1. В первой книге, Новат, у нас была очень благодарная материя: нетрудно скользить вниз, следуя наклонной плоскости пороков. Теперь нам нужно поставить вопрос уже: что дает начало гневу - решение или порыв? - то есть возникает ли он непроизвольно, сам по себе, или, как большинство других чувств, рождается внутри нас не без нашего ведома? Нам придется спуститься в нашей с тобой беседе к предметам столь низким для того, чтобы впоследствии иметь возможность подняться выше. Точно так ведь в нашем теле сначала устанавливается его основа: кости, сухожилия, суставы, все жизненно важное, однако на вид малоприятное; затем на эту основу налагается то, что впоследствии составит красоту лица и всей внешности человека; и наконец, в самую последнюю очередь, по совершенно готовому уже телу разливается самое привлекательное и радующее глаз - цвет.
Гнев возбуждается представлением о нанесенной нам обиде - в этом сомневаться не приходится. Но следует ли он сразу же за этим представлением, разгораясь сам, без всякого участия души, или приходит в движение лишь с согласия души, - это мы попробуем сейчас выяснить.
Мы считаем, что гнев ничего не осмеливается предпринимать сам, действуя только с одобрения души. В самом деле, составить представление о понесенной обиде, возжаждать мести, затем связать первое со вторым и прийти к заключению, что меня нельзя обижать и что я должен быть отомщен, - все это не может быть делом порыва, возбуждающегося в нас без участия нашей воли. Порыв всегда прост; а тут мы имеем нечто сложное и составленное из многих частей. Человек испытал впечатление, понял нечто, возмутился, осудил, а теперь пытается отомстить: такого не может быть, если душа сама не присоединилась к непроизвольно тронувшему ее порыву.
2. Ты спросишь: "А для чего нам, собственно, заниматься этим вопросом?" - Чтобы знать, что такое гнев. Если он рождается помимо нашей воли, то он не подлежит разуму. В самом деле, любое движение, возникающее в нас невольно, непобедимо и неизбежно, как мурашки по коже, когда нас неожиданно обрызгают холодной водой, или как отвращение при некоторых прикосновениях. Когда мы внезапно получаем очень дурные вести, волосы наши встают дыбом; когда мы слышим непристойные речи, по щекам разливается румянец, а когда заглядываем в пропасть, кружится голова. Все это - не в нашей власти, поэтому разум никак не может предотвратить этого. Гнев же прогоняется убеждением, поскольку он - произвольный порок души и не принадлежит к числу тех порывов, которые вытекают из общих условий человеческой участи и потому бывают свойственны даже мудрейшим из людей; к этим последним следует отнести и тот первый укол, какой ощущает наша душа, восприняв обиду.
Такой укол мы невольно чувствуем и глядя на представляемую на сцене драму, и читая о старинных событиях. Мы часто замечаем, что гневаемся, например, на Клодия,[1] когда читаем, как он изгнал Цицерона и убил Антония; а кому не приходилось возмущаться выступлением Мария, проскрипциями Суллы? Кто не приходил в ярость против Теодота и Ахиллы, против того мальчика, что отважился на недетское преступление?[2] Нас часто возбуждает пение или быстрый ритм, или воинственные звуки труб; страшная картина также волнует души, а зрелище казней, пусть наисправедливейших, повергает нас во мрак. По той же причине мы начинаем смеяться со смеющимися, печалимся, попав в толпу горюющих, и приходим в возбуждение, глядя, как другие состязаются.
Такой гнев - ненастоящий, как и печаль, которая хмурит наше чело, когда мы смотрим мимическое представление кораблекрушения, как и страх, морозом пробегающий по душам слушающих чтение о том, как Ганнибал после Канн осадил стены Рима. Все это - невольные движения души; не чувства, а некие первоначальные порывы, предшествующие возникновению чувств. Так звук трубы вдруг заставит насторожиться бывшего солдата, хотя он давно мирный гражданин и одет в тогу; так боевые кони напрягаются, заслышав бряцанье оружия. Говорят, рука Александра всегда тянулась к мечу, стоило Ксенофанту заиграть на флейте.
3. Ни одно из этих движений, случайно захватывающих наш дух, не следует называть чувством. Все это дух, так сказать, скорее претерпевает, нежели делает. Чувство же состоит не в том, чтобы быть тронутым представляющимися нам образами вещей, а в том, чтобы позволить увлечь себя и самому последовать за подобным случайным движением. Если кто-нибудь, заметив бледность, выступившие на глазах слезы, или капли пота, глубокий вздох и внезапно вспыхнувшие глаза, или еще что-нибудь в этом роде, сочтет это признаком чувства и проявлениями души, то ошибется: все это - телесные, а не душевные движения. Самый мужественный муж, берясь за оружие, бледнеет; у самого неустрашимого и яростного солдата при сигнале к бою немного дрожат коленки; у самого великого полководца, когда два враждебных строя двинулись друг на друга, но еще не сшиблись, сердце словно подпрыгивает вверх и останавливается в горле; и у самого красноречивого оратора, когда он готовится произнести речь, холодеют руки и ноги.
Гнев должен не просто возникнуть: ему нужно разойтись. Гнев - порыв, но такой порыв, какого никогда не бывает без согласия души, ибо без ведома души не может идти дело о мщении и каре. Предположим, некто счел себя обиженным и хотел мстить, но по какой-то причине решил отказаться от этого намерения и тотчас успокоился. Такое движение, послушное разуму, я не называю гневом. Гнев - это то, что захлестнуло разум и увлекло его за собой. Итак, первое волнение души, вызванное представлением об обиде - не больше гнев, чем само представление об обиде. А вот следующий порыв, в котором содержится уже не только восприятие, но и одобрение представления об обиде, - это гнев, возбуждение души ко мщению, основанное на суждении и воле. Никто никогда не усомнится в том, что страх предполагает бегство, а гнев - наступление; так поразмысли же хорошенько: можешь ли ты устремиться в наступление или избегать чего-либо без согласия твоей души.
4. Узнай также, каким образом чувство начинается, растет и становится всепоглощающим: первое движение - невольное, как бы подготовка чувства и своего рода предостережение; второму уже сопутствует воля, но еще не упрямая; например, если меня обидели, мне следует отомстить, или если некто совершил преступление, то мне следует покарать его; третье движение - уже необузданное: оно желает мстить не потому, что так следует, а независимо от этого, и совершенно подчиняет себе разум. Первого удара наш разум не может отвести от души, как не может предотвратить и тех непроизвольных движений тела, о которых мы говорили: мы не можем не зевать, когда другие вокруг зевают, не можем не зажмуриться, если нам внезапно ткнут пальцем в глаз. Над этим разум не властен; может быть, лишь привычка и постоянное внимание в состоянии ослабить такие непроизвольные движения. Второе же движение чувства рождается благодаря решению и решением же уничтожается.
5. Теперь нужно разобрать еще вот какой вопрос: есть люди, отличающиеся постоянной свирепостью и радующиеся человеческой крови; в гневе ли убивают они тех, кто ничем их не обидел, настолько, что и сами убийцы не считают себя обиженными? Таким были Аполлодор[3] или Фаларид.[4] Это не гнев, это зверство. Такой человек вредит другим не потому, что его обидели; наоборот, он готов принять обиду, лишь бы получить возможность вредить. Он жаждет бить и терзать не ради мести, но ради удовольствия. Отчего это бывает!? Источник этого зла - гнев. Если ему часто дают волю и утоляют досыта, он доходит до полного забвения милосердия и вытесняет из души все человеческие обязательства по отношению к ближним, превращаясь в конце концов в жестокость. Эти люди лютуют, словно отдыхают, смеясь и радуясь и получая великое наслаждение, и на вид они сильно отличаются от тех, кто охвачен гневом.
Рассказывают, что когда Ганнибал увидел ров, полный человеческой крови, он воскликнул: "Что за прекрасное зрелище!" Оно показалось бы ему еще красивее, если бы он наполнил кровью целую реку или озеро! Но стоит ли удивляться, что такое зрелище - самое захватывающее для человека, рожденного для кровопролития и с младенчества видевшего вокруг себя резню? Фортуна будет благосклонна к тебе и на протяжении двадцати лет станет потворствовать твоей жестокости; повсюду глаза твои будут находить любезное им зрелище: ты увидишь его и возле Тразумена, и у Канн, и, наконец, в родном своем Карфагене.[5]
Волез,[6] бывший не так давно при божественном Августе проконсулом Азии, обезглавил как-то в один день топором триста человек и, шагая с надменным лицом среди трупов, воскликнул по-гречески, словно совершил нечто великое и достопримечательное: "О царственное дело!" Что бы он натворил, если бы был царем? Это был уже не гнев, а нечто худшее и неисцелимое.
6. "Однако, - возразят нам, - добродетель, столь благосклонная к делам чести, должна столь же сильно гневаться на дела позорные". Пусть бы нам лучше возразили, что, дескать, добродетель должна быть одновременно и велика и низменна. Ведь они говорят именно это: они желают и возвысить добродетель, поскольку радоваться правильным поступкам - дело славное и великое, и одновременно принизить ее, поскольку гневаться на чужое прегрешение - дело пренедостойное и свидетельствует о душевной узости. Нет, добродетель никогда не позволит себе укрощать пороки, перенимая для этого их образ действий. Гнев для нее достоин порицания, ибо он сам ничем не лучше тех поступков, которые его возбуждают, а часто даже и хуже. Природное свойство добродетели - радость и веселье; гневаться, как и горевать - ниже ее достоинства. А ведь огорчение - спутник гнева: всякий гнев превращается в печаль либо из-за раскаяния, либо от неутоленности. Если мудрец должен гневаться на прегрешения, то он будет гневаться очень часто и тем сильнее, чем больше проступок; а это значит, что мудрец будет уже не просто разгневанным, но гневливым. Если же мы верим, что в душе мудреца нет места ни для сильного, ни для слишком частого гнева, то не лучше ли нам совсем освободить его от этого чувства? Ведь об умеренности его не может быть и речи, если гнев должен соразмеряться с тяжестью прегрешения. Таким образом, мудрец будет либо несправедливым, равно гневаясь на неравные проступки, либо гневливым сверх всякой меры, если всякий раз в нем будет вспыхивать такой гнев, какого заслуживают совершенные преступления.
7. Да и что может быть постыднее, чем мудрецу зависеть в своих чувствах от чужой испорченности? Выходит, Сократ никогда больше не сможет вернуться домой с тем же лицом, с каким выходил из дому? Ведь если мудрец должен гневаться на все позорные деяния, волноваться или огорчаться из-за всякого преступления, то нет на свете существа унылее, чем мудрец. Вся жизнь его будет проходить в гневе и горе. Разве будет у него хоть миг, когда бы он не видел ничего, заслуживающего порицания? Стоит ему выйти из дому, как придется прокладывать себе путь среди преступников и стяжателей, мотов и бесстыдников, и все они счастливы своими пороками; куда бы он ни обратил взор, всюду глазам его представится что-нибудь возмутительное. Он просто обессилит, если ста нет требовать от себя гнева всякий раз, как для него найдется причина. Вот несметные тысячи с рассветом хлынули на форум: до чего гнусны все их тяжбы, и насколько гнуснее их адвокаты! Один опротестовывает завещание родного отца, которое следовало бы уважить; другой тягается с собственной матерью; третий выступает доносчиком по тому преступлению, в котором он сам - очевидный виновник; вот избирается судья, который станет выносить приговоры за такие поступки, каких и сам совершал немало: а вокруг зрители, сбитые с толку речью защитника, выражают одобрение дурному решению.
8. Но к чему перечислять по отдельности? Когда ты видишь битком набитый форум или переполненную площадку народного собрания, или цирк, в котором народ являет большую свою часть, - знай, что здесь столько же пороков, сколько людей. Ты видишь их в тогах - но меж ними нет мира:[7] за самое скромное вознаграждение каждый согласится погубить другого. Прибыль любого из них достигается только обидой и несправедливым убытком другого. Счастливого они ненавидят, несчастного - презирают; они не выносят тех, кто больше их, и сами невыносимы для тех, кто меньше. Они мечутся, подстрекаемые противоречивыми вожделениями, и ради малейшего удовольствия или пустяковой наживы согласятся, чтобы погиб хоть целый мир. Они живут, точно в гладиаторской школе: с кем сегодня пили, с тем завтра дерутся. Это сборище диких зверей, только звери не кусают себе подобных и со своими живут в мире, а эти насыщаются, терзая друг друга. От бессловесных животных они отличаются одним: животные приручаются и становятся ласковыми к тем,·кто их кормит; люди же в своем бешенстве пожирают и тех, кто вскормил их.
9. Мудрец никогда не перестанет гневаться, если однажды начнет. Все кругом исполнено преступлений и пороков; их совершается столько, что не помогут самые суровые меры пресечения. Повсюду идет великое состязание в негодяйстве. Жажда грешить что ни день, то больше; стыдливости, что ни день, меньше. Вожделением и произволом проникнуто все в пределах видимости; изгнано всякое уважение к добру и справедливости, и преступления уже не совершаются украдкой. Они происходят прямо на глазах на каждом шагу; разложение и подлость настолько захватили все общество, взяли такую силу надо всеми сердцами, что невинность перестала быть редкой - стала несуществующей. Разве лишь немногие отдельные личности нарушают закон? Со всех сторон словно по сигналу поднялся народ сметать границы между дозволенным и недозволенным;

..Дрожит хозяин пред гостем,
Тесть перед зятем, и братья с опаской глядят друг на друга.
Муж - угроза жене, жена - погибель для мужа;
Яд смертоносный с вином мешают, бледнея, невестки;
Сын до срока считает отцом прожитые годы.[8]

Однако тут перечислена лишь ничтожная часть преступлений! Поэт не описал нам два неприятельских стана, в которых ждут боя друг с другом сыновья одной матери, и отцов, сражающихся с детьми под противными знаменами; не описал, как рука гражданина тянет факел - поджечь отчизну; как летают повсюду буйные отряды конницы в поисках укрывшихся жертв проскрипций; отравленные ядом родники; моровую язву, пущенную рукой человека; ров, вырытый сыновьями для осады собственных отцов; переполненные тюрьмы; пожары, выжигающие целые города; правителей, после которых от граждан остаются одни могилы; тайные сговоры о царской власти и о погублении республики; прославление деяний, которые обычно зовутся преступлениями - до тех пор, пока закон в силах с ними справиться; грабеж, разврат, распутство, не брезгающее осквернять даже уста человеческие. Добавь сюда откровенное предательство целых народов, бесстыдное нарушение договоров; всякий, кто сильнее, захватывает себе в добычу все, что не сопротивляется; мошенничество, воровство, обман, надувательство и неплатеж долгов: для судебных разбирательств не хватило бы и трех форумов.[9] Если, по-твоему, мудрец должен чувствовать гнев, какого требует возмутительность каждого преступления, то ему придется не гневаться, а сойти с ума.
10. Лучше поразмысли о том, стоит ли гневаться за ошибки? В самом деле, станет ли кто-то гневаться на людей за то, что они оступаются в темноте? Или на глухих за то, что они не слышат приказов? Или на детей за то, что они, бросив свои обязанности, наблюдают за играми и дурацкими проделками своих сверстников? Может быть, тебе захочется рассердиться и на больных или стариков - за то, что быстро утомляются? Среди прочих недостатков нашей смертной природы есть и этот - помрачение ума, и не столько неизбежность заблуждения, сколько любовь к своим заблуждениям. Чтобы не гневаться попусту на отдельных людей, прости всех сразу, окажи снисхождение роду человеческому. Если ты станешь сердиться на молодых и старых за то, что они грешат, тебе придется сердиться и на новорожденных - за то, что они непременно будут грешить. Разве кто-нибудь гневается на ребятишек, чей возраст еще не позволяет им различать, что хорошо, что плохо? Но если можно извинить ребенка, то с куда большим основанием можно извинить и человека - это будет только справедливо. Такими уж мы уродились: животные, подверженные душевным болезням еще больше, чем телесным; и хотя острие нашего разума от природы не тупо и не лениво, мы плохо им пользуемся, служа один для другого примером порока. Но разве нельзя извинить человека, последовавшего за другими, которые вступили на дурной путь? Ведь он заблудился, идя по большой дороге. Отдельных солдат полководец может наказывать по всей строгости, но если провинилось все войско, ему придется оказать снисхождение. Что удерживает мудреца от гнева? Обилие грешников. Он понимает, насколько несправедливо и насколько опасно было бы гневаться на всеобщий порок.
Гераклит, всякий раз, как выходил из дому и видел вокруг себя столько скверно живущих, а точнее сказать, скверно гибнущих людей, начинал плакать и жалеть всех попадавшихся ему навстречу прохожих, даже если они были веселы и счастливы; его душа была снисходительна и ласкова, но слишком слаба: его самого стоило оплакивать вместе с теми несчастными. Про Демокрита же рассказывают, наоборот, что он никогда не появлялся на людях без улыбки: до того несерьезным казалось ему все, чем серьезно занимались все вокруг. Но где здесь место гневу? Нужно либо смеяться надо всем, либо плакать.
Мудрец не станет гневаться на тех, кто грешит. Почему? А потому что знает, что никто не рождается мудрым, но только становится; знает, что из каждого поколения выходит лишь один-два мудрых человека; потому что ему ясно видны все условия человеческой жизни, а на природу не станет сердиться никто, пока он в здравом уме. Не прикажешь ли ему удивляться, что на колючках лесных зарослей не висят сладкие яблоки? Что на сорной траве не вызревает полезное зерно? Никто не станет гневаться там, где порок стоит под защитой природы. Так что мудрец станет относиться к заблуждениям спокойно и миролюбиво, а к согрешающим - не как враг, а как наставник, указывающий правильный путь; и каждый день, собираясь выйти из дому, он скажет себе: "Мне встретится много пьяниц, много сладострастников, много неблагодарных, много скупых и жадных, много таких, кому не дают покоя фурии честолюбия". На всех них он будет взирать с такой же благосклонностью, с какой врач смотрит на своих больных. Разве тот, чей поврежденный корабль со всех сторон пропускает воду, станет гневаться на матросов или на сам корабль? Нет, он скорее поспешит на помощь, затыкая, где может, течь, где не может, вычерпывая воду, заделывая видимые пробоины, а против невидимых борясь неустанным трудом, и не бросит работы только потому, что сколько бы воды ни вычерпали, столько же наберется снова. Постоянному и плодовитому злу должен противостоять медленный и упорный труд: не для того, чтобы уничтожить его, но для того, чтобы оно нас не одолело. ь
11. Нам возразят: "Гнев полезен, поскольку позволяет избежать презрения, поскольку устрашает дурных людей". Во-первых, если гнев действительно так грозен, как кажется, то, вызывая страх, он тем самым вызывает и ненависть; внушать страх гораздо опаснее, чем презрение. Если же гнев бессилен, он становится предметом тем большего презрения и насмешек: в самом деле, что может быть нелепее попусту бушующей ярости?
Во-вторых, не все оказывается тем сильнее, чем больше внушает страх. Я бы не хотел, чтобы мудрецу говорили, что "оружие у мудреца то же, что и у дикого зверя, - страх, который он вызывает". Разве не внушают страха лихорадка, подагра, злокачественный нарыв? Неужели от этого в них появляется что-то хорошее? Или наоборот: все они презренны, позорны и отвратительны, и оттого-то их так боятся? Гнев сам по себе безобразен и не страшен, а боятся его большинство людей по той же причине, что маленькие дети боятся безобразной маски.
Страх всегда возвращается и словно волна окатывает тех, кто его вызывает, и человек, которого боятся, никогда сам не чувствует себя в безопасности, - об этом ты не подумал? Припомни-ка, кстати, тот стих Лаберия,[10] который, прозвучав в театре во время гражданской войны, произвел на всех такое впечатление, словно раздался вдруг голос общего народного чувства:
"Бояться многих должен тот, кого боятся многие".[11] Так природа установила: кто возвеличился за счет чужого страха, не бывает свободен от собственного. Как дрожит сердце в львиной груди при малейшем шорохе! В какое волнение приходят самые свирепые звери от любого незнакомого запаха, тени! Все, что вселяет ужас, само трепещет. Вот отчего ни один мудрец не пожелает внушать страх и не станет считать гнев чем-то великим на том лишь основании, что его боятся: ведь боятся часто самых презренных вещей: яда, смертоносных костей,[12] укусов бешеных собак.
Огромные стада диких животных не решаются переступить через веревку, к которой привязаны перья, и загоняются таким образом в засаду; эта веревка так и называется formido - "ужас". Тут нет ничего удивительного: неразумные существа боятся пустяков. Движение колесницы и вращение ее колес заставляет львов забиваться назад в клетку; слоны пугаются поросячьего визга. Именно так мы боимся гнева: как дети - темноты, как звери - красных перьев. В самом по себе гневе нет ни твердости, ни смелости, но на легкомысленные души он действует.
12. Мне возразят: "Если ты хочешь истребить в природе вещей гнев, тебе придется сначала истребить испорченность; однако ни то, ни другое невозможно". - Во-первых, несмотря на то, что в природе вещей есть зима, кто-то может и не замерзнуть. Несмотря на существование жарких месяцев, кто-то может и не страдать от жары. Либо благодетельное убежище защитит его от ежегодных периодов неумеренной жары и холода, либо телесная выносливость позволит ему не чувствовать ни того ни другого.
Во-вторых, измени-ка чуть-чуть свое возражение: если ты хочешь впустить в душу гнев, тебе придется сначала истребить в ней добродетель, ибо добродетели и пороки несовместимы, и никто не может гневаться, оставаясь одновременно добрым человеком - не более, чем быть одновременно здоровым и больным.
Ты скажешь: "Нельзя совсем изгнать гнев из души - этого не потерпит человеческая природа". Ничего подобного: нет таких трудностей, которых не одолел бы ум человеческий, которые не стали бы понятными и простыми благодаря постоянному упорному размышлению; нет чувств настолько неистовых и своевольных, чтобы их нельзя было укротить с помощью дисциплины. Дух добьется всего, что сам себе прикажет. Есть люди, научившиеся никогда не улыбаться; есть такие, что лишили свое тело вина, другие - любви, третьи - воды; иной приучил себя довольствовать коротким сном и бодрствует сутки напролет, нисколько не утомляясь; можно выучиться бегать по тоненькой и почти отвесно натянутой веревке; переносить чудовищные грузы, неподъемные для обычного человека; погружаться в море на непомерную глубину и долго обходиться под водой без дыхания. Есть еще тысяча других навыков, в которых человеческое упорство преодолевает всякое препятствие; они свидетельствуют о том, что душа вынесет любую трудность, если сама себе прикажет быть терпеливой. Все люди, о которых я только что говорил, за столь упорные занятия не получают либо вовсе никакого, либо несоразмерно маленькое вознаграждение: в самом деле, какая великолепная награда может ждать того, кто задумал научиться ходить по натянутым веревкам? Или перетаскивать на спине невероятные тяжести? Или день и ночь не смыкать глаз? Или опускаться на дно моря? И тем не менее, несмотря на то что награда ожидала их совсем небольшая, они довели свой труд до конца. Неужели же мы, кого ожидает величайшая в мире награда - безмятежное спокойствие счастливого духа не призовем на помощь все наше терпение? Ведь это же так замечательно, избавиться от гнева, худшего из зол, а вместе с ним - от бешенства, свирепости, жестокости, ярости, от всех сопровождающих его чувств!
13. Не следует нам искать себе оправдания, говоря, что гнев либо полезен, либо неизбежен; да и есть ли, наконец, такой порок, у которого был бы недостаток в защитниках? Не говорите^ что его нельзя истребить; мы болеем исцелимыми недугами, и сама природа, родившая нас для правильной жизни, поможет, если мы захотим исправиться. Многие утверждали, что путь к добродетели крут и тернист; ничего подобного: можно дойти по ровной дороге. Это не пустые слова: я сообщаю вам самую серьезную и важную вещь. Путь к блаженной жизни легок: только вступите на него, и да помогут вам добрые предзнаменования и сами боги. Куда труднее делать то, что вы делаете. Какой отдых лучше душевного покоя, какой труд тяжелее гнева? Что требует от вас меньше напряжения, чем милосердие, и больше, чем жестокость? Стыдливость не доставит вам хлопот, сладострастие вечно занято по горло. Одним словом, блюсти любую добродетель совсем не трудно, пороки же требуют постоянного внимания. От гнева нужно избавляться; с этим отчасти соглашаются и те, кто говорит, что его нужно уменьшать. Лучше отбросить его совсем - от него никогда не будет ничего путного. Без него легче и справедливее пресекаются преступления, наказываются и исправляются злодеи. Для того чтобы исполнить все, что нужно, мудрец не нуждается в помощи какого бы то ни было зла. Он не подпустит к себе ничего, что придется потом с величайшим трудом и вниманием удерживать в границах допустимого.
14. Итак, гневливость недопустима ни при каких обстоятельствах; иногда приходится притвориться разгневанным, когда нужно разбудить лениво дремлющие души слушателей, как упрямых и ленивых лошадей мы заставляем сдвинуться с места с помощью палки или факела. Иногда нужно пронять страхом тех, на кого не действуют разумные доводы. Однако по-настоящему гневаться не полезнее, чем горевать или бояться.
"Что же, разве не бывает случаев, возбуждающих в нас гнев?" - Вот именно в этих случаях и нужно решительнее всего подавлять его. Одержать победу над своей душой совсем нетрудно: ведь даже атлеты, упражняющие лишь низшую часть своего существа, спокойно переносят боль ударов - ведь им надо изнурить противника; и сами наносят удары не тогда, когда велит им гнев, а когда диктует удобный случай. Пирр, знаменитейший наставник в гимнастических состязаниях, всем, кого тренировал, давал, говорят, одно и то же наставление: не поддаваться гневу. Ибо гнев нарушает все правила искусства, и все его помышления сводятся к одному - как бы навредить побольше. Нередко бывают обстоятельства, в которых разум советует набраться терпения, а гнев - добиваться возмездия, и, послушавшись его, мы запутываемся в новых бедах, гораздо страшнее первых. Случалось, что люди, не пожелавшие спокойно снести одно-единственное слово, отправлялись в изгнание, а на тех, кто не пожелал молча снести легкую обиду, обрушивались тяжелейшие бедствия; кто возмущался малейшему ущемлению своей неограниченной свободы, те навлекли на себя рабское ярмо.
15. "И все-таки в гневе есть что-то благородное. Ты сам признаешь это: посмотри на германцев и скифов - племена, более других склонные к гневу". Верно, мужественные и крепкие от природы характеры бывают склонны ко гневу до того, как их смягчит дисциплина. Есть прирожденные качества, которые бывают свойственны лишь более благородным характерам, как пышная растительность признак тучной, хотя и невозделанной земли, как высокий лес вырастает лишь на плодородной почве. Точно так же и мужественные от природы характеры - подходящая почва для гневливости; огненно-кипучие, они не терпят ничего мелкого и низкого; однако их жизненная энергия требует обработки и совершенствования, как все, что произрастает лишь по милости природы без участия искусства; если такой характер быстро не укротить, все, из чего могло бы получиться мужество, превратится в опрометчивую дерзость. А что? Разве более мягким душам не сопутствуют и более мягкие пороки, как чрезмерная сострадательность, любвеобильность, застенчивость? Таким образом, даже по недостаткам человека я могу показать тебе его превосходные природные задатки; и тем не менее, даже будучи признаками лучшей природы, они не перестают от этого быть пороками.
Кроме того, все эти племена, свободные благодаря дикости, как львы или волки, так же неспособны к рабству, как и к господству над другими. Ибо сила их характера не столько человеческая, сколько дикая и неуправляемая. Но никто не может повелевать, не умея подчиняться. Вот отчего власть всегда оставалась в руках народов, живущих в умеренном климате. Жители холодного севера отличаются неукротимыми характерами, как говорит поэт: "Своего подобие неба".[13]
16. "Однако животные, более других подверженные гневу, считаются самыми благородными". Ставить их в пример человеку было бы заблуждением, потому что у них вместо разума - порыв, а у человека вместо порыва - разум. Но даже и среди животных, что одним хорошо, нехорошо другим: львам помогает гнев, а оленям страх, коршуну - нападение, голубке - бегство. Более того, неверно даже и то, что всякое животное тем лучше, чем больше склонно ко гневу. Я согласен, что это верно применительно к хищникам, питающимся своей добычей: тут чем гневливее зверь, тем он лучше. Но быков и лошадей я стану хвалить не за гневливость, а за выносливость и терпение: они должны слушаться узды. Ну и наконец, ты выбрал крайне неудачный образец: зачем призывать человека подражать животным, когда есть вселенная и есть бог, которого одному лишь человеку из всех животных дано понимать - для того, чтобы подражать ему.
"Но гневливые люди считаются самыми простыми и искренними (simplicissimi)". Они кажутся простыми по сравнению с лжецами и притворщиками, потому что они действительно не притворяются· Однако я назвал бы их не простыми, а безалаберными: так мы называем дураков, расточителей и любителей роскошной жизни, да и вообще такое имя подходит к любому пороку, не соединенному с хитростью.
17. "Иногда оратору полезно бывает разгневаться - он тогда говорит лучше". - Совершенно верно, но не разгневаться, а изобразить гнев. Так и актеры, произнося стихи, волнуют народ не гневом своим, а хорошим подражанием гневу. То же самое относится и к судьям, и к выступающим на сходках: повсюду, где нам нужно бывает направить чужие души туда, куда мы считаем нужным, мы изображаем то гнев, то страх, то сострадание, чтобы внушить эти чувства другим; и часто сыгранное чувство производит куда более сильное действие, чем подлинное.
"Безгневная душа расслаблена". - Да, если в ней нет ничего сильнее гнева. Не следует быть ни разбойником, ни жертвой, ни сострадательным, ни жестоким. У жалостливого душа чересчур мягкая, у разбойника чересчур затверделая. Мудрецу же следует держаться умеренности и для совершения дел, требующих мужества, применять не гнев, а силу.
18. А теперь, поскольку мы рассмотрели все вопросы касательно гнева, перейдем к средствам борьбы с ним. Их, по-моему, два: первое - не поддаваться гневу, второе - в гневе не совершать дурных поступков. Забота о теле тоже предполагает два рода наставлений: одни - как сохранить здоровье, другие - как восстановить его. Так и с гневом: одна забота - не допустить его, другая - подавить. Тому, как избежать гнева, нас научат наставления, относящиеся ко всему образу жизни; одна их часть относится к воспитанию детей, другая - к взрослым.
Воспитание требует самой большой тщательности, которая потом окупится сторицей; легко придать правильную форму душе, пока она еще мягкая; трудно искоренить пороки, которые повзрослели вместе с нами.
19. Возникновению гневливости благоприятствует горячая по природе душа. В самом деле, существуют четыре элемента: огонь, вода, воздух и земля, наделенные в разной степени такими свойствами, как жар, холод, сухость и влажность.[14] Смешение элементов создает разнообразие местностей, животных, тел и нравов; также и человеческий характер проявляет особые склонности в зависимости от того, какой элемент в нем окажется сильнее и обильнее прочих. Так, какие-то области или страны мы зовем влажными или сухими, жаркими или холодными. Такие же различия существуют и между животными, и между людьми: важно, сколько в ком содержится влаги или жара; какого элемента окажется больше, таков будет и нрав. Гневливыми делает людей огненная природа души, ибо огонь деятелен и упорен. Холодное смешение делает людей трусами, ибо холод сжат и малоподвижен.
Некоторые из наших[15] считают, что движение гнева происходит в груди человека, когда закипает кровь около сердца. По всей видимости, они указывают на это место как на самое вероятное вместилище гнева потому, что грудь - самое горячее место в человеческом теле. В ком больше влаги, в тех гнев нарастает постепенно, поскольку в них нет готового жара и они раскаляются по мере волнения. Вот почему у детей и женщин гнев вначале всегда легкий, да и вообще у них он скорее бурный, чем тяжелый. У людей сухих возрастов гнев силен и неудержим, но он обычно не растет и намного не увеличивается, потому что жар в них уже склоняется к убыли, а на смену жару идет холод. Старики бывают тяжелого и сварливого нрава, так же как больные и выздоравливающие; исчерпывается жар и от переутомления или потери крови. Сюда же относятся и все истощенные голодом и жаждой, малокровные, недоедающие и вообще слабые и изнуренные. Вино воспламеняет гнев, поскольку горячит; пьяные - а некоторые даже слегка навеселе, в зависимости от природы каждого - из-за любого пустяка вспыхивают гневом. Самые гневливые - рыжие и краснолицые, и я не вижу другой причины этому, кроме одной: у них от природы такой цвет лица, какой у других делается обычно во время вспышки гнева; видимо, у них всегда очень подвижная и беспокойная кровь.
20. У некоторых людей наклонность к гневу от природы; у других ее вызывают случайные причины, достигающие тех же результатов, что и природа. У одних такая наклонность появляется из-за болезни или увечья; у других - от слишком напряженной работы, или постоянного недосыпания, или от бессонницы, вызванной тревогой; у третьих - от любви или неутоленных желаний. Одним словом, любое телесное или душевное повреждение делает душу больной и склонной к жалобам и ссорам. Впрочем, все это может служить лишь первоначальным поводом для гнева; гораздо большую пищу дает этому пороку привычка, особенно укоренившаяся.
Изменить свою природу трудно; смешать заново элементы, раз и навсегда смешавшиеся при нашем рождении, невозможно; однако полезно знать природные свойства каждого, для того, например, чтобы стараться не давать горячим характерам вина. Платон считает, что его не следует давать мальчикам,[16] чтобы не прибавлять огня к огню. Горячим людям не следует также много есть: от обильной пищи растягивается тело и одновременно разбухает, надувается душа. Их надо утруждать работой до усталости для того, чтобы их чрезмерный жар поуменьшился, не для того чтобы загасить его совсем; от утомления кипящая кровь хотя бы перестанет пениться. Полезны иад также игры: умеренное удовольствие снимает душевное напряжение, умеряя лишний жар.
Людям более влажным, чрезмерно сухим и холодным не угрожает опасность со стороны гнева; им следует остерегаться более низменных пороков: трусости, сварливости, отчаяния и подозрительности. Таких людей следует поддержать, приласкать, заставить развеселиться и воспрянуть духом. Против гнева и уныния следует применять не просто разные, а противоположные средства; поэтому всякий раз мы будем давать лекарства против того недуга, который в данный момент оказался сильнее.
21. Итак, повторяю: лучше всего, чтобы мальчики с самого начала воспитывались в здоровых правилах. Однако задача эта оказывается трудна оттого, что приходится все время следить, как бы, с одной стороны, не вскормить в них гнев, а с другой - не притупить природную живость. Дело это требует самого тщательного внимания; ибо и те свойства, которые следует взращивать, и те, которые надо подавлять, воспитываются сходными средствами, и это сходство легко может обмануть даже близкого наблюдателя. Дух растет, когда ему дают волю; поникает, когда его принуждают к рабскому повиновению; он способен воспрянуть от похвалы, внушающей ему добрую самонадеянность, но та же похвала порождает заносчивое самомнение и гневливость. Поэтому нужно направлять мальчика между обеими крайностями, действуя то уздой, то шпорами. Нельзя, чтобы ему пришлось терпеть унижения или рабство; пусть ему никогда не придется ни просить, ни умолять; то, что он когда-то был вынужден просить, не пойдет ему на пользу; пусть без просьб получает все в подарок - ради самого себя, или совершенных добрых поступков, или ради того добра, которого мы ждем от него в будущем. В его состязаниях с ровесниками мы должны следить, чтобы он не уступал другим и чтобы не поддавался гневу. Надо постараться, чтобы он сблизился и подружился с теми, с кем обычно состязается; тогда в борьбе он привыкнет стремиться не сделать другому больно, а победить. Всякий раз, как он одержит победу или сделает что-нибудь, достойное похвалы, мы можем похвалить его и ободрить, но ни в коем случае нельзя допускать чрезмерной радости и гордости: ибо радость порождает восторг, а за восторгом следует заносчивость и чрезмерно высокая самооценка. Мы будем давать ему передохнуть от напряжения, но не допустим, чтобы он распускался в праздном безделье, и станем держать его подальше от всякого соприкосновения с наслаждениями; ибо ничто не делает людей гневливыми в такой степени, как мягкое и ласковое воспитание. Вот почему чем снисходительнее родители к единственному чаду, чем больше ему позволяется с малолетства, тем сильнее бывает испорчена его душа.
Не сможет противостоять ударам тот, кому никогда ни в чем не было отказа, чьи слезы всегда спешила утереть заботливая мать, кто всегда мог потребовать наказать своего педагога. Разве ты не видишь, что люди чем счастливее, тем гневливее? Это особенно заметно у богатых, знатных и чиновных: какой бы вздор не пришел им в голову, какого пустяка ни пожелала бы душа - все исполняется при попутном ветерке удачи. Счастье вскармливает гневливость. Толпа льстецов обступила твои высокомерные уши: "Подумать только, чтобы тебе так отвечал вот этот человечишко? Да ты опускаешься ниже своего достоинства, ты сам себя недооцениваешь!" - и прочее в том же роде, перед чем едва ли устоит и здравый ум, с самого начала правильно поставленный. Вот почему детей нужно держать подальше от всякой лести; пусть слышат правду. Пусть они иногда испытывают страх, всегда - почтение, пусть встают при появлении старших. Надо, чтобы мальчик никогда ничего не мог добиться гневом; мы сами предложим ему, когда он будет спокоен, то, чего не давали, пока он требовал плачем. А что касается родительских богатств, то пусть он видит их, но не имеет права ими пользоваться. Его нужно ругать за неправильные поступки. Важно также, чтобы учителя и педагоги у мальчиков были спокойные. Всякое нежное молодое существо прилепляется к тем, кто рядом, и вырастает, подражая им. Уже подросшие юноши воспроизводят нравы своих кормилиц и педагогов. Когда один мальчик, воспитывавшийся ν Платона, вернулся к родителям и увидел раскричавшегося в гневе отца, он сказал: "У Платона я никогда не видал ничего подобного". Я не сомневаюсь, что на отца он сделался бы похож гораздо скорее, чем на Платона.
Прежде всего, пусть пища у детей будет простая и необильная, одежда - недорогая, и весь образ жизни - такой же, как у их сверстников. Если с самого начала ты заставишь его почувствовать себя равным многим, он впоследствии не станет гневаться, если его будут с кем-то сравнивать.
22. Но все это относится к нашим детям. Что же касается нас, то оправданием наших пороков и жизненных правил не могут служить ни жребий рождения, ни воспитание; нам придется иметь дело уже с их последствиями. Итак, мы должны бороться против первопричины. Причина гневливости - мнение о том, что нас обидели; не нужно с такой легкостью принимать это мнение на веру. Даже если обида была нанесена откровенно и совершенно очевидно, не надо сразу поддаваться чувству: то, что кажется правдой, нередко оказывается ложным. Всегда нужно дать пройти времени: утро вечера мудренее. Пусть наши уши не будут так легко доступны обвинительным речам; мы должны знать о дурной склонности человеческой природы и остерегаться ее, а именно: против воли выслушав что-то нам неприятное, мы охотно верим и вспыхиваем гневом прежде, чем составим суждение об услышанном. Более того, нас возбуждают часто не обвинения, а простые подозрения, и мы гневаемся на ни в чем неповинных людей оттого, что истолковали в дурную сторону чужое выражение лица или улыбку. Вот почему нужно удержаться от гнева и разобрать хорошенько все дело, выслушав также и доводы отсутствующего обвиняемого; ибо отложенное наказание мы всегда можем привести в исполнение, но уже исполненное нельзя забрать назад.
23. Известный тираноубийца был схвачен, не успев сделать свое дело; Гиппий[17] подверг его пыткам, чтобы тот указал имена своих сообщников, и он назвал ближайших друзей тирана, кому, как он знал, было особенно дорого тираново благополучие, а тот немедленно приказывал казнить их, по мере того как назывались имена, и наконец спросил, остался ли еще кто-нибудь, на что получал ответ: "Ты один; больше я не оставил никого, кому ты был бы дорог". Так гнев заставил тирана действовать по указке тираноубийцы и собственным мечом перебить всех своих защитников.
Насколько отважнее был Александр! Прочитав письмо, в котором мать предостерегала его против врача Филиппа и советовала беречься яда, он без страха выпил приготовленное Филиппом питье. Там, где дело шло о друге, он верил себе больше, чем матери. Он был достоин того, чтобы его друг оказался невиновен, и сам эту невинность доказал. В Александре я хвалю этот поступок тем более, что никто больше него не страдал от приступов гнева; но чем реже встречается в царях умеренность, тем больше заслуживает она похвалы.
Подобным образом поступил и Гай Юлий Цезарь: своей победой в гражданской войне он воспользовался чрезвычайно милосердно; перехватив шкатулки с письмами, отправленными в свое время к Гнею Помпею людьми, принадлежавшими либо к враждебным по отношению к Цезарю, либо к нейтральным партиям, он сжег их, не читая. Хотя он всегда если гневался, то лишь умеренно, тут он предпочел не давать себе и такой возможности; он решил, что самое великодушное прощение - не знать, в чем кто перед тобой провинился.
24. Много зла проистекает от легковерия. Часто лучше вовсе не слушать, потому что бывают обстоятельства, когда лучше обманываться в ком-то, чем перестать ему доверять. Нужно истреблять в своей душе подозрение и всевозможные догадки, раздражающие нас и сбивающие с пути больше всего другого. "Он не слишком вежливо со мной поздоровался; он не ответил на мой поцелуй; он начал было говорить и вдруг как-то резко замолчал; он не пригласил меня к обеду; он, кажется, специально отвернулся, чтобы не заметить меня". - У подозрительности никогда не будет недостатка в доводах. Нам нужны простота и благожелательное толкование событий. Будем верить лишь тому, в чем убедимся собственными глазами с несомненной очевидностью, и всякий раз, как наше подозрение окажется напрасным, сделаем сами себе выговор за легковерие: если мы каждый раз станем себя бранить, мы отвыкнем верить любому пустяку.
25. Отсюда следует и еще один вывод: не стоит огорчаться из-за мелочей. Мальчик-слуга недостаточно быстро поворачивается; вода для питья слишком теплая; постель неразглажена; стол накрыт небрежно - раздражаться из-за подобных вещей - безумие. Кто простужается от малейшего ветерка - болен или хил от рождения; кого заставляет зажмуриться белая одежда - у того плохо с глазами; кто не может без сострадания видеть чужой труд - изнежен до полной распущенности. Рассказывают, что был среди граждан Сибариса такой Миндирид, который, увидав однажды человека, копавшего землю и высоко взмахивавшего мотыгой, пожаловался, что устал от одного его вида, и запретил ему работать у себя на глазах. Он же жаловался однажды, что чувствует себя ужасно плохо оттого, что розовые лепестки, на которых он возлежал, смялись.
Там, где удовольствия испортили и душу и тело, все на свете кажется невыносимым, не оттого, что условия жесткие, а оттого, что тот, кто должен их терпеть, мягок. В противном случае, кто бы стал приходить в бешенство оттого, что рядом чихнули или кашлянули, оттого, что забыли прогнать муху, что под ногами вертится собака, что раб нечаянно уронил на пол ключ? Тот, чьи уши больно ранит скрип переставляемого стула, сможет ли вынести спокойно крики и брань сограждан, бурю проклятий, обрушивающихся на него в народном собрании или в курии? Вытерпит ли он голод и жажду летней кампании, если мальчик, смешавший с вином немного меньше снега, уже вызывает у него приступ гнева?
Итак, самая благоприятная для гневливости почва - это неумеренно роскошный образ жизни, ни в чем себе не отказывающей; с душой надо обращаться сурово и жестко, чтобы она стала нечувствительна к любым ударам, кроме действительно тяжелых.
26. Наш гнев вызывают как те, кто действительно мог нас обидеть, так и те, кто никак не мог. Среди этих последних - неодушевленные вещи, например книги: разве редко нам случается швырнуть в угол книгу, написанную слишком мелкими буквами, или разорвать в клочья, если в ней полно ошибок? А одежда? Разве мы не рвем ее за то, что она нам не понравилась? А ведь гневаться на них тем глупее, что они не только не заслужили нашего гнева, но и не могут его почувствовать. "Да, но нас несомненно обидели те, кто сделал такие вещи". Во-первых, мы разражаемся гневом обычно прежде, чем такая мысль приходит нам в голову. Во-вторых, если спросить самих мастеров, они привели бы справедливые оправдания в свою пользу. Один не умел сделать лучше, чем сделал и остался неумехой вовсе не ради того, чтобы тебя оскорбить. Другой тоже и в мыслях не имел доставить тебе неудовольствие. Ну и в-третьих, что может быть безумнее, чем изливать на вещи желчь, которую ты скопил против людей?
Гневаться на бессловесных животных - так же безумно, как и на бездушные предметы. Животные не могут обидеть нас, ибо не могут захотеть этого; а то, что совершено без умысла, - не обида. Они могут причинить нам вред, как железо или камень, но причинить обиду они не в состоянии. И все же есть люди, обижающиеся, когда лошадь, послушно шедшая под одним всадником, начинает упрямиться под другим: они уверены, что лошадь их презирает, как будто она по своему усмотрению предпочитает одних людей другим, а не повинуется опыту и сноровке искусного наездника. Глупо гневаться на животных, но не умнее и на детей, а также на всех прочих, мало чём отличающихся от детей в рассуждении благоразумия: все их прегрешения в глазах справедливого судьи оправдываются неразумием.
27. Есть существа, не способные причинять вред, наделенные только благотворной и целительной силой. К таким существам относятся бессмертные боги, которые и не желают, и не умеют причинять зло, ибо по природе миролюбивы и доброжелательны; обидеть кого-нибудь для них так же немыслимо, как побить самих себя. Безумцы, не ведающие истины, приписывают им буйство моря, неумеренность осенних ливней, жестокие зимние холода; но ведь все эти вещи, приносящие нам вред или пользу, вовсе не для нас предназначены. Мир вновь приводит на землю зиму или лето вовсе не ради нас: у них свои законы, выполняющие божественные предначертания. Мы слишком много о себе думаем, если нам кажется, что мы достойны быть единственной причиной столь грандиозных перемен. Ни одна из них не совершается ради того, чтобы нас обидеть; более того, совсем наоборот: среди них нет ни одной, которую нельзя было бы обратить нам во благо.
Мы уже говорили, что есть вещи и существа, не способные вредить, а есть - не желающие этого. В числе последних будут хорошие магистраты, родители, наставники и судьи: их порицание должно принимать так, как мы принимаем скальпель хирурга или запрещение врача есть и пить и прочие мучительные, но обещающие принести пользу процедуры. Нас наказали; хорошо, если мы поразмыслим не только о том, что нам пришлось претерпеть, но и о том, что мы совершили, и попытаемся вынести беспристрастное суждение о нашей жизни; тогда, если мы пожелаем сами себе сказать правду, мы решим, что заслужили и большего наказания.
28. Если мы желаем быть во всем справедливыми судьями, то давайте прежде всего убедим себя в том, что никто из нас не без греха. Ведь именно в этом главный источник нашего возмущения: "Я-то ни в чем не виноват" и "ничего не сделал". Ничего подобного: просто ты ни в чем не признаешься! Мы возмущаемся, когда нам делают выговор или наказывают, не понимая, что тем самым мы прибавляем к совершенным проступкам новый: дерзкое упрямство.
Кто из нас осмелится заявить, что не нарушил ни одного закона? Но пусть даже найдется такой во всех отношениях невиновный: что за узкая невинность быть добрым лишь с точки зрения закона! Насколько правила долга шире, чем правила права! Как много еще есть требований благочестия, человеколюбия, вежливости, щедрости, справедливости, верности, для которых нет места на табличках государственных законов! Однако мы не в силах соответствовать даже самым узким предписаниям - не нарушать закон. Мы не то делаем, не то думаем, не того желаем, не тому потворствуем, чему нужно; если в чем-то мы и остались неповинны, то только потому, что нам не удалось преступить закон - не повезло.
Об этом мы не должны забывать, чтобы спокойнее относиться к тем, кто поступает дурно, чтобы с верой выслушивать тех, кто нас ругает. В особенности не следует нам гневаться на действительно добрых - если даже они станут вызывать в нас гнев, то кто же тогда не станет? - и менее всего на богов. Все, что нам приходится переносить неприятного, совершается не их волей, но по закону нашей смертности. "Но нас преследуют болезни и муки". - Ну что же, рано или поздно все равно надо уходить: жилье-то нам здесь досталось трухлявое, быстро гниющее.
Тебе скажут, что вот, такой-то плохо говорил о тебе. Подумай, не говорил ли и ты раньше про него плохого? Подумай, сколько раз и о скольких людях ты дурно отзывался. Повторяю, нам следует всякий раз думать о том, что это не обижают нас, а воздают нам обидой за обиду. Следует помнить, что из тех, кто кажется нам обидчиком, один действует, может быть, ради нашего же блага; другой действует по принуждению, третий - по неведению; что даже те, кто обижает нас и добровольно и сознательно, ставили перед собой совсем другую цель: один не мог отказаться от удовольствия блеснуть остроумием; другой сделал это вовсе не ради того, чтобы повредить нам: просто он не мог добиться чего-то для себя, не оттолкнув нас с дороги; часто бывает, что, желая польстить одному, обижают при этом другого. Пусть каждый припомнит, сколько раз на него самого падало ложное подозрение; как часто, когда он желал оказать добрую услугу, фортуна заставляла ее казаться обидой; сколько людей он сначала ненавидел, а потом полюбил; тогда он не станет мгновенно поддавать-ря гневу, в особенности если всякий раз, как его заденет что-нибудь, Он станет говорить себе: "Я ведь и сам такое делал".
Однако где найдешь такого справедливого судью? Человек, не пропустивший в своих домогательствах жены ни одного своего знакомого, для кого то обстоятельство, что это - чужая жена, вполне достаточный повод, чтобы влюбиться и пожелать ее, не позволяет даже взглянуть на свою собственную супругу. Вероломный больше всех настаивает на скрупулезном соблюдении договора; клятвопреступник первым кидается преследовать обманщиков; крючкотвор и мошенник больнее всех переживает, когда его присуждают к уплате штрафа; ревниво блюдет чистоту своих рабов тот, кто не пощадил своей собственной. Чужие пороки у нас перед глазами, к собственным мы всегда повернуты спиной. Вот почему отец бранит сына за буйные пирушки, хотя сам не лучше его; вот почему не прощает чужой роскоши тот, кто сам себе ни в чем не отказывал; вот отчего тиран гневается на человекоубийцу, а святотатец наказывает воровство. Большинство люден гневается не на прегрешение, а на совершивших его. Давайте всегда оглядываться на самих себя: это сделает нас более терпимыми; давайте спрашивать себя: "А не совершил ли я чего-нибудь в таком же роде? А не заблуждался ли и я так же точно? А стоит ли мне осуждать эти проступки?"
29. Главное лекарство от гнева - отсрочка. Первым делом требуй от твоего гнева подождать, не для того, чтобы простить, но для того, чтобы все взвесить и вынести суждение: у гнева силен лишь первый порыв; пока он будет ждать, он уляжется. И не пытайся одолеть его сразу целиком: ты победишь его весь, только уничтожая по частям. Иногда нас неприятно поражает то, что мы видели и слышали сами, иногда нам передают обидные вещи. Мы не должны сразу верить таким рассказам: те, кто передает их, могут солгать, либо для того, чтобы обмануть нас, либо оттого, что сами обмануты. Есть такие, кто обвиняет других, чтобы втереться в милость, и сочиняет вымышленную обиду только ради того, чтобы показать, как он за нас переживает. Есть люди злокозненные, желающие разрушить наши самые тесные дружеские связи. Есть язвительные сплетники, жаждущие зрелищ и развлечения: ничто не доставляет им большего удовольствия, как столкнуть нас с кем-то лбами и с безопасного расстояния смотреть на драку.
Если тебе придется рассматривать в суде дело о самой крошечной денежной сумме, ты не сможешь утвердить иск без свидетелей; свидетельские показания не будут признаны действительными без присяги; ты дашь выступить обеим сторонам, дашь им время, выслушаешь каждую, и не по одному разу: ибо чем чаще ты будешь возвращаться и пересматривать доводы за и против, тем яснее станет тебе Истина. Так неужели же друга своего ты осудишь, не сходя с места? Не выслушав, не расспросив, не позволив ему узнать, кто и в чем его обвиняет, ты обрушишь на него свой гнев? Как, разве ты уже успел выслушать все, что могут сказать тебе обе стороны? Да тот, кто перенес это тебе в уши, сам умолкнет тотчас, как только окажется перед необходимостью подтвердить свои слова. Он скажет: "Нечего на меня ссылаться; если ты вытащишь меня на суд, я стану все отрицать. И вообще я больше никогда ничего тебе не скажу". Он вас стравливает, а сам в то же время благополучно ускользает от разбирательства и наказания. Если кто-то хочет сообщить тебе нечто не иначе как по секрету, тому - я почти уверен в этом - нечего тебе сообщить. К тому же, что может быть непоследовательнее: тайно поверить - а потом явно разгневаться?
30. Бывают обиды, которым мы сами свидетели. Тут нужно хорошенько взвесить их природу и волю тех, кто их нам нанес. Ребенок? Его возрасту это извинительно: он не знает, что хорошо, что плохо. Отец? - Либо он в свое время уже сделал нам столько добра, что имеет право быть неправым; либо - что очень вероятно - именно в том, что он говорит нам неприятные вещи, и состоит его перед нами заслуга. Женщина? - Не ведает, что творит. Подчиненный? - Значит, он не вполне в себе: ибо кто же сердится на неизбежность? Обиженный? - Это не обида: тебе просто придется вытерпеть то, что ты первый сделал. Судья? - Поверь лучше его решению, чем своему. Царь? - Что же, если он наказал виновного, подчинись справедливости; если невинного - подчинись судьбе. Бессловесное животное или подобное бессловесному существо? Сердясь на него, ты сам ему уподобишься. Болезнь или несчастье? - Чем терпеливей ты будешь, тем легче они пройдут. Бог? - Гневаться на него - напрасный труд, все равно, что молить, чтобы он разгневался на кого-то другого. Тебя обидел добрый человек? - Не верь. Дурной? - Не удивляйся; его накажет за тебя кто-нибудь другой; к тому же он сам себя наказал тем, что совершил дурной поступок.
31. Гнев, как я уже говорил, пробуждается в нас в двух случаях; во-первых, когда нам кажется, что нас обидели; об этом сказано уже достаточно. Во-вторых, когда нам кажется, что нас обидели несправедливо; об этом следует кое-что сказать. Несправедливым люди считают либо то, что им приходится переносить незаслуженно, либо то, что приходится переносить неожиданно. То, чего мы не ждали, мы считаем возмутительно несправедливым. Нас больше всего возмущает то, что нарушает наши привычные надежды и расчеты: дома нас обижают самые ничтожные мелочи; малейшая небрежность наших друзей уже кажется нам оскорблением.
Нас могут спросить: "Отчего же тогда мы сердимся на обиды, наносимые нам врагами?" - Оттого, что мы их не ожидали, или, во всяком случае, ожидали не таких сильных. Это происходит от нашей чрезмерной любви к себе. Мы считаем, что должны быть неприкосновенны даже для врагов. Внутри у каждого из нас царская душа, каждый хочет, чтобы ему было все позволено, но не хочет быть жертвой чужого произвола. Таким образом, нас делает гневливым либо самоуверенность, либо непонимание действительности.
В самом деле, ну что удивительного в том, что дурные люди совершают дурные поступки? Что нового, невиданного в том, что враг вредит нам, друг нас задевает, сын оступается, слуга нет-нет и провинится? Фабий[18] говорит, что нет ничего позорнее для полководца, чем оправдываться: "Я не думал, что так выйдет". По-моему, нет ничего позорнее для человека вообще. Думай обо всем, ко всему будь готов: даже при самых добрых нравах не все шероховатости сглаживаются. Человеческая природа порождает и коварные души, и неблагородные, и жадные, и нечестивые. Если ты захочешь строить свое суждение, исходя из нравов кого-то одного, подумай о нравах большинства людей.
Там, где ты найдешь больше всего радости, там будет больше всего и страха. Где все тебе покажется исполнено покоя, там опасность лишь замерла и притаилась. Считай, что всегда непременно должно случиться что-то обидное и неприятное. Кормчий никогда не станет беспечно распускать паруса, не приготовив всех снастей для того, чтобы быстро свернуть их в случае необходимости. Помни прежде всего о том, что вредить другим - самое гнусное и мерзкое дело, самое противное природе человека, чья доброта приучает даже свирепых зверей. Взгляни, как покорно слоны подставляют шею ярму,[19] как быки позволяют детям и женщинам безнаказанно плясать у себя на спине, ударяя по ней пятками;[20] как змеи безобидно скользят вокруг наших кубков и, не кусаясь, заползают под складки одежды; как приветливо смотрят морды медведей и львов на того, кто за ними ухаживает, когда он заходит к ним в клетку; как дикие звери ласкаются к своему хозяину - нам должно стать стыдно, что мы поменялись нравами с животными.
Нельзя причинять зло родине. Значит, нельзя также и гражданину, ибо он - часть родины, а если целое заслуживает почтения, то и части его священны. И значит, нельзя причинять зла человеку вообще, ибо он вместе с тобой гражданин большого города. Подумай, что было бы, если бы руки захотели причинить вред ногам, а глаза - рукам? Нет, части нашего тела живут в согласии, ибо сохранность каждой - в интересах целого; так и люди, рожденные для союза, должны щадить отдельных его членов, ибо здоровое сообщество может существовать при бережном отношении и любви друг к другу всех его частей. Мы бы, наверное, не стали убивать даже гадюк и ядовитых водяных змей, отравляющих нас зубами и жалом, если бы могли надеяться когда-нибудь приручить их или сделать неопасными для нас и для других. Следовательно, мы и человеку не станем причинять зла потому, что он провинился, но только для того, чтобы он не провинился впредь: наказание всегда должно считаться не с прошлым, а с будущим, ибо оно есть выражение не гнева, а предосторожности. В самом деле, если наказывать всякого с дурным и испорченным характером, то ни один из нас не избежит наказания.
32. "И все-таки в гневе есть какое-то наслаждение; сладостно причинять боль за боль". - Нет; как нет ничего достойного в том, чтобы отвечать благодеянием на благодеяние и подарком на подарок, так же постыдно и отвечать обидой на обиду. В состязании позорно быть побежденным, здесь позорно быть победителем. "Месть" - бесчеловечное слово, хоть она и считается чем-то законным и справедливым; тот, кто причиняет боль за боль, тоже виноват, хотя у него и есть оправдание. Какой-то неразумный человек, не узнав Марка Катона,[21] побил его в бане: сознательно никто не поднял бы руку обидеть такого мужа! Когда впоследствии этот человек пришел просить прощения, Катон ответил: "Я не помню, чтобы меня побили". Он решил, что лучше не признавать обиду, чем требовать воздаяния. Ты спросишь: "Неужели подобная наглость так и осталась безнаказанной?" - Не просто безнаказанной, но, напротив, получила еще и награду: ведь он смог узнать Катона. Великий дух презирает обиды. Самый обидный род мести - признать обидчика недостойным нашей мести. Многие, ища возмездия за легкие обиды, сами делают их более глубокими для себя. Велик и благороден тот, кто спокойно слушает лай мелких собачонок, как крупный и сильный зверь.
33. "Если мы будем мстить за свои обиды, нас меньше будут презирать" . - Если мы прибегаем к мести как к средству, то следует прибегать к ней без гнева, и не потому, что мстить сладостно, а потому, что полезно. Однако часто гораздо полезнее не мстить, а сделать вид, будто ничего не произошло. Например, обиды от власть имущих нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они решат, что и впрямь задели вас, непременно повторят. Кроме того, в душах, развращенных большим успехом, есть скверная черта: они ненавидят тех, кого обидели. Тут стоит прислушаться к примечательным словам человека, состарившегося в услужении у царей. Когда кто-то спросил его, как ему удалось достичь столь редкой при дворе вещи как старость, он отвечал: "Я принимал обиды и благодарил за них".
Иногда не только мстить невыгодно, но не стоит и виду подавать, что ты обижен. Гай Цезарь[22] посадил в тюрьму сына блестящего римского всадника Пастора, обиженный тем, что юноша слишком нарядно одевался и слишком изысканно причесывался; когда отец пришел просить даровать жизнь сыну, Цезарь, словно ему вдруг напомнили о казни, приказал вести его на казнь тотчас; но чтобы не быть совсем бесчеловечным в отношении отца, пригласил его на этот же день к обеду. Пастор пришел без тени упрека на лице. Цезарь велел ему пить гемину[23] за свое здоровье, а рядом поставил стража: бедняга выдержал, хотя пил так, словно это была кровь сына. Цезарь послал ему благовония и венки и велел наблюдать, примет ли; принял. В тот самый день, как схоронил сына, более того - когда еще и не схоронил сына, подагрический старик возлежал среди сотни других пирующих, накачиваясь вином в таком количестве, какое едва ли уместно было бы даже на празднике в честь сыновнего рождения, и за все это время не проронил ни слезинки, ни единым знаком не выдал своей боли; он пировал так, словно добился помилования сыну. Ты спросишь, почему? У него был другой сын. Вспомни Приама:[24] разве он, спрятав свой гнев, не обнимал царских колен, не целовал руку убийцы, еще забрызганную кровью сына? Разве не обедал с ним? Да, но без благовонных притираний, без венков; свирепейший из врагов долго утешал его, уговаривая хоть немного подкрепиться пищей, а не заставляя осушать громадные кубки, поставив над головой надсмотрщика. Ты был бы вправе презирать этого римского отца, если бы он боялся за себя; но его гнев сдерживала отцовская любовь. Поистине он заслуживал того, чтобы отпустить его с пира собрать кости своего сына; но юноша-хозяин не отпускал его, хотя во всем прочем был чрезвычайно радушен и любезен: он то и дело поднимал чашу за его здоровье, заставляя его пить без передышки, и напоминал не без угрозы, чтобы он развеселился, отбросив все заботы; и старик всем своим видом показывал, что веселится, забыв о том, что произошло в тот день. Чуть-чуть не угоди гость палачу - погиб бы и второй сын.
34. Итак, нам следует воздерживаться от гнева, кто бы его ни вызывал: равный, высший или низший. Ссориться с равным рискованно, с высшим - безумно, с низшим - унизительно. Лишь жалкие ничтожества норовят ответить укусом на укус. Протяни руку к мыши или муравью: они станут кусаться; так все слабые существа: если до них только чуть дотронуться, им кажется, что их уже ударили. Если кто-то вызвал наш гнев, вспомним о том, что он нам когда-то сделал хорошего: это заставит нас смягчиться; заслуги перевесят обиду. Стоит подумать и о том, что репутация снисходительного человека будет много способствовать нашей доброй славе; и о том, скольких полезных друзей мы приобретем благодаря прощению. Не стоит гневаться на детей наших врагов и противников - пусть нас отвратит от этого пример жестокости, преподанный Суллой, который очищал государство от детей проскрибированных граждан. Делать кого-то наследником ненависти, вызванной отцом, - верх несправедливости. Всякий раз, как нам трудно бывает простить кого-нибудь, давайте подумаем: а выиграем ли мы сами, если впредь никому ничего не будет прощаться? Как часто приходится просить прощения тому, кто прежде отказывал в нем! Как часто он бывает вынужден обнимать колени того, кого оттолкнул когда-то от своих! Что может быть замечательнее, чем сменить гнев на дружбу? Самые верные союзники римского народа - это те, кто были самыми упорными его врагами. Что бы осталось сегодня от римского владычества, если бы спасительная прозорливость не перемешала в свое время побежденных и победителей?
Пускай кто-то сердится: ты в ответ сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама угаснет, если одна из двух сторон откажется ее поддерживать: сражаться могут лишь двое равных соперников. Но если с двух сторон сошлись и схватились два гнева, лучше поступит тот, кто первым оставит поле битвы: здесь победителем будет побежденный. Тебя ударили? - Отступи. Отвечая ударом на удар, ты только даешь повод ударить тебя еще, и к тому же даешь оправдание своему противнику; и вырваться из схватки ты уже не сможешь, когда захочешь.
35. Неужели кто-нибудь захотел бы поразить врага с такой силой, чтобы вся рука погрузилась в рану и ее нельзя было вытащить назад? А ведь гнев - именно такое оружие: оно не вытаскивается. Оружие мы выбираем себе поудобнее, присматриваем легкий и сподручный меч. Неужели же мы не станем избегать этого тяжелого, обременительного, неповоротливого оружия души: порывов гнева? Мы любим быструю езду, но только такую, когда можно в случае надобности замедлить скорость, свернуть в нужную сторону, где надо, остановиться, а где надо - перейти с галопа на шаг. Если против нашего желания у нас дергаются мышцы, мы решаем, что нервы не в порядке.
Только старики и больные начинают невольно бежать, когда хотят идти шагом. Самыми здоровыми и сильными мы считаем те душевные движения, которые повинуются нашей воле, а не несутся, куда им самим заблагорассудится.
Но полезнее всего будет как следует приглядеться к гневу: сначала увидеть все его безобразие, а затем - его опасность. Ни одно другое чувство до такой степени не выдает смятения своим видом: гнев способен сделать уродливыми прекраснейшие лица, исказить судорогой самые спокойные черты. В гневе люди теряют всякое благообразие: если плащ лежал на них красивыми складками и по моде, то вместе с заботой о себе они утрачивают и внимание к одежде, которая теперь висит как попало; если волосы красиво лежали благодаря природе или искусству, душевное волнение поднимает их дыбом; вены взбухают; грудь сотрясается от частого прерывистого дыхания; горло раздувается от бешеных выкриков; ноги дрожат, руки трясутся, все тело содрогается и трепещет. Какова, по-твоему, в это время душа внутри, если снаружи ее отражение так отвратительно? Насколько страшнее выглядит гнев в сердце, насколько жарче внутри его дыхание, насколько сильнее порыв, грозящий взорвать человека, если не найдет себе выхода! Вспомни, какое выражение бывает у врагов или у диких зверей, когда они насквозь промокли от еще теплой крови после резни или устремляются на убийство; вспомни придуманных поэтами подземных чудовищ, опоясанных змеями и выдыхающих пламя; вспомни, какие жуткие существа встают из преисподней, сея раздоры между народами, разжигая войны и в клочья раздирая мир, - именно таким мы и должны представить себе гнев: глаза горят огнем; из горла вырывается то ли шипение, то ли вой, то ли мычание, то ли скрежет, словом, самые отвратительные звуки, какие вы можете вообразить; каждая рука потрясает копьем (в оборонительном оружии он не нуждается, ибо мало заботится о своей безопасности); лицо сведено судорогой, окровавлено, покрыто шрамами и черно-синими пятнами от ударов; походка сумасшедшего; весь окутанный мраком, он нападает, опустошает, обращает в бегство и страдает от ненависти ко всем, а больше всего - к самому себе; равно ненавидящий и ненавистный, он жаждет уничтожить землю, моря и небо, если иначе нельзя уничтожить врага. Или, если хочешь, вообрази его таким, каким он является у наших поэтов:
Бич окровавленный в правой руке сжимает Беллона,
Рядом в разодранном платье шагает Раздор, усмехаясь.[25]
Или, если сможешь, придумай еще более устрашающий образ этого устрашающего чувства.
36. Секстий[26] говорит, что некоторым людям в гневе полезно было посмотреться в зеркало: столь сильная перемена в себе смущала их; поставленные лицом к лицу с действительностью, они не узнали себя самих. А ведь лишь самая малая доля душевного безобразия обнаруживается на лице, отраженном в зеркале. Если бы нам можно было показать нашу душу, если бы было какое-нибудь вещество, в котором она стала бы видима, то в какое смятение пришли бы мы, глядя на нее, - черную, грязную, бурлящую, корчащуюся, раздутую. Если даже теперь ее безобразие в состоянии пробиться наружу сквозь кости и мышцы, сквозь множество плотных преград, то что было бы, увидь мы ее голой? Впрочем, я думаю, не стоит верить, будто зеркало заставило кого-то испугаться собственного гнева: ты спросишь, почему? Дело в том, что, если человек подошел к зеркалу, готовый перемениться, значит, он уже переменился. Для разгневанного самое красивое лицо на свете то, чьи черты перекошены, а волосы дыбом, ибо люди хотят выглядеть такими же, какими хотят быть.
Лучше давай посмотрим, какой большой вред наносит людям гнев как таковой. У кого-то от чрезмерной разгоряченности лопаются вены; кто-то через силу кричал, и у него хлынула кровь горлом; у кого-то портится зрение от переувлажнения глаз; у выздоравливающих возобновляются сильные приступы болезни. Кроме того, это самый быстрый путь к безумию. Многие так и остались в буйном помешательстве гнева: они не смогли вернуть назад ум, который на время отбросили. Аякса гнев подтолкнул к безумию, а безумие - к смерти.[27] Охваченные гневом призывают смерть на головы детей, нищету себе, крушение - дому, и при том уверяют, что они отнюдь не разгневаны, как сумасшедшие, что они в здравом уме. Они враги друзьям и пугало для близких, им нет дела до законов, кроме тех, с помощью которых можно как-нибудь ущемить обидчика, их выводят из равновесия мелочи, их не трогают ни уговоры, ни благодеяния, они не признают никакого образа действий, кроме насильственного, и всегда готовы поднять меч или броситься на него.
Они находятся во власти величайшего из зол, превосходящего все прочие пороки. Другие захватывают нас постепенно - этот налетает и завладевает нами без остатка. Ведь он в конце концов подчиняет себе все остальные чувства. Он побеждает самую пламенную любовь, так что люди пронзают любимые тела и лежат в объятиях тех, кого сами зарезали. Гнев попирает даже алчность - самый жесткий и несгибаемый из пороков: он заставляет скупца швыряться накопленными богатствами или поджигать дом, собрав в него все свое добро. А разве не случалось самым честолюбивым людям в гневе срывать с себя знаки отличия и власти или отказываться от дарованных им почестей? Нет такого чувства, над которым гнев не взял бы верха.

---

[1] Публий Клодий Пульхр (ок. 100–52 г. до н. э.) — одна из известнейших и одиозных фигур конца Республики; добиваясь должности народного трибуна (58 г.), сменил аристократическое родовое имя Клавдий на плебейскую форму Клодий. Виновник известного скандала с женой Цезаря, изгнания Цицерона и Катона Младшего; главарь одной из соперничающих банд, державших в страхе весь Рим. Убит в 52 г. до н. э.
[2] Мальчик — юный царь Египта Птолемей XIII Филадельф, младший брат Клеопатры; Теодот Хиосский — софист и наставник царя, согласно преданию, уговоривший его убить Помпея, чтобы угодить Цезарю; Ахилла — военачальник царя, непосредственный убийца Гнея Помпея, искавшего убежища в Египте после поражения при Фарсале (48 г. до н. э.). Все трое — ходячий пример низости и коварства.
[3] Аполлодор — тиран города Кассандрии на Паллене (ок. 279 г. до н. э.), чья кровожадная жестокость вошла в поговорку. См.: Диодор Сиц. 22. 10 сл.
[4] Фаларид — тиран Акраганта (570–554 до н. э.) — ходячий пример свирепого кровопийцы.
[5] У Тразименского озера в 217 г. до н. э. и при Каннах в 216 г. до н. э. римляне потерпели сокрушительные поражения от Ганнибала. Разрушения римлянами Карфагена в 146 г. до н. э. живой Ганнибал уже не видел — видимо, резне радовался его кровожадный дух.
[6] Луций Валерий Мессала Волез, консул 5 г. н.э., известный своей неслыханной жестокостью, по поводу которой был суд, специальное сенатское постановление и даже собственноручное письмо императора Августа.
[7] Тога — символ мирной жизни.
[8] Овидий. Метаморфозы. I. 144 слл.
[9] Т. е. Римский форум, форум Юлия Цезаря и форум Августа.
[10] Децим Лаберий (106–43 гг. до н. э.) — римский всадник, известный мимограф.
[11] Фр. 126 (Comicorum Romanorum Fragmenta / Ed. О. Ribbeck.) Этот стих произносился, по–видимому, самим Лаберием, который по просьбе Юлия Цезаря выступил в 46 г. до н.э. в своем миме (несмотря на всадническое достоинство) в роли раба–сирийца. Адресован стих, по–видимому, самому Цезарю (см. Макробий. Сатурн. II. 7. 4).
[12] ossa pestifera (или mortifera) — вероятно, орудия злого колдовства — см., например: Тацит. Анналы. II. 69; Гораций. Сатиры. I. 8. 22.
[13] Фр. 359, 25 (Fragmente Poetarum Romanorum, Baerens).
[14] Точнее, по порядку перечисления элементов, или стихий, это будут жар, влажность, холод и сухость. Согласно стоическому учению, четыре элемента изменяются друг в друга в строгом порядке. Ср. у Цицерона (О природе богов. II. 33. 84): «Из земли рождается вода, из воды — воздух, из воздуха — эфир (т.е. огонь); и наоборот: из эфира — воздух, из воздуха — вода, а из воды самый низший элемент — земля».
[15] Т.е. стоиков.
[16] См.: Платон. Законы II. 666 А
[17] Гиппий, гын Писистрата — афинский тиран с 528/527 г. до н. э.
[18] Квинт Фабий Максим Кунктатор (ум. в 203 г. до н. э.) — знаменитый военачальник ΙΪ Пунической войны, один из образчиков древней римской Доблести.
[19] См.: Плиний. Естественная история. VIII. 2. 4.
[20] См.: Марциал. V. 31. 1–4.
[21] Марк Порций Катон Младший (Утический) (95–46 г. до н.э.) — консерватор–республиканец, противник Цезаря, покончил с собой после поражения Помпея при Тарсе. Для римских стоиков — первый образец для подражания, идеал человека и мудреца.
[22] Гай Цезарь Калигула — римский император с 37 по 41 г. н. э., завидовавший красноречию Сенеки и отправивший его в ссылку.
[23] Hemina (греч.) — мера жидкостей, равная половине римского секстария (0,274 л).
[24] См.: Гомер. Илиада. XXIV. 477–479. После того как Ахилл убил Гектора, Приам является в шатер победителя умолять о возвращении тела своего сына.
[25] Несколько видоизмененные Сенекой стихи из «Энеиды» Вергилия (VIII, 702–703).
[26] Квинт Секстий — римский философ эпохи Августа. Учение его, видимо, было достаточно эклектично. Известно, что он просил не причислять его к стоикам, что он основал в Риме общину ревнителей философского самосовершенствования, жившую отчасти по пифагорейским установлениям, под названием Romani roboris secta. Вероятно, он стремился создать подлинно римскую философию и воплотить ее в действительности — не в теоретическом учении, а на практике, в особом образе жизни. Чтобы не отвлекаться от своего главного дела, отклонил предложенный ему Цезарем cursus honorum. О нем см.: Сенека. О природе. 7. 32. 2; Письма к Луцилию. 59, 7; 73, 12; 108, 17.
[27] Знаменитый гнев Аякса, героя Троянской войны, разгорелся после того, как золотые доспехи Ахилла несправедливо присудили не ему, а Одис сею. Гнев помрачил его ум; в безумии Аякс принял овец и быков за аргивян и перебил их, а очнувшись, покончил с собой. См. трагедию Софокла « Аякс».