Миросозерцание Эсхила может быть названо в основе своей религиозным, но оно сильно отличается от взглядов большинства его современников. Он видит даже нечестие в словах тех людей, которые утверждают, будто боги не считают нужным вмешиваться в дела людей и карать нечестивых (Агамемнон, ст. 369-372). Религиозная мысль Эсхила останавливает внимание с особенным интересом на трех божествах-Зевсе, Афине и Аполлоне. Выражение традиционной веры в богов он дал только в хоре Данаид в "Просительницах"и в лице Ореста в "Эвменидах". Однако оказывается, что, несмотря на мольбы Данаид, которые считают Зевса своим родоначальником, он отдает их во второй трагедии тетралогии во власть насильников, сыновей Эгипта, что наносит серьезный удар религиозной вере. В изображении Аполлона есть еще и чисто гомеровские черты. Так, глашатай Агамемнона вспоминает о том, как он метал стрелы на ахейское войско (Агамемнон, ст. 509-511, ср. "Илиада", I, 44-53).
Однако наряду с этими традиционными представлениями мы находим и совершенно новые черты. Подобно своим старшим современникам Ксенофану и Гераклиту, Эсхил иногда жестоко нападает на ходячие религиозные воззрения. В "Эвменидах" изображен спор между богами- Аполлоном и Эриниями, причем последние обрисованы самыми мрачными красками, и Аполлон выгоняет их из своего храма. В "Хоэфорах" рассказывается, что Аполлон дал повеление Оресту убить собственную мать, - повеление, которое вызывает ужас со стороны Ореста; тем более потрясающим оно должно было казаться современникам Эсхила. В "Агамемноне" Кассандра вспоминает о своих страданиях, насланных на нее Аполлоном за то, что она отвергла его любовь. Такой же страдалицей является Ио в "Прометее" вследствие сластолюбия Зевса и преследований со стороны Геры. Во всем ужасе описано в "Агамемноне" принесение в жертву Ифигении. Хор Эриний в "Эвменидах" упрекает Зевса за то, что он заковал в цепи своего отца Крона (ст. 641). Особенно ярко критика религиозных образов дается в "Прометее". Зевс изображен чисто человеческими чертами, как жестокий тиранн, захвативший власть: "суровым бывает всякий, кто правит внове" (ст. 35). Лишь освоившись с властью, он, наконец, соглашается освободить Прометея. Сам Прометей представлен благодетелем рода человеческого и невинным страдальцем вследствие жестокой тираннии Зевса. Гефест, несмотря на свое сочувствие Прометею, оказывается покорным исполнителем воли Зевса. Бог Океан - хитрый придворный, готовый на всякие компромиссы. Все это и дало основание для заключения Маркса, что боги Греции были трагически ранены насмерть в "Прикованном Прометее" Эсхила.[1]
Наряду с этим критическим отношением к религии мы встречаем также иронические замечания об оракулах и предсказаниях. Разве бывает какая-нибудь добрая весть для людей в предсказаниях? "Искусство гадателей в многословных речах возвещает только бедствия и внушает лишь страх", - говорит хор в "Агамемноне" (ст. 1132-1335). Разве можно узнать будущее? "Услышишь о нем тогда, когда оно наступит Не нужно этого: узнавать его - это значит наперед страдать" (ст. 250-252).
Отвергая таким образом и критикуя общепринятые мифологические представления, Эсхил, однако, не доходит до отрицания религии. Одно несомненно: данное поэтом изображение богов в "Прикованном Прометее" хотя бы и дополнялось какими-нибудь изменениями в других частях тетралогии, все-таки оставляло впечатление серьезного удара по традиционным религиозным представлениям. Но Эсхил не ограничивается такой отрицательной критикой, а, подобно современным ему философам, создает общую идею божества, совмещающего в себе все высшие свойства. (В современной науке обобщающее представление о божестве принято называть "генотеизмом"). Для своего обобщенного представления Эсхил сохраняет традиционное имя Зевса, хотя и оговаривается, что, может быть, его надо называть как-нибудь иначе. Особенно замечательно эта мысль выражена в обращенной к Зевсу песне хора в "Агамемноне" (ст. 160-166).
В таких рассуждениях, где бог отождествляется со всеми стихиями мира, поэт приближается к пантеистическому пониманию божества. Он сходится в этом с Ксенофаном и Гераклитом, которые выступали с критикой греческой мифологии. Отсюда видно, до какой степени Эсхил стоял выше традиционных взглядов своих современников. Это уже есть разрушение обычной религии греков и их политеизма.
Обоснование своих взглядов Эсхил ищет в моральных представлениях. Зевс и отчасти Аполлон являются выразителями его религиозно-этических воззрений. В религии Эсхил ищет этическое начало - Правду, которую он ставит выше всего. Правда обеспечивает человеку успех в его делах ("Семеро", ст. 662; "Хоэфоры", ст. 946-953). Ни один преступник не уйдет от ее карающей руки. Александр-Парис, а вместе с ним и весь троянский народ несут возмездие за свое злодеяние, за то, что попрали великий алтарь Правды ("Агамемнон", ст. 381-384). Ни сила, ни богатство не спасут преступника. Правда более всего любит скромные хижины и бежит из богатых дворцов ("Агамемнон", ст. 773-780).
Прославление Правды, которая, хотя и после долгого времени, торжествует над злодеяниями, дается в "Хоэфорах" (ст. 946-952); "Пришла она, дочь Зевса, которая имеет попечение о хитроумной Каре, в тайной битве и в битве подлинно коснулась его [Ореста] руки. Мы, смертные, называем ее Правдой-тем именем, которое ей подобает. Она пышет пагубной злобой на врагов". Правда есть лучший союзник ("Просительницы", ст. 339). Правда есть не только моральная сила, но и чувство меры. Ее противница - "надменность" (ὔβρις), которая отождествляется с "дерзостью" и "обидой". Все серьезные преступления у людей происходят от надменности. Когда человек теряет здравый рассудок (σωφροσύνη) и, по образному выражению Эсхила, "как мальчик, начинает ловить птицу в небесах" ("Агамемнон", ст. 394), он утрачивает сознание подлинной действительности, у него наступает нравственное ослепление ("Агамемнон", ст. 770), которое боги и особенно Эринии насылают людям в наказание ("Агамемнон", ст. 1192; "Хоэфоры", ст. 403; Эвмениды, ст. 376), и люди решаются на недопустимые дела. Кровавый поступок сам по себе помрачает разум ("Хоэфоры", ст. 1055 сл.). Не рок, тяготеющий свыше, а собственная преступность человека влечет его от одного преступления к другому ("Агамемнон", ст. 763-772). Если боги и терпят некоторое время недопустимые дела людей, то все-таки, в конце концов, они жестоко карают преступника, уничтожая и его самого и весь его род. Трагедии Эсхила по преимуществу и рисуют судьбу таких людей. Сыновья Эгипта хотят насильственно овладеть Данаидами. Полиник идет на брата. Он пытается прикрыть свои действия видимостью Правды. Этеокл, слыша об этом, замечает: "Это было бы для нее совершенно ложное название, если бы она сопутствовала человеку, который в сердце преисполнен дерзости" ("Семеро", ст. 670 сл.). Клитеместра убивает Агамемнона, но потом сама падает убитой.
По представлению Эсхила, человек, который попирал пятой великий алтарь Правды, сам становится жертвой рокового ослепления и начинает совершать преступления, впадая в грех ("Агамемнон", ст. 385-387).
В духе общенародных представлений Эсхил видит эту Правду прежде всего в исполнении элементарных требований патриархальной нравственности - в соблюдении обязанностей гостеприимства, в почитании богов и родителей. "Пусть они [члены народного совета], - так высказывают свои пожелания жителям Аргоса Данаиды, - блюдут Правду, согласную с договорами по отношению к иностранцам, не начиная войны, и не навлекают на себя несчастий. Пусть чтут они вечно богов своей земли по обычаям отцов и, украшенные лавровыми ветвями, приносят в жертву тельцов. Третий завет, написанный в уставах высокочтимой Правды, велит чтить родителей" ("Просительницы", ст. 701-709). Подобным образом и Эринии считают эти три свойства первыми условиями своей морали ("Эвмениды", ст. 269-272).
Суровый жизненный опыт приводит к печальному заключению, что истина познается в страдании πάθει μάθος ("Агамемнон", ст. 176- 178). С логической необходимостью действует тут правило: "Свершивший зло потерпит зло" ("Агамемнон", ст. 1564). "Полезно, - рассуждает хор Эриний, - под влиянием тяжелых обстоятельств быть благоразумным" ("Эвмениды", ст. 520). Рано или поздно человек, наученный горьким опытом, познает благоразумие ("Агамемнон", ст. 181, 1425). Эта мысль еще полнее высказывается в "Хоэфорах": "За слово враждебное, - поет хор, - пусть платится словом враждебным. Громко взывает Правда, требуя возмездия за содеянное преступление. За кровавый удар пусть платят кровавым ударом. Содеявший да будет нести страдание. Так гласит стародавнее изречение" (ст. 309-314). Поэт прямо ссылается на древние правила морали - воздавать за злодеяние равным (ius talionis: око за око, зуб за зуб). Мы находим эти правила и в римском законодательстве Двенадцати таблиц, и в вавилонском законодательстве Хаммурапи.
Но Эсхил не мог довольствоваться этой устаревшей моралью. Его время выдвигало новое представление о возмездии. Ius talionis и кровавая месть, типичная принадлежность родовых отношений, вытесняются новым сознанием. Борьба нового миропонимания со старым нашла отклик в трактовке сюжета об Оресте, матереубийце.
Мы уже говорили выше, что в этом мифе отложились воспоминания о борьбе между материнским и отцовским правом, между падающим матриархатом и утверждающимся патриархатом. Однако и после победы последнего общественное сознание продолжало изменяться, и поэтому вполне естественно, что трактовка мифа об Оресте у Эсхила получила еще новую окраску: он ввел идею нравственного оправдания. Не всякое преступление заслуживает жестокого наказания, но необходимо считаться и с мотивами, вызвавшими его.
Государство, основанное на родовом принципе, считает всякую обиду, нанесенную родичу, преступлением, требующим мести. Поэтому одним из важнейших элементов родового права является кровавая месть. Если кровь человека пала на землю, ее ничем нельзя вернуть к жизни, - этот мотив на разные лады повторяется и в "Агамемноне" (ст. 1018- 1021), и в "Хоэфорах" (ст. 48, 66 сл.), и в "Эвменидах" (ст. 647-651). Кровь вопиет о мщении. Анимистическое представление исходит из мысли, что душа убитого сама требует мщения и руководит действиями мстителя. Согласно с этим, у Эсхила Кассандра, предрекая месть за Агамемнона, говорит, что "поведет Ореста сам убитый отец" ("Агамемнон", ст. 1284). Клитеместра боится мщения души убитого ею мужа и думает умилостивить ее жертвоприношениями, чтобы отвратить от себя гибель ("Хоэфоры", ст. 41 сл.). Также и Орест с Электрой молятся покойному отцу, прося у него помощи, и обещают совершать ему полагающиеся жертвоприношения ("Хоэфоры", ст. 479-488, 497-509). Но, кроме того, душа убитого насылает духов подземного мира, всевозможные бедствия, неурожай, падеж скота, моровую язву, гражданские смуты и междоусобия. Это все представляется как действие Эриний, богинь мщения, в которых олицетворяется весь ужас, какой только может представить себе расстроенное воображение преступника, терзаемого муками совести. Это - олицетворение проклятий умирающего, это - детища самой Земли, исчадия подземного мира. Кассандра в своем ясновидении видит в доме Агамемнона разгул Эриний, напившихся человеческой крови ("Агамемнон", ст. 1187-1193). Так они и рисуются у Эсхила в первой части "Эвменид".
Мысль человека, стоящего на первобытной ступени развития, принадлежащего к патриархальному роду, знает только один способ примирения - убийство виновников смерти родича, только удовлетворение души убитого. Это требование имеет абсолютный, категорический смысл. По мере культурного развития и смягчения нравов становятся допустимыми другие способы примирения. Они встречались изредка и в гомеровском обществе, где знали уже уплату штрафа (Ил. XVIII, 497-508).
Эсхил представил особенно тяжелый случай родовой мести, когда сын - Орест - во имя долга убивает собственную мать, мстя за убийство отца. Поэт показал решительное осуждение этого акта Орестом, который считает это недопустимым. Но убийство Клитеместры совершается по повелению Аполлона. Поэт замечательно изобразил переживания Ореста, который долго не может решиться на убийство. Только когда ему напомнили все подробности смерти отца и когда он услыхал о вещем сне матери, который свидетельствует о воле богов, он, наконец, приступает к своему делу; но и после его совесть не может примириться с совершенным злодейством, и он впадает в душевное расстройство. Душевная драма подготовляет, таким образом, его дальнейшее оправдание, но это оправдание есть в то же время разрыв со старыми моральными представлениями. Богиня Афина не берет на себя окончательного решения этого дела и передает его человеческому суду; однако и тут оправдание Ореста при равенстве голосов, поданных за оправдание и за осуждение, достигается только присоединением ее голоса. С такими оговорками вступает в силу новый суд совести. Решение же сложного морального вопроса "о пролитой крови" поручается отныне и навеки высочайшему авторитету Ареопага.
Старый миф получил, таким образом, новое, более созвучное с духом времени осмысление.
Отклики первобытных верований звучат и в рассуждениях о зависти богов. Об этих первобытных верованиях мы знаем по знаменитому рассказу Геродота о перстне Поликрата (III, 40-43). Боги рисуются как враждебная сила, которая стремится смирить всякого человека, возвышающегося над общим уровнем, подстерегает его и, чем выше он вознесется в своем призрачном счастии, тем ниже низвергает его в бездну несчастий.
Боги наделены такими же чувствами, как и люди; поэтому, как и люди, они полны зависти ("Агамемнон", ст. 135). А на того, кто приобретает чрезмерную славу, падает молния от очей Зевса ("Агамемнон", ст. 468- 470). Как чрезмерно удачное плавание, так и чрезмерное здоровье может вызвать эту зависть ("Агамемнон", ст. 1001-1014). Но у людей это стремление к счастью ненасытно, и не найдется ни одного человека, который бы сказал, когда оно постучится в дверь: "не входи" ("Агамемнон", ст. 1331-1334).
Эсхил дает и конкретные примеры зависти богов. Ксеркс слишком вознесся в сознании своей силы и могущества, не понял "зависти богов" ("Персы", ст. 362) - и он низринут со своей высоты. То же случилось и с Агамемноном. Поэт очень красочно показывает это в сцене с пурпурным ковром, по которому Клитеместра убеждает войти во дворец вернувшегося из-под Трои Агамемнона ("Агамемнон", ст. 905- 957).