Геродот как историк

Выше мы видели, как мало было сделано в области историографии до Геродота. Большие городские хроники (прежде всего Милета, Афин и Спарты) были составлены впервые только при жизни Геродота, а отчасти и после его смерти. Сам Геродот, в лучшем случае, мог кое–где использовать сухие записи фактов. К его времени не были еще литературно оформлены даже списки победителей на национальных играх и списки эпонимов.
Единственным крупным ученым, о котором можно говорить как о предшественнике Геродота, был Гекатей из Милета, о котором мы уже упоминали. Геродот часто полемизирует с Гекатеем, но только два раза называет его прямо по имени, а чаще употребляет неопределенное выражение: „ионяне говорят“ или: „некоторые эллины, желая прославиться своей мудростью, говорят“. В одном из этих случаев опровергаемый взгляд точно совпадает с одним из отрывков Гекатея. Таких мест, несомненно содержащих полемику с Гекатеем, в труде Геродота насчитывается до десяти.
Действительно, ряд античных писателей утверждал, что Геродот дословно списывал у Гекатея. Так, у Гермогена и Свиды мы читаем: „Гекатей Милетский, у которого очень много заимствовал Геродот“.[1] Порфирий[2] выражается еще определеннее: „Геродот во второй книге многое дословна заимствовал из „Περιηγησις“ Гекатея Милетского, прибавив лишь очень мало: так, он списал о фениксе (II, 73), о гиппопотаме (II, 71) и об охоте на крокодилов (II, 70)“.
Далее, в двух случаях дошедшие до нас случайно отрывки из Гекатея дословно совпадают с соответствующими местами у Геродота. Поэтому уже a priori можно предположить, что Геродот заимствовал у Гекатея гораздо больше, чем мы думаем; исторической критике удается раскрывать все новые заимствования у Гекатея. Ведь в древности понятия плагиата не существовало, и автор, списывающий у предшественника, этим только демонстрировал свое уважение к нему. Так Аристотель дословно списывал целый ряд мест у Геродота, нигде не называя его по имени.
Все это привело к тому, что ряд современных исследователей склонен видеть в Геродоте простого плагиатора, кое в чем даже испортившего работу Гекатея. Изучение совпадений между обоими писателями, действительно, на первый взгляд производит такое впечатление, что Геродот ослабил принципиальные позиции Гекатея и что критика, которой он подвергает Гекатея, поверхностна и неубедительна.
Например, из главы 15 второй книги мы узнаем, что „ионяне“ (т. е. Гекатей) считают Нил границей Азии и Ливии (Африки) и весь Египет ограничивают Дельтой. Геродот прибегает к чисто софистическому приему, чтобы высмеять эту теорию: так как Азия простирается только до Нила, а Ливия начинается, только за Нилом, то, следовательно, Египет, лежащий, по мнению Гекатея, между рукавами Нила, не лежит ни в Европе, ни в Азии, а представляет собой особую часть света.
В трех местах (II, 20; III, 115; IV, 8) Геродот высмеивает („я хохочу, видя“ — γελῶ όρέων) утверждение Гекатея, заимствованное им у Гомера, будто земля имеет форму правильного круга, как бы начерченного циркулем, и будто ее со всех сторон в виде правильной окружности обтекает река Океан (IV, 36; ΙΙ, 21). В том, что такой реки не существует, он, конечно, прав. Но он в подтверждение своего взгляда указывает на то, что никаких Оловянных островов и реки Эридана откуда приходят в Грецию с Запада олово и янтарь, не существует, и добавляет еще к этому иронически: „Невзирая на все мои усилия, я не мог найти ни одного очевидца, который засвидетельствовал бы, что по ту сторону от Европы есть еще море“. В этом случае, несомненно, прав Гекатей, а не Геродот: Оловянные острова, откуда получалось олово, это, конечно, Британия; Эридан это, может быть, переделанное на греческий лад слово „Родан“ — Рона, по которой действительно в Грецию приходил янтарь; то, что слово „Эридан“ имеет греческий вид, не доказывает, вопреки мнению Геродота, что такой реки не существует; и, наконец, существование Океана к Западу от Европы хорошо было известно финикиянам в эпоху Геродота.
В IV, 36 Геродот протестует против утверждения Гекатея, будто Азия равна по величине Европе. Это утверждение, по его мнению, совершенно нелепо, ибо Европа во много раз больше Азии с Ливией (Африкой), вместе взятых. Столь решительное утверждение может вызвать у нас только улыбку. В VI, 137 речь идет об изгнании пеласгов из Аттики в доисторические времена. По мнению Гекатея, афиняне изгнали их, так как пожелали завладеть бывшей в их руках плодородной землей. Геродот становится на афинскую патриотическую точку зрения и приводит другую причину: когда афинские девушки проходили мимо местности, заселенной пеласгами, к источнику за водой, пеласги нагло оскорбляли их и вдобавок замышляли захватить Афины. И эта критика не обнаруживает большого исторического чутья.
Поклонники Геродота в их стремлении доказать полную независимость этого автора заходят слишком далеко. Дело в том, что в III в. до н. э. между александрийскими библиотекарями шел спор о том, было ли подлинным или поддельным то сочинение Гекатея, которое имелось в Александрийской библиотеке. Несмотря на то, что мы не знаем, насколько основательны были доводы Каллимаха, считавшего эту книгу поддельной, и не знаем, заимствованы ли дошедшие до нас цитаты именно из этой книги, александрийские ученые утверждали, что дошедшие до нас цитаты сделаны по поддельному Гекатею, а сходство с Геродотом объясняется тем, что Псевдо—Гекатей списывал у Геродота. Однако, как мы только что видели, утверждение о зависимости Геродота от Гекатея основывается, главным образом, на цитатах из Гекатея и на полемике с ним, содержащейся в книге самого Геродота.
К тому же дело не только в этих цитатах. Нет сомнения, что Геродот заимствовал у Гекатея его универсальную картину мира и этнографические отступления. Даже самый принцип критического отношения к циркулирующим рассказам заимствован Геродотом у Гекатея (см. выше, стр.109). Точно так же, как показал Али (стр. 211, прим.), в географических частях Геродот заимствовал у Гекатея даже его стиль. Возможно, что, например, во II и отчасти III и IV книгах Геродот очень близко следовал Гекатею.
Но эпическая I книга с ее пестрым ковром восточных сказании и эмоционально–напряженный рассказ о борьбе греков с персами в V—IX книгах, несомненно, ничего общего с Гекатеем не имеют: если мы и у Гекатея находим ряд фольклорных мотивов, то он их сообщает не из художественного восхищения перед ними, а только потому, что. ищет в них хоть небольшое историческое ядро.
Как ни велики заимствования Геродота у Гекатея, ясно, что они не могут касаться самого существа книги Геродота.
Судя по отрывкам из Гекатея, его Περίοδος состоял, с одной стороны, из чисто географических сообщений, а с другой стороны, из мифологической праистории Греции. Он говорил об основателях и эпонимах греческих государств, о возникновении городов и колоний. Мифологический материал, бывший в его распоряжении, он подвергал рационалистической переработке, — это были сухие исторические сообщения, а не увлекательные рассказы.
Как раз эти элементы в труде Геродота имеют второстепенное значение. Его интересуют история, нравы и быт современных ему народов, именно в этом значение его книги, а в этих областях Гекатей или не сделал ничего, или сделал очень мало. Поэтому Геродот был и остается первым историком в мировой литературе.
Пусть основной принцип Гекатея был более критическим и более близким к нашим взглядам на историю, чем основной принцип Геродота. Гекатей считал себя обязанным писать только то, что ему представлялось истинным, „ибо греки рассказывают много достойных смеха историй“. Пусть Геродот в ответ ему заявляет, что он считает себя обязанным на протяжении всего своего труда сообщать все, что ему говорят, даже если он этому и не верит (VII, 152), и, иллюстрируя этот принцип, в III, 9 замечает: „Из дошедших сообщений я считаю первое более убедительным, но я считаю себя обязанным: сообщать и менее убедительное, поскольку есть и такой рассказ“. В действительности, у Гекатея этот принцип сводится к тому, что он подвергает чисто мифологические рассказы плоской рационализации, а у Геродота — к тому, что он сохранил для истории целый ряд сообщений, которые лично ему казались недостоверными, но с нашей точки зрения содержат ценный и достоверный материал. Основная задача Геродота — не критика того, что уже собрано его предшественниками, а тщательное собирание и передача нового. Нельзя отказать ему в том, что это — важная и вполне достойная историка задача.
К сказанному нужно еще прибавить, что Геродот, исключая новеллы явно неисторического содержания, почти никогда не довольствуется простым сообщением различных версий, а, как правило, указывает, какая из версий и по каким причинам представляется ему достоверной (если он этого не делает, приводя различные версии о связи Аргоса с персами, то руководствуется при этом политическими соображениями).
Вопреки своему принципу Геродот приводит различные версии не всегда, а только в том случае, если полной уверенности в том, что одна из них правильна, у него нет. Например, в I, 95 мы читаем: „Я напишу, следуя рассказам тех персов, которые не желают прославлять через меру подвиги Кира, но передают настоящую правду, хотя я и знаю о Кире еще других три рассказа“. Также I, 214: „Относительно смерти Кира существует много рассказов, но я привел только наиболее правдоподобный“.
Часто, приводя неубеждающую его версию, он тут же заявляет, что она вызывает у него сомнения (IV, 195: „Верно ли это, я не знаю: сообщаю, что слышал“) или представляется ему весьма невероятной. Например, I, 75: „Некоторые утверждают далее, что старое русло было совершенно осушено. Но с этим я не согласен: каким же образом они бы перешли реку на обратном пути?“ VIII, 8: „Каким образом Скиллий прибыл из персидской стоянки к эллинам, я не могу сказать с точностью, а то, что говорят об этом, очень удивительно, если только это правда: говорят, что он подле Афет нырнул в море, а вынырнул только у Артемисия, проплыв, следовательно, под морем около 80 стадий (11 км. — С. Л.). Много баснословного рассказывается об этом человеке, но что–нибудь в этих рассказах и правда. По моему мнению, он прибыл к Артемисию в лодке“. II, 123: „Пусть эти рассказы египтян принимает тот, кто считает их вероятными. Я же во всем моем повествовании желаю излагать то, что от кого–нибудь слышал“.
В других случаях Геродот категорически отвергает рассказ, заявляя, что он ему не верит.[3] Например, IV, 105: „В Скифии рассказывают, что ежегодно каждый невр на несколько дней становится волком… Я не верю этим рассказам, но так говорят и рассказы удостоверяют клятвою“. Столь же недостоверными он считает рассказы о людях с козьими ногами (IV, 25), о помещении царем дочери в публичный дом (II, 121), о том, что родоначальник скифов — сын от брака Зевса с дочерью Борисфена (бога реки Днепра, IV, 5), о фениксе (II, 73). „Вообще эллины сообщают много нелепых историй“ (II, 45).[4]
Только в тех случаях, когда Геродот не имеет никаких доводов, чтобы отдать предпочтение той или иной версии, он приводит обе, не подвергая их критической оценке. Например, V, 44: „Вот какие доказательства приводит каждая сторона. Каждый вправе согласиться с теми доводами, которые ему кажутся более убедительными“; III, 122: „Приводят две причины смерти Поликрата. Можно верить какой угодно из них“; III, 9: „Таков более вероятный рассказ, но следует передать и менее вероятный, который тоже существует“; III, 56: „Распространен и другой, впрочем, менее вероятный, рассказ“.
Иногда Геродот подвергает ходячие рассказы резкой критике и насмешке. См., например, II, 131: „Некоторые рассказывают следующую историю: Микерин был влюблен в родную дочь и обесчестил ее. Девушка после этого с горя повесилась… Мать девушки отрубила руки тем служанкам, которые выдали дочь отцу. Еще и теперь их статуи без рук показывают, что они претерпели при жизни. Все это, я думаю, пустая болтовня, особенно рассказ о руках статуй. Мы сами видели, что руки статуй отвалились от времени и еще в мое время лежали тут же, у ног их“. В 134 главе той же книги Геродот протестует против мнения некоторых эллинов, будто одна из пирамид эпохи Микерина сооружена Родопидой, ибо Родопида жила много лет спустя, во времена поэтессы Сапфо. В III, 2 Геродот характеризует египетский рассказ о том, что Камбиз был сыном египтянки как тенденциозную националистическую египетскую версию, ибо она противоречит и персидским законам и историческим фактам. Как такую же тенденциозную патриотическую болтовню он характеризует и рассказ о смерти Амасиса (III, 16). В III, 45 Геродот показывает полное историческое неправдоподобие сообщения, будто группа самосских эмигрантов могла одержать верх над Поликратом, имевшим множество наемников и собственных стрелков.
Очень забавна критика, которой Геродот подвергает ходячий рассказ о возвращении Ксеркса (VIII, 118—119). Согласно этому рассказу, переполненный корабль, на котором возвращался Ксеркс, чуть не погиб во время бури. Кэрмчий–финикиянин сказал, что единственное спасение — сбросить часть пассажиров в море. Ксеркс предложил персам показать свою любовь к царю, и множество знатных персов бросилось в воду. По прибытии корабля в гавань Ксеркс приказал наградить кормчего золотым венком за то, что он спас ему жизнь, а за то, что он погубил многих персов, велел его обезглавить. Геродоту этот рассказ кажется невероятным. Всякий понимает, по его мнению, что царь в этом случае поступил бы таким образом: знатных персов посадил бы за весла, а гребцов–финикиян выкинул бы в море, а не наоборот. В действительности, по мнению Геродота, всего этого вообще не могло быть, ибо царь шел не морским, а сухим путем.
Мы видим, следовательно, что Геродот вовсе не считает себя обязанным всегда сообщать все известные ему версии. Он располагал большим материалом и во всех тех случаях, где в его распоряжении был правдоподобный рассказ, отбрасывал все прочие версии.
Это не значит, конечно, что его выбор и критика всегда были безукоризненны.
Вот какую нелепую историю рассказывает, например, Геродот с самым серьезным видом, без всякой тени сомнения, ссылаясь даже на предметы, находящиеся при дворе персидского царя:
„В Индии есть песчаная пустыня, и в песках ее водятся муравьи величиною почти с собаку… Несколько таких муравьев, пойманных на охоте, есть и у персидского царя. Муравьи эти роют для себя жилище под землею и оттуда выносят песок на поверхность… Песок этот… золотой. За ним–то и ходят индийцы в пустыню, причем каждый из них выезжает на тройке верблюдов… Прибыв на место с мешками, индийцы немедленно наполняют их золотым песком и с величайшей быстротой уезжают назад, потому что, как рассказывают персы, муравьи тотчас чуют охотников обонянием и бросаются за ними в погоню. Нет другого животного, столь быстрого, как муравьи; и если бы индийцам не удавалось убежать раньше, чем муравьи соберутся, то ни один из них не остался бы в живых“ (III, 102—105).
Этот рассказ принадлежит к числу страшных историй, выдумываемых купцами, чтобы отпугнуть конкурентов; Геродот принимает его за чистую монету.
Однако дело не только в том, что из легковерия и суеверных соображений Геродот часто доверял рассказам, абсолютно неправдоподобным, и, наоборот, отвергал несомненно правильные сообщения (например о том, что после того как финикияне обогнули Африку, солнце оказалось с другой стороны от них). Основной недостаток его книги состоит в том, что он, в противоположность Фукидиду, не смог увидеть резкой разницы между сказочным материалом, относящимся к незапамятным временам, и историческими фактами ближайшего времени; и, говоря о незапамятных временах, он прибегает к тому же приему, что и в рассказах о современности: сопоставляет различные версии и выбирает ту из них, которая наиболее правдоподобна с точки зрения здравого рассудка.
„Вот как беззаботно большинство людей в искании истины — они прежде всего бросаются на готовое“. Так характеризует метод Геродота Фукидид.
К этому нужно еще прибавить, что кругозор Геродота значительно уже кругозора Гекатея: тот прекрасно знает греческий запад, Геродот же, хотя и провел последнюю часть своей жизни в Фуриях, дает очень мало фактов из истории Италии и Сицилии и почти никаких сообщений из истории еще более западных областей.
Критические приемы Геродота, как мы уже сказали, нас удовлетворить не могут,[5] несмотря на проявленные им в ряде случаев тонкость ума и остроумие; поэтому значение труда Геродота в значительной мере определяется качеством его источников. Как мы видели, Геродот принципиально вносил в свой труд все то, что он слышал или нашел у предшественников, если эти данные казались ему заслуживающими внимания; поэтому его сообщения приобретают значение для истории лишь после того, как мы снова подвергаем каждое из них исторической критике. В результате мы убедимся, что в чисто исторических и этнографических частях (в противоположность вставным новеллам), Геродот при своих оценках источников руководился в общем хорошим историческим чутьем. Разумеется, он не писал строго объективно: он был представителем определенного класса, сторонником определенной общественной и политической группировки — именно афинской демократии, возглавляемой Периклом (см. выше, стр.70); при оценке его сообщений надо всегда делать поправку на эту тенденцию. Если ученые, принадлежавшие к поколению Гекатея, исходили из общих философских предпосылок и, основываясь на них, рассматривали мир природы и человеческое общество, то Геродот поступал наоборот: он — прежде всего эмпирик, он только наблюдает и, где можно, обобщает наблюдения. Конечно, это обусловливало известную узость кругозора, но в то же время обеспечивало более объективный и потому более ценный для исторического исследования нашего времени подход к фактам. И в этом отношении Геродот — дитя своего времени, ибо такая эмпирическая реакция на рационалистическую ионийскую науку характерна для второй половины V в., и одним из ее характернейших проявлений было софистическое движение.
Нельзя недооценивать того факта, что Геродот был первым универсальным историком, не ограничившим себя рамками какого–нибудь одного государства или даже одного народа. Его предшественники писали местные хроники; Гекатей Милетский при всей его широте и универсальности был мифографом и географом, но никак не историком. Поэтому вполне понятно, что именно Гербдота в позднее время называли „отцом истории“.[6]
Геродот имел выдающийся успех в Афинах; намек на его устные чтения, доставлявшие необыкновенное наслаждение слушателям, содержится, кроме поздней традиции, уже в приводимом ниже месте Фукидида.
Ироническое отношение к Геродоту и его успеху мы встречаем впервые у Фукидида; несомненно, он имеет в виду Геродота, когда с горечью предостерегает от доверия к „прозаикам, сложившим свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха; ими рассказываются истории, ничем не подтвержденные и за давностью событий, превратившиеся большею частью в невероятные и сказочные“… Он прибавляет: „Изложение мое, чуждое басен, покажется менее приятным для слуха… Мой труд рассчитан не столько на то, чтобы заслужить одобрение слушателей в данный момент, сколько на то, чтобы стать достоянием навеки“.[7]
Не следует, однако, придавать слишком большое значение высокомерному отношению Фукидида к своему предшественнику: тот факт, что Фукидид счел нужным присоединить к своему труду историю Пятидесятилетия (хотя она уже была написана Геллаником), чтобы, таким образом, его труд стал непосредственным продолжением труда Геродота, показывает, как высоко, в сущности, он ставил этого своего предшественника.
Гордый и в известной мере справедливый отзыв Фукидида оказал большое влияние на отношение к Геродоту в ближайшее за Фукидидом время, но решающее значение имели симпатии Геродота к Афинам и демократии. В эпоху реакции, наступившей после Пелопоннесской войны, когда Спарта стала руководящим государством в Греции, а демократические идеи были дискредитированы, необходимо было перестроить традицию в спартанском духе, а для этого требовалось подвергнуть труд Геродота суровой критике. Равным образом и выпады Геродота против Беотии, возвысившейся с 371 г., вызвали озлобление против него й здесь и в сочувствующих Беотии государствах, прежде всего в Коринфе (см. выше, стр.72 и сл.). В Беотии против него выступил в IV в. известный автор „Фиванской хроники“ Аристофан. До нас эти сочинения не дошли, но отзвуки их мы находим в сочинении беотийца Плутарха „О злокозненности Геродота“, перевод которого даем ниже. Крайне лаконофильски настроенный придворный врач персидского царя Артаксеркса II, Ктесий — враг Афин, разумеется, подверг Геродота ожесточенной критике,[8] назвав его „лжецом“ (ψεύστης) и „болтуном“ (λογοποιός). Однако уже древние заметили, что „Персидская история“ Ктесия, наполненная анекдотами и нелепыми выдумками,[9] не может итти ни в какое сравнение с трудом Геродота. С нахождением надписи на Бехистунской скале обнаружилось, что, например, Геродотов список заговорщиков, участвовавших в убийстве Лжесмердиса, точно соответствует исторической действительности, тогда как Ктесий выдумал весь свой список с начала до конца. Такой же нелепой выдумкой является рассказ Ктесия о воцарении Кира Старшего. Подобно Ктесию, враждебную Геродоту позицию занимал и лаконофильски настроенный историк Феопомп. Несмотря на то, что Феопомп целиком усвоил структуру сочинения Геродота (многочисленные экскурсы) и составил даже „Краткое изложение истории Геродота“, он осыпал Геродота бранью за симпатии к Афинам, называя его „бахвалом и обманщиком“[10] (впрочем в этом случае речь идет об оценке Марафонской битвы, в которой Феопомп, несомненно, ближе к истине, чем Геродот). Наоборот, афинофильски настроенный Эфор положил Геродота в основу своего описания Греко—Персидских войн, лишь снабдив его изложение рационалистическими добавками; при этом он делает специальную оговорку, чтобы не подумали, что он принадлежит к числу обвинителей Геродота. „Мы говорим об этом подробно не столько из желания обвинить Геродота,[11] сколько желая показать, что обычно рассказам о сверхъестественном отдается предпочтение перед истиной“.
Традицию враждебного отношения к Геродоту продолжил Аристотель, назвавший его „слагателем мифов“ (μυϑολόγος);. это не помешало, однако, Аристотелю весьма некритически; эксцерпировать Геродота в исторических и естественно–научных работах.[12] Слова Аристотеля повторяли его комментатор Фемистий (μυϑογράφος), Гермоген, Геллий (homo fabulator) и Флавий Иосиф, который, тенденциозно противопоставляя языческую науку еврейской, заявлял: „Геродота все ловят на лжи“, ψευδόμενον ἐπιδειϰνύασιν … Ἡρόδοτον πάντες.[13]
Последним памятником ожесточенной полемики с Геродотом является приводимое здесь в переводе сочинение Плутарха „О злокозненности Геродота“, имеющее одним из основных источников сочинения беотийских историков IV и III вв. до н. э.
Именно как сокровищница информации, почерпнутой из независимых от Геродота источников IV и III вв., это сочинение имеет исключительную историческую ценность, и можно только удивляться, что оно в общеисторической литературе обычно так мало используется; это и явилось причиной, побудившей нас в приложении дать впервые полный перевод этого сочинения на русский язык. Однако собственный подход Плутарха к Геродоту и его сочинению производит на нас крайне убогое впечатление; „благородно–романтические фразы и полное непонимание задач политической истории вызывали бы в нас только чувство досады, если бы это сочинение не сохранило столько ценного материала, заимствованного из более древней полемики… Плутарх сознательно проповедует крайнее (stärkste) извращение фактов in majorem patriae gloriam… Но, с другой стороны, у Плутарха — масса местного материала, отражающего склоку и соперничество между греческими государствами V в.“[14]
Такая же, примерно, оценка дается во французской науке. Так, Оветт писал: „Тенденция и идея этого произведения: все прекрасно в истории великой победоносной борьбы греков против персов. Наследием великих предков являются только великие подвиги благородства. Все то, что может загрязнить сияющую картину этой великой эпохи, должно быть признано неверным и стерто с лица земли… Никто не смеет подозревать эти великие города и этих великих людей в каких–либо слабостях… Тем не менее, сочинение Плутарха содержит рассуждения и факты, имеющие значительную ценность сами по себе и заслуживающие того, чтобы к ним отнеслись со вниманием, чем бы ни было вызвано их появление в труде Плутарха… Не следует недооценивать значения метких критических замечаний Плутарха только потому, что они теряются среди множества крайне несправедливых упреков“.[15]
В предисловии к моему изданию перевода избранных биографий Плутарха я, на основании большого материала, показал, что „понять и простить“ Плутарха за это искажение исторической действительности нетрудно. Плутарх жил в ту эпоху, когда Греция потеряла всякое экономическое и политическое значение, а к грекам, лишенным политической самостоятельности, относились со снисходительным презрением. Грубые, малокультурные варвары, недавно вышедшие из рабского состояния, часто были во много раз богаче и занимали гораздо более влиятельные и почетные посты, чем самые высокородные греки; в частности, господами греков были римляне, такие же варвары, но импонирующие своей силой. Естественно, что Плутарх и та публика, к которой он обращается, хочет успокоиться на воспоминаниях великого прошлого греков. Это прошлое представляется ему в чрезвычайно радужном свете: великая, единая, могучая Эллада, посрамляющая и побивающая своими объединенными усилиями подлых варваров. Всякое искание подлинной исторической действительности — часто довольно неприглядной — представлялось людям типа Плутарха настоящим кощунством: хотелось хоть на минуту уйти от печальной действительности, когда нельзя было ни на минуту забывать, что над головой греков занесен римский сапог и когда римским поклонникам древней Эллады приходилось убеждать своих соплеменников в том, что, как ни жалки graeculi, их не следует презирать, помня их прошлое; хотелось чувствовать себя представителем величайшего, храбрейшего и одареннейшего из всех народов, которые когда–либо жили.[16]
Вот почему биографии Плутарха трогают и даже потрясают нас как патетическая драма, но как исторический труд большого восторга вызывать они не должны. Можно только удивляться тому, что, излагая историю V в., наши учебники, в основном, довольствуются пересказом Плутарха, отказываясь от внимательного изучения Геродота и совершенно игнорируя то, что сделано европейской наукой за последние десятилетия.
Плутарх был одним из последних великих патриотов Эллады. В его время судьбы политической борьбы в Афинах V в. уже мало кого трогали, а общедоступный обстоятельный стиль Геродота гораздо более удовлетворял вкусам публики империи; чем сжатый и темный стиль Фукидида, сочинения которого, по словам Дионисия Галикарнасского, были понятны только ничтожной кучке людей. Предпочтению Геродота содействовало характерное для той эпохи пресыщение городской жизнью и тяга к природному и наивному.
Дионисий Галикарнасский[17] характеризует Геродота так: „Геродот поднял историю на высшую и более достойную ступень: он решился написать о делах не одного государства и не одного народа, но соединил в своем изложении многочисленные и разнообразные рассказы, европейские и азиатские“. Уже он ставит Геродота выше Фукидида; со II в. н. э. подражание стилю и языку Геродота становится модой.
В работе, выходящей в нашей стране, необходимо еще сказать несколько слов о значении Геродота для истории южных территорий СССР. Как указал в свое время М. И. Ростовцев,[18] Геродот интересуется из этих стран лишь той частью Скифии, которая расположена к западу от Дона; греческие колонии на восточном побережьи Черного моря его вовсе не занимают, а областей и, племен, расположенных за пределами европейской Скифии, он касается лишь мимоходом. Зато в отношении быта и религии Скифии он является основным осведомителем. Он — единственный литературный источник в этом вопросе, и только в свете его сообщений мы получаем возможность привести в связь и истолковать археологические сведения. Правда, греки и говорившие по–гречески скифы Ольвии или других колоний черноморского побережья часто сообщали Геродоту ошибочные и даже просто легендарные сведения; кое–что, вероятно, почерпнуто Геродотом и из общегреческой литературной традиции. Этим объясняется, может быть, то, что, например, его сведения о бальзамировании скифских царей не подтвердились, как не подтвердилось и указание, будто вместе с царем зарывали только золотые вещи; в действительности, в могилах находят и бронзу, и серебро. Так же объясняется и то, что в изложении Геродота нет полной картины быта скифов, а есть лишь собрание случайных сведений. Зато ряд других данных, сообщаемых Геродотом, блестяще подтвердился раскопками; это заставляет, как правило, отнестись с доверием и к таким его сообщениям, которые пока не подтвердились или вообще не могут быть подтверждены археологическими памятниками; равным образом разногласия между Геродотом и памятниками в значительной части объясняются просто тем, что памятники происходят из других мест или. относятся к более позднему времени. Особенно много дает Геродот для восстановления религии скифов, о этом случае его данные о верховной скифской богине и троице высших богов подтверждаются и дополняются также археологическими данными.
Иногда сообщения Геродота, на первый взгляд не внушающие доверия, получают неожиданное подтверждение. Так, Геродот рассказывает о плешивых людях, живущих у подножья высоких гор и питающихся особым кушаньем, „асха“ — пастилой, приготовленной из процеженного сока ягод черемухи, смешанного с молоком; до нашего времени башкиры, живущие у подножья Урала, бреют головы и питаются этим же кушаньем, которое они называют „ахчи“; несомненно, так же поступали и их предшественники.
Труд Геродота — одно из обаятельнейших произведений мировой художественной литературы; он содержит очень много чрезвычайно интересных географических, этнологических и исторических фактов. Но назвать его историческим трудом в том смысле, как мы это понимаем теперь, никак нельзя. Достаточно вспомнить, как „объясняет“ Геродот первопричины Греко—Персидских войн: греки украли у варваров такую–то женщину, варвары у греков — такую–то, греки у варваров — опять такую–то — и это все! Тут скорее история драки между двумя семействами, а не величайшего из бывших до тех пор столкновений мирового масштаба; ее нашел нужным пародировать уже Аристофан в „Ахарнянах“. Смешно было бы утверждать, что Геродот старается установить, кто — „агрессор“: он только устанавливает, кто — первый задира, кто начал драку. Здесь характерный для греков антропоцентризм: сведение событий мирового значения к обыденным человеческим фактам комнатного масштаба. Таков же характер всей последующей античной историографии, не исключая и Фукидида. По справедливому замечанию Корнфорда,[19] „огромный контраст между античной и новой историографией состоит в следующем: тогда как ученые нового времени инстинктивно заняты непрерывными поисками влияния общественных условий, экономических и топологических факторов, политических сил и процессов эволюции (причем все эти элементы они пытаются подвести под законы, отличающиеся максимальной всеобщностью и абстракцией), — древних интересовали только чувства, мотивы и характеры отдельных людей и целых персонифицированных государств. Помимо вмешательства сверхъестественных сил, это (и только это), по их мнению, формировало ход истории человечества. Этот контраст обнаруживает коренную разницу во взглядах на положение человека в космосе, и именно здесь нам открывается центральная особенность точки зрения древних .. Они делали молчаливое и бессознательное допущение, что причинами, которые могут быть приняты во внимание в историческом труде, являются только непосредственные поводы и переживания отдельных людей или олицетворенных государств… Первопричиной является (так думал еще Аристотель) цель действующего лица, а она определяется его характером“.
Но даже если учесть эту ограниченность античной исторической науки, всякий, кто сопоставит обаятельную книгу Геродота с гениальным творением Фукидида, принужден будет признать, что как ученый историк Геродот, несомненно, уступает своему великому преемнику Фукидиду. Не забудем, однако, что Фукидид сознательно ограничил свою тематику историей войны, благодаря чему исключил из рассмотрения целый ряд особенно интересных для нас вопросов. Поэтому, несмотря на все недостатки методов исторической работы Геродота, нынешний историк найдет у него значительно больше интересующего его материала, чем у Фукидида не говоря уже о доставляемом Геродотом художественном удовольствии.

[1] Hermog. Περὶ ἰδεῶν II, 12, 6 (III, 339w): Εϰαταίος δἐ ὀ Μιλήσιος παρ᾿οὗ δὴ μάλιστα ὠφέληται ό Ἡροδοτος…; Suid., s. v. Ἑϰαταῖος. Ἡρόδοτος ὁ Ἁλιϰαρνασσεὺς ὠφέληται τούτου, νεώτερος ὤν.
[2] Porph. y Euseb. Praep. Ev. X, 3 p. 466 В (= 324 Jacoby). Ἡρόδοτος ἐν τῇ β´ πολλὰ Εϰαταίου τοῦ Μιλησίου ϰατὰ λέξιν μετήνεγϰεν ἐϰ τῆς Περιηγήσιως βραχέα παραποιήσας, τὰ τοῦ φοίνιϰος ὸρνέου, ϰαὶ περὶ τοῦ ποταμίου ἵππου ϰαὶ τῇς ϑήρας τῶν ϰροϰοδείλων.
[3] τοῦτο δὲ οὐϰ ἐνδέχομαι τὴν ἀρχήν, „этому я совершенно не верю“ (IV, 25). ἐμοὶ μὲν οὐ πιστἀ λέγοντες, „они говорят вещи, не заслуживающие, по моему мнению, доверия“ (II, 73; 121, IV, 5). ἐμὲ ού πείϑουσι, „меня они в этом не убедили“ (IV, 105).
[4] р. Ф. Г. Мищенко. Геродот, т. I, стр.CXVII.
[5] Речи, влагаемые Геродотом в уста действующих лиц, в значительной мере выдуманы им самим. Так же поступает и Фукидид, но он это специально раз и навсегда оговаривает. См. В. П. Бузескул. Ук. соч., стр.74.
[6] Pater historiae. Cic. De legibus, I, 1, 5.
[7] Thuc. I, 21-22.
[8] Photius. BibJ., 72, p. 35: ψεύστην αὐτὀν ἀπελέγχων ἐν πολλοῖς ϰαὶ λογοποιὀν ἀποϰαλῶν…
[9] Plut. Artax., 1:Κτησίας… μύϑων ἁπιϑάνων ϰαὶ παραφόρων ἐμβέβληϰεν εἰς τὰ βιβλία παντοδαπήν πυλαίαν … с 13: λαμπρον… ψευσμα.
[10] Theon. Progymnasm. 2 (= Theopomp., fr. 148 Grenfell—Hunt).
[11] Diod. X, 24,1: οὐχ οὕτως Ἡροδότου ϰατηγορἤοαι βουληϑέντες.
[12] Arist. Poet., е. 9; De gen. anim., III, 5, p. 756; Hist. Аnim., III, 22 p. 523 и др.
[13] См. Themist.. or. 33, p. 367; Hermog. de ideis, p. 314; Gell. Noct. Att. III, 10; Joseph. c. Apion. I, 3.
[14] Jacoby. У к. соч., стб. 241; ср. Schoell, Philologus, Χ, 415, 418; Wecklein. Über die Tradition der Perserkriege, München, 1876 (особенно стр.32 слл., 39, 60 слл.); Ed. Meyer. Forschungen, II, 190 слл.
[15] Am. Hauvette. Hérodote historien des guerres médiques. Paris, 1894, стр.98, 99, 109. Так же Ph. — E. Legrand. De la „Malignité“ d'Hérodote. Ср. рецензию G. de Sanctis на книгу Поленца в Rivîsta di Filologla за 1937 г.
[16] Плутарх. Избранные биографии. Перевод под ред. и с предисловием С. Я. Лурье. М. — Л., Соцэкгиз, 1941, стр.5—14.
[17] Dionys. Halicarn. de Thucydide, p. 820.
[18] М. И. Ростовцев. Скифия и Боспор, Л., 1935, стр.16—23
[19] F. M. Cornford. Thucydides Mythistoricus, стр.66.,