Книга Третья

Глава Первая

Теперь я намерен объяснить, как Сократ был полезен для тех, кои стремились к общественным должностям, и как возбуждал в своих слушателях расположенность к этому.
Однажды услышав, что Дионисодор, пришед в Афины, объявил о себе, что он намерен давать уроки о том, как управлять войском, одному из своих учеников, о коем знал, что ему хочется достигнуть этой чести в государстве, сказал:
Сократ: Молодой человек! Желающему быть в государстве полководцем стыдно было бы не поучиться этому, когда есть к тому случай. Такового человека государство законно подвергнуло бы большему наказанию, чем того, кто, не учась искусству ваяния, взялся бы сделать статую. Ибо когда государство во время военных опасностей вверяет себя полководцу, тогда без сомнения он, исправно действуя по своей должности, сделает много добра, а действуя ошибочно, причинит государству бедствия. По этому не следует ли подвергнуть наказанию того, кто хочет быть полководцем, не учась этой науке собственно по нерадению?
Этими словами Сократ убедил молодого человека идти поучиться у Дионисодора. Когда он возвратился от своего учителя,
Сократ (подшучивая над ним) сказал: Друзья мои! Как вы думаете? Гомер называет Агамемнона цареподобным; этого же молодого человека, научившегося быть полководцем, не должно ли уже назвать цареподобнейшим? Ибо узнавший правила, как играть на цитре, называется цитристом и тогда, когда еще не играет на цитре; и выучившийся врачебному искусству называется лекарем и тогда, когда еще не лечит: таким образом и этот молодой человек с этого времени уже г. полководец, хотя еще и никем не выбран в эту должность. Но кто не знает своего дела, тот еще и не полководец, и не лекарь, хотя бы избран был в эти и подобные должности даже целым светом.
А может быть, продолжал Сократ, кому нибудь и из нас случится под твоею командою быть или полковником, или ротным, и также должны будем знать в особенности военные науки; для этого скажи нам любезный, с чего он начал учить тебя?
Молодой человек: С того же, чем и кончил. Он учил меня тактике и окончил тактикой, и больше ничему.
Сократ: Но эго еще самая малая часть стратегии. Ибо полководец должен уметь заготовить все, нужное для войны, своевременно доставлять войску провиант; он должен быть изобретателен, даже хитр при составлении плана войны, неутомимо деятелен, усидчив, терпелив, предусмотрителен, снисходителен и суров, прост и скрытен, осторожен и похож на вора, он любит дарить и грабить, должен быть щедр и скуп, должен уметь обезопасить себя и нападать на других, словом, желающий быть хорошим полководцем должен иметь еще и другие добрые качества и природные и приобретаемые чрез науку.
Конечно и тактика дело хорошее. Войско, расположенное по правилам тактики, многим отличается от войска, беспорядочно расположенного. И камни, и кирпич, и дерево и черепица, набросанные в беспорядке, еще не составляют ничего хорошего; а когда они упорядочатся и положены будут, внизу и сверху негниющие материалы и от воды не расплывающиеся, в фундамент камни, на крышу черепица, а в средину кирпичи и дерево, как это делается при строении домов; тогда выйдет дом, стоящий большой цены.
Молодой человек: Почтенный Сократ! Это прекрасное подобие! Ибо и во время войны спереди и сзади надобно ставить самых храбрых воинов, а в средине слабых, чтоб передовые тащили за собой слабых, а задние погоняли их.
Сократ: Хорошо, если он научил тебя отличать храбрых воинов от трусов; а если не научил, то какая тебе польза от его уроков? Подобным образом не было бы тебе никакой пользы от того, если бы он приказал тебе сначала и под конец класть чистое серебро, в средину фальшивое, а между тем наперед не научил бы отличать чистое серебро от подложного.
Молодой человек: Нет; поучил меня этому; а мы сами должны отличать храбрых от трусов.
Сократ: Не угодно ли рассмотреть это, чтоб и нам не ошибаться?
Молодой человек: Очень приятно.
Сократ: Если бы случилось нам грабить чью нибудь казну; то, по законам вашей тактики, не должны ли мы наперед поставить самых жадных к деньгам?
Молодой человек: Конечно так.
Сократ: А когда мы будем подвергаться опасности, не надобно ли вперед выставлять самых честолюбивых? Ибо они для получения честей охотно решаются на все опасности; потому что они не любят оставаться в неизвестности, везде хотят выказывать себя, и по этому легко набрать их. Или он учил тебя только тактике, или и тому, где и каким образом располагать войска?
Молодой человек: Вовсе не учил.
Сократа: Есть очень много случаев, в коих нельзя одинаково располагать и управлять войсками.
Молодой человек: Право, он не объяснял мне этого.
Сократ: Ступай же к нему снова, и спроси его, о чем нужно. Если он знает это, и если есть у него совесть, то, взявши с тебя деньги, стыдно ему будет отпустить тебя невежею.

Глава Вторая

Однажды случайно встретившись с выбранным в полководцы, спросил
Сократ: За что, ты думаешь, Гомер назвал Агамемнона пастырем народов? Не за то ли, что как пастух должен заботиться о том, чтоб овцы были целы и чтоб было у них все нужное, так и полководец должен заботиться о том, чтобы воины его были целы, имели все нужное и достигли того, для чего ополчаются? А ополчаются для того, чтоб, победив неприятелей, самим наслаждаться большим счастием,
И Для чего он так воспевает Агамемнона?

Ἀμφότερον, βασιλέυς τ᾿ ἀγαθὸς, κρατερός τ῾ αἰχμητής;
Он то и другое, и добрый государь, и мощный воитель.

Следовательно всякий может назваться и воителем и притом могущественным тогда, когда не только сам один будет отважно подвизаться против неприятелей, но будет побуждать к этому и все войско. Он же может назваться и добрым государем, когда не только удачно располагает обстоятельствами своей жизни, но когда и своим подданным доставляет счастие? Государь бывает не для того, чтоб особенно заботиться только о себе самом, но и о том, чтоб и у подданных его шли дела успешно. Все ведут войны для того, чтоб после наслаждаться лучшею жизнью; и полководцев избирают для того, чтоб они вели к этой цели тех, кто избрал их в эту должность и для сего употребляли все, зависящие от них, меры. И это очень похвальное дело для полководца, а все противное этому низко.
Таким образом рассуждая о том, какие должны быть главные свойства хорошего вождя, оставляя как бы все прочее в стороне, первою его обязанностью считает, делать счастливыми тех, кем управляет.

Глава Третья

Помню, однажды Сократ с выбранным в начальники конницы разговаривал таким образом:
Сократ: Молодой человек! Скажи мне, для чего ты пожелал быть начальником конницы? Конечно не для того, чтоб ездить тебе впереди конницы. Для этого есть конные застрельщики; они ездят впереди всех.
Молодой человек: Ты говоришь правду.
Сократ: Верно, и не для того, чтоб все глядели на тебя; все глядят только на сумасшедших.
Молодой человек: И это правда.
Сократ: Но, может быть, для того, что надеешься образовать для государства лучшую конницу, с тем, чтоб, в случаи надобности в всадниках, предводительствовать ими и тем доставить пользу своему отечеству?
Молодой человек: И очень.
Сократ: Вот это прекрасно, если только можешь выполнить свое намерение. Власть, предоставляемая тебе, простирается и на лошадей и на всадников.
Молодой человек: Да.
Сократ: Пожалуйста, скажи нам прежде всего: каким образом думаешь ты сделать лошадей самыми лучшими.
Молодой человек: Я думаю, это не моя должность; каждый сам должен заботиться о своем деле.
Сократ: А если всадники представят тебе лошадей разных свойств, одни разбитых ногами и голяшками, или малосильных, другие столь тощих, что не в состоянии будут держаться за другими, иные столь диких, что не можно удержать, а иные еще таких, кои так бьют ногами, что никак нельзя поставить их в строй; то какая будет тебе польза от таковой конницы? Или как ты, командуя этою конницею, может сделать для государства что нибудь доброе?
Молодой человек: Сократ! Ты прекрасно говоришь; по возможности постараюсь позаботиться и о лошадях.
Сократ: Что же? Не должен ли ты постараться и о том, чтоб всадники были люди очень хорошие?
Молодой человек: Непременно.
Сократ: По этому ты прежде всего приучишь их, как можно скорее садиться на лошадь.
Молодой человек: Да; ибо опытный в этом, упав с лошади, может скорее оправиться.
Сократ: Если будет нужно сразиться с неприятелем, прикажешь ли вводить неприятеля в манеж, где обыкновенно вы учите лошадей, или постарается открыть свои действия в тех местах, где неприятель бывает?
Молодой человек: Я предпочел бы последнее.
Сократ: Чтож? Ты конечно всячески постараешься, как можно больше, сбить неприятелей с лошадей?
Молодой человек: Очень бы хорошо и это.
Сократ: Обдумал ли ты, как разгорячать умы всадников и возбудить в них свирепость против неприятелей, что конечно придаст им больше отважности?
Молодой человек: Хотя доселе не водилось у нас этого, впрочем попытаюсь исполнить твой совет.
Сократ: Верно, ты озаботился уже тем, чтоб всадники повиновались тебе? Ибо без этого совершенно бесполезны и лошади, и храбрые и сильные всадники.
Молодой человек: Ты справедливо говоришь. Но почтенный Сократ! какими мерами больше всего можно побудить к этому всадников?
Сократ: Ты, верно, знаешь, что во всяком деле люди весьма охотно повинуются тем, коих считают самыми лучшими. Так: больные больше всего слушают того врача, о коем знают, что он лечит лучше всех; плавающие по морю всего охотнее вверяют себя тому, кто весьма искусен в управлении кораблем, а в земледелии слушают того, кто с отличным уменьем и успехом ухаживает за землею.
Молодой человек: Действительно так.
Сократ: По этому и в конной службе все охотно будут повиноваться тому, о ком узнают, что он сам лучше всех знает это дело.
Молодой человек: Но, почтенный Сократ, убедятся ли они к повиновению мне тем, когда увидят, что я искуснее их?
Сократ: Убедятся, особенно если сверх этого внушишь им, что от повиновения тебе зависит их и слава и спасение.
Молодой человек: Как же могу внушить это?
Сократ: Многим легче, чем доказать им, что зло лучше и полезнее добра.
Молодой человек: Из твоих слов я понимаю, что начальник конницы, сверх прочих обязанностей, должен иметь и дар слова?
Сократ: А ты думал, конницею можно управлять молча? Или ты не сообразил сам с собою, что все приобретаемые нами, по существующим законам, лучшие познания, согласно коим мы должны располагать и нашу жизнь, приобретаются при помощи слова; если кто нибудь вздумает изучать какую нибудь науку, должен изучать ее также при помощи слова; самые лучшие учители для преподавания своих уроков употребляют слово, и приобретшие основательные познания прекрасно и разговаривают? Или ты не замечал, что когда из жителей нашего города составляется хор, напр. отправляемый в Делос, другой из другого места, равный ему не является, так как в другом городу таких отлично способных для этого мужей, подобных нашим, не наберет?
Молодой человек: Правду говоришь.
Сократ: А Афиняне превосходят всех прочих не столько отличными голосами, своею массивностью и силою тела, сколько стремлением к славе, которое и побуждает их к делам славным и досточтивым.
Молодой человек: И это правда.
Сократ: Надеешься ли, что и наша конница, если позаботишься о ней по надлежащему, многим превзойдет прочих убранством оружия и коней, отличною выправкой и готовностью, в битве с неприятелем, подвергаться всем опасностям, если впрочем действующие лицо будут иметь в виду, что они удостоятся похвал и наград за свои подвиги?
Молодой человек: Это возможно.
Сократ: И так не медли этим; постарайся склонить всадников к тому, от чего может быть польза и тебе и чрез тебя прочим гражданам.
Молодой человек: Ей, ей же, постараюсь.

Глава Четвертая

Однажды увидев Никомахида, возвращавшегося с баллотировки, спросил
Сократ: Кто выбраны в полководцы?
Никомахид: Почтенный Сократ! Каковы же Афиняне? Не выбрали меня, не смотря на то, что я трусь с рядового, был уже ротным и полковым командиром и столько получил ран от неприятелей (раздеваясь показывает рубцы от ран), а выбрали Антисфена, который не служил и в пехоте; считаясь по коннице, ничем не отличил себя и не знает ничего; только умеет копить деньги.
Сократ: Последнее нехудо, если будет иметь обязанность доставлять войску провиант.
Никомахид: И купцы умеют собирать деньги; но, при этой способности, еще помогут быть полководцами.
Сократ: Но н Антисфен жаждет побед: это необходимое свойство полководца. Не знаешь ли, что он, сколько раз был начальником хора, всякий раз получал награды?
Никомахид: Точно; но не все равно, управлять хором и управлять войском.
Сократ: Правда; сам Антисфен не умеет ни петь, ни управлять хорами, но сумел найти в помощники себе таких людей, которые знали это дело лучше всех.
Никомахид: Так, и управляя войском, он найдет хороших себе помощников; одни будут располагать войсками, a другие будут биться за него.
Сократ: По этому, если он и для военных дел, как и прежде для управления хорами, найдет и выберет людей способнейших, без сомнения он явится победоносным полководцем, и, вероятно, он согласится пожертвовать большим состоянием для стяжания на войне победы совокупными силами целого государства, чем для приобретения одним своим племенем первенства в поставлении хоров.
Никомахид: Сократ! По твоим словам один и тот же человек может успешно управлять и хорами и войском?
Сократ: Я говорю это в том смысле, что всякий, начальствующий над какою либо частью, имея нужные для своего дела познания, и будучи в состоянии приводить в исполнение свои намерения, может быть хорошим начальником и хора, и дома, и государства и войска.
Никомахид: Сократ! Я никогда не думал слышать от тебя, что хорошие домохозяева могут быть и хорошими полководцами.
Сократ: Пожалуй, рассмотрим обязанности каждого из них, чтоб видеть, одинаковы ли они, или чем различаются между собою.
Никомахид: Согласен.
Сократ: Верно, и того и другого первая обязанность, управлять подчиненными так, чтоб они повиновались и были совершенно преданы тем, кто распоряжается ими.
Никомахид: И очень.
Сократ: Что же? не должны ли они приказывать всякому заниматься своим делом?
Никомахид: И это их обязанность.
Сократ: И тому и другому также прилично наказывать злых, а добрых награждать?
Никомахид: И очень прилично.
Сократ: Не будет ли для обоих прекрасною обязанностью, сделать своих подчиненных благорасположенными к себе.
Никомахид: Конечно.
Сократ: Полезно ли будет для каждого из них снискать себе друзей и помощников, или нет?
Никомахид: Очень полезно.
Сократ: Не прилично ли каждому из них беречь свое имение?
Никомахид: Весьма прилично.
Сократ: По этому и тот и другой из них должны быть внимательны к себе и трудолюбивы к исполнении своих обязанностей?
Никомахид: Правда; все это одинаково относится к тому и другому; но сражаться, это уже не одинаково касается их.
Сократ: Да, ведь, у того и другого могут быть враги?
Никомахид: И очень.
Сократ: Следовательно не нужно ли обоим им стараться превзойти своих врагов?
Никомахид: Непременно. Но это пока в сторону. А если в самом деле нужно будет сражаться, к чему тут знания домохозяина?
Сократ: Тут–то и великая польза от этих познаний. Ибо хороший домохозяин, зная, что ничто столько не полезно и не выгодно, как сражающемуся побеждать неприятелей, и что ни что столько не бесполезно и не вредно как быть побежденным, будет ревностно изыскивать и приготовлять все, споспешествующее победе и тщательно предусматривать и предотвращать то, что может быть причиною неудачи в войне; и заметив, что сделанные приготовления могут даровать победу, бьется со всей энергией; а заметив недостатки в приготовлениях, побоится даже задеть неприятеля.
И так, Никомахид! Не презирай и мужей домовитых. Ибо попечение о частных делах отличается от занятий общественными делами только количеством, а в прочих отношениях они, очень сходны между собою; главнейшее же то, что без людей ни в чем не обойдешься; и частные дела производятся людьми и общественные также людьми. И занимающиеся общественными делами употребляют для сего также и других людей, равно как и занимающиеся делами частными; умеющие пользоваться их услугами успешно производят и дела общественные и частные, а не умеющие делают все невпопад.

Пятая Глава

Некогда встретившись с Периклом, сыном знаменитого Перикла, сказал
Сократ: Перикл! Теперь ты у нас полководцем; надеюсь, при тебе государство будет и лучше и славнее в отношении к военным делам, будет одерживать верх над врагами.
Перикл: Сократ! И я желал бы того, что ты предвещаешь; но каким образом это может случиться, не могу знать.
Сократ: Пожалуй, поговорим об этом, и узнаем, как это возможно.
Перикл: Весьма приятно.
Сократ: Ты знает, что Афиняне числом не меньше Виотян?
Перикл: Знаю.
Сократ: Как ты думает, где больше честных и добрых личностей, в Виотии, или в Афинах?
Перикл: Кажется, довольно их и в том а другом месте.
Сократ: А которые из них благорасположеннее между собою?
Перикл: Я думаю Афиняне, ибо многие из Виотян, теснимые Фивянами из выгод, не хорошо расположены к ним; а в Афинах не видно ничего подобного.
Сократ: Но Виотяне честолюбивее всех и более всех расположены к дружеству; каковые свойства из честей и за отечество часто располагают подвергаться опасностям.
Перикл: Но в этом отношении и Афиняне не ударят себя лицом в грязь.
Сократ: Отличные дела предков и значительнее и многочисленнее у кого, как не у Афинян? Многие из них, гордясь этим, всячески стараются отличаться добродетелями и храбростью.
Перикл: Сократ! Ты все говоришь правду; но знаешь, что с того времени, как под предводительством Толмиды погибли тысяча человек в Левадии и случилось несчастье с Иппократом при Делие, с этого времени Афиняне уропили себя в мнении Виотян; умы Фивян стали быть направлены против Афинян, так, что уже Виотяне, кои прежде без помощи Лакедэмонян и прочих обитателей Пелопонниса своею личностью не смели вооружаться против Афинян, ныне одни сами собою грозят вторгнуться в Аттику; а Афиняне прежде, когда Виотяне, были одни, опустошали Виотию, а ныне боятся, чтоб уже Виотяне не опустошили Аттики.
Сократ: Да, таковы настоящие обстоятельства; но, кажется мне, наше отечество в теперешнее время становится благорасположеннее к своему доброму начальнику. Ибо самонадеянность рождает нерадение, обленение и непокорность, а страх делает более внимательными, более послушными и более верными исполнителями добрых порядков. Возьми в доказательство этого матросов. Они когда ничего не опасаются, вовсе не заботятся о соблюдении дисциплины; а когда или предвидят бурю, или завидят неприятеля, не только строго выполняют все приказания, но все затихают и ждут сигналов, как хороводы.
Перикл: Но если бы они на это время сделались внимательными; я благовременным почел бы поговорить о том, каким бы образом убедить их воспроизвести в себе и доблести, и славу, и счастие предков.
Сократ: Если мы захотим, чтоб они возвратили себе имения, коими владеют другие, преимущественно должны расположить к этому Виотян, особенно объяснить им, что эти имения их отцов и принадлежат собственно им. А поелику мы желаем, чтоб они храбростью своею постарались достигнуть первенства; то для сего надобно объяснить им, что это свойство издревле принадлежало Афинянам; и они, позаботившись об этом, явятся могущественное всех. Но как это внушить им? Я думаю, этого можно будет достигнуть, если припомним им, что предки их были древнее всех, и, повинуясь властям, сделались самыми сильными.
Перикл: Кажется, ты говорит о суде богов, которого право предоставлено было потомкам Кекропса за их добродетели?
Сократ: Да, о нем; и о рождении и воспитании Ерехтфея, равно и о войне, в его время производившейся с жителями всего ближайшего материка, о войне во времена Ираклидов с жителями Пелопонниса и вообще о всех войнах, производившихся во времена Фезея, в коих Афиняне отличились и стали выше своих современников. Если угодно, присовокупи к этому и то, что после совершили незадолго прежде нас жившие их потомки, которые частию собственными силами сражались с народами, господствовавшими во всей Азии и Европе до самой Македонии, и, приобретши великую значимость и богатства от своих предков, совершили знаменитые дела, а частью и при содействии Пелопоннесян оказали необыкновенные опыты своей храбрости и на суше и на море, и в этом отношении превзошли всех своих современников.
Перикл: Да, это известно о них.
Сократ: По этому, когда случились многие переселения в Греции, Афиняне остались на своих местах, и спорившие о своих правах разбирать это предоставляли Афинянам; слабые, притесняемые сильными, прибегали под их защиту.
Перикл: Сократ! Я удивляюсь, каким образом наше отечество могло дойти до очень худого положения.
Сократа: За другими и я думаю, что государства, разновременно отличавшиеся доблестями граждан, достигши чрезвычайного могущества, впадают в обленение и делаются слабее своих соперников; таким образом и Афиняне, в свое время, превысясь над прочими народами, после впали в обленение и от этого сделались хуже и слабее других.
Перикл: Как же теперь поступит им, чтоб восстановить в себе доблести предков?
Сократ: Я думаю, это не сокрыто ни от кого. Если они, узнав постановления предков, будут действовать и распоряжаться не глупее их, то, без сомнения, будут и не хуже их; если же не в состоянии будут сделать этого, по крайней мере, подражая первенствующим в настоящее время народам, и распоряжаясь и действуя одинаково с ними, будут не хуже современников, а если побольше постараются, то будут еще лучше их.
Перикл: По этому до такового совершенства еще далеко нашему отечеству. Ибо возможно ли, чтоб Афиняне нынешнего времени, подобно Лакедэмонянам, стали чествовать старших летами, когда со времен отцов своих привыкли презирать людей почтеннейших; или возможно ли, чтоб они постоянными упражнениями постарались укреплять свое тело, когда не только пренебрегают здоровым телосложением, но даже смеются над заботящимися об этом? Когда будут повиноваться начальникам те, кои хвастают тем, что иногда подшучивают и над начальниками; или когда будут жить в согласии те, кои вместо того, чтоб содействовать взаимным пользам, обижают друг друга, завидуют своим собратам больше, чем сторонним, те, которые больше всего и в частных и в общественных собраниях вздорят между собою, почасту заводят между собою тяжбы и таким образом действования надеются более приобрести себе выгод, чем от взаимного вспомоществования, те, которые общественные должности считая как бы принадлежащими чужому государству, ссорятся за них, торгуются на них, и на таковые вещи достает у них сил? От всего этого рождаются в государстве все неслыханные пошлости, большое невежество в делопроизводстве, всеобщее развращение, между гражданами взаимная вражда и ненависть. Имея в виду эте обстоятельства, я постоянно и крайне опасаюсь, чтоб не постигли наше отечество еще большие, тягчайшие несчастья.
Сократ: Перикл! Не смей думать, чтоб Афиняне страдали столь неизлечимою болезнью. Или ты не видишь, как хорошо устроены у них морские силы, и как точно выполняют они приказания председательствующих на гимнастических подвигах и как исправно услуживают начальникам хоров?
Перикл: То и удивительно, что тогда как они охотно повинуются этим председателям, их тяжело вооруженные пехотинцы и всадники, которые, кажется, и должны бы отличаться от прочих граждан храбростью и честностью, непослушливее всех.
Сократ: Судилище на Ареопаге состоит не из дознанных ли в добрых качествах людей?
Перикл: Конечно.
Сократ: Знаешь ли еще других, которые разбирали бы тяжбы и поступали бы во всем лучше, законнее, честнее и справедливее их?
Перикл: Я не порочу их.
Сократ: По этому ненадобно отчаиваться и думать, будто Афиняне уже неисправимы.
Перикл: В военном деле, где особенно должно отличаться скромностью, строгою дисциплиною и послушанием, теперь ни на что не обращают внимания.
Сократ: Может быть, теперь в войсках начальники люди малоопытные. Разве ты не знаешь, что у цитаристов, при хорах, при оркестре, при борцах и на панкратионе могут быть начальниками люди только самые опытные в этих искусствах, и должны объяснять руководимым ими, от кого они сами приобрели те познания, а у нас теперь большая часть полководцев самоучки? Не думаю, чтоб ты был из числа их; о тебе даже могу сказать, когда именно ты начал учиться управлять войсками и когда занимался искусством борьбы; я даже думаю, что многие сведения, касающиеся должности военачальника, полученные тобою от отца, ты еще удержал в памяти, а многие сам приобрел, откуда только мог научиться чему нибудь полезному для стратегии. Ты и ныне постоянно заботится о том, чтоб не укрылось от тебя ничего, что нужно для стратегии, и замечая за собой, чего ты не знает, приискиваешь людей сведущих в этом и не щадив ни подарков, нн особенных знаков любви твоей для того, чтоб научиться от них тому, что тебе неизвестно и чтоб иметь в них хороших себе сотрудников.
Перикл: Сократ! Вижу, что ты говоришь это, не потому, что предполагаешь, будто я занимаюсь обязанностью полководца, а желая внушить мне, что будущий полководец должен предварительно озаботиться изучением своих обязанностей.
Сократ: И это правда, Перикл! Ты конечно знаешь, что на границах нашей страны лежат высокие горы, простирающиеся до Виотии, чрез эти горы дорога в нашу страну тесная и утесистая, а средина нашего отечества окружена горами неприступными.
Перикл: Да, знаю.
Сократ: Что же? Конечно ты слышал и то, что Мизяне и Писидийцы, во владениях Персидского царя занимая неприступные места и содержа легковооруженные войска, делают набеги на соседственные области, причиняют им великий вред, а сами живут покойно.
Перикл: И это слышал.
Сократ: Нельзя ли думать, что и Афиняне, из молодых людей составив легковооруженные войска и заняв лежащие на границах горы, могут вредить неприятелям, а для своих сограждан будут служить великою защитою?
Перикл: Конечно, это было бы полезно.
Сократ: И так, любезный Перикл! если это нравится тебе, приступи к делу. Все, что ты выполнишь из моих советов, составит для тебя славу, а для отечества счастие. Если же чего нибудь не будешь в состоянии выполнить, это еще не послужит ко вреду государства и не обесславит тебя.

Глава Шестая

Главкона, сына Аристонова, (когда он, не имея еще двадцати лет от роду, отваживался говорить речи в народных собраниях для того, чтоб сделаться главою государства) никто ни из родных, ни из друзей не мог отучить от этого, несмотря на то, что уже не раз стаскивали его и с кафедры и подвергали осмеянию, один Сократ, будучи хорошо расположен к нему, по любви к Хармиду, сыну Главконову и к Платону, мог отвадить от этой привычки. Однажды случайно встретившись с ним, чтоб только вовлечь его в разговор с собой, остановил следующими словами
Сократ: Главкон! Ты хочешь быть у нас главою государства?
Главкон: Да, Сократ!
Сократ: Подлинно, этого нет ни чего славнее в свете. Ибо если достигнешь этого звания, и сам будешь иметь возможность получить все, чего тебе хочется; в состоянии будешь доставлять выгоды и друзьям твоим, возвысишь род отца своего, расширишь пределы отечества, сделаешься славным сперва в Афинах, потом во всей Греции, а, может быть, подобно Фемистоклу, и в чужих землях, и где бы ты ни явился, везде будут смотреть на тебя с удивлением.
Эти слова возгордили Главкона; он с удовольствием остановился и стал разговаривать с Сократом.
Сократ продолжал: Если угодно тебе удостоиться таковых почестей; то и ты должен быть чем нибудь полезен для своего отечества.
Главкон: Конечно.
Сократ: Умоляю тебя богами, не скрой, а скажи нам, чем начнешь благодетельствовать отечеству?
А поелику Главков замолчал и соображал сам в себе, с чего бы начать это, то продолжал
Сократ: Если ты захочет возвысить дом твоего друга, то без сомнения, для этого постараешься сделать его богаче; таким образом не постараешься ли доставить и своему отечеству больших средств к его обогащению?
Главкон: Непременно.
Сократ: По этому наше отечество будет богаче, когда умножатся его доходы?
Главкон: Естественно.
Сократ: Скажи, пожалуй, из каких источников ныне доходы у нашего государства и сколько их? Верно, ты рассуждал об этом, чтоб недостаточные из них пополнить, а те источники доходов, кои ныне остаются без внимания, опять привести в действо.
Главкон: Нет; я еще не соображал этого.
Сократ: Если это было для тебя еще делом посторонним, по крайней мере объясни нам, какие расходы у государства; верно, ты намерен прекратить излишние.
Главкон: Ей, ей! не было времени подумать и об этом.
Сократ: И так рассуждение о том, как сделать государство богаче, пока в сторону. Ибо в самом деле как можно рассуждать об этом тому, кто не знает ни доходов, ни расходов государства?
Главкон: Это правда; но государство можно обогатить и из добыч неприятельских?
Сократ: И очень, если только мы победим неприятелей, а если они победят нас, то лишимся и своего.
Главкон: Правду говоришь.
Сократ: По этому намеревающийся с кем нибудь воевать, наперед должен знать и силы своего государства и силы неприятеля, чтоб в том случае, когда наше отечество окажется сильнее, мог посоветовать начинать войну, а если неприятельские силы будут больше, должен посоветовать обществу, осторожно вести себя в этом случае.
Главкон: Справедливо.
Сократ: И так первее всего объясни нам, сколько войск в нашем отечестве сухопутных и морских, и сколько у неприятеля.
Главкон: Не могу наизусть сказать тебе и этого.
Сократ: Но может быть у тебя есть записки об этом. Прочитай; я с удовольствием послушаю.
Главкон: У меня нет никаких записок.
Сократ: По этому и рассуждение о войне пока в сторону; может быть, по многосложности этого предмета, ты недавно изволив быть главою государства, еще не успел обстоятельно обозреть его. Но я за верное полагаю, что ты покрайней мере рассуждал сам с собой о охранении нашей страны, и знаешь, сколько в ней гарнизонов, сколько ненужных и сколько в них способных еще к службе воинов и сколько неспособных, верно соображал и то, которые гарнизоны усилить, и которые, как ненужные, упразднить.
Главкон: Я упразднил бы все; потому что они не стерегут нас, их самих надобно беречься; они же сами окрадывают наши поля.
Сократ: Но уничтожив гарнизоны, как думает, не дадим ли воли уже всякому желающему производить у нас грабежи? — Дознавал ли ты сам на месте, что говоришь о гарнизонах; как знаешь, что гарнизоны слабо содержат караулы?
Главкон: Я догадываюсь об этом.
Сократ: И так и об этом предмете поговорим тогда, когда в состоянии будет рассуждать о нем не по догадкам, а на основании верных сведений.
Главкон: Действительно; может быть это будет лучше.
Сократ: Знаю, что ты еще не ходил и в серебреные рудники, чтоб узнать и сказать, почему ныне оттуда доходов меньше прежнего?
Главкон: Да; я еще не ходил туда.
Сократ: Говорят, что это место тяжело для здоровья; по этому когда бы нужно было тебе говорить с кем нибудь об этом, ты можешь представить в свое извинение тамошний нездоровый воздух.
Главкон: Ты подшучиваешь надо мной.
Сократ: Но уж действительно знаю, что ты всегда внимательно соображал, на сколько времени достаточно будет хлеба с полей наших для продовольствия государства и сколько потребуется его на год, чтоб не оставаться тебе в неизвестности, когда у граждан не будет хлеба, но чтоб, зная это, ты своими советами мог оказать пособие своему отечеству и обезопасить его в этом отношении.
Главкон: Претрудное дело ты предлагаешь, особенно если о всем этом приведется хлопотать мне самому,
Сократ: Но ты не можешь хорошо устроить и свой дом, если не будешь знать всего, что нужно для этого и если не постараешься удовлетворить всем его потребностям. Но если государство будет состоять больше, чем из десяти тысяч домов и трудно будет в одно и тоже время заботиться о стольких домах; то как же ты наперед не попытался привести в цветущее состояние одного дядина дома? А ему это необходимо бы нужно. Если ты сможет сделать это, то в состоянии будешь сделать и большее. А будучи не в состоянии оказать пособия одному, как сможет сделать это для многих? Если кто не в состоянии будет нести одного таланта, то не очевидно ли, что он уже никак не должен решаться на большее?
Главкон: И поправил бы дом моего дядюшки, если бы он наперед поклонился мне.
Сократ: Ты, не могши убедить к этому одного своего дяди, разве считаешь возможным, чтоб все Афиняне и вместе с твоим дядюшкой стали кланяться тебе?
Смотри, Главкон! поостерегись; стремясь к высоким честям не ударь себя лицом в грязь. Или ты не знаешь, как опасно и говорить и делать то, чего сам не смыслишь? Посмотри на других, кои также говорят и делают то, чего сами не знают. Как ты думаешь, что они заслужат за это, похвалу, или упреки, будут ли удивляться им, или наградят их всеобщим презрением? Должен ты теперь же подумать и о тех, кои смыслят то, что говорят и делают; думаю, ты заметишь, что те, кои во всех действиях слывут хорошими, даже заслуживают удивление, принадлежат к числу опытнейших, а те, кои в худом мнении и в презрении у других, принадлежат к числу великих невеж. И так, если и ты желаешь быть знаменитостью в своем отечестве и хочешь заслуживать удивление, наперед постарайся, как можно лучше, узнать обязанности будущего своего звания. И если ты с отличными сведениями начнешь заниматься государственными делами, то неудивительно, что легко достигнешь и желаемой тобою должности.

Глава Седьмая

Сократ, замечая, что Хармид, сын Главконов, человек с большими достоинствами и с отличными способностями, не как особы, занимавшиеся тогда государственными делами, не хочет даже сказать об этом и слова народу и уклоняется от дел государственных, сказал: скажи мне, Хармид! Если бы кто, чувствуя себя способным заслужить победный венец на играх и чрез это прославить себя и свое отечество во всей Греции, не захотел подвизаться на них, каким бы ты почел этого человека?
Хармид: Конечно, неженкой и трусом.
Сократ: А если бы кто, занимаясь государственными делами в состоянии был привести свое отечество в цветущее положение и за это удостоиться особенных почестей, поленился сделать это, таковой человек не заслужит ли по справедливости название труса?
Хармид: Может быть. Но для чего ты спрашиваешь меня об этом?
Сократ: Для того, что, ты, будучи в состоянии заниматься государственными делами, не хочешь взяться за них и поучаствовать в том, к чему обязываешься по званию гражданина.
Хармид: Но из какого обстоятельства заметил ты во мне такие способности, и на основании чего так думаешь обо мне?
Сократ: Из тех собраний, в коих ты бываешь между государственными мужами; ибо я знаю, что ты, когда члены тех собраний спрашивают тебя о чем нибудь, подаешь им полезные советы и справедливо замечаешь их ошибки.
Хармид: Но не все равно, рассуждать в частных собраниях и доказывать что нибудь перед народом.
Сократ: Так; но кто напр. умеет правильно считать, тот также правильно сосчитает и при народе, как правильно считал и наедине сам с собою; отлично играющий на цитре в своем кабинете, с таким же искусством выполнит это и в публичном собрании.
Хармид: Разве ты не знаешь, что врожденные человеку стыдливость и боязливость в общественных собраниях действуют больше, чем в домашних беседах?
Сократ: Начав учить тебя, я заметил, что ты беседуешь без застенчивости с умнейшими мужами, без робости с людьми сильными; а теперь стыдишься говорить перед сущими невежами, перед людьми ничтожными. Или ты должен стыдиться валяльщиков, сапожников, плотников, кузнецов, пахарей, купцов, кулаков, шляющихся по рынкам и хлопочущих о том, чтоб купить что нибудь подешевле, а продать подороже. Ибо из таковых людей и состоят те собрания. Какая, думаешь, будет разность между твоим образом действования и между действованием мощного атлета, который боится идиотов? Ты между первенствующими в государстве (хотя некоторые из них еще не высоко думают о тебе) свободно рассуждаешь и несравненно лучше тех, кои всячески стараются хотя несколько слов сказать с гражданами, а между людьми, никогда не занимавшимися государственными делами и не смеющими думать о тебе невыгодно, ты не хочешь говорить, боясь быть осмеянным?
Хармид: Что же? Или не знаешь, что присутствующие в собрании часто осмеивают и тех, кто говорит правду?
Сократ: Это делают и другие. По этому я и удивляюсь, что для тебя легко бывало побеждать своим словом людей сильных, а с людьми ничтожными как будто уже и не можешь справиться. Любезнейший! Узнавай себя самого, и не ошибайся, в чем ошибаются весьма многие. Многие, с удовольствием пересуживая дела чужие, не любят рассматривать своих действий. Не забудь этого; но больше всего внимай самому себе; постарайся о делах государственных, особенно если можешь поулучшить их. Ибо если они будут в хорошем положении; то не только прочие граждане, но и твои друзья и ты сам сколько получите от этого пользы!

Глава Восьмая

Когда Аристипп в отместку хотел обличить Сократа, этот, желая извлечь и из сего пользу для своих учеников, отвечал ему просто, не как те, кои боятся, чтоб слова их не были извращены в каком нибудь отношении, но с тою целию, чтоб ученики его, совершенно убедившись в них, постарались заниматься исполнением своих обязанностей.
Аристипп: Знаешь ли что нибудь такое, что может назваться истинно добрым?
Если бы Сократ назвал что нибудь таковым, напр. или пищу, или питье, или деньги, или здоровье, или телесную силу, или отважность, Аристипп указал бы ему, что и это иногда бывает злом. Но Сократ, зная, что в том случае, когда какие нибудь неприятности беспокоюсь нас, мы ищем средств против них, в предупреждение возражений со стороны Аристиппа, объяснил, что тогда лучше всего делать.
Сократ: Ты верно спрашиваешь: что может быть хорошим в лихорадке?
Аристипп: Нет.
Сократ: Или: что может быть хорошим при гноетечении из глаз?
Аристипп: Нет.
Сократ: Или: что может быть хорошим во время голода?
Аристипп: И не об этом.
Сократ: Или ты спрашиваешь меня: есть ли что нибудь хорошее такое, что ни для чего нехорошо? — И не знаю, и не нуждаюсь знать этого.
Аристипп: Знаешь ли, что такое прекрасное (приличное)?
Сократ: Этого много видов.
Аристипп: И все они между собою сходны?
Сократ: Бывает; но некоторые виды бывают и очень не сходны между собою.
Аристипп: Как же может быть прекрасным то, что не похоже на прекрасное?
Сократ: Так и бывает. С человеком, умеющим отлично (прекрасно) бегать, не сходен другой человек, умеющий отлично бороться; щит прекрасен, когда с ним можно безопасно нападать на неприятеля, но он вовсе не похож на прекрасный дротик, который сильно и быстро несется в воздухе.
Аристипп: Твой ответ нисколько не отличается от того, который ты дал на мой вопрос: знаешь ли что нибудь истинно доброе, или хорошее?
Сократ: А ты, верно, думаешь, что иное дело доброе или хорошее, и иное прекрасное (приличное)? Разве ты не знаешь, что все прекрасное и хорошее может принадлежать одним и тем же предметам? Напр. невозможно, чтоб первейший предмет — добродетель в одном случае была и хороша и прекрасна, а в другом случае не такова. — Так и люди в одном и том же отношении к одним и тем же предметам могут быть и хороши и прекрасны, и тела человеческие по отношению к одним и тем же предметам кажутся и хорошими и прекрасными; и наконец все, чем люди занимаются и с чем обращаются, в отношении к одним и тем же лицам в одинаковых случаях и при надлежащем приспособлении к пользам человеческим, бывает и хорошо и прекрасно.
Аристипп: По этому и кошель золотаря вещь прекрасная?
Сократ: И очень; и золотой щит будет скверен, если будет сделан дурно и не будет пригоден к употреблению, а кошель золотаря будет вещь прекрасная, если будет хорошо приспособлен к своей цели.
Аристипп: Следовательно, по твоим словам, и прекрасное и отвратительное одно и тоже?
Сократ: Да; даже добро бывает злом и прекрасное отвратительным. Ибо часто то, что хорошо во время голода, бывает злом в лихорадке, и хорошее средство против лихорадки бывает нехорошо для голодного. Часто быстро бегущий к цели кажется нам прекрасным, он же в борьбе является дурным; а иной в борьбе прекрасно действует, а в беганье дурен, даже отвратителен. По этому все хорошо и прекрасно, когда оно таково для того, для чего назначено, и это хорошее и прекрасное делается дурным и отвратительным, когда не годится для своих целей.
Сократ, говоря, что одни и те же домы могут быть и красивы и вместе полезны, учил и тому, как надобно строить домы. Он так рассуждал: Намеревающийся построить себе по всем отношениям хороший дом, не должен ли иметь в соображении, чтоб дом его был совершенно приспособлен к потребностям помещений и чтоб был самый полезный, Далее, для нас приятно будет иметь дом для лета прохладный, а для зимы теплый. А для этого в комнатах, обращенных на полдень, солнце зимою должно светить в спальни, диванные и столовые так, чтоб оно летом, ходя над нашими головами и поверх кровель, давало нам тень. И если этот распорядок понравится, тогда комнаты на полдень должны быть выше, чтоб и зимнее солнце не выходило из окон, а которые комнаты на север, должны быть ниже, чтоб холодные ветры не касались их. Словом, и самым приятным и удобным для помещений и вместе прекрасным можно будет назвать тот дом, в коем во всякое время года можем с удовольствием и жить, и располагать и сохранять все совершенно безопасно. Но картины и пестрые краски в жилых хорошо отделанных комнатах почти не доставляют никакого удовольствия.
Для храмом же и жертвенников Сократ почитал самыми приличными места совершенно открытые и не поддорожные. Ибо приятно богам, когда издали видящие храм, и оттуда могут молиться им; также приятно и то, когда не будут приближаться к ним все без разбору, и самые нечистые.

Глава Девятая

Сократ, быв спрошен, храбрость приобретается ли наукою, или бывает прирождена, отвечал: как в природе одно тело сильнее другого в перенесении трудов; так по природе же и одна душа терпеливее другой переносит несчастья. Ибо я знаю, что воспитываемые по одним и тем же законам и под влиянием одних и тех же обычаев, чрезвычайно различаются между собою в отношении к отважности. И я думаю, что и храбрость во всякой природе развивается и наукою и упражнением. Ибо известно, что Скифы и Фракияне, вооруженные только щитами и копьями не смеют сражаться с Лакедэмонянами; также известно и то, что и Лакедэмоняне не решались нападать на Фракиян с одними пращами и дротиками, а на Скифов с одними луками. Подобным образом люди и во всех прочих отношениях и по природе различны между собою, и наукою и прилежанием приобретают очень многое, что также различает их. Из этого видно, что все люди и очень счастливых способностей от природы и очень тупые наукою и прилежанием должны приобретать то, в чем хотят прославиться.
Сократ не отделял мудрости от доброго поведения, и мудрым и благонравным называл того, кто, узнавши правила честности и добродетели, следовал им, и, замечая свойства пороков, остерегался их. Быв спрошен: можно ли назвать мудрыми и воздержными тех, кто знает, что должно делать, а делает противное, отвечал: лучше всего назвать их глупыми и не воздержными. Ибо, по моему мнению, все избирающие для себя из всех вещей самые полезные, справедливо поступают. По этому тех, кто не поступает так справедливо, не почитаю людьми умными и доброго поведения.
Он говорил, что справедливость и прочие виды добродетели не иное что как мудрость; ибо справедливость и все действия, согласные с правилами добродетели, и честны и хороши; сознающие их не избирают вместо них ничего другого, а не сознающие этих правил не могут исполнять их, и пытаясь выполнить, впадают в погрешности: таким образом и мудрые совершают дела честные и добрые, а не руководствующиеся правилами мудрости не могут делать этого, и, пытаясь сделать что нибудь честное и доброе, погрешают. И так если справедливость и все честное и хорошее совершается добродетелью; то справедливость и все прочие виды добродетели составляют также мудрость.
По словам Сократа мудрости противополагается безумие; впрочем под безумием он не разумел обыкновенного незнания, но и не знать самого себя и не знать того, в чем, по самомнительности, ложно почитаем себя самих вполне сведущими, и это, по мнению его, очень близко в безумию. Он говорил, что простой народ не почитает безумными тех кои ошибаются в чем нибудь таком, чего не знает большая часть людей, а называет безумными тех, кои не знают и того, что знает простой народ. А еще безумным или сумасшедшим называем того, кто воображает себе, что он столь высок, что, не нагнувшись, не может пройти в городские ворота, или, что он столь силен, что может поднять и понести на себе целые домы, или может сделать то, что, по сознанию всех, считается не возможным. А тех, которые еще не много ошибаются, по мнению простонародья, не следует считать безумными, и как сильное плотское похотение называем любострастием, так и большие глупости можно называть безумием.
Рассматривая зависть в ее сущности, называл ее печаль, которая рождается в нас не тогда, когда видим друзей в нещастии, а врагов в счастии, но тогда, когда мучимся счастием друзей. Некоторые удивлялись тому, как можно мучиться счастием того, кого мы любим; по этому случаю он припомнил, что многие так расположены к иным, что когда эти иные и дурно делают и терпят неудачи, по видимому не презирают их, даже помогают умножаться их бедам, а когда счастие оборотится к ним лицом, опять скучают. Для разумного человека это вовсе нейдет, а для безмозглых голов это любимая вещь.
Рассуждая о праздности, между прочим он не мог не замечать, что большая часть людей все чем нибудь занимаются. Ибо играющие в кости (по нашему, в карты) и самые смехотворы, — шуты и паяцы, и они не без дела, впрочем все люди такового рода на самом деле расположены к праздности; потому что им можно было заниматься чем нибудь и лучшим. Но от лучшего идти к худшему это не надоест никакому и дураку. И если кто, имея у себя нужные дела, так поступает, тот дурно поступает.
Царями и начальниками Сократ называл не только тех, кто имеет внешние знаки власти, или кто выбран кем нибудь по жребию, или хитростью пролез в должность начальника, но преимущественно тех, кои при внешних достоинствах, смыслят быть достойными начальниками. Когда соглашались с ним в том, что обязанность начальника повелевать, что и как надобно делать, а обязанность подчиненного повиноваться повелениям, он продолжал так: на корабле, кто опытен в мореплавании, начальствует над всеми, и все находящиеся на корабле повинуются ему; владельцы полей повинуются опытным в земледелии, больные искусным врачам; упражняющие тело учителям гимнастики и все прочие, у кого есть о чем либо забота, должны стараться узнать все, что для них нужно. Кто не надеется на свои познания, тот должен повиноваться имеющим таковые познания не только тогда, когда может лично видеться с ними, по и приглашать к себе отсутствующих, чтоб под их руководством заниматься исполнением своих обязанностей. Он пояснял это тем, что женщины в прядении шерсти преимуществуют пред мужчинами, потому что они лучше их прядут шерсть.
А когда кто нибудь в возражение говорил ему, что самовластный правитель может не слушаться и добрых советов, Сократ отвечал: как же можно не слушаться, когда за невнимание добрым советам необходимо постигнет его несчастье? Ибо в каком нибудь деле невнимающий добрым советам легко может погрешать, а погрешающий уже необходимо потерпит какую нибудь беду. А когда говорили, что самовластный правитель может предавать смерти и здравомыслящих; тогда Сократ в объяснение спрашивал: умерщвляющий лучших своих помощников может ли считать себя безопасным от всякой беды, или не подвергнется ли хотя какому нибудь несчастью? Или ты думаешь, что действующий таким образом лучше уцелеет и не ускорит своей погибели?
Когда спрашивали его: какое самое лучшее занятие для человека в этой жизни, отвечал: неукоризненная деятельность. А когда еще спрашивали его: можно ли назвать и счастье предметом деятельности, отвечал: счастье и неукоризненная деятельность–это две противоположные одна другой вещи. Ибо счастье есть то, чего мы не ищем, а что самослучайно приходит к нашим услугам; а под неукоризненною деятельностью разумеется то, что мы делаем доброго или по науке или в следствие нашего прилежания. Преданные таковой деятельности неукоризненно действуют. И называл людьми самыми лучшими и угоднейшими Богу тех, кто, при должных сведениях, с искренним усердием действует согласно требованиям своего звания, напр. земледелец в обработывании земли, врач в лечении больных, государственный человек в занятиях по делам гражданским, и т. д.; а тех, кто так не действует, называл людьми бесполезными и неугодными Богу.

Глава Десятая

Сократ иногда разговаривал и с художниками, из прибыли занимавшимися искусствами, и им давал полезные советы. Однажды пришел к живописцу Парразию и имел с ним следующий разговор:
Сократ: Парразий! Ведь, живопись есть истое изображение видимых предметов? Следовательно вы, подражая природе, красками изображаете тела и с углублениями и выдавшиеся, и темные и светлые, жесткие и мягкие, шероховатые и гладкие, молодые и старые.
Парразий: Правду говоришь.
Сократ: По этому вы, изображая прекрасные лица, и не имея возможности с натуры одного человека писать все принадлежности в совершенных видах, снимаете красоты со многих, с каждого самое лучшее, и таким образом у вас целый человек является прекрасным?
Парразий: Да; мы делаем это.
Сократ: Но можете ли вы подражательно изображать характер души человека и самого послушливого, и самого ласкового, и самого дружелюбного, и самого интереснейшего, и самого любезного? Или нельзя изображать этого чрез подражание природе?
Парразий: Сократ! Как же можно подражательно изображать то, что не имеет ни меры, ни цвета, вообще ничего, о чем ты сам недавно говорил и вообще не подлежит зрению?
Сократ: Но не случается ли человеку взглянуть на кого нибудь или ласково, или сурово?
Парразий: Да, случается.
Сократ: Следовательно и взгляды можно изображать на картине?
Парразий: И очень.
Сократ: И счастливые и несчастливые обстоятельства друзей одинаково ли заставляют глядеть и тех, кто участвует в них, и кто не участвует?
Парразий: Конечно не одинаково. При счастии их наше лицо цветет веселием, а при несчастье их мы бываем мрачны.
Сократ: И так эти расположения духа можно изображать красками?
Парразий: Можно.
Сократ: Следовательно можно изобразить на картине и вид величественный и важно–благородный, и смиренность и раболепство, и скромность и глубокомыслие, и наянливость и глубокую глупость и совершенное безвкусие, и выражать все это и в лице и в жестах, и изображать это в человеке, когда он находится в стоячем положении и в движении.
Парразий: Правду говоришь.
Сократ: Следовательно и все это можно изображать подражательно?
Парразий: И очень.
Сократ: А на какие картины с большим удовольствием смотрят люди, на те ли, на коих изображаются и прекрасные, и добрые и любезные души, или на ты где представляются и отвратительные, и тяжелые и ненавистные характеры?
Парразий: Конечно на первые.
Однажды пришед к ваятелю Клитону, сказал
Сократ: Вижу, ты представляешь людей в различных позах, одних бегущими, других борющимися, иных бьющимися на кулачки или подвизающимися в панкратионе; эти виды точно как живые, увлекательно, как бы очаровательно действуют на душу человека. Как ты влагаешь такую силу в статуи?
Клитон не нашелся тотчас же ответить что нибудь на этот вопрос; почему продолжал
Сократ: Твои статуи очень похожи на живых; верно, потому, что ты работы свои копируешь с живых?
Клитон: Действительно так.
Сократ: Следовательно ты, выражая происходящие от различных жестов перемены в частях тела, изображаешь, как эти части или поднимаются, или понижаются, или сжимаются, или растягиваются, или сильно напрягаются, или опадают и ослабевают; представляешь их таковыми не для того ли, чтоб они более походили на натуральные и сильнее действовали на зрителей?
Клитон: Конечно для этого.
Сократ: И подражательное выражение страстей в действующих лицах не доставляет ли удовольствия зрителям?
Клитон: Вероятно.
Сократ: По этому надобно представлять глаза сражающихся грозными, а лица победителей веселыми?
Клитон: И очень.
Сократ: И так ваятель должен выражать различные состояния души во внешних образах.
Сократ однажды зашел в мастерскую слесаря Пистия. Пистий показал ему своей работы отличные латы; вследствие чего сказал
Сократ: Прекрасное изобретение; латы покрывают те части тела, кои нуждаются в этом и между тем не препятствуют действовать руками. Но скажи мне, Пистий: почему ты, делая латы и не тверже, и по материалам не ценнее других, продаешь их дороже?
Пистий: Потому что мои латы лучше других приспособлены к расположению частей тела.
Сократ: Таковую соразмерность и приспособленность или полагаешь в размере, или в весу, и за то продаешь их дороже? Следовательно ты делаешь латы не равные и не одинаковые, если приспособляешь их к телу каждого?
Пистий: Это правда. Ибо без этого свойства и латы ни к чему не будут годиться.
Сократ: Следовательно и тела требователей на этот снаряд бывают одни пригодны, а другие не пригодны к нему.
Пистий: Конечно.
Сократ: Как же ты приспособляет свои латы к такому телу, которое не имеет потребной соразмерности в частях?
Пистий: И для такового тела стараюсь сделать их пригодными. Ибо пригодные латы уже будут иметь и соразмерность с частями тела.
Сократ: Мне кажется, ты здесь рассматриваешь соразмерность не саму в себе, но по отношению к употребляющему латы, так как ты называешь соразмерным тот щит, когда он приспособлен к употреблению, равно и плащ и другие вещи, по твоим словам, имеют такое же отношение. Может быть в таковом приспособлении вещей к их употреблению есть еще и другие выгодные свойства.
Пистий: Сократ! Научи меня и этому.
Сократ: Латы, приспособленные к расположению частей тела, при одинаковом с другими весе, не столько тяжелы для тела, сколько не приспособленные к нему. Ибо не приспособленные к расположению частей тела или все свешиваются с плеч, или давят собою одну какую либо часть тела, и от этого бывают неловки, беспрестанно беспокоят свой субъект; напротив того латы, приспособленные к расположению частей тела, когда тяжесть их облегчается ключицами, лопатками, плечами, грудью, загривком и животом, служат не бременем, а как бы естественною принадлежностью тела.
Пистий: Теперь ты сам высказал то, почему я могу считать мои работы стоящими самых высоких цен. А между тем некоторые охотнее покупают латы золоченные и с чернядью.
Сократ: Но если по этому только покупают их, и если эти латы не будут приспособлены к расположению частей тела; то, по моему мнению, они покупают себе зло раззолоченное, да еще и под чернядью. А поелику тело наше не остается всегда в одинаковом положении, но иногда нагибается, иногда выпрямляется; то каким же образом можно делать латы по одной строгой мерке, не приспособляя их к положению частей тела?
Пистий: Никак невозможно.
Сократ: Ты говоришь, что соразмеренными с частями тела латы называются не те, кои сделаны строго по одой мерке, но те кои нисколько не беспокоят нас при употреблении их.
Пистий: Сократ! Ты и сам говорит тоже; теперь видна истина.

Глава Одиннадцатая

В Афинах некогда жила одна прекрасная женщина, по имени Феодота; она не чуждалась и добрых людей. Один из бывших с Сократом вспомнил о ней и сказал, что красота этой женщины сильнее слов и что живописцы ходят к ней копировать ее красоты, что она и позволяет делать со всею благопристойностью.
Сократ: Сходим, посмотрим ее; ибо по слуху нельзя узнать тех красот, кои сильнее слов.
Рассказавший о ней: Пойдем, да поскорее.
Пришед к Феодоте и заметив, что она служит натурщицей одному живописцу, и сами обратили на нее свои взоры. Когда живописец окончил свои занятия, спросил
Сократ: Господа! Мы ли более должны благодарить Феодоту за то, что она позволила нам видеть свои красоты, или она нас за то, что мы взглянули на нее? Если ее представление полезнее для неё, то она должна благодарить нас; а если ее представление полезнее для нас, то мы должны благодарить ее.
Некто: Ты справедливо рассуждаешь.
Сократ: Наша похвала ей уже служит прибылью; а когда расскажем о ней еще другим, может быть, и очень многим; тогда она еще больше получит пользы; а мы, поглядев на ее красоты, только возбудили в себе некоторые новые желания, и, пощекотав наши чувства ее прелестями, уходим, и ушедши, все еще будем помнить се. Из этого видно, что мы оказали ей уважение, а она воспользовалась нашим нижайшим почтением.
Феодота: Если это в самом деле так; то я должна благодарить вас за ваше ко мне внимание.
Сократ: Заметив, что она сама чрезвычайно богато одета, что мать ее бывшая при ней, также в платье не кое–каком и держит себя достопочтенно и что у ней много служанок и недурных, и опрятно одетых, и вообще во всем доме довольство и убранство, спросил:
Скажи мне, Феодота: есть у тебя деревенька?
Феодота: Нет.
Сократ: Домик, дающий доходы?
Феодота: Нет и дому.
Сократ: По крайней мере есть у тебя мастерицы?
Феодота: Нет и мастериц.
Сократ: Откуда же у тебя во всем такое довольство?
Феодота: Иногда добрые люди дружатся со мной; и иной бывает так добр, что не отказывается и поблагодетельствовать мне кое чем; вот и все источники для моего продовольствия.
Сократ: Ну, Феодота; прекрасные источники; они многим выгоднее хороших имений; выгоднее иметь таковых добрых людей, чем стада овец, коров и коз. Счастье ли служит тебе, что друзья твои льнут к тебе как мухи, или и сама ты употребляет тут какие нибудь хитрости?
Феодота: Какие же тут могу употреблять хитрости?
Сократ: Гораздо большие, нежели сколько хитростей имеют пауки. Ты знаешь, каким образом ловят они свою добычу. Они плетут тонкие сети, и все, что попадется в них, служит для них пищею.
Феодота: По этому ты и мне советуешь плесть сети.
Сократ: Не надобно думать, чтоб так просто можно было уловить эту многоценную добычу, — таковых добрых друзей. Не знаешь ли, что и охотящиеся за пустыми предметами, напр. за зайцами, употребляют много хитростей? Когда зайцы ночью ходят по лугам, охотники в это время ловят их ночниками, с наступлением дня зайцы сбегают с своих ночлегов, и охотники посылают за ними других собак, кои в том случае, когда зайцы уйдут в свои норы, следя их по духу, догоняют; а поелику зайцы быстро бегают, так что могут убегать из виду, то для этого употребляют борзых, чтоб поймать их на бегу; а поелику иногда уходят и от этих собак, то ставят сети и другие ловушки на тропинках, по коим они бегают, чтоб, попав в них запутались ногами.
Феодота: Какими же бы мне ловушками ловить кого нибудь в приятели?
Сократ: Вместо собак имей у себя таких людей, кои следили и находили бы расположенных к хорошеньким, да богатеньких, а нашедши их, похлопотали бы запутать их в твои сети.
Феодота: Какие же я имею сети?
Сократ: У тебя одна сеть, но как ловко она ловит! Это прелести твоего тела и твоя сметливость; глазки твои как рублем дарят, слова твои как мед сладки; должно радушно принимать того, кто ухаживает за тобой, указывать дверь тому, кто потребует излишнего; больного друга посещать почаще, отличившегося в чем нибудь поспешить поздравить и всей душой благодарить того, кто обожает тебя. Я знаю, что ты не только умеешь сладко ласкаться к своим милым, но и с уважением к их личностям. — А чтоб у тебя были предобрые приятели, к этому располагаешь не столько словами, сколько самым делом.
Феодота: Ей, ей, я не употребляю тут никаких хитростей.
Сократ: Однакож много значит, приноровясь к характеру человека, и кстати подойти к нему. Ибо силою не возьмешь и не удержишь друга милого; этого зверька можно уловить только ласками и прелестями.
Феодота: Ты правду говоришь.
Сократ: По этому ты первее всего должна просить своих фаворитов, чтоб они сделали для тебя что нибудь самое ничтожное, за это ты отблагодари им своими любезностями; и они надолго будут тебе друзьями, долго будут любить тебя и будут к тебе добры до крайней степени. Ты очень, очень угодишь им, если от своих–си одолжишь их тем, в чем они понуждаются. Ибо ты знаешь, что и пища бывает для нас не приятна, когда дают ее нам до появления аппетита и совершенно сытым, а голодному дай и черствого хлеба, и тот покажется сладким.
Феодота: Каким же образом могу возбуждать аппетит в моих доброжелателях?
Сократ: Если они еще не с голода, ничего не предлагай им, и не припоминай ни о чем, до тех пор, пока они, почуствовав аппетит, захотят кое–чего. Если снова объявят свои желания и требования, слаще побеседуй с ними, и, как бы желая угодить им, продолжай разговаривать с ними, убегай от них, пока желания их дойдут до крайней степени. Тогда можно будет получить от них еще не те подарки, кои обещали прежде т. е. и получше.
Феодота: Чтож. Сократ? Помоги мне ловить таких приятелей?
Сократ: Почему ж не помочь? Впрочем если только наперед сама убедишь меня к этому.
Феодота: Да как же могу убедить тебя?
Сократ: Сама дойди до этого, и удумай, к чем могу быть полезен тебе?
Феодота: Во первых, ходи ко мне почаще.
Сократ (подшучивая над ее бездельем): Милая Феодота! Мне вовсе недосуг часто ходить к тебе. У меня множество частных занятий, и общественные обязанности не дают мне покоя, сверх того у меня есть и приятельницы, кои ни днем, ни ночью не позволяют мне отходить от себя и учатся у меня любовным зельям, и тому, как привораживать.
Феодота: Сократ! Ты и это знаешь?
Сократ: Почему ты думаешь Аполлодор и Антисфен до сих пор не могут оставить меня? Для чего же Кевит и Симмий приезжают ко мне из Фив? Знай, матушка, что это бывает не без любовных зелий, и не без чар, и не без привороженья.
Феодота: Научи же меня этим приворотам; и я испытаю их на тебе на первом.
Сократ: Ей, ей, не приворожишь меня; а ты, пожалуй, жалуй ко мне.
Феодота: Пожалуй, буду жаловать; только принимай.
Сократ: Буду принимать тебя, если на ту пору не будет у меня другой помилее тебя.

Глава Двенадцатая

Некогда взглянув на одного из своих учеников, по имени Эпигена, человека молодого, но имеющего худую комплекцию, сказал
Сократ: Эпиген! Какое незавидное у тебя телосложение!
Эпиген: Да; действительно так.
Сократ: Впрочем ты не хуже тех, кои хотят подвизаться на олимпийских играх. Или ты думаешь, что подвиг против врага за жизнь, учреждаемый Афинянами, в случае нужды, ничтожен? По причине слабого телосложения некоторые умирают во время военных натисков, некоторые со стыдом уходят с поля сражения, многие по этой же причине живые попадаются в плен, и, находясь в плену, проводят остальное время жизни в тяжком рабстве, или впадают в убийственные нужды, иногда, по необходимости заплатив выкупу больше всего имения, в остальное время жизни терпят недостатки даже в необходимых жизненных потребностях и живут в самом жалком и бедственном положении. А многие заслуживают худое о себе мнение других за то, что при слабосилии кажутся другим трусами. Или ты считаешь пустым эти неприятные последствия от слабого телосложения и думаешь, что легко переносить их? Я думаю, легче и приятнее бывает тому, кто наслаждается добрым здоровьем и в том случае, когда бы подвергся подобным злоключениям. Или ты думаешь, что слабое телосложение более способствует здоровью и полезнее для всего прочего, чем телосложение крепкое и здоровое? Или ты за ничто считаешь то, чего мы достигаем при пособии здорового телосложения? Иное бывает с теми, кто крепкого телосложения и иное с теми, кто слабого, больного сложения. Ибо имеющие крепкое телосложение наслаждаются вожделенным здравием, бывают сильны; многие из них возвращаются с воины невредимы и с честью и избегают всех опасностей; многие помогают друзьям и делают добро для своего отечества, за что удостаиваются любви сограждан, заслуживают отлично хорошие отзывы других и награждаются высокими почестями; остальную жизнь проводят в больших удовольствиях, выполняют требующиеся приличия и детям своим оставляют порядочные наследства.
Если государство не занимается на общественный счет военными делами; то частным людям еще не следует оставлять их без внимания; они тем не менее обязаны заниматься ими. И будь уверен, что ты не проиграешь ни на каком подвиге, ни в каком деле, когда тело твое будет очень хорошо приготовлено к ним. Ибо тело полезно для всего того, чем занимаются люди; во всех житейских нуждах чрезвычайно полезно иметь тело сколько возможно здоровое. Или ты думаешь, что вовсе ничтожна польза от тела для мышления? Но кто не знает, что многие много погрешают и в образе мышления тогда, когда тело их нездорово? И забывчивость, и уныние, и глуповатость, даже сумасшествие, часто, происходя от слабого сложения тела, у многих так сильно действуют на душу, что истребляют в них все прежние познания. А у кого тело здорово, те могут быть покойны и не опасаться болезней, происходящих от худого телосложения. По этому можно сказать, что здоровое телосложение доставляет нам противное тому, что происходит от слабого телосложения. И кто здравомыслящий не решится перенести чего нибудь для отвращения неприятностей, могущих происходить от худого здоровья?
Но стыдно, по невниманию к себе, состариться, не пожив в красе и не видав себя в мужественном возрасте. Пренебрегающий своим здоровьем не может увидеть этого. Ибо ничего не бывает самослучайно.

Глава Тринадцатая

Некогда один человек сердился на то, что он на дороге поклонился одному своему приятелю, а тот не ответил ему. Вследствие чего сказал
Сократ: Смешно, что ты, встретившись с одним тщедушным, не посердился на него, а встретившись с человеком очень грубым оскорбился тем, что он не поклонился тебе.
Когда другой говорил, что ему всякая пища неприятна, сказал
Сократ: Против этого вот тебе лекарство. Перестань есть; переставши есть будешь чувстовать больше приятности и будешь экономнее и здоровее.
Еще один сказал ему, что у него есть вода, но очень теплая; по этому не хочет пить ее.
Сократ: А если хочешь мыться теплой водой; то вот у тебя и готова.
N. Нет; для этого она еще холодна.
Сократ: По этому даже твои люди не захотят ни пить ее, ни мыться ею?
N. Пожалуй; но я часто удивлялся тому, как они охотно употребляют ее и на то, и на другое.
Сократ: Вода, которая у тебя, ужели горячее той, которая в храме Эскулания?
N. Нет; которая в храме Эскулапия, та горячее.
Сократ: Смотри, чтоб не сказали о тебе, что ты прихотливее и твоих людей и даже самых больных.
Один господин жестоко наказал своего слугу. Когда спросили его: за что он так сердится на своего камердинера, отвечал, за то, что он чрезвычайный лакомка, большой волокита, любит денежки, сверх того соня. Да сообразил ли ты, спросил его Сократ, который из вас заслуживает больше палок, ты, или твой камердинер?
Когда один человек боялся идти к Олимпию, сказал
Сократ: Ты боишься отправиться в эту дорогу? Не целый ли день ты дома ходит из угла в угол? А отправясь туда попойдешь, потом позавтракаешь; еще попойди, пообедай и отдохни. Или ты не знаешь, что употребив пять, шесть дней на это путешествие, легко придешь из Афин в Олимпию? Кажется мне выгоднее отправиться в дорогу одним днем раньше, чем позже. Ибо быть в необходимости проходить дальше назначенного маршрутом неприятно; а одним днем больше пробыть в дороге, это легче будет. По этому лучше поспешить в поход, чем спешить в дороге.
Еще один говорил, что он, совершив большую путину, устал.
Сократ: Спросил его: Нес ли на себе какую ношу?
N. Нет, кроме платья.
Сократ: Один ли ты шел, или был при тебе слуга?
N. Был.
Сократ: Простой ли он шел, или нес что нибудь?
N. Да; он нес мою постель и прочую поклажу.
Сократ: Как же он дошел дорогу?
N. Кажется, лучше моего.
Сократ: Чтож? Если бы тебе случилось нести его ношу; каково, думаешь, было бы тебе?
N. Конечно, дурно было бы; я не был бы в состоянии донести ее.
Сократ: И ты не можешь нести столько, сколько твой слуга? А ты еще нарочито упражнялся в гимнастике?

Глава Четырнадцатая

Когда из приходивших к нему на обеды (пикники) одни мало приносили лакомых блюд с зеленью, а другие много, Сократ приказывал своему слуге предлагать небольшое свое блюдо на общую братию и разделять каждому по части. Приносившим много стыдно было не есть предложенного Сократом на общую братию и не поставить тут же и своих кушаний. По этому и они ставили свои кушанья на средину, и, не имея ничего лишнего в сравнении с приносившими немного, стали отставать, дорогою ценою покупать для стола сласти. Заметив, что один из обедавших не ел хлеба, а ел одни сласти без всего (когда разговор шел о том, для чего дают мена предметам) спросил
Сократ: Друзья мои! Можем ли мы объяснить, за что называют иного лакомкой? Ибо все едят зелень с хлебом, когда случится иметь ее, и за это, кажется, не называют их лакомками.
N. Действительно, не называют.
Сократ: А если кто ест одну зелень без хлеба, не вместо приправы, а для удовольствия, будет ли это лакомка, или нет?
N. Едва ли другой кто нибудь приличнее может быть назван лакомкой. А кто с маленьким кусочком хлеба съедает много зелени?
Сократ: Мне, кажется, и этого можно законно назвать лакомкой. Когда другие будут молить богов о плодородии, вероятно, этот господин станет просить у них умножения приправ из зелени.
Когда Сократ сказал это, тогда помянутый молодой человек, подумав, что Сократ сказал это на его счет, не переставая есть зеленные лакомства, взял с ними и хлеба.
Сократ, заметив это, сказал: посмотрите на этого человека, вы, сидящие подле него; хлеб ли ему служит вместо зелени, или зелень вместо хлеба?
Еще заметив, что другой из вечерявших с одним куском хлеба проглатывает очень много зелени сказал
Сократ: Приготовление лакомых блюд с зеленью может ли быть дороже от того, когда потребляют зелени больше обыкновенного, или когда приготовляющий их вдруг пожирает многое и за один раз набивает рот сластями всякого рода? Кто в один раз кладет себе в рот всяких сластей больше, чем обыкновенные кондитеры для целого блюда, тот делает ценнее и приготовление лакомых кушаний; кондитеры, умеющие хорошо приготовлять кушанья, не делают такой смеси из разнородных веществ, а этот господин, делая таковую смесь у себя во рту и погрешает и портит поварское искусство. И не смешно ли было бы, если бы кто, имея весьма искусных поваров, сам, не зная поварского дела, вздумал переделывать приготовленное ими? С привыкшим за один раз есть по многу еще случается другое обстоятельство: когда нет у него на столе многоразличных кушаний, ему все кажется недостаточным; это обыкновенные его желания; а кто привык довольствоваться куском хлеба и одною порциею зелени, тот, когда на столе его нет многоразличных блюд, спокойно довольствуется и этим.
В объяснение этого же предмета Сократ говаривал, что на языке Афинян слово εὐωχεῖσθαι значит просто есть, что частица εὐ выражает такую пищу, которая не вредит ни душе, ни телу и легко может быть приобретаема, почему и слово εὐωχεῖσθαι употреблял в разговоре о тех, кто имел умеренный стол.