Жизнь, датировка
Начало жизни первого великого римского историка, со всеми ее многочисленными надеждами и разочарованиями, пришлось на печальный период сулланской диктатуры, конец - на столь же печальную эпоху триумвирата. Он пережил успехи Помпея на Востоке, заговор Катилины, победы Цезаря в Галлии, его единовластие и его смерть, - то есть одновременно и властное расширение пределов державы, и внутреннее крушение республики.
Родившись в 86 г. до Р. Х. в Амитерне[1], Саллюстий по происхождению принадлежит не к сенаторскому сословию, а к муниципальной знати. Проведя юность в удовольствиях (Gell. 17, 18), он становится квестором (дата неизвестна) и народным трибуном в 52 г. Легкомысленный образ жизни - и цезарианское умонастроение? - ведут (50 г.) к исключению из сената (Dio Cass. 40, 63, 4). Однако Цезарь заботится о реабилитации Саллюстия и в следующем году поручает ему командование легионом. Саллюстий терпит поражение (Oros. hist. 6, 15, 8). Как избранному претору ему не удается умиротворить восставшие в Кампании войска Цезаря[2]; на следующий год он успешно принимает участие в африканском походе (Bell Afr. 8, 3; 34, 1; 3). Из провинции Новой Африки[3], которой он управляет как наместник, он возвращается в 45 или начале 44 г. в Рим и только с помощью Цезаря избегает судебного преследования за поборы[4]. Теперь ему удается приобрести великолепные "саллюстиевы сады" на Квиринале и имение Цезаря у Тибура. Самое позднее после смерти диктатора он уходит из политики и посвящает себя писательству[5]. Он умирает в 35 или 34 г.[6] до Р. Х.
Bellum Catilinae, его первенца (Catil 4), датируют (из-за 53, 6-54, 4) после смерти Цезаря (возможно, в 42 г.)[7], Bellum Iugurthinum - временем триумвирата (около 40 г.). В работе над Historiae Саллюстий проводит последние годы своей жизни. В 38 году цезарианец П. Вентидий Басс, должно быть, заказал ему речь по случаю своей победы над парфянами[8]. Другие речи Саллюстия читал еще Сенека Старший (contr. 3, praef. 8), но "лишь из почтения к историческим трудам". (Об Инвективе и Письмах к Цезарю см. Приложение).
Обзор творчества
Bellum Catilinae
Во введении Саллюстий объясняет, как он пришел к историографии (1-4, 2). Он называет свою тему (4, 3-5), представляет Каталину и задается вопросом о причинах и поводе заговора (5, 1-8); это приводит к экскурсу об эпохе расцвета и постепенном вырождении Рима (5, 9-13, 5). На таком фоне становится понятным поведение Каталины и заговорщиков (14-16). В сообщение о первом собрании участников (17-22) вплетено отступление о так называемом первом заговоре (18, 1-19, 6). Центральный пункт сцены - речь Каталины (20).
Затем следуют события вплоть до отъезда Каталины и объявления его вне закона (23-36, 3). После отступления о горестном положении государства (36, 4-39, 5) мы узнаем о раскрытии заговора в Риме (39, 6-47, 4) и его подавлении (48, 1-55, 6).
Кульминация - от прений в сенате до казни заговорщиков (50- 55). Саллюстий особенно подробно останавливается на речах Цезаря (51) и Катона (52) и сравнении обоих великих людей (53, 2-54, 6). Заключительную часть произведения, где повествуется о гибели Каталины (56-61), украшает речь этого героя (58).
Bellum Iugurthinum
Подобным же образом построена монография о войне против Югурты (111-105 гг. до Р. Х.). После предисловия, где Саллюстий среди прочего с удвоенной энергией отстаивает свои историографические занятия (1-4), он заявляет свою тему (5, 1-3) и дает обзор предыстории - вплоть до разделения Нумидии между Адгербалом и Югуртой (5, 4-16).
Экскурс об Африке образует точку перелома (17-19). События от разделения Нумидии до начала войны заполняют следующую основную часть (20, 1-28, 3). Ближайший отрезок охватывает походы Бестии и Альбина вплоть до постыдного унижения римлян и rogatio Manilla ("Манилиева законопроекта", 28, 4-40).
Экскурс о партиях - продуманно включенный в контекст неспокойных взаимоотношений в Риме - в своей постановке перед перипетией может быть сопоставлен с экскурсом в Катилине (36, 4-39, 5). Затем следуют походы Метелла (43-83) и Мария (84-114).
Historiae
Historiae - задуманные как продолжение работы Сизенны - начинаются в год смерти Суллы (78 г. до Р. Х.) и доходят до 67 г. Смерть застала Саллюстия с пером в руке. Из этого труда сохранились четыре речи и два письма, кроме того - примерно пятьсот фрагментов. Контекст мы можем реконструировать по позднейшим писателям, - напр., по Плутарху[9].
В первой книге к значительному прологу (1-18) примыкал обзор предшествующего полувека (19-53 гг.: так называемая "археология"). Основное действие начиналось речью консула 78 г. Лепида против Суллы и за восстановление свободы (55). Возможно по поводу смерти Суллы следом давался характерный образ тирана (58- 61), затем - восстание Лепида (62-83) с речью Марция Филиппа к сенату (77), наконец - война против Сертория (84-126).
События 76 - начала 74 гг. содержались во второй книге: гибель Лепида в Сардинии (с отступлением об этом острове 1-11) и верховное командование Помпея в Испании (1-22). События в Риме, Испании, Македонии (23-41). На следующий 75 год приходятся речь Котты к народу (47), ход войны против Сертория (53-70), предыстория войны с Митридатом (71-79), дарданская (80) и исаврийская (81-87) войны - с географическим экскурсом (82-87) и события в Испании (88-98) с письмом Помпея (98).
Третья книга была посвящена борьбе Антония с пиратами, его нападению на Крит (1-16) с описанием этого острова (10-15), началу войны против Митридата (17-42), дальнейшим событиям 74 и 73 гг. (43-51) с речью народного трибуна Макра (48), митридатовой войне (52-60) со знаменитым экскурсом о Черном море (61-80), концу войны против Сертория (81-89) и войне со Спартаком (90- 106).
Четвертая книга охватывала события 72-70 гг. в Азии (1-19), конец войны с рабами (20-41) с описанием нижней Италии и Сицилии (23-29), то, что происходило в городе (42-55) и, наконец, армянскую войну (56-80) со знаменитым письмом Митридата (69).
Пятая книга (осень 68 - конец 67 гг. до Р. Х.) сообщала об окончании боевых действий под руководством Лукулла (1-16) и о пиратской войне (17-27).
Источники, образцы, жанры
Материал для повествования Саллюстию готовили его образованные вольноотпущенники, так что для него речь шла не столько об исследовании фактов, сколько о литературном оформлении и морально-политическом истолковании.
Об источниках Bellum Catilinae он нам ничего не сообщает. Некоторых современников он знает лично: Красса (ср. Catil 48, 9), П. Суллу, Цезаря. Что касается документов, существовали протоколы заседаний сената (Cic. Suit 42) и письма[10]. Основную массу материала давали речи Цицерона и иные его прозаические и поэтические самоизображения[11]. Хотя личность консула у Саллюстия не стоит на переднем плане, он все же перенимает Цицеронов образ Катилины[12]. Для Historiae Саллюстий тоже, должно быть, воспользовался Цицероном. Речь, которую Катон держал в сенате, была запротоколирована (Plut. Cato 23); о Катоне были произведения Брута и Цицерона, не говоря уж о памфлете Цезаря.
Для Bellum Iugurthinum и Historiae материал имелся у римских историографов, а также у греческого философа и историка Посидония (ок. 135-51 гг. до Р. Х.). Рутилий Руф и Сулла, принимавшие участие в войне, оставили мемуары; напр., необычайно точные для Саллюстия показатели времени в гл.101, 1 и др. (ср. также 91,1) заставляют думать о показаниях очевидца: в таких местах, как гл.108, 3, Саллюстий мог предпочесть воспоминания Суллы другим источникам; в том же направлении указывает местами встречающаяся критика в адрес Мария (93.2:94,7).
Хотя тогда можно было прочесть подлинные речи Метелла и других, в Bellum Iugurthinum все речи - вымысел Саллюстия. Документы, как представляется, он также не привлекал. Архаизмы в rogatio Manilla (40, 1) у автора и без того архаизирующего никоим образом не являются показателем подлинности.
Исторический обзор, который ему, должно быть, сообщил его друг Л. Атей Филолог (Suet, gramm. 10), Саллюстий мог не использовать активно при составлении своих монографий. В отступлении об Африке он ссылается - не беря на себя ответственность за содержание - на пунийские источники (Iug. 17, 7), которые он велел перевести; окончание catabathmon (19, 3) говорит, кроме того, о привлечении также и греческого источника (Посидоний?)[13].
Жанр исторической монографии, к которому относятся Catilina и Iugurtha, в греческой литературе носит фукидидовский отпечаток. Саллюстий не довольствуется подражанием эллинистическим предшественникам; в сознании исторического величия Рима он состязается с лучшими среди греков. При этом от произведения к произведению точка зрения несколько смещается[14]. Во всех трех работах мы - в соответствии с жанровыми ожиданиями, возбужденными Фукидидом, - обнаруживаем пролог и "археологию", как и большую речь, акцентирующую начало, в обеих монографиях политическое отступление, в Катилине выступления с противоположных позиций на прениях в сенате и характеристику главных героев. В Югурте тот факт, что речь идет о внешней войне, предоставляет дополнительные возможности примкнуть к фукидидовской традиции: скажем, при описании битв и обсуждении взаимовлияния внутри- и внешнеполитических факторов. В Историях Саллюстий как писатель удаляется от Фукидида, однако все еще вдохновляется историософскими идеями своего греческого предшественника и его критикой языка[15]. Своим способом изображения Саллюстий заявляет претензию на роль римского Фукидида. Величие и упадок Рима заведомо предполагают сопоставление с Афинами эпохи Пелопоннесской войны. Несмотря на значительные различия в целеполагании и способе рассмотрения, оба историка сходятся прежде всего в вопросах человеческой природы и причинах внутренних противостояний в государстве. В подобном смысле Цицерон оглядывается на Демосфена, Лукреций на Эмпедокла, Вергилий на Гомера, Гораций на Алкея - не с чувством классицистической немощи, но наоборот, ощущая важность того, что предстоит сказать.
Изменение писательской манеры от произведения к произведению включает и расширение круга привлеченных источников. Саллюстий все больше становится универсальным историком, он обретает геродотовский этос. В этом отношении характерна смесь анекдотических и сентенциозных элементов в рассказе о Миципсе и его сыновьях (Iug. 9-11). Для речи этого короля должны были послужить стимулом последние слова Кира у Ксенофонта (Cyr. 8, 7; особенно 13-15). Следы греческой образованности мы обнаруживаем даже и в той речи, где Марий отрицает свое владение греческим языком (Iug. 85, 12).
Эллинистическая историографическая техника не остается бесплодной для Саллюстия: это само собой разумеется. Эллинистическую теорию исторической монографии мы обнаруживаем в письме Цицерона к Лукцею (adfam. 5, 12): драматическая лепка и пробуждение аффектов[16] ("страх и сострадание") имеют здесь преимущество сравнительно с поучением. Саллюстий создает перипетии как прирожденный драматург, но без риторических излишеств.
В Historiae Саллюстий освобождает образ Помпея от притязаний на полководческую роль второго Александра (так его описал Феофан из Митилены; см. в противоположность последнему Sail. hist. 3, 88!). "Манера эллинистических мастеров пафоса... конечно, отличается от таковой же Саллюстия ровно так же, как "детскость", которую выказывал Сизенна в качестве подражателя Клитарха (Cic. leg. 1,7), или как строгий деловой стиль Иеронима и Полибия"[17].
По сравнению с Полибием у Саллюстия бросается в глаза предпочтение, оказываемое морали. Речь идет не только о механической смене форм конституции, и даже не о смешанной конституции, но о воплощении virtus в единичном и справедливости в целом.
Посидония напоминают географические отступления в Югурте и Историях, затем - учение о возникновении культуры с идеализацией жизни древнейшего общества (Catil. 2, 1; 9, 1); об эллинистических чертах - мысль о самодостаточности духа (Iug. 2, 3) и учение о благодетельном воздействии на римлян внешней угрозы (Diod. 34, 33), наконец, вообще этическая концепция истории (Diod. 37, 2). Естественно, Саллюстий не может разделить приверженности Посидония к партии оптиматов.
Риторическое влияние на Саллюстия проявляется в предпочтении прямых характеристик, моральных размышлений, сентенций, пространных сравнений, как, напр., Цезаря с Катоном (Catil. 53). Греческий образец риторизации и морализации истории - Теопомп[18]. Саллюстий, вероятно, знаком также с Эфором и Тимеем. Были предприняты попытки свести к Эфору пару речей Катона и Цезаря[19], опрометчиво отведенные критикой.
Саллюстий, конечно, никакой не философ, однако для своих целей он пользуется философскими общими местами. Для самоизображения писателя в предисловиях среди прочего тон задает седьмое письмо Платона (напр. Iug 3, 2; Plat, epist. 7, 331 С). Уже в Катилине (1, 1) сочетаются мотивы из Государства (586 A) и Федона (80 A) - комбинация, которую он мог усвоить в риторической школе; однако возможно, что Саллюстий заглядывал непосредственно в сочинения Платона. Философские мысли предисловий, конечно, нельзя свести исключительно к последнему, ни также к Протрептику Аристотеля - работе, еще близкой к Платону. Стоические элементы указывают на Посидония в качестве промежуточного источника (также и для платоновских элементов). Уже начало Каталины указывает на современные философские темы, с которыми Саллюстий мог познакомиться, в частности, у Цицерона[20]. Основная тенденция предисловий - обосновать стремление к славе и этим оправдать деятельность историка, - конечно, не может считаться философской. В привлечении отдельных философских тезисов, чтобы описать авторское самосознание, Саллюстий напоминает Энния, проделывавшего подобные манипуляции с пифагореизмом. К саллюстиевой исторической концепции мы вернемся позже.
Важнейший римский образец - Катон Старший. Саллюстий формирует свой собственный стиль под знаком архегета. До того римская историография в такой степени не сосредоточивалась на Катоне (см. раздел Язык и стиль). Однако прежде всего под влиянием великого старца формулируется моральная критика современного Рима, ради пользы (commodum, Iug. 4, 4) rei publicae.
У высоких литературных притязаний Саллюстия - автора исторической монографии - в Риме есть лишь один предшественник: Целий Антипатр. Как Семпроний Азеллион и Цицерон (de orat. 2, 63), Саллюстий задается вопросом о причинах и истинных мотивах; как и великий оратор, он подчеркивает роль личности в истории и полагает, что некоторые периоды второго века относятся к хорошим временам римской истории[21]. Что касается дружественной к Сулле ориентации Корнелия Сизенны, Саллюстий должен был ретроспективно исправить ее.
Литературная техника
Саллюстий пишет - по суждению Фронтона - "выстроенно", structe (р. 134 V. D. H.). Его тщательную литературную отделку подтверждает и Квинтилиан (inst. 10, 3, 7 сл.). Сначала обратим внимание на макроструктуры.
Отличительный композиционный принцип - симметрия: начало и концовка Bellum Catilinae содержат речи Катилины (20 и 58); собственно рассказ начинается с описания его характера и заканчивается героической смертью. В предпоследней части сопоставлены две противоположные, но почти одинаково длинные речи двух влиятельных лиц (51 сл.).
Другая ведущая композиционная мысль - применение рамочных структур: в характеристику Катилины и участников его заговора вставлен экскурс о блеске и упадке Рима (5, 9 - 13, 5), находящийся в тесной содержательной связи со своим окружением. Точно так же рассказ о так называемом первом заговоре (18, 1 -19, 6) - вставка в повествование о первом собрании заговорщиков. ХарактеристикаСемпронии (25) также включена в свой контекст. Большой экскурс о печальном положении государства (36, 4 -39, 5) играет роль паузы между подготовкой заговора и его раскрытием.
Несмотря на больший объем Bellum Iugurthinum, структуру[22] этой работы легче обозреть, чем структуру Кашилины. Надо обратить внимание, напр., на параллелизм во взаимоотношении обеих последних основных частей: действия Метелла (сначала самого по себе, затем с оглядкой на Мария) и затем подвиги Мария (в заключительной фазе при поддержке Суллы).
Речи расставляют структурные акценты: таковы слова Меммия (Iug. 31) - через короткий промежуток вслед за исходным пунктом основного действия - и Мария (Iug 85) вскоре после начала заключительной части. Обе речи обладают и содержательно важной функцией: они содержат основополагающие политические размышления.
Последовательность "предисловие - исторический обзор - большая речь" мы обнаруживаем уже в Катилине и затем в Историях. (Тацит также применит ее в своих Историях.)
В последней работе Саллюстий не распределяет книги точно по годам, т. е. следует другому композиционному принципу. В первой книге восставшие - Лепид и Серторий - явно оказываются на первом плане, главными действующими лицами; в позднейших частях ведущую роль играют Помпей и Лукулл. Вставные письма становятся формальными вехами: письмо Помпея (зима 75-74 г.), Митридата - на рубеже 69-68 гг. (hist. 2, 98; 4, 69). Заключение второй книги подчеркивается письмом Помпея и предвосхищением следующего года с консульством Лукулла. Географические отступления своим обилием и многообразием оттеняют "ойкуменический" характер Историй. Можно предполагать, что экскурсы и в этом произведении выполняли членящую функцию. Конечно, о политических экскурсах (вроде Catil. 36, 4-39, 5 и Iug. 41 сл.) в Историях ничего не известно. Это лишь ярче выделяет игру Саллюстия: чередование речей, с одной стороны, и географических экскурсов, с другой. В последних Саллюстий создает панораму внешнего мира, в первых - внутреннего, в политико-моральном аспекте. И то и другое задает масштаб исторических событий и их истолкования. Бросающееся в глаза обилие этих столь сильно отличающихся друг от друга разновидностей текста, создающих одновременно паузы в рассказе, вместе с тем фиксирует и первый отправной пункт для восприятия и понимания целого.
Итак, вот набор основных средств литературной техники Саллюстия: предисловия, личные характеристики, речи, письма, экскурсы, драматическое оформление и перипетии.
Рафинированная структура предисловий не может быть вполне объяснена ни "архаической" кольцевой композицией, ни школьной риторикой; в них царит принцип "саморазвивающейся антитезы"[23]. В Катилине седьмое письмо Платона задает литературные рамки для рассказа о собственных политических разочарованиях; в предисловиях обеих монографий оправдание собственной писательской деятельности (см. раздел Литературные размышления) - предмет доказательства, которому служат и в каждом случае подверстанные философские общие места; литературная техника соответствует эпидейктическому прологу, напр., предисловию Панегирика Исократа с защитой δόξα ораторского искусства перед лицом высоко ценимой народом атлетики.
Теперь обратимся к личным характеристикам главных деятелей. Конечно, героем Bellum Iugurthinum должен был быть сам римский народ (ср. bellum, quodpopulus Romanus cumlugurtha rege Numidarum gessit, "война, которую вел с Югуртой римский народ", Iug. 5, 1), однако в соответствии с концепцией Саллюстия (paucorum civium egregiam virtutem cuncta patravisse, "все было сделано выдающейся доблестью немногих граждан", Catil. 53, 4) он представлен героями-одиночками: Метеллом (43-83, причем 63-83 вместе с Марием), этим последним (83-114) и Суллой (95-114 вместе с Марием). Сулла впервые появляется в гл.95; роль нового участника подчеркивается прямой личной характеристикой. В соответствующем месте (63, 3-6) Мария читателю представляет краткая биография[24]. Характеристики Суллы и Мария сравнивали со школьной темой энкомия[25]; более метко понятие "парадоксального портрета", в котором рядом излагаются и привлекательные, и отталкивающие черты[26]. Камилину (5) открывает прямая характеристика героя. Поверх индивидуальных отличительных черт он становится героем типическим; склонность к преступлениям и одержимость (15, 4-5) делают из него отчаявшегося послесулланских времен, симптомом больного общества. Характеристика Семпронии (Catil. 25), недостаточно прочно вплетенная в общую ткань повествования, также должна иллюстрировать перемену в римском обществе.
Близка к этой литературная техника сопоставления, σύγϰρισις: при сопоставлении Цезаря и Катона (Catil 53-54) риторические средства видны невооруженным глазом (53 - техника предисловия, 54 - антитезы). Индивидуальная характеристика при этом связана с основными понятиями virtutes и vitia, "доблестей" и "пороков". Однако - в отличие от энкомия и инвективы - здесь не идет речи о черно-белом изображении. Катилина и Семпрония также имеют привлекательные (хотя и односторонне развитые) черты, а доблести Цезаря и Катона дополняют друг друга, вместе образуя целое. Так становится ясно, что и риторические средства не употребляются слепо, а оказываются инструментом своеобразного творческого замысла.
Косвенным характеристикам[27], к которым мы теперь обратимся, весьма способствуют речи и письма. Помпей Трог высказывает недовольство свободным (в большей или меньшей степени) вымыслом в приведенных речах (frg. 152 Seel = lust. 38, 3, 11). Однако таков устоявшийся обычай античной историографии (ср. Thuc. 1, 22). Истолкование речей в основном усложняется тем, что, кроме характеристики произносящего, они служат анализу исторической ситуации или даже выходят за ее пределы: описывая словесную дуэль между Цезарем и Катоном, Саллюстий в основном думает не о конкретных условиях 63 года, но и о всем жизненном пути Катона и Цезаря, на который у него есть возможность оглянуться. Настоятельные просьбы Миципсы о единодушии (Iug. 10) затрагивают тему, которая волнует Саллюстия по отношению не столько к Нумидии, сколько к Риму. Консул Лепид, по суждению исследователей, не мог говорить в начале 78 г. то, что вкладывает в его уста Саллюстий (hist. 1, 55 М.); однако речь вводит его как протагониста и затрагивает главную тему всего труда - крах республики[28].
В центре каждой монографии стоит политический экскурс. В Историях есть экскурсы только географические; при этом возникает более четкое разделение труда между экскурсами и речами (см. выше раздел Источники, образцы, жанры).
Сам рассказ имеет "сценический" характер: Саллюстий упрощает ход событий и выстраивает его как последовательность отдельных сцен. В духе историографической техники эллинизма он несколько подчеркивает роль случая (Iug. 71,1- 4), а также слезы и эмоции (Iug. 70, 1;5;71,2;5;72, 2). Каталина напоминает (Catil. 15, 4-5) драматические персонажи (напр., Ореста, преследуемого фуриями[29]); в конце он умирает как герой (Catil. 60 сл.)[30]. В обеих монографиях действие группируется вокруг перипетии, внезапной перемены счастья. Так, экскурс в Катилине (36, 4-39, 5) придвинут к низшей точке драматического развития, непосредственно перед описанием посольства аллоброгов и раскрытия заговора. Экскурс о партиях в Bellum Iugurthinum (41 сл.) стоит также перед поворотным пунктом: Метелл изменяет ход войны к лучшему. "Археология" в Катилине (6-13) состоит из двух противоположных фаз: "хорошего" прошлого и "дурного" настоящего, между которыми решающей гранью стало разрушение Карфагена (Catil. 10,1).
Однако Саллюстий более скуп на средства патетической историографии, чем, скажем, Филарх, мишень Полибия в его полемике[31]. То, что Саллюстий вовсе не хочет писать "мелодраму" о Югурте, проявляется в том, напр., что Марий и Сулла выступают на первый план лишь к концу. Война с Югуртой рассматривается как часть римской и всемирной истории, что еще будет показано. Литературные средства не становятся самоцелью; они занимают подчиненное положение по сравнению с замыслом историографа.
Язык и стиль
Саллюстий - настоящий создатель римского историографического стиля. Он сознательно возвращается к Катону Старшему[32], чей язык через Саллюстия получает стилеобразующее значение. Например, фрагменты Клавдия Квадригария, хотя они намного старше, звучат "нормальнее", "классичнее", чем архаизирующая речь Саллюстия[33]. Стилистическая воля нашего автора тотчас же сталкивается с непониманием: Азиний Полл ион упрекает его в том, что он поручил какому-то филологу извлечь из Катона его кряжистые словечки[34].
Словарь Саллюстия и в самом деле обогащается многочисленными заимствованиями из Катона; "архаическая" черта - вкус к аллитерациям. Другие элементы обнаруживают "эпическую" окраску[35]. Однако по отношению к архаическим написаниям не следует особенно доверять современным изданиям, поскольку в производстве древних форм они иногда слишком усердствуют. Конечно, следует признать, что переписчики рукописей склонны "модернизировать" орфографию, однако есть и противоположная опасность: в эпоху архаиста Фронтона и тем более на рубеже XIX-XX в. в наивной радости первооткрывателей древнюю латынь обнаруживали там, где традиция ее не сохранила. Образ латыни Саллюстия без грима, как она до нас дошла, мы находим не в общеупотребительных изданиях монографий, но в издании Historiae Мауренбрехера.
Однако синтаксис и стиль Саллюстия ощутимо отличаются от катоновских. Структура фразы не рыхлая, как в древней латыни, но, напротив, весьма упругая[36]. С точки зрения теории стиля Саллюстия можно назвать скорее "аттицистом". Однако это, вероятно, единственный автор, которому удалось сочетать данный эстетический принцип со значительным языковым богатством и неслыханной красочностью.
Отличительная черта его манеры письма - varietas. Однако сколько в ней все же сохранилось симметрии, можно заметить, вернувшись к нему после чтения Тацита. Асиндетон и паратакса свидетельствуют о его brevitas[37] Саллюстия, о его velocitas ("быстроте", Quint, inst. 10, 1, 102), позволяющей ему сказать много немногими словами. В этой "густоте" Квинтилиан усматривает отличие от ораторского искусства, где важны ясность и удобопонимаемость (inst. 4, 2, 45; 1, 1, 32).
Главная цель сжатого изложения функционально подчиняет себе и другие принципы - архаизм и новаторство (Саллюстий - новатор). В своем творческом сочетании древнего и нового Саллюстий напоминает Лукреция[38]. Стремление спровоцировать оптиматов[39] вульгарной "демократической" латынью совершенно исключается: трудно найти стилиста высшего ранга, нежели Саллюстий.
Его стилистическое развитие[40] не так просто поддается описанию, как у Тацита. Тем не менее от Катилины к Югурте можно наблюдать намеренный подъем: характерные черты первенца становятся более четкими, что справедливо, в частности, для исторического инфинитива, который во втором произведении встречается чаще (и потому несколько теряет в эффектности)[41].
Саллюстий заботится о полновесной, полнозначной речи. Поэтому он с самого начала избегает политического и полуполитического сленга вроде gravitas "важность", honestas "честность", humanitas "человечность", lenitas "кротость", verecundia "скромность", consensus "согласие", а также claritas "почет"[42]. После Катилины исчезают: crudelitas ("жестокость"; остается saevitia " свирепость"), cupiditas (" страстность"; остаются cupido и libido, "страсть" и "похоть"), desidia ("вялость") остаются ignavia, inertia и socordia, "бездеятельность", "нераспорядительность" и "праздность"), eloquentia ("ораторский дар", остается facundia "красноречие"). Таким образом, возрастает вкус к более изысканному, выразительному слову.
От Катилины к Югурте увеличивается удельный вес слов: formido "страх", metuo "бояться", metus "боязнь", anxius "тревожный", vecordia "безумие", aerumnae "несчастья", cupido, ignavia, socordia, opulentus "богатый". Из обозначений страха Саллюстий открывает terror, "ужас", только в Югурте, pavor, "робость", - только в Историях. Зато прилагательное formidulosus ("ужасный"), предпочитаемое в Катилине, потом исчезает вовсе.
Между сообщениями историка и вкраплениями речей практически нет языковой разницы - если отвлечься от более размашистого стиля последних. Языковая дифференциация отсутствует и у персонажей: Цезарь у Саллюстия говорит не на цезаревой, а на саллюстиевой латыни. Марий выказывает "отсутствие риторического образования" в мастерски построенной речи. Если речи все же в значительной мере приспособлены к этосу говорящего, это не вопрос языка в тесном смысле слова.
Саллюстий не относится легкомысленно к писательскому труду: et sane manifestus est etiam ex opere ipso labor ("труд виден и по самому произведению", Quint, inst. ю, 3, 8). Его язык далек от обиходной латыни; предпочтение facio "делать", как и agito "действовать", и другие фреквентативы сами по себе никоим образом не могут обосновать противоположное суждение. Речь идет об изысканности художественного творчества в сфере языка.
Образ мыслей I. Литературные размышления
Саллюстий следует призыву Катона Старшего[43], который полагал, что римские герои известны так мало только потому, что не было столь красноречивых глашатаев их славы, как у греков (Catil. 8). Однако автор не только разглашает чужую славу, он стремится к ней и сам. В предисловиях к Катилине и Югурте он основывает свои представления о ценности труда историографа на понятии virtus (моральная энергия)[44]. В древнеримской мысли virtus и gloria[45] тесно связаны друг с другом. "Интеллектуальная деятельность" в древнем Риме ограничивалась политическими трудами. Саллюстий переносит эти представления в литературную сферу, тем более что настоящее - в тени триумвирата Антония, Октавиана и Лепида - предоставляет мало удовлетворительных возможностей для проявления virtus в древнегражданском смысле (Iug. 3.). Саллюстиево личное стремление к славе осуществляется в новой области - писательской.
Точка зрения психологии творчества должна быть дополнена с помощью психологии восприятия. Метопа rerum gestarum ("память о подвигах", Iug 4, 1) пробуждает пламенное стремление к virtus и gloria. В этом отношении историография сопоставима с древнеримскими изображениями предков (Iug. 4, 5- 6). Таким образом - что касается собственной личности - Саллюстий распахивает художественно-творческую целину, что же касается эстетического восприятия, то он лишь тем более соответствует традиционным категориям своего читателя, чья мысль вращается в рамках общепринятого.
Правда, в одном пункте Саллюстий не делает никаких уступок. Он знает, что публика воспринимает то, что ей кажется возможным с учетом собственных способностей (Catil. 3, 2), однако игнорирует это обстоятельство и следует - отказываясь от моментального воздействия - тому, что признает истинным[46].
Он также заботится о беспартийности. Он не ссылается на трудность исследования фактов; следовательно, его произведения не свободны от заблуждений по незнанию или легкомыслию.
Зато ему особенно важно подчеркнуть ранг своего предмета соответствующим уровнем языкового изображения: facta dictis exaequanda ("слова должны сравняться с делами", Catil. 3, 2)[47]. Достойную и полнозначную речь он считает своей задачей.
Свое изображение он соизмеряет с предметом[48]. В уходе от политического сленга, в признании того факта, что зачастую слова утратили свое прямое значение, сходятся писатель и моралист. В речи Катона (Catil. 52, 11) это звучит по поводу слов Цезаря о мягкости: "Уже давно мы потеряли истинные обозначения вещей" (vera vocabula rerum; ср. Thuc. 3,82, 4)[49].
Раздаривание чужого имущества называется "щедростью", удаль в преступлениях - "отвагой". Фальшивый язык есть симптом политического упадка (Catil 52, 11). Все почетные дары доблести, virtus praemia захватила в свои руки ambitio (52, 22). В Историях мысль развивается дальше: "сенат" и "народ" - лишь благовидная маскировка личного стремления к власти (ср. hist. 3, 48, 11). Даже названия "блага" и "зла" изменили свое значение: критерием первого стали не заслуги перед государством, но богатство, нечестно завоеванное господствующее положение и защита status quo. Достойно внимания предостережение против утешений в красивых словах о самовластии: нельзя называть "спокойствием" (otium) то, что является на деле рабством (servitium) - (hist. 3, 48, 13). Саллюстий клеймит также злоупотребление словами dignitas и libertas с целью скрыть произвол и своекорыстие (Iug. 41, 5); трудно при этом не подумать о Цезаре. Тому факту, что слова потеряли свой исконный смысл, соответствует в действительности утрата достоинства почетных должностей. В этой области пересекаются литературно-языковые и моральные критерии Саллюстия. Эта аналогия лежит в основе его намерения приравнять литературный вклад к заслугам перед государством (ср. Iug. 4, 3 сл.). В Катили-не политическая деятельность стоит у Саллюстия еще на первом месте, но в Югурте он высказывает уничтожающую оценку современной политики (Iug. 3 и 4). В предисловии к этой монографин сильнее проявляется мысль о духовной независимости; конечно, дух в римском смысле остается связан с virtus.
Размышления Саллюстия в его предисловиях - новшество на римской почве. Использование предисловий для оправдания своей литературной деятельности напоминает Теренция[50].
Образ мыслей II
Мы уже затрагивали отношение Саллюстия к философии в целом, обсуждая его источники; здесь следует подробнее остановиться на понимании истории. Как историк-прагматик он хочет объяснить при описании событий, quo consilio, quaque ratione gesta essent, "по какому плану, по какому замыслу они осуществлялись"[51]. Фон и причины для Саллюстия - явления не только рационального, но и психолого-морального порядка. Отсюда его личные характеристики, речи, политические отступления и гномические обобщения[52]. Здесь мы последовательно рассмотрим проблему помрачения его образа истории, роль личности и virtus, вопрос о тенденции, отношение к современности, взаимосвязь внутреннего и внешнего.
"Помрачился" ли образ истории у Саллюстия? Для ответа на этот вопрос не стоит ограничиваться прологами, которые в первую очередь должны прояснить отношение Саллюстия к своему писательству. Намного важнее - начиная с "археологии" в Катилине - экскурсы, в которых критикуется общее направление римского развития. В Катилине предполагается некое изначальное состояние, время, когда моральные ценности были сами собой разумеющимися (Catil. 2, 1; 9, 1); вехой начала римского морального упадка стал год падения Карфагена {Catil. 10), и при Сулле падение достигает крайней точки (Catil. 11, 4-11, 8)[53]. В Югурте (41) точкой перелома остается разрушение Карфагена; но до сих пор только страх перед врагами служил гарантией политической морали. В Историях первый раздор возникает vitio humani ingenii (frg. 1,7 м.): римская мораль была хороша лишь в начале республики и между второй и третьей Пуническими войнами - а именно только в силу страха перед мощными противниками. И теперь образ первоначального времени противопоставлен образу Каталины (hist, 1, 18): первоначально царило право сильного. Саллюстий все больше удаляется от римского представления о человеке, изначально добром по своей природе. Но историческую задачу он видит в преодолении человеческой природы нравственными поступками.
Саллюстий отводит личности и ее духовно-нравственным заслугам решающее место в истории. Animus - руководитель нашей жизни (Iug 1,3); его деяния (ingeni facinora) бессмертны (Iug. 2,2). Близость Саллюстия к Платону нельзя при этом ни преувеличивать, ни обойти молчанием. Тезис о превосходстве animus - центральный, хотя Саллюстий и не философ. Но можно ему поверить, что для него, как для философского дилетанта, применение этого принципа - вещь серьезная. Конечно, он подчинен нефилософской цели - славе. Animus по пути virtus идет к gloria (Iug. 1,3). Не "всемогущему" случаю, царящему во всех вещах[54], но не могущему ни придать доблести, ни отнять ее[55], но virtus - принадлежит решение. Это означает, в частности, не столь высокую оценку заслуг Мария, поскольку тот своими победами иногда был обязан случаю (напр., Iug. 94, 7 sic forte conrecta Mari temeritas gloriam ex culpa invenit, "так опрометчивость Мария, исправленная случайностью, стяжала ему славу там, где он заслуживал обвинения"). Взаимоотношения fortuna и virtus должны рассматриваться так: где вторая дает слабину, первая начинает неистовствовать. Таким образом они взаимодополнительны (Catil. 10, 1). В центральных местах произведения fortuna играет против virtus - впрочем, иногда понятие становится менее четким (ср. Catil. 2, 4- 6)[56]. Наряду с fortuna есть еще противоборствующие силы - так собственная эпоха Саллюстия совершенно отказалась от virtus, что могло бы дать повод к ее трагическому истолкованию. Саллюстий, конечно, следит за военными и политическими механизмами, но свободное решение одиночки для него главное. Его моральная точка зрения преодолевает даже и внешнее исполнение желаний: государственные должности сами по себе в его глазах лишены величия, они обретают свою ценность только благодаря virtus лица, их занимающего (Iug. 4, 8)[57].
Следует ли Саллюстий определенной политической тенденции? С одной стороны, он выбирает тему войны с Югуртой потому, что "тогда в первый раз выступили против высокомерия знати" (5, 1), с другой - подчеркивает свою беспартийность (Catil. 4, 2) и не замалчивает ошибок популяров и homines novi (напр. Iug. 4, 7; 92-94; 63, 6; 64, 5): для них дело тоже заключается лишь в личной выгоде.
Пристрастен ли он к Цезарю? Безусловно, он пытается освободить своего благодетеля от подозрения в соучастии в так называемом первом заговоре Катилины. Речи Цезаря и Катона полны сюрпризов: первый выступает как поборник законности, защищает философские ("эпикурейские") положения и даже в духе Катона Старшего ссылается на предков; его аргументация вообще подобна таковой же в речи За родосцев. В целом образ Цезаря сделан ретроспективно, ему свойственны черты, которые явно проявились у Цезаря лишь позднее.
На Катона можно было бы напасть за его доктринерство. Однако ж нет: у Саллюстия это практический государственный деятель со всей должной энергией. Его идеалы - те же самые, которые Саллюстий представляет в прологах и экскурсах. Катону у Саллюстия принадлежит последнее слово. В знаменитом сравнении (σύγϰρισις) он охарактеризован едва ли не более благоприятно, чем Цезарь[58]. Саллюстий заходит так далеко, что Катилина у него ссылается на свою dignitas (35, 3; 4), как это будет делать Цезарь в своем походе по Италии. Катон критикует цезарево словоупотребление mansuetudo et misericordia ("кротость" и "милосердие", Catil. 52, 11 и 27). Была ли у них обоих возможность - объединившись - спасти республику? Саллюстий не дает на этот вопрос ответа - он удовольствовался наглядным изображением из взаимодополняющих достоинств[59]. Подобное справедливо и для героев войны с Югуртой.
То обстоятельство, что для героев Саллюстия в каждом случае можно найти платоновский человеческий и государственный тип[60] (для Катилины и Суллы - тиранический, Катона - аристократический, Скавра - олигархический, Метелла - тимократический, Мария - демократический), говорит не столько о зависимости Саллюстия от Платона, сколько о его способности к тонкой нюансировке различных характеров; одновременно это весомый аргумент против якобы свойственной ему тенденциозности.
Упоминания имени Цицерона далеки от экзальтации, однако optimus consul, "наилучшего консула", не нужно воспринимать как иронию; повторение знаменитых - и опубликованных - Катилинарий было бы бессмыслицей и противоречило бы обычаям литературной историографии. Саллюстий умеет сдерживать свою антипатию к Цицерону и прежде всего заботится о партийном беспристрастии, хотя и не всегда с полным успехом[61].
Теперь об отношении к современности. В отличие от Ливия Саллюстий обращается к историографии не для того, чтоб спастись от нее; он пишет при триумвирах, которым его похвалы Катону и осторожное признание Цицерона не могли прийтись по душе. Более того: Цезарь у него выступает против проскрипций, гнева и кровопролития (Catil. 51, 32-36), т. е. разыгрывает карту Цезаря против цезарианцев: potest alio tempore, alio consule, quoi item exercitus in manu sit, falsum aliquid pro vero credi ("в иное время, при ином консуле, у которого даже и окажется в руках войско, может быть, примут нечто ложное за истину" 51, 36). Саллюстий не удовлетворяется проекцией отрицательных черт Суллы на свой образ Катилины, он употребляет образ Катона Младшего (и язык Старшего), чтобы раскрыть ошибки олигархии - эта проблема к тому времени снова обрела актуальность[62].
Война и раздор партий, борьба против внешнего врага и внутренние противостояния тесно связаны друг с другом: разве в Катилине противник не является из собственных рядов? И разве в Югурте (35, 10) сам враг не клеймит продажность римлян? Мотив "подкупа" служит связующим звеном между внутри- и внешнеполитическими событиями.
В Югурте большие речи и экскурс о партиях затрагивают внутриполитическую проблематику. Аналогичным образом в Историях - после вводного обзора - вымышленная речь консула Лепида (1, 55) изначально задает весомый внутриполитический акцент.
В начале Bellum Iugurthinum Саллюстий объясняет, что он описывает эту войну в силу ее стратегического значения, а также и потому, что в ее ходе впервые было оказано сопротивление высокомерию знати - конфликт, который в конечном счете привел к гражданской войне и опустошению Италии. На самом деле вопрос, как нужно было вести себя относительно Югурты, был в те годы пробным камнем и для римской внутриполитической обстановки. И вот, поскольку подходы domi bellique, "дома и на войне", в этом случае тесно связаны друг с другом, произведение получает внутреннее единство. Саллюстий не щадит ни своекорыстную клику оптиматов, ни подстрекаемый трибунами народ, позволяющий себе руководствоваться не столько заботой о государстве, сколько ненавистью к властям (40, 3) и склоняется к такому же безграничному высокомерию, что и знать. Ответственность за порчу нравов в политике разделяют обе стороны.
Противоположный положительный полюс - concordia, "единодушие". Она вообще присутствует как норма на фоне изображаемого провала; явно же формулирует эту мысль Миципса в своей речи, адресованной сыновьям: concordiaparuae res crescunt, discordia maxumae dilabuntur ("от единодушия малые силы возрастают, от раздоров расточаются великие", Iug. 10, 6).
Если Саллюстий в конце Югурты уделяет основное внимание Марию и Сулле, а не нумидийцу, это нужно понимать следующим образом: речь идет не о трагедии отдельной личности, взгляд автора обращен к целому.
Саллюстий изображает не один только мир моральных ценностей, он все больше и больше признает права внешнего мира. Многочисленны географические экскурсы в Историях. Речь идет о взаимосвязи между внешней экспансией державы и внутренними трениями в римском обществе. Уже в основе Югурты - и еще в большей степени Историй - лежит эта двойственная тема. Только если воспринимать с одинаковой серьезностью оба аспекта, можно надеяться понять подход Саллюстия во всей его значимости.
Традиция
Многочисленные средневековые рукописи монографий (Катилипы и Югурты) делятся на два класса: полные, но сглаженные integri[63] и (несколько более ценные) mutili[64] (с лакуной Iug. 103, 2-112, 3). Оба по мнению Альберга[65] восходят к одному и тому же античному архетипу, что, однако, не бесспорно. Издание Курфесса односторонне опирается на Р. Циммермана[66], который восстановил значимость вторичной античной традиции (особенно Фронтона, Геллия и Августина) и integri recentiores. Затем его последователи C. Santini и S. Schierling попытались показать ценность этих двух типов традиции[67].
Псевдосаллюстиевы Инвективы дошли в двух классах, чьи старейшие представители - Gudianus Guelferbytanus 335 (X в.) и Harleianus 2716 (IX в.).
Четыре речи и два письма из Историй сохранились в Vaticanus Latinus 3864 (IX-X в.) вместе с речами и письмами из монографий и (спорными в своей подлинности) письмами к Цезарю. Некоторые более крупные фрагменты из Историй находятся в остатках античной рукописи (IV-V в.): Fragmentum Berolinense, Vaticanum, Fragmenta Aurelianensia. Мы располагаем также небольшими папирусными отрывками II-III вв.[68] и примерно 500 цитатами у античных авторов.
Орфография Саллюстия в поздней античности по возможности "нормализировалась"; однако в эпоху архаистов мог идти и обратный процесс. Из-за этого не стоит "восстанавливать" какие-либо древние формы.
Влияние на позднейшие эпохи
Моралистический тон произведений Саллюстия подталкивает к сравнению со стилем жизни самого автора: этот процесс начинается уже с критических высказываний Помпея Ленея, вольноотпущенника Помпея Великого, и так называемой Инвективы против Саллюстия; естественно, при этом играет свою роль и оптиматское предубеждение. "Христианский Цицерон" - Лактанций - цитирует слова Саллюстия о господствующей роли духа и подчиненной - тела (Catil. 1, 2) и при этом отмечает: "Правильно, если бы он жил так же, как говорил" (inst. 2, 12, 12, р. 157, 16 Brandt). Язычники поздней античности - не более милосердные судьи, как, напр., Симмах epist. 5, 68 (66), 2. Уничтожающе оценивает Макробий (sat. 3, 13, 9): "Саллюстий, строгий порицатель и цензор чужой распущенности". Еще в XVIII в. эта критика находит отклик; однако теперь у Саллюстия появляются и защитники, среди них - Виланд: "Мы знаем очень мало о его жизни; отвлечемся же от нее и сохраним для себя то, что он нам оставил"[69].
Что касается литературы в самом широком смысле, то Саллюстий для каждой эпохи создавал творческие стимулы[70]. Однако как стилист он сначала наталкивается на непонимание. Ливий дистанцируется от архаизмов (у Sen. contr. g, 1, 14). Азиний Поллион (у Suet, gramm. 10; Gell. 10, 26, 1) высказывает недовольство подражанием Катону; аналогично эпиграмма у Квинтилиана (inst. 8, 3, 29). Историк Помпей Трог порицает введение речей в исторические работы (у Юстина 38, 3, 11) - но это замечание касается в равной степени Ливия и вообще почти всей античной историографии.
С Веллея Патеркула (2, 36, 2), который ему подражает[71], и Квинтилиана (inst. 10, 1, 101) в Саллюстиии вполне основательно признают aemulus Thucydidis, "соперника Фукидида"; лингвистическим занятиям с его произведениями предаются такие грамматики, как Валерий Проб и Эмилий Аспр. Квинтилиан же рекомендует его в качестве чтения высокого уровня (inst. 2, 5, 19). Марциал называет его первым римским историком (14, 191), а Светоний в De viris illustribus обсуждает на первом месте среди римских историографов[72]. Саллюстий находит подражателя в лице историка Л. Аррунция, о котором, кроме этого, известно очень мало (Sen. epist. 114, 17-19), затем в лице Тацита, который называет Саллюстия rerum Romanarum florentissimus auctor ("наиболее успешный из тех, кто писал о римской истории", ann. 3, 30, 1). Архаисты ценят Саллюстия высоко: Фронтон подражает ему в Похвале Веру, Геллий (9, 14, 26) прославляет его fides в Югурте и свидетельствует о том, что толкователя Саллюстия нетрудно было встретить тогда на улице (18, 4,1).
Силий Италик использует географические экскурсы; Вибий Максим пишет "Всемирную хронику", резюмируя данные Ливия и Саллюстия. Плутарх прибегает к Историям Саллюстия в биографиях Сертория и Лукулла. Зенобий переводит Саллюстия на греческий язык; наш автор - один из источников Аммиана Марцеллина. Грамматики его цитируют с удовольствием; в риторических школах его читают как оратора.
Риторические школы создают для Отцов Церкви стимул к содержательному разбору. Минуций Феликс занимается саллюстиевой концепцией истории[73]; на его изложение причин римского упадка обращает внимание Августин[74], которому мы обязаны важнейшими фрагментами из предисловия к Историям. Как и Иероним, Августин хвалит не только его риторические достоинства[75], но и любовь к правде[76], что создает основу саллюстиева авторитета в Средние века (Isid. orig. 13, 21, 10).
В Средние века Саллюстий часто был школьным автором. Его стилистическое влияние можно установить уже в IX в., в X в. на него ориентируется Видукинд, как и на Тацита и Ливия; Випон по образцу Саллюстия вставляет речи в свой исторический труд. Бруно (De Bello Saxonico) представляет в духе саллюстиевского Каталины дурным человеком Генриха IV, который, однако, militiae laboribusque indefatigabilis, "неутомим в войне и трудах". Петрарка - присоединяясь к Августину - оценивает Саллюстия как nobilitate (=ae) veritatis historicus, "историка благородной истины" (Rerum memorandarum libri 1,17).
На заре Нового времени античных авторов рассматривают как учителей в овладении действительностью, а значит, и в политике. Саллюстий не становится только и исключительно стилистическим образцом для новых исторических трудов[77]; прочитанный "против шерсти", Каталина становится в эпоху Ренессанса учебником революции[78]. Под знаком переворота 1848 года Генрик Ибсен дает образу Каталины новое драматическое толкование; вскоре после революции 1917 г. лирик Александр Блок пишет крупное эссе о Каталине[79].
Гипотеза о тенденциозности, как представляется, так и не была сформулирована в античности; в Новое время ее представляют Павел Бений Евгубин[80], а затем - Теодор Моммзен и Эдуард Шварц.
Мастер стиля и формы в конце концов пробуждает великих авторов на исходе XIX в. Ницше признает: "Мой вкус к стилю, вкус к эпиграмме как к стилю пробудился мгновенно при соприкосновении с Саллюстием... Плотный, строгий, настолько содержательный, сколько возможно вместить, холодная злоба против "прекрасных слов", а также против "прекрасных чувств" - в нем я угадал самого себя"[81]. Гуго фон Гофмансталь: "И в те прекрасные живые дни Саллюстий, как через никогда не засоряющуюся трубу, переливал в меня свое знание о форме, о той глубокой, настоящей, внутренней форме, о которой можно догадываться по ту сторону барьера риторических изысков, о которой нельзя больше сказать, что она группирует материал, поскольку она сквозь него проникает, одухотворяет его и делает поэзию и правду заодно - игра и противоборство вечных сил, вещь, прекрасная, как музыка и алгебра"[82].
Вклад Саллюстия одновременно индивидуален и делает эпоху. В Катилине он создает новый литературный стиль. Как исторический труд, эта книга имеет недостатки, напр., образ революционера Каталины преувеличен в своем значении, и историограф перенимает его у Цицерона без критической проверки. Однако саллюстиев анализ политической обстановки, несмотря на моралистический тон, не является сплошной ошибкой. Господство богатства, вытекающие из него алчность и бессовестность обедневших аристократов, замена легальных политических связей amicitia и factio, "дружбой" и "кланом", превращение благородного состязания за должности, честь и славу в заговор против общего блага: все это - уничтожающе актуальный диагноз послесулланского порядка - возвращение гражданских войн, проскрипций и деспотизма[83].
Позднейшие произведения расширяют формат изображения: война против Югурты оказывается предвосхищением борьбы Мария и Суллы и диктатуры последнего (belium и vastitas Italiae, "войны" и "опустошения Италии"). Рамочную тему - militiae et domi, "на войне и дома" - Саллюстий наполняет жизнью, сообщает ей внутреннее взаимодействие. Уже война против Югурты становится градусником для истории болезни: вырождение политических нравов внутри государства (Саллюстий подчеркивает проблематику подкупа, поскольку она показывает, как внутренние события связаны с внешними). И, наконец, Historiae развивают эту проблему в мировом масштабе.
Раскол государства проявляется в том, что virtus единицы идет на общую пользу не целиком. Уже в Каталине - в образах Цезаря и Катона - взаимодополняющие аспекты virtus противопоставлены друг другу и остаются изолированными. Еще более отчетливо это проявляется в Югурте, где страна в целом больна, в то время как единицы - как "тимократ" Метелл и "демократ" Марий - если их рассматривать отдельно, оказывают в некоторых отношениях выдающиеся заслуги. Однако нет рядом Миципсы, чтобы подтолкнуть их к единству... а если бы таковой и обнаружился, его не стали бы слушать.
В последние десятилетия больше занимались спорными вещами - Инвективой и Письмами к Цезарю, - чем несомненно подлинными. У нас нет издания монографий первого ранга, да и Историями, самым зрелым произведением Саллюстия, все еще пренебрегают. Несомненно, если мы уделим внимание этому позднему труду, наше представление о великом римском историке приобретет универсальность и широту, соразмерные его значению.
Appendix Sallustiana
Инвективу против Цицерона Квинтилиан дважды цитирует как произведение Саллюстия (inst. 4, 1, 68; 9, 3, 89). Драматическая дата - осень 54 г. до Р. Х. Однако тогда Саллюстий как свежеиспеченный квестор вряд ли был в состоянии так нападать на знаменитого консуляра. К этому добавляются очевидные анахронизмы[84]. В оценке этой не лишенной достоинств работы речь может идти о риторической просопопее эпохи Августа[85].
Письма к Цезарю
Оба сохраненные в Vaticanus Latinus 3864 (V; IX-X в.) анонимные[86] античные Письма к Цезарю скомпонованы не по своей драматической датировке, поскольку первое относится к 48 (или 46) г., без сомнения после Фарсальской битвы и убийства Помпея; второе, по-видимому, старше (ок. 50 г.). Несмотря на это, как представляется, второе письмо подражает первому и даже продолжает его! Из этого следует, что письма созданы различными авторами; итак, по крайней мере одно из них - неподлинное.
Ярко выраженный саллюстиев язык не может быть доказательством подлинности - напротив. Он подходит для историографии, но не для переписки. Кроме того, этот язык был создан специально для исторических трудов несколькими годами позднее[87]. Манера письма прямо-таки "всеобъемлюще" саллюстиева; преувеличенно и не в духе Саллюстия - сопоставления вроде pravae artes, malaelibidines, "дурные искусства", "злая похоть", грубый грецизм - non peius videtur ("не хуже кажется" 1, 8, 8). Но прежде всего - полноправное присутствие в этих "ранних" вещах особенностей, которые появляются впервые у позднего Саллюстия. Письма - центон из саллюстиевых фраз.
В начале второго письма (в тоне предисловия к Катилине3, 3) указывается на первые шаги политической карьеры Саллюстия, как если бы они состоялись уже давно. В 50 г. это было бы абсурдным. Как кажется, М. Фавоний в 2, 9, 4 причисляется к знати, к коей он не относится. К Цезарю - тогда это было совершенно неуместно - автор обращается с титулом imperator (2, 6, 6; 12, 1). Ни продиктованный лестью образ Суллы, ни отрицательный Катона не подходят для эпохи. Второе письмо - в противоречие своей фиктивной дате - предполагает полновластие Цезаря (т. е. войну и его победу); то, что он в данный момент мог распоряжаться государством единолично, тогда казалось немыслимым; речь идет о писании задним числом. Требование тайны голосования в сенате для республиканских времен звучит непривычно; просьба расширить его состав в 50 г. неуместна[88]. Самоизображение человека, не заботящегося об arma и equi, "оружии" и "конях", чужеродно республиканской эпохе; мрачные угрозы безумием переполняют всякую меру (2, 12, 6). Более того: автор второго письма (2, 9, 2) копирует Инвективу (3) и делает ее еще более саллюстиевой!
Первое письмо не столь абсурдно. Однако и оно также предполагает абсолютную власть Цезаря и обращается к нему титулом imperator. Оно также обильно украшено пышными оборотами и написано в стиле, который Саллюстий выработал лишь позднее для своих историографических работ.

---

[1] Проблематику см. у G. Funaioli, RE 1 A 2, 1920, стлб. 1914, s. v. Sallustius.
[2] App. civ. 2, 92, 387; Dio Cass. 42, 52, 1 сл.
[3] Bell Afr. 97, 1; App. civ. 2, 100, 415; Dio Cass.43, 9, 2.
[4] Dio Cass.43, 9, 2 сл.
[5] Уход их политики еще до смерти Цезаря предполагает J. Malitz, Ambitio mala. Studien zur politischen Biographie des Sallust, Bonn 1975.
[6] За 34 год: G. Perl, Sallusts Todesjahr, Klio 48, 1967, 97—105.
[7] Обзор исследований см. P. McGushin, изд., C. Sallustius Crispus, Bellum Catilinae. A Commentary, Leiden 1977, 6 сл.
[8] Fronto, p. 122 V. D. H.; cp. Gell. 15, 4.
[9] H. Peter, Die Quellen Plutarchs in den Biographien der Romer, Halle 1865. Реконструкции: B. Maurenbrecher, изд.; D. Flach, Die Vorrede zu Sallusts Historien in neuer Rekonstruktion, Philologus 117, 1973, 76—86; G. Petrone, Per una ricostruzione del proemio delle Historiae di Sallustio, Pan 4, 1976, 59—67.
[10] Catil 35; 44, 5; ср. Cic. Catil 3, 12; однако Саллюстий цитирует, напр., в гл.33 лишь по смыслу.
[11] Насколько далеко заходит Саллюстий в своем противостоянии De consiliis suis Цицерона, невозможно установить, поскольку это произведение Цицерона не сохранилось.
[12] О сравнении образов Катилины у Саллюстия и Цицерона сейчас см. V. Pellegrini, Cicerone e Sallustio di fronte alia congiura di Catilina, в: Atti del Convegno di studi virgiliani 1981, Pescara 1982, t. 2, 251—277.
[13] Комбинация нескольких источников: E. Norden, Die germanische Urge–schichte in Tacitus’ Germania, Berlin ³1923, перепечатка Darmstadt ⁵1971, 145, прим. 2.
[14] Th. F. Scanlon, The Influence of Thucidides on Sattust, Heidelberg 1980.
[15] Hist. 1, 7; Thuc. 3, 82, 2; hist. 1,11; Thuc. 3, 82, 3 и 5; hist. 1, 12; Thuc. 3, 82, 4. Cp. также hist. 4, 69 из Thuc. 1, 32, 1.
[16] A. D. Leeman, Formen sallustianischer Geschichtsschreibung, Gymnasium 74, 1967, 108—115; повторно в: Leeman, Form 69—76.
[17] Norden, LG ⁶1961, 45.
[18] F. Jacoby у Norden, ibid. 46.
[19] W. Theiler, Ein griechischer Historiker bei Sallust, в: Navicula Chiloniensis, FSF. Jacoby, Leiden 1956, 144—155.
[20] V. Poschl, Zum Anfang von Sallusts Catilina, в: Forschungen zur romischen Literatur, FS K. Buchner, Wiesbaden 1970, 254—261.
[21] M. Rambaud, Ciceron et Thistoire romaine, Paris 1953, 121—134.
[22] K. Buchner 1953; A. D. Leeman 1957; A. La Penna 1968; F. Giancotti, Struttura del Bellum Iugurthinum di Sallustio, Torino 1971.
[23] Саллюстиева манера — не «архаическая», а архаизирующая; лучший разбор структуры предисловий: Leeman, Form 77—97.
[24] G. Wille, Der Mariusexkurs Kap. 63 im Aufbau von Sallusts Bellum Iugur–thinum, в: FS K. Vretska, Heidelberg 1970, 304—331.
[25] K. Vretska, Bemerkungen zum Bau der Charakteristik bei Sallust, SO 31, 1955, 105-118.
[26] A. La Penna, II ritratto paradossale da Sulla a Petronio, RFIC 104, 1976, 270-293.
[27] О дальнейшем см. Leeman, Form 69—76.
[28] Образцовая трактовка темы: A. Klinz, Die groBe Rede des Marius (Iug. 85) und ihre Bedeutungfur das Geschichtsbild des Sallust, AU 11,5, 1968, 76—90.
[29] Cic. S. Rose. 67; Pis. 46; Verg. Aen. 4, 469—473.
[30] R Mazzocchini, Note a Sallustio, Catil 60—61, AFLM 15, 1982, 637—644.
[31] Polyb. 2, 56; K. Vretska, Studien zu Sallusts Bellum Iugurthinum, SAWW 299, 4, 1955.
[32] В начале Historiae он его называет Romani generis disertissimus, «красноречивейшим из рода римлян».
[33] Архаизмы (напр., на -tim и -bundus) иногда встречаются у Сизенны, но тот скорее не обращает внимания на стиль.
[34] Nimia priscorum verborum affectatione (Suet, gramm. 10).
[35] Skard, Sallust und seine Vorganger, Oslo 1956; S. Koster, Poetisches bei Sallust, в: его же, Tessera. Sechs Beitrage zur Poesie und poetischen Theorie der Antike, Erlangen 1983, 55—68, с отважной попыткой увидеть во многих пассажах гекзаметрическую или ямбическую окраску (лит.).
[36] О Саллюстии и Катоне теперь см.: G. Calboli, I modelli dell’ arcaismo. M. Porcio Catone, AION (ling.) 8, 1986, 37—69.
[37] Cp. A. Klinz, Brevitas Sallustiana, Anregung 28, 1982, 181—187.
[38] Сопоставление стилистических средств: W. Kroll, Die Sprache des Sallust, Glotta 15, 1927, 280—305.
[39] В заблуждение вводит W. Richter, Der Manierismus des Sallust, ANRW 1, 3, 1973, 755-780, особенно 756.
[40] R. Syme 1964, 240—273.
[41] B. Hessen 1984.
[42] Claritudo впервые появляется в Югурте.
[43] von Albrecht, Prosa 38—50.
[44] Аналогичным образом Исократ в прологе Панегирика основывает преимущество красноречия в сравнении с атлетикой.
[45] О gloria: U. Knoche 1934; V. Poschl 1940; A. D. Leeman 1949.
[46] W. Suerbaum 1974.
[47] A. D. Leeman, Sallusts Prologe und seine Auffassung von der Historiogra–phie, в: R. Klein, изд., Das Staatsdenken der Romer, Darmstadt 1966, 472—499, стр.480 прим. 15 — указывает на источник: Diod. пролог, 1,2,7 συμφωνούντων ἐν αὐτῇ τῶν λόγων τοῖς ἔργοις («здесь слова согласуются с делами» — Эфор), который в конечном счете восходит к Исократу, Paneg. 4, 13 (χαλεπόν ἐστιν ἴσους τοὺς λόγους τῷ μεγέθει τῶν ἔργων ἐξευρεῖν, «трудно найти слова, которые были бы равны величию дел») — теперь см. Leeman, Form 77—97. Однако он справедливо подчеркивает, что Саллюстий при этом имеет в виду нечто иное, нежели Исократ; ср. также H. Hommel, Die Bildkunst des Tacitus, Wiirzburger Studien 9, 1936, 116-148.
[48] W. Bloch 1971, 72; кроме того, см. W. Suerbaum 1974.
[49] Сравнение с Фукидидом, аргументирующим скорее онтологически: К. Buchner, Vera vocabula rerum amisimus, в: Hommages a R. Schilling (изд. H. Zeh–nacker и G. Hentz), Paris 1983, 253—261.
[50] В этом отношении прав Quint, inst. 3, 8, 9 (nihil ad historiam pertinentibus principiis, «началами, не имеющими никакого отношения к истории»), ср. A. D. Leeman (см. выше прим. 4. к стр.495).
[51] Семпроний Азеллион, ок. 125 г. до Р. Х., у Геллия, 5, 18, 8.
[52] Williams, Tradition 619—633.
[53] Часто дискутируемую проблему последовательности в проникновении avaritia и ambitio в государство (Catil. 10, 1 и и, 3) лучше всего освещает K. Vretska (комм., т. 1, стр.213).
[54] Sed profecto fortuna in omni re dominatur: ea res cunctas ex libidine magis quam ex vero celebrat obscuratque («но, конечно, удача господствует во всех вещах: она прославляет или оставляет в забвении все деяния скорее по своей прихоти, чем в силу их истинной ценности», Catil. 8, 1).
[55] D. C. Earl 1966, 111: «Центральная для политической мысли Саллюстия концепция — virtus как воплощение ingenium в действии для совершения egregia facinora, чтобы таким образом достичь gloria благодаря своим bonae artes (« добропорядочным искусствам»)».
[56] О fortuna: G. Schweicher, Schicksal und Gluck in den Werken Sallusts, диссертация, Koln 1963; Е. Tiffou, Essai de la pensee morale de Salluste a la lumiere de ses prologues, Paris 1974, особенно 49 сл.; 380—383; его же, Salluste et la fortuna, Phoenix 31, 1977, 349—360; H. A. Gartner, Erzahlformen bei Sallust, Historia 35, 1986, 449—473; C. Neumeister 1986 (см. библ.). —
[57] Мы сталкивались с этой значимой мыслью в контексте «фукидидовской» критики языка.
[58] Так прежде всего C. Becker 1973, особенно 731—742 с лит.; иначе К. Büchner, Zur Synkrisis Cato—Caesar in Sallusts Catilina, GB 5, 1976, 37—57, который считает virtutes обоих ораторов несопоставимыми.
[59] Тацит в своем Agricola объединяет черты обоих героев с помощью саллюстиевских реминисценций: M. Lausberg, Caesar und Cato im Agricola des Tacitus, Gymnasium 87, 1980, 411—430.
[60] B. D. MacQueen 1981.
[61] Гипотеза о тенденциозности: E. Lefevre, Argumentation und Struktur der moralischen Geschichtsschreibung der Romer am Beispiel von Sallusts Bellum Iugurthinum, Gymnasium 86, 1979, 249—277.
[62] Об отношении к современности: G. — Perl, Sallust und die Krise der ro–mischen Republik, Philologus 113, 1969, 201—216.
[63] Leidensis Vossianus Latinus 73(1; XI в.), Parisinus Latinus 6086 (n; XI в.), Monacensis Latinus 14477 (m; XI в.); cp. теперь F. Carpanelli, Ricerche filolo–giche su un codice sallustiano (Vat. Lat. 3327) non ancora esplorato, Prometheus 10, 1984, 147-153.
[64] Parisinus Latinus 16024 (P; IX—X в.); Parisinus Latinus 16025 (A; IX в.) и 6085 (С; X—XI в.); Palatinus Latinus 887 (К; X/XI в.) и Palatinus Latinus 889 (N; XI в.), Berolinensis Latinus 205 (H; XI в.). С позднее заполненной лакуной: Vaticanus Latinus 3325 (R; XII в.) и Parisinus Latinus 10195 (D; XI в.); Parisinus Latinus 5748 (О; XI в.).
[65] A. W. Ahlberg, Prolegomena in Sallustium, Goteborg 1911.
[66] R. Zimmermann, Der Sallusttext im Altertum, Miinchen 1929.
[67] C. Santini, Un codice sallustiano a Perugia, GIF 32, 1980, 55—64; S. Schierling, New Evidence for Diomedes in Two Passages of Sallust, Hermes 113, 1985, 255 сл. — О вторичной традиции у Августина теперь см. M. Caguetta, II Sallustio di Agostino, QS 11, 1985, № 22, 151—160.
[68] C. H. Roberts, изд., Catalogue of the Greek and Latin Papyri in the John Rynalds Library, Manchester, t. 3,1938: Theological and Literary Texts (№№ 457— 551), особенно 473; cp. A. Kurfess, изд., стр.179—181.
[69] C. M. Wieland, Briefe und Satiren des Horaz aus dem Lateinischen iibersetzt und mit Einleitungen und erlauternden Anmerkungen versehen, изд. M. Fuhr–mann, в: C. M. Wieland, Werke in 12 Banden, Bd. 9, Frankfurt 1986, 642; Wielands gesammelte Schriften, Akademie—Ausgabe 2, 4, изд. P. Stachel. Berlin 1913, 433.
[70] О рецепции: A. La Penna, II Bellum Civile di Petronio e il proemio delle Historiae di Sallustio, RFIC 113, 1985, 170—173; E. Rawson, Sallust on the Eighties?, CQ8i, NS 37, 1987, 163—180 (о Лукане).
[71] A. J. Woodman, Sallustian Influence on Velleius Paterculus, b:J. Bibauw, изд., Hommages a M. Renard, Bruxelles 1969, t. 1, 785—799.
[72] G. Funaioli RE 1 A 2, 1920, стлб. 1949.
[73] K. Büchner, Drei Beobachtungen zu Minucius Felix, Hermes 82, 1954, 231-245.
[74] Aug. civ. 2, 18; 3, 17; 3, 21; 5, 12.
[75] Hier. episL 132, 6 CSEL 56, p. 230; Aug. epist. 167, 2, 6 CSEL 44, p. 593.
[76] Nobilitatae veritatis historicus Aug. civ. 1, 5 (критическая интерпретация этого места Августина: см. E. Gallicet, Sallustius, nobilitate veritatis historicus, CCC 6, 1985, 309—330); auctor certissimus, «достовернейший автор» Hier. Desituet nominibus locorum Hebraicorum, в: P. de Lagarde, Onomastica sacra, Gottingen 1887, n. 117, 12.
[77] B. Oricellarius, De bello Italico commentarius ex authentici manuscripti apographo nunc primum in lucem editus, London 1724; A. Poliziano, Commentarium Pactianae coniurationis, Basel 1553; Полициано оставил заметки на полях издания Саллюстия 1477 г. (Vicenza): A. J. Hunt, Three New Incunables with Marginalia by Politian, Rinascimento 24, 1984, 251—259; политическая мысль Леонардо Бруни и его исторический стиль также близки саллюстиевым.
[78] J. Burckhardt, Die Kultur der Renaissance in Italien, перепечатка первого изд., изд. К. Hoffmann, Stuttgart 1985, 43.
[79] von Albrecht, Rom 38—57.
[80] De historia libri quattuor, Venetiis 1611; In Sallustii Catilinariam commentarii… His additur Iugurthinum Bellum, Venetiis 1622.
[81] Was ich den Alten verdanke, Werke, изд. K. Schlechta, Darmstadt 1973, t. 2, 1027.
[82] H. von Hofmannstal, Gesammelte Werke in Einzelausgaben, Prosa II, изд. H. Steiner, Frankfurt und Wien 1951, Ein Brief {yon Ph. Lord Chandos an Francis Bacon), S. 7—22, особенно 9.
[83] R. Syme 1964, 138.
[84] G. Jachmann, Die Invektive gegen Cicero, Miscellanea Berolinensia 2, 1, 1950, 235—275; R. G. M. Nisbet, The Invectiva in Ciceronem and Epistula secunda of Pseudo—Sallust, JRS 48, 1958, 30—32; обзор новейшей литературы об Appendix Sallustiana см. C. Neumeister 1986, особенно 51—55.
[85] R. Syme 1964, 314—318; аналогично теперь L. Canfora, Altri riferimenti ai poemi ciceroniani nell* Invectiva in Ciceronem, Ciceroniana 5, 1984, 101—109.
[86] Аттрибуция Саллюстию — гипотеза эпохи позднего Средневековья. Сомнения в подлинности существовали начиная с Ю. Липсия. За саллюстиево авторство подробно: W. Steidle 1958,95—104; K. Buchner 21982, Epilog 470—472.
[87] Языковые критерии для прояснения вопроса о подлинности (стилометрию) разрабатывал в нескольких работах E. Skard; обобщение критики его подхода — K. Thraede 1978.
[88] О проблематике теперь: C. Viroulet, Le senat dans la seconde Lettre de Salluste a Cesar, в: C. Nicolet, изд., Des ordres a Rome, Paris 1984, 101—141; о проблеме соответствия эпохе вообще см. C. Neumeister 1986, особенно 53 сл.; попытка идентификации автора писем (круг Симмаха): L. Canfora, Crispo Sallustio autore delle Suasoriae ad Caesarem senem?, Index 9, 1980, 25—32. В последние десятилетия наметился значительный прогресс в толковании Писем. Автор привел здесь основания, которые заставляют его вместе с R. Syme и другими не признавать подлинность писем; однако он готов доучиваться. Теперь см. W. Schmid, Fruhschriften Sallusts im Horizont des Gesamtwerks, Neustadt 1993.