В отличие от эпоса, лирики и драмы эпиграмма древними теоретиками литературы долгое время не признавалась особым поэтическим жанром, равноправным с такими произведениями, как поэмы Гомера, оды Пиндара и трагедии или комедии греческих драматургов. Даже после того, как она получила самостоятельные литературные права, античные литературоведы ставили эпиграмму на последнем месте, не придавая ей того значения, какое упрочилось за тремя основными жанрами античной поэзии. Эпиграмма считалась литературным пустяком, что хорошо видно по одной эпиграмме Марциала, который, насмехаясь над одним из своих литературных соперников, говорит [1]:
Эпос я начал писать; ты тоже начал: я бросил,
Чтобы соперником я не был в поэмах твоим.
Наша Тали́я в котурн трагический ногу обула,
Тотчас же сирму и ты длинную тоже надел.
Стал я на лире бряцать, Подражая Калабрским каменам;
Ты, неотступный, опять плектр вырываешь у нас.
Я на сатиру пошел; ты сам в Луцилии метишь.
Тешусь элегией я; тешишься ею и ты.
Что же ничтожней найти? Сочинять эпиграммы я начал;
Первенства пальму и тут хочешь отнять у меня.
Но ко времени Марциала, т. е. к I в. н. э., воззрение на эпиграмму коренным образом изменилось не только у поэтов-эпиграмматистов, но и у публики (Марциал, разумеется, иронически называет эпиграмму самым ничтожным поэтическим жанром). Наоборот, мифологические сюжеты, на которые по многовековой инерции продолжали сочинять и эпические поэмы и драматические произведения, перестают вдохновлять истинных поэтов, для которых сюжетом служит жизнь во всех ее проявлениях, а не отжившая свой век мифология, в героев которой никто не верит и которыми никто не интересуется, как интересовались ими в классический период греческой литературы, когда великие поэты Греции использовали мифологические образы для передачи мыслей и чувств современного им общества.
К началу новой эры таких поэтов уже не было, и все попытки оживить старые поэтические традиции были обречены на неудачу. Это опять-таки хорошо видно по одной из эпиграмм Марциала, обращенной к его другу Флакку [2]:
Флакк, уверяю тебя, ничего в эпиграммах не смыслит,
Кто их забавой пустой или потехой зовет.
Больше забавы у тех, кто пишет про завтрак Терея
Лютого иль про обед твой, беспощадный Тиест;
Или как сыну Дедал прилаживал плавкие крылья,
Иль как киклоп Полифем пас сицилийских овец.
Нет! нашим книжкам чужда напыщенность всякая вовсе,
Сирмой безумной совсем Муза не грезит моя.
- "Но ведь поэтов таких превозносят, восторженно хвалят". -
Хвалят их, я признаю, ну а читают-то нас.
Таким образом, к началу новой эры (и даже гораздо раньше) поэты-эпиграмматисты завоевали себе такие же права, как эпики, лирики и драматурги; что же касается успеха у публики, то эпиграмматисты выходят даже на первые места.
Не так было в древнейшие времена, когда на литературном поприще не встречается поэтов, всецело посвящающих себя эпиграмме. Даже у Симонида Кеосского (VI-V вв. до н. э.) [3], под именем которого cохранилось много эпиграмм, этот вид поэзии был, так сказать, побочным, несмотря на то, что Симонид считался в древности выдающимся автором эпиграмм-эпитафий.
В развитии эпиграмматической поэзии после Симонида очень существен этап, к которому относятся стихотворения, приписываемые философу Платону (V-IV вв. до н. э.), чьи эпиграммы значительно разнообразнее и сложнее по содержанию, чем у его предшественников. В первую очередь обращают на себя внимание не эпиграммы на предметы и не надгробные надписи, а обращения к живым людям, в частности эпиграммы любовные, среди которых одна из лучших следующая (AP, VII, 669):
Смотришь на звезды, Звезда ты моя! О если бы был я
Небом, чтоб мог на тебя множеством глаз я смотреть.
(Перевод С. И. Соболевского)
Не менее важно и проникновение в них философских сентенций, например (AP, IX, 51):
Все уносящее время в теченье своем изменяет
Имя и форму вещей, их естество и судьбу.
(Перевод Л. В. Блуменау)
Правда, философские сентенции встречаются и в более ранних эпиграммах, например у Эпихарма[4]:
Мертв я; мертвый - навоз, а навоз возвращается в землю;
Если ж земля - божество, сам я не мертвый, но бог.
Но все-таки подобные сентенции в эпиграмме получают полные права гражданства именно у Платона.
Одним из древнейших примеров сатирической эпиграммы служит эпиграмма по|эта Гегесиппа (первая половина IV в. до н. э.) на пресловутого мизантропа Тимона (AP, VII, 320), о котором говорит Аристофан в "Птицах" (ст. 1549) и в "Лисистрате" (ст. 808 сл\.), и эпиграмма-пародия Кратета Фиванского (IV в. до н. э.) на эпитафию Сарданапалу (AP, XVI, 27).
Начиная со второй половины IV в. до н. э. тематика эпиграммы значительно расширяется; появляются своего рода краткие рецензии на произведения писателей, живописцев, скульпторов, используются мифологические темы, даются характеристики поэтов, философов. Особенное развитие получают эротические эпиграммы.
Три поэта - Асклепиад, Посидипп и Гедил - были крупнейшими представителями эпиграмматической поэзии III в. до н. э. Самым значительным из них был Асклепиад, родом с острова Самоса, от которого до нас дошло около сорока эпиграмм. Насколько можно судить по этому небольшому наследию, Асклепиада занимали преимущественно любовные темы, в разработке которых он проявляет и самое искреннее чувство, и подлинное мастерство. Все его эпиграммы, будь то любовная сценка, или размышление о своей собственной судьбе, или эпитафия - необыкновенно изящные и яркие картинки. Одна из таких картинок - приготовление к пирушке, для которой надо закупить на рынке провизию и цветы, а по пути зайти за гетерой, - принадлежит к самым очаровательным произведениям греческой поэзии (AP, V, 185):
Сбегай, Деметрий, на рынок к Аминту. Спроси три главкиска,
Десять фикидий, да две дюжины раков-кривуш.
Пересчитай непременно их сам! И забравши покупки,
С ними сюда воротись. Да у Фавбория шесть
Розовых купишь венков. Поспешай! По пути за Триферой
Надо зайти и сказать, чтоб приходила скорей.
(Перевод Л. В. Блуменау)
Не уступают любовным эпиграммам Асклепиада и его эпитафии. Большой интерес представляют также те эпиграммы, в которых Асклепиад высказывает мнение о литературных произведениях; таковы эпиграммы на поэму Антимаха "Лида" и на поэму Эринны "Прялка".
В эпиграммах современника и друга Асклепиада поэта Посидиппа мы находим ту же тематику, что и в эпиграммах Асклепиада; со стороны формы, по тщательности обработки стиха они тоже не уступают асклепиадовским. Поэтому уже в древности, когда стали составлять сборники, или антологии ("цветники"), эпиграмм, многие из них приписывались то Посидиппу, то Асклепиаду. Под именем Посидиппа до нас дошло значительно меньше эпиграмм, чем под именем Асклепиада, несмотря на то, что он был только "эпиграмматографом" (как его называли в отличие от современного ему драматурга Посидиппа). Из эпиграмм-надписей Посидиппа большой интерес представляет уже упомянутая выше эпиграмма́ на статую ваятеля Лисиппа "Случай", в которой в виде вопросов и ответов дается подробное описание этой статуи и раскрывается смысл того, что хотел выразить ею Лисипп. Интересны также эпиграммы, Относящиеся к современным Посидиппу архитектурным сооружениям, - на храм обожествленной после смерти жены царя Птолемея Арсинои (App., I, 116) и на Фаросский маяк (Арр,. III, 80). Отличительной чертой творчества Посидиппа является склонность к философским рассуждениям с несомненным уклоном в сторону пессимизма, порожденного упадком общественной жизни в Греции; мысль Посидиппа не в силах подняться выше обыденной обстановки, которая повергает его в уныние. Очень характерна в этом отношении эпиграмма "О жизни" (AP, IX, 359):
В жизни какую избрать нам дорогу? В общественном месте -
Тяжбы да спор о делах, дома - своя суета;
Сельская жизнь многотрудна; тревоги полно мореходство;
Если имущество есть, страшно нам в дальних краях,
Если же нет ничего - много горя; женатым заботы
Не миновать, холостым - дни одиноко влачить;
Дети - обуза, бездетная жизнь неполна; в молодежи
Благоразумия нет, старость седая слаба.
Право, одно лишь из двух остается нам смертным на выбор:
Иль не родиться совсем, или скорей умереть.
(Перевод Л. В. Блуменау)
Судить о творчестве Гедила, эпиграмм которого сохранилось меньше десятка, разумеется, дочти невозможно; но дошедшие до нас его стихотворения полны жизненной правды и удивительной прелести, что привлекло к нему внимание наших поэтов - Батюшкова [5], сделавшего вольный перевод эпиграммы "Приношение Киприде" (AP, V, 199), и Пушкина [6], который перевел (несколько сократив ее) "Эпитафию флейтисту Феону" (App., II, 134):
Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров
Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил,
И, вдохновенный, нарек младенца Феоном.
За чашей Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон.
Славил и Ватала он, молодого красавца: прохожий!
Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй, Феон!
Эпиграммы Асклепиада, Посидиппа и Гедила знаменуют начало новой эпохи в истории этого поэтического жанра. В них, как в малом зеркале, отражены крупные изменения в общественной жизни греческого мира, наступившие после счастливого завершения войн с персами и расцвета греческой культуры в "век Перикла". Злосчастная Пелопоннесская война между Афинами, Спартой и другими греческими государствами, непрерывные столкновения и войны внутри Греции в IV в., наконец, покорение ее македонским царем Филиппом и колоссальные завоевания его сына, Александра Македонского, в результате которых греческая культура распространилась по всему бассейну Средиземного моря, коренным образом изменили тот "классический" греческий мир, который связан в литературе с именами Эсхила, Софокла, Эврипида, Пиндара, Симонида и других крупнейших поэтов и прозаиков.
Характерной чертой литературных произведений эпохи эллинизма, начавшейся после смерти Александра Македонского и распада его колоссальной монархии на отдельные "эллинистические" государства явилась оторванность от общественной жизни и, как следствие этого, все больший и больший интерес к жизни индивидуальной в самых разнообразных ее проявлениях вплоть до подробностей быта отдельных людей.
В области эпиграммы новая тематика чрезвычайно ярко видна у одного из самых одаренных поэтов эпохи эллинизма - Леонида Тарентского (III в. до н. э.). Он был родом из Южной Италии (Великой Греции), но после завоевания Тарента римлянами в 272 г. до н. э. покинул Италию и до самой смерти вел скитальческую жизнь. Во время своих скитаний Леонид познакомился с бытом трудового народа - пастухов, рыбаков и ремесленников; это ярко отразилось не только на содержании, но и на языке его эпиграмм, наряду с присущей многим эллинистическим поэтам вычурностью и пышностью, отличающихся изобилием технических слов из речи тружеников, среди которых пришлось жить поэту.
Утомительная жизнь вечного странника заставляла Леонида мечтать о спокойном существовании, которое он считает верхом благополучия; он не стремится ни к роскоши, ни к богатству: поселившись в скромной хижине, он рад, "коли есть только соль да два хлебца ячменных" (AP, VI, 302). Свой скромный жизненный идеал он выражает так (AP, VII, 736):
Не подвергай себя, смертный, невзгодам скитальческой жизни,
Вечно один на другой переменяя края.
Не подвергайся невзгодам скитанья, хотя бы и пусто
Было жилище твое, скуп на тепло твой очаг,
Хоть бы и скуден был хлеб твой ячменный, мука не из важных,
Тесто месилось рукой в камне долбленом, хотя б
К хлебу за трапезой бедной единственной были приправой
Тмин да полей у тебя, да горьковатая соль.
(Перевод Л. В. Блуманау)
Леонид искренне жалеет бедняков и тружеников и посвящает им полные глубокого чувства эпитафии. Таковы его эпитафии рыбаку Фериду, пастуху Клитагору, ткачихе Платфиде, эпитафии зарытым при дороге (AP, VII, 295; 657; 726; 478; 480) и другие.
Несмотря на постоянные мысли о смерти, которыми полны его эпиграммы, мировоззрение Леонида нельзя назвать пессимистическим: смерть для него просто неизбежность и вместе с тем состояние полного покоя. В этом отношении он близок к Эпикуру, и корни его миросозерцания те же, что и у этого философа. Однако Леонид существенно отличается от Эпикура тем, что интересуется жизнью во всех ее проявлениях и отнюдь не уходит от нее; он откликается на военные события (см., например, эпиграммы AP, VI, 129 и 131), подшучивает над пьяницей-старухой Маронидой (AP, VII, 455), живо воспринимает произведения искусства (см. эпиграммы об "Афродите" Апеллеса и "Эроте" Праксителя - AP, XVI, 182 и 206).
Эпиграммы Леонида пользовались большим успехом в древности и в новое время не утратили своего обаяния. До нас дошло около сотни его эпиграмм, из которых многие переведены на русский язык.
В конце III-начале II вв. до н. э. в творчестве поэтов-эпиграмматистов заметно некоторое оживление интереса к политической жизни Эллады. Между двумя объединениями греческих государств - Ахейским и Этолийским союзами - происходит борьба за гегемонию в Греции. Эта борьба, как и войны между Македонией и Римом, отразились в эпиграмме. Наиболее выдающимся эпиграмматистом этого времени был поэт Алкей Мессенский, под именем которого сохранилось около двадцати эпиграмм. Но в дальнейшем развитии эпиграмматической поэзии общественно-политические мотивы опять замирают, а первенствующее значение снова получает личная тематика.
Крупнейшим представителем поздней эллинистической эпиграммы следует считать поэта Мелеагра, жившего в конце II и в начале I в. до н. э. Родился Мелеагр в палестинском городе Гадарах, где получил хорошее образование, а затем жил в Тире, как и его современник - эпиграмматист Антипатр Сидонский. В молодости Мелеагр, как видно из его собственных слов (AP, VII, 417), писал сатиры, идя по стопам своего земляка, кинического философа Мениппа (III в. до н. э.). От этих юношеских сочинений Мелеагра ничего не сохранилось. После переселения в Тир поэт всецело обращается к иной тематике, которая была по душе и ему самому, и тому богатому и легкомысленному обществу, в каком ему приходилось завоевывать себе положение. Бо́льшая часть его эпиграмм, написанных в Тире, - игривого и любовного содержания. В этих произведениях он достигает высокого совершенства. При всей риторичности и изысканности языка Мелеагра, в его эпиграммах видно живое и глубокое чувство, которое особенно ярко проявляется в стихотворениях, обращенных к его рано умершей возлюбленной Гелиодоре.
Особо следует отметить автоэпитафии Мелеагра, в которых отразилось то огромное влияние, какое имела для Средиземноморья греческая культура, превратившая отдельные страны и народы, их населявшие, в единый эллинский мир. У передовых людей этого мира исчезает узкий и ограниченный национализм: они начинают сознавать себя гражданами того великого, не знающего никаких внешних пределов государства, идейным центром которого навсегда останутся утратившие всякое политическое значение Афины. Для всех приобщившихся к греческой культуре, - будь они греки, финикийцы или сирийцы, - кроме родной земли, есть одна общая родина - мир (по-гречески - ко́смос). И вот в одной из своих автоэпитафий Мелеагр говорит (AP, VII, 417):
Если сириец я, что же? Одна ведь у всех нас отчизна -
Мир, и Хаосом одним смертные мы рождены.
(Перевод Л. В. Блуменау)
А другую, обращенную к путнику, который пройдет мимо его могилы, заключает такими знаменательными словами (AP, VII, 419):
Если сириец ты, "молви "салам"; коль рожден финикийцем,
Произнеси "аудонис"; "хайре" скажи, если грек.
(Перевод Л. В. Блуменау)
В старости Мелеагр переселился на остров Кос и занялся составлением сборника греческих эпиграмм, начиная с произведений древнейших греческих поэтов. Свой сборник он назвал "Венком", потому что он составлен из "цветов" разных поэтов: из роз Сафо, из лилий Аниты, из мирта Каллимаха и т. д. Вступительное стихотворение к этому сборнику (AP, IV 1) сохранилось. Вот его начало:
Милая муза, кому ты несешь плоды этой песни?
Кто из поэтов тебе песенный создал венок?
Это свершил Мелеагр и Диокла достойного память
Этим созданьем своим благоговейно почтил,
Много вплетя в него лилий Аниты, Миро базиликов,
Мало Сапфических роз, но настоящих зато.
Вплел он нарцисс Мелани́ппида, гимнов исполненный звучных,
И Симонидовых лоз новый побег молодой...
(Перевод Ю. Ф. Шульца)
Свои собственные эпиграммы, включенные в эту антологию, Мелеагр называет "ранними левкоями".
В России эпиграммы Мелеагра давно обратили на себя внимание благодаря их высоким поэтическим достоинствам. Произведения Мелеагра переводили Д. Дашков, В. Печерин и другие. Сохранившееся под именем Мелеагра стихотворение "Весна" переведено было в 1825 г. Масальским и в 1898 г. В. Латышевым.
Младший современник Мелеагра Филодем, от которого дошло свыше тридцати стихотворений, в области эпиграммы знаменует переход к римскому периоду греческой литературы. Он, как и Мелеагр, был родом из Гадары, откуда переехал в Рим, где пользовался покровительством современника Цицерона - Луция Кальпурния Пизона, тестя Юлия Цезаря. Цицерон очень хвалит Филодема за образованность и поэтический вкус.
Филодем был последователем Эпикура, учение которого в его время получило большое распространение в Италии. Он был весьма плодовитым писателем; до нас дошли отрывки из его философских произведений, ценных главным образом тем, что среди них имеются фрагменты сочинений Эпикура. Следы эпикурейской философии можно найти и в эпиграммах Филодема (см., например, AP, XI, 31), но по большей части их тематика та же, что и у Мелеагра, т. е. прежде всего эротическая.
В эпиграммах греческих поэтов, живших в эпоху завоеваний римлян в бассейне Средиземного моря, содержание далеко не ограничивается темами, которые так явно преобладают в стихотворениях обоих сирийцев - Мелеагра и Филодема. Особенный интерес в эпиграммах этого периода представляют отклики на разорение Греции, которые видны уже у поэта II в. до н. э. Полистрата в его стихах на разрушение Коринфа римским полководцем Луцием Муммием в 146 г. до н. э. (AP, VII, 297). В эпиграммах более позднего времени мы находим много откликов на события, связанные с действиями римских войск в Греции. В этих стихотворениях глубокая скорбь об Элладе постоянно соединяется с прославлением подвигов римских императоров, оказавшихся мстителями за разрушение греками Трои, выходцами из которой, согласно легенде, были римляне. Сочетание этих двух мотивов видно у Кринагора, Антипатра Фессалоникского, Алфея и других поэтов начального периода Империи. У позднейших авторов эпиграмм преклонение перед мощью Рима уже со/всем заслоняет былой греческий патриотизм. К таким эпиграммам относятся стихотворения поэта I в. н. э. Леонида Александрийского, у которого это преклонение переходит уже в неприкрытую лесть.
Однако среди множества льстивых эпиграмм греческих поэтов встречаются и такие, в которых видны последние вспышки оскорбленного греческого патриотизма. Такова, например, эпиграмма неизвестного автора (AP, IX, 177), в которой под "фригийцем" разумеется потомок троянцев - римлянин, издевательски начинающий цитировать стих 727 из XV книги "Илиады":
К холму Аяита придя бесстрашного, некий фригиец
Стал, издеваясь над ним, дерзостно так говорить:
"Сын Теламонов не выстоял..." - Он же воскликнул из гроба:
"Выстоял!" - и убежал в страхе пред мертвым живой.
Ко второй половине I в. н. э. относится составление нового сборника эпиграмм поэтом Филиппом Фессалоникским. Самый сборник, как и сборник Мелеагра, не сохранился, но ряд эпиграмм из него, несомненно, перенесен в более поздние антологии. К поэтам мелеагровского "Венка" Филипп прибавил еще много новых, начиная с Филодема. Благодаря Филиппу сохранились эпиграммы Антипатра Фессалоникского, Пармениона, Автомедонта и других греческих эпиграмматистов римского периода.
У эпиграмматистов начала новой эры заметна своего рода пессимистическая ирония, проявляющаяся в сравнении былого величия Греции с ее настоящим положением. Это хорошо видно по эпиграмме Автомедонта, жившего, вероятно, в конце I и в начале II в. н. э.; в этой эпиграмме поэт высмеивает легкость, с какою в римский период приобретались права афинского гражданства (AP, XI, 319):
Только угля десять мер принеси, и получишь гражданство,
А приведешь и свинью, будешь ты сам Триптолем.
Надо еще Гераклиду, советнику, дать лишь немного -
Или капусты кочан, ракушек, иль чечевиц.
Есть у тебя - так зовись Эрехфеем, Кекропом иль Кодром,
Как предпочтешь. Никому дела до этого нет.
(Перевод Л. В. Блуменау)
В культурных центрах эпохи эллинизма и ранней римской Империи (особенно в Александрии египетской), наряду с крупными представителями литературы и науки, появляется множество мелких риторов, грамматиков, шарлатанов-врачей и тому подобного люда, живо охарактеризованного уже римским драматургом Плавтом (ок. 254-184 гг. до н. э.) [7]. Нападки на эту "ученую моль" были одной из излюбленных тем сатирических эпиграмм, примером которых может служить одна из эпиграмм Антифана Македонского (поэта Филипповского сборника - AP, XI, 322):
О кропотливое племя грамматиков, роющих корни
Музы чужой, о семья жалких ученых молей!
Вы, что клеймите великих и носитесь вечно с Эринной,
Тощие, злые щенки из Каллимаховых свор.
Зло вы большое поэтам, а юным умам помраченье.
Прочь! Не кусайте, клопы, сладкоголосых певцов!
(Перевод Л. В. Блуменау)
Среди представителей античной сатирической эпиграммы видное место занимает Лукиллий, современник римского мастера эпиграммы Марциала (ок. 40-104 гг. н. э.), очень близкий к нему по характеру своего дарования [8]. От Лукиллия дошло около 130 эпиграмм, почти сплошь сатирических; среди них эпиграммы на врачей, риторов и философов, на всевозможных шарлатанов и обманщиков как греков, так и римлян.
В более поздний период (конец IV - начало V в. н. э.) выделяется александрийский поэт Паллад. Полтораста дошедших до нас эпиграмм Паллада отличаются высокими поэтическими достоинствами. Стихи его чрезвычайно изящны и правильны; содержание их проникнуто тонким и грустным юмором. Все симпатии Паллада явно на стороне погибающего язычества, неизбежность конца которого он, однако, ясно сознает, что видно, например, из эпиграммы на статую Геракла, опрокинутую христианами (AP, IX, 441):
Медного Зевсова сына, которому прежде молились,
Видел поверженным я на перекрестке путей
И в изумленье сказал: "О трехлунный, защитник от бедствий,
Непобедимый досель, в прахе лежишь ты теперь!"
Ночью явился мне бог и в ответ произнес, улыбаясь:
"Времени силу и мне, богу, пришлось испытать".
(Перевод Л. В. Блуменау)
Сатирические эпиграммы Паллада, в которых он высмеивает врачей, грамматиков, плохих актеров, живы и остроумны; очень характерна для него эпиграмма "На монахов" (AP, XI, 384); в ней хорошо видно презрение этого "последнего язычника" к новой религии:
Если зовутся они "одинокими", что ж их так много?
Где одиночество тут, в этой огромной толпе?
(Перевод Л. В. Блуменау)
Наиболее известной является эпиграмма Паллада, взятая Проспером Мериме эпиграфом к рассказу "Кармен" (AP, XI, 381):
Женщина - горечь; но есть два добрых часа в ее, жизни:
Брачного ложа один, смертного ложа другой.
(Перевод Г. А. Рачинского)
Эпохой последнего расцвета греческой эпиграммы надо считать время Юстиниана Великого (VI в. н. э.), когда появилась целая плеяда талантливых поэтов-эпиграмматистов. Это прежде всего Юлиан Египетский, Македонии, Павел Силенциарий и Агафий Схоластик.
Юлиан Египетский, от которого сохранилось около 70 эпиграмм, не только разрабатывал в них традиционные мотивы, но отразил и современные ему события, например, связанные с известным восстанием "Ника".
Из стихотворений Македония осталось 44 эпиграммы (большей частью любовные), отличающиеся исключительным изяществом.
Из произведений Павла Силенциария, служившего при дворе Юстиниана в должности "блюстителя тишины и спокойствия", нам известно 80 эротических и описательных эпиграмм. И те и другие свидетельствуют о крупном даровании и мастерстве автора. Эпиграммы "На прибрежный сад", "На сады Юстиниана" и большое стихотворение "На пифийские горячие источники" отмечены тонким ощущением природы.
Около сотни эпиграмм, сохранившихся от Агафия Схоластика, замечательны совершенством формы; они не велики - большею частью по восьми-десяти стихов, -ню очень ярки и законченны. Интересно характерное для этого поэта смешение языческих и христианских мотивов: мы находим у него и "Посвящение Афродите" (AP, VI, 80), и стихотворение "На изображение архангела Михаила" (AP, I, 34). Агафий был не только поэтом, но и историком; он написал историю царствования Юстиниана.

---

[1] Марциал, XII, 94.
[2] Там же. IV, 49.
[3] См том I настоящего издания, стр. 252 слл.
[4] Diehl, Anth. lyr., Graeca, fasc. I, p. 181.
[5] К. Н. Батюшков. Сочинения, М. —Л., 1934, стр. 183.
[6] А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в одном томе. М., Гослитиздат, 1949. стр. 269 (Из Афенея).
[7] См. комедию «Куркулион», ст. 288 слл.
[8] См. А. И. Малеин. Марциал. СПб., 1900, стр. 149–191.