Я исполняю мое обещание и осуществляю мое намерение написать историю упадка и разрушения римского владычества и на Западе, и на Востоке. Она обнимает весь период времени от царствования Траяна и Антонинов до взятия Константинополя Мехмедом Вторым и заключает в себе обзор Крестовых походов и положения Рима в средние века. Со времени издания первой части протекли двенадцать лет, которые, согласно моему желанию, были годами "здоровья, досуга и упорного труда". Теперь я могу поздравить себя с тем, что освободился от продолжительной и утомительной работы, но мое удовольствие будет чистым и полным только в том случае, если публика отнесется к последним частям моего сочинения с такой же благосклонностью, с какой она относилась к первым.
Сначала я намеревался собрать в одно целое сведения о тех писателях всех веков и всех наций, из которых я черпал материалы для этой истории, и я до сих пор остаюсь в том убеждении, что такую с виду хвастливую выставку учености мне извинили бы ради действительной пользы такого труда. Если же я отказался от этого намерения, если я уклонился от предприятия, получившего одобрение от великого знатока этого дела,[1] то извинением для меня может служить то соображение, что было бы крайне трудно установить размеры такого каталога. Простой список имен и издателей не удовлетворил бы ни самого меня, ни моих читателей; на отличительные черты самых замечательных писателей, излагавших историю Рима и Византии, мне приходилось указывать мимоходом при изложении тех событий, которые были ими описаны; более подробные критические исследования, конечно, достойны усидчивой работы, но они наполнили бы толстый том, который мог бы мало-помалу разрастись в общий обзор всех исторических писателей. Поэтому я пока ограничусь повторением искреннего заверения, что я всегда старался черпать сведения из первоначальных источников; что моя любознательность, равно как чувство долга, всегда заставляли меня изучать подлинники и что в тех случаях, когда я не был в состоянии отыскать этих подлинников, я аккуратно указывал на второстепенные свидетельства, которые были единственными поруками за изложенные мною мнения или факты.
Я скоро снова увижу берега Женевского озера, с которыми я познакомился в ранней молодости и которые всегда так любил. Живя в досуге и в независимости под мягкой системой управления, среди прелестной природы и вежливого и образованного народа, я пользовался и, надеюсь, впредь буду пользоваться разнообразными наслаждениями уединения и общественной жизни. Но я всегда буду дорожить названием и достоинством англичанина: я горжусь тем, что родился в свободной и образованной стране, и одобрение моих соотечественников, было бы самой лучшей и самой почетной наградой за мой труд. Если бы я пожелал иметь другого патрона, кроме публики, то я посвятил бы это сочинение тому государственному человеку, который в течение своего продолжительного, бурного и в конце несчастного управления имел много политических противников, но едва ли хоть одного личного недруга, который, после своего падения, сохранил много верных и бескорыстных друзей и который под гнетом тяжелого недуга сохраняет привлекательную энергию своего ума и счастливое душевное спокойствие, свойственное его превосходному характеру. Лорд Норе позволит мне выразить чувство дружбы на языке искренности; но даже и искренность и дружба были бы безмолвны, если бы он был еще на том посту, с которого раздаются королевские милости.
В моем далеком уединении, тщеславие, быть может, не перестанет нашептывать мне на ухо, что мои читатели, вероятно, захотят знать, не простился ли я с ними навсегда, заканчивая это сочинение. Я расскажу им все, что я сам знаю, - все, что я мог бы поведать самому близкому другу. В настоящую минуту мотивы для деятельности и мотивы для бездействия уравновешиваются, а в глубине моей души я не нахожу ничего, что дало бы мне право решить, на которой стороне будет перевес. Я не могу от себя скрывать, что шесть больших томов должны были утомить, а может быть, и истощить снисходительное внимание публики, что при повторении подобных попыток писатель, имевший успех, может более потерять, чем выиграть, что моя жизнь уже клонится к закату и что самые почтенные из моих соотечественников, те люди, примеру которых я желал бы подражать, положили в сторону перо историка почти в таком же периоде своей жизни. Тем не менее я соображаю, что летописи древних и новых времен представляют много богатых и интересных сюжетов, что я еще располагаю и здоровьем, и досугом, что благодаря привычке писать приобретаются в некоторой степени искусство и легкость и что я вовсе не чувствую, чтобы во мне ослабло горячее влечение к истине и к знанию. Для деятельного ума праздность более утомительна, чем труд, и первые месяцы моей свободы будут употреблены на занятия, способные удовлетворить мою любознательность и мои наклонности. Увлечения этого рода иногда отрывали меня от обязательной, хотя и приятной, работы, которую я добровольно наложил на себя; но впредь я буду полным хозяином моего времени, и все равно, буду ли я делать хорошее или дурное употребление из моей независимости, я уже не буду бояться ни упреков моей собственной совести, ни упреков со стороны моих друзей. Я имею полное право на целый год отдыха; будущее лето и затем зима пройдут очень быстро, и опыт решит, должен ли я предпочесть свободу и разнообразие занятий систематической работе, которая хотя и вносит оживление в ежедневные занятия писателя, но вместе с тем и вставляет их в определенные рамки. Мой выбор, быть может, будет зависеть от прихоти или от случайности, но изворотливое самолюбие отыщет мотивы и для одобрения усидчивой деятельности, и для одобрения философского бездействия.
Даунинг-Стрит, 1 мая 1788.
P. S. Я пользуюсь этим случаем, чтобы сделать два замечания, касающихся отдельных слов, так как до сих пор они не приходили мне на ум. 1. Всякий раз, когда я говорю по ту сторону Альп, Рейна, Дуная и пр., я предполагаю, что я нахожусь сначала в Риме, а потом в Константинополе, и не обращаю никакого внимания на то, согласны ли такие условные географические указания с местом жительства читателя или автора. 2. При употреблении иностранных собственных имен, и в особенности тех, которые имеют восточное происхождение, я всегда буду стараться, чтобы их перевод на английский язык был верной копией с оригинала. Но мне придется нередко отступать от этого правила, основанного на стремлении к однообразию и точности, а исключения из него будут более или менее часты сообразно с установившимися в языке обычаями и со вкусом переводчика. Наша азбука иногда оказывается недостаточной; неприятный звук и непривычная орфография могли бы оскорбить слух или зрение наших соотечественников, а некоторые явно извращенные названия вошли в употребление и как бы натурализовались в общеупотребительном языке. У пророка Мухаммеда уже нельзя отнять его знаменитого, хотя и неправильного, Магомет;[2] хорошо всем известные города Алеппо, Дамаск и Каир были бы почти неузнаваемы под названиями Галеба, Дамашка и Ал-Кагиры; титулы и названия должностей в Восточной империи установлены трехсотлетней практикой; из трех китайских слогов "Кон-фу-цзы" мы сделали одно слово "Конфуций" и усвоили придуманное португальцами слово "мандарин". Но я желал бы употреблять то слово "Зороастр" то слово "Зердуст", смотря по тому, откуда я буду добывать нужные мне сведения, из Греции или из Персии; с тех пор как мы вступили в частые сношения с Индией, Тимуру был возвращен престол, захваченный Тамерланом; самые точные из наших писателей урезали у Корана излишнюю частицу Аль, а, чтоб избежать двусмысленного окончания, мы вместо слова Mussulmen употребляем во множественном числе слово Moslem. И в этих случаях, и в тысяче других различие оттенков часто бывает незначительно, а когда я не в состоянии указать мотивов моего выбора, я все-таки сознаю, что такие мотивы существуют.