Одна особенность Плавта, резко отличающая его и от Теренция и, насколько мы можем об этом судить, от Менандра, служит лишним доказательством высокого уровня, которого достигла в его лице римская литература. Эта особенность - исключительное богатство и разработанность стихосложения Плавта, бросающиеся в глаза при изучении песенных, лирических частей его комедий, "кантиков", певшихся или произносившихся речитативом под музыкальный аккомпанемент. Эти кантики, в отличие от ямбических частей комедии, какими написаны диалоги римских комедий и какие носят название diverbia (разговоры, диалоги), написаны у Плавта чрезвычайно разнообразными и сложными размерами и могут быть сопоставлены в этом отношении с хорами классических греческих драм и с хоровой греческой лирикой. Новая аттическая комедия, судя по сохранившимся ее фрагментам, таких кантиков не применяла. Решить вопрос о степени самостоятельности Плавта в построении этих песенных частей комедий в настоящее время невозможно за недостатком материала для сопоставлений, но несомненно то, что Плавт и в области стихосложения является совершенным мастером. Для нас его исключительно развитая полиметрия, т. е. разнообразие стихотворных размеров, все его "бесчисленные метры" - numeri innumeri, как названы они в эпитафии Плавта, приводимой Авлом Геллием (I, 24), важны, повторяем, и для оценки той степени совершенства, какой достигла ко времени второй Пунической войны римская драматическая поэзия, и того эстетического уровня, какой должен был быть у театральной публики времен Плавта, у публики, которая любила и ценила не только остроумные шутки его комедий, но и музыкальную их форму.
Что касается шуток и острот, которыми переполнены комедии Плавта, то их особенно любили римские зрители. Это был тот "италийский уксус" - Italmn acetum - по выражению Горация ("Сатиры", I, 7, ст. 32), которым пропитаны и фесценнины, и солдатские песенки о триумфаторах, и многие лучшие произведения даже самой изысканной римской литературы вплоть до Марциала и позднейших ее представителей вроде Авзония (IV в. н. э.). И недаром уже на закате римской литературы Макробий (IV-V вв. н. э.) восторгается шутками Плавта, сопоставляя его с Цицероном и считая обоих самыми остроумными и самыми красноречивыми людьми древности ("Сатурналии", II, 1, 10).
В одной из своих "Сатур" Марк Теренций Варрон говорит, что из трех римских комедиографов "в содержании получает пальму первенства Цецилий, в изображении характеров - Теренций, а в речах - Плавт". Этот отзыв крупнейшего античного знатока Плавта, сохраненный лексикографом Нонием (р. 374, 5 М.), прямо указывает на исключительное совершенство языка Плавта. По свидетельству Авла Геллия (III, 3), Варрон считал, что наблюдение над языком - лучший способ определить, действительно ли принадлежат Плавту те или другие комедии, ходившие под его именем, и восстановить авторство Плавта в тех случаях, когда какая-нибудь комедия приписывалась другому автору. Так, например, Варрон, исследуя язык комедии "Boeolia", которую приписывали неизвестному нам драматургу Аквилию, признавал ее безусловно принадлежащей Плавту [1]. Высокая оценка языка Плавта Варроном подтверждается, как уже· было указано, и его учителем Элием Стилоном и позднейшим писателем - Макробием. Но свидетельства поздних римских авторов, даже таких знатоков языка, как Авл Геллий, называющий Плавта изысканнейшим мастером латинской речи (VI, 17, 4 и I, 7, 17), или Иероним, превозносящий Плавтово красноречие ("К Паммахию", LVII, 10) и любивший почитать Плавта после ночных бдений и сокрушений о грехах ("К Евстохию", XXII, 30), не могут иметь такого значения, как свидетельства знатоков латинской речи ближайших к Плавту поколений. Одним из наиболее интересных и важных свидетельств о превосходных качествах языка Плавта служит поэтому замечание Цицерона, вложенное им в диалоге "Об ораторе" в уста старшего его современника, оратора Красса. "Раз есть, определенный говор, - рассуждает Красс, - свойственный римскому народу и его столице, говор, в котором ничто не может оскорбить наш слух, вызвать чувство неудовольствия или упрек, ничто не может звучать на чуждый лад или отзываться чужеземной речью, то будем следовать ему и учиться избегать не только деревенской грубости, но также и чужеземных особенностей. По крайней мере, когда я слушаю мою тещу Лелию - ведь женщины легче сохраняют нетронутым характер старины, так как, не сталкиваясь с разноречием широкой толпы, всегда остаются верными первым урокам раннего детства, - когда я ее слушаю, мне кажется, что я слышу Плавта или Невия" (III, 12, 44 сл.).
Это свидетельство Цицерона весьма ценно тем, что указывает не только на совершенство языка Плавта, но и на то, что речь этого драматурга воспроизводила живой разговорный язык, которым говорили в Риме все настоящие римляне - весь римский народ - и который был понятен и близок слушателям Плавта своею простотою и естественностью. А мы хорошо знаем, что в дальнейшем на всем протяжении развития латинского языка именно язык Плавта с его выразительностью и естественной художественностью возобладал в живой речи над языком речей Цицерона, "Энеиды" Вергилия, "Анналов" Тацита и других образцовых произведений, написанных хотя и превосходно выработанным, но все же искусственным литературным латинским языком. Огромная заслуга Плавта в том, что он сумел отвоевать литературные права живого латинского языка, права которого отстаивал, между прочим, и Цицерон в своих письмах, применявший в них народный язык (sermo plebeius) и повседневные выражения (cotidiana verba), какие употребительны в разговоре "с друзьями, женами, детьми и слугами" и какие достаточны "для передачи желаемого смысла, не нуждаясь ни в какой надуманности и отделке" (Цицерон, Письма к близким, IX, 21, 1; Квинтилиан, "Образование оратора", XII, 10, 40).
Говоря живым, повседневным языком, персонажи Плавта охотно пародируют вместе с тем и торжественную речь, причем комизм таких пародий усиливается еще тем, что их применяют главным образом рабы. Одна из лучших пародий этого рода есть в комедии "Бакхиды" (ст. 925-978), где раб Хрисал в длинном напыщенном монологе ставит себя выше всех троянских героев. Пародирует Плавт и любителей вставлять в латинскую речь греческие слова и выражения, подбирая при этом такие из них, какие были понятны и знакомы самой широкой публике. Примером разговора со вставками греческих слов может служить разговор раба Псевдола с его хозяином Симоном ("Псевдол", ст. 481-488). В латинскую речь здесь вставлены хорошо знакомые всем зрителям греческие ναί γάρ (да), καί τοϋτο ναί γάρ, καί τοϋτο ναί (и это Да).

Симон. Ну что, не правда ли, сынок во флейтщицу Влюбился?
Псевдол. Ναί γάρ.
Симон. Хочет, что ли, выкупить?
Псевдол. Καί τοϋτο ναί γάρ.
Симон. Так! А правда, двадцать мин Ты хочешь у меня стащить?
Псевдол. Я? У тебя?
Симон. Сынку отдать, чтоб он подружку выкупил?
Ну, говори: Καί τοϋτο ναί.
Псевдол. Καί τοϋτο ναί.

Очевидно, греческий язык был хорошо знаком зрителям комедий Плавта именно в той мере, в какой применяет его Плавт в своих комедиях, давая греческие имена действующим лицам и строя на них свои каламбуры (см., например, каламбур с именем Хрисал в "Бакхидах", 362 и с названием Эпидамн в "Менехмах", 263 сл.), пародируя изречение "Я знаю только то, что я ничего не знаю" ("Бакхиды", 324) и т. д. Всем этим греческим материалом пересыпаны комедии Плавта и, разумеется, все это придумано самим Плавтом, а не заимствовано из греческих комедий, где такие остроты не имели бы смысла, по крайней мере, в большинстве случаев.

---

[1] Отрывок из этой комедии, приводимый Геллием, — самый крупный из отдельных фрагментов Плавта. Вот его перевод (говорит голодный парасит):
Пусть сгинет тот, кто первый изобрел часы,
Поставил первый измеритель солнечный!
День раздробил на части он мне бедному!
В ребячестве часами было брюхо мне
Гораздо лучше и вернее этих всех:
Оно внушит тебе, бывало, —ты и ешь
(Не в счет идет то время, если нет еды);
Теперь, когда и есть еда, а не едят,
Покуда не позволит солнце этого, И город так часами переполнен весь!
Иссох народ, чуть ползает от голода.
(Перевод М. М. Покровского)