5. Аппиан
Написанный во втором веке нашей эры, первый соответствующий фрагмент Аппиана (Samn. 3.7.1) сообщает о морском сражении и предлагает подробности, более напоминающие Дионисия, чем Флора. В то же время этот отрывок, скорее всего, отражает информацию, сохранившуюся в анналистической традиции, хотя насколько именно, остается открытым вопросом:
«Корнелий осматривал Великую Грецию с десятью боевыми кораблями. Был в Таренте некий демагог, Филохарид, который жил постыдно и потому назывался Фаидой. Он напомнил тарентинцам о древнем соглашении, согласно которому римляне не должны были плавать дальше Лакинийского мыса. Он убедил их напасть на Корнелия, подстрекнув их к этому. Тарентинцы потопили четыре римских корабля и захватили один из них вместе с командой».
Мы узнаем имя римского полководца Корнелия, а затем количество и класс кораблей, на которых плавали римляне. В эскадре было десять судов, в отличие от флотилий, о которых сообщал Флор, и это были катафракты или палубные, другими словами, военные корабли. Аппиан предоставил предлог для присутствия римской эскадры в Великой Греции: они находились в инспекционном рейсе, хотя он и не сообщил точного места их назначения. [1] Главный глагол «осматривал», еще один штрих локализации, служит для того, чтобы подчеркнуть, что Корнелий и его люди были невинными жертвами греческого предательства, простыми туристами и никем больше. Является ли это экзегетическим замечанием, сделанным Аппианом, определить невозможно, поскольку у нас нет ни Ливия, ни Дионисия для сравнения. Более четкие примеры его собственной разработки появляются на протяжении всего повествования. Оно начинается с быстрой смены сцен. Зрители переносятся в Тарент, где Филохарид призвал своих сограждан напасть на римлян. Рассказ Флора наводит нас на мысль, что тарентинцы находились в своем театре и смотрели представление, когда римляне приблизились к их берегам. Тогда Филохарид поднялся бы при появлении эскадры и призвал бы дать отпор незваным гостям. Однако, у Аппиана римляне только вели наблюдение и точно так же говорится, где демагог поднялся, чтобы обратиться к тарентинцам.
Хотя поначалу это и не очевидно, но вскоре станет ясно, что мы уже встречались с Филохаридом раньше. Дионисий описал человека по имени Фаида, который был совершенно лишен морали («Некий тарентинец, бесстыдный и распутный во всех удовольствиях, был прозван Фаидой за свою распущенность и за то что он подло торговал своей красотой среди мальчиков»). Аппиан знакомит нас с фигурой столь же испорченной, неким демагогом у Тарента, Филохаридом, который жил постыдным образом и из–за этого был прозван Фаидой. Он благоразумно избегал попыток дополнить и без того сложную характеристику Дионисия, но очевидные параллели и общее прозвище не могут быть совпадением. Мы только хотим, чтобы сохранилось больше текста Дионисия, чтобы можно было подробно проанализировать разницу между двумя повествованиями. Однако краткость рассказа Аппиана наводит на мысль, что мы упустили не так уж много.
Аппиан не привел ни намека на склонности этого Фаиды, ни объяснения, почему этот человек заслужил свое прозвище. Слово «демагог» заменяет «проститутку». Если действовать в мире моральных примеров, как это было у Ливия, Дионисия и Валерия Максима, то обвинение в подстрекательстве толпы вызывает ряд потенциальных стереотипов о положении дел в Таренте. Мы видели, как хорошо Плутарх использовал их, особенно потому, что нет никаких оснований сомневаться в присутствии там народных агитаторов. Заметным отличием между Аппианом и его источниками, однако, является включение имени демагога. Аппиан называет «некоего тарентинца» Филохаридом.
Филохарид
Этот демагог был принят как реальная фигура, побудившая тарентинцев начать десятилетнюю войну с Римом. Вполне возможно, что он действительно существовал и что это имя сохранил Дионисий, Ливий или какой–то более ранний источник, на который опирались оба эти автора. Однако в свете того, что мы видели до сих пор, аргумент должен казаться слабым. Это первый случай появления Филохарида, примерно через 500 лет после описываемых событий. Хотя, конечно, возможно, что Дионисий назвал его так, мы хотим рассмотреть возможные возражения против этого вывода.
Дионисий создал два «тарентинских» эпизода с Филонидом и Метоном. С гражданами вроде них поражение греков было очевидным исходом войны. Обоих интересовало лишь вино и спокойная жизнь. Аппиан проиллюстрировал эти самые идеи своим выбором имени Филохарида, которое можно интерпретировать как «любитель выгоды» или «любитель роскоши». Последняя интерпретация, конечно, соответствует Фаиде, которого мы видели в тексте Дионисия, в то время как первая подходит демагогу. Только если Филонид был обычным именем в греческом мире, да и Метон засвидетельствован неплохо, то в четырех томах «Лексикона греческих личных имен» перечислены только два Филохарида: родосец и наш тарентинец. Реальная энциклопедия Паули–Виссова содержит запись только о тарентинце. Ни в одной известной комедии не фигурировал персонаж по имени Филохарид. Возможно, Аппиан выбрал это имя из–за его редкости и новизны для читателей.[2]
Потенциальная параллель проистекает из рассказа Аппиана о событиях в Испании, предшествовавших Второй Пунической войне. Ганнибал послал в Карфаген жалобу на то, что сагунтинцы обижают народы, верные Карфагену, но если он и знал их названия, то Полибий (3.15.8) не назвал обиженных. У Ливия обижали турдетанов (21.6.1, 12.5; 28.39.11) и турдулов (28.39.8). Только Аппиан (Iber. 10) сообщал о сговоре Ганнибала с торболетами, которые должны были подать жалобу своему союзнику, что их соседи сагунтинцы «нападают на них и совершают много других несправедливостей». Торболеты в остальном неизвестны, и можно понять, почему. Учитывая их роль в возбуждении беспорядков, чтобы помочь Ганнибалу начать войну, Аппиан взял название от латинского turbulentus, которое точно описывает поведение испанцев и не кажется неуместным среди турдулов и турдетанов. Ливий (21.6.1-2) вовлек последних в сговор с Ганнибалом, и вполне возможно, что Аппиан был осведомлен о географических трудностях, которые отсюда возникали. Птолемей (2.4.9) и Страбон (3.1.6, 2.15), прояснили расстояние между турдетанами и Сагунтом. Эдетаны действительно жили достаточно близко, чтобы играть желаемую роль. Однако торболеты, вымышленные только по названию, отражали роль, приписываемую испанцам исторической традицией, и устранили то, что казалось ошибкой. С точки зрения Аппиана, названия кельтских племен теряли свое значение в Испании, которая при его жизни доставила двух императоров, обоих из Италики на территории турдетанов. Аппиан мог бы подумать, что он «снимает» некоторую неловкость по поводу отношений между Ганнибалом и иберийцами будущей Испании Дальней. Конечно, названия настоящих испанских племен, а также историю сговора все еще можно было найти у географов и Ливия.
Неудивительно, что роль Филохарида заключалась в подстрекательстве тарентинцев к нападению на десять римских кораблей. Можно себе представить, что он не принял бы участия в настоящем сражении, которое он разжег, напомнив всем о древнем договоре, запрещавшем римлянам проплывать мимо Лакинийского мыса. Четыре фактора делают это предполагаемое соглашение особенно подозрительным. Аппиан — наш единственный источник, еще раз поднимающий вопрос, откуда он взял эту информацию. В этом случае мы остро ощущаем потерю Дионисия, но не Ливия. В восьмой, девятой и десятой книгах последнего содержатся ссылки на тарентинцев, но нет никакого явного договора между ними и римлянами, особенно с оговоренными Филохаридом условиями. Во–вторых, описание демагогом договора как «древнего» заставляет задаться вопросом, когда именно происходили переговоры. Оценки варьировались от 348 и до 303/2 года до н. э., вокруг которого сложилось наиболее полное научное единодушие. В-третьих, в договоре присутствует знакомый, но странный язык, в частности, его беспрецедентное использование «дальше». Наконец, и самое проблематичное, Филохарид доставляет тарентинцам законную причину для нападения на римлян. В результате, этот захватывающий лакомый кусочек может вписаться в римскую анналистическую традицию только как преднамеренная фальсификация в попытке выставить тарентинцев в негативном свете и возложить на них ответственность за войну. Следует бороться с искушением рассматривать его как законный признак объективности Аппиана и сохранения греческого источника. Тем не менее это соглашение было признано подлинным, и до настоящего времени его усилия были сосредоточены на конфликтах, о которых сообщалось в наших источниках. Римляне действительно заключали договоры с побежденными, но поиск соглашения, возникшего в результате военных действий, служит для того, чтобы подчеркнуть ограниченность имеющихся свидетельств для этого периода.
Из пяти кондотьеров, нанятых тарентинцами для борьбы за них, именно второй из них, Александр Молосский, как сообщают, впервые вступил в контакт с римлянами. Ливий (8.17.10) рассказывал, что однажды в Италии по приказу тарентинцев (334-330 гг.) он заключил мир с римлянами после победы над самнитами и луканами в битве. Существует достаточно свидетельств, чтобы поставить показания Ливия о соглашении под серьезное сомнение, если не отвергнуть их прямо. Согласно Юстину (12.2.12), Александр заключил договоры с метапонтцами, педикулами, апулийским народом, иначе называемым певкетами (Strab. 6.3.1) и римлянами, но не упоминал ни о самнитах, ни о битве при Посейдонии. Очевидно, что в первом веке до нашей эры существовала традиция, согласно которой Александр добивался или заключал одно или несколько соглашений с различными городами и народами Италии, включая римлян. Однако, даже если бы он действительно связался с римлянами, трудно представить, почему он заключил договор, запрещавший им плыть на восток от Лакинийского мыса. Точно так же как гегемона италийской Лиги интересы Тарента в 331 г. касались греческих городов от Тарента до Неаполя, и решение провести границу в этом месте остается загадочным.
Ливий (8.17.9) поставил под сомнение верность Александра договорам, и надо спросить, чьи интересы молоссец больше представлял — свои собственные или тарентинцев. Напротив, рассказ Ливия о подвигах Александра (8.24.4-18) противопоставлял кондотьера главным образом бруттиям, луканам, мессапиям и апулийцам, традиционным противникам тарентинцев в южной Италии. Он погиб в битве при Пандосии (Strab. 6.1.5), только к северо–западу от Гераклеи, вдали от римской территории. Назвав (Strab. 6.3.4) его противниками мессапиев и луканов. Страбон рассказал о распрях между тарентинцами и Александром, которые способствовал его смерти, а также проблематизирует понятие наемного генерала, ведущего переговоры от имени своего работодателя. Действительно, Юстин (12.2.12), эпитоматор Помпея Трога, утверждал, что молоссы стремились править Италией, Сицилией и Африкой, что было преувеличенной попыткой сделать Александра, который был дядей Александра Великого, соперником его племянника. Более того, если он стремился к правлению Италией, запрет римлянам плавать мимо Кротона, а не где–то вдоль Тирренского побережья, имеет мало смысла. Авл Геллий (17.21.33) утверждал, что кондотьер намеревался вести войну против Рима, поскольку римляне славились своей доблестью и везением, но умер прежде, чем у него появилась возможность. Италийские успехи Александра Молосского, своего рода заместителя Александра Македонского, должно быть, сделали его предметом спекуляций об исходе войны, если бы он действительно выступил против римлян. Наемный генерал и римляне никогда не вступали в соприкосновение, поскольку наши источники сходятся во мнении, что Александр не двинулся к северу от луканской Посейдонии в то время, когда римская интервенция в Кампании еще не достигла юга от Кум или Неаполя, последнего все еще независимого греческого города и мы должны остерегаться всяких анахроничных сценариев.
Следующая возможность для заключения договора между Римом и тарентинцами представилась, когда последние, как говорят (Livy 9.14), вмешались в попытку предотвратить войну между самнитами и римлянами в Луцерии (около 320 г.), и эту историю следует отбросить как выдумку анналистов. Луцерия (недалеко от современной Фоджи) находится на расстоянии более 223 километров от Тарента. Трудно представить себе, как группа тарентинцев, послов, а не войско, могла быть вовремя отправлена для участия в битве между римлянами и самнитами так далеко на север, за Аускул, или что они могли бы надеяться сделать, если бы действительно присутствовали там.
Последнее свидетельство о тарентинско–римском конфликте до 282 года содержится в загадочном фрагменте Диодора (20.104) и Ливия (10.2). Согласно первому, римляне, луканы и тарентинцы воевали в 303 году. Вполне естественно было бы заключить, что военные действия привели к какому–то договору, если бы не тот факт, что остальная часть сообщения (20.104-5) касается только греков и луканов. Тем временем Ливий представил две во многом непримиримые версии случившегося. Первая (10.2.1-2) утверждала, что консул Эмилий победил Клеонима в одном сражении и загнал его обратно на его корабли из места под названием Thurias in Sallentinis, которое до сих пор не поддается попыткам найти его. Если имелся в виду Фурии, то они находились не на территории саллентинцев, так как эта группа жила в той части южной Апулии, куда римские войска еще не добрались в 303 году. Во втором случае (10.2.3-15) диктатор Юний Бубульк был послан разобраться с Клеонимом, который отступил из Италии еще до начала сражения. Длина этого рассказа почти не оставляет сомнений в том, какую версию предпочитал Ливий, возможно, потому, что спартанский царь совершил набег на окрестности Патавии, где он потерпел поражение, вдали от Фурий, саллентинцев или Тарента. Самое главное, что это противоречивое свидетельство не дает никаких определенных поводов для переговоров между тарентинцами и римлянами. Давайте теперь рассмотрим источник нашей информации об условиях предполагаемого договора, и под этим я подразумеваю не Аппиана, а скорее человека в его повествовании.
Характер Фаиды последователен как у Дионисия, так и у Аппиана. Оба автора ясно дают понять, что этот человек не пользовался доверием и был лишен морали. Почему же тогда мы должны верить всему, что он говорит? Официально выглядящий запрет (не заплывать дальше Лакинийского мыса) дурачит нас благодаря исторической правдоподобности. Полибий сообщал о договорах между Римом и Карфагеном, первый из которых (3.22.5) запрещал римлянам новоиспеченной республики и их союзникам выходить за пределы «Прекрасного мыса», но это соглашение и его ограничения не были результатом войны, как и последующие договоры с Карфагеном (Polyb. 3.22-5; Liv. 7.27.2, 38.2: 9.43.6: ср. D. S. 16. 69. 1) до первой Пунической войны. Следовательно, попытки датировать филохаридов «древний» договор периодом, когда наши источники упоминают римлян и тарентинцев в тесном контексте, то есть, возможно, воюющих друг с другом, вполне могли быть тщетными. Историческая традиция никогда не говорит о греках из Тарента, посещавших Рим, что привело бы к заключению договоров. Между тем поразительное сходство в языке Аппиана и Полибия должно было бы вызвать у нас подозрение, что вместо легитимного пункта из договора мы имеем дело с намеренной имитацией текста.
Две клаузулы свидетельствуют о схожем синтаксисе, а также о некоторых ключевых различиях в терминологии. Обе начинаются с одних и тех же слов («не заплывать римлянам»), хотя запрет Аппиана не относится ни к каким союзникам. Возникает вопрос, не подразумевается ли здесь архаическое римское государство, менее могущественное, чем видимое нами у Полибия, у которого первые два договора относились к римлянам и их союзникам (3.22.4-5, 24.3). Фразы, указывающие на предел, за который римлянам не разрешалось заплывать, следуют той же конструкции, диспозиции и топонимии. На самом деле, Лакинийский мыс уникален для Аппиана и появляется у него еще раз по случаю, когда Секст Помпей ограбил там храм Геры (BC 5.133). Аппиан, по–видимому, смоделировал свой Лакинийский мыс с Прекрасного мыса у Полибия в знаменитом первом договоре между Римом и Карфагеном. Зато он заменил содержащееся как в первом, так и во втором соглашениях между Римом и Карфагеном «за пределами» на более сложное «далеко от» или «далеко вглубь». В самом деле Полибий избегал «дальше», как и Фукидид, хотя его можно найти в качестве предлога у Геродота, Ксенофонта и Дионисия Галикарнасского. Ни один из этих примеров не дает необходимого смысла, как и пять других примеров у Аппиана. Если он работал по памяти, то вполне возможно, что он не совсем правильно запомнил текст Полибия. Вероятно, Филохарид хотел сказать, что римляне не должны были плавать дальше Лакинийского мыса. Похоже, что Филохарид действительно напомнил своим согражданам о соглашении, согласно которому римляне не должны заходить дальше Лакинийского мыса. Это может быть ироническая шутка о римском самомнении как о нации земледельцев, греческое высокомерие и намек на превосходство тарентинцев на море. В конце концов, Полибий (1.20.12) утверждал, что до Первой Пунической войны римляне не имели флота, в то время как тарентинцы, как говорят, имели самый сильный флот в этой части Италии (Str. 6.3.4) и стали socii navales по окончании Пирровой войны. Тот факт, что Ливий (9.30.4) и Диодор (23.2.1) ссылаются на римский флот, созданный до 264 года, делает маловероятным то, что Аппиан или, возможно, Дионисий, если он является источником, поверили утверждению мегалопольца.
Подражая языку Полибия, Аппиан не столкнулся бы ни с какими трудностями. Кроме того, это не единственный случай, когда он сообщил об условиях договора, не найденного ни в одном другом источнике. Полибий (3.2.8) рассказал о соглашении, упомянутом также Ливием (31.14.5) и Юстином (30.2.8), между Филиппом V и Антиохом III о разделе Египетской империи, которое стало возможным благодаря смерти Птолемея IV Филопатора и молодости его преемника Птолемея V Эпифана. Юстин и его источник Помпей Трог говорили, что александрийцы отправили послов в Рим с жалобой на этот договор. Только Аппиан (Mac. 4) привел слух, что родосская делегация донесла римлянам о соглашении и сообщила его подробности. В отличие от Полибия, который указывал, что Антиох будет помогать Филиппу в продвижении его интересов в Эгейском море, Карии и Самосе, а Филипп будет помогать своему союзнику Селевкиду в Сирии и Финикии, родосцы у Аппиана утверждали, что Антиох был заинтересован в Египте и Кипре, в то время как Филипп, как говорили, строил планы на Кирену, Киклады и Ионию. Родосцы (Liv. 31.2.1-2) действительно отправил делегацию в Рим вместе с Атталом из Пергама осенью 201 года в надежде получить помощь против агрессии Филиппа, который захватил Фасос, Кий, Милет и Самос и напал на Пергам. Приписывание Аппианом родосцам подробностей договора между Филиппом и Антиохом улучшает положение александрийского посольства у Юстина, которое не находит отдельного подтверждения. В самом деле, эта «попытка нарастить плотью скелет Полибия» могла быть чем–то большим, чем просто «схематическое изображение восточно–средиземноморских земель кем–то, у кого была карта, но не было реальных политических знаний». Это следует рассматривать как преднамеренную попытку риторической болтовни, которая сама по себе не может много рассказать нам об осведомленности Аппиана о делах в Восточном Средиземноморье ок. 201 г. до н. э.
Аппиан представил своей аудитории слух, который очень хорошо подходил к этому случаю, но который был обнаружен как выдумка благодаря тому, что он появился только в его работе. Как и все убедительные слухи, он содержал достаточно правды, чтобы звучать правдоподобно. Родосцы, стремясь заручиться помощью римлян, несомненно, преувеличили бы угрозу, которую представляли Филипп и Антиох для равновесия сил в Средиземноморье. В то же время слухи, как знает каждый, кто играл в «телефон», часто искажают факты. Следовательно, утверждение, что Филипп был заинтересован в Кирене и Ионии, а Антиох в завоевании Египта и Кипра, может быть истолковано по–разному. Если кто–то не примет это сообщение на том основании, что два царя вступили в конфликт из–за Ионии, то можно предположить, что послы намеренно преувеличили условия пакта, или что родосцы, независимо от дипломатического послания, были источником этой истории, или что слух, переданный каким–то другим источником, неверно истолковал сообщение о фактическом посольстве родосцев в Рим. Аппиан весьма ловко воспользовался риторической уловкой, представив так условия пакта. Изменение содержания Полибия также не должно плохо отразиться на историчных родосцах, которые столкнулись с весьма реальной угрозой в лице Филиппа и Антиоха, как это, несомненно, знал Аппиан. Нельзя сказать того же о том, как мы должны смотреть на вымышленного Филохарида, тарентинского демагога.
Если родосцы стремились наладить отношения с Римом, то Фаида был активно враждебен, или, скорее, именно так решил изобразить его Аппиан. Фигура этого рода была необходима для разжигания возникшего конфликта. Однако. как и в случае с подробностями от родосского посольства, некоторые подсказки в тексте предупреждают нас о фальсификации внутри. Аппиан описывал Филохарида/Фаиду как человека с дурной репутацией и низкой моралью, который «жил постыдно». Затем демагог «напомнил» своим согражданам о «древнем договоре», который можно было истолковать как означающий, что римлянам запрещено плавать дальше Лакинийского мыса. Упоминание Филохаридом некоего древнего договора уже рассматривалось как демагогическая попытка манипулировать несведущим населением. Тот факт, что римские историки зафиксировали множество соглашений и договоров, заключенных с различными народами до Первой Пунической войны, придавал правдоподобие существованию этого пакта, даже несмотря на очевидность нового договора. Юстин и Ливий запрокотолировали мир, истинный или нет, заключенный между Александром Молосским и римлянами. Однако ни одно из этих действий не было вызвано личностью, отмеченной как неблагонадежная, пытающейся мотивировать столь же позорное большинство к низкому и неспровоцированному нападению. В этом случае мы должны противостоять тенденции, проистекающей из желания и даже необходимости верить в то, что наши источники не лгут, чтобы рассматривать условия этого договора как «истину». В то же время на основе этих свидетельств Аппиан не должен быть осужден или отвергнут как некомпетентный эксперт или лжец. То, что мы видим в этом и в посольстве родосцев, является примером различия между древней и современной историографией, использования риторической характеристики, пропагандируемой подобными Цицерону (de Orat. 2. 115) и Дионисию Галикарнасскому (Lys. 8). Очевидно, что в некоторых случаях дело не ограничивалось составлением речей в прямом дискурсе. Правдивое изображение демагога парадоксальным образом требовало вложить в его уста ложь.
Под надуманным предлогом Филохариду удалось убедить своих сограждан отплыть и напасть на флотилию Корнелия. Несведущая толпа действительно поверила его измышлениям. Они не знали своей собственной истории внешних сношений и не знали, как обращаться с чужаками, приближающимися к их берегам. Скрытая критика демократии Аппианом напоминает о контрастах между греками и римлянами у Дионисия и Плутарха. Однако язык не просто вызывает на память этих двух историографов. Использование «побудил» и «убедил» в близком контексте похоже на известный пассаж Фукидида (1.84). В самом начале Пелопоннесской войны Архидам напомнил своим спартанским товарищам: «если кто–то нас обвиняет, пусть нас больше не уговаривают». Подстрекательство как риторический прием вполне могло бы войти в арсенал искусного демагога. В противоположность спартиатам тарентинцам потребовалось лишь необоснованное утверждение Филохарида, чтобы побудить их к действию.
Они сели на свои корабли и направились навстречу римской эскадре, хотя где именно — в гавани Тарента или еще дальше, в заливе Тарента, — остается неясным. Четыре катафракта Корнелия были потоплены, а один захвачен вместе с экипажем. Затем Тарентинцы направились в Фурии, где изгнали видных горожан, захватили город и удалили римский гарнизон, жалуясь, что жители Фурий, хотя и были греками, обратились к римлянам вместо них и что они больше всех виноваты в том, что римляне переступили их границы. Появление здесь «за пределами» вместо «дальше» напоминает нам текст Полибия, в то время как «переступать» представляет вариант для «заплывать» и одновременно подразумевает правонарушение с точки зрения Тарента.
Имея множество веских причин требовать репараций, римские послы прибыли в Тарент с требованием возмещения ущерба, и Аппиан сообщил все подробности. Легаты настаивали на возвращении своих пленников, говоря, что тарентинцы захватили не воинов, а простых туристов. Другие требования включали разрешение фурийцам вернуться домой и восстановление собственности, если тарентинцы хотели дружбы с римлянами. Благодаря Аппиану мы знаем «угрозы», которые так разозлили греков у Дионисия. Мы также признаем фециальную процедуру, впервые открыто присутствующую у Валерия Максима. Некоторые из этих сведений могут быть делом рук Аппиана, однако без рассказа Ливия могут существовать только предположения.
У Дионисия тарентинцы вообще не желали слушать послов, у Аппиана они с трудом допустили их на собрание, когда же наконец ввели, то вошедшие подверглись насмешкам за то, что плохо говорили по–гречески. Подобно тому, что он сделал с описанием Фаиды у Дионисия, Аппиан высказался сжато и более простым языком с некоторыми изменениями в синтаксисе и лексике. У Дионисия тарентинцы смотрели и смеялись над Постумием за нарушение правил греческого языка, тогда как зрители у Аппиана насмехались над худым произношением римлян, и у него по–гречески говорили все римляне, а не только Постумий. Исчезновение глагола «смотреть» также привело к некоторым заметным отличиям от версии Дионисия в этой истории.
У Аппиана Постумий не стал бы называть Филонида болтуном и у него не было необходимости говорить, что греки пристально следили за Постумием. У Дионисия тарентинцы пытались следить за лингвистическими ошибками вместо того, чтобы слушать, Аппиан находил визуальные мишени для их веселья. Их шутки касались римских одежд, и они смеялись над клавусом, или широкой пурпурной полосой тоги. Одна эта шутка могла бы дать Постумию достаточно оснований для предупреждения, что их кровь запятнает одежду, над которой они насмехались, и еще более ироничным будет утверждение Клеарха из Сол о том, что сами греки носили одежду с каймой, вполне возможно, пурпурного цвета. Далее мы видим, как Филонид приближается к представителю римлян и оскорбляет его, как это было у Дионисия:
«Филонид подошел к Постумию, руководителю посольства, повернулся задом и, наклонившись вперед, поднял платье и замарал одежду посла».
Эта формулировка короче и более расплывчата, чем у Дионисия, за исключением того, что Аппиан объяснил, что имел в виду его предшественник выражением «пристроившись самым постыдным для глаз образом», то есть Филонид повернулся задом и наклонился вперед, прежде чем поднял платье. Аристофан использовал оба слова в контексте подготовки к анальному проникновению. Дионисий сказал, что Постумий собирался выставить напоказ обгаженное одеяние и сделать выговор Филониду. У Аппиана легат никогда не оборачивался, чтобы выразить свое негодование, и тем самым избегались какие–либо намеки на мотивы римлянина, хотя они никогда не подвергались сомнению. Идея заставить Филонида принять эту позу вполне могла происходить из описания Дионисием Фаиды, который проституировал своей красотой среди мальчиков. Для самого оскорбления Аппиан выбрал глагол «замарал», гораздо более расплывчатый, чем «забрызгал» у Дионисия и urina respersus у Валерия Максима. Это привело, по крайней мере, одного современного ученого к заключению, что Филонид «подошел к Постумию, повернулся спиной к римлянину, наклонился, поднял свое платье сзади и нагадил (sic) на тогу Постумия». Это не только кажется анатомически неправдоподобным, но и является излишним напряжением воображения.
Хотя Аппиан описал физическую позу более наглядно, нет никаких оснований полагать, что он радикально отклонился от предыдущих описаний. Учитывая довольно заметные фаллосы на костюмах греческой комедии, и контекст отрывка, мы можем представить себе, что поза Филонида вызывала действительно смешной образ, очень похожий на комический персонаж на сцене. Мы могли бы также задаться вопросом, видел ли Аппиан такие костюмы либо в театре, либо, что гораздо менее вероятно, на вазах с флиаками, но визуальные свидетельства этого рода не были необходимы, поскольку существует множество письменных источников, касающихся комедий Аристофана и других авторов, и литературные свидетельства были бы главным инструментом историка в реконструкции прошлого.
После того как Филонид замарал тогу римского посла, тарентинцы, забавляясь увиденным, продолжали шутить, как будто видели комедию или смешного персонажа. Затем у Постумия был свой драматический момент, когда он протянул грязное одеяние, прежде чем произнести короткий упрек. И снова мы обнаруживаем, что то, что было непонятно у Дионисия, проясняется у Аппиана. Вместо того, чтобы просто «показать обгаженный предмет» зрителям в театре, Постумий теперь держал его так, чтобы все могли видеть пятно. Когда он упрекнул тарентинцев («вы смоете его», — сказал он, — «морем вашей крови, вы, кто так наслаждается смехом»), Аппиан изменил речь, которая, намеренно или нет, более точно отражает идеализированную прозу честного человека средней Республики.[3]
Мы не предполагаем, что историки будут дословно повторять речи, сочиненные их предшественниками, даже самые запоминающиеся. Аппиан как всегда упростил язык Дионисия, здесь до истинного художественного эффекта. Постумий заговорил только один раз, а не три. Люди республики были немногословны. Он не обращался непосредственно к Филониду. Не было ни приказа смеяться как можно дольше, ни угрозы, что тарентинцы еще долго будут плакать. Постумию не нужно было времени, чтобы собраться с мыслями или придумать последнюю угрозу, чтобы досадить грекам.
Этот эпизод закончился возвращением в Рим. У Дионисия посольство отплыло, предсказав кровавую войну и много слез для южноиталийских греков. По прибытии в Рим они показали (D. H. 19. 6) одеяние Постумия как свидетельство того, что они говорили правду. Аппиан опустил многое из того, что сказал Дионисий об обстоятельствах, последовавших за докладом Постумия, о публичных дебатах в Риме по поводу правильного курса действий и о потенциальных противниках, с которыми им предстояло столкнуться. В его версии мы находим консула Эмилия, сражающегося с самнитами сразу после того, как Постумий показал римлянам свою немытую одежду. Неудивительно, что народ был возмущен обращением, которому подверглись его представители (3.7.3), и язык Аппиана напоминает здесь реакцию populus у Дионисия (19.6: «поднялось всеобщее сильное негодование»). Дионисий успел рассказать, что римляне проголосовали за войну, а затем его текст обрывается. После трех фрагментов повествование возобновилось дебатами в Таренте. Затем появился Метон, чтобы передать свое предупреждение. Никто не мешал принятию решений у Аппиана.
После того как римляне увидели тогу Постумия, они приказали Эмилию вторгнуться на территорию тарентинцев и повторить условия Постумия. Если бы тарентинцы не согласились, он должен был атаковать, но нельзя не заметить, что римляне продолжали проявлять сдержанность, как образцы gravitas, severitas и справедливого поведения. Это превышало требования фециальной процедуры для bellum iustum, поскольку тридцатидневный период ожидания, несомненно, истек прежде, чем инструкции римского народа достигли консула. Теперь генерал, а не сенатский легат что–то предъявлял тарентинцам, и на этот раз они не смеялись, потому что видели его войско, а не бывшего консула, демонстрирующего грязное пятно. Аппиан сразу же перешел к обсуждению греков о том, как бороться с весьма реальной угрозой, а не просто с требованиями.
Тарентинцы разделились поровну во мнениях относительно того, что им следует делать, но эта расплывчатая формулировка напоминает описание начала войны у Плутарха. Некоторые были в растерянности, не зная, что делать, в то время как у других были определенные мысли, пока с ними не заговорил неназванный человек. Аппиан избегал идентифицировать эти две группы более конкретно, хотя есть соблазн предположить, что первая соответствует демосу, а вторая — демагогам. С другой стороны, отсутствие конкретики среди споривших поддерживает мнение о замешательстве и нерешительности. В разгар этого хаоса некто посоветовал призвать союзников и Пирра, чтобы он возглавил военные действия. Его точка зрения возобладала без возражений, что было далеко от дебатов, наблюдавшихся у Дионисия и Плутарха.
При составлении своего повествования об этих событиях Аппиан не опирался на все те же стереотипы, что и Полибий, Дионисий, Валерий Максим, Плутарх и Флор. Ему нужно было, чтобы его работа находила отклик с работами его предшественников, но не копировала их. Хотя Валерий Максим и Флор, несомненно, обладали чутьем на драматический и эпический характер происходящих событий, они и периохи не строили никаких повествований вокруг отдельных тарентинцев, и насмешки или смех не находили себе места. Они происходили от Дионисия, и прежде всего его работу Аппиан суммировал, дополнял, исправлял и объяснял. Именно он послужил ключевым источником для этих эпизодов, а не Ливий, который не включил Филохарида, скорее всего выдуманного Аппианом, и от которого мы не ожидали бы упоминания о Филониде или Метоне. В самом деле Филохарид и Филонид больше не появятся ни у одного из более поздних авторов, хотя то же самое не относится и к Метону.
[1] Тиль называет это объяснение «дерзкой выдумкой анналистов, которые хотели оправдать римлян и представить их невинными и простодушными жертвами тарентинской агрессии». Затем он представил три часто повторяемых объяснения присутствия римского флота: 1) он был на пути к недавно созданным колониям на Адриатике, 2) он намеревался захватить Тарент врасплох в сотрудничестве с консервативными аристократами города и 3) он был там для связи с римскими гарнизонами в Регии, Локрах и Фуриях. Именно последнее объяснение показалось Тилю наиболее приемлемым.
[2] Аппиан вводил новые имена и в других случаях. В его рассказе о Второй Пунической войне (Hann. 7.6.32) изображен тарентинец по имени Конней, которого Полибий (8.24-34) и Ливий (25.8-11) называли Филеменом. В своем рассказе об иллирийской войне он предложил другое имя — Клеемпор, не подтвержденное Полибием, которое многие ученые считают подлинным из–за его появления в надписи. Аппиан представил сообщение, сильно отличающееся от рассказа Полибия и заслужившее значительную благосклонность. Что же касается отношения этих аргументов и свидетельств к Филохариду, то Иллирийская война произошла примерно через пятьдесят лет после начала Тарентинской войны — периода, когда в Риме начали писать литературу. Первые римские историки действительно пережили Иллирийскую войну, что было решающей разницей, в то время как Клеемпор, будучи послом к римлянам, был важной и, по–видимому, уважаемой личностью, в отличие от Филохарида у Аппиана.
[3] Поскольку риторическое обучение подчеркивало важность характеристики (например, Quint. Inst. 10.1.101; Lucian Hist. conscr. 58), нет ничего неразумного в том, чтобы утверждать, что Аппиан подошел к этой задаче намеренно и с необходимыми инструментами. Конечно, речи деятелей вроде Аппия Клавдия Цека (Samn. 3.10.2) и Фабриция (Samn. 3.10.4) по сравнению с речами у Плутарха и Дионисия написаны более простым, более прямым языком. Речь Аппия занимает примерно половину того места, которое она занимает у Плутарха (Pyrrh. 19.1-3), в то время как речь Фабриция сводится к одной короткой цитате и предложению в косвенном дискурсе по сравнению с четырьмя длинными главами Дионисия Галликарнасского (19.15-19.8). Плутарх (Pyrrh. 20.3-4) дал Фабрицию три коротких высказывания. В то же время Аппиан «любил воспроизводить обрывки разговоров или краткие замечания, которые вряд ли можно назвать полноценными речами».