Δ. Вторая защитительная речь

Содержание
[Вот, заявляет говорящий, я и мое несчастье. Говорит он это в указательном смысле, намекая на себя: я, дескать, предаю себя и своему несчастью, и злодейству этих людей.][1] В качестве довода в пользу того, что он не совершал убийства, защищающийся указывает, что он никуда не выходил в ту ночь, и для доказательства этого готов выдать на пытку всех своих домочадцев.
1. Вот, я добровольно вверяю себя и несчастью, которым, по их словам, я несправедливо прикрываюсь, и их вражде; я боюсь чудовищности их клеветы, но я верю вашему разуму и истине совершенных мной дел. Лишаемый этими людьми возможности даже оплакать перед вами мои наличные бедствия, я нахожусь в затруднении: к чему другому мне следует прибегнуть в поисках спасения? 2. Ведь они клевещут на меня самым невиданным образом, - да что там, лучше сказать: самым злодейским образом! Ибо они прикидываются обвинителями и мстителями за убийство, но защищают всех тех, кто поистине заслуживает подозрения, а меня объявляют убийцей из-за того, что они не знают, кто совершил убийство. Таким образом, они делают противоположное тому, что им надлежит делать: ведь ясно же, что они желают меня несправедливо погубить, а не убийце отомстить. 3. Мне же следует сделать не что иное, как оправдаться против свидетельства провожатого. Я ведь не доносчик и не обличитель убийц; я просто отвечаю в качестве обвиняемого[2]. Но все-таки потружусь - пусть даже это и излишне - над тем, чтобы в любом случае доказать вам: эти люди злоумышляют против меня, а сам я чист от подозрений. 4. Итак, я прошу, чтобы мое несчастье, из-за которого они на меня клевещут, превратилось в счастье; хочу, чтобы вы порадовали меня, оправдав, а не жалели, осудив.
Обвинители утверждают, что среди тех, кто наткнулся на людей, подвергшихся нападению, не могло быть такого, кто с большей вероятностью не разузнал бы в точности, кто были убийцы, и не сообщил бы о них в дом жертв, а оставил бы место происшествия и обратился бы в бегство. 5. А я вот полагаю, что вообще нет такого отважного и мужественного человека, который, случайно встретив среди ночи еще трепещущие трупы, не убежит, а будет подвергать опасности свою жизнь, расспрашивая о тех, кто совершил это злодейство. А коль скоро вероятно, что очевидцы поступили бы именно так, то невероятно, что лица, совершившие убийство из-за гиматиев, напали бы на них. И это тоже снимает с меня подозрения. 6. А было ли объявлено о каком-либо другом злодействе, совершенном одновременно с убийством этих людей, - кто знает? Ни у кого не было заботы следить за этим. А коль скоро такое объявление прошло незамеченным, нет ничего невероятного, что убитый пал жертвой именно этих злодеев[3]. 7. А свидетельство слуги - разве следует считать его более заслуживающим доверия, чем показания свободных людей? Ведь последних лишают гражданских прав и наказывают деньгами, если сочтут, что они лжесвидетельствуют; а раб не представил никакого доказательства и не прошел через пытку - так какое наказание он понесет? Или как это можно расследовать? Во всяком случае, он знал, что будет свидетельствовать безнаказанно, и ничего удивительного, что его хозяева - а они мне враги - убедили его оклеветать меня[4]. А я-то могу нечестиво пострадать, если буду ими погублен посредством ненадежных показаний! 8. Они заявляют, что подозрительнее для меня было бы не присутствовать при убийстве, чем присутствовать. А я покажу, что не присутствовал, причем покажу, опираясь не на соображения вероятности, а на факты. Я передаю на пытку всех рабов и рабынь, которые у меня есть. И если окажется, что в ту ночь я не спал дома, а куда-то выходил, - тогда, согласен, я убийца[5]. А та ночь была не простая: убийство произошло во время Диполий[6]. 9. Что же касается богатства, - а они заявляют, что, по всей вероятности, из страха за него-то я и убил человека, - то и тут всё обстоит совершенно противоположным образом. Замышлять всякие нехорошие дела подобает людям неудачливым: ведь они могут считать, что в результате свершившихся перемен и их дурная судьба переменится к лучшему. А тем, кто счастлив, подобает сохранять спокойствие и блюсти свое наличное счастье[7]. Ибо в случае перемены обстоятельств они из счастливых превратятся в несчастных. 10. Обвинители притязают на то, чтобы изобличать меня на основании соображений вероятности, но в то же время заявляют, что я - не вероятный, а действительный убийца этого человека. Так вот, прочие соображения вероятности говорят скорее в мою пользу; а тот, кто свидетельствовал против меня[8], как доказано, не заслуживает доверия, и его показания не являются доказательством. И все признаки, как я показал, за меня, а не за них; и следы убийства ведут не в мою сторону, а в сторону тех людей, которых обвинители оправдывают, как они сами же и продемонстрировали. Коль скоро же доказано, что все обвинения не заслуживают доверия, то не в случае моего оправдания нельзя будет изобличать злодеев, а в случае моего осуждения у обвиняемых не останется никаких средств защитить себя[9].
11. Таким образом, обвинители, несправедливо преследуя меня и нечестиво желая погубить, сами себя объявляют чистыми, а про меня, который убеждает вас блюсти благочестие, говорят, будто я совершаю нечестивые дела. Я же, будучи чист от любой вины, относительно себя прошу вас почитать благочестие тех, кто не совершает ничего несправедливого, а относительно умершего - напоминаю о возмездии[10] и убеждаю вас не прощать виновника, вместо него осудив невиновного. Ведь если меня казнят, никто уж не будет искать виновника. 12. Итак, благоговея перед этим, благочестиво и справедливо оправдайте меня, а не расследуйте преступление потом, после раскаяния. Ведь в таких делах раскаяние уже не поможет.


[1] Поставленные в квадратные скобки слова некоторыми издателями исключаются.
[2] Обвиняемый постоянно повторяет, что не его задача – назвать истинных убийц, ему достаточно просто привести доказательства своей невиновности.
[3] Обвиняемый парирует приводившиеся обвинителем аргументы «от правдоподобия».
[4] Здесь есть выражения, которые могут показаться несообразными. «Какое наказание он понесет?» – говорится, и именно в будущем времени, об уже умершем рабе. Выражение «свидетельствовать безнаказанно» употреблено применительно к тому же рабу; это мягко говоря, не самый лучший (в том числе и с этической точки зрения) способ выразиться о последних словах умирающего от смертельных ран человека. Конечно, безнаказанно; но «ускользнул»-то раб от наказания не каким иным путем, а скончавшись. И вряд ли перед смертью его очень грела мысль о том, что он «свидетельствует безнаказанно». Однако говорящий речь, несомненно, высказывается именно в подобном духе совершенно намеренно. Он хочет перевести разговор с частного случая на общее правило: показания раба, полученные без пытки, ни при каких обстоятельствах (даже при таких!) не могут быть аргументом в суде.
[5] Обвиняемый делает свой, так сказать, «коронный ход». Он вдруг объявляет, что у него есть алиби (а коль скоро это так, то любые подозрения с него, понятно, заведомо снимаются)! И готов подтвердить это алиби, предлагая для пытки всех своих рабов и рабынь. Почему же, если этот человек имел алиби, он так долго молчал о нем и привел соответствующий довод только почти в самом конце своей последней речи? Ведь если бы он сделал это уже в начале суда, а лучше – еще до процесса, позиции обвинения были бы сразу же полностью разрушены. М. Гагарин полагает, что автор «Тетралогии», Антифонт, вводит мотив алиби в конце, имея определенную цель. А именно: он хочет показать, что в тех судебных процессах, в которых прения сторон основываются на слабых, косвенных доводах (здесь перед нами как раз такой случай), один по-настоящему сильный аргумент может внезапно коренным образом изменить весь ход дела (Gagarin 2002, 114 ff.). Мы вполне солидаризируемся с ходом мысли американского исследователя, но только хотели бы дополнить его еще одним соображением: обвиняемый у Антифонта противопоставляет собственное поведение поведению обвинителей, причем, разумеется, к вящей своей пользе. Те, дескать, опираются на показания одного-единственного раба, причем полученные неправильным образом, без пытки. А сам он готов предоставить для допроса всех своих рабов, причем для допроса по всей форме – с пыткой.
[6] Диполии (Дииполии), называемые также Буфониями, – аттический праздник в честь Зевса, справлявшийся в скирофорионе – последнем месяце афинского календаря, т.е. летом. Смысл упоминания неясен: ритуалы праздника происходили днем, а не ночью. Возможно, имеется в виду просто то, что в памяти людей крепче удерживаются события, происшедшие в праздничное время, поскольку это время как бы «маркировано», выделено из будничного. Мы, однако, подозреваем, что Антифонт, вводя упоминание именно о Диполиях (в его полной воле было связать события с любым праздником, поскольку, напомним, «Тетралогии» написаны на вымышленные сюжеты), делал это сознательно, имея в виду некий имплицитный контекст. Ведь на Диполиях совершался известный архаичный обряд: жрец убивал топором быка (отсюда «Буфонии») и скрывался, а топор судили за убийство в суде Пританея и выбрасывали в море как оскверненный. И со стороны Антифонта это была, право же, удачная находка: говоря об убийстве и скверне, тут же коснуться Буфоний. Об этом сюжете можно было бы и еще порассуждать, но примечание и так разрослось.
[7] Однако говорящий в результате проигранных им процессов сам оказался в категории неудачников, так что тут явно слабый аргумент с его стороны.
[8] То есть раб-провожатый.
[9] В этом параграфе обвиняемый кратко суммирует основные аргументы, приведенные им на протяжении обеих своих речей, а следующие два параграфа представляют собой типичное peroratio, направленное на то, чтобы снискать благорасположение судей.
[10] Имеется в виду возмездие со стороны духа-мстителя.