II. Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа

В Афинах V и IV вв. был обычай при общественных похоронах граждан, погибших на войне, произносить в честь их надгробное слово, "эпитафий". Этот торжественный обряд описан Фукидидом в его истории (II, 34) по поводу похорон воинов, павших в первый год Пелопоннесской войны (431 г.). "В ту же зимнюю кампанию афиняне, согласно обычаю предков, следующим образом совершили на государственный счет погребение первых воинов, павших в этой войне. За три дня до похорон они сооружают подмостки и там выставляют кости павших воинов;[1] каждый афинянин делает приношения своим родственникам какие хочет. Во время выноса десять колесниц везут кипарисовые гроба, по одному от каждой филы; кости каждого находятся в гробу той филы, к которой покойник принадлежал. Несут еще пустое ложе, приготовленное для пропавших без вести, останков которых не могут отыскать для погребения. В процессии участвуют все желающие, горожане и иноземцы; у могилы присутствуют и женщины, родственницы покойников, и плачут. Гроба ставят на государственное кладбище, находящееся в самом красивом городском предместье, где всегда хоронят павших на войне; исключение было сделано только для убитых при Марафоне: так как доблесть последних признана была выдающеюся, то их и похоронили на месте сражения. Когда останки засыплют землею, выбранное государством лицо, по общему признанию обладающее выдающимся умом и занимающее высокое положение в государстве, произносит в честь усопших подобающее похвальное слово, после чего все и расходятся. Так совершаются похороны, и в течение всей войны афиняне при каждом подобном погребении соблюдали этот порядок".
Когда и кем был введен этот обычай, нам неизвестно. Древние свидетельства называют инициатором этого обычая Солона, но это нельзя считать твердо установленным фактом. Дионисий (V, 17) и Диодор (XI, 33) относят начало этого обычая к эпохе Персидских войн.[2] Из начальных слов речи Перикла у Фукидида (II, 35) ("большинство уже говоривших с этого места воздает похвалы тому, кто прибавил к погребальному обряду произнесение похвального слова") можно заключить только, что обычай этот был установлен задолго до 431 г.
Мы имеем сведения о пяти (или шести) таких надгробных речах: 1) речь Перикла у Фукидида (II, 35-46), 2) речь Горгия (не дошедшая до нас); так как Горгий не был афинским гражданином, то нельзя думать, что он произнес ее в действительности, - вероятно, он сочинил ее просто как образец подобного рода речей, 3) наша речь, приписываемая Лисию; 4) речь, приписываемая Демосфену, которую новые ученые считают не принадлежащей ему (действительно произнесенная Демосфеном в 337 г. речь при погребении воинов, убитых в сражении при Херонее, не сохранилась); 5) речь Гиперида, от которой дошел до нас большой отрывок и которая действительно была произнесена в 322 г. Это - последняя по времени речь такого жанра из числа известных нам хотя бы по названию; после этого времени, после порабощения Греции Македонией, мы ничего не слышим о таких речах: вероятно, этот обычай прекратился. К этим пяти речам надо прибавить еще шестую, находящуюся в диалоге Платона "Менексен", которую произносит Сократ; но она есть не что иное, как пародия речей, произносившихся современными Платону ораторами. .
Рассматриваемая нами речь посвящена прославлению афинских воинов, погибших в Коринфскую войну (394-387 гг.), и, следовательно, была произнесена (если действительно была произнесена) в один из годов этой войны. Но в современной науке относительно ее высказано сомнение двоякого рода: 1) Принадлежит ли она Лисию? 2) Если она написана кем-либо другим, предназначалась ли она действительно к произнесению при указанном сейчас случае, или она представляет собою просто риторическое упражнение?
Большей частью первый вопрос решается в отрицательном смысле уже потому, что Лисий, не будучи афинским гражданином, сам не мог быть избран для произнесения ее; маловероятно, чтобы он написал ее и по заказу того гражданина, который был избран для этой цели, потому что (как мы видели в цитате из Фукидида) для этого избирался талантливый человек. Поэтому наши ученые критики склонны думать, что этот эпитафий есть просто чье-то риторическое упражнение, составленное, однако, не в позднейшие времена, а в период между 380 и 340 гг. (а по мнению Бласса, даже ранее битвы при Левктрах в 371 г.), как можно заключить из того, что в "Риторике" Аристотеля (III, 10, 7-1411 а) приводится цитата из этого эпитафия, но без указания автора.
Однако есть и защитники принадлежности эпитафия Лисию. Приведу для примера суждение знаменитого автора "Истории Греции" Джорджа Грота (т. VI, гл. LVIII, примеч.): "Речь Лисия, прекрасное произведение, вполне может быть его сочинением и, возможно, была действительно произнесена, хотя, вероятно, не им самим, потому что он не был афинским гражданином". И действительно, возражения против принадлежности эпитафии Лисию, по крайней мере с точки зрения стиля, едва ли можно назвать вескими. Надо обратить внимание между прочим на начальные слова нашей речи, где оратор говорит, что для приготовления речи было дано властями всего лишь несколько дней. Речь эта по объему довольно большая. Немудрено поэтому, что даже и тот талантливый и уважаемый гражданин, которому Совет пятисот поручил произнести речь, мог затрудниться в столь короткий срок составить такую важную речь, тем более что эпитафии сочинялись по известному шаблону, которого он мог не знать. Нет ничего удивительного, что он обратился с просьбой написать ее к опытному мастеру, старику Лисию, которому, может быть, уже не раз приходилось писать подобные речи (по крайней мере, в биографии Лисия у Псевдо-Плутарха в составе его литературного наследства указаны эпитафии во множественном числе). Этой же краткостью срока, предоставленного для сочинения речи, можно объяснить и разные недостатки речи: ведь и Лисию, при всей его талантливости и опытности, тоже, может быть, не очень легко было сочинить большую речь в несколько дней, тем более что этот срок для него должен был еще укоротиться, так как надо было кончить ее еще на один или два дня раньше, чтобы дать возможность его клиенту выучить ее наизусть. Наконец, некоторые особенности ее можно объяснить той же этопеей, которой Лисий славится в судебных речах. Критики указывают, например, на разные риторические украшения во вкусе Горгия, находящиеся в этой речи в изобилии и чуждые судебным речам Лисия; но, не говоря уже о различии характера эпидейктических и судебных речей, может быть, клиент Лисия был именно любителем таких ухищрений: ведь Аристотель ("Риторика", III, I, 9-1 404а, 27) указывает, что и в его время были поклонники горгиевского стиля.
Вопрос этот, мне кажется, следует оставить открытым, так как вообще вопросы так называемой "высшей" критики о принадлежности сочинения тому или другому автору на основании одних субъективных данных решать чрезвычайно трудно, а пожалуй, даже и невозможно. Для решения этого вопроса необходимо наличие в сочинении каких-либо реальных данных, не позволяющих приписать его известному автору, например, упоминания событий, случившихся после его смерти.
Мы уже говорили в общем введении (с. 43), что Дионисий в вопросе о принадлежности или непринадлежности Лисию какой-либо речи руководился иногда только одним критерием (конечно, чисто субъективным): есть ли в речи "прелесть", которая имеется в подлинных речах Лисия. Вопрос о подлинности произведения уже потому трудно решать таким способом, что, если оно соответствует по своим достоинствам представлению критика о таланте автора, нет никаких оснований заподозривать его подлинность; если же не соответствует, то всегда возможно предположение, что оно или представляет лишь черновой набросок, недостаточно отделанный, или юношеское произведение автора; да и вообще, едва ли про какого-либо автора можно сказать, что он всегда писал гениально, что из-под пера его не вышло ни одного слабого произведения.
Во сколько же раз труднее решать вопрос о подлинности сочинения древнего автора, например, в данном случае эпитафия, когда от Лисия до нас не дошло ни одного аналогичного сочинения, с которым бы можно было сравнить его; а судебные речи его, естественно, должны быть писаны совершенно другим стилем, чем подобная торжественная речь, к тому же составлявшаяся по известному трафарету.

* * *

(1) Сограждане, окружающие эту могилу! Если бы я считал возможным изобразить словом величие духа мужей, здесь лежащих, то я не одобрил бы распоряжения властей, давших мне всего лишь несколько дней для приготовления речи в честь их. Но, так как весь мир во веки веков не сможет составить речи, достойной их подвигов, то, думается мне, по этой именно причине государство приказывает исполнить это поручение в такой короткий срок: государство заботится об ораторах, выступающих здесь, полагая, что при таком условии слушатели всего скорее окажут им снисхождение. (2) Но, хотя моя речь имеет своим предметом этих героев, тем не менее соревнование мое направлено не на их подвиги, а на прежних ораторов, говоривших в честь их. Их храбрость дала такое обилие материала как людям, способным сочинять стихи, так и желающим говорить речи, что, хотя наши предшественники и много сказали о них хорошего, но многое они и пропустили, да и грядущим поколениям можно еще довольно много сказать о них: нет земли, нет моря, где бы не знали их: везде, во всем мире люди, оплакивающие свои бедствия, тем самым прославляют их доблестные деяния.
(3) Итак, прежде всего я скажу о древних войнах наших предков; сказание о них я заимствую из предания. Да, и о них должны помнить все, прославлять их в песнях, говорить о них в похвальных речах, оказывать им почет во времена, подобные теперешним, учить живых примерами деяний усопших.
(4) Амазонки[3] вели древний род свой от Арея; живя на берегах реки Фермодонта, они были единственным из всех окрестных народов, который был вооружен железом, и первые в мире стали ездить на конях; при помощи их они догоняли бегущих врагов, незнакомых с таким искусством и потому не ожидавших этого, а сами оставляли своих преследователей далеко позади. Благодаря своей храбрости они считались скорее мужчинами, чем женщинами, по своей природе, потому что все видели, что превосходство их пред мужчинами по душевным свойствам больше, чем недостатки по строению тела. (5) Когда они властвовали над многими народами и действительно уже поработили соседей, они услышали рассказы о великом блеске нашей страны и ради громкой славы, с большою надеждой на успех, пошли войной на наш город, взявши с собою самые воинственные народы. Но когда они встретились с доблестными мужами, то их храбрость оказалась соответствующей их природе, и они получили славу, противоположную прежней: опасности еще более, чем их тело, показали, что они - женщины, (6) Только им одним не было дано научиться из своих ошибок, чтобы стать благоразумнее на будущее время и, вернувшись на родину, рассказать о своем несчастии и о доблести наших предков: погибши здесь и понеся кару за свое безумие, они сделали память о нашем городе бессмертной вследствие его доблести, а свое отечество лишили славы, потерпев здесь поражение. Так, пожелав завладеть чужой страной вопреки справедливости, они лишились своей вполне справедливо.
(7) Когда Адраст и Полиник[4] пошли войной на Фивы и потерпели поражение в битве, то кадмейцы[5] не позволяли хоронить убитых. Афиняне, полагая, что если кадмейцы были чем-нибудь обижены, то они подвергли врагов своих высшей каре - смерти, а между тем подземные боги не получают того, что им подобает, а горних богов оскорбляет осквернение святынь, сперва послали глашатаев и просили их разрешить похоронить убитых.[6] (8) Они держались убеждения, что люди храбрые должны мстить врагам при жизни, а лишь те, которые не надеются на себя, показывают свою храбрость на телах убитых. Ввиду того, что афиняне не могли получить этого разрешения, они пошли войной на кадмейцев, хотя у них прежде не было никакой ссоры с ними; не в угоду оставшимся в живых аргосцам, (9) но находя, что убитым на войне надо отдать последний долг, они вступили в борьбу с одной из воюющих сторон, имея в виду пользу обеих сторон, чтобы одни дальнейшим надругательством над убитыми не оскорбили еще более богов, а другие чтобы не вернулись к себе на родину лишенными отцовской чести, отрешенными от эллинского закона, утратившими общую надежду, (10) Держась таких убеждений и зная, что военное счастье для всех людей одинаково, афиняне, несмотря на многочисленность врагов, выиграли сражение, потому что правда была на их стороне. Но они не возгордились от счастья, не захотели подвергнуть кадмейцев более тяжелой каре, а, в противоположность их нечестию, показали им высоту своих нравственных качеств: получив трофеи, ради которых они пришли, - тела аргосцев, они похоронили их у себя на родине в Элевсине. Вот как отнеслись они к убитым в войске Семи против Фив!
(11) В более позднее время, когда Геракл исчез из мира людей, детей его, бежавших от Еврисфея,[7] все эллины гнали от себя из страха перед силой Еврисфея, хотя им стыдно было за свои поступки. Придя в наш город, они с мольбою сели на алтарях. (12) Несмотря на требование Еврисфея, афиняне отказались их выдать: уважение к доблести Геракла было в них сильнее страха перед собственной опасностью. Они предпочитали сражаться за слабых, имея на своей стороне правду, чем, в угоду сильным, выдать угнетенных ими. (13) Когда Еврисфей, в союзе с тогдашними властителями Пелопоннеса, пошел на них войной, то они пред лицом близкой опасности не изменили своих убеждений, а держались того же мнения, как и прежде; а между тем отец их никакого особенного благодеяния им не оказал, а каковы будут дети, достигши зрелого возраста, они не знали. (14) Однако они приняли на себя такую борьбу за них, потому что считали это справедливым, несмотря на то, что у них не было прежде вражды с Еврисфеем и никакой выгоды им не представлялось, кроме доброй славы. Они сделали это потому, что жалели угнетенных, ненавидели насильников, одним старались поставить преграду, другим хотели помочь. Свободу они видели в том, чтобы не делать ничего против своей воли, справедливость - в том, чтобы помогать угнетенным, храбрость - в том, чтобы, в случае надобности, сражаться и умирать за ту и за другую.
(15) Обе стороны были так горды, что Еврисфей со своим войском не старался ничего получить от афинян с их согласия, а афиняне не согласились бы на выдачу моливших их о защите Еврисфею, даже если бы он сам молил их об этом. Афиняне выставили только свои силы и победили в сражении войско, пришедшее из всего Пелопоннеса. У сыновей Геракла они не только тело избавили от опасности, но и душу освободили, избавив ее от страха; за доблесть отца они их увенчали победным венком, подвергая опасностям себя. (16) Дети оказались намного счастливее отца: отец сделал много добра всем людям, и жизнь его была полна трудов, стремления к победам, к чести; однако он, наказавший всех злодеев, не мог отомстить Еврисфею, хотя он был его врагом и делал ему зло; а дети его благодаря нашему городу в один и тот же день увидели и свое спасение, и месть врагам.
(17) Много было обстоятельств у наших предков, призывавших их единодушно бороться за правду. Прежде всего, начало их жизни было справедливо: они поселились не в чужой земле, подобно большинству народов, сойдясь со всех сторон и изгнав других, но они были исконными жителями: одна и та же земля была их матерью и отчизной.[8] (18) Они первые и единственные в то время изгнали бывших у них царей и установили у себя демократию, полагая, что свобода всех производит величайшее единодушие. Так как надежды при опасностях были у всех одинаковы, то они жили с чувством гражданской свободы в душе; (19) по закону оказывали почет хорошим и карали дурных; властвовать друг над другом путем насилия, думали они, свойственно диким зверям, а люди должны законом определить справедливое, словом убедить, делом повиноваться тому и другому; закон должен быть царем, слово - наставником.
(20) При таком благородном происхождении и таком же образе мыслей предки здесь лежащих совершили много славных и достойных удивления подвигов; а их потомки благодаря своей храбрости оставили повсюду вечно памятные, великие трофеи. Они одни вступили в бой со многими мириадами варваров на защиту всей Эллады.

(21) Царь Азии,[9] не довольствуясь имеющимися у него богатствами и надеясь покорить также и Европу, снарядил войско в пятьсот тысяч. Персы, думая, что, если они или добровольно привлекут к дружбе наш город, или покорят его против воли, то легко подчинят большую часть эллинов, высадилось у Марафона, рассчитывая, что у афинян будет меньше всего союзников, если они вступят в бой, пока еще эллины спорят о том, как отражать наступающих врагов. (22) Кроме того, у них еще на основании прежних подвигов наших предков составилось такое мнение о нашем городе, что, если они сперва пойдут на другой город, то будут иметь дело не только с ним, но и с афинянами, так как последние охотно придут на помощь притесняемым; если же придут прежде всего сюда, то никакие другие эллины не отважатся, спасая других, вступить с ними в открытую вражду ради тех. (23) Так рассуждали они. А между тем наши предки, не холодным рассудком оценивая опасности войны, а веря, что славная смерть оставляет бессмертную молву о героях, не испугались множества врагов, но больше положились на свое мужество. Стыдясь того, что варвары находятся в их стране, они не стали дожидаться, пока союзники узнают об этом и придут к ним на помощь, и решили, что не они должны быть благодарны другим за спасение, но остальные эллины им. (24) Единодушно приняв такое решение, они все пошли, - немногие против многих. Они были проникнуты мыслью, что умереть - общий всем удел, а быть героями - удел немногих, и что вследствие смерти жизнь не принадлежит им, а память, которую они оставят о борьбе, будет их собственностью. Затем, думали они, кого они не победят одни, тех не смогут одолеть и вместе с союзниками; в случае поражения они погибнут лишь не намного раньше других, а в случае победы освободят и других. (25) Эти герои, не щадившие тела и ради подвигов храбрости не жалевшие души, более уважавшие свои законы, чем боявшиеся битвы с неприятелями, воздвигли в своей стране, у границ ее, ради всей Эллады трофей,[10] как памятник победы над варварами, вторгшимися в чужую страну ради добычи. (26) Битву они окончили так скоро, что одни и те же гонцы принесли остальным эллинам весть и о приходе сюда варваров, и о победе наших предков. Таким образом никто из остальных эллинов не испугался грядущей опасности, а все, услышав такую весть, обрадовались своей свободе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что хотя это - дела давно минувшие, но геройство их прославляется и теперь еще во всем мире, как будто они новые.
(27) После этого царь Азии Ксеркс,[11] относясь с пренебрежением к Элладе, обманувшись в расчетах, чувствуя позор от происшедшего, досадуя на неудачу, сердясь на виновников ее, не испытав еще несчастий и не зная храбрых мужей, спустя десять лет подготовился к войне и пришел с флотом в 1200 кораблей; и сухопутного войска он вел такое несметное число, что даже пересчитать народы, шедшие с ним, было бы не легким делом. (28) Лучшим доказательством многочисленности его войска служит то, что, имея возможность на тысяче кораблей перевезти в самом узком месте Геллеспонта сухопутное войско из Азии в Европу, он не захотел этого, полагая, что чрез это будет для него большая задержка. (29) Презирая порядок природы, дела богов, мысли людей, он проложил себе сухопутную дорогу через море и насильственно устроил плавание через сушу, построив мост на Геллеспонте и прорыв Афон. Никто не сопротивлялся ему: одни подчинились против воли, другие перешли на его сторону добровольно; одни не могли защищаться, другие были подкуплены деньгами; и то и другое действовало на них, корысть и страх. (30) При таком положении Эллады афиняне сами сели на корабли и пошли против него к Артемисию, а спартанцы с некоторыми союзниками противустали им у Фермопил, в надежде заградить проход благодаря тесноте места. (31) Произошло сражение в одно и то же время: афиняне победили на море, а спартанцы, не вследствие недостатка в мужестве, но потому, что они обманулись относительно числа как защитников, так и тех, с кем им предстояло сражаться, были истреблены, не побежденные противниками, но павши там, где были поставлены сражаться. (32) Когда таким образом одни потерпели несчастие, другие овладели проходом, неприятели пошли на наш город, а наши предки, узнав о бедствии, постигшем спартанцев, не знали, что делать при таких обстоятельствах. Они понимали, что, если встретят варваров на суше, то последние нападут с моря на тысяче кораблей и возьмут беззащитный город, а если сядут на триеры,[12] то он будет взят сухопутным войском; а сделать и то и другое, - отразить врага и оставить достаточно сильный гарнизон, - они не будут в состоянии. (33) Таким образом им предстояло выбрать одно из двух - или оставить отечество, или, примкнув к варварам, поработить эллинов; они предпочли свободу, с доблестью, бедностью и изгнанием, рабству отечества, с позором и богатством. Поэтому для блага Эллады они покинули свой город, чтобы бороться поочередно с каждым войском в отдельности, а не с обоими вместе. (34) Перевезя детей, жен и матерей на Саламин, они стали собирать также морские силы остальных союзников. Через несколько дней пришло и сухопутное войско, и флот варваров. Видя их, кто не устрашился бы при мысли, в какую великую, страшную борьбу вступил наш город за свободу эллинов? (35) Что думали те, которые смотрели на воинов, бывших на тех кораблях, когда и их собственное спасение, и исход приближавшейся борьбы были неизвестны? Что думали те, которым предстояло сражаться на море за самое дорогое для них - за победную награду, находившуюся на Саламине? (36) Их окружало со всех сторон такое множество врагов, что самым меньшим злом в это время было для них то, что они знали заранее об ожидающей их смерти, а самым большим несчастием было беспокойство о судьбе тех, которые были перевезены на Саламин, в случае успеха варваров. (37) В этом бедственном положении они, надо думать, много раз прощались друг с другом и, конечно, оплакивали свою участь: они знали, что у них кораблей мало; видели, что у неприятелей их много; им было известно, что их город покинут, страна опустошается и наполнена варварами; храмы горели, все ужасы были близки. (38) Они слышали боевые песни эллинов и варваров, сливавшиеся в один звук, слышали возгласы одобрения с обеих сторон и крик погибавших; море было наполнено трупами; обломки кораблей дружественных и вражеских во множестве сталкивались; битва долгое время оставалась не решенной: то казалось им, что они победили и спасены, то казалось, что поражены и погибли. (39) При таком страхе, конечно, они воображали, что видели многое, чего не видали, что слышали многое, чего не слыхали. Каких молений не воссылали они к богам, о каких жертвах не напоминали им! Жалели детей, тосковали по женам, горевали об отцах и матерях, думали о предстоящих бедствиях в случае неудачи. (40) Кто из богов не пожалел бы их при виде такой грозной опасности? Кто из людей не пролил бы слез? Кто не восхитился бы их смелостью? Да, они далеко превзошли всех людей мудростью в советах и мужеством в опасностях войны: они покинули город, сели на корабли, своих немногих воинов противопоставили полчищам Азии. (41) Своей победой на море они показали всему миру, что лучше с немногими бороться за свободу, чем с множеством слуг царя - за свое рабство. (42) Для свободы Эллады они сделали самый большой и самый ценный вклад: доставили полководца Фемистокла, отличавшегося красноречием, умом и деятельностью, кораблей большее число, чем все остальные союзники, людей самых опытных. И действительно, кто из остальных эллинов поспорил бы с ними умом, численностью и мужеством? (43) Таким образом, они по заслугам получили от Эллады без всякого спора первую награду за храбрость в морском сражении и по справедливости приобрели счастье, соответствовавшее опасностям, и показали азиатским варварам, что доблесть их есть истинно благородный плод родной земли.
(44) Показавши себя такими в морском сражении и взяв на себя самую большую долю опасности, они своим мужеством завоевали и для остальных эллинов свободу, сделав ее общим достоянием. Впоследствии, когда пелопоннесцы стали строить стену поперек Истма,[13] довольствуясь тем, что они сами спасутся, и считая себя избавленными от опасностей, угрожающих с моря, и равнодушно относились к тому, что остальные эллины попадут под власть варваров, (45) афиняне с гневом советовали им, если они останутся при таком решении, окружить весь Пелопоннес стеной: если они сами (афиняне), преданные эллинами, соединятся с варварами, то последним не будет надобности в тысяче кораблей, а спартанцам не поможет стена на Истме, потому что господство на море будет без всякого сражения у царя. (46) Получив такой урок, да и сами убедившись, что их поступок несправедлив и план безрассуден, а что доводы афинян, напротив, справедливы и совет очень полезен, спартанцы пришли в Платеи на помощь. Когда большая часть союзников, ввиду огромного числа неприятелей, ночью бежала со своих позиций, спартанцы и тегеаты обратили в бегство варваров, а афиняне и платейцы победили в сражении всех тех эллинов, которые, потеряв надежду на свободу, надели на себя иго рабства. (47) Славно завершивши в тот день свои прежние битвы, афиняне прочно завоевали свободу Европе и, давши доказательство своей храбрости во всех боях, сражались ли они одни или С другими, на суше или на море, с варварами или с эллинами, были удостоены всеми, - как теми, с кем вместе они сражались, так и теми, против кого боролись, - чести стать во главе Эллады.
(48) Впоследствии возникла война между самими эллинами вследствие ревности и зависти к тому, что афиняне совершили: у всех было много спеси, и каждому государству нужны были лишь ничтожные поводы к обвинениям афинян. В морском сражении, происшедшем между афинянами и эгинетами и их союзниками, афиняне захватили у них семьдесят триер.[14] (49) Пока афиняне в это же самое время держали в блокаде Египет[15] и Эгину и вся молодежь была в отсутствии, находясь во флоте и в сухопутном войске, коринфяне со своими союзниками, рассчитывая или вторгнуться в беззащитную страну, или оттянуть наше войско из Эгины, выступили в поход поголовно и заняли Геранею.[16] (50) Когда таким образом у афинян одни были далеко, другие близко,[17] они не захотели никого отозвать обратно: надеясь на свое мужество и презирая наступающих врагов, люди пожилые и не достигшие еще военного возраста захотели одни начать борьбу: (51) одни имели храбрость благодаря опытности, другие - от природы; одни сами во многих местах показали храбрость, другие подражали им; старшие умели повелевать, младшие - исполнять приказания. (52) Под начальством Миронида[18] они сами вступили в мегарскую землю: воины, уже потерявшие силы и еще не достигшие расцвета сил, победили в сражении все неприятельское войско; вступив в чужую страну, победили тех, которые хотели вторгнуться в их собственную. (53) Воздвигнув трофей в честь дела, очень славного для них и очень позорного для врагов, одни, уже не имевшие сил, а другие, еще не имевшие их, но и те и другие превосходившие храбростью противников, с величайшей славой возвратились к себе на родину: одни стали продолжать свое образование, другие - совещаться об остальных делах.
(54) Не легко одному пересказать все в отдельности опасные предприятия, совершенные многими, и в один день изобразить то, что было сделано в течение всех веков. В самом деле, какая речь, какое время, какой оратор сможет рассказать о доблести здесь лежащих мужей? (55) С великим множеством трудов, с опасностями, известными всем, с славными битвами они освободили Элладу, возвеличили отечество: семьдесят лет[19] они владычествовали над морем, среди союзников их не было внутренних междоусобий, (56) потому что афиняне не требовали того, чтобы народная масса была в рабстве у немногих, а заставляли всех иметь равные права: они не ослабляли союзников, но делали и их сильными и показали, что их собственная сила так велика, что великий царь[20] уже более не стремился завладеть чужими землями, но отдавал и часть своих и боялся за остальные свои владения. (57) В то время военные суда не приходили из Азии, не возникали тирании в Элладе, ни один эллинский город не был порабощен варварами: такую умеренность и страх внушало всему миру их мужество. За это они одни должны стоять во главе эллинов и иметь гегемонию над городами.
(58) И в несчастиях они выказали свое мужество. После гибели нашего флота в Геллеспонте,[21] вследствие ли малодушия его начальника или по замыслу богов, что было величайшим бедствием не только для нас, потерпевших это несчастие, но и для всех вообще эллинов, немного времени спустя обнаружилось, что могущество нашего города было благом для всей Эллады. (59) Когда во главе ее стали другие,[22] то победили эллинов на море те, которые прежде не осмеливались вступать в Эгейское море:[23] они поплыли в Европу; города эллинские попали в рабство:[24] в них утвердились тираны[25] - одни после нашего несчастия, другие после победы варваров, (60) Поэтому Эллада должна была тогда при этой могиле остричь себе волосы[26] и оплакать здесь лежащих, зная, что вместе с их мужеством погребается и свобода эллинов. Как несчастна осиротевшая Эллада, лишившаяся таких мужей, и как счастлив царь Азии, что во главе ее стали другие! Элладе, лишившейся их, грозит рабство, а у царя, когда гегемония перешла к другим, явилось желание подражать замыслам предков.
(61) Однако я увлекся и стал оплакивать жребий всей Эллады, но все - и отдельный человек, и государство - должны помнить и о тех мужах, которые, избегая рабства, борясь за правду и восстав на защиту демократии, вступили со всеми во вражду и вернулись в Пирей[27] не по принуждению закона, а по зову природы. В новой борьбе они подражали древней доблести предков, (62) чтобы ценою своей жизни сделать наш город общим достоянием и для остальных граждан. Смерть со свободой они предпочитали жизни в рабстве; стыдясь своих неудач столько же, сколько пылая гневом против врагов, они хотели лучше умереть в родной земле, чем жить, оставаясь на чужбине; их союзниками были клятвы и договоры, врагами, кроме прежних, - их собственные сограждане. (63) Однако они не побоялись огромного числа противников, но, подвергая свою жизнь опасности, воздвигли трофей в знак победы над врагами, и свидетелями их мужества служат могилы спартанцев, находящиеся близ этого памятника. Таким образом, они сделали наш город великим из малого, восстановили в нем согласие после раздоров, воздвигли разрушенные стены. (64) Те из них, которые вернулись на родину, показали, что их образ мыслей соответствует подвигам здесь лежащих: они обратились не к мести врагам, а к спасению отечества; не будучи в состоянии быть ниже других, но и не нуждаясь ни в каких преимуществах, они дали участие в своей свободе даже и тем, кто хотел быть в рабстве, а сами не желали делить с ними их рабство. (65) Великими и славными подвигами своими они доказали, что прежние несчастия отечества происходили не от их малодушия и не от храбрости врагов: если, при взаимных раздорах и против воли бывших там пелопоннесцев Я других врагов, они были в состоянии вернуться к себе на родину, то, очевидно, легко могли бы воевать с ними при единодушии граждан.
(66) Этих мужей прославляет весь мир за их борьбу в Пирее; но надо воздать хвалу и чужестранцам,[28] здесь лежащим, которые пришли на помощь народу и, сражаясь за наше спасение, считали своим отечеством мужество и так окончили жизнь. За это наш город всенародно оплакал их и похоронил и определил им на вечные времена те же почести, как и гражданам.
(67) Погребаемые ныне помогли коринфянам,[29] притесняемым их старыми друзьями, ставши их новыми союзниками, - помогли потому, что они держались иных убеждений, чем спартанцы: последние завидовали их счастью, а наши жалели их при виде их угнетения, не помня прежней вражды, а высоко ценя новую дружбу. Они показали всему миру свое мужество. (68) Чтобы возвеличить Элладу, они решились не только бороться за свое собственное спасение, но и умереть за свободу врагов:[30] именно они сражались с союзниками спартанцев за их освобождение. В случае победы они даровали бы им те же права; но так как с ними случилось несчастие, то они оставили пелопоннесцам крепкое рабство.
(69) При таком положении жизнь им кажется жалкой, а смерть желанной; а жребий наших и при жизни, и после смерти завиден: они воспитаны среди благ, добытых предками; достигши зрелого возраста, они сберегли их славу и показали свое мужество. (70) Да, у них много славных заслуг перед отечеством; они исправили неудачи других; они удалили войну на большое расстояние от родной земли. Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, - отечеству воздав за свое воспитание, а воспитателям оставив печаль. (71) Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя все ниже доблести, себя лишили жизни, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? (72) При таком множестве несчастий я считаю детей их счастливыми, потому что они слишком еще малы, чтобы понимать, каких отцов лишились, а тех, от кого они Родились, жалею, потому что они слишком стары, чтобы забыть о своем несчастии. (73) Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся. (74) Как же им перестать печалиться? Может быть, при бедствиях отечества? Нет: тогда и другие, конечно, вспомнят о них. Может быть, при счастливых обстоятельствах государства? Нет: для возбуждения печали достаточно мысли о том, что их дети погибли, а живые наслаждаются плодами их храбрости. Может быть, при личных своих опасностях, когда они увидят, что прежние их друзья бегут от их нужды, а враги надменно смотрят на их несчастия? (75) Мне кажется, мы могли бы лежащим здесь воздать благодарность только тем, если бы родителей их высоко ценили подобно им, детей их любили бы так, как будто сами были бы отцами их, а женам их были бы такими помощниками, какими были они при жизни. (76) В самом деле, кто имеет больше прав на уважение, как не лежащие здесь? Кого из живых мы можем с большей справедливостью высоко ценить, как не их родных, которые от их мужества вкусили плодов наравне со всеми другими, а по смерти их, если сказать правду, одни несут бремя несчастия?
(77) Но не знаю, к чему такие сетования: ведь нам не было неизвестно, что мы смертны. Поэтому зачем теперь горевать о том, чего мы давно ожидали? К чему так сильно тяготиться несчастиями, происходящими от природы, когда мы знаем, что смерть - общий удел и самых дурных людей, и самых хороших? (78) Ведь, если бы возможно было людям, избежавшим опасности на войне, быть бессмертными в остальное время, то живым следовало бы вечно оплакивать погибших; но и природа не может бороться ни с болезнями, ни со старостью, и божество, которому досталось управлять нашей судьбой, неумолимо. (79) Поэтому надо считать их в высшей степени счастливыми, так как они окончили жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, не предоставляя себя в распоряжение судьбе и не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую. И действительно, память о них не может состариться, честь, оказываемая им, желанна всем. (8о) Их оплакивают за их природу как смертных, а прославляют как бессмертных за храбрость. Поэтому их погребает государство; в честь их устраивают состязания в силе, уме и богатстве[31] на том основании, что погибшие на войне заслуживают почитания наравне с бессмертными. (81) Я, с своей стороны, считаю их счастливыми и завидую их смерти и думаю, что им одним стоило родиться на свет, так как они, получив в удел тело смертное, благодаря своей храбрости оставили по себе память бессмертную. Однако надо соблюдать древние обычаи и, уважая закон отцов, оплакать погребаемых.


[1]  Разумеются кости, оставшиеся после сожжения тела на поле битвы, или скелеты, каким-либо образом препарированные.

[2]  Один из позднейших греческих авторов (Филострат) относит этот обычай даже к мифическому времени: будто бы Менесфей говорил речь во время Троянской войны в честь Аякса.

[3] Амазонки — мифическое воинственное женское племя, местопребыванием которого греки считали главным образом страну около реки Фсрмодонта в Каппадокии (в Малой Азии), откуда они пришли в Скифию на берега Меотийскго озера (теперешнего Азовского моря) и Танаиса (Дона). Но местом их жительства считали и другие страны.

[4] Адраст и Полиник — главные герои мифического похода «Семи против Фив». Адраст — царь Аргоса, а Полиник — сын знаменитого Эдипа, царя фиванского, изгнанный из Фив и нашедший приют в Аргосе у Адраста. Поход аргосцев под предводительством семи царей, в числе которых были Адраст и Полиник, был предпринят с целью сделать Полиника царем Фив.

[5] Кадмейцы — фиванцы.

[6] Поход семи царей против Фив окончился неудачей для аргосцев: войско их было побеждено фиванцами, и все предводители убиты, кроме Адраста, который бежал в Афины и просил помощи у афинян для похорон павших воинов, которым новый царь фиванский, Креонт, отказывал в погребении. Афиняне под предводительством своего царя Тесея выступили против фиванцев, победили их и похоронили павших аргосцев в Элевсине. Эти обстоятельства и разумеются в § 7—10. «Подземные боги не получают того, что им подобает»: лишая убитых погребения, фиванцы этим лишают подземных богов того, что им подобает, именно мертвых, которые через это не могут попасть в подземный мир. То же лишение погребения имеется в виду в словах § 9: «другие (т. е. аргосцы), чтобы не вернулись на родину лишенными отцовской чести (т. е. чести, которая, по завету отцов, оказывается мертвым посредством погребения), отрешенными от эллинского закона (т. е. обычая, свойственного эллинам, хоронить умерших), утратившими общую надежду» (т. е. надежду на погребение, общую всем людям).

[7] В § 11—16 имеется в виду следующий миф. По смерти Геракла Еврисфей, царь микенский, по приказанию которого Геракл совершил 12 подвигов, преследовал его детей, опасаясь, как бы они не отняли у него царскую власть. Афиняне вступились за них, дали им у себя приют, и, когда Еврисфей вследствие этого начал войну с афинянами, они разбили его в сражении, в котором он и был убит.

[8] Афиняне очень гордились тем, что они были в Аттике не пришельцами, а «автохтонами», т. е. жили в ней искони. По словам Фукидида (1,2), Аттика вследствие скудости почвы не привлекала жадности завоевателей, так что население ее не менялось. Геродот (VII, 161) называет афинян древнейшим народом и единственными из эллинов, не менявшими места поселения.

[9] В § 21—26 речь идет о первом походе персов против Греции в царствование Дария (490 г.). Персы под начальством Датиса и Артаферна переплыли на кораблях через Эгейское море и высадились в Аттике при Марафоне, где и были разбиты афинянами под начальством Мильтиада. Так как Марафон находился недалеко от морского берега, то и сказано, что трофей воздвигнут у границ страны.

[10] Трофеем назывался у греков памятник, сооруженный победителями на поле битвы в знак бегства неприятелей. Он состоял из сложенного в кучу оружия, отнятого у неприятелей; иногда же оно было только украшением памятника, сделанного из древесных стволов, которым старались придать человеческий вид.

[11] В § 27—47 говорится о втором походе персов против Греции в царствование Ксеркса (480—479 гг.). Против персов выступил спартанский царь Леонид с 300 спартанцев. Они встретились с врагом в ущелье Фермопилах, но были обойдены и все погибли после геройского сопротивления. Греческий флот дал персидскому флоту два сражения при Артемисии (§ 30), мысе на северной оконечности острова Евбеи. В морской битве при острове Саламине персы были разбиты, и Ксеркс бежал, оставив Мардония с 300 тысячами сухопутного войска. Это войско было побеждено греками при Платее в 479 г. Война закончилась победой греков над персами у подошвы горы Микале в Малой Азии.

[12] Триера — военный корабль, имевший три ряда весел — один ряд над другим.

[13] Пелопоннесцы при нашествии Ксеркса хотели защищать только свой полуостров; для этой цели они построили поперек Истма (т. е. Коринфского перешейка) стену, за которой и поставили свои войска.

[14] Война Афин с островом Эгиной происходила в 458 г. и окончилась взятием афинянами у Эгины 70 военных кораблей. Этим морское могущество Эгины было сокрушено.

[15] Поход афинян в Египет в 460 г. на помощь персидскому сатрапу Инару, восставшему против своего царя.

[16] Война афинян с коринфянами и их союзниками, происходившая в 458 г. Геранея — гора в Мегариде.

[17] Далеко происходили афинские войны — в Египте, а близко — на острове Эгине.

[18] Когда коринфяне вторглись в Мегару (458 г.), чтобы выручить Эгину, они были разбиты Миронидом, ставшим во главе оставшихся в городе стариков и несовершеннолетних.

[19] Морская гегемония Афин длилась от конца Персидских войн до конца Пелопоннесской войны, — с 479 г. по 405 г.

[20] Великим царем греки называли персидского царя.

[21] Морское сражение при Эгос-Потамосе, речке на Фракийском Херсонесе, впадающей в Геллеспонт, когда спартанцы истребили афинский флот в 405 г. и тем положили конец Пелопоннесской войне. Замечательно, что оратор от событий 458 г. переходит прямо к 405 г., пропуская Пелопоннесскую войну.

[22] «Другие» — т. е. спартанцы.

[23] Персы по Кимонову миру (449 г.) обязались не допускать свой флот в Эгейское море далее известных границ. «Поплыли они в Европу», т. е. получили возможность аннулировать этот договор, в 394 г., когда афинский полководец Конон, командуя персидским флотом вместе с персом Фарнабазом, разбил спартанский флот при Книде (городе в Малой Азии), после чего направился в Афины, чтобы восстановить разрушенные спартанцами в 404 г. стены.

[24] Разумеется, может быть, Анталкидов мир 387 г., по которому все греческие города в Малой Азии были отданы под власть персов. На этой фразе, между прочим, основываются критики, не признающие Лисия автором этой речи. Но место это имеет неопределенный смысл.

[25] После поражения Афин в 404 г. спартанцы получили гегемонию над Элладой и начали учреждать в греческих городах олигархическое управление, ставя в них свои гарнизоны с «гармостом» (наместником) во главе. Под «победой варваров» автор разумеет вышеупомянутую победу персов в 394 г.

[26] Одним из знаков траура была стрижка волос. Здесь, конечно, метафора, в смысле «предаться печали».

[27] Афинские граждане, бежавшие из родного города при владычестве Тридцати тиранов. В 404 г. они вторглись в Аттику под начальством Фрасибула, завладели Пиреем и после победы над сторонниками тиранов восстановили демократию. Сделали они это, говорит оратор, «не по принуждению закона, а по зову природы». Об этой же борьбе афинских изгнаннике» с приверженцами Тридцати тиранов идет речь в § 62—65. См. введение к речи XII, отдел 56.

[28] «Чужестранцы» — жители других греческих городов, принимавшие участие в освобождении Афин от владычества Тридцати тиранов, главным образом фиванцы, но также мегарцы и аргосцы.

[29] Персидский царь Артаксеркс, раздраженный тем, что греки помогали его брату Киру Младшему в намерении свергнуть его с престола, приказал сатрапу Тиссафсрну снова поработить греческие приморские города в Малой Азии, которые во время восстания Кира приняли его сторону. Города обратились за помощью к спартанцам, которые послали им на помощь войско. Когда победа стала склоняться на сторону спартанцев, персам удалось посредством подкупа приготовить им врагов в самой Греции (395 г.). Беотийцы, коринфяне и аргосцы, завидуя возрастающему могуществу Спарты и неоднократно оскорбленные ее высокомерной политикой, легко поддались влиянию персидского золота и заключили между собою союз против Спарты; к этому союзу вскоре пристали и Афины. Спартанский полководец Лисандр поспешно двинулся в Беотию, чтобы мгновенным ударом отразить грозящую опасность, но проиграл сражение при Галиарте и сам пал в битве (395 г.). Спартанский царь Агесилай, воевавший с персами в Малой Азии, принужден был прекратить военные действия и идти в Грецию. Он выиграл сражение при Коронее в Беотии (394 г.); но плоды этой победы были уничтожены поражением спартанцев персами в морском сражении при Книде, в котором над персидским флотом начальствовал афинский адмирал Конон. Лишившись гегемонии на море, спартанцы оставались в пределах Пелопоннеса, где они под начальством Агесилая с переменным счастьем боролись за обладание Коринфом и Коринфским перешейком (394—387 гг.). Это и есть «Коринфская война»; афинянам, павшим во время ее, и посвящена рассматриваемая нами речь. Когда даровитый афинский военачальник Ификрат истребил спартанский отряд, война приняла опасный для спартанцев оборот. Они послали в Персию Анталкида с целью доставить Спарте дружбу «великого царя» и поддержку их гегемонии с его стороны. Так заключен был позорный Анталкидов мир (387 г.), по которому греческие города в Малой Азии и остров Кипр были отданы персам, а все остальные греческие города и острова (кроме Лемноса, Имброса и Скироса, которые должны были остаться за Афинами) объявлены свободными и самостоятельными. С § 67 до конца речи оратор говорит на основную тему своей речи — об афинских воинах, павших во время Коринфской войны.

[30] Под врагами разумеются пелопоннесские союзники Спарты во время Коринфской войны: в случае победы афинян союзники Спарты стали бы такими же свободными, как сами афиняне; вследствие же «несчастия» афинян они должны были остаться под владычеством Спарты; под несчастием разумеется их смерть в сражении.

[31] Из этого места видно, что торжественные погребения воинов сопровождались состязаниями как физическими («в силе»), так и умственными («в уме»), например, состязаниями поэтов и драматическими представлениями, при устройстве которых богатые люди соперничали между собою в пышности и богатстве их постановки («в богатстве»).