6. АВИАН И "РОМУЛ"

Общее понижение культурного уровня в эпоху поздней античности сказывается между прочим в том, что усиливается спрос на стихи практически полезного содержания. Такими были, например, дидактические поэмы Немесиана, Серена Самоника, Палладия; такими были моралистические "Дистихи Катона". Это же обстоятельство повело и к возрождению в IV-V вв. нравоучительного жанра басни.
Басня была введена в римскую литературу Федром. У Федра она представляла собой плебейский, простонародный жанр, рассчитанный на идейные запросы и художественные вкусы массового читателя. Теперь круг читателей басни расширяется: рядом с этой простонародной басней появляется басня нового, светского типа, предназначенная для образованной и начитанной публики. В литературе IV-V вв. прежняя, низовая традиция в басенном жанре представлена сборником, известным под названием "Ромул"; новая, светская традиция представлена творчеством поэта-баснописца Авиана (Flavius Avianus). Источником и образцом басен "Ромула" остается Федр; Авиан, напротив, избегает пользоваться Федром и обращается к другому источнику: он черпает сюжеты у греческого баснописца Бабрия, жившего во II в. н. э. и оставившего сборник стихотворных басен, изложенных простым и изящным языком, в духе аттицистических идеалов простоты и ясности.
Сборник Авиана включает сорок две басни, написанные элегическими дистихами. Им предпослано прозаическое предисловие, обращенное к некоему Феодосию, искушенному ценителю риторики и поэзии. Может быть, этот Феодосий тождествен с Макробием Феодосием, известным автором "Сатурналий". Было бы очень соблазнительно отождествить Авиана с Авиеном, одним из собеседников "Сатурналий", но такое отождествление мало вероятно. Дело в том, что имя Авиена носил другой писатель - Руф Фест Авиен, автор астрономических и географических поэм; он-то, вероятно, и выведен в сочинении Макробия. Оба поэта жили одновременно в конце IV в., и уже современники путали их имена.
В том же предисловии Авиан упоминает, что в своих баснях он "попытался изъяснить элегическими стихами то, что было изложено грубой латынью". Это указывает, что поэт пользовался не непосредственно греческими образцами, а римским прозаическим сборником басен, принадлежавшим, по-видимому, Юлию Тициану, ритору III в. н. э. Таким образом, бабриев оригинал стал известен Авиану из вторых рук, и мы не можем сказать, какие из многочисленных отклонении подражателя от подлинника принадлежат самому Авиану, какие - его предшественнику Тициану. В том, что в основе авиановского сборника лежит Бабрий, нет никакого сомнения: почти все его басни находят параллели в книге Бабрия, а единичные исключения объясняются тем, что сборник Бабрия дошел до нас неполностью.
Судя по предисловию, басни были первым опытом начинающего поэта, и опыт оказался не слишком удачным. Авиапу не удалось добиться органической связи формы и содержания своих произведений. Четкая строфика элегического дистиха нарушает плавное течение басенного повествования. Традиционная возвышенность слога, насыщенного реминисценциями из Вергилия, настолько не вяжется с бытовой простотой предметов, что местами звучит прямой пародией. Кроме того, в языке поэта то и дело проскальзывают вульгаризмы поздней эпохи, а его метрика допускает вольности, неизвестные классической поре.
Чтобы составить представление о стиле Авиана, достаточно сравнить одну из его басен с бабриевым образцом, к которому она восходит. Вот басня 104-я Бабрия - "Собака с бубенцом":

Чтоб хитрый пес прохожим не кусал ноги,
Хозяин привязал ему звонок к шее,
Который было всем издалека слышно.
Спесивый пес на площадь с бубенцом вышел,
Но тут седая молвила ему сука:
"Подумай, чем кичишься ты, глупец бедный:
Ведь это не награда за твою доблесть,
А обличенье злого твоего нрава".
(Перевод М. Л. Гаспарова)

А вот 7-я басня Авиана - "Собака, не желавшая лаять":

Те, чья душа от рожденья дурна, не могут поверить,
Что заслужили они кары, постигшие их.
Некий пес не страшил прохожих заранее лаем
Или оскалом зубов между раздвинутых губ -
Он, подгибая свой хвост, трепещущий робкою дрожью,
Тайно бросался на них, дерзким впиваясь клыком.
Чтоб не вводило в обман напускное смиренье, хозяин
Этому псу привязать к шее решил бубенец.
Дикую глотку ему он украсил звенящею медью,
Чье колебанье могло знаком людей остеречь.
Пес, возомнив, что ноша такая дается в награду,
Стал на подобных себе чванно смотреть свысока.
Тут подошел к гордецу старейший из низкого рода,
Свой обращая к нему увещевающий глас:
"О, какое тебя ослепило безумье, несчастный,
Сей почитающий дар данью заслугам своим?
Нет, то не доблесть твоя, красуется в медном уборе -
Это свидетель звучит, злой обличающий нрав!"
(Перевод М. Л. Гаспарова)

Басня Авиана ровно вдвое длиннее своего образца: простой рассказ Бабрия, представляющий стройную цепь последовательных действий, расстраивается замедляющими описаниями; сложные перифразы ("старейший из низкого рода" - о старой собаке; "звучащий свидетель" - о колокольчике) звучат торжественно до смешного; "дикая глотка", "звенящая медь" заимствованы у Вергилия; из Вергилия же взят целый стих 15 ("О, какое тебя..."); и в то же время si cupis в ст. 16 представляет собою неклассический оборот, а краткое о в слове nola ("колокольчик") нарушает нормальную просодию.
Рядом со светскими баснями Авиана, представляющими собой образец "высокой", но плохо усвоенной традиции, басни "Ромула", рассчитанные на массового, плебейского читателя, кажутся полной противоположностью им.
Сборник "Ромул" дошел до нас в нескольких редакциях, не во всем совпадающих друг с другом; из их сравнения можно приблизительно восстановить первоначальную форму произведения. Сборник назывался в рукописях "Басни Эзопа" и состоял из 98 басен (разделенных на четыре книги). Вступлением к нему служили, два послания. В первом некий Ромул рекомендовал своему сыну Тиберину этот сборник басен Эзопа, якобы переведенный им с греческого языка на латинский; второе послание было написано от лица самого Эзопа, посвящающего сборник своему наставнику Руфу (имя Руф - "рыжий" - по-видимому, является переводом греческого имени легендарного хозяина Эзопа - Ксанфа). Оба послания, конечно, вымышлены: сборник - это не перевод c греческого, он опирается только на латинские источники. Эпилогом к сборнику служит краткое рассуждение о статуе, воздвигнутой афинянами в честь Эзопа.
Основным источником басен "Ромула" служит Федр в прозаическом переложении. К нему восходит около трех четвертей сборника; вступительные послания и эпилог - это также лишь незначительно обработанный монтаж сентенций, почерпнутых из Федра. Любопытно, что несмотря на это, имя Федра нигде не названо, и сборник выдается за перевод, сделанный прямо с греческого.
Прозаические пересказы стихотворных произведений - явление, нередкое для периодов культурного упадка. Знакомство с законами стиха у читателей Федра было не очень твердым, а без такого знакомства стихотворная форма басен была лишь препятствием для их понимания. Поэтому появляются переложения басен Федра, в которых стихотворный порядок слов изменен на более естественный прозаический. До нас дошли два таких переложения ("Виссенбургская рукопись" и "Адемаровская рукопись"), правда, в довольно поздней, переработанной и дополненной форме. Такое же переложение, по-видимому, лежало и в основе сборника "Ромул".
Неизвестный составитель сборника не ограничился простым переложением стихов Федра в прозу. Он внес в басни целый ряд любопытных изменений, отразивших интересы и вкусы его времени. Прелюде всего, это сказалось на подборе басен. В сборник не вошли ни анекдоты, ни хрии, ни авторские отступления, столь характерные для Федра: состав сборника свелся к басням традиционного, "животного" типа. Жанровое экспериментаторство Федра уже не представляло интереса для читателей "Ромула". Далее подверглась переработке мораль басен: моралистические заключения Федра с их проповеднической резкостью, с то и дело выступающим образом автора, с намеками на уже забытые события и жизненные отношения его времени, были переделаны или вовсе отброшены и заменены новыми, более спокойными и отвлеченными, общечеловеческими, подчас заимствованными из пословиц. Далее, составитель меняет подробности басенного рассказа: в этих изменениях можно заметить заботу о бытовом правдоподобии, мало занимавшем Федра; так, у Федра (III, 7) собака, хвастаясь перед волком своей службой человеку, говорит, что ее любит хозяин; "и рабы меня любят", добавляет она в редакции "Ромула". Далее, в пересказе меняется самый стиль изложения: сжатость и сухость, объяснявшаяся у Федра моралистической целеустремленностью его повествования, здесь уступает место плавному, обстоятельному рассказу, подчас хранящему следы элементарной школьной риторики; так, у Федра (I, 23) собака лишь короткой репликой в четыре стиха отвечает на попытку вора подкупить ее, а в "Ромуле" она произносит целую тираду, сравнивая ценность настоящих и будущих благ и т. д. Наконец, язык "Ромула" очень сильно отличается от языка Федра: вместо классически правильной речи мы находим здесь массу лексических вульгаризмов и просторечных грамматических конструкций, а безукоризненно построенные периоды рассыпаются на короткие, сбивчивые фразы с множеством анаколуфов и плеоназмов. Однако следует заметить, что в фонетике и морфологии следы народной речи гораздо слабее; это позволяет думать, что просторечный тон "Ромула" не просто отражает малограмотность составителя, а является сознательным литературным приемом.
При столь основательной переработке своего источника составитель "Ромула", бесспорно, опирался на уже существовавшие образцы латинской народной басни. Стилистическое единство, замечаемое менаду отдельными баснями, отсутствующими в сборнике Федра или сильно измененными по сравнению с Федром, позволяет заключить, что наряду с Федром составитель пользовался каким-то другим сборником басен, последовательно выдержанном в народном стиле и дававшем иные версии многих сюжетов. Этот недошедший до нас сборник принято условно называть "Латинским Эзопом". Соотношение этих двух источников "Ромула" в тех или иных случаях различно: иногда вариант Федра вытесняется вариантом "Латинского Эзопа", иногда наоборот, иногда они вступают в контаминацию. Всего труднее определить происхождение басни тогда, когда текст Федра не сохранился: в таких случаях приходится судить исключительно по стилистическим признакам.
Вот басня ("Ромул", 94), имеющая все признаки федрова стиля:

Дурной человек губит многих, а платится за это одной лишь своею смертью; и об этом послушай басню.
Путник нашел валявшийся на его дороге потерянный меч и спросил его: "Кто тебя повалил?" Меч ему в ответ: "Меня - один человек, а я - многих".
Эта басня гласит, что дурной человек может погибнуть, но прежде успеет многим принести зло.

А вот другая басня ("Ромул", 78), народный стиль которой указывает на происхождение от "Латинского Эзопа":

С давних времен у негодных людей ложь и лесть в почете, а честность и правда преследуются. Об этом нам говорит предлагаемая басня.
Шли вместе по дороге два человека: один лжец, а другой правдивый; и забрели они на своем пути в страну обезьян. Увидев этих людей, одна из толпы обезьян-та, которая была у них главной,- велела их задержать и спросить, что они о ней скажут. Она приказывает всем ей подобным обезьянам встать перед нею слева и справа длинными рядами, а для нее самой поставить трон; она так выстроила их перед собою, как будто ей случалось видеть императора. И вот по ее приказу путников выводят на середину, и главная обезьяна спрашивает: "Кто я такая?" Лжец сказал: "Ты - император". Та опять спрашивает: "А кто, по-твоему, стоит передо мной?" Лжец ответил: "Это - приближенные твои, сановники, военачальники [primicerii et campiductores], и прочие чины". И обезьяна велела наградить лжеца, так как эта ложь говорилась в похвалу ей и ее стае. Вот так-то сумел он, подольстившись, всех обмануть. А правдивый человек раздумывал так: "Если так приняли и наградили этого лжеца, который все выдумал, то что же будет, если я скажу правду?" Когда он так размышлял, спросила его та обезьяна, которая желала именоваться императором: "Скажи и ты, кто я такая, и кого ты видишь передо мною?" И человек, так как он всегда любил правду и привык говорить правду, ответил: "Ты - обезьяна, и эти все - такие же обезьяны, как и ты". Но тотчас обезьяна приказывает растерзать его зубами и когтями за то, что он сказал правду.
Так дурные люди обычно любят зло и обман, а правду и честность терзают"[1]

Наряду с Федром и "Латинским Эзопом" составитель "Ромула" пользовался и другими источниками. Так, восемь басен в конце сборника заимствованы (по-видимому, через посредника) из латинского прозаического переложения басен Бабрия, известного как сборник псевдо-Досифея. Так, в нескольких случаях можно предположить, что составитель обращался к тем источникам, из которых черпал сам Федр: некоторые басни у него изложены в федровской версии, но художественно более цельно.
Время и место составления "Ромула" можно определить лишь приблизительно. Упоминание примицериев и кампидукторов - чинов, существовавших только со времени Константина, указывает на IV-V вв. Местом возникновения сборника могла быть Галлия (на это указывают некоторые диалектизмы), но это нельзя считать твердо установленным.
И басни Авиана, и басни "Ромула", несмотря на невысокий художественный уровень, имели блестящую судьбу в истории литературы. В средние века они пользовались широкой популярностью, были предметом многочисленных переработок и подражаний в стихах и прозе. Даже самая скучная часть басни - мораль - привлекала особое внимание: сборники моралистических вступлений и заключений к басням Авиана имели хождение независимо от самих басен. Собственно, Авиан и "Ромул" были для Европы единственным источником знакомства с античной басенной традицией вплоть до XV в., когда распространяющееся знание греческого языка сделало доступным для европейского читателя подлинные басни Эзопа.


[1] Перевод М. Л. Гаспарова.
Ссылки на другие материалы: