3. ТЕМАТИКА САТИР ЮВЕНАЛА
Тематика сатир Ювенала, о которой он говорит в 1-й сатире (85-86):
Все, что ни делают люди - желания, страх, наслажденья,
Радости, гнев и раздор,-
совпадает во многом с тематикой эпиграмм его современника Марциала и с "Сатурами" Петрония. Но в отношении к предметам этой тематики, к явлениям жизни этих трех писателей, огромная разница.
Петроний любуется героями своих сатур; пороки и уродливые стороны изображаемой им жизни при всем их порою омерзительном безобразии вызывают у него самого либо добродушную (хотя порой очень едкую по существу) насмешку, либо иной раз даже сочувствие; "арбитр изящного", при всей живости и подлинной художественности своего описания, смотрит на описываемых им людей и на их поступки свысока: для него все это забавно и занимательно; он и сам не прочь принять участие и в "пире у Трималхиона", и в других приключениях своих действующих лиц, но всегда он сам остается вне их среды: он может, если ему захочется, войти в нее, может в любое мгновение покинуть ее и забыть о ней.
Иное дело - Марциал. Он сам живет в той среде, какую он описывает, всецело принадлежа к тому обществу, которое изображает в своих эпиграммах. Но, подобно Петронию, он не переживает никакого ужаса при описании современного ему Рима. Мало того: он умеет видеть и положительные стороны нового Рима по сравнению со старым.
Но оба эти автора - и Марциал, и Петроний - при всем их крупном даровании и мастерстве - главным образом бытописатели, наблюдатели.
В противоположность им, Ювенал, соединяющий в своем творчестве и яркий талант бытописателя, и живое негодование, делающее его творчество особенно важным и интересным, создает подлинную обличительную сатиру. Такие римские сатирики, как Гораций и Персий, никогда не могли дойти до той силы обличения, какой достигает Ювенал. Очень вероятно, что такой силой обладал Луцилий; но это можно лишь предполагать, так как произведения этого родоначальника римской обличительной сатиры дошли до нас лишь в разрозненных и ничтожных по размеру фрагментах. Во всяком случае Ювенал определенно заявляет в начале 1-й сатиры, что он
...избрал состязанье на поприще, где уж
Правил конями великий питомец Аврунки - Луцилий.
(ст. 19-20)
И если Гораций мог сохранять в своих сатирах спокойствие духа, то Ювенал полон глубокого негодования: у него действительно "порождается стих возмущеньем" (1,79).
Несмотря на то, что биографические сведения о Ювенале весьма скудны и во многом мало достоверны, мы по некоторым его сатирам имеем возможность, хотя бы в общих чертах, определить его социальное лицо, исходя из таких высказываний, которые нельзя заподозрить в неискренности.
В этом отношении представляют особый интерес сатиры 3-я, 11-я и отчасти 12-я. В них Ювенал предстает перед нами как зажиточный землевладелец, ненавидящий и презирающий суетную жизнь столицы. Его Умбриций (в 3-й сатире) - вовсе не жалкий бедняк, каким его считает Гастон Буасье [1], а скорее всего человек с достатком, покидающий родной Рим [2], потому что в нем стало невыносимо и невозможно жить природному римлянину. Умбриций уезжает из Рима в Кумы, где надеется устроить себе спокойную, патриархальную жизнь, ищет родины вне пределов родного города, в котором нельзя заниматься честным трудом, где все продажно, который обратился из римского в греческий:
Перенесть не могу я, квириты,
Греческий Рим! [3]
Очень важны для понимания позиций Ювенала прощальные слова Умбриция, которыми заканчивается 3-я сатира:
Помни о нас, прощай! Всякий раз, как будешь из Рима
Ты поспешать в родной свой Лквин, где ждет тебя отдых,
Ты и меня прихвати из Кум к Гельвинской Цереру
К вашей Диане. Приду я, послушать готовый сатиры,
Коль не гнушаешься мной, на прохладные нивы Аквина [4].
В сатире одиннадцатой, как уже было указано, Ювенал восхваляет патриархальное благополучие и довольство простой и честной жизнью вне столицы. Эта сатира представляет собой интересную параллель к сатире 3-й. В 3-й сатире говорит старинный друг автора (vetus amicus - ст. 1) Умбриций, покидающий Рим, а сам Ювенал остается в столице; в 11-й сатире автор изображает себя постоянным сельским жителем, совершенно оставившим Рим [5], тогда как Персик, которого Ювенал приглашает к себе - постоянный житель столицы, всецело ею поглощенный. Поэтому Ювенал зовет его погостить всего один день (183-185), заключая свое послание Персику полными спокойного благодушия словами, из которых видно, что он понимает, как надоедает горожанину однообразная и тихая сельская жизнь, несмотря на все ее преимущества (206-208):
Так и пяти бы ты дней подряд не провел, потому что
Образ жизни такой ведь довольно-таки надоедлив:
Нам удовольствие в том, что с нами бывает не часто.
Образ жизни, описанный в 11-й сатире от лица автора, и обед, которым он собирается угостить своего столичного приятеля, указывают отнюдь не на бедность, а на зажиточность хозяина. В меню угощения входят: откормленный молочный козленок, горная спаржа, крупные только что снесенные яйца, виноград, умело сохраненный свежим еще с осени, груши, не только из Лация, но и сигнийские, т. е. лучшего сорта, яблоки не хуже пиценских:
Некогда это считалось роскошным обедом у наших
Первых сенаторов.
(ст. 77-78)
Этим Ювенал хочет доказать, что и в его время можно прекрасно, спокойно и беззаботно жить римлянам, которые обеспечены достаточной земельной собственностью, рабами и т. д. и чужды соблазнам столичной жизни.
Следует заметить, что нет никакой принципиальной разницы в идейных установках 3-й и 11-й сатир. Так что, если даже допустить, как это обычно делается, значительный хронологический промежуток между временем сочинения этих двух сатир, все равно необходимо признать, что обе они выражают одну и ту же основную мысль.
Сатира 12-я дает как бы дополнительную иллюстрацию к той картине мирной сельской жизни, какая нарисована в 11-й сатире.
По тем данным, какие можно извлечь из этих трех сатир, и по некоторым указаниям биографий Ювенала мы имеем право заключить, что Ювенал обладал полной возможностью жить той жизнью, которую он с таким вкусом описывает в сатире-послании Персику, убеждая его в своей полной искренности (11, 56 сл.).
Эта 11-я сатира очень интересна противопоставлениями условий жизни в Риме и вне его.
В Риме, говорит Ювенал, все покупается на рынке, а в имении "Блюда у нас... не с рынка мясного" (64), но из своих запасов; в Риме не хотят обедать за столом с ножками не из драгоценной слоновой кости, а у Ювенала самая скромная обеденная утварь (120 сл.); в Риме разрезают мясо специалисты, прошедшие школу резания, но вороватые, - у Ювенала режут мясо простые деревенские рабы, пусть и неловкие, но зато честные (136 сл.); римские рабы - иноземцы из какой-нибудь Фригии или Ликии, разряженные и развращенные, в имении Ювенала рабы свои, деревенские, природные латиняне, одетые в простое, но добротное платье и чуждые всякого разврата (145 сл.); развлечения за обеденным столом в Риме и в сельской тиши тоже совершенно разные: там развлекают хозяев и гостей непристойно извивающиеся танцовщицы, тут обедающие наслаждаются, слушая "Илиаду" и произведения Вергилия (162 сл.); в Риме все отравляют заботы о деньгах, постоянные измены развратных жен, рабы, которые все портят, и особенно неблагодарные друзья, а за столом у Ювенала нет никаких такого рода забот, потому что дома все спокойно и целомудренно (185 сл.); в Риме постоянная суматоха: празднества в честь Кибелы, цирковые состязания и т. п., в усадьбе сельская тишина и покой, можно погреться на солнышке, не спеша пойти в баню и т. д. (193 сл.).
Но эта сельская жизнь, с таким мастерством описанная Ювеналом, все-таки не удовлетворяла его. Его тянуло в суматошный, беспокойный и развратный Рим, нравы которого он так беспощадно бичует и ярко описывает в начальных сатирах своего сборника. Ювенал превосходно знает Рим, но не находит в нем ничего, что бы не возбуждало его негодования. Он вмешивается в толпу клиентов, наблюдает разорение родовитых римлян и полный упадок старинной республиканской "доблести", проникает в дома высшего римского общества, с горечью и отвращением описывая разврат, царящий в столице, слушает декламации скучнейших, безжизненных и надутых поэм на мифологические сюжеты, с ужасом смотрит, как заполняют Рим и завладевают им всевозможные чужестранцы, сознает, что Рим гибнет, забыв заветы суровых предков, но не может предложить никаких мер против очевидного для него общественного бедствия. Все у Ювенала сводится к восхвалению старых республиканских идеалов и к тому, что (2,1)
Лучше отсюда бежать - к ледяному хотя б Океану,
За савроматов.
Ювенал, разумеется, не мог не понимать, что "бегство" из Рима ничем не может помочь исправлению столицы и спасению римского государства, разложение нравов в котором дошло, по убеждению сатирика, до предела:
Нечего будет прибавить потомству к этаким нравам
Нашим: такие дела и желанья у внуков пребудут.
Всякий порок до предела дошел.
(1,147-149)
Восхваление патриархальной древности, идеализированной (но отнюдь не подлинно исторической) римской республики не идет у Ювенала дальше мечты; воплотить же свои идеалы он находит возможным лишь в отстранении себя и людей своего социального круга от столицы. Хотя Ювенал и пытается (в последних сатирах своего сборника) указать пути для исправления римлян, он, однако, не идет дальше проповеди добродетели. До проникновения в сущность социальной системы римского государства он никогда не доходил.
Однако несмотря на то, что Ювенал не сознавал необходимости и неизбежности коренной реформы римского государства, исключительная наблюдательность и несомненный ум, присущие сатирику, приводят его и к ценным для истории общественной мысли выводам. Это было отмечено Марксом и Энгельсом, превосходно знавшим и высоко ценившим Ювенала. Так, Маркс в своей работе "Финансовое положение Франции", относящейся к 1861 г., говорит: "Современная Франция дала нам ключ к тем местам из сатир Ювенала, где внезапно приобретенное богатство рассматривается как преступление против народа"[6].
Для дальнейшего выяснения позиций Ювенала и его отношений к римскому обществу имеет большое значение сатира 7-я, в которой изображается тяжелое положение римской интеллигенции.
В связи с тем, что в императорском Риме появилось несравненно больше представителей интеллигентного труда, чем во времена Республики, материальное положение поэтов, риторов, школьных учителей, адвокатов стало гораздо более затруднительным. Не входя в подробное рассмотрение судьбы представителей всех интеллигентных профессий, о которых говорит Ювенал, остановимся на судьбе поэтов, которая больше всего занимает Ювенала и в 7-й , и в других его сатирах.
Положение поэтов было нелегким и во времена Республики; одни только драматурги могли рассчитывать на более или менее определенный заработок, продавая свои пьесы для постановки на государственной сцене (см. Теренций, "Евнух", пр. 20, "Свекровь", пр. 57). Заработок других поэтов, за редкими исключениями, был более чем сомнителен. Все поэты, кроме таких состоятельных людей, как, например, Катулл, должны были искать себе богатых и влиятельных покровителей, чтобы иметь возможность заниматься творчеством. Во времена Августа это покровительство было очень распространено; имя главного покровителя поэтов стало впоследствии нарицательным:
Будь Меценаты у нас, появились бы, Флакк, и Мароны.
Sint Maecenates, non deerunt, Flacce, Marones.
(Марциал, VIII, 56, 5)
В императорские времена, когда поэтов становилось все больше и больше, а влиятельных знатоков и покровителей, обладающих истинным пониманием и хорошим вкусом, - все меньше, положение поэтов делалось все затруднительнее. Об этом со свойственным ему остроумием говорит в своих эпиграммах Марциал (V, 56; III, 4 и др.).
Страсть к стихотворству среди римлян, которую отметил уже Гораций ("Послания", 2,2, ст. 108 сл.), дошла во времена Ювенала, видимо, до пределов повальной болезни, особенно в отношении мифологических поэм. Из-за этой страсти возросла и конкуренция между стихотворцами, поставившая неимущих поэтов в чрезвычайно тяжелое положение, осложненное еще и тем, что новые меценаты отнюдь не обладали ни вкусом, ни щедростью своего родоначальника, а были скупы и невежественны:
Скупой богатей научился
Авторов только хвалить, поэтам только дивиться,
Как на павлина дивится юнец -
didicit iam dives avarus
Tantum admirari, tantum laudare disertos,
Ut pueri Iunonis avem.
(7, 30 сл.)
Кроме того, они сами были одержимы модной страстью писать стихи, оказываясь таким образом не столько покровителями, сколько соперниками поэтов (7, 36 сл.).
Для Ювенала не могло быть сомнения в том, что все эти причины приводили к полному упадку истинной поэзии, которая воплощалась, согласно его убеждению, в творениях Гомера и Вергилия (11, 180 сл.; ср. также 6, 434 сл.). Чтобы осуществить свое поэтическое дарование в истинно художественных произведениях, говорит Ювенал, нужна материальная обеспеченность; он уверен, что Гораций мог быть вдохновенным лириком только потому, что был сыт:
Был сыт, восклицая "Эвое", Гораций
Satur est cum dicit Horatius Euhoe[7]
(7, 62)
Держась такого убеждения, Ювенал не может привести ни одного примера плодотворного поэтического вдохновения, не зависимого от
Всех тех средств, что нужны бывают и денно и нощно
Телу...
(7, 61)
Такого поэта он в состоянии только вообразить:
Этот поэт - я не знаю его, а чувствую только...
Hune, qualem nequeo monstrare et senti o tantum...
(7,56)
Все свои рассуждения Ювенал подкрепляет примерами, подобранными со всею горечью сатирика, причем особенно следует отметить то, что вступительные слова 7-й сатиры, в которых восхваляется цезарь как истинный и благодетельный ценитель поэтов, остаются висящими, в воздухе: Ювенал забывает о своей льстивой надежде на главу государства и рисует в 7-й сатире только картину унижения и нищеты представителей интеллигентных профессий. Ювенал, очевидно, отлично понимал, что покровительство цезаря (какого бы из них ни имел он в виду) не может помочь делу, что положение интеллигентных тружеников отчаянно, что поэтическое искусство неуклонно падает.
Следует, однако, обратить внимание на то, что именно имеет ввиду Ювенал, говоря о поэтических произведениях. Как по 7-й сатире, так и по другим сатирам видно, что он, говоря о повальной болезни писательства (scribendi cacoethes - 7,52), разумеет в первую очередь поэзию мифологическую, поэмы на мифологические сюжеты (см. 1, ст. 2 и 5 сл., 52 сл., 162; 7, ст. 12, 29, 38, 72 сл., 80 сл.).
Ко всей современной ему мифологической поэзии Ювенал относится с полным презрением и негодованием как к безжизненной, нелепой и бездарной. Все эти "Тезеиды" (1, 1), "Алкитои", "Тереи" "Фивы" (7, 12), "Телефы", "Оресты" (1,5 сл.), "Атреи" (7, 72), заполнившие всю литературу π угнетавшие Ювенала на бесконечных публичных чтениях, совершенно нестерпимы, все равно, кому они принадлежат -великим или ничтожным поэтам:
Эти приемы одни у больших и у малых поэтов
Exspectes eadem a summo minimoque poeta
(I, 14)
Ни одного выдающегося поэта, который (7 54 сл.)
не выводит на ткани привычный узор, не чеканит
Пошлых стихов одинакой для всех разменной монетой,
Ювенал среди современных ему стихотворцев не знает.
Нам не известны теперь ни поэты (Пакций, Фавст, Телесин и др.), которых упоминает Ювенал, ни их произведения, за исключением "Фиваиды" Стация, которому Ювенал иронически сочувствует (7, 82 сл.), и "Фарсалии" Лукана, которому он, видимо, завидует (7, 79). Но если судить по поэме Стация, в двенадцати книгах воспевавшей борьбу "семерых против Фив", и по неоконченному эпосу на тему об Аргонавтах Валерия Флакка (которого Ювенал не упоминает), то нельзя не видеть упадка, постигшего римскую мифологическую поэзию, и того тупика, в который она зашла в императорскую эпоху.
[1] Gaston Boissier. l’opposition etc. Paris, 1875, p. 334.
[2] Ст. 29: cedamus patria = ст. 26 по переводу Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского..
[3] 37 ...non possum ferre, quirites, Graecam urbem.
[4] Ergo vale nostri memor, et quotiens te
Roma tuo refici properantem reddet Aquino,
Me quoque ad Helvinam Cererem vestramque Dianam
Converte a Cumis. Saturarum ego, ni pudet illas,
Auditor gelidos veniam caligatus in agros.
[5] Чтобы еще больше подчеркнуть свою постоянную жизнь вне Рима и преимущество патриархального благополучия вне его стен, автор изображает себя стариком или, по крайней мере, пожилым человеком:
В цирк пусть идет молодежь: об заклад им прилично побиться;
Им-то идет покричать, посидеть с нарядной соседкой,
Наша же кожа в морщинах пусть пьет весеннее солнце,
Тогу откинувши прочь.
(ст. 201—204)
[6] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 15, стр. 387.
[7] Здесь Ювенал прямо намекает на 19-е стихотворение книги II «Од» Горация.