1. РИТОРИЧЕСКИЕ ШКОЛЫ И ОРАТОРЫ ВРЕМЕНИ АВГУСТА

Установление монархии в Риме нанесло тяжелый удар римскому красноречию. "Непрерывное спокойствие, продолжительное бездействие народа, постоянная тишина в сенате и всего более строгие порядки правителя умиротворили и самое красноречие, как и все остальное" (Тацит, "Разговор об ораторах", 38). Что касается "изящной" литературы, то это "умиротворение" повлияло в известной мере положительным образом. Напротив, на развитие ораторского искусства политический переворот, безусловно, оказал отрицательное влияние, сильно сузив область его применения. Даже во время краткой диктатуры Юлия Цезаря выяснилось, что дорога для политического красноречия, наиболее ответственной и важной формы красноречия вообще, почти закрыта: самому Цицерону пришлось испытать это на себе. Выступать с речью на форуме перед сотнями слушателей или произносить ее перед Цезарем и его ближайшими друзьями - далеко не одно и то же; и в своих трех речах, относящихся к годам диктатуры (за Лигария, за Марцелла, за царя Дейотара), Цицерон даже решался указать на то, что "его давят стены того закрытого помещения, в котором ему приходится говорить" и что слишком малый круг слушателей парализует его красноречие. После прихода Октавиана к власти, с постепенным усилением его единоличного господства, комиции и сенат, являвшиеся при республиканском строе основным полем деятельности ораторов, перестали играть реальную политическую роль. Однако судьба комиций и сената была все же различна: комиции перестали созываться уже при Августе, сенат же продолжал существовать, и если в нем нельзя было действовать, то тем более нужно было говорить, хотя и совершенно иначе, чем это было во времена Республики.
В свое время Аристотель, "отец" риторики как теории красноречия, разделил все ораторское искусство на три рода: совещательное (genus deliberativum), т. е. собственно политическое красноречие, владение которым было необходимо для выступлений перед большими собраниями, полномочными принимать решения относительно государственных дел; судебное красноречие (genus indiciale), владеть которым и в греческом, и в римском суде должен был не только обвинитель и защитник, но и сам обвиняемый, что и привело к сочинению речей от лица обвиняемого (см., например, речи Лисия) : торжественное красноречие (genus demonstrativum), применявшееся в разного рода торжественных речах (приветственных, хвалебных, надгробных), а также в риторических "фокусах", имевших целью только показать искусство в подборе доказательств и в блеске выражений (например, "Похвала Елены" Горгия, "Бусирид" Исократа и т. п.).
Это разделение ораторского искусства на роды сохраняется всеми позднейшими теоретиками-риторами; мы встречаем его впоследствии у Квинтилиана ("О воспитании оратора", II, 21, 23), который обосновывает этим разделением свой тезис о том, что оратор должен знать все и уметь говорить обо всем: "ведь нет ничего, что не вошло бы в один из этих родов" (там же). Однако даже по тем примерам, которые Квинтилиан приводит для доказательства своего положения, видно, насколько сузилось поле деятельности оратора: о политическом "совещательном" красноречии он не упоминает совсем, а говорит только о чисто деловых или судебных вопросах.
Нельзя, однако, полагать, что с установлением единовластия императоров "совещательный" род красноречия окончательно погиб; его пережитки сохранились в особой форме речей - "увещаний" правителю, которые иногда преподносились ему в той речи, которую произносил кто-нибудь из видных членов сената при принятии данным лицом верховной власти. Сквозь похвалы и лесть, присущие такого рода речам, настойчиво звучат "добрые" советы, к которым следовало бы прислушаться правителю, и обрисовывается образ "идеального" владыки, милостивого, справедливого и - что главное - уважающего мнение своих приближенных, а не только свое собственное. Легко догадаться, из каких кругов идет эта тенденция: остатки когда-то мощной римской аристократии, которая была лишена реальных политических прав, но не забывала о том времени, когда ими обладала, пытаются внушить единовластным правителям мысль о необходимости считаться с "лучшими" людьми.
Политическое красноречие в конце концов вылилось в такую форму "увещевательного" панегирика, но это произошло лишь около столетия спустя. Пышным цветом расцвел другой род ораторского искусства - торжественное красноречие. Множество образованных римлян, принимавших прежде активное участие в общественной жизни и деливших свое время между сенатом, форумом и военными походами, оказались, так сказать, не у дел. Тот otium cum dignitate (отдых в достойных формах), который казался Цицерону, хотя и приятным проведением времени, но не вполне соответствовавшим призванию римского гражданина, стал при принципате и Империи постоянным и необходимым образом жизни для огромного числа людей; уже Асиний Поллион, участвовавший в молодости во всех бурях гражданских войн и заслуживший славу полководца, провел вторую половину жизни как собиратель книг, литератор и первый организатор закрытых ораторских выступлений - "рецитаций" или "декламаций", на которых охотно и с успехом выступал и сам. Поллион примыкал к аттикистам и следовал старым республиканским образцам: речь его была изысканно сухой, напряженной, отрывистой: "Он был так далек от блеска и приятности Цицерона, что, казалось, был столетием старше его" (Квинтилиан, X, 1, 113). В декламациях выступал, как его соперник, и Валерий Мессала; он продолжал традицию Цицерона и даже превосходил свой образец в чистоте, мягкости и легкости языка, но ему не доставало силы выражения (Сенека, "Контроверсии", II, 4, 8). Упражнения в искусстве речи и наслаждение искусной речью сделались любимым занятием тек образованных римлян, которые предпочитали такой вид "культурного" отдыха пирушкам и кутежам. Именно в этом культивировании красоты речи как таковой скрывалась большая опасность для ораторского искусства, все более отрывавшегося от своей реальной основы: выступавшие в "декламациях" не должны были в чем-либо действительно убеждать своих слушателей; даже если они избирали темой своего выступления судебное дело, они не могли обвинить или оправдать, спасти или погубить кого-либо - потому что этого "кого-либо" не было на свете; оратор обвинял или защищал вымышленное лицо или выступал от его имени, причем его целью было только показать свою ловкость в подборе доказательств, свое остроумие и свое владение всеми богатыми возможностями литературной латинской речи.
Наиболее реальную пользу продолжало приносить существовавшее во все времена и у всех народов судебное красноречие. Правда, громкие процессы, носившие скорее политический, чем юридический характер и привлекавшие к себе толпы заинтересованных слушателей, горячо сочувствовавших той или другой стороне (как процессы Верреса, Милоиа, Мурены или Ватиния), уже при Августе и тем более при позднейших императорах стали невозможны; дела, имевшие какое-бы то ни было политическое значение, решались самим принцепсом и его ближайшими советниками. Август еще умел выбирать их из людей, действительно способных участвовать в делах правления (как Меценат и Агриппа), преемники же его стали подпадать под влияние временщиков и фаворитов, которых они и приближали к себе, и ссылали, и казнили по своему усмотрению.
Напротив, организация суда по частным гражданским и уголовным делам при принципате и Империи стала более упорядоченной, чем была во времена Республики. Суды "центумвиров" функционировали регулярно, над систематизацией законодательства работали специалисты-юристы, и ведение судебного дела, даже по мелким частным вопросам имущественного, земельного и наследственного права, стало ответственной задачей; насколько серьезно должны были относиться к своим обязанностям и судьи, и ораторы, видно, например, из писем Плиния Младшего, который искренно беспокоился о своих подопечных, руководствуясь при этом не только своими личными симпатиями, а разбирая дело по существу.
К такого рода деятельности, безусловно, надо было готовиться, и готовиться основательно; поэтому было бы неверно полагать, как это обычно принято в пособиях по истории литературы, что в риторических школах занимались исключительно пустословием: подготовка десятков и сотен людей, которым вручалось решение юридических вопросов на всем огромном пространстве, подлежавшем юрисдикции Рима, являлась ответственной и серьезной задачей, и именно ее выполняли так часто осмеиваемые и порицаемые учителя риторики, заставлявшие своих учеников упражняться в воображаемых судебных процессах.
Школьное образование в Риме было трехстепенным. Низшей ступенью была школа литератора, средней - школа грамматика, высшей - школа ритора. У литератора дети учились читать, писать и считать. У грамматика подростки изучали классических писателей; чтение сопровождалось комментарием филологическим, историческим и моралистическим. У ритора молодые люди овладевали красноречием, которое должно было стать основной формой практического применения усвоенных знаний.
Одним из упражнений в красноречии, применявшихся в риторских школах, и были декламации.
Само понятие "декламаций" как систематических выступлений в закрытых кружках и этот термин, по свидетельству ритора Сенеки Старшего, появились в его время, т. е. при принципате и Империи: "Цицерон, - говорит Сенека, - произносил (declamabat) совсем не такие речи, какие мы теперь называем контроверсиями, и не такие, какие произносились до него и назывались "положениями" (thesis). Тот вид упражнений, которым пользуемся мы, настолько новый, что даже имя его является новым; мы называем их "контроверсиями", Цицерон называл "делами" (causae)... Название "контроверсии" появилось гораздо позднее, да и о "декламациях" мы ничего не найдем ни у одного древнего автора до Цицерона и Кальва... последний говорит: "декламировать - значит, неплохо говорить в домашней обстановке"; значит, одно он считает домашним упражнением, другое - настоящим делом. И название появилось недавно, да и само это занятие только недавно вошло в моду (celebrari coepit); мне легко проследить, так сказать, с колыбели это явление, родившееся позже, чем я сам" (Сенека, "Контроверсии", ввод, к кн. I, 12). Именно в эпоху Августа это слово становится термином, обозначающим речь на вымышленную тему. Было два вида декламаций: более легкие - свазории и более трудные - контроверсии. Свазориями назывались увещевательные речи, обращенные к какому-либо мифологическому или историческому герою: например, к Агамемнону, колеблющемуся принести в жертву Ифигению, или к Цицерону, размышляющему, не попросить ли ему Антония о пощаде. Контроверсиями назывались речи по поводу какого-либо сложного судебного казуса, в применении к которому противоречили друг другу два закона, или закон и нравственное чувство, или два противоположных чувства.
Техника декламаций была топко разработана. Основной задачей ритора было выделить и осветить лежащую в основе контроверсии противоположность закона и долга, ius и aequitas, an liceat и an debeat. Это носило название "разделения" (divisio); часть речи, посвященная требованиям закона, называлась quaestio, часть речи, посвященная требованиям справедливости, - tractatio. Тема контроверсии содержала лишь сухой перечень фактов; обстоятельства и психологические мотивировки ритор должен был сочинить сам в интересах защищаемой им стороны; это называлось "расцветкой" речи (colores). К этому присоединялись отступления: описания и "общие места". Содержание определяло стиль: в основе стилистики декламаций лежала антитеза, она украшалась параллелизмами и заострялась сжатыми броскими изречениями (sententiae).
Бесспорно, декламации были отличной школой оратора и адвоката. Ни один из античных критиков не оспаривает педагогического значения декламаций и не допускает возможности отказаться от них. Зато они в один голос требуют, чтобы темы декламаций были как можно ближе к повседневной ораторской практике, чтобы школа была подготовкой к жизни. Это требование и было нарушено риторикой эпохи Империи.
Теоретическое совершенство риторики росло, практическое значение красноречия падало. Декламация переставала быть средством подготовки и становилась самоцелью. Ее дальнейшее развитие определялось не запросами жизни, а потребностью исчерпать все свои выразительные возможности. "Кто сочиняет декламацию, тот старается не убедить, а понравиться" (Сенека, "Контроверсии", IX, вв. 1). Скромные классные упражнения превратились в пышные публичные выступления, схожие с рецитациями поэтов. Вместо того чтобы брать темы контроверсий из жизни, их стали выдумывать; к выдуманным темам стали применять выдуманные статьи закона. Чем замысловатее и парадоксальнее была тема, тем больше был ее успех.
Сенека незадолго до смерти составил сборник наиболее удачных отрывков из декламаций, слышанных им за свою долгую жизнь, под заглавием "Изречения, разделения и расцветки ораторов и риторов". (Oratoruni et rhetorum sententiae divisiones colores). Вот образцы нескольких контроверсий из этого сборника.

Контроверсия III, 9.
Больной потребовал, чтобы раб дал ему яду. Тот отказался. Умирающий завещал наследникам распять раба. Раб ищет защиты у трибунов. Ритор, выступающий против раба, восклицает: "Вся сила завещаний погибла, если рабы не выполняют волю живых, трибуны - волю мертвых. Неужели не господин рабу, а раб господину определяет смерть?" Ритор, защищающий раба, возражает: "Безумен был приказавший убить раба: не безумен ли тот, кто и себя хотел убить? Если считать смерть наказанием, зачем се просить? если благом, зачем ею грозить?"

Контроверсия VIII, 2.
Элейцы пригласили из Афин Фидия, чтобы он им изваял Зевса Олимпийского, обязавшись заплатить сто талантов, если Фидий не вернется в Афины.
Когда Фидий закончил работу, его обвинили в краже золота и, отрубив ему руки как святотатцу, отпустили в Афины. Афиняне требуют сто талантов: "Мы послали вам того, кто мог творить ботов, вы нам - того, кто даже молиться им не может". Элейцы оправдываются: "Чтить богов важнее, чем украшать".

Контроверсия II, 7.
Муж путешествует; его жену склоняет к прелюбодеянию иноземный купец; она его отвергает. Купец умер и оставил ей все свое состояние, написав в завещании: "нашел ее целомудренной". Муж, вернувшись, обвиняет жену в прелюбодеянии: "Он называет ее целомудренной, я - развратной; кому вы больше поверите, земляку или чужеземцу, мужу или любовнику? До чего дошла безнравственность нашего времени: чужой человек свидетельствует за жену перед мужем". Но защитник жены мог эффектно возразить: "Она прекрасна? в этом виновата природа. Одинока? виноват муж. Ее соблазняли? виноват соблазнявший. Она его отвергла? видим ее целомудрие. Получила наследство? видим ее счастье. Приняла его? видим ее разум".

Контроверсия III, 7.
По закону слепой получает из казны тысячу денариев. Несколько юношей, промотав свое добро, с общего согласия бросили жребий: тот, чье имя выпало, был ослеплен и потребовал из казны тысячу денариев. Это - повод для громких сетований на испорченность нравов: "Проев имущество, проедают себя"; "Государство дает эти деньги только тем, кто рад бы их не брать"; "Можно кормить того, кто кормится из-за ослепления, но не того, кто ослепляется из-за кормления".

К деятельности риторов и к самому методу обучения молодых людей путем декламаций далеко не все ораторы относились положительно. Недовольство той искусственной атмосферой, в которой культивировалось красноречие, проявлялось в резкой форме у тех ораторов, которые и по политическим убеждениям принадлежали к оппозиции. Серьезно относясь к судебной деятельности, они считали подготовку к ней на воображаемых темах не только бесполезной, но даже вредной.
Виднейшими ораторами оппозиции были Тит Лабиен (T. Labienus) и Кассий Север (Cassius Severus). Лабиен, сын или внук известного полководца, сохранил его "помпеянский дух". Он жил в нищете, слыл безнравственнейшим человеком, его боялись и ненавидели; за яростные нападки на политических противников он был прозван бешеным (Rabienus). "Но, обвиняя его во всех пороках как человека, нельзя было не воздать многое его дарованию, - пишет Сенека. - Он достиг славы скорее по признанию, чем по желанию современников" ("Контроверсии", X, вв. 4-5). Не имея достаточной свободы на форуме, он выступил как историк; однажды, читая публично свою историю, он пропустил большой кусок, заявив: "пропущенное прочтут после моей смерти" (там же, 8). В 12 г. н. э. по сенатскому постановлению сочинения Лабиена были публично сожжены; после этого оратор демонстративно покончил самоубийством, приказав замуровать себя в родовом склепе (там же, 7). Когда жгли книги Лабиена, Кассий сказал: "Теперь надо сжечь и меня, потому что я их знаю наизусть" (там же, X, вв. 8). Вскоре после этого за сочинение каких-то памфлетов Кассий был сослан на Крит. Тиберий в 24 г. отправил его в еще более глухое место, на эгейский остров Сериф; там он и умер в нищете после двадцатипятилетней ссылки.
Крайне отрицательно оценивал декламации и Кассий Север. Сенека приводит его резко критические высказывания: на вопрос Сенеки, почему декламации Кассия не соответствуют его славе как судебного оратора, речь которого была "мощной, художественной, полной глубоких изречений" ("Контроверсии", введ. к кн. III, 2), Кассий разразился гневной тирадой против декламаций вообще, а особенно против славившегося в то время декламатора Цестия. "Я привык, - говорит Кассий, - смотреть не на слушателя, а на судью; я привык отвечать не себе самому, а противнику; я избегаю говорить пустое и противоречивое; а что в школьных упражнениях не пусто, когда само занятие ими-пустейшее дело! Я тебе выскажу мое отношение к этому: когда я говорю на форуме, я делаю дело; когда я декламирую... мне кажется, что я действую во сне. Сама задача различна: одно дело бороться, другое - порхать (ventilare). Всегда так и считали: школа - игра, форум - арена... Приведи-ка этих декламаторов в сенат или на форум... как тело, приученное к закрытому помещению и к тени, не может находиться под открытым небом и не переносит ни дождя, ни солнца, так и они, переменив место, теряются - они ведь привыкли быть красноречивыми только по своему собственному мнению. В этих ребяческих упражнениях даже нельзя распознать, кто действительно оратор; можно ли узнать кормчего, если его пустить в рыбный садок?" (там же, § 13). Далее Кассий вышучивает Цестия, который критиковал речь Цицерона в защиту Милона, но настолько растерялся от насмешливой выходки Кассия[1], что не мог продолжать своей речи и по-требовал, чтобы Кассий вышел из зала. Свою инвективу Кассий заканчивает словами: "Если бы я хотел сравняться с такими людьми, то мне надо было бы обладать не большим талантом, а меньшим здравым смыслом" (там же, § 18).
Кассий Север славился силой и убедительностью своей речи. "Никто более его не властвовал над настроениями слушателей", - пишет Сенека (там же, III, вв. 2). Экспромтом он говорил лучше, чем подготовившись, раздраженный лучше, чем спокойный. "Огромное дарование, удивительная едкость, необычайное изящество; но руководится он скорее настроением, чем рассудком" (Квинтилиан, X, 1, 116); "ведет не битву, а драку" (Тацит, "Разговор об ораторах", 26).
Того же мнения о декламациях, по словам Сенеки, придерживался другой судебный оратор, Вотиен Монтан (Votienus Montanus): "Тот, кто подготовляет декламацию, - говорил он, - пишет не для того, чтобы победить, а чтобы понравиться... Он хочет стяжать успех для себя, а не для дела... Своих противников декламаторы всегда изображают дураками и отвечают им что хотят и когда хотят... Когда они приходят на форум и каждый их жест не сопровождается аплодисментами, они либо вовсе замолкают, либо путаются" ("Контроверсии", введ. к кн. IX, 3). Рассказав о том, как известный декламатор Латрон Порций настолько растерялся при ведении под открытым небом одного процесса в Испании, что потребовал перенесения суда в закрытое здание (in basilicam), где обстановка напоминала ему школу, Моитап высказывает жестокое суждение о полезности декламаций вообще: при обучении всем искусствам и ремеслам, говорит он, в школах стараются давать учащимся более трудные задачи, чем тем, которые могут представиться им в действительности. В школьных же декламациях дело обстоит наоборот (там же, § 4).
Своеобразной фигурой был Албуций Сил (Albucius Silus), приехавший в Рим из северной Италии около 23 г. до н. э. "Честнейший человек, неспособный ни совершить, ни вытерпеть несправедливость", - характеризует его Сенека ("Контроверсии", VII, вв., 7). Он был автором теоретической работы по риторике, его речи всегда были тщательно подготовлены, его сентенции, простые и сильные, одобрял такой строгий критик, как Асиний Поллион (там же, 2). Но несмотря на это, Албуций больше всего боялся прослыть педантом (scholasticus; там же, 4). Из-за этого он не открыл своей школы, избегал публичных выступлений и декламировал только в узком кругу друзей. Из-за этого он не заботился о соразмерной композиции своих речей, перегружая их риторическими фигурами, часто пускался в отвлеченные философские рассуждения или, наоборот, нарочно говорил о предметах, считавшихся низменными. Из-за этого же он не сумел выработать собственной манеры речи, подражал то одному, то другому ритору, и на старости лет говорил хуже, чем в молодости. Все это делало его удобной мишенью для насмешек. Вдобавок, он не умел скрывать своих республиканских симпатий и публично называл Брута "творцом и защитником свободы" (Светоний, "О риторах", 6). Албуцию пришлось покинуть форум, а потом и Рим. Старый и больной, вернувшись в родной город, он в публичной речи перед согражданами обосновал причины, побуждавшие его умереть, и затем покончил самоубийством, уморив себя голодом.
Лабиеи и Кассий Север - последние фигуры в ряду оппозиционных ораторов века Августа. Однако и они, несмотря на их отвращение к чистой декламации, уже далеко отошли от ораторов времен Республики. О Лабиене Сенека говорил: "Цвет его красноречия был древний, мощь - новая, отделка - промежуточная между нашим веком и прошлым, так что каждая сторона могла присваивать его себе" (там же, X, вв. 5). А когда в эпоху Империи окончательно определились черты нового периода в истории римского красноречия, первым и лучшим представителем нового красноречия был признан Кассий Север. В "Разговоре об ораторах" Тацита (гл. 19) Апр говорит: "Почитатели древних обычно ставят его пределом древности и заканчивают древность на Кассии Севере, заявляя, что он первый отклонился от прямой дороги древнего красноречия; я же утверждаю, что не по слабости таланта и не по недостатку знаний обратился он к новому роду красноречия, но разумно и сознательно: он знал... что вместе с условиями времени и переменой вкуса необходимо изменяется образ и красота речи".
Успех нового красноречия был результатом деятельности целой плеяды риторов декламаторов, выступавших в годы принципата Августа. От их декламаций сохранились лишь мелкие отрывки в названной книге Сенеки. Тот же Сенека дает характеристики некоторых из них.
Среди декламаторов наибольшей славой пользовался Порций Латрон (Porcius Latro), уроженец Испании, друг Сенеки. Его авторитет был так велик, что он мог не доказывать, а показывать достоинства того или иного оборота: ученики подражали ему без объяснений. На его декламациях бывал сам Август ("Контроверсии", II, 4). Страстный и увлекающийся, то занимаясь до изнеможения, то бросаясь в развлечения, он рано подорвал свое крепкое здоровье; его ученики пили тмин, чтобы подражать его лихорадочной бледности (Плиний Старший, XX, 160); измученный болезнью, он покончил самоубийством в 3 г. до н. э. Латрон избегал излишеств нового красноречия, в слоге стремился к ясности, в расцветках - к правдоподобию; но старому, практическому красноречию он был совершенно чужд.
Другой знаменитостью был Ареллий Фуск (Arellius Fuscus), грек из Малой Азии, декламировавший охотнее по-гречески, чем по-латыни. Его любимым упражнением были описания и рассуждения; молодежь им восторгалась, но Сенека в старости относится к нему довольно сурово ("Свазории", 2, 10 и 23). Фуск особенно любил свазории (там же, 4, 5), а в контроверсиях бегло и сухо касался существа дела и распространялся там, где можно было сделать описательное отступление ("Контроверсии", II, вв. 1). На таких описаниях он выработал свой пышный, запутанный, изыскано-плавный слог: "Блестящая речь, но скорее распущенная, чем легкая", - отзывается о нем Сенека (там же).
Ритор Цестий Пий (Cestius Pius), соперничавший славою с Латроном и подвергшийся насмешкам Кассия Севера, был известен как человек самонадеянный, язвительный и циничный. Он откровенно заявлял: "Многое я говорю не потому, что это нравится мне, а потому, что это понравится слушателям" ("Контроверсии", IX, 6, 12). Действительно, его эффектные речи пользовались громким успехом, хотя, будучи по происхождению смирнским греком, он порой затруднялся в выборе латинских выражений (там же, VII, 1, 27). Его едкие остроты о других ораторах передавались из уст в уста (там же, VII, вв. 8, 9; 7, 19; I, 2, 11). Особенно нравилось школьной молодежи его демонстративное презрение к Цицерону, на некоторые речи которого он даже сочинил опровержения. "Мальчики и юноши вызубривают декламации Цестия, а из речей Цицерона читают только те, на которые возражал Цестий", - жаловались поклонники Цицерона (там же, ΙIΙ, вв. 15). Однажды Кассий Север привлек его к суду за оскорбление имени Цицерона и этим так смутил Цестия, что знаменитый ритор не смог защищаться сам и взял адвоката; Кассий обещал взять жалобу назад, если Цестий публично признает, что Цицерон красноречивее его, но Цестий отказался (там же, 17).
Легкостью и живостью речи славился Квинт Гатерий (Q. Haterius), впоследствии - один из самых усердных льстецов императора Тиберия (Тацит, "Анналы", I, 13). "Стремительность его речи была так велика, что становилась пороком; поэтому отлично сказал божественный Август: "Нашего Гатерия надо обуздывать", - сообщает Сенека (Контроверсии. V, вв. 6). Гатерий не заботился о риторической отделке речей и полагался на вдохновение; не умея соблюдать меру в своих порывах, он водил с собой вольноотпущенника, который во время декламации подавал ему знаки (там же, 8). "Прилежание и труд других ораторов живут в потомстве, но звучность и плавность Гатерия угасла вместе с ним", - говорит Тацит ("Анналы", IV, 61).
Это были декламаторы старшего поколения века Августа. Под их влиянием выросло бесчисленное множество младших риторов, чьими стараниями новое красноречие стало неотъемлемой частью римской культуры. Учеником Ареллия Фуска был Папирий Фабиан (Papirius Fabianus), который стал философом школы Секстиев, но не мог забыть риторической манеры своего учителя (Контроверсии, II, вв.). Из школы Порция "Патрона вышел поэт Арброний Силон (Arbronius Silo), сын которого сочинял театральные либретто (Свазории, 2, 19). Овидий был внимательным слушателем как Ареллия, так и Латрона, и сам считался замечательным декламатором, особенно по части свазорий (Контроверсии, II, 2, 8,8-12). Под сильным влиянием Овидия находился Алфий Флав (Alfius Flavus), ученик Цестия, еще подростком декламировавший с таким успехом, что сам Цестий не решался выступать вслед за ним (там же, I, 1, 22; III, 7). У Цестия было много подражателей, но к их риторике он относился свысока и одного из них, Аргентария (Argentarius), называл своей "обезьяной" (там же, IX, 3, 12). Наиболее видным ритором этого поколения был Юний Галлион (Junius Gallio) также друг Овидия, посвятившего ему одно из понтийских посланий (IV, 11); Сенека, связанный с Галлионом семейными узами, ставил его даже выше Латрона ("Контроверсии", X, вв. 13).
Одновременно с практикой развивалась и теория. Школьное красноречие было, в основном, азианским; об эпигонах аттикизма Сенека упоминает лишь мимоходом (там же, X, 5, 21). Но внутри этого направления продолжалась борьба между приверженцами аналогистов и приверженцами аномалистов. Аналогисты исходили из практики судебных речей и требовали от речи строгой последовательности и равномерности частей; аномалисты исходили из практики политических речей и допускали отступления от схемы ради выразительности. Теоретиком аналогистов был знаменитый греческий ритор Аполлодор Пергамский (Apollodorus Pergamenus), учитель Августа; его сочинение перевел на латинский язык поэт Валгий Руф (Квинтилиан, 111, 1, 18). Вождем аномалистов был Феодор Гадарский, учивший на Родосе, где его слушал Тиберий (там же, 1, 17); в Риме его последователем был ритор Гермагор, которым восторгался Албуций. Отголоски борьбы "аполлодоровцев" и "феодоровцев" слышатся еще у Квинтилиана.
Подводя итоги деятельности риторических школ, нельзя не заметить, что эта система образования имела и свои хорошие, и свои дурные стороны.
Риторические школы в течение многих веков служили хранилищем и рассадником культуры, унаследованной от прошлого; благодаря им ростки этой культуры пробивались и охранялись во всех римских провинциях от Понта до Иберии. Через эти школы проходили все лица, желавшие получить образование, так как иной формы образования, кроме этих своеобразных гуманитарно-литературных "факультетов", в то время вообще не существовало; но в этих же школах выработалась та односторонняя форма узко гуманитарного образования, которая закрыла широкие перспективы, открывавшиеся перед специальными науками в эллинистическом мире; именно в этих школах развился культ не только слова, но и пустословия, и именно их наследницей в средние века явилась та система образования, которая получила впоследствии название "схоластики" (scholastica), встречающееся уже у Сенеки-отца, хотя и в другом смысле.
Засилие декламаторской риторики не могло не вызвать реакции. А так как связь упадка красноречия с упадком политической свободы была для всех очевидна, протест против беспочвенной риторики слился с протестом против режима Августа в целом.
Какова была политическая позиция риторских школ? Риторы-профессионалы в большинстве своем были чужды политике; они были невысокого происхождения, часто - провинциалы, и не могли бы ждать никаких выгод от республиканского строя. Иное дело - их ученики. Риторическое образование было уделом юношей из знати или из зажиточных семей, тянувшихся к знати. Они приносили в риторскую школу отголоски недовольства режимом Августа, которое все шире распространялось в сенаторских кругах. Школы становились чем-то вроде клубов фрондирующей молодежи; риторы, не желая лишаться учеников, не препятствовали этому. Традиционные темы декламаций - тиранноубийство, падение нравов, участь Катона и Цицерона - давали возможность для намеков на политическую современность.
Однако это юношеское фрондерство было крайне поверхностным и обычно выветривалось при первом соприкосновении с действительностью. Лишь немногие воспитанники риторских школ сохранили оппозиционный дух на всю жизнь.
Если сравнить судьбы ораторского искусства во времена Республики и в эпоху принципата и Империи, то становится ясным, что оно, несомненно, утратило свое важное общественное значение. Сами ораторы отдавали себе в этом отчет и всегда не только с уважением, но даже с преклонением и восторгом говорили о своих республиканских предшественниках. Это преклонение выражается часто в преувеличенных формах: Сенека, а впоследствии Квинтилиан и оба Плиния благоговеют перед Цицероном, перед Катонами и Сципионами. И этим своим благоговением они ясно показывают, к какому политическому направлению они принадлежат: все они - приверженцы консервативных аристократически-республиканских группировок, примыкающих к униженному и недовольному сенату. При единовластных правителях, тяжесть руки которых ложилась в первую очередь именно на город Рим и на тех, кто когда-то был первым в этом городе, воспоминания о временах Республики приобрели необыкновенную привлекательность. Забыты были все жестокости, несправедливости, безобразные процессы о хищениях, подкупах и растратах, войны, проигранные из-за нечестности или неумелости полководцев, беспощадные кровопролитные схватки на улицах Рима, гражданские смуты - все было забыто, осталась только память об отсутствии единоличного самовластного правителя. Чем дальше уходила в прошлое действительная Римская республика с ее жестоким господством избранной верхушки, тем больше создавался вокруг нее ореол "свободного" государства, тем более что ее поклонники и идеологи, в особенности Цицерон, в свое время не скупились на слова libertas, iustitia, boni cives, amor rei publicae и т. п. Эта иллюзия, создавшая из Цезаря тиранна-угнетателя, а из Помпея и Брута бескорыстных мучеников за свободу, перешла в вековую традицию, закрепилась в трагедиях Шекспира и Шиллера и была окончательно рассеяна только в наше время исследованиями советских историков, увидевших в истории Рима жесточайшую классовую борьбу, а в отдельных вождях не героев или страдальцев, а то, чем они были в действительности, - одаренных, честолюбивых и расчетливых руководителей тех или иных политических группировок.


[1] Услышав, как Цестий восхвалял себя и говорил: «Если бы я был пантомимом то был бы Бафиллом, если бы конем, то Мелиссием» (тогдашние победители на играх), — Кассий громко крикнул: «А если бы ты был клоакой, то был бы клоака максима» (огромная сточная труба в Риме для нечистот).