, пользовавшаяся тем самым, чем обладал, против того, кто ему дал это, чем возмущенный юноша разоблачил дело обманутым, а виновного прогнал своими обличениями.
261. Был изгнан не из какого либо города но из самой жизни и Сабин [145], исхудавший до такой крайней степени, что, когда менял ложе, достаточно было одной руки поднять его, и что ему тяжко было промедление смерти. Между тем он не раз представлял себя хозяином моего имения, утверждая, что один и тот же день меня сведет в Аид, а его сделает владельцем принадлежащей мне земли.
262. Тяжко правление того, кто имел самое толстое брюхо, подзадоренного обманом. Обманом же было следующее: он решил предать топору кипарисы в Дафне, а я, зная, что это не кончится добром для порубщика, говорил одному из его собутыльников, что не следует раздражать Аполлона из за кипарисов, и при том, когда дом его поражен был по подобной же причине, и сказал, что буду просить императора иметь попечение о Дафне, а скорее увеличить то, какое было с его стороны. Ведь и теперь оно есть. 263 Этот человек, под влиянием лживого письма, полученного в Финикии, — оно утверждало, будто я грозил подвигнуть на его главу скиптроносца —, итак под воздействием этого несогласного с истиною письма, внедрив в душу свою гнев, питал злобу, подобно кабану, острящему клыки. И как не ощущал, тоски по мне в случае моего отсутствия, так, когда я был на лицо, с удовольствием встретил бы мое удаление. 264. И много всюду было этих случаев, когда правитель становился ко мне во враждебные отношения. Это внушило смелость и обратило в обвинителя и одного старика, проглотившего большое имущество свое и братьев и надежду на пропитание полагавшего в клеветничестве. 265. Затем он стал обвинителем и собственного обвинения. Так необыкновенно силен он был своими доказательствами. И он прибегал к статье податей, а тот его направил на обвинение в оскорблении императора, желая, чтобы то был он, а не тот старик, И тотчас пошло письмо к владыке вселенной и к тому, кто является первым после него, и оба прочли письмо, и оба посмеялись так как нрав мой опровергал обвинение. А для того это было горем пущим, чем если бы какое либо неблагополучие времени года сгубило у него родительниц вина. [146] 266. То обстоятельство, что такое дело не стало даже предметом, судебного разбирательства, — ему дано было раньше суда решение в глупости судьи, — и что я остался на месте, избежав долгого и трудного пути, и не лишился приятнейших для меня занятий, дело богов и той, под властью коей все, судьбы [147]. 267. Итак он, сам себя подвергая взысканию, при мысли, каков он оказался и на какого выступил, удалился, чтобы причинять зло другим, он, который помощью богатства достиг должности, а неопытностью своею нанес вред городам. А время после него — почести мне, почет речам. И они исполнялись публично по старому закону, при чем принимал мои речи наместник, человек умевший хорошо рассудить судебное дело, бывший в состояли сделать кротостью больше, чем другие мечами, склонившей к любви к себе и мужа, и дом, и город, и провинцию, сенаты и народ, и земледельцев. 268. В течение этого времени луки тех, кто привыкли враждовать со мною, висели на гвоздях, а голова моя сильно страдала от давнего недуга. Опасение упасть понуждало оставаться дома, отказавшись от труда по обучению молодежи… Но и тут некто из богов простер надо мною свою длань, через посредство доброго прорицателя прекратив страх надеждою. Α скорее страх нападал, а та боролась и пыталась победить.
269. Другой правитель — гнев раздражение страх и ужас, насилие, разнузданность, не знать удержу языку, пределов дерзости, поступать при наличности законов с своеволием тирана. Этот дерзким не хотел считаться, но делал все на оборот, всюду обманывая в только что данных обещаниях, так что через несколько дней до меня дошел и такой слух, что, выдумывая речи, он их распространял, в то время как ничего не слыхал. 270. Прошу от Зевса избавления, а он услышал и быстро даровал, к тому же со стыдом для этого человека. К нему приставали, его влекли, приставлена стража, сон бежит от глаз, он лежал, подкупив содержателя гостиницы, но ловцы, и притом ловцы слов захватили его, и в великом городе, среди сборщиков податей, он посреди площади, как мяч, подвергался толчкам из стороны в сторону. Из всего того одно видев, другое слышав, я преклонился пред Судьбою, благодаря коей никогда не было, чтобы я лишен был возмездия виновным предо мною.
271. Что касается в свою очередь последующего времени, муж, покинувший свою родину, живший в другом месте, корыстью во время троекратного своего наместничества из бедности достигший богатства, нимало не бывший сочинителем речей, но вполне считавший себя за такового, желал получить эту власть, «дабы», говорил он «сделаться мне учителем правителям, какими им следует быть в отношении к преподавателям красноречия». И говоря так, он пребывал большею частью дня и проводил немалую часть ночи в моем обществе и если что либо мешало, это было для него потерей. 272. На просьбу свою о такой должности за такие свои дела у людей властных дать все, что пожелают, получив ее и ею обладая, он уже не был прежним [148]. Но пять или немного более дней с трудом сдерживая себя, не обнаруживал своей истинной природы. Затем, когда как то мною произнесены были слова, коими я пробовал помочь сиротству, бедности и юности одного моего ученика, на общественный счет поддерживавшего огонь в печах, тогда, омрачившись гневом, сдвинув глаза и прижав руку к носу, он сказал громким голосом: «предоставь править мне, так как сейчас ты того не дозволяешь». А он решил быть торгашом и заботился о талантах, чему он знал моя натура воспротивится. 273. Итак я предоставил ему править и сделаться Киниром, а он, заложив такой фундамент, строил на нем, всеми возможными способами унижая меня, замышляя даже смерть, меча на меня не поднимая, но того, кто, полагал он, станет клеветником под гнетом голода, заставляя голодать [149]. Но наказание от богов вновь наступило и я не был отвергнуть, но они показали, что заботятся обо мне. 274. Именно, рассеяв тьму, прикрывшую взяточничество, они вывели на свет мздоимство, золото, серебро, одежды. Из них часть снова поступила в руки обманутых людей, не без труда, но при крике, и угрозах, часть прибыла в Тир, местожительство приобретателя. Он явился с целью там отдохнуть,но попав в руки тирийцам, с трудом избежал побития камнями, подвергся, после того как отпер двери, осаде, но примирив толпу деньгами, снял осаду, посбавив надменности. Но он поплатился в Тире перед самим Тиром и Гермесом, так как боги, покровители красноречия, тем распорядились, в гневе за оскорбление им искусства слова, при котором по вине его своеволия позорные речи обрушились на честные.
275. Еще в его правление умирает Олимпий, представлявшийся большим другом мне, но все время следовавший по стопам родителей. Ведь и он из моих сынов, но погрешил каким то образом в почете мне — он записывает меня наследником, что возбудило зависть, но дома заявил, что отдаст немалому числу друзей и недругов, в чем проявлялось и враждебное отношение. Много золота и серебра было разбросано в письменных документах, что все должно было пасть на мою голову. Он, оказывалось, оставил должников, а им можно было по многим основаниям оспаривать обязательства, и были это только долги по названию, а не действительные долги [150]. 276. Итак я, держась своей дороги, так как вместе и дело к тому склоняло, полагал, что следует отказаться от наследства, но были те, кто говорили в возвышенном духе при своей численности и внушали более доверия, когда они сетовали на то, если Олимпий будет лежать в могиле без почета, раз я уклонюсь и от звания наследника, и от самого наследства. Сверх того была некоторая надежда, что среди долговых обязательств имеются какие либо имеющие действительную силу, на самом деле ни одного такого не было. 277. Итак я вступаю в костер, и ежедневно подступало много новых тягостей, и я выскочил из своей колеи, проводя время не в своей области, а области, мне чуждой, речах, которые требовали, чтобы судьи уважали Фемиду, и много из того не в моем духе, и я проливал слезы, замечая, что жизнь моя изменилась и рвение мое, до сих пор посвящавшееся красноречию, перешло на другие интересы. 278. В то время как осложнения, возникавшие в связи с завещанием, многое заставляли продавать с переходом обязательств на мое имя и не давали вздохнуть свободно, является новый, гораздо более серьезный повод к скорби, смерть после долгой болезни той, от которой у меня был сын, женщины, стоившей многих слуг. Вместо того, чтобы удержать ту, которая сбиралась ускользнуть от меня, мне оставалось только разражаться воплем. А той была горестью предстоящая разлука с жизнью, она хорошо сознавала ее, горестно было и то, что она не видит сына. 279. А он был во Фракии и городе Фракии, роскошествующем на труды прочих городов. Я винил это путешествие и дружбу, преданную [151] для болтовни и заливаемую потоком оскорблений. И это дело злой доли, увечье ноги, когда он свалился с повозки, а делом благодетельной и лучшей судьбы является дом братьев [152] киликийцев. отверстый для недуга, и множество врачей, которых они пригласили, при чем сидели у ложа и не давали ему чувствовать недостатка ни в чем для леченья и услада их речей. 280. Меня же, в то время, как я слышал об этом, после того видел его, везомого сюда, удручала смерть матери его, удручало и то, что мое потомство от неё не могло даже пошевелиться на ложе. Руки и ноги отказывались служить, как никогда. Но дары — богов оставались в устах — образы речей, какие и прежде, η это было то, что не дало врагам торжествовать уже полную победу. В театрах выступать уже не было возможности, но обязанности по отношению к ученикам исполнялись по закону.
281. В то время как от многих причин проливается много слез, один из глаз слабеет и внушал опасение пропасть совсем. Вот о нем люди, ставящие все в зависимость от созвездий, заявляют, что он не погиб нет, так как Арес явился для примирения; что касается остального из многих мест прибавилось учеников, а составленный речи оставались дома. 282. С наместниками я не особенно поддерживал сношения, так как видел, что один торгаш и продает все, что только возможно, а другой растворил свои покои настежь и внушает страх тем,у кого было дело в суде , а не имев удачи относительно его, уличая усыновленного, по его словам, Музами,истратившего наибольшую часть своего состояния на удовлетворение своего чрева, проводившего жизнь в озлоблении против меня, отогнал, так что этот больше уже не допускал такого неистовства. И в похвалах иберийцу этим всего больше восхищался и говорил, что сам его поздравляет с этими отношениями ко мне и при том, не смотря на то,что трапеза у него от этого не улучшалась, получая то от других. 283. Пусть и это будет отнесено к благой Судьбе, пусть к ней же и следующее…. Впрочем в виду значительности того, что дано, нерешительность овладевает моею речью. Но все же, дабы не обидеть молчанием давшую,нужно отважиться сказать. В то время как уныние овладело друзьями при мысли об издевательстве, допущенном над Кимоном, при чем у него из рук выхвачен был акт,который назначал его наместником Кипра, я, и сам явившись, зная о печали близких мне и о её причине, сказал: «Дражайшие мои, прекратите печаль, обладая тем,чему свойственно полагать ей конец. Это справедливость, которую делает значительнее то обстоятельство, что потерпевший получает ее через посредство богов. 284 Вы знаете, как было дело с теми, кого из Афин везли на Крит, чтобы им послужить трапезою чудища в лабиринте. А о стреле,причинившей недуг ахейцам, мы слышали и из первых стихов Илиады, что в отместку за оскорбление одному чело–веку понадобилось много костров грекам для трупов, и Хриз был блажен, чтимый столь крупным бедствием.285. Итак вот другой жрец богов чтится великим голодом. Я полагаю, это дело Деметры, хотя не было проклятия против них, чем тогда подвигнут был Аполлон. И тот недуг изводит в течение девяти дней, этот голод изводит город в течение четырех месяцев. Если человек, подвергшейся возмездию, великое утешение уязвленному, то каково оно при каре такому большому городу.


[1] φοϱαῖς mss. F. ποϱφύϱις coni Mor ϑύϱαις R. Anim φϑοϱαῖς ant ὀϱγαῖς Wyttenb. διαφοϱαῖς M. Schmidt Philol. Χ 611 ὁϱμαῖς Gasda.
[2] Что это случилось, когда Либанию было 20 лет от роду, видна из ер. 639. Анаколуф в тексте.
[3] Срав. к этому месту о суде ниже, § 23.
[4] Walden, The universities of ancient Greece, p. 270. 274. 296.
[5] См. истолкование последних слов в схолии V.
[6] См. Salzmann, Spricnwörter u. sprichwöortl. Kedensarton bei Libanios, S 70.
[7] T. e, назад, в Константинополь, и потому в конце этой фразы: «снова завершить слово (т е., здесь, обещание Никоклу) делом».
[8] επἰτϱοπεύω. Ἐπίτϱοπος, как определенный термин, procurator. Но у Либания здесь глагол, выбранный произвольно, в более неопределенном значении.
Cod. Theod. VIII 18, 4 — адресован Дионисию, в Гелиополь. По Gothofredus'у, II pg. 691, раньше комит в Финикии сирийской, см. lex IV de famosis libellis. О нем Sievers, S. 51, Anm. 5.
[9] Salzmann, S. 9.
[10] Plat, Criti. 108c ἀϑυμοῦντες ἄνδϱες οὔπω τϱόπαιον ἔστησαν.
[11] Любимейшее образное выражение Либания: «цвести», «отцветать». об успехе, прогрессе, об упадке.
[12] Salzmann, S. 3.
[13] Тут имеется в виду пытка, какую предлагал Бемархий и какая потом, см § 46, действительно применяется. Срв. Еще § 62.
[14] См. orat LIX F (Laudatio Constantii et Constantis) § 94, vol. IV pg. 255, 5: «в то время, как император выдерживал такую войну, внутри государства неожиданно возникает мятеж и сильное брожение овладевает величайшим из его городов, вторым после самого крупного…, § 95 «и император, став посреди войны и мятежа и объятый массою дел, не смутился духом пред треволнением, но сладил с тем и с другим, так, как будто располагав полным досугом от одного из бедствий», и о подавлении восстания § 97: как прежде чем явился, уже потушил безумие мятежников, как переплыл пролив, будто прикрытый божественным облаком, как разделался с виновными, как разобрал дело неповинных, как никого не погубил, а злодеев проучил, сам предоставив сенату свободу речей, больше всего имел успех своими речами» и проч.
Sievers, подробно излагающий, по нашей речи, обстоятельства мятежа, относит его к 342 году, сближая с тем. о коем говорит Аммиан Марцеллин XIV 10, 2, S 52, Aum. 7.
[15] ἀϑάνατος, срв. и о мятеже § 44: «они воображали, что мятеж будет нескончаем» (ἀϑάνατος).
[16] См. orat. do pa(***) § 19. *** - Типографский брак.
[17] О смерти? с. ἁϱπάζει на надписи, van Herwerden. Lexicon, s. σϰοϱπιός, лат. rapere.
[18] Филагрию. **** в конце.
[19] Praefectus praetorio Orientis, см. Seeck, Die Briefe des Libanius, S. 238.
[20] μουσεῖον, обычно у Либания о риторической школе, ер. 94. Военное звание вообще не располагает к литературным интересами, см. ер. 366. 433. 570. 713. 768.
[21] Срв. ниже, § 77: «когда настало лето».
[22] т. е., Эрота, упомянутого в греческом тексте выше, в переводе «привязанность», срв. крылатый Эрот александрийских поэтов в письмах Либания, ер. 574. 833. orat. XXV § 26, vo. II pg. 549. 10.
[23] Срв. ер. 495, где Либаний вспоминает о том времени, когда «в великом городе, бежав сюда от великого недуга», читал он Аристенету свое произведение (по Seeck'у, письмо 357–го года, S. 336).
[24] Appi *** . 11 —λόγῳ ср. *** 93.
[25] Либаний обычно называет своих учеников сыновьями.
[26] Разумеются Ветранион и Магиентий. срв. Петр Патриц. *** 16 *** II. G. IV 190) и Zonar. XIII 7—9.
[27] Срв. *** 106. Ер. 396: «он согражданин мой и дает мне право отличаться».
[28] ἀγέλαι, ποιμνίον § 233, Либаний о составе класса в школе, срв. Walden, pg. 296.
[29] Незаконный сын Либания, он же Кимон.
[30] Срв. § 25.
[31] Срв. ер. 394a, где Либаний говорит о переходе к нему юношей от других учителей.
[32] Для значения οἱ βέλτιστοι срв.. напр.. ер. 394а ἢ τὸν δῆμον ἢ τοὺς βέλτίστους ἀνιάσεις.
[33] Срв. orat. V (Артемидe) § 41 (Флегры, Фагры, Пагры) vol. I pg. 317, 6 F. Ер. 909, ϰαὶ τоῦτο ἴσαοι Πάγϱαι (где Олимпий вручает Проклу посылаемый Татиану документ, την διφϑέϱαν), Malal., pg. 202, 10 sqq. Bonn, где Παγϱά в двух милях (μιλία) от Антиохии.
[34] См. письмо 411–ое Датиану, ходатайство об отпуске на родину, «в виду несчастья дяди, бедности. братьев. удрученной старостью матери не презри меня, влекомого на чужбину, отчего им отечество становится горьким». Письмо, Датиану, а не Татиану, но Seeck'у, S. 113, писано (S. 321) летом, 355–го года.
[35] Срв. ер. 394 а: «когда гроза прошла и я избежал смерти, о какой ты слышал», срв. Sievers, S. 63, Anm. 7. 8., Seeck, S. 316, что оба исследователя, и также Förster, ad loc, связывают с событием, описываемым Аммианом Марцеллином, XIV 7, 2, смертным приговором, которому цезарь Галл обрек всех членов антиохийского сената и отмены коего с трудом добился comes Orientis Гонорат.
[36] Зиновия, см. ниже § 100, ер. 407, где говорится о смерти его и надгробном слове ему Либания.
[37] См. об этих декламациях и об успехе их сейчас цитированное письмо: «я принялся за обучение», говорит Либаний о зиме этого (354–го г., Seeck, S. 320) года, «и толпа стекалась, граждане и приезжие, желавшие познакомиться с тем, каков я и в этом деле. Все соглашались, что я сочиняю недурные речи, но испытывали меня в другом. Было признано, одними, что я и в этом не хуже, другими, что лучше, так что в непродолжительный срок состав учеников возрос до пятидесяти. Завтракать не приходилось, а работать до вечера. Удивлялись, в числе прочего, и этой воздержности в пище».
[38] Согласно уже цитированному нами фр. 407–му у Либания, в начале зимы 354–го года, только 17 учеников. В том же письме упоминается о приросте их до 50 человек. Это близко подходит к свидетельству речи, если введем вставку Cobet’а (δίς) перед τοσούτων одобренную и Försterом, арр. crit., ad loc. Sievers, S. 64, Anm. 12.
[39] Феофила, срв. orat. XIX (К императору Феодосию о мятеже), § 47, vol. II pg. 406, 5 F: «Скорее должен иной вспомнить о Констанции, кротком к преступлениям городов, который послал туда префекта. Стратегия по случаю смерти Феофила, какую принял этот хороший правитель, не заслужив её своим характером, убитый пятью кузнецами во время состязания колесниц». — Amm. Marc. XIV 7. 6.»
[40] Евбул, см. orat. XIV, vol. II pg. 171,1 F.
[41] Срв. ер. 407, у нас, стр. 34, примеч. 3.
[42] τὸν ἀντίϰαϑήμενον.
[43] μοϱφαῖς срв. ἑτέϱα λέξει ϰαὶ ἑτέϱοις ῥυϑμοῖς об Александре в состязании с Геродом, Philostr. 79 Kayser.
[44] ἀγών Eunap., vitae, 82. Liban, ерр. 341. 307. 574.
[45] πυϱοί, Walden, pg. 478 n. 1.
[46] μυϑολογεύω срв. ер. 1503.
[47] О Гермогене Амм. Marc. XIX 12, 6 отзывается, как о слишком мягком человеке. О занятиях его философией говорит в письме к Аристенету, ер. 20; Либаний и Гимерий, XIV На Гермогена, проконсула Эллады) § 20 sqq. Префект Востока см. Sozom. IV 24. 5. Anm. Marc. XXI 6. 9. Cod Theod. I 7, 1 (359 г.). Стратегий упоминается в этом звании в cod. Theodos. в последний раз 7 июня 358-го г., Seeck, S. 173.
[48] ἀντὶ πύϱγου, срв. ер. 1100.
[49] О смерти дяди ер. 95: «наш дом сгубила смерть дяди Умер, о боги, умер во всех отношениях лучший человек, Фасганий, которого ты (письмо адресовано Модесту, comes Orientis, 359—60 г., Seeck, S. 362 чтил больше всего и о болезни коего ты тревожился. Я желал бы немедленно вслед за ним, уйти теми. же путем». См. еще ер. 99. ер. 286, где Либаний говорит о составленном им в память его слове. Об ἑπίδειξις на смерть матери см. orat. LV (Ad Anaxentiam) § 3, vol IV pg 111, 14 F.
[50] Из кружка теснейшей дружбой связанных с Либанием людей, см. ер. 31 (ὅ γε φιλεῖν μεηελετηϰὼς Εὐο) сf ер. 318. Смерть его упомянута в письме 70–ом по Seeckу, S. 358, 359 г. Евсевий IX Seeckа. (S 140).
[51] Землетрясение в Никомедии 24 августа 358 г., Amm. Marc XII 76, при котором погиб закадычный друг Либиния Аристенет, викарий диоцезы Pietas. О смерти его у Либания см. ерр. 25. 31. Особенно о силе впечатления на Либания бедствия Никомедии ер. 391.
В этом письме Либаний пишет: «Еще не избавился я вполне от головной боли, а меня застигла другая, сильнейшая невзгода, которая наполнила сушу мраком и по причине коей многие из друзей моих долгое время сидели надо много, пытаясь всевозможными утешениями спасти мой рассудок. Можешь ли вообразить, что со мной стало при известии о том, что самый дорогой мне город покрыл своими развалинами самых дорогих мне людей (ер 23, кроме Аристенета, упомянут Гиерокл)? Я забывал о пище, забросил речи, сон бежал от меня, большей частью я лежал молчаливо, одновременно лились мои слезы о погибших и моих друзей надо мною, пока кто-то не уговорил меня оплакать в речах город и тех, что пе такой смерти заслуживали, о Зевс. Послушавшись этого совета и несколько отведши свою скорбь в своем сочинении, я становлюсь более умеренным в своем горе»
[52] ϰνίσσα, срв. о богах ϰνίσσῃ ἑστιαϑέντες orat. ХVII § 6, vol II 209, 10.
[53] Срв в письмах поры воцарения, Юлиана ерр. 598. 606. 607. 609. 624. 630. 651. 669. 680. 711. 361—362 годов, Seeck S. 388 fgg.
[54] К характеристике Юлиана см. речи, сосредоточенные во 2–ом томе издания Förster'а, и письма, см. *** нас, ниже.
[55] Срв. ер. 648, подробно описывающее сцену свиданья Либания с Юлианом.
[56] См. ходатайство за Аристофана по обвинению его в лихоимстве orat. XIX, к Юлиану, в защиту Аристофана, об издании коей вместе с письмом по поводу неё Юлиана говорит Либаний в ер. 670 (Förster, vol. II pg. 83, nota 2): «письмо твое будет предпослано речи, возвещая сынам эллинов, что стрела не пролетела мимо цели». Речь написана была в конце 362 г. См. в этой речи о должности для Аристофана § 47 sqq. Об успехе ходатайства см. ер. 1039.
[57] Ер. 1039: «невозможно сказать, чтобы я хоть на драхму стал богаче от царской казны, я, который даже из тех дедовских имений, сколько там было, не требовал ничего обратно, и даже когда он заставлял, не принял».
[58] Об этом голоде см. ер. 611 (в Киликии; ер. 1053 (об Апамее. Юлиан, Μισοπώγων 368. 369, где Юлиан говорит о принятых им в интересах простого народа мерах, Другие источники у Sievers’а S. 98 Anm. 78.
[59] Это место страдает пробелом (Reiske, Förster). Фигурировал ли в дальнейшем тот же виновник плагиата, которого Либаний уличает в §§ 113–115?.
[60] ἀγγάϱων Ἄγγοϱος, крестьянина на барщинном положении ἀγγαϱεία срв. Archiv f. Papyrusforseh. V [1911], S. 450. См. речь Либания π. τῶν ἀγγαϱειῶν (orat. L). Но здесь в переносном смысле, см. Suid , s. v. τίϑεται τὸ ὄνομα πεϱὶ των φοϱτηγὅν ϰαὶ ὅλως ἀναισϑήτων ϰαὶ ἀνδϱαποδωδῶν (Förster, vol. III, pg. XX).
[61] οὐδὲν ὅ τι οὐϰ ἔδϱα срв. о жестикуляции под влиянием аффекта § 50, о раздраженном человеке (πἄν μὲν δϱῶν, πὅν δὲ φϑεγγόμενος).
[62] См. orat. XV Πϱεσβευτιϰός εἰς Ἰουλίανόν) §77. vol. II pg, 151 F, cf. Amm. Marc. XXIII 2, 5. Юлиан намечал Тарс остановкой на возвратном пути из Персии. Аммиан замечает, что желание императора исполнилось: труп его доставлен был в Тарс.
[63] Μ Это письмо сохранилось, см. ер. 27 ed. Hertlcin. vol. II pg. 515 sqq. В этом письме Юлиан описывает города и местности, где он останавливался. В Литарбах, на первой остановке, он принимал большинство антиохийского сената (Либаний не мог участвовать в приеме, о чем он сам говорит в ер. 712, адресованном императору). Батны, третья станция от Антиохии, напомнили Юлиану антиохийское предместье Дафну, причем он припоминает речь, посвященную ей Либанием, orat. LX, vol. IV pg. 298 sqq. F. (cf. Förster, pg. 298).
[64] ϰωμάζειν cf. orat. XVII § 21, vol. II pg. 215, 2.
[65] Срв. XVIII (Надгробная речь Юлиану) § 249, vol. II pg. 314 F. «Момент требовал чрезвычайной отваги со стороны тех, кто не хотели погибнуть от голоду, и все в смятении взирали на одного. Он, во-первых, сделал то, что свойственно людям в благодушном настроении, выравнял ипподром, созвал всадников на состязание и назначать призы коням, зрителями же состязаний были, таким образом, сверх своих и враги, одни сидя внизу, вокруг места состязаний, другие с парапетов стен, его считая счастливым как победителя, раз он веселится, а себя в виду того, что не могут воспрепятствовать этому оплакивая».
[66] Срв. ibid. § 268 sqq. pg. 353 sqq., orat. XVII (Монодия на Юлиана) § 23, vol. II pg. 215, 15, etc.
[67] orat. XVIII § 283, vol. II pg. 361, 1.
[68] Phaedr. 67 D, о разлуке души с телом.
[69] Срв. дошедшие до нас XVII и XVIII речи Либания.
[70] См. ер. 1038, где Фринонд упоминается как противник друга Либания софиста Стратегия, который старается отвлекать от Либания его учеников. Он упоминается также в orat LXIII (За Олимпия) § 16, vol. IV pg. 393, 16 F.
[71] См. фр. 1186 (Аристофану Коринфскому): «и многие нападали на меня с оружием, а я, не быв тогда сильным, лежал бы мертвым, если бы меня не вырвал от смерти тот, кто уворовал и связанного Ареса (cf. JI. V 389 sqq.). И теперь некто, прячась, пустил в меня стрелу я был вписан, как злоумышленник, но снова кто то из богов притупил стрелу, и я остаюсь на месте после опасения быть выдворенным».Так как в этом письме о смерти Юлиана говорится как о совсем недавнем событии, то оно принадлежит поре, затронутой в одном месте биографии.
[72] Но предположению Försterа, ad loc, Фортунатиан ер. 1147, которого в этом письме Либаний благодарить за то, что с его помощью «прошла мимо туча». Фортунатиан, «живущий в книгах, эллином» в противоп. варвару, упоминается orat. XIV § 12, vol. II pg. 92, 2.
[73] εϰάτεϱον Förster восполняет τῶν ποδαῶν, ср. ниже ἐϰείνους. О подагре говорит Либаний и в письмах. В фр. 1074, Модесту, тоже больному подагрой, Либаний пишет, что обращение к богу Асклепию, храм коего в соседней Киликии, облегчило головную боль, но ногам не стало лучше; по Seeck, письмо—365 г. (S. 438). 0 помощи богов в застарелой головной боли «я был поражен его двадцати лет, с тех пор миловало двадцать восемь»), см. ер. 639, по Seeck’у, 362 г. (S. 392) Деметрию, автору речей в честь Асклепия, как узнаем из письма.
Ер. 648 Либаний посылает к богу молить за себя брата в Тарс, в знаменитый тамошний храм Асклепия. Письмо, по Seeck’у, 362 г. (S. 390). Похвала речи в честь Асклепия Акакия ер. 607. Об излечении Акакия помощью бога ер. 319.
[74] Здесь, судя по письму к Акакию, ер. 319, Либаний может иметь в виду вино.
[75] Валент Amm. Marc. XXIX 1: 4, вступление Валента в Антиохию в 372 году, в апреле месяце, Sievers, S. 144.
[76] Cf. Amm. Marc. XXϜII 5, 1 sq. (скифы — готы).
[77] Λειμών о красноречии, — срв. фр. 244 о риторике Фемистия: τῆς σοφίας ἣν δὴ λειμῶνος ποιϰιλοτέϱαν δειϰνίων πάλαι ϰϱατεῖς, orat. XXXI (Pro rhetoribus). §18, vol. III. pg. 133, 21 ἀνϑεῖν παϱασϰευάσετε τὸν λειμῶνα τᾶν λόγων.
[78] Cod. Theodos. ΙV 6, 1. Novell. 89, 12.
[79] Грациана, срв. Gothofredus, vol. I pg. 392, со ссылкою на переводимое место речи. Закон, действительно, надписан именем Грациана, рядом с именами Валента и Валентиниана.
[80] О заботах Либания о судьбе своего незаконного сына Арабия (Кимона) см. ерр. 878. 879. 919—921. 932 943. 982. В нашей речи см. § 283, orat. ХХХII § 7, orat. I § 257, Seeck, S. 81.
[81] Срв. vol. III pg. XXI Förster.
[82] πυϱὰν ἀνῆψεν срв. тоже фигурально § 67 σβέννυμι τὴν πυϱάν, § 179 τὰ πεϱὶ τὴν πυϱὰν ἐϰείνην, § 227 εμβαίνω είς τήν πυϱάν.
[83] Любовь Либания к чтению, значение в эту пору начитанности видно из многих мест речей и писем Либания. О грудах книг, доставленных Либанию, § 54. Просьбы о книгах к Аристенету ерр. 476. 495.
Похвала человеку образованному, как βιβλίων ϰαὶ παιδείας γέμων ер. 984 cf. orat. XLVI § *** vol. III pg. 381, 4 ἄνδϱα δεξιόν… νοῦ ϰαὶ βιβλίων γέμοντα. См. ерр. 981. 983. 848. 762. 1004. О старой, полуистлевшей рукописи речей Аристида см. ер. 546.
[84] Обычно у Либания об учениках, см. примеч.
[85] Срв. Liban declamat. II (de Socratis silentio) § 8 vol. V pg. 131 11 «всем мудрецам при жизни их противоборствует зависть со стороны ближних, по смерти же их мудрость пользуется признанием чистосердечным, в виду того, что в чувство не привходит огорчения»
[86] См. orat. XXVII Förster–XXVI Reiske) § 29, vol III pg 36, 14—15.
[87] См. «Евбул и его партия» § 116, ἀντίτεχνος ер. 407. 443 (один враждебный гражданин). Может быть, он же Ϗοϰϰυλίων письма 418–го Sievers, S. 71 Anm. 51 cf. S. 69 Anm. Не вполне установлено, он ли имеется в виду как финикиец § 90 нашей речи. Евбул назван еще — ерр. 292. 469.
[88] Срв. Eunap., vitae soph. (113, в конце биографии Максима) Suid. s v. Φῆσιος. О смерти Максима Amm. Marc. XXLX 1. 42, но без упоминания Феста.
[89] Ср. Sievers, S. 147
[90] Eunap. 1. 1. Zosim. IV cap. 15, pg. 171 Mendelssohn.
[91] О мягком характере Либания и заступничестве его при всяком зрелище грубого насилия за жертв произвола достаточно известно из его речей и писем. Срв. речь За Антиоха (XXIX F) и дрр.
[92] См. § 156
[93] Прокопию, Amm. Marc. ХХVI 6, 1 sq.
[94] В 359–ом году minister militum в Галлии, Amm. Marc. XVIII 2, 7 (Seeck: S 274). При Валенте Amm. Marc. XXVI 8, 4.
[95] Нельзя не согласиться с Sievers'oм, S. 145, Anm. 62, что здесь пробел. Πоследующее относится к намерению нанести визит Либанию старика Архедая, срв. orat. II § 9, vol. 1 pg. 241, 20—21 F. Небольшой пробел в тексте неодинакового размера в разных рукописях констатирует здесь и Förster, в тексте, однако, следуя Reishe.
[96] Отношение слов τὸ νοσέῖν этой фразы к Либанию правильно установляет Sievers, S. 149, Anm. 83.
[97] Срв. посещения Либанием Стратегия, § 108 sqq.
[98] Amm. Marc. XXVI 9, 8 sq. Характеристика императора в конце 1–го § 10–ой главы мало отвечает характеристике Либания. Преследования сторонников тирана были жестоки.
[99] Подробное повествование об этом в панегирике Андронику в составе LXII–ой речи (Contra institute nis irrisores, §§ 56—60, vol. IV pgg. 373–377 F.
[100] Срв. историю заговора Феодора с Фидустием, одним из главных зачинщиков, Amm. Marc. XXIX 1, 6 sqq.
[101] См. Amm Marc. XXIX 1, 5 о Гелиодоре, гадателе по гороскопу.
[102] Об этих жестокостях следствия по заговору см. Amm. Marc.
[103] В переводе позволяем себе здесь пояснить фигуральное выраж. Либания: «искры». Срв. van Henverden s. v., со ссылками на orat. LXII § 8 vol. IV pg. 350, 8 σπινϑῆϱα ϰαϰῶν δεξάμενος εἰς φλόγα πολλὴν τὸ πϱάγμα πϱοήγαγεν. Salzmann, S 94, со ссылками на ер. 142 τὸν σπινϑῆϱα ϰωλύειν φλόγα γενέσϑαι и ер. 495 μὴ πόλεμος ἐϰ μιϰϱοῦ σπινϑῆϱος ἁφϑῇ,
[104] См. ер. 1089 (364 г. Seeck, S 422), Пергамий в Антиохии, ер. 1179 (того же года, Seeck, S. 426) он отправляется в Спарту, ер. 1228. ер.·1324. ер. 1326. Во всех этих письмах он друг Либания. Это не мешает допускать тождество этого лица с Пергамием автобиографии, Sievers, 8·128 Anm. 2 5, S 146.
[105] См. ерр. 21. 260. 604. 1451, адресованные этому лицу. В письме1451–ом упоминается его тезка, как протеже Либания. Об Авксентии говорится много раз и в других письмах: ерр. 48. 156. 157. (в 156–ом письме Либаний говорит о нем, что он горевал с ним в дни скорби и радовался с ним его радостям). 511 (письма 357—360 гг), ер. 570 (361 г. — Seeck. S. 386). ер. 1174 (364 г. Seeck, S, S. 425), ер. 1450 (360 г. Seeck, S. 309)
[106] Срв. orat. ХХIV (F—XXIII R) § 4. vol II pg. 515—516. Amm. Marc. XXXI 13, 12 sq.
[107] Срв. к этому месту пояснение Sievers'a, S. 152, Α. 7.
[108] Египтянин, декурион Гермуполя, драматический поэт, в 359–ом г. переселившийся в Константинополь (Seeck. S. 70). Рекомендательные письма ему туда Либания см. ерр. 75. 76. Позднее он переселился в Антиохию.
[109] Типический пример описательного выражения у Либания: несчастье.
[110] К пониманию этого места см. Sievers, 1. s. 1. Он думает, что Либаний, подобно тому, как нередко Марцеллин, должен был в своей речи порицать римлян.
[111] По предположению Sievers'a, S. 153, Α. 10, Максим, преемником коего был Фалассий, срв. речь За Фалассия, orat. XLII §§ 3—5, vol III pg. 309—10 F.
[112] Seeck не решает вопроса, следует ли отожествить этого Геронтия с тем апамейским софистом, с которым в письмах своих более раннего времени Либаний в хороших отношениях, S. 163 fg.
[113] ἀναβάς, т. е., из порта Селевкии в Антиохию, в глубь материка.
[114] Евсевий, родом из г. Анкиры, племянник Стратегия, Албания и Олимпия, см. Seeck, S. 142: ХХ–ый в длинном списке лиц того же имени у Seeck'а,, ученик Либания, см. ерр. 1097. 1333, 1334.
[115] Либаний выражается: «из моих статуй» или «украшений» (ἄγαλμα) срв. πάντα δεῖξαι τὰ ἁγάλματα τῆς ψυχῆς ер. 75, о речах ер. 814; об учениках ритора ер. 936: ποιεῖ δὲ ἀγάλματα ϰόσμον Ἑλλήνων τῷ γένει ὧν ϰοϱυφαῖος οὑτοσὶ Μαξέντίος.
[116] В 384 г., в бытность его consularis Syriae, Либаний обращается к нему с речью, с жалобами на некоторые обиды, orat. XL. vol. III pg. 277 s. q. F. См. еще orat. ХХVII, С. Icarium I, § 6, § 18. К нему адресованы Либанием ерр. 73. 316. 1121.
[117] Ср. выше о суровости хозяина раба, § 177.
[118] Пословично, срв. Salzmann, S. 28 fg., orat. XXVII §31, orat XLVI § 6, vol. III pg. 37,7, pg. 381, 23 F. (см. схол.).
[119] См. Plato, Phaed. 67 D, срв. ὁ τοῦ Πλάτωνος νόμος § 135 нашей речи, о разлуке души с телом.
[120] Salzmann, S. 27.
[121] Филагрий, comes Orientis в 382–ом году, Amm. Marc. XXI 4, 2, cod. Theodos. VIII 5, 41 (один из законов, касающихся вывоза из города мусора и пользования для этого крестьянскими ослами, cf. ibid. 38, 4), Seeck, S 237. О его жестокости к пекарям во время голода в Антиохии orat. XXIX (F—XXXVII pg.) § 6, vol. III pg. 65 sq. (orat. de Antiochi uxore), см. у нас, ниже, orat. XXXIV (F—XXXII R.) $ 4, vol. III pg. 193, 9–11 (об истязании хлебопеков на глазах Либания).
[122] Типический пример описательной манеры выражения у Либания: «площадь». Упоминание Пелагия, бывшего consularis Syriae, см. ер. 993. (по Seeck'у, 393–го г.).
[123] Срв. описание народного мятежа § 103. Orat. XIX (К Феодосию о мятеже) § 6, vol II pg. 387, «неправый гнев на правителей и смерть их, влачимых за ноги». Amm. Marc. XIV, 7. 26.
[124] Seeck. S 235. Школьный товарищ Либания, см. ер. 93, где дается его подробная характеристика, весьма хвалебная; ер. 478; ер. 1042. 1207. 1120 — письма, им доставленные адресатам Лнбания; рекомендательные письма 477—479. Ему адресованы ер. 1401. 1407.
[125] Срв. or. XLII (За Фалассия) § 39 sq., vol. III pg. 326 sq., у нас. ниже.
[126] Об отношении Либания к этому вопросу см. Walden, pg. 119 fw. pg. 191.
[127] Magister militum франк Рихомер осенью или в начале зимы 383–го г. прибыл в Антиохию, Sievers, S. 157.. Письма к нему Либания ерр. 785. 891. 926. 944, относятся, по Seeck'у (S. 257), к З68—391 г.г. В 384–ом г. он был консулом. Зосима, IV 54, сообщает, что дружба Рихомера с ритором Евгением определялась образованностью последнего (οῖα οφόδϱα χαϱιεντα ϰαὶ ἀστεῖον). Отсюда и привязанность Рихомера к Либанию. В свою очередь Либаний, в своих письмах к Рихомеру, вспоминает, как о празднике, о поре знакомства своего с ним. Так, особ., ер. 926: «Вспоминая о тех многих и великих знаках внимания, какими ты меня почтил, явившись сюда, и считая себя обязанными отплатою за них, не могу воздать делом, но, быть может, той или иной речью и словами, как и в данном письме. Я желаю, чтобы твоя душа всегда неизменно шествовавшая по стезе добродетели, возбуждавшая восхищение людей, угождавшая богам, протягивала руку помощи честным людям в несчастье, поднимала их, помогала им, а порочных не теснила в случае их падения, но и не защищала их». Ер. 944 «Многое и не раз приводит мне на память те праздники и те дни, которые дали мне возможность проводить время в твоем обществе и я чту те дни, называя их праздниками, не без основания. Ты, и явившись кл, нам, и в своих свиданьях со мной, делал для нас наши беседы слаще меда, так что одни уходили преисполненные довольства, а другие за тем же являлись. И всякая скорбь бежала, ты давал источник радости. А больше прочих получал я, которого ты всегда искал и приглашал и который выслушивал у стены речи, каких другие не слыхали. С тех пор зародившаяся у меня и у города любовь к тебе упрочилась, остается и никогда не изменится. Мы радуемся твоему благополучию а невзгоды твои встречают с нашей стороны соответственное отношение, наши мольбы летят к богам, чтобы всюду ты наслаждался лучшей долей; пусть снова явишься ты с божественным императором сюда и снова вступишь в любимую Аполлоном Дафну, которую ты почтил прогулкой туда и внимательным обозрением, и при том в течении одного дня, полагаю, так как дела призывали тебя к себе, нельзя было посвятить Дафне больше времени. Даровать нам это дело богов, святынь коих много в городе много и в окрестностях его». Те же воспоминания о дружбе и интересных беседах во вступлениях ерр. 891 и 785.
[128] Прокул получил отставку перед летом 384–го г., временем празднования Олимпий, Seeck, S. 248.
[129] См. речи К Икарию и Против Икария.
[130] Текст не установлен. Возможно чтение ἐπίεζε, («голод») «теснил».
[131] Пробел в тексте, оставляющий рассказ неясным.
[132] К этому месту срв. характерную тираду в orat. II (К тем, кто его, т. е., Либания, называли суровым, §47–48, vol. I pg. 254, 5—12 F «Какая же несправедливость сострадать несчастным? Я считаю свойством искреннего человека не только скорбеть о личных действиях, но то же чувствовать и по поводу злоключений другого. И я знаю, что многие чувствуют жалость не только к своим современникам, в случае их несчастья, но и при чтении трагедий проливают на книги слезы».
[133] Однако со стороны ленивых юношей было в подобных случаях и здоупотребление этими выездами, см. речь Либания, orat. XXIII (F XXXIV R.), Против беглецов, vol. II pg. 496 sqq. F § 20.
[134] Сны играют роль у Либания и в письмах, см. ерр. 246, 1379, 1453.
[135] Дело идет, по-видимому, о волшебстве. Под мастерами, τεχνῖται, Либаний разумеет не врачей специалистов, а по всей вероятности кудесников; потому он говорит о «некоторых лицах», не желая выдавать, что ему советовали обратиться к запретному искусству. Срв. orat. XXXVI, где в начале Либаний говорит о чарах, примененных против него.
[136] ἀναφανείς, следовательно, из под земля, срав. в конце 250–го §.
[137] Срв orat. XXXVI (О снадобьях) § 3, vol. III pg 228, 13 «волшебники, и зелья, и хамелеоны».
[138] О Тизамене, срв. речь против него Либания, нами переведенную, orat. ХХХIII F (XXXI R).
[139] Срв. речи Либания К Феодосию о мятеже, orat. XIX, vol. II, 385 sqq. F, К Феодосию о примирении, orat. XX, ibid., pgg. 421 sqq F, К Кесарию, orat. XXI, ibid. pgg. 446 sqq, также К Еллебиху, orat. XXII, и Против бежавших, or. XXIII.
[140] По толкованию Sievers'а S. 181, Anm. 65.
[141] Сюда относятся и речи Иоанна Златоуста см. В. Göbel, De Ioannis Clirysostomi et Libanii orationibus quae sunt de seditione Antiochensinm, Gottingae. 1910. Но Либаний имеет в виду свои речи, упомянутые выше.
[142] Срв. ниже, § 262.
[143] Либаний употребляет фигуральные выражения о риторе, как атлете: ἀποδύσας «раздев», ϑεῖν бежать.
[144] Срв. К Никоклу о Фразидее, orat. XXXII F (—XXX В) 7, vol. III pg. 152, 13: «Но вечером, подбежав к моим дверям и застав сидящим около них моего сына, к которому перешло мое имущество по воле императора, повелевшего отменит закон относительно этого предмета, так застав его, Фразидей повлек его к литургии, крича и чуть не подвергая ударам, при чем говорил, что он владеет землею бывшего сенатора». И далее, § 9, pg. 153, 7:» Фразидей же на этом не остановился, по дошел до такой наглости, что возвысив голос, говорил, будто у меня составляются речи против всех, не считая бессмыслицей это «против всех».
[145] Срв. § 190.
[146] οἰνου μητέϱες = αἱ ἄμπελοι виноградные лозы, срв. ер. 929 ποίει παῖδας ϰαλούς «производи красивых детей», т. е., речи, о них же ἕγγονοί ep. 992, также «речи—братья» других, I 272, 5 γνήσιος… νόϑος… ϰϱότος, νέους δὲ ἀντὶ γεϱόντων ϰίονας III 389, 9.
[147] ер. 760 письмо к Татиану, где Либаний объясняет себе долгое молчание Татиана тем обвинением, которое тяготело на нем, как πο ϱὸς εῖς τοὺς ϰϱατοῦντας γεγονώς.
[148] Дело идет об Евстафии, речь против которого переведена у нас.
[149] Рому***, срв. упомянутую речь против Евстафия и письма.
[150] См. ер. 971: «завещание. принесшее бедность». Это Олимпий, сын Помпеяна, см. ер. 241, которого, как добросовестного и честного правителя (Македонии), хвалит Либаний в ер. 254; срв. еще ходатайства Либания за Олимпия в дни его молодости, ерр. 68, где Либаний восхваляет нрав и честность самого Олимпия, 96. Число писем, в которых Либаний ходатайствуешь за него перед сильными мира (сам Олимпий рано попал в консуляры Македонии) или говорит о нем, весьма значительно, см. Seeck, S. 223—224. Когда многие, рассчитывавшие на наследство Олимния, разочаровались после его смерти, в 388—или 389 г.. Либаний посвятил его защите особую речь, см. vol. IV pgg. 387—404, orat. LXIII, где оратор упоминает и о заступничестве Олимния за сенат Антиохии во время беспорядков 387–го г., см. § 9, pg. 390.
[151] См. к этому ходатайству за Арабия или Кимона (незаконного сына Либания) ряд писем, затронутых нами в примечаниях к речи За Фалассия.
[152] Срв. ер. 913:…. сами боги восхвалят и попечения о нем твоих братьев (киликийцев Аполлония и Гемелла): он бы умер, если бы они тогда не потрудились и не употребили забот, врачей, бодрствования. расходов».