Документ представляет собой магистерскую работу, посвященную анализу исторических текстов Тимея Тавроменийского через посредничество произведения Полибия. Основные аспекты работы включают: Описывается жизнь и творчество Тимея, его влияние на античную историографию и его роль как историка. Исследуется, как Полибий интерпретирует и передает тексты Тимея, а также его критику в адрес последнего. Обсуждаются этнографические аспекты в работах Тимея. Оцениваются методы, используемые Тимеем и Полибием в их исторических исследованиях, а также влияние контекста на их работы. Работа акцентирует внимание на предвзятости Полибия в его критике Тимея.
Ἀλήθεια — истина
ἀνανδρία — трусость
γραοσυλλέκτρια — болтовня
εἰρήνη — мир
ἔλεγχος — анализ
κόλαξ — льстец
λόγοι — речи
μισοτύραννος — ненавистник тиранов
ξένος — иностранец
παράκλησις — параклезис, речь полководца перед войском
παρρησία — свобода слова
πραγματεία — сочинение
συγγραφεύς — историк
τα δέοντα — как надо
ὑπομνήμα — запись
φλυαρία — пустословие
Χρονικὰ Πραξιδικά — Chronological Handbook
nomen omen — имя говорит за себя
Lokalhistoriker — краевед
maledicentissimus — злые люди
арпинец — Цицерон
Диноменид — Гелон
исследовательница — Ф. Ландуччи Гаттинони
коринфянин — Тимолеонт
логосы — речи
мегалополит, мегалополец — Полибий
навкратиец — Афиней
сицилиец, сикелиот — Тимей
тавроменит, тавромениец — Тимей
«Тимей, известный как μισοτύραννος, отчасти Lokalhistoriker, педант, любитель сенсационного и сверхъестественного, яркий пример недостоверной демонстративной историографии, созданный Полибием и современным подражанием этому подходу. Его труды вводят в заблуждение, поскольку древние авторы, за исключением некоторых историков, чаще всего вспоминали о Тимее, обращая внимание на самые необычные и странные аспекты его сочинений. Если не пытаться составить полное представление о творчестве сицилийца, ограничиваясь его политическими и культурными темами, то очевидно, что искажённое восприятие его работы также обусловлено тем, что он почти исключительно уделял внимание мифологическим, учёным и «сенсационным» аспектам, особенно в рассказах о древнейших временах».
Я думаю, что этот пассаж Р. Ваттуоне синтезирует фундаментальный вопрос относительно производства Тимея Тавроменийского, а именно тот факт, что оно было отнесено к «периферии» греческой историографии из–за интереса, проявленного древними писателями, которые в основном обращали внимание на данные анекдотического, сказочного, фольклорного и мифологического характера, а не на чисто исторические события, присутствующие в произведении.
Приступая к изучению произведения тавроменийца, справедливо будет рассмотреть, во–первых, что интересы и выборы переписчиков, возможно, не совпадали с посланием, которое тавромениец хотел передать своему читателю.
Приближение к изучению Тимея и его произведения происходит, прежде всего, из–за любопытства, вызванного новыми позициями, встречающимися в современной стадии исследований Р. Ваттуоне, в последнем вкладе К. А. Бэрона, в котором рассматривается перспектива нового и иного подхода к произведению тавроменийца, в связи с чем желательно отказаться от мнения, согласно которому оно бы сводилось к течениям эрудитского производства александрийской эпохи, а также не позволять вовлекать себя в суровое суждение о предшественнике, выраженное Полибием, основным посредником для Тимея. Учитывая эти предпосылки и разделяя идею, что Тимей был не только ученым писателем, которого, возможно, несколько опрометчиво, описала критика, я решила сосредоточиться на свидетельствах, которые могут поддержать утверждение, что сицилиец был, прежде всего, историком, и для доказательства этого аспекта я решила сосредоточить внимание на посредничестве мегалопольца. Действительно, только в передаче этого последнего можно уловить. предпочтение, отданное воспроизведению эксцерптов, содержащих, в первую очередь, информацию о методе, используемом Тимеем в историческом исследовании, с явным намерением — со стороны историка из Мегалополя — сделать их посредниками для выражения своего методологического лозунга относительно исследования и создания исторического произведения: отсюда, следовательно, наблюдение, что Полибий сосредоточил внимание своей передачи не только на данных мифологического, фольклорного, анекдотического и мифологического характера, но также — и прежде всего — на историческом, поскольку лишь он предлагал почву для размышлений относительно практики, использованной Тимеем при регистрации исторических событий.
Кроме того, я считаю важным отметить, что Полибий основывал свою критику на полемике с историографом Тимеем и, следовательно, в рамках взаимного сравнения.
Отсюда повышенная концентрация на тимеевской традиции, реализуемой Полибием в этой работе. Я попыталась подчеркнуть, что полибиевская полемика воспроизводит и делает известными фрагменты «историографа Тимея», а не «эрудита Тимея». Я считаю, что это свидетельствует о молчаливом признании Полибием историографической важности тимеевского творчества.
Помимо того, что Тимей был признан одним из главных авторитетов в области греческой историографии еще во времена Полибия, последний также продолжил историческое повествование Сикелиота. Я считаю, что признание Полибием, безусловно, непреднамеренное, историографических достоинств работы Тимея проявляется прежде всего в необходимости критики, в адрес сицилийца. Поэтому Тимей, очевидно, считался достойным участия в дебатах по историографическому методу.
Для выяснения роли «Тимея–историка» в рамках полибиева ἔλεγχος, исследование разделено на следующие части.
В первом разделе представлена общая характеристика сицилийского συγγραφεύς, с акцентом на критический портрет Тимея через призму Полибия.
Второй раздел, наиболее важный, начинается с анализа терминологии, используемой Полибием для описания произведений Тимея. Особое внимание уделяется слову ἱστορία, которое в контексте Тимея упоминается семь раз, что свидетельствует о признании Полибием его произведений как исторических. Расширенный анализ терминов в свидетельствах и фрагментах Тимея, переданных другими авторами, подтверждает, что его работы всегда воспринимались как ἱστορία, с колебаниями между единственным и множественным числом («история» и «истории»).
Во второй части главы проводится анализ, с переводом и комментариями, свидетельств и фрагментов Тимея, переданных Полибием. Основное внимание уделяется информации о содержании и методах исследовательской практики Тимея. Материал организован по темам, что позволяет выделить шесть представительных групп, отражающих тимеевские темы в полибиевской интерпретации, несмотря на неполноту информации из–за фрагментарности произведения самого Полибия. Для изучения фрагментов использовалось издание Феликса Якоби «Die fragmente der Griechischen Historiker».
В третьей главе представлена схема тем, присутствующих в интерпретации Тимея другими авторами из собрания Якоби, что помогает оценить уникальность полибиевской традиции через сравнение с выбором других античных авторов.
Таким образом, главная цель этого исследования заключается в демонстрации ценности и уникальности созданной Полибием тимеевской традиции, исходя из которой я считаю более плодотворным начать изучение произведения Тимея, включая анализ присутствующих в нем методологических аспектов. Передача Полибием произведения сицилийского историка, несмотря на свою полемическую и критическую направленность, является единственной, которая предлагает возможность уловить некоторые черты метода, которые были присущи «Tимею историку», признанному Полибием и все же столь критикуемому, в рамках литературного жанра, который, по сути, последний осознавал как разделяемый с предшественником.
Основная цель этого исследования заключается в демонстрации ценности и уникальности посредничества Тимея, созданного Полибием, из которого, по мнению автора, следует исходить при изучении труда Тимея, включая анализ методологических аспектов, присутствующих в нём. Посредничество Полибия о трудах сицилийского историка, хотя и в рамках полемики и критики, является единственным, которое предлагает возможность выявить некоторые из методов, которые были присущи «Тимею–историку», признанному Полибием и всё же столь критикуемому, в рамках литературного жанра, который, в конечном счёте, Полибий осознавал как общий с предшественником. Р. Ваттуоне подчеркивает, что интерес древних писателей сосредоточен на анекдотических и мифологических элементах, в то время как историческая составляющая остается в тени. При изучении Тимея важно учитывать, что доступные материалы отражают интересы древних авторов, которые могли не совпадать с намерениями самого историка. Изучение Тимея вызвано новыми подходами в современных исследованиях, особенно работами Р. Ваттуоне и К. А. Бэрона, которые предлагают иной взгляд на его творчество. Они предлагают пересмотреть мнение о том, что его работа ограничивается эллинистической ученой традицией, и не поддаваться негативной критике Полибия, основного источника о Тимее. Согласившись с тем, что Тимей был не только ученым–писателем, я сосредоточилась на доказательствах его роли как историка. Анализ посредничества Мегалополита показывает, что он предпочитал извлечения, содержащие информацию о методах Тимея в историографии. Полибий, в свою очередь, акцентировал внимание не только на мифологических, но и на исторических данных, что позволяло ему критиковать Тимея в контексте равного соперничества. Таким образом, в этом исследовании основное внимание уделяется традиции Тимея, представленной Полибием. Подчеркивается, что полемика Полибия раскрывает прежде всего «Тимея–историка», а не «Тимея–эрудита», что свидетельствует о скрытом признании исторической значимости произведений Тимея. Несмотря на то, что Тимей был признан одним из величайших авторитетов в греческой историографии во времена Полибия, его выбор продолжать исторический рассказ Тимея может быть интерпретирован как переработка решения начать свой нарратив с места, где прервался Арат из Сикиона. Я считаю, что непреднамеренное признание исторических достоинств Тимея проявляется в критике, которую Полибий выразил к Сицилийцу, считая его достойным участия в обсуждении методов историографии.
Выводы Работы Тимея Тавроменийского недооцениваются из–за их связи с мифологией и фольклором, а не с историей. Тимей был не только эрудитом, но и историком, и его подход к истории заслуживает внимания. Современные исследования Тимея часто сосредоточены на его мифологических и фольклорных элементах, в то время как его исторические работы остаются в тени. Однако, при изучении Тимея в центре внимания должен быть именно исторический аспект. Для понимания исторического подхода Тимея подчеркивается важность традиции, созданной Полибием,. Он утверждает, что Полибий не просто использовал работы Тимея как источник мифов и легенд, но и как пример исторического метода. Полибий часто использует термин «история» для описания работ Тимея, что указывает на их историческую направленность. В заключение Р. Ваттуоне призывает к более глубокому изучению исторического подхода Тимея и его влияния на историографию. Он считает, что традиция, созданная Полибием, может помочь нам лучше понять и оценить вклад Тимея в историю.
Что касается жизни и творчества Тимея из Тавромения, то основными библиографическими источниками, на которые я опиралась, были работы Дж. Де Санктиса, А. Момильяно, Л. Пирсона, Р. Ваттуоне и К. А. Бэрона, последний из которых внес особенно важный для изучения Тавроменийца вклад.
Что касается тимеевской работы, то основой является новое издание «Die Fragmente der Griechischen Historiker III, B, n. 566» 1923-1958, созданное Ф. Якоби. Это обширная классификационная работа, в которой «свидетельства» и «фрагменты» упорядочены по тематико–хронологическому принципу. Речь идет исключительно о косвенных цитатах, которые представляют собой опосредованное воспроизведение тимеевской работы древними авторами.
Относительно разделения на «свидетельства» и «фрагменты», я считаю необходимым упомянуть мнение Р. Ваттуоне, который утверждает: «Под свидетельствами (T) понимается общая информация о жизни, творчестве, историческом взгляде автора, в которой, однако, отсутствует конкретное указание на историческое содержание или ссылка на конкретное произведение; фрагмент (F), напротив, представляет собой информацию, в основном, о конкретном аспекте описанных событий, цитируемую в прямой или косвенной речи тем, кто ее передает».
Между 317 и 307 годами до н. э., во время правления Деметрия Фалерского, в Афинах должен был поселиться, изгнанный из Тавромения по приказу Агафокла, историк Тимей, сын Андромаха. В частности, об изгнании Тимея известно, что оно должно было длиться пятьдесят лет, согласно традиции, восходящей к Полибию, который неоднократно в книге XII своих «Историй» отмечал состояние Тимея как ξένος в Афинах в течение пятидесяти лет (T 4b.1 = Polyb. XII, 25h, 1; T 4c.1 = Polyb. XII, 25d, 1; T 4d.1 = Polyb. XII, 28, 6; T 19. 110 = Polyb. XII, 25d; T 19.130 = Polyb. XII, 25h; F 34.1 = Polyb. XII, 25h, 1).
Что касается хронологических ссылок на Тимея, Р. Ваттуоне указывает на невозможность сказать с уверенностью, хотя он сам, а впоследствии и К. А. Бэрон, склонны признать, что присутствие Тимея в Афинах имело место в два разных момента: в первом случае оно должно было иметь культурные мотивы — то есть посещение Тимеем лекций ученого Филиска Милетского, во втором — политические мотивы — Тимей был вынужден к изгнанию тираном Агафоклом. Что касается возможности пребывания Тимея в Афинах, связанного с лекциями милетца, то оно должно было завершиться самое позднее к 310 г. до н. э., поскольку смерть ученого Филиска, предположительно, приходится на период между 320 и 310 гг. до н. э.
А. Момильяно предполагает, что пребывание Тимея в Афинах было связано с политическими причинами и с тираном, организовавшим переворот. В отличие от Дж. Де Санктиса, Момильяно и Бэрон исключают возможность того, что Тимей уже находился в Греции, когда Тавромений попал в руки Агафокла между 317-316 и 312 гг. до н. э. По их мнению, отсутствие сицилийца на острове в пик правления Агафокла не объясняет всей политической вражды между тираном и историком, которая привела к изгнанию Тимея. Момильяно также считает, что современные предположения о возвращении Тимея на родину после пребывания в Афинах основаны на домыслах, тогда как Де Санктис полагал, что именно в Сицилии Тимей написал заключительную часть своей работы, посвященную Агафоклу.
Хронологически Тимей мог родиться не ранее 356 года до нашей эры и не позднее 345 года, максимум 340 года до нашей эры. На основании упоминаний в T 6a.11 и T 6b.12 о прерывании работы Тимея и начале работы Полибия, которые совпадают со сто двадцать девятой Олимпиадой (264 год до нашей эры), можно предположить, что Тимей умер около 260 года до нашей эры.[1]
Статьей в Суде (T 1.113) начинается раздел о Тимее в сборнике Ф. Якоби. В T 1.1 дается общее представление о персонаже через описание его происхождения, эпитетов и литературной продукции, с особым акцентом на темы и количество книг в его основном труде. Суда сообщает, что отцом Тимея был некий Андромах, который около 358 г. до н. э., как свидетельствует Диодор Сицилийский (T 3a.114), захватил Тавромений (современная Таормина) с группой жителей Наксоса, переживших разрушение города Дионисием I. Андромах оказался связан с коринфянином Тимолеонтом, который с помощью отца историка смог утвердиться в Сиракузах и установить почти полный контроль над островом в 344 г. до н. э. Он предложил правителю Тавромения, вероятно, в знак благодарности за проявленную лояльность и поддержку, возможность присоединиться к проекту восстановления демократической свободы в Сиракузах. Фактически, как свидетельствуют фрагменты T 3b.115 и T 13.116, это сотрудничество позволило Андромаху избежать риска потери власти в своем городе, несмотря на то что его правление имело тиранический характер и не сильно отличалось от правления других местных властителей, которые, однако, были свергнуты. Неизвестно, увидел ли Андромах подчинение своего города Агафоклом и начало изгнания сына.
Отрывок из Суды (T 1.1), который открывает сборник якобиевских текстов о Тимее, гласит: «В Афинах его называли Эпитимеем (…) и собирателем сплетен». Таким образом, через эти характеристики персонажа можно узнать ту же фигуру, описанную Полибием, как одинокого, софистического, мелочного, язвительного и злонамеренного по отношению к коллегам типа и не только (как указано в T 19.42), склонного к распространению клеветы, в том числе в личной и профессиональной жизни, как ясно видно из фрагментов, которые я считаю наиболее красноречивыми в этом смысле, таких как F 35b.1, где целью является Демохар, и в F 152.1 и F 156.1, где жертвой становится Аристотель.
В словаре Лидделла–Скотта–Джонса (LSJ) термин ἐπιτίμαιος, происходящий от глагола ἐπιτιμάω, описывается как атрибут, указывающий на склонность к упрекам или осуждению кого–либо и часто встречающийся, особенно в связи с фигурой Тимея из Тавромения. Поэтому допустимо рассматривать эту спецификацию как своего рода nomen omen, учитывая также явное созвучие между именем самого сицилийского историка, Τίμαιος, и атрибутом ἐπιτίμαιος. Использование ἐπιτίμαιος в большинстве случаев в отношении тавроменийца было подтверждено проверкой, которая действительно показала, что в рамках греческого литературного наследия этот эпитет, хотя и использовался спорадически, применялся главным образом для характеристики Тимея. В частности, зафиксированы четыре случая употребления слова в именительном падеже (единственное число, мужской род), два в винительном падеже (единственное число, мужской род) и только один в звательном падеже (единственное число, мужской род).
Одно из употреблений в именительном падеже встречается в T 11.1 = Диодор V, 1, 3, где упоминается, что Тимей был известен своими чрезмерными упреками (ἐπιτιμήσεις). В этом отрывке подчеркивается его склонность к порицаниям, что и привело к прозвищу ἐπιτίμαιος. Также ἐπιτίμαιος используется вместо имени Тимея в F 5 = Athen. VI, p. 272 B и F 11b = Athen. VI, p. 272A-B, где это слово дважды заменяет имя историка. В T 16 = Athen. VI, p. 272B говорится, что прозвище Тимею было дано Истром сыном Каллимаха в III веке до н. э.
Аккузатив Ἐπιτίμαιον встречается в T 1.1 = Suid. s. v. Τίμαιος, где говорится, что афиняне прозвали Тимея Ἐπιτίμαιον из–за его склонности к ἐπιτιμᾶν. Это объясняет происхождение прозвища, связывая его с существительным ἐπιτιμήσις и, вероятно, с глаголом ἐπιτιμάω. T 27.1 и F 150b.1 взяты из Страбона XIV, 1, 22, где Тимей упоминается как βάσκανος и συκοφάντης (завистник и доносчик), хотя в этом случае нет прямой связи с Ἐπιτίμαιος.
Употребление Ἐπιτίμαιος в звательном падеже (единственное число, мужской род) фиксируется только в одном случае, у Афинея VIII, 362b. Среди рассмотренных случаев это единственный случай, когда употребление Ἐπιτίμαιος относится не к Тавромениту, а к одному из персонажей обсуждения, описанного Афинеем, некоему Ульпиану, который, вероятно, благодаря своей врожденной склонности к критике, как и Тимей, у автора из Навкратиса определяется тем же атрибутом, который в VI книге использовался исключительно для Тавроменита: к Ульпиану обращается собеседник Миртил со словами φίλε Ἐπιτίμαιε (друг Эпитимей) В частности, в этом отрывке Ульпиан обсуждает и выражает свое недовольство по поводу модной в его время тенденции называть танец термином βαλλισμός, имеющим скромное происхождение — так как его происхождение указывается из Συβούρας (Субуры) — вместо выражений, которые использовали греки и которые происходят от глаголов κωμάζω ( «танцевать в хороводе») и χορεύω («танцевать»). В данном контексте танец, о котором упоминает Афиней, был в честь τῇ τῆς πόλεως Τύχῃ (Тюхе города) и составлял комплекс празднеств, известный сначала под названием Παρίλια и впоследствии как ‘Ρωμαῖα.
Что касается определения термина γραοσυλλέκτρια, также упомянутого в отрывке из Суды (T 1.1), это подчеркивает дальнейшую тенденцию историка из Тавромения к сплетням и «бабским» разговорам, а также, предположительно, отсутствие интереса сицилийца к действительно важным историческим и политическим событиям. По мнению А. Момильяно, такая характеристика персонажа лучше всего интерпретируется как признак уединенной и одинокой жизни, маргинальной по отношению к культурному центру Афин III века до н. э. Однако Р. Ваттуоне утверждает, что «злобный человек, вероятно, более близко сопоставлял себя с интеллектуалами и культурой своего времени, чем считалось ранее, вступая в плодотворный и часто полемический диалог». При этом стоит отметить, что намерение А. Момильяно не заключается в отрицании сопоставления самого Таввроменита с современными ему афинянами; можно предположить, что ученый говорил об изоляции в контексте осознания Тимея своей чуждости к городу и политической и культурной среде. Сам А. Момильяно утверждает, что «Тимей останется еще более непонятным, если мы не постараемся увидеть его глазами тех улиц города, который он никогда не считал своим, среди людей, которых он ненавидел, но к которым никогда не был равнодушен».
Уже упоминалось, что историк прибыл в Афины, когда они находились под властью Деметрия Фалерского, что положило начало пятидесятилетнему изгнанию, которое продолжалось до Хремонидовой войны, датируемой примерно с 267 по 261 год до н. э. После правления Фалерского установилась демократия Полиоркета, которая была введена между 307 и 306 годами до н. э. и продлилась до Хременидовой войны, когда Афины попали в руки Антигона Гоната. Дж. Де Санктис считает, что перед началом осады города, которую он датирует примерно с 266 по 265 год до н. э., Тимей должен был вернуться на родину, где он завершил бы как финальную часть своего великого труда, касающуюся фигуры тирана Агафокла, так и монографию о Пирре, о которой будет сказано позже в контексте ее автономии или зависимости от основного произведения. Между 264 и 262 годами до н. э. произошла новая капитуляция Афин в пользу Антипатра, после чего македонцы стали бесспорными обладателями власти на протяжении примерно тридцати лет.
А. Момильяно отмечает, что, вероятно, именно упадок политики и торговли в Афинах в III веке до н. э. способствовал возникновению стремления к возрождению и обновлению в культурном плане, сопровождавшемуся осознанием необходимости политической свободы. Историки того времени использовали лозунг интеллектуальной свободы, основанный на восстановлении былого политического величия Афин, фокусируясь на ключевых аспектах этой традиции, таких как независимость и слава, которые характеризовали историю страны. Среди наиболее влиятельных фигур в кругу афинских историков III века до н. э., с которыми, вероятно, контактировал Тимей, были Диилл (продолжатель трудов Эфора и автор истории Греции за период с 356 по 256 год до н. э., о важности которого упоминает Плутарх); Демохар (чьи работы сохранились лишь фрагментарно, но который, по словам Сенеки практиковал παρρησία, открыто выступая против Фалерского и Полиоркета, что привело к его изгнанию, но впоследствии позволило ему вернуться и возглавить афинскую политику) и Филохор (племянник Демосфена, который стремился реализовать идею гласности и создал ряд ученых трудов, включая «Аттиду», сборник истории и афинских традиций, пронизанный патриотизмом и антимакедонскими настроениями, особенно в разделах, посвященных современным событиям).
Итак, по сути, что город Афины в 3 веке до нашей эры был известен своим философским вкладом в интеллектуальную сцену. Это было время, когда возникли четыре основные философские школы, которые фактически были ответом на экономический кризис, вызванный сокращением торговли и потерей политического престижа. Эти школы не были непосредственно вовлечены в политику, но некоторые видные деятели, такие как Кратет из Малла и Аркесилай из Академии, были назначались послами и представителями афинского правительства, как упоминают Диоген Лаэрций (IV, 39) и Плутарх (Dem. XLVI).
В течение III века Афины продолжали оставаться бесспорным центром культурного влияния, несмотря на нынешний кризис и появление новых привлекательных центров, таких как Александрия и Сирия. Тимей из Тавромения, живший в это время, находился под влиянием афинской культуры, хотя и был одинок. Он был воспитан на идеалах свободы, которые повлияли на его антимакедонскую и, возможно, даже антиэллинскую позицию, в отличие от тех, кто поддерживал деспотические правительства.
Несмотря на то, что Тимей разделял идеалы свободы, которые характеризовали культуру Афин 3‑го века, он отказывался участвовать в политических и философских дебатах в своем городе, хотя и признавал свой долг перед страной, которая приняла его. На самом деле, он хотел возродить демократическое прошлое Сиракуз, которое было образцом свободы и мира.
Тимей размышлял об антимакедонских ценностях афинских историков и применил тот же метод оценки и осуждения к опыту тиранических режимов в Западной Греции, уделяя особое внимание Сицилии. Его ненависть к Дионисиям была сравнима с антимакедонизмом афинян, поскольку и этот и те были вдохновлены любовью к гражданским свободам, которыми он хотел интерпретировать прошлое своего острова.
Его полемика против maledicentissimus, как сказал бы Сенека (Dial. III, 23, 2), в первую очередь была направлена против тех, кто поддерживал тиранические и антидемократические правительства, включая Аристотеля, Каллисфена, Теофраста, Феопомпа, Платона, Исократа и Демохара, которые были, хотя и по–разному, связаны с этими державами.
В частности, интересно поразмыслить о неприязни Тимея к Демохару (F 35b.123), потому что он был одним из ведущих представителей демократического течения в Афинах, даже если он также поддерживал демократическое дело в Афинах с 280 г. до н. э. до своей смерти, когда его чтили в Пританее как потомка Демосфена. Из–за своего отвращения к Демохару Тимей оставался исключенным из демократических кругов своего времени, оставаясь далеким как от дружественных Македонии, так и от более демократических групп. Причина такой сильной ненависти к этой фигуре, выраженной в последней книге его работы об Агафокле, заключалась в том, что тон Демохара по отношению к тирану Сиракуз показался Тимею слишком доброжелательным, и он чувствовал необходимость отвернуться от него и даже дискредитировать автора, который, высказывая положительные взгляды на Агафокла, подвергал себя критике и обвинению в предвзятости.
Отображая антимакедонские ценности афинских историков, Тимей отрицательно оценивал опыт тирании в западной Греции и особенно на Сицилии. Его ненависть к Дионисиям была схожа с афинским антимакедонским настроем, основанным на любви к гражданским свободам. Он критиковал сторонников тиранических режимов, включая Аристотеля и Платона, за компромиссы с деспотами. Особенно интересна его антипатия к Демохару, представителю демократии, который пользовался поддержкой благодаря наследию Демосфена. По мнению Момильяно, Тимей остался вне демократических кругов Афин, избегая как промакедонских, так и более демократичных фракций. Его резкость в отношении Демохара объясняется тем, что тот слишком благожелательно высказывался о тиране Сиракуз.
До сих пор я говорила о политических взглядах и людях, против которых выступал Тимей. Но я также хочу упомянуть некоторых исторических личностей, которые воплощали идеал политика. Одним из них является Гермократ, которого Тимей упомянул в своей работе. Сицилийский историк написал о Гермократе действительно положительно, уделив ему много внимания. Он даже написал речь, с которой Гермократ выступит на конгрессе в Геле в 424 году до н. э. В этой речи Гермократ предложил союз сицилийцев против угрозы со стороны Афин. Позже другие историки, такие как Полибий (который упоминается в F 22), раскритиковали эту речь. Они думали, что Гермократ зашел слишком далеко в своих словах и чуть ли не сделал из себя мифическую фигуру. Что касается коринфянина, то помимо того, что о нем написал Полибий (F 119a), А. Момильяно предполагает, что Тимей восхвалял его, судя по отголоскам, которые можно найти в биографии Плутарха. Было бы трудно объяснить энтузиазм херонейца к греческому лидеру, если бы у него не было страниц из сочинения Тимея, на которые он мог бы сослаться.
Тимей, по свидетельству Суды (T 1.1), написал три значительные сочинения: список олимпийских победителей (᾽Ολυμπιονίκας ἤτοι Χρονικὰ Πραξιδικά), истории греков Западного Средиземноморья до смерти Агафокла в 289 г. (῾Ελληνικὰ καὶ Σικελικά), и работу о войнах Пирра в Италии и Сицилии (᾽Ιταλικὰ καὶ Σικελικὰ). Бэрон считает Χρονικα Πραξιδικά в T 1.1 глоссой, утверждая, что список победителей Олимпии служил «хронологическим костяком» исторических работ Тимея, полезным для правильного размещения исторических фактов. Кроме того, подчеркивается, что Тимей сравнивал несколько списков, в том числе спартанских эфоров, афинских архонтов и аргосских жриц, что позволяет вводить происходящие в тех землях события (T 10.1 = Polyb. XII, 11, 1).
В контексте списка победителей в Олимпии, как предположил Бэрон, термин «Ἑλληνικα και Σικελικά» следует интерпретировать как относящийся к одной и той же работе, упоминаемой также как «Ἰταλικα και Σικελικά», то есть истории греков Западного Средиземноморья. По мнению Бэрона, «Ἑλληνικαὲ» скорее всего, означает общий греческий предмет, обсуждаемый в произведении, а не конкретные события, происходившие исключительно в Греции. Таким образом, «Ἑλληνικα» может быть скорее прилагательным, описывающим тематику работы Tимея, чем точным названием произведения.
Следуя Ф. Якоби, Бэрон склонен считать, что наиболее точным названием для работы могло бы быть «Σικελικαί Ἱστορίαι», учитывая частое использование этой формулировки последующими авторами для обозначения главного труда Tимея. В частности, в сборнике Якоби можно найти наибольшее количество упоминаний об «Ἱστορίαι» Tимея, особенно в фрагментах, переданных Афинеем (F 1a, F 5, F 11a, F 16, F 23, F 24a и F 32).
Р. Ваттуоне предлагает более убедительное обоснование названия «Ἱστορίαι», утверждая, что через это название Tимей мог стремиться предоставить более широкое, более эллинское и средиземноморское дыхание событиям во времена римского вторжения в Сицилию. Таким образом, «Ἱστορίαι» могли бы охватывать всю историческую продукцию, включая «историю событий во времена Пирра». Однако неопределенность цитат не позволяет прийти к однозначному выводу: более уместно говорить о «Sikelika» в отношении первых 38 книг и об «Истории» в контексте всего повествования Tимея, включая Пирра.
Как будет показано в следующих разделах, информация о таком труде, предположительно написанном отдельно от «Ἱστορίαι», происходит от Полибия (XII, 4b.1 = F 36), Дионисия Галикарнасского (Ant. Rom. I, 6, 1 = T 9b) и Цицерона (fam. V, 12, 2 = T 9a). Вопрос о точном названии, таким образом, остается открытым, несмотря на попытки различных ученых предложить различные интерпретации. Информация о работе, вероятно написанной отдельно от Ἱστορίαι, поступает от Полибия (XII, 4b.1 = F 36), Дионисия Галикарнасского (Ant. Rom. I, 6, 1 = T 9b) и Цицерона (fam. V, 12, 2 = T 9a).
Единственная информация о количестве книг, которые должны были составлять magna opus Тимея, содержится в T 1.1, где прямо указано, что оно состояло из 8 книг (Гутшмид дополнил 30, получилось ἐν βιβλίοις <λ>η). К. А. Бэрон подчеркивает, что если считать, что Ἱστορίαι (Истории) состояли только из восьми книг, это создало бы некоторые трудности, особенно потому, что в F 35a, также переданном Судой, упоминается тридцать восьмая книга, в которой содержится часть нападок на Демохара (что ему не разрешалось жечь священный огонь). Что касается содержания Ἱστορίαι Тимея — используя название, под которым этот magna opus был наиболее известен — согласно недавним исследованиям Р. Ваттуоне и К. А. Бэрона, первые пять книг, составляющие проkataskeue (предварительное введение), содержали мифологические данные и этногеографическое описание Западного Средиземноморья, а также рассказ о первых колониях Сицилии и Великой Греции. Шестая книга служила своего рода разделом между «мифологическим» материалом и собственно историческими событиями, которые описывались в дальнейших частях произведения и охватывали события между VI и III веками до н. э. Р. Ваттуоне отмечает, что информация из F 7 — фрагмента с предисловием к шестой книге Тимея, частично заимствованным у Полибия — может рассматриваться как новый старт для Тимея, особенно в контексте его защиты исторического жанра от обвинений в том, что он требует меньших усилий и не приносит культурного обогащения по сравнению с эпидейктической риторикой. Во второй части произведения книги с XVI по XXXIII охватывают период от правления Дионисия в Сиракузах до вмешательства Тимолеонта в Сицилии и до переворота Агафокла около 317-316 годов до н. э. Наконец, книги с XXXIV по XXXVIII посвящены самому тирану Агафоклу, согласно информации из T 8.1, переданной через Диодора Сицилийского (XXI, 17, 3), где говорится о последних книгах произведения Тимея, которые охватывают его действия. Таким образом, события в Ἱστορίαι Тимея охватывают период от мифических времен до смерти ненавистного ему тирана в 289 году до н. э., следуя темам борьбы с тиранией и противостояния между греками Запада и карфагенянами.
Согласно исследованиям Бэрона, более половины произведения Тимея было посвящено периоду, современному самому историку. Это подтверждается фрагментом 26a.6, переданным Диодором (XIII, 83, 1-3), в котором содержится описание богатства и великолепия Агригента незадолго до его разграбления карфагенянами в 406-405 гг. до н. э. Отмечается, что начиная с XV книги «Историй», их содержание было ближе к современности автора. Однако такая характеристика произведения и его автора контрастирует с мнением Полибия, который не представлял Тимея как историка в полном смысле этого слова. Тем не менее, авторитетное суждение Полибия о Тимее было практически непреложной истиной вплоть до прошлого века для всех, кто изучал творчество Тавроменийца. Полибий утверждал, что Тимей не занимался тем, чем должен заниматься историк, а именно политическими и военными событиями современности. Этот момент хорошо проработан у Ваттуоне, который отмечает, что созданный Полибием образ «собирателя древностей и ученых данных» и «историка–ритора», влиял на мнение критиков вплоть до начала XX века.
Ссылаясь на исследования Бэрона, можно отметить, что упоминание о работах Тавроменийца начинается со списка победителей Олимпийских игр и переходит к «Историям», что так и есть, поскольку Тимей, вероятно, сначала составил список победителей, а затем написал свои «Истории».
Лексикон также упоминает «Собрание риторических тем» в 68 книгах (Συλλογη ὲν ῥητορικῶν ἀφορμῶν βιβλία ξη), по поводу которого Де Санктис выражает сомнение в авторстве Тимея, предполагая, что это, скорее, ритор того же имени и вряд ли тот Тимей, который написал схолии к Платону.
В следующем разделе мы рассмотрим основные векторы сохранения тимеевской работы в целом, в частности Полибием и Диодором, а также проанализируем полемику историка из Мегалополя о методах исследования сицилийца. Особое внимание будет уделено жесткой и агрессивной позиции историка по отношению к Дионисию Старшему и Агафоклу, в противовес которым будут приведены примеры добродетели в лице Гелона, Гермократа и Тимолеонта. Также будет рассмотрено, как Тимей использовал λόγοι, и, с точки зрения Полибия, можно предположить, что Тимей несколько увлекся риторикой. Важно отметить, что сохранение и восстановление тимеевской работы в духе Полибия были мотивированы в основном критическим подходом и даже настоящей враждебностью к историку из Тавромения, который представлен как высокомерный историк–ритор и коллекционер древностей, занимавшийся этими делами во время своего изгнания. Эта точка зрения стала близка А. Момильяно.
В работе Полибия особое место, где разворачивается длинный ἒλεγχος против Тимея, занимает двенадцатая книга. Однако это не единственный исторический контекст, где выражается осуждение Тавроменита. Негодование по отношению к нему также проявляется, хотя и в меньшей степени, у Диодора и Плутарха в его «Жизни Никия».
Ваттуоне подчеркивает, что мнение Полибия о Тимее оказало значительное влияние на исторические и филологические исследования до начала XX века, создавая идеологию, согласно которой историческая продукция делится на «большую историю» и «местную историю», где первая связана с политической историей, а вторая — с этнографией и культурой, к которой, очевидно, относится работа Тимея.
Возвращаясь к произведению Тимея, уже упоминалось о его работе, посвященной войнам Пирра в Италии. В сборнике Якоби содержатся два свидетельства и один фрагмент, относящиеся к этому труду: T 9a.1, T 9b.1 и F 36.1. В частности, T 9a.1 и T 9b.1, переданные Цицероном (fam. V, 12, 2) и Дионисием Галикарнасским (I, 6, 1), подтверждают, что работа Тимея о Пирре была самостоятельной по сравнению с его «Историями». Цицерон отмечает, что, как и многие греки, Тимей выделил свои труды о Пирре, аналогично тому, как Каллисфен локализовал Фокейскую войну и Полибий Нумантинскую.
Также стоит отметить, что в двух упоминаниях основного произведения Тимея используются термины «perpetuae suae historiae» и κοιναι ιστορίαι, подчеркивающие его «общую» или «универсальную» природу. F 36.1, переданный Полибием (XII, 4b, 1), касается жертвоприношения римлян в память о разрушении Трои, о котором Тимей упоминал в конкретной части своих трудов, обозначенной Полибием как «история Пирра»[2].
Согласно свидетельствам, «Истории» Тимея и его работа о Пирре должны рассматриваться как два отдельных произведения. Полибий в T 6a.1 (I, 5, 1) указывает, что 264-263 годы до н. э. вероятно, завершали работу Тимея о Пирре, так как смерть Агафокла в 289 году до н. э. завершала раздел, посвященный его тирании. Ваттуоне отмечает, что, хотя нет точных дат начала и окончания работы о Пирре, информацию Полибия о 264-263 годах нельзя отвергать. Кроме того, работа о Пирре охватывает события, выходящие за рамки смерти эпирота в 272 году до н. э., что указывает на то, что Тимей не стремился создать монографию, а хотел рассмотреть ситуацию на Сицилии и в Великой Греции в контексте войн с Римом.
Трудно точно определить временные рамки событий, описанных в работе о Пирре; вероятно, в него включены события сразу после смерти Агафокла и до прихода Пирра, хотя этому нет подтверждения. Также отсутствуют данные о количестве книг, из которых состояло это произведение.
Несмотря на ссылки Полибия, Цицерона и Дионисия Галикарнасского на сочинение о Пирре, которые могут указывать на его самостоятельность, Ф. Якоби считает эту монографию дополнением к основному труду Тавраменийца, продолжающей изложение истории эллинского Запада, Сицилии и южной Италии, охватывая период после 289 года до н. э. В этом контексте также находятся взгляды Г. Де Санктиса, Ваттуоне и Бэрона, которые, признавая важность фигуры эпирота, считают, что основная цель Тимея в разделе о Пирре — продолжить рассказ о греках Сицилии и южной Италии, сосредоточившись на конфликте между Карфагеном и Римом.
*****
Параллельно движется история Агафокла, написанная современным Тимею историком Дуридом Самосским. Определение «историк», данное в лексиконе Суды, подтверждается тем, что исторические работы Дурида преобладали над его трудами по литературе. Его исторические работы, такие как «Истории», «Об Агафокле» и «Самосские хроники», зафиксированы в тридцати шести, десяти и семнадцати фрагментах соответственно. По мнению Ландуччи Гаттинони, названия «Об Агафокле» и «Самосские хроники» не вызывают сомнений, тогда как название «Истории» неясно, так как оно также известно под другими терминами, такими как «Македоника» и «Элленика»[3].
«Об Агафокле» и «Самосские хроники» отражают «монографические характеристики», так как связаны с конкретной биографией (Агафокл) и географией (Самос). В отличие от них, три названия третьего произведения Дурида указывают на широкий охват исторического периода.[4]
Книги XVI-XX «Библиотеки» Диодора важны для понимания влияния Дурида на литературу римского периода. В testimonium 5, переданном Диодором (XV, 60, 6), начало Historiarum Дурида датируется тем же периодом, когда в Афинах архонтом был Диникетей, то есть между 370 и 369 годами до н. э., после битвы при Левктрах. Что касается конца произведения, то здесь можно говорить только о предположениях, поскольку в сохранившихся фрагментах или других источниках явных свидетельств нет. В частности, определённым terminus post quem является 281 год до н. э., когда произошла битва при Курупедии, которая является самым поздним событием, упоминаемым в фрагменте произведения самосского автора, в F 55 = Plin. N. H. VIII, 143, где Плиний передавал анекдот о верности собаки Лисимаха, которая после бдения над телом хозяина последовала за ним, бросившись на погребальный костёр.
Важность этого фрагмента, подчёркивает Ф. Ландуччи Гаттинони, заключается именно в том, что он, относящийся к 281 году до н. э., является одним из ключевых элементов, на основе которых можно было определить хронологический период, когда должны были закончиться Historiarum Дурида. Можно заметить, что как начало, так и конец Historiarum совпадают с историческими событиями, которые ознаменовали значительные изменения в политическом балансе между IV и III веками до н. э. Например, битва при Левктрах (370 г. до н. э.) и конец первой эпохи диадохов были предвестниками новых и неизбежных беспорядков для греческого мира.
Что касается начала Historiarum Дурида, то исследовательница отмечает, что автор мог выбрать этот хронологический ориентир, следуя двум возможным направлениям: исторической реальности и историографической реальности. Если бы самосский автор руководствовался первым критерием, то выбор этого временно́го периода был бы оправдан тем фактом, что время после битвы при Левктрах ознаменовало новое начало в греческой истории, поскольку оно совпало с концом спартанской гегемонии, что привело к периоду политической нестабильности. Кроме того, одновременно с поражением спартанцев при Левктрах (согласно Диодору XV, 60, 3-5), были зафиксированы смерти трёх династов: Аминты Македонского, Агесиполида Спартанского и Ясона Ферейского, что должно было ознаменовать период смут и беспорядков в Македонии и Фессалии. Эти события настолько важны, что можно предположить, что они побудили самосского автора обратить внимание на особый переходный момент и изменения, представленные второй половиной IV века до н. э., для начала своего произведения.
Что касается возможности, что Дурид Самосский мог ориентироваться на историографическую реальность, Ф. Ландуччи Гаттинони подчёркивает, что современная критика даже не рассматривала вероятность того, что самосский автор мог стремиться постоянно связывать себя с каким–либо своим предшественником. Современные исследования были направлены на то, чтобы установить, с каким историком Дурид себя ассоциировал. В этом контексте исследовательница, выходя за рамки многочисленных и сложных вопросов, связанных с «Оксиринхской историей» (из которых, кстати, остаётся фундаментальной проблема идентификации автора), и признавая невозможность точно установить исторический момент, когда это произведение закончилось, размышляет в основном о том, что хронологические ориентиры post quem и ante quem для «Оксиринхской истории» следует искать в 386 году до н. э. (год Анталкидова мира) и в 346 году до н. э., промежуток времени, в течение которого битва при Левктрах представляется возможным концом произведения. Очевидно, что в отсутствие данных, точно указывающих на исторический момент, который ознаменовал окончание «Оксиринхской истории», гипотеза Ф. Ландуччи Гаттинони остаётся лишь предположением.
Что касается содержания Historiarum Дурида, то девяносто лет, охватываемые произведением, делятся на три ключевых этапа истории на рубеже IV и III веков до н. э., связанных с периодом Филиппа II, периодом Александра и периодом диадохов, которые анализируются Дуридом с целью поддержания постоянного фокуса на истории собственно Греции. Кроме того, в эллинцентрической точке зрения, передаваемой страницами самосского автора, Афины представляют собой важный ориентир, выступая как «образ и зеркало всей Греции».
В testimonium 5 у Диодора (XV, 60, 6) говорится, что «Истории» Дурида начинаются между 370 и 369 годами до н. э., после битвы при Левктрах. Где кончается работа, неясно, но точно известно, что она завершилась не позднее 281 года до н. э., когда произошла битва при Курупедии, что подтверждает F 55 = Plin. N. H. VIII, 143 о верной собаке Лисимаха. Фрагмент, по мнению Ландуччи Гаттинони, важен тем, что, относясь к 281 году до н. э., он помогает определить время завершения «Историй» Дурида. Начало и конец его произведения совпадают с ключевыми событиями IV-III веков, такими как битва при Левктрах (370 г. до н. э.) и конец первой эпохи диадохов. Ландуччи Гаттинони отмечает, что выбор хронологического ориентира мог быть обусловлен историческими и историографическими факторами. Если Дурид руководствовался Оксиринхской историей, его выбор оправдан тем, что период после Левктр стал началом новой эпохи в греческой истории и политической нестабильности. Одновременно с поражением спартанцев, согласно Диодору (XV, 60, 3-5), умерли три династа: Аминта Македонский, Агесиполид Спартанский и Ясон Ферский. Это также способствовало хаосу в Македонии и Фессалии. Что касается историографического аспекта, Ландуччи Гаттинони подчеркивает, что современная критика не рассматривает возможность того, что Дурид мог стремиться продолжить традиции своего предшественника, хотя установить, какого именно историка он продолжал, сложно.
Что касается структуры «Историй», исследовательница предполагает, что книги I–V охватывают период с 370/369 по 336 г. до н. э., а книги VI–IX — время правления Александра. Книга X посвящена последним событиям жизни Александра и проблемам после его смерти. Книга XI охватывает период от смерти Александра до конгресса в Трипарадиcе (323–320 г. до н. э.), книга XII — время между конгрессом и смертью Олимпиады (320–316 г. до н. э.), а книга XIII описывает события между смертью Эвмена и окончанием войны между Антигоном и другими диадохами (316–311 г. до н. э.). Книга XIV охватывает период с 311 г. до н. э. до прихода Полиоркета в Афины в 307 г. до н. э., а книга XV — события до 302 г. до н. э., когда была восстановлена Коринфская Эллинская лига. Книга XVI завершает рассказ о событиях до смерти Кассандра в 297 г. до н. э., в то время как книга XVII охватывает период между 297 и основанием Деметриады в 293 г. до н. э.
Что касается книг XVIII-XXI, то Гаттинони подчеркивает отсутствие данных для установления их содержания. В книгах XXII-XXIV рассматривается период с момента входа Полиоркета в Афины в 290 году до н. э. до осады города им через три года, а также время между бегством Деметрия в Азию из–за неудачи осады и его смертью в 283 году до н. э., и, наконец, промежуток между смертью Деметрия и смертью Селевка в 281 году до н. э. Книги XVIII-XXI, похоже, слабо связаны с предыдущими и последующими. Существует гипотеза, что они посвящены событиям, происходившим в другом историко–географическом контексте, возможно, истории западной Греции в переходный период между IV и III веками, в частности, истории Агафокла, который проявлял интерес к миру диадохов.
Представление «Историй» Дурида, хотя и схематично, полезно для дальнейшего обсуждения возможности рассматривать как тимеевское произведение о Пирре, так и историю Агафокла как самостоятельные работы, независимые от основных произведений обоих авторов.
Прежде всего, стоит отметить, что относительно τὰ περὶ Ἀγαθοκλέα, десяти сохранившихся фрагментов, относящихся к этому произведению, они не содержат никакой прямой и явной информации о сиракузском тиране, поскольку они содержат исключительно эпические, мифологические, исторические и эрудитские указания, которые просто передают разносторонние интересы автора. В сборнике Ф. Якоби фрагменты, относящиеся к произведению самосца об Агафокле, находятся между F 16 – F 21 и между F56 – F59. Начиная с первой половины XIX века и затем, следуя якобиевской традиции, до конца прошлого века, критика рассматривала τὰ περὶ Ἀγαθοκλέα как монографическую работу, состоящую из четырех книг, в основном на основе трех отрывков из Афинея и одной статьи из словаря Суда, где содержатся упоминания о произведении, о котором говорится, что оно состояло из четырех книг: в частности, F 16 и F 18 сообщают о второй и третьей книгах произведения, F 19 и F 20, в свою очередь, сообщают только о четвертом книге. В частности, Ф. Ландуччи Гаттинони отмечает, что в отрывках из навкратийца и в статье из словаря Суда произведение Дурида об Агафокле указывается через перифразу, образованную предлогом περί и винительным падежом, Ἀγαθοκλέα, в отличие от того, что зарегистрировано, например, в схолии к «Александре» Ликофрона, где ссылка на произведение самосца выражена через перифразу ἐν τῷ περί Ἀγαθοκλέους, с использованием того же предлога περί и родительного падежа, Ἀγαθοκλέους, предваряемого артиклем в единственном числе, что предполагает отсутствие разделения на книги произведения, аспект, в отношении которого исследовательница утверждает, что, sic stantibus rebus, скорее, будет подчеркиваться «исключительный интерес к этому персонажу». На тематическое разделение произведения также может указывать F 17 (у Суды), который касается мифа о чудовище Ламии, в котором утверждается, что Дурид говорил об этом персонаже ἐν δευτέρῳ Λιβυκῶν. В частности, критика дала объяснение этому столь другому названию (в котором не упоминается ссылка на Агафокла) через возможность отождествить ἐν δευτέρῳ Λιβυκῶν и ἐν δευτέρῳ τῶν περί Ἀγαθοκλέα, что — упрощая сложность возникшей картины и принимая гипотезы Р. Б. Кебрика — исследовательница принимает, утверждая, что «если африканская история Агафокла, богатая мифологическими, историческими и географическими экскурсами, со временем превратилась в монографию о Ливии, сложность ее структуры могла предложить анонимному основателю дошедшей до нас традиции разделение на два книги для более легкого определения приведенных отрывков». Таким образом, на основе такого анализа и сравнения между F 16, 18, 19, 20 и F 17 и 21, Ф. Ландуччи Гаттинони предполагает, что две группы фрагментов восходят к двум различным традициям произведения Дурида, которые, соответственно, сообщают о разделении на четыре книги произведения — что не исключает его единства — и о его характеристике по тематическим разделам. Как уже упоминалось, до конца прошлого века критика, в основном на основе информации, предоставленной F 16, 18, 19 и 20, считала, что «История Агафокла» Дурида должна рассматриваться как монографическая работа, самостоятельная и в четырех книгах. В отличие от этого предположения, исследовательница, начиная с анализа F 17 и 21, отдает предпочтение возможности того, что τὰ περὶ Ἀγαθοκλέα не составляли, собственно, самостоятельное произведение, а скорее раздел, который, имея в качестве основной темы события, связанные с сиракузским тираном, должен был быть частью более широкого исторического контекста. Чтобы подтвердить эту гипотезу, Ландуччи Гаттинони предлагает поразмышлять над двумя отрывками Диодора, в которых рассказывается о традиции об Агафокле. В них приводятся свидетельства исторических источников, через которые агирийский историк документировал свои исследования о тиране. Ландуччи Гаттинони считает, что «Историю Агафокла» можно рассматривать как монографию, если предположить, что её раздел, который изначально находился внутри более широкого произведения, со временем «отпочковался» и начал самостоятельную жизнь, создавая свою собственную традицию текста. Речь идет о XXI, 16 и XXI, 17, 3-4, в которых, соответственно, Диодор, чтобы указать годы жизни и продолжительность правления тирана, ссылался на Тимея — ошибочно названного сиракузянином –, на Каллия из Сиракуз, на Антандра, брата Агафокле, и на тот факт, что как Тимей — который посвятил тирану последние пять книг «Историй» –, так и Каллий не выразили объективного мнения о тиране, поскольку, в историческом контексте, они излили на него свое личное, первый — враждебность, второй, напротив, чрезмерное восхищение, правда, за плату. Касательно свидетельств о сиракузском тиране, использованных Диодором, исследовательница отмечает, насколько красноречиво отсутствие любого упоминания об «Истории Агафокла» Дурида и как этот факт контрастирует с предположениями тех, кто хотел любой ценой увидеть в этом произведении монографическую работу, самостоятельную и посвященную исключительно тирану. В таком контексте, поэтому она утверждает, что «его отсутствие в списке «авторитетов» по истории Агафокле вызывает подозрение, что Дурид в тот период не был включен в число историков, которые занимались историей сиракузского тирана, либо на уровне монографии, как Каллий и Антандр, либо с особым вниманием, по личным причинам, как Тимей (…)». Из этих размышлений, следовательно, следует, что гипотеза Ф. Ландуччи Гаттинони подтверждается, поскольку было бы более продуктивно рассматривать «Историю Агафокла» как монографический экскурс о событиях и истории этого персонажа, который более убедительно можно было бы включить в более широкое произведение, такое как ἱστορίαι. Чтобы вставить раздел об Агафокле в «Истории» Дурида, по мнению исследовательницы, нужно найти место, которое не было бы «вакуумом», как книги XVIII–XXI. Для этих книг нет никаких зацепок, чтобы понять, о чём они, кроме того, что это был период между IV и III веками до н. э. — как раз когда в Сицилии жил Агафокл. Четыре книги о жизни Агафокле, о которых есть упоминания у Афинея и в словаре Суда, вполне могут быть продолжением XVIII–XXI книг «Историй» самосца. Это предположение можно обосновать, учитывая контекст исторических ссылок, которые есть в предыдущих книгах, посвящённых истории диадохов, отношениям и политическим связям Агафокла. Эти книги были своего рода связующим звеном, благодаря которому Дурид смог разместить в этом месте подробное исследование о событиях в Греции между IV и III веками до нашей эры и о главном герое этих событий — Агафокле.
Следует отметить, что десять сохранившихся фрагментов из произведения «Об Агафокле» не содержат прямых указаний на сиракузского династа, а лишь эпические, мифические, исторические и эрудитские ссылки, отражающие интересы автора. В сборнике Ф. Якоби фрагменты, относящиеся к произведению самосца об Агафокле, включают F 16 - F 21 и F 56 - F 59. С первой половины XIX века и до конца прошлого столетия критика рассматривала «Об Агафокле» как монографию из четырех книг, основываясь на трех отрывках из Афинея и одном из лексикона Суда, где упоминается, что произведение состояло из четырех книг. В частности, F 16 и F 18 сообщают о второй и третьей книгах, а F 19 и F 20 — о четвертой. Критика также предполагает, что F 17, относящийся к мифу о Ламии, может указывать на то, что история Агафокла могла трансформироваться в монографию о Ливии. В результате анализа F 16, 18, 19, 20 и F 17, 21, Ландуччи Гаттинони предполагает, что эти фрагменты могут происходить из разных традиций, одна из которых указывает на деление на четыре книги, а другая — на тематические секции. Чтобы подтвердить гипотезу о том, что восприятие «Истории Агафокла» как монографии связано с ее отделением от более широкого контекста, Ландуччи Гаттинони анализирует два отрывка из Диодора Сицилийского (XXI, 16, 5-6 и XXI, 17, 3-4). В них упоминаются Тимей, Каллий и Антандр, которые не объективно оценивали тирана: Тимей был предвзят, а Каллий его чрезмерно восхвалял за вознаграждение. Отсутствие ссылок на «Историю Агафокла» Дурида ставит под сомнение его статус среди историков, изучавших Агафокла. Ландуччи Гаттинони утверждает, что «Историю Агафокла» следует рассматривать как монографический экскурс, более уместный в рамках общего произведения, такого как ιστορίαι. По мнению исследовательницы, раздел об Агафокле может быть вставлен в книги XVIII-XXI «Историй» Дурида, так как нет элементов, позволяющих предположить их содержание, кроме того, что они касаются периода IV-III века до н. э., совпадающего с деятельностью Агафокла на Сицилии. Четыре книги «Об Агафокле» могут соответствовать этим книгам. Ландуччи Гаттинони обосновывает это, учитывая предшествующий контекст, посвященный диадохам и политическим связям Агафокла.
Рассмотрим основные характеристики исторических трудов о Пирре и Агафокле. В этом контексте фокус внимания смещается на размышления о параллелизме, упомянутом в начале этого раздела, а именно о параллелизме между событиями, описанными в «Истории Пирра» Тимея и «Истории Агафокла» Дурида. Особенно важны четыре момента, которые позволяют говорить о похожих сюжетах у двух историков.
Во–первых, как для сочинения Тимея об эпироте, так и для работы Дурида о сиракузском тиране, дошедшие до нас фрагменты и свидетельства не содержат никаких хронологических данных. Про Тавроменита известно только то, что события, о которых идёт речь, происходили в какой–то момент между смертью Агафокла (в 289 году до нашей эры) и приходом Пирра, как сообщает Полибий (I, 5, 1). Ситуация с «Историей Агафокла» еще сложнее, поскольку десять фрагментов, собранных Якоби, не содержат точных и явных данных о жизни Агафокла.
Во–вторых, для обоих произведений невозможно точно определить структуру, поскольку для «Истории Пирра» нет свидетельств о количестве книг, из которых она должна была состоять. В отношении «Истории Агафокла», напротив, информация о разделении на книги, содержащаяся в фрагментах 16, 18, 19 и 20, не совпадает с данными фрагментов 17 и 21. Более того, я ранее уже упоминала основные моменты, через которые Ф. Ландуччи Гаттинони пытается доказать, что «История Агафокла» должна рассматриваться как монографическая секция более крупного труда, то есть «Историй», которые должны соответствовать книгам XVIII-XXI.
Что касается самостоятельности рассказа об Агафокле, о которой, кажется, говорится в отрывках из Афинея, словаря Суда и «Схолий», исследовательница считает, что её можно признать и доказать только в том случае, если рассматривать её как результат переноса информации об Агафокле из «Историй». По мнению Ландуччи Гаттинони, это случилось между Диодором и Афинеем. Тогда отрывок про сиракузского тирана стал самостоятельной частью текста. Исследовательница доказала, проанализировав фрагменты 17 и 21, а также отрывки из Диодора (XXI,16, 5-6; XXI, 17, 3-4), что «Историю Агафокла» можно считать частью «magna opus» Дурида.
Третий общий момент между сочинением о Пирре Тавроменита и «Историей Агафокла» заключается в том, что оба произведения представляют собой монографические исследования, посвященные историческим фигурам. В отношении «Истории Пирра», Полибий (F 36.1 = XII, 4b, 1), Цицерон (T 9a.1 = Ad fam V, 12, 2) и Дионисий Галикарнасский (T 9b.1 = A. R. I, 6, 1) утверждали, что она должна была представлять собой самостоятельное произведение. Согласно позиции Ф. Якоби, критиковавшего эту точку зрения, труд должен был рассматриваться скорее как дополнение к «Историям» Тимея.
Изложение акцентирует внимание на параллелизме между традицией о Пирре и «Историей Агафокла». Оба историка не предоставляют хронологических ссылок: тимеевский текст охватывает период между смертью Агафокла (289 г. до н. э.) и приходом Пирра (264-263 г. до н. э.), а «История Агафокла» содержит десять фрагментов без надежных данных. Во–вторых, для обоих произведений нельзя точно определить структуру. В отношении «Сочинения о Пирре» (F 36.1 = XII, 4b, 1) нет свидетельств о числе книг, а для «Истории» Агафокла информация о делении на книги (FF 16, 18, 19 и 20) не совпадает с данными из FF 17 и 21. Ландуччи Гаттинони утверждает, что τα περι Ἀγαθοκλέα следует считать монографической секцией более обширного произведения, которое можно разместить в книгах XVIII-XXI. Что касается автономии сочинения об Агафокле, то она может быть оправдана лишь как результат извлечения из «Историй» в период между Диодором Сицилийским и Афинеем, что привело к образованию собственной традиции текста. Исследовательница, основываясь на FF 17 и 21 и отрывках Диодора (XXI, 16, 5-6; XXI, 17, 3-4), считает монографию об Агафокле углубленной секцией в рамках труда Дурида, аналогично «Сочинению о Пирре», которое, несмотря на свидетельства Полибия (F 36.1 = XII, 4b, 1), Цицерона (T 9a.1 = аd fam. V, 12, 2) и Дионисия (T 9b.1 = A. R. I, 6, 1), воспринимается как приложение к «Историям» Тимея. Таким образом, «История Агафокла» является дополнением к дуридовым «Историям», а «Сочинение о Пирре» — к «Историям» Тимея.
Короче, «История Агафокла» — это такая подробная глава про сиракузского тирана в «Историях» Дурида. А «История Пирра» в «Историях» Тимея — это как бы экскурс в прошлое, чтобы понять, что за времена были, когда правил эпирский царь.
Тавроменит, по общему мнению Ф. Якоби, Г. Де Санктиса, Р. Ваттуоне и К. А. Бэрона, описал события в Сицилии и Великой Греции только потому, что они были тесно связаны с историей Западной Греции, и в соответствии с желанием продолжить историческое повествование.
Наконец, еще один аспект, объединяющий оба труда о Пирре и Агафокле, заключается в том, что У обоих авторов не было намерения создать два отдельных монографических исследования. В отношении «Истории Пирра» Тавроменита тот факт, что хронологические рамки произведения не совпадают с пребыванием эпирского царя в Сицилии и Южной Италии, а охватывают период до его прихода и после его смерти, свидетельствует о том, что целью Тавроменита было продолжить историческое повествование после смерти Агафокла, сосредоточившись на Сицилии и Великой Греции, которые составляли фон для войн эпирского царя и его столкновений с новой восходящей державой — Римом. Точно так же, по мнению исследовательницы, следует интерпретировать «отступление» об Агафокле как относящееся к книгам XVIII-XXI «Историй» Дурида: написание «Истории Агафокла» лучше соответствовало цели создания углубленной секции, которая через анализ событий, связанных с сиракузским тираном, более подробно раскрывала сложные отношения между диадохами и события на средиземноморской шахматной доске после смерти Александра Македонского. В частности, учитывая, что Агафокл был важной фигурой в отношениях с диадохами, исследовательница убедительно утверждает, что Самос считал необходимым подробное описание истории этого правителя, чтобы объяснить, кто был этот персонаж, который с силой и как главный герой входил в политические и военные игры диадохов, каждый из которых стремился укрепить свою власть.
Возвращаюсь к Тимею. А. Момильяно подчеркивает новаторский характер его «Сочинения о Пирре», акцентируя внимание на ведущей роли Рима в новой средиземноморской реальности, что подтверждается синхронностью основания Рима (753 г.) и Карфагена (814 г.), о чем говорит Дионисий Галикарнасский (Antichità Romane, I, 74, 1). Эта синхронность, согласно Тимею, должна служить иллюстрацией медленного процесса вытеснения греческой культуры Римом в противостоянии с Карфагеном.
Упоминаются два фрагмента (F 36.1 и F 59.1), которые подтверждают, что Тимей знал о троянском происхождении Рима и о месте высадки Энея, а также о хранении Пенатов в храме Афины в Лавинии. Тимей продолжает предшествующую историографическую традицию, представляя Рим как город, который развивался в Лации, вытесняя этрусское и карфагенское присутствие. А. Момильяно подчеркивает, что оригинальность Тимея заключается не только в предвидении величия Рима, но и в понимании его синхронности с Карфагеном. Тимей осознавал, что растущая урбанизация Тиррении не противоречила греческому первенству, а замещала его. Это особенно проявилось во время пунийских войн, когда Рим занял место Греции в защите западного эллинства после поражения эпирского царя.[5]
Р. Ваттуоне указывает на сложность приписать Тимею первенство в осознании важности Рима. Он утверждает, что хотя Тимей действительно признал культурную и историческую идентичность Рима, это было результатом переосмысления более ранних традиций. Ваттуоне отмечает, что до Тимея такие историки, как Антиох из Сиракуз, уже исследовали происхождение Рима. Антиох утверждал, что основание города произошло до Троянской войны. Гелланик из Лесбоса представлял Энея как основателя Рима, а Алким и Каллий соединяли троянские и латинские версии мифов о близнецах. Присутствие «римской материи» в трудах Тимея следует рассматривать как «пункт назначения» в изучении предшествующих историков. Метод Тимея включал библиографические исследования, что критиковал Полибий. Ваттуоне считает, что размышления о величии Рима уже были у предшественников, а вклад Тимея заключается в различении «троянского Рима» и «исторического Рима». Он установил дату основания Рима (814 год до н. э.) и связал её с угрозой со стороны Карфагена, подчеркивая важность Рима в геополитическом контексте.
Интерес Тимея к истории и традициям Рима, проявляющийся в «Сочинении о Пирре» и «Историях», способствовал его популярности в Риме, особенно после завоевания Сицилии, когда его работы стали обязательным чтением для элиты, знавшей греческий. А. Момильяно считает, что Тимей мог стать образцом для первых римских историков, таких как Фабий Пиктор. Бэрон также отмечает, что другие западные историки, например, Антиох из Сиракуз и Филист, могли стать моделями для написания истории от мифических древностей до современности.
Бэрон выделяет Варрона, Цицерона, Плиния Старшего и Помпея Трога как римских авторов, которые могли напрямую черпать из работ Тимея. Чтение Тавроменийца также было важно для таких историков, как Полибий, который начал свою работу с момента, когда заканчивается «Сочинение о Пирре». A. Момильяно и Ваттуоне отмечают, что Полибий понимал необходимость «ослабить» авторитет своего престижного предшественника, чтобы самоутвердиться.
Л. Канфора утверждает, что после Фукидида, Ксенофонта и Феопомпа продолжение становится естественной формой историографии. Полибий, чья «всеобщая» история охватывает и Запад и Грецию, заявляет о своей преемственности как с Тимеем (I, 5, 1), так и с Аратом (I, 3, 2), ссылаясь на последние слова «Элленики» Ксенофонта (II, 39, 8; cр. Elleniche VII, 5, 27). Продолжение незавершенных работ (например, Фукидид продолжает Геродота, а Ксенофонт Фукидида) становится стимулом для историографов и помогает решить проблему выбора точки начала.
В отличие от А. Момильяно, Р. Ваттуоне утверждает, что трудно понять, откуда у тавроменийца взялась мысль о важности тирренского города. Исследователь говорит, что Тимей, любимый римскими историками и умниками, круто разбирался в культурной и исторической идентичности города. И это не просто так, а потому что он переосмыслил богатую и сложную традицию, когда греческие историки Запада смотрели на Тирренское море. По мнению Р. Ваттуоне, до него исследованием основания Рима занимались другие историки. Антиох из Сиракуз считал, что город был основан ещё до Троянской войны. Гелланик Лесбосский утверждал, что Эней был основателем Рима. А Алкман и Каллий доказали, что история близнецов связана с троянской и энеидовой версиями. Таким образом, «римская материя» в работах Тимея — это как бы отправная точка для изучения и чтения трудов других историков. Тимей, как мы увидим дальше, ещё и библиографические исследования проводил. А Полибий в книге XII своих «Историй» с этим был не согласен. Так, можно подумать, что некоторые историки до Тимея уже рассуждали о том, каким мог быть Рим. По мнению Р. Ваттуоне, историк из Тавромения весьма отличился в отношении Рима. Он провёл границу между «римской Троей», которая была мифом, и «римской историей». Для последней Тимей установил точную дату основания — 814 год до н. э. Это было важно, потому что «римская история» была современницей великого пунического города, который представлял угрозу для греческого Запада. Тимей был помешан на истории, этнографии и римских традициях. Это видно и в «Пирре», и в «Историках» (правда, там не так ярко). Наверное, поэтому он стал таким популярным у римлян. Особенно после того, как Рим захватил Сицилию. Тогда работы Тимея стали обязательными для чтения для знатных римлян, которые знали греческий. А. Момильяно склонен полагать, что историк из Тавромения мог стать образцом для подражания для первых римских историков, писавших на греческом языке, в первую очередь для Фабия Пиктора, первого римского историка. Как и А. Момильяно, К. А. Бэрон не сомневается, что римские последователи должны были подражать Тимею. Но он также говорит, что, возможно, другие западные историки, такие как Антиох из Сиракуз и Филист, тоже могли служить примером для создания истории, которая охватывала бы период от древних мифов до наших дней. К. А. Бэрон считает, что среди римских авторов, которые могли напрямую обратиться к работам Тимея, есть такие: Варрон, Цицерон, Плиний Старший и Помпей Трог (Cic. fam. V, 12, 2 (T 9a.1); Cic. de orat. II, 55-58 (T 20.1); Cic. Br. CCCXXV (T 21.1); Cic. rep. III, 43 (F 40.1); Cic. fam. V, 12, 7 (F 119c.1); Cic. leg. II, 15 (F 130a.1); Cic. Att. VI, 1, 18 (F 130b.1); Cic. Br. LXIII (F 138.1); Cic. nat. deor. II, 69 (F 150a.1); Varr. R. R. II, 5, 3 (F 42b.1); Plin. nat. I, 4-6; 33-34; 37 (T 31); Plin. nat. XXXIII, 42 (F 61.1); Plin. nat. III, 85 (F 63.1); Plin. nat. IV, 120 (F 67.1); Plin. nat. IV, 104 (F 74.1); Plin. nat. IV, 94 (F 75a.1); Plin. nat. XXXVII, 35 (F 75b.1). Это анализ, основанный на свидетельствах и фрагментах, которые оставили сами авторы. Более того, Тимея невозможно было не читать даже великим историкам следующих поколений, таким как Полибий, который с ним ещё и столкнулся. Историк из Мегалополя решил начать свою работу с того места, где заканчивается «Пирр», хотя и понимал, что нужно немного «принизить» авторитет своего предшественника, чтобы самому выглядеть круче. Так, по мнению А. Момильяно и Р. Ваттуоне, работает историография. Чтобы понять, как развивалась историография, нужно заглянуть на страницы Л. Канфоры. Он пишет, что после Фукидида, Ксенофонта и Феопомпа писать историю стало обычным делом. Полибий, например, написал свою «универсальную» историю, которая охватывает и запад, и Грецию. Он считал себя продолжателем традиций Фукидида и Ксенофонта. Когда он писал про Грецию, он даже ссылался на «Эллинику» Ксенофонта. Получается, что если кто не закончил что–то, то хочется продолжить. Типа, Фукидид, например, продолжил за Геродотом, а Ксенофонт — за Фукидидом. И вот тут–то и кроется ответ на одну из главных проблем историков: с чего начать?
[1] В 1958 году Г. Де Санктис отметил, что в XXXIV книге Тимей (фр. 139) упоминает о 50 годах своего изгнания и признает, что за это время стал «неумелым в военном деле». Эта информация о его изгнании соответствует началу работы об Агафокле, которую, по всей видимости, он мог написать только после возвращения в Сиракузы.
[2] Важно отметить, что если произведение Тимея о Пирре конкретно касается войн Пирра на Сицилии и против римлян, то о римлянах он уже говорил в своих «Историях», как уточняет и Дионисий Галикарнасский в «Римских древностях» (I, 6)
[3] Что касается хронологических соприкосновений между Дуридом Самосским и Тимеем Тавроменийским, то Э. Манни отмечает, что Дурид был старше Тимея и мог повлиять на него как историограф, став для него моделью. Манни утверждает, что «Тимей выбрал в качестве источника самосского историка, который предлагал ему материал, гораздо более соответствующий его духу, чем произведения Антандра и Каллия». Однако сложно определить, влияли ли они друг на друга и в какой степени в отношении их работ. Хотя Дурид был старше, неясно, использовал ли Тимей его труды в своих сочинениях. Вероятно, оба историка черпали материал из одних и тех же источников, но по–разному их интерпретировали.
[4] В частности, общее название, «Истории», упоминается один раз Фотием в «Библиотеке» (Phot. Bibl. 176) и шесть раз Афинеем: F 1 = Athen. XIII, 560 b; F 2 = Athen. XII, 542 b-e; F 3 = Athen. IV, 155 c; F 4 = Athen. VI, 253 d; F 5 = Athen. XII, 546 cd. Название «Македоника» передано: F 1 = Athen. VI, 249 cd; F 2 = Athen. IV, 167 cd; F 3 = Schol. in Dion. Thrac. [Gr. Gr. III] 184, 27 Hilgard; F 4 = Schol. in Apoll. Rhod. IV, 264; F 5 = Schol. B in Eurip. Alc. 249. Название «Элленика» присутствует только у Диодора: T 5 = Diodor. XV, 60, 6.
[5] А. Момильяно считает, что, вероятно, осознание растущего величия Рима было сразу же разделено современником Тимея, поэтом Ликофроном. В связи с этим аспектом он подчеркивает, что внимание следует уделить вопросу о том, кому из двух авторов принадлежит первенство в «оценке Рима». Как А. Момильяно, так и К. Хорнблауэр отмечают, что в «Александре» Ликофрона римляне, изображенные в момент столкновения с Пирром, представлены как наследники мощи Трои. В связи с этим сравнением оба исследователя ссылаются на позиции грамматиста Иоанна Цеца, который считал, что такой положительный отзыв о Риме трудно было бы считать реализованным в первой половине III века до н. э. Грамматик утверждал, что более продуктивно приписывать хвалебные позиции в адрес Рима не поэту, который был при дворе Птолемея Филадельфа, а льстивому автору при Т. Квинте Фламинине, который восхвалял Рим после успехов, достигнутых консулом при Киноскефалах в 197/6 году до н. э. Позиции Иоанна Цеца, очевидно, повлияли на современных критиков, которые обсуждают, стоит ли считать, что в его произведении есть отрывки о Риме, добавленные позже, когда Рим завоевал Грецию. Кроме того, К. Хорнблауэр также оценила возможность того, что вся поэма была написана, когда римское господство уже утвердилось в западном и греческом Средиземноморье, и, следовательно, значительно позже первой половины III века до н. э. Если А. Момильяно склонен исключать любые сомнения относительно авторства Ликофрона «Александры», то К. Хорнблауэр с большей осторожностью признает невозможность занять определенную позицию по этому вопросу, дискуссия о котором остается открытой. Что касается отношений между произведениями Тимея и Ликофрона, А. Момильяно, К. А. Бэрон и К. Хорнблауэр совместно признают, что можно по крайней мере предположить, что творчество тавроменита предшествовало творчеству поэта «Александры», особенно в связи с тем, что многие географические и этнографические данные, а также легенды о греческом Западе, связанные с героями «Возвращений», были явно заимствованы из «Александры» и имеют тимеевское происхождение. Отсюда вытекает возможность, хотя и гипотетическая, предположить, что осознание величия Рима было впервые уловлено, прежде всего, пером тавроменита.
Полибий из Мегалополя и Диодор Сицилийский являются основными хранителями тимеевской работы. В частности, двадцать шесть из ста шестьдесят четырех фрагментов и восемь из сорока двух свидетельств, почти 21% произведения Тавроменийца, происходят из XII книги «Историй» Полибия. Здесь восстановление отрывков работы Тавроменийца включено в широкий ἔλεγχος против его предшественника. Критический подход Полибия, традиционный для его стиля, выделяется своей резкостью, и, как отмечает К. А. Бэрон, целая XII книга, по–видимому, посвящена критике Тимея, по крайней мере, в сохранившихся отрывках.
В данной секции, посвященной сохранению произведения Тимея, я опирался на исследование К. А. Бэрона, который представляет актуальный вклад в изучение тавроменийского историка и разделяет позиции Р. Ваттуоне. Они вводят новшества в критику тавроменийца, которая до конца прошлого века находилась под влиянием оценки Мегалополита. Бэрон стремится анализировать тимеевское произведение, «выходя за рамки Полибия», чтобы современная оценка Тимея не основывалась на мнении Мегалополита.
Первая стадия исследований о Тимее страдала от сильного влияния Полибия, чьи предвзятости воспринимались как точные свидетельства об оригинале. Вкусы Полибия способствовали формированию риторической историографии, обесценивающей стремление Тимея к ἀλήθεια. При изучении Тимея важно учитывать «искажение» Полибия. Хотя восстановление творчества тавроменийца невозможно без него, следует помнить о его целях и деконтекстуализации тимеевских фрагментов.
Бэрон утверждает, что через критику Тимея Полибий хотел продемонстрировать, как не следует писать историю, представляя своего предшественника образцом плохого историка. Это поведение можно понять, если рассмотреть истинную цель Полибия — дискредитировать Тимея среди современников и попытаться занять его место главного представителя греческой историографии в Риме. Бэрон отмечает, что особенно в конце XII книги «Историй» становится очевидной раздраженность Полибия по поводу успеха Тимея (ср. T 19 = Polyb. XII, 25c, 1).
Полибий критиковал Тимея, указывая на его недостатки в историографии, что делало тимеевские работы неудачными. Он подчеркивал важность тщательного изучения документов и непосредственного наблюдения, включая географические аспекты и политическую ситуацию. Полибий отмечал, что некоторые историки, полагая, что достаточно провести время в библиотеках, могут создать качественную историю, ошибались. Он указывал на Тимея как на пример такого подхода (XII, 25 e, 1-2). Полибий определял прагматическую историю как процесс, состоящий из трех ключевых этапов: изучение документов и работ предшественников, непосредственное знакомство с описанными местами и получение свидетельств от очевидцев событий. Он подчеркивал, что невозможно адекватно освещать политические и военные события без личного опыта. Полибий критиковал Тимея за то, что тот полагался на теоретическую подготовку и библиотеки, вместо практического опыта, что делало его работы менее надежными. Полибий считал, что изучение документов и работы древних историков, к чему склонялся Тимей, было наименее важным из трех аспектов.
Полибий был главным источником для традиции тимеевской истории. Можно утверждать, что Тавроменит, в свою очередь, был источником, через который в двенадцатой книге «Историй» Мегалополит изложил свою методологическую программу. В связи с этим, на основе анализа появились критические замечания Полибия к Тимею, которые я рассмотрю далее, К. А. Бэрон утверждает, что через полемику с Тавроменитом историк из Мегалополя стремился показать, как не следует писать историю, представляя своего предшественника как прототип плохого историка. Это особенно понятно и оправдано, если учитывать истинную цель Полибия, а именно: дискредитировать историка из Тавромения среди его современников и, очевидно, попытаться узурпировать его роль и авторитет как главного представителя греческой историографии в Риме. В связи с этим исследователь отмечает, что, особенно в конце двенадцатой книги «Историй», становится очевидной раздражительность Полибия по поводу успеха своего предшественника.
На этом этапе я хочу представить недостатки, из–за которых Полибий считал результаты, достигнутые Тимеем в области историографии, неудачными. Я начну этот раздел с ссылок на Polyb. XII, 25 i, 1-2: «Существует три аспекта прагматической истории, из которых два являются объединенными: первый — это подробное изучение документов и свидетельств, представляющее полиморфное и подробное изложение материала, второй — это исследование городов и регионов, рек и гаваней, а также в целом земель и морей, обычаев и расстояний, третий — это посещение городов и регионов, непосредственное наблюдение за характеристиками рек, портов, природы земель и морей, расстояний между отдельными населенными пунктами и, наконец, знание политики».
Полибий продолжал, ссылаясь на то, что некоторые историки, которые стремились писать историю с кажущейся серьезностью, верили, что их собственного пребывания в библиотеках для изучения трудов предшественников достаточно, чтобы они могли создать прагматическую историю. Этот аспект, очевидно, Полибий опровергал, не упуская возможности подчеркнуть ссылку на Тимея, который, таким образом, ошибался, полагая, что посещение библиотек давало право на создание прагматической истории.
Таким образом, для Полибия прагматическая история включала три основных аспекта: изучение документов и чтение трудов предшественников, непосредственное знакомство с местами и прямое наблюдение за событиями, которые, если это было невозможно, заменялись свидетельствами тех, кто присутствовал при событиях. В частности, историк из Мегалополя утверждал, что невозможно рассматривать события, связанные с политикой и войной, основные элементы прагматической истории, без непосредственного знания и опыта. Именно в этом аспекте Полибий считал Тимея профнепригодным, и поэтому ему предъявлялись следующие обвинения:
• Замена теоретической культуры, βιβλιακη ἕξις, на практическую деятельность.
• Недостаток опыта и знаний в военных и политических вопросах.
• Недостаток внимания к деталям и конкретным событиям.
В свете этих замечаний становится ясно, что Полибий критиковал Тимея за его теоретический подход к истории, который, по его мнению, не позволял создать полное и достоверное представление о прошлом. В заключение можно сказать, что Полибий считал, что история должна быть основана на реальных событиях и опыте, а не на теоретических рассуждениях и абстрактных идеях.
К. А. Бэрон отмечает, что различия в подходах Полибия и Тимея к историческому исследованию обусловлены тем, что оба историка по–разному воспринимали свои работы, следуя различным историографическим традициям. Полибий сосредоточился на событиях политической и военной истории от начала Первой Пунической войны до своего времени, в то время как Тимей охватывал мифические истоки греческого Запада, что ограничивало возможность прямого исследования. Тем не менее, несмотря на наличие мифологических элементов и этно–географических аспектов в первой части труда Тимея, более половины его «Историй» касалось примерно современного Полибию периода.
Полибий в XII книге своих «Историй» упоминает, что Тимей проводил разыскания как через изучение документов, так и через личные расследования и опросы очевидцев. Например, он посетил Локров в Греции, чтобы опровергнуть утверждение Аристотеля о рабском происхождении колонии Локры Эпизефирские. Тимей изучил договор между метрополией и колонией, а также обычаи Локров в Италии, что подтвердило его вывод о том, что их привычки соответствуют свободным людям, а не рабам, в отличие от мнения Аристотеля (F 12 = Polyb. XII, 9, 2-6).
В следующей главе Полибий, признавая усилия Тимея, описывает его как историка, уделяющего внимание документам и хронологии, но указывает на его косяки, такие как отсутствие ясности в том, о каких именно Локрах (эпизефирских или озольских) у него идет речь, и неупоминание местоположения изученных документов и имен тамошних магистратов (F 12 = Polyb. XII, 10, 5-6). Полибий стремится продемонстрировать неточность и ненадежность исследований Тимея, утверждая, что тот сознательно искажал факты о Локрах, поскольку, если бы у него были необходимые данные, он бы их не опустил (F 12 = Polyb. XII, 11, 5). Полибий, похоже, решил устроить для Тимея настоящую охоту на ведьм: он с пеной у рта доказывает, что Тимей в своих «Историях» лгал напропалую. . Полибий даже утверждает, что Тимей знал, что лгал, но вот парадокс: в попытке раскритиковать тимееву методику, Полибий сам невольно выставляет Тимея в лучшем свете как трудягу, который копался в документах и проводил исследования на местах. Так считают Бэрон и Ваттуоне.[1]
К. А. Бэрон отмечает, что различия, выявленные Полибием относительно методов исторического исследования и методов сицилийского историка, проистекают, прежде всего, из того факта, что два историка по–разному восприняли и продолжили свои традиции.
Если Полибий в своих «Историях» сосредоточился на исследовании политических и военных событий, начиная с периода, близкого к Первой Пунической войне, и до своего времени, то Тимей создал историю, в которой исследование проводилось в рамках «исторического пространства», восходящего к мифическим истокам греческого Запада. В этот период, следовательно, не было возможности ни непосредственного наблюдения, ни получения свидетельств от очевидцев.
Однако важно помнить, что, как уже было отмечено в предыдущем абзаце, несмотря на наличие мифологических и этнографическИХ данных, а также рассказа о первых κτίσεις Сицилии и Великой Греции в первой части произведения, более половины «Историй» Тимея должно было касаться периода времени, примерно современного историку из Тавромения. И именно в отношении этого аспекта допустимо предположить, что Тимей воспользовался историческим исследованием, которое имело широкий диапазон личного и непосредственного опыта. Подтверждения этому приходят непосредственно от самого Полибия, который в книге XII «Историй», хотя и с не совсем благоприятными намерениями, упоминал оБ исследованиях, проведенных Тимеем как через изучение документов, так и через личное исследование на месте и опрос очевидцев событий: примером такого типа является F 12 = Polyb. XII, 9, 2-6, в котором, относительно полемики историка–сицилийца против Аристотеля — из–за того, что последний утверждал о происхождении колонии Локр Эпизефирских от рабов — Мегалополит утверждал, что Тавроменит, чтобы дискредитировать Стагирита, посетил локров в Греции, чтобы исследовать факты, увидел договор, заключенный между метрополией и колонией, который начинался с выражения «как отцы к детям», утверждал о существовании декретов, подтверждавших существование πολιτεία между двумя городами, и, изучив документы, найденные в Италии, обнаружил, что законы и обычаи Локров соответствуют обычаям свободных людей, а не рабов, как утверждал Аристотель.
Касательно точности и достоверности исследования Тимея: Полибий критикует Тимея за его методы исследования, утверждая, что он не был достаточно точен и надежен в своих выводах. Он отмечает, что Тимей не упомянул, какие именно документы он изучал, где он их нашел и с кем он общался, что, по мнению Полибия, свидетельствует о его недостаточной тщательности и внимательности к деталям.
В заключение Полибий приходит к выводу, что Тимей намеренно искажал факты относительно Локров, поскольку, если бы он имел доступ к тем документам, о которых упоминал Полибий, он бы, конечно, не упустил бы их.
Претензия греческого историка заключалась в том, чтобы доказать тимееву ложь, заслуживающую порицания именно из–за осознанности, с которой она была произведена, как утверждал Полибий в XII, 11, 3-5 — после упоминания склонности Тимея к предоставлению ясной хронологической информации о событиях.
Здесь следует рассмотреть выражения, использованные Тимеем — которые, по мнению историка из Мегалополя, выходят за рамки приличия. Эти выражения касаются как похвалы, так и порицания персонажей, упомянутых выше. В F 35b Тимей говорит о Демохаре, что тот был склонен к женоподобию в верхней части тела и превзошел себя в распутстве, что подтверждается воспоминаниями Ботрия, Филенида и других бесстыдных писателей. Подобное обвинение было высказано и в адрес внука Демосфена: тип обвинений, предназначенный для Агафокла, по словам тавроменита, за его извращенное поведение в сексуальных отношениях. В F 124b историк Сицилии оскорбляет Агафокла, называя его общедоступной шлюхой, готовым ко всему самому непристойному, распутником, трехрогой, удовлетворяющим всех желающих сзади и спереди. Полибий не упускал возможности отметить чрезмерность его жестокости. В F 152 и F 156 к Аристотелю были обращены нелицеприятные эпитеты, описывающие философа как человека, особенно склонного к чревоугодию, болтливого, легкомысленного, упрямого и коварного льстеца двора и дворца, так как Тимей называл его обжорой, лакомкой, болтуном, легкомысленным, поверхностным и ненавистным софистом, сродни с актерами и танцорами, прыгающими с места на место, , человеком с языком, несущим в себе все пороки (F 156). Каллисфена, как уже упоминалось, Тимей порицал за склонность к лести в адрес Александра Великого, и поэтому историк назвал своего противника льстецом, выражая также суровое мнение о том, что он совершил ошибку, отказавшись от большей части философии, обвинив себя в использовании щита и молнии, возложенных на смертное существо. В F 119a тимеева склонность к преувеличениям проявляется, напротив, в чрезмерном восхищении, которое тавроменит выразил по отношению к Тимолеонту, о котором Полибий утверждал, что Тимей делает Тимолеонта богом среди самых выдающихся. Кроме того, историк из Мегалополя обвинял Тимея в особом интересе к сплетням, утверждая, что его предшественник был склонен к такого рода разговорам (T 19 = Polyb. XII, 4a, 5-6). Полибий, чтобы подтвердить эту позицию, ссылался на два момента в «Историях», где, по его мнению, тавроменит рассматривал второстепенные вопросы, не имеющие значения для исторического труда: особенно красноречив в этом смысле F 117 = Polyb. XII, 4a, 2, где историк Сицилии критиковал Феопомпа за то, что тот утверждал, будто корабль, на котором Дионисий II отправился в Коринф, был торговым судном, а не военным.
В длинной критике Полибия в адрес Тимея выделяются различные аспекты, где Мегалополит указывает на недостатки своего предшественника. Полибий отмечает, что Тимей склонен к чрезмерной критике или, наоборот, к чрезмерному восхвалению исторических фигур и других историков. Среди сохранившихся фрагментов выделяются: F 35b = Polyb. XII, 13, 1-2 — нападки на Демохара; F 124b = Polyb. XII, 15, 1-10 — обвинения против Агафокла; F 152 = Polyb. XII, 24, 1-3 и F 156 и Polyb. XII, 8, 1-4 — критика Аристотеля; F 155 = Polyb. XII, 12b, 2-3 — осуждение Каллисфена за лесть Александру; и F 119a = Polyb. XII, 23, 4 и далее — неумеренное восхваление Тимолеонта.
Полибий, похоже, был не в восторге от стиля Тимея. Он считал, что тот слишком увлекается личной жизнью своих «героев», добавляя в свои истории больше сплетен, чем фактов. Вместо того чтобы сосредоточиться на великих событиях, Тимей, по мнению Полибия, больше напоминал таблоидного журналиста, который не упустит шанса обсудить разврат Демохара (F 35b), аморальность Агафокла (F 124b), и изобразить в невыгодном свете Аристотеля (F 152 и F 156). Мегалополец утверждал, что его предшественник запутывается в мелочах (T 19 = Polyb. XII, 4a, 5-6). Он ссылался на два момента в Ἱστορίαι, где Тимей обсуждал второстепенные вопросы. Особенно ярким примером является F 117 = Polyb. XII, 4a, 2, где Тимей критикует Феопомпа за утверждение, что Дионисий II отправился в Коринф на торговом корабле, а не на военном.
Полибий критиковал Тимея за его склонность к φλυαρία и за включение снов и видений в исторические работы (Polyb. XII, 12b, 1), утверждая, что они полны низменного суеверия и бабьих чудес (T 19 = Polyb. XII, 24, 5-6). Эта страсть также проявлялась в его стремлении включать парадоксологию, как видно из T 19 = Polyb. XII, 26c, 1 - 26d, 1, где Тимей сравнивается с академиками за защиту абсурдных утверждений. В общем, Полибий считал, что Тимей больше подходит для стендапа, чем для историографии.
Полибий критиковал Тимея за включение в его Ἱστορίαι мифологических, сновиденных и парадоксологических элементов, считая это малонаучным. Однако он не учитывал, что Тимей, в отличие от него, охватывал весь временной диапазон, от мифов до современности, что оправдывало использование таких материалов. Кажется, Полибий не осознавал или не хотел учитывать различия в целях их исторических работ.
По мнению Бэрона читатель, изучающий полибиеву критику Тимея, рискует поверить в обвинения, не учитывая различия в их работах. Полибий прав только если Тимей писал исключительно о современной истории. Однако Тимей включал мифологические элементы, что оправдано, поскольку он рассматривал культурную историю западной греческой цивилизации. F 68 = Polyb. II, 16, 13-15 ярко иллюстрирует этот мифологический аспект. В фрагменте упоминаются легенды о реке Эридан, в которую упал Фаэтон. Полибий, ограничиваясь этой легендой, обещает рассмотреть ее позже. Мегалополец недоволен, что Тимей не знает это и другие места, но точные причины недовольства неясны. Бэрон предполагает, что Полибий критикует Тимея за неосведомленность в географии и за введение мифов в исторические работы для иллюстрации местных обычаев. Полибий справедливо указывает, что в исторической работе не должно быть мифологических данных. Однако важно учитывать контекст работы Тимея, где упоминается миф о Фаэтоне. Исследователи предполагают, что Тимей мог упоминать этот миф в начале своих «Историй», посвященных мифологическому прошлому Западного Средиземноморья. Возможно, его цель заключалась в объяснении местных обычаев, а не в точном географическом описании, что делает критику Полибия менее обоснованной. Полибий, описывая район Эридана в связи с галльским вторжением в Италию около 225 года до н. э., стремился точно представить свое знание топографии данного региона.
Критика Полибия в адрес Тимея основана на его убеждении, что тот неосведомлен в географии и этнографии Западного Средиземноморья, включая его родную Сицилию (Cр. Polyb. XII, 3; 4). Полибий акцентирует внимание на некомпетентности Тимей, упоминая источник Аретуза в Сиракузах (F 41b = Polyb. XII, 4d, 5-8). Этот фрагмент, вырванный из контекста, не позволяет точно определить его место в работе Тимея, но демонстрирует, что Тимей верит в свои россказни, утверждая, что Аретуза начинается с реки Алфей.
Полибий утверждал, что Тимей описывал источник Аретуза, связывая его с рекой в Пелопоннесе, включая детали о грязной воде и золотой чаше. Вырванный из контекста фрагмент не позволяет понять отношение Тимея к этой истории. Бэрон подчеркивает, что Полибий предполагает, что Тимей считал рассказ правдой (Polyb. XII, 4d, 5-8). Если это так, то критика Полибия оправдана, так как Тимей мог бы заслужить упрек за наивность и неосведомленность о своей родной Сицилии. Я согласна с мнением, что Тимей мог просто передавать легенду, не веря в неё сам. Полибий также критиковал Тимея за неправильное использование логосов, подчеркивая, что хотя он сохранил речи Тимея, намерения тавроменийца при их сборе не были положительными.
Полибий критиковал метод Тимея в создании речей, считая его несоответствующим серьезному историческому исследованию. Он утверждал, что Тимей не записывал сказанное точно и не стремился к правде, а лишь представлял свои версии (T 19 = Polyb. XII, 25a, 5). Критика касалась двух аспектов: Тимей не заботился о точности воспроизведения и перечислял аргументы, что походило на риторическую практику. Полибий подчеркивает, что Тимей больше интересовал собственный стиль, чем достоверность информации.
Бэрон подчеркивает, что критика Полибия касалась неправильного сопоставления методов Тимея и Полибия, которые не были сопоставимы. Полибий не учитывал, что подход Тимея к созданию речей был оправдан для «Историй», начинавшихся с древности, и не требовал точного воспроизведения сказанного.
В контексте критики Полибия в адрес Тимея он предполагает, что суровый комментарий Полибия мог касаться не только предполагаемого географического невежества предшественника, но и другого аспекта. Этот аспект связан с тем, что внутри исторического труда было введено мифическое повествование, через которое была реализована иллюстрация местных обычаев и природных характеристик региона вокруг Эридана. Полибий, говоря о невежестве Тимея относительно одного из упомянутых аспектов, по–видимому, выражает свое собственное суждение с точки зрения цензуры, учитывая, что историческое произведение, понимаемое в полибиевском смысле, по своей природе не должно содержать мифологических данных. Однако, прежде чем принять и поддержать позиции Полибия, было бы уместно рассмотреть важный факт, о котором мегалополит не сообщал, а именно контекст, в котором Тимей представил миф о Фаэтоне. В частности, ученый подчеркивает, что Полибий, в своих «Историях», сталкиваясь с описанием зоны Эридана в связи с галльским вторжением в Италию около 225 г. до н. э., имел своей основной целью точное изложение своих топографических знаний о тех местах. Возвращаясь к контексту «Историй» Тимея, в которых должен был быть введен миф о Фаэтоне, уместно упомянуть, что Полибий, скрывая миф о Фаэтоне в «Историях», не мог иметь никакой уверенности относительно его подлинности. Ученый выдвигает гипотезу, что миф о Фаэтоне мог появиться в начале работы Тимея, в разделе, посвященном также мифологическому прошлому Западного Средиземноморья. Эта гипотеза особенно интересна, поскольку она разрушает основания обвинения, выдвинутого Полибием против Тимея: фактически, было бы полностью оправдано включение мифа о Фаэтоне в начале работы, где должна была быть высока концентрация мифологического материала. Более того, чем точное описание топографии места, главной целью Тимея, возможно, было представление объяснений местных обычаев жителей, которые, даже в его времена, демонстрировали связь своих обычаев со смертью Фаэтона. Если действительно, таким образом, цели Тимея в отношении мифа о Фаэтоне заключались в том, чтобы представить местные обычаи, тогда возможность, что миф о Фаэтоне был включен в начале работы Тимея, теряет свою обоснованность, поскольку знание топографии мест не должно было быть основным аспектом его работы.
Действительно, критика Полибия в адрес Тимея может также проистекать из убеждения греческого историка, что его предшественник проявил невежество в географии и этнографии Западного Средиземноморья. В частности, Полибий подчеркнул предполагаемую некомпетентность Тимея также в отношении географии его родины, Сицилии. Особенно красноречив в этом смысле фрагмент, в котором говорится об источнике Аретуза в Сиракузах, F 41b = Polyb. XII, 4d, 5-8. Этот фрагмент деконтекстуализирован, и поэтому неизвестно, какое именно место он занимал в работе Тимея. Не так много известно о возможном комментарии Полибия к этому пассажу, однако можно уловить желание грека создать впечатление, что Тимей верил в рассказываемую им историю, тем самым выдавая все свое невежество в вопросах географии, особенно относительно Сицилии, о которой Тимей утверждал, что источник Аретуза, находившийся на острове, берет свое начало из реки Алфей. В частности, в поддержку этого утверждения Полибий утверждал, что Тимей говорил о некоторых деталях, которые должны были бы поставить под сомнение связь источника с течением реки в Пелопоннесе, утверждая, что источник Аретуза в Сиракузах изверг как нечистоты, так и золотой кубок. Тот факт, что фрагмент Тимея деконтекстуализирован, мешает понять истинное отношение сицилийца к истории об источнике Аретузе, но, согласно Полибию XII, 4d, 5-8, можно уловить тенденцию Полибия принимать за данность и передавать идею, согласно которой Тимей должен был считать историю об источнике Аретузе правдивой. Если бы предположения Полибия были верны, это полностью оправдало бы его критику Тимея, поскольку, признавая слова греческого историка, можно было бы разделить мнение о том, что Тимей справедливо заслужил упрек за свою наивную веру в ложные вещи и за столь вопиющее невежество в вопросах географии, особенно в отношении Сицилии, центра его повествования. Относительно рассказа об источнике Аретуза, я разделяю с ученым гипотезу, что Тимей, возможно, просто повторял легенду, которая уже циркулировала до него, не веря в нее сам, как можно понять из пассажа Полибия (XII, 4d, 5-8), что является особенно важным аспектом, учитывая, что подобные рассказы действительно имели целью создание и укрепление связей и отношений между Западным Средиземноморьем и континентальной Грецией, способствуя формированию сицилийской идентичности: «в истории Аретузы мы можем обнаружить стремление, характерное для стиля Геродота: импульс сообщать о том, что ему (Тимею) рассказали, и интерес к верованиям людей о прошлом, независимо от того, разделял он их или нет».
Еще один элемент, в отношении которого Полибий критиковал Тимея, — это logoi, использование которых, по мнению греческого историка, его предшественник использовал ненадлежащим образом. В частности, в случае с речами Тимея, мегалополит представил основное средство сохранения и передачи их потомкам, хотя намерения, которые двигали восстановлением речей Тимея, отнюдь не были восторженными. В частности, под огнем критики снова оказался метод, использованный Тимеем для реализации logoi, метод, который, по мнению Полибия, не соответствовал тому, что должно было быть предусмотрено серьезным историческим исследованием, главной целью которого было стремление к истине. В T 19 = Polyb. XII, 25a, 5, историк утверждал, что Тимей «всё переврал, пересказал всё, как ему хотелось, а не как было на самом деле, перечислил все слова и события так, будто доказывал свою крутость. Но ничего толком не объяснил».
В частности, таким образом, полемика Полибия затрагивала два основных аспекта: во–первых, тот факт, что Тимей не стремился писать то, что было сказано, или воспроизводить это в соответствии с истиной, а только так, как должно было быть сказано, во–вторых, тот факт, что Тимей перечислил все возможные аргументы для речей, ссылаясь на практику составления речей в риторических упражнениях, где необходимо было продемонстрировать свои способности. Обвинение греческого историка, таким образом, стремилось подчеркнуть большую озабоченность предшественника тем, чтобы продемонстрировать свою эрудицию, а не точно передать то, что было сказано. К. A. Бэрон подчеркивает, что полемика Полибия должна была возникнуть в основном из–за неправильного стремления греческого историка приравнять два метода и два типа исторических работ, которые нельзя было рассматривать на одном уровне. При формулировании своего суждения, Полибию, казалось, ускользнуло то, что методы, использованные для создания речей Тимея, не должны были соответствовать написанию истории, связанной с современной политико–военной историей, но были полностью оправданы в контексте создания истории, берущей начало с истоков: поэтому в отношении logoi, относящихся к персонажам, жившим в период, для которого даже не было возможности обратиться к свидетельствам очевидцев, не следовало ожидать, что историк сможет воспроизвести verbatim то, что в определенных случаях действительно было сказано. В Polyb. XII, 25i, 899 Полибий излагает основные принципы своего метода историка.
В XII, 25i, 8 Полибий указывает на принципы, которые должны соблюдаться при написании исторических речей, включая необходимость объяснять контекст и политическую ситуацию. Он критикует Тимея за то, что тот излагает все возможные аргументы, что снижает достоверность и может высмеивать ораторов. В частности, в XII, 25i, 9 Полибий повторяет, что необходимо писать кратко и по существу. В XII, 25i, 4 он подчеркивает важность выбора наиболее уместных тем для речей, указывая на Тимея как на пример зацикливания на аргументах.
Полибий обсуждает речи Гермократа (F 22 = Polyb. XII, 25k, 2-9; 26, 1-8), Тимолеонта (F 31b = Polyb. XII, 26a, 1-4) и Гелона (F 94 = Polyb. XII, 26b, 1-5), акцентируя внимание на важности точности и краткости в изложении.
Что касается речи Гермократа, произнесенной в 424 году до н. э. на конгрессе в Геле, Полибий упоминает ее в контексте XXI книги Тимея, и у Фукидида есть этот логос (IV, 59-64). У Тимея сиракузский генерал выступил в начале конференции, поблагодарив Гелу и Камарину за их усилия в установлении мира и приведя различия между миром и войной.
Полибий критикует Тимея за его недостаток практического опыта, что мешает ему выбирать подходящие темы для своих речей. Он указывает, что Тимею не хватает навыков в риторике, что приводит к провалам в передаче сути. Полибий считает, что попытки Тимея проявить свои риторические способности отвлекают его от создания речи, соответствующей уровню Гермократа.
Согласно Полибию, Тимея следует рассматривать в контексте IV века, когда риторика играла значительную роль в историографии. Его речи, вероятно, были направлены не только на передачу мыслей персонажей, но и на более глубокое изображение политической и культурной среды того времени. Тимею, возможно, были известны версии речей Гермократа от других кроме Фукидида античных авторов, таких как Антиох и Филист, а также устная традиция, что могло повлиять на его интерпретацию.
Исходя из вышеизложенного, Р. Ваттуоне и К. А. Бэрон предлагают рассматривать тимееву речь Гермократа, освобождаясь от оценки Полибия, который сформировал представление о Тимее как о некомпетентном историке (Plut. Vita di Nicia, T 18 = I, 1-2). Исследователи считают, что речь соответствует тенденциям историографии IV-III века и направлена на создание оригинального произведения, соответствующего исторической ситуации и характеру Гермократа.
После речи Гермократа (Polyb. XII, 26) Полибий продолжает критику Тимея, приводя другую речь, Тимолеонта (F 31b), чтобы подтвердить свои негативные суждения о недостатках Тимея в создании речей. Логос Тимолеонта иллюстрирует неспособность Тимея создавать речи, соответствующие исторической правде. Полибий подчеркивает, что Тимей уделяет больше внимания риторике, чем выбору подходящих тем и аргументов для персонажей.
В F 31a (Polyb. XII, 25) Тимолеонт говорит своим войскам о делении земли на три части: Азию, Ливию и Европу. В F 31b содержится продолжение его речи, включая объяснение пословицы и этнографические ссылки на Ливию. Полибий критикует Тимея за то, что тот не учел необходимых аспектов, которые генерал должен был донести до своих войск перед битвой. По мнению Бэрона, речь Тимолеонта, приведенная Полибием, отражает критику в адрес Тимея и подчеркивает, что речь могла быть приспособлена к историческому контексту. Учитывая небольшую временнУю разницу между Тимолеонтом и Тимеем, возможно, что последний использовал свидетельства очевидцев. Однако из–за отсутствия полного текста комментария Полибия нельзя точно определить его критику речи Тимолеонта.
Проблемы, поднятые в адрес Тимея в F 22 и F 31b, повторяются и в F 94 (Polyb. XII, 26b, 1-5). В этом фрагменте Полибий критикует Тимея за излишнюю риторику в его речах, не уточняя их количество и авторов. F 94 начинается с историко–политического контекста, связанного с предложением тирана Сиракуз, Гелона, о помощи Греции перед вторжением Ксеркса в 481 г. до н. э. (Polyb. XII, 26b, 1-4). Полибий замечает, что греки не нуждались в помощи колоний запада, что подчеркивает их достоинство.
Далее Полибий указывает, что Тимей, обсуждая панэллинский конгресс в Коринфе (Polyb. XII, 26b, 1-4), наклепал множество длинных речей (Polyb. XII, 26b, 4-5), включая, возможно, и речь Гелона. Полибий также критикует Тимея за то, что тот преувеличивает значимость событий и личностей Сицилии по сравнению с Грецией, утверждая, что преувиличивает как самый неопытный ритор (Polyb. XII, 26b).
Парадоксологический аспект состоит в убеждении, что Гелон не мог бы подчеркнуть величие Сицилии на конгрессе в Коринфе. Намерение Тимея возвеличить славу острова через гелоново предложение помощи Греции против персидской угрозы также видно в сравнении с Геродотом (VII, 153-167), который помещает конференцию в Сицилии. Полибий не углубляется в этот аспект. Бэрон отмечает, что перемещение конференции в Коринф служит для акцентирования важности предложения Гелона, представленное как его спонтанный импульс, а не как просьба от метрополии. Это легитимизирует притязание Гелона возглавить греков в 481 г. до н. э., подчеркивая величие Сиракуз в V веке. В заключение Бэрон отмечает, что, несмотря на многословие и парадоксологию в речах Тимея, они служили легитимным историографическим целям.
Полибий стремился продемонстрировать некомпетентность своего предшественника в исследовании и создании настоящего исторического труда, присваивая Тимею эпитет ἀνιστόρητος (Polyb. XII, 3, 2). Несмотря на резкую критику в XII книге, он следовал принципу «исторической цепочки», связывая свою работу с трудом Тимея. В I, 3, 1-4 Полибий начинал с 140‑й олимпиады (220 -216 гг. до н. э.), когда прервался Арат Сикионский, тогда как в I, 5, 1 он указывает на 129‑ю олимпиаду (264-260 гг. до н. э.), завершившую работу Тимея. К. A. Бэрон подчеркивает, что связь мегалопольца с Тимеем была более значимой, чем с Аратом, так как Тимей был авторитетом среди римских историков. Полибий в прологе ясно указывает на Тимея как на своего предшественника, что свидетельствует о его намерении продолжить его дело.
Среди римской публики Тимей служил обязательным ориентиром для Полибия, который стремился превзойти его наследие. Полибий обвинял Тимея в некомпетентности (ἀπαίδευτος), хотя его критика не всегда была убедительной. В книге XII он выражает отвращение к стилю и этосу своего предшественника, несмотря на признание широты его интересов и критического подхода.
Выбор Полибия начать свой рассказ с того места, где завершил Тимей, не только необходимость, но и признание его авторитета. Тем не менее, несмотря на критику мегалопольца, престиж Тимея остался непоколебимым в римской историографии I века до н. э. — I века н. э. В этот период наблюдался возврат к произведениям историков IV-III веков до н. э., включая Тимея, Антиоха и Филиста. Цицерон, Плиний Старший и Корнелий Непот подчеркивали его эрудицию и литературные способности (T 20 = Cicero De or. II, 55-58; T 31a = Plin. N. H. I, 4; T 31b = Plin. N. H. I, 6; T 31c = Plin. N. H. I, 33; F 99 = Corn. Nep. Alkib. XI, 1-2). Таким образом, полибиева критика сохранялась в классической культуре и вновь проявилась в XX веке.
Р. Ваттуоне отмечает, что исследования Геффкена и Класена в XIX веке все еще основывались на оценках Полибия о Тимее. Даже в конце XIX века работа Тимея рассматривалась как сборник античных данных на обочине большой истории. Это мнение разделял и Ф. Якоби, который видел в Тимее лишь ритора и порицателя предшественников, несмотря на осознание, что критика Полибия могла быть не совсем объективной. А. Moмильяно продолжал изображать Тимея как педантичного и полемического историка, что усиливало представление о его изолированности. В работах Ф. Уолбэнка также прослеживается влияние Полибия, хотя он изначально высказывал более положительные оценки Тимея, утверждая, что его исследования были единственной возможной формой документирования событий из далекого прошлого. К. A. Бэрон отмечает, что мнение Уолбэнка о Тимее подвержено влиянию Полибия. Уолбэнк утверждает, что «Истории» Тимея не затрагивают современные ему события, хотя это противоречит данным, приведенным Диодором Сицилийским (XIII, 83, 1-3), которые подтверждают наличие современных тем в трудах Тимея. Он считает, что Тимей опирался на библиографические исследования, что ставит его в один ряд с Полибием, который также использовал уже существующие источники. Однако Бэрон подчеркивает, что критика Полибия не была беспристрастной и имела целью дискредитацию Тимея. Несмотря на попытки Полибия умалить репутацию Тимея, последний продолжал пользоваться большим признанием как значимый автор. Бэрон, опираясь на Р. Ваттуоне и Г. Шепенса, призывает учитывать искажающее влияние оценок Полибия на изучение Тимея до XX века.
Р. Ваттуоне предлагает рассмотреть возможность выхода за рамки полибиевой интерпретации в изучении труда Тимея. Он утверждает, что можно исследовать Тимея, опираясь на более древние источники, которые не совпадают с критикой Полибия. Для этого следует обращаться к Диодору, Дионисию Галикарнасскому, Страбону, Афинею и другим поздним источникам, которые содержат ценные сведения. Новая оценка «Историй» Тимея не требует апологий или предвзятого недоверия к критике Полибия; важно учитывать контекст и внутреннюю ценность этой критики.
В данном разделе рассматриваются свидетельства о Тимее и его фрагменты через призму Полибия. Мегапополец использует эти фрагменты, чтобы подчеркнуть свои методы и превосходство над предшественником. В частности, термин ἰστορία встречается в двух свидетельствах и одном фрагменте, всего семь раз (T 6b = Polyb. XXXIX, 8, 4; T 19.70 = Polyb. XII, 25a, 3-4; T 19.110 = Polyb. XII, 25d, 1-2; T 19.180 = Polyb. XII, 26d, 1-2; T 19.200 = Polyb. XII, 27a, 1-2; F 124b = Polyb. XII, 15, 1-3).
Полибий использует разные термины для ссылки на работу Тимея: ὑπόμνημα, с пятью упоминаниями (T 7 = Polyb. XII, 26d, 4; T 19.42 = Polyb. XII, 23, 1-3; T 19.70 = Polyb. XII, 25a, 4-5; T 190 = Polyb. XII, 26d, 4-6), πραγματεία, с одним упоминанием (T 19.100 = Polyb. XII, 25c, 1-3), τα βιβλία (T 19.90 = Polyb. XII, 25b, 4) — для обозначения работы Тимея в целом — и различные упоминания βίβλος (T 19.130 = Polyb. XII, 25h, 1; F 7 = Polyb. XII, 28, 8; F 12.42 = Polyb. XII, 9, 2-3; F 22.1 = Polyb. XII, 25k, 3-4; F 31a = Polyb. XII, 25, 7; F 31b = Polyb. XII, 26a, 1-2; F 34 = Polyb. XII, 25h, 1) и βύβλος (F 3 = Polyb. XII, 3, 8-9) — для обозначения отдельных разделов.
Термин ἱστορία может вызвать удивление, так как Полибий использует его для ссылки на работу Тимея, но также показывает некое смущение в определении произведения предшественника. В T 19.60 = Polyb. XII, 25,5 он задаётся вопросом, какой термин использовать для описания работы Тимея. В T 6b = Polyb. XXXIX, 8, 4 мегалополец в конце своих «Историй» вновь подчеркивает преемственность с изложением событий у Тимея, утверждая: «мы сказали, что продолжим с того места, где прервался Тимей».
Определение работы Тимея как ἱστορία и ὑπόμνημα встречается в T 19.70 = Polyb. XII, 25a, 3-5, где Полибий подчеркивает важность четырех аспектов для оценки произведения: исследование, демагогическая риторика, призывы к богам и речи для послов. Он утверждает, что эти элементы составляют основные моменты всей истории (την ὅλην ἱστορίαν). В данном контексте ὑπόμνημα обозначает «регистрацию фактов» и «исторический трактат», близкий по значению к ἱστορία.
Также упоминание работы Тимея через ἱστορία встречается в T 19.110 = Polyb. XII, 25d, 1-2, где Полибий критикует мнение Тимея о том, что он может создать свою ἱστορία, полагаясь на материалы предшественников, находясь в Афинах почти пятьдесят лет. Полибий считает, что Тимей ошибался в своих предположениях.
T 19.180 = Polyb. XII, 26d, 1-2 представляет собой testimonium, извлеченное из Polyb. XII, 26c, где мегалополец говорит о склонности философов Академии использовать в своих дискуссиях парадоксологию. В этом свидетельстве Полибий стремится показать работу Тимея как насыщенную подобными элементами: «и то же самое произошло с Тимеем в его исследовании (περι την ἱστορίαν) и среди его клевретов. Он, будучи рассказчиком невероятных фактов, заставил многих слушать его, создавая впечатление правдоподобия».
Другие указания на работу Тимея через ἱστορία встречаются в T 19.200 = Polyb. XII, 27a, 1-4, где Полибий отмечает, что «прагматическая часть его работы полна ошибок». Он утверждает, что Тимей, несмотря на свои усилия и опыт, был неосведомлен и небрежен в некоторых областях.
F 124b = Polyb. XII, 15, 1-3‑единственный фрагмент, где работа Тимея связана с термином ἱστορία. Полибий обсуждает, как Тимей в последних пяти книгах (XXXIV-XXXVIII) изображает Агафокла, включая клевету и оскорбления: «Я не одобряю брань против Агафокла, хотя он и был самым нечестивым» (Диодор).
Что касается термина ὑπόμνημα, он встречается пять раз и может означать «раздел» (T 7 = Polyb. XII, 26d, 4 и T 19.190 = Polyb. XII, 26d, 4-6) или «историческая работа» (T 19.42 = Polyb. XII, 23, 1-3 и T 19.190). Таким образом, за исключением в T 7 и в T 19.190, ὑπόμνημα в контексте Полибия может означать то же, что и ἱστορία (Polyb. I, 1, 1; I, 35, 6; III, 32, 4).[1]
Значение выражения «части», «разделы произведения» может быть интерпретировано как подтверждение ὑπόμνημα в T 19.190 = Полибий XII, 26d, 4-6, особенно потому, что свидетельство было извлечено из того же отрывка из произведений Полибия, откуда также происходит Т 7: ссылка греческого историка всегда касается начальных частей труда Тимея, в которых, подчеркивал историк из Мегалополя, Тимей был настолько убедительным благодаря впечатлению достоверности, что было бы трудно поколебать и заставить отказаться от положительного мнения о нем читателей, которые, возможно, поверили ему: «Но конечно, даже те, кто имел дело с первыми разделами его работы (τοῖς πρώτοις ὑπομνήμασιν), в которых есть изложение обсуждаемых вопросов, когда они доверчиво полагаются на него (который сообщает сведения высочайшей ценности, если тогда кто–то покажет им, что Тимей замешан в тех же самых недостатках, в отношении которых он очень критичен к другим, насколько мы смогли вывести, что он ошибался именно по поводу локров и других мест), становятся враждебными, воинственными и трудными для переубеждения и, вероятно, чтобы сказать коротко, те, кто с большим усердием изучил его объяснения фактов (τοῖς ὑπομνήμασιν), получили эту пользу от чтения; те, кто прислушивается к его красноречию и вообще к подробным речам, становятся ребячливыми, педантичными и совершенно неискренними из–за причин, упомянутых выше».
В T 19.42 = Polyb. XII, 23, 1-317 термин ὑπόμνημα используется в значении «труд», «историческая работа» и «регистрация фактов». Это свидетельство извлечено из текста греческого историка, который обсуждает инвективы Тимея, направленные, прежде всего, против Эфора, но также задевающие Аристотеля, Теофраста, Каллисфена и Демохара. Полибий подчеркивает, что сам Тимей также не свободен от ошибок: «Тимей написал множество инвектив против Эфора, хотя сам впадает в две ошибки». Первая ошибка заключается в том, что он строго осуждает соседей за те же ошибки, в которые впадает сам. Вторая ошибка связана с тем, что он в целом порочит личность, излагая свои суждения в своих записях (ἐν τοῖς ὑπομνήμασι) и тем самым формируя аналогичные оценки у своих читателей.
В T 19.100 = Polyb. XII, 25c, 1-3 рассматривается критика, которой подвергается Тимей касательно методов исторического исследования и составления исторических трудов. В этом контексте Полибий выражает недоумение по поводу того, почему Тимей и его работа продолжают вызывать восхищение, несмотря на его резкую критику других. Он задается вопросом: «Как же так, что, будучи таким, он смог добиться признания и доверия у некоторых?» Причина заключается в том, что его оценивают не по его собственному труду (ἐκ τῆς αὑτοῦ πραγματείας), который полон упреков и осуждений в адрес других, а по его обвинениям в адрес соперников. Полибий считает, что именно такой стиль поведения и характер Тимея соответствуют его критике.
В данном свидетельстве упоминается работа Тимея через термин πραγματεία, что вызывает интерес, поскольку этот термин используется лишь однажды в контексте полибиева обсуждения творчества Tавроменийцa. В Полибии данный термин интерпретируется как «научный исторический трактат» и может рассматриваться как вариация выражения πραγματικη ἱστορία. Это подчеркивает убеждение историка из Мегалополя, что истинная историография может быть создана только теми авторами, которые обладают практическим опытом как в военных, так и в политических делах.
Изучая фрагменты, переданные другими авторами, которые внесли свой вклад в косвенную передачу произведения Тимея, я получила возможность глубже понять различные наименования, которыми на протяжении времени обозначали труд Тимея. Эти наименования изменялись, и к I веку н. э. сформировались термины Ἱστορίαι и Historiae, которые стали основными обозначениями для тимеевской работы. Такой процесс фиксации терминов, вероятно, был результатом постепенного осознания значимости произведения Тимея в контексте исторической науки.
После фрагментов, сохранившихся от Полибия, только у Диодора можно встретить разнообразные названия, относящиеся к тимеевской работе. В частности, помимо двух упоминаний термина ἱστορία во множественном числе (F 28a = Diod. XIII, 90, 4-6) и двух упоминаний в единственном числе (F 124d = Diod. XXI, 17), здесь также встречаются такие термины, как γραφή и σύνταξις, каждый из которых имеет лишь одно упоминание.
В частности, в F 28a мы видим, что Тимей в своих «Историях» утверждает, что быка, о котором он говорил, на самом деле не существовало. Однако это утверждение было опровергнуто самим случаем: Сципион, после разрушения Карфагена, вернул акрагантинцам этого быка вместе с другими ценностями, которые находились у карфагенян. Это событие подчеркивает, как исторические факты могут противоречить теоретическим утверждениям.
Кроме того, в F 124d Диодор сообщает, что Тимей, сбежав от Агафокла из Сицилии, не смог отомстить ему при жизни. Однако после смерти Агафокла Тимей опорочил его имя, оставив негативные свидетельства о нем в своей историографической работе. Этот аспект подчеркивает, как историки могут использовать свои произведения для формирования общественного мнения о фигурах прошлого, что делает их работы не только источниками информации, но и инструментами влияния на восприятие истории.
Историк, анализируя деяния Агафокла, проявляет явное предвзятое отношение, уничижительно описывая его и приписывая ему множество злодеяний, которые, по его мнению, этот правитель совершил. Он не только акцентирует внимание на неудачах Агафокла, но и игнорирует его достижения, при этом приписывая даже те провалы, которые были вызваны не его собственными ошибками, а скорее сложившимися обстоятельствами. Это подчеркивает, насколько историческая интерпретация может быть искажена личными взглядами автора. Несмотря на то что Агафокл получил общее признание за свои военные таланты и стратегические способности, Тимей не упускает возможности называть его трусливым и недостойным человеком. Это противоречие вызывает вопросы о справедливости такой оценки, особенно учитывая, что никто из правителей, обладая столь ограниченными ресурсами, не смог создать более великое царство.
В F 124d = Diod. XXI, 17, 3 также упоминаются термины γραφή и σύνταξις, которые используются только один раз в контексте описания работы Тимея. Эти слова обозначают его труд в более общем смысле, не придавая ему специфической исторической окраски. В данном контексте γραφή можно интерпретировать как «написанное произведение», тогда как σύνταξις обозначает «сочинение» или «трактат». Это подчеркивает, что работа Тимея воспринимается не только как исторический труд, но и как литературное произведение, что открывает дополнительные горизонты для анализа его стиля и подхода к изложению исторических событий.
В дальнейшей части F 124d = Diod. XXI, 17, 3 историк продолжает свою критику, отмечая, что, несмотря на похвалу сирaкузянам за их храбрость, он утверждает, что их командир был самым трусливым из всех людей. Это утверждение вызывает удивление и ставит под сомнение объективность историка. В итоге, это приводит к тому, что некоторые исследователи могут задаться вопросом о справедливости оценки последних пяти книг его работы, в которых описаны деяния Агафокла.
Начиная с I века до н. э., множественное число Ἱστορίαι и Historiae стало общепринятой формой, используемой для ссылки на основное произведение Тимея. Эти термины могли применяться как в единственном, так и во множественном числе, что можно наблюдать в фрагментах Диодора. В это время писатели, такие как Цицерон, также начали активно использовать слово «historia» для обозначения работ Тимея. Например, в F 150a Цицерон (De nat. deor. II, 69) упоминает, что Тимей в своем историческом труде описывает события, связанные с рождением Александра Македонского. Он отмечает, что в ту же ночь, когда родился Александр, сгорел храм Дианы в Эфесе, добавляя, что это не должно вызывать особого удивления, поскольку Диана, желая присутствовать при родах Олимпиады, покинула свое святилище. В F 153 Иосиф Флавий использует выражение ἐν ταῖς ἱστορίαις, чтобы указать на работу Тимея, в которой он, по мнению Флавия, допустил богохульства. Он утверждает: «даже Тимей в своих Историях говорил неправду относительно сказанного и других тем» (= Joseph. c. Ap. I, 221).
Авл Геллий, в свою очередь, в F 42a ссылается на работу Тимея, используя выражение «in historiis». Он приводит пример, в котором Тимей, написавший на греческом языке о римском народе, утверждает, что земля была названа Италией от греческого слова, поскольку в древнегреческом языке быков называли italoi. Геллий подчеркивает, что в Италии было много этих животных, и они часто паслись на тех землях, что добавляет историческую ценность к рассказу Тимея (N. A. XI, 1, 1).
В традиции косвенных свидетельств о произведении Тимея наибольшее количество упоминаний термина Ἱστορίαι фиксируется в фрагментах, сохранившихся у Афинея, у которого семь фрагментов ссылаются на работу Тимея. Это подтверждает мнение исследователей о том, что именно навкратиец способствовал закреплению термина Ἱστορίαι как названия произведения Тимея.
Тем не менее, я склонна считать, что фиксация термина Ἱστορίαι как обозначения работы этого сицилийского историка произошла раньше II-III веков н. э. В качестве аргумента в поддержку этой гипотезы я обращаюсь к фрагментам Иосифа Флавия (F 153) и Авла Геллия (F 42a), которые относятся соответственно к I и II векам н. э. Эти фрагменты демонстрируют, что термин уже использовался в более ранних источниках, что ставит под сомнение мысль, что его популярность возникла только благодаря Афинею.
Важно отметить, что только в фрагментах, сохранившихся у Афинея, а также, как будет показано позже, у Диогена Лаэртского, все упоминания термина Ἱστορίαι сопровождаются конкретными ссылками на одну из книг, входивших в состав произведения Тимея. Это подчеркивает, что термин не просто обозначал общее понятие, но имел четкую привязку к конкретным текстам.
Например, в фрагменте F 1a (Athen. IV, 38 p. 153 D) Афиней упоминает, что «Тимей в первой книге «Историй» (ἐν τῆι πρώτηι τῶν Ἱστοριῶν) говорит, что у тирренов рабыни служат голыми, пока не станут взрослыми». В другом фрагменте, F 5 (Athen. VI, 103 p. 272 B), Афиней сосредоточивается на богатстве коринфян, отмечая, что в третьей книге «Историй» (κἀν τῆι τρίτηι δε τῶν Ἱστοριῶν) Тимей упоминает, что город Коринф был настолько богат, что мог купить четыреста шестьдесят тысяч рабов. F 11a (Athen. VI, 86 p. 264 CD) подтверждает, что Тимей в девятой книге «Историй» утверждал, что у греков не было в обычае пользоваться рабами, купленными за деньги. Тимей отмечает, что локры и фокейцы не владели рабами, кроме как в редкие периоды, и жена Филомела, взявшего Дельфы, первой взяла себе в услужение двух рабынь.
Мнасон, друг Аристотеля, стал ненавистен фокейцам, отняв у них тысячу рабов, что лишило граждан основного источника пропитания. В F 16 = Athen. IV, 56 p. 163 EF29 упоминается Тимей из Тавромения, который пишет о Диодоре, родом из Аспенда, что он пытался стать пифагорейцем, но был осужден Стратоном. В F 23 = Athen. VII, 132 p. 327 B Афиней подтверждает, что Тимей использует этимологические исследования, объясняя название укреплённого поселения Гиккары из–за рыбы, называемой hykes. В F 24a = Athen. XIII, 54/55 p. 588 C 589 A приводятся мнения о происхождении куртизанки Лаиды, родом из Гиккар. Нифодор из Сиракуз сообщает о её происхождении, а Тимей в тринадцатой книге «Историй» (ἐν τῆι τρισκαιδεκάτηι τῶν Ἱστοριῶν) уточняет, что она была убита в Фессалии из зависти, что дало основание для названия участка «Афродита Эмпия».
В F 32 = Athen. VI, 56 p. 250 AB навкратиец вновь ссылается на произведение Тимея, обсуждая персонажа Демокла, паразита Дионисия Младшего. Афиней сообщает, что, несмотря на существующий в Сицилии обычай приносить жертвы Нимфам, обходя дома и проводя всю ночь, пьяные, рядом с их статуями и танцуя вокруг богинь, Демокл пренебрегал Нимфами. Он утверждал, что не следует уделять внимание бездушным божествам, и плясал перед Дионисием.
В фрагментах, переданных Диогеном Лаэртским, термин Ἱστορίαι используется для обозначения произведения Тимея, что также подтверждается Афинеем. Упоминание о тимеевском произведении встречается в F 17 = Diog. Laert. VIII, 11, и F 26b = Diog. Laert. VIII, 51, сосредоточено на Пифагоре и Эмпедокле. В F 17 указано, что Тимей в десятой книге Историй (ἐν δεκάτωι Ἱστοριῶν) говорит передавая утверждение Пифагора, о женщинах с именами богинь, а в F 26b — об Эмпедокле: «Эмпедокл, как говорит Гиппобот, был сыном Метона… То же самое сообщает Тимей в пятнадцатой книге Историй (ἐν τῆι πεντεκαιδεκάτηι τῶν Ἱστοριῶν)». На основании свидетельств Полибия и фрагментов других авторов видно, что наиболее распространенным термином для произведения Тимея была ἱστορία. Этот термин встречается в единственном числе у Полибия, Диодора Сицилийского и Цицерона, а во множественном числе — у Диодора, Иосифа Флавия, Авла Геллия, Афинея и Диогена Лаэртского. Всего зарегистрировано девять случаев употребления ἱστορία: семь из них у Полибия и два у Диодора. Для термина historia зафиксировано одно употребление у Цицерона. Множественное число Ἱστορίαι встречается десять раз: два у Диодора, одно у Иосифа Флавия и семь у Афинея. Таким образом, семь случаев использования ἱστορία у Полибия эквивалентны семи случаям Ἱστορίαι у Афинея. Это указывает на то, что, несмотря на критику Тимея, Полибий признавал его произведение как историческое. Однако Полибий проявлял резкость в отношении Тимея, расценивая его наследие как угрозу его собственным амбициям в истоиографии, что свидетельствует о соперничестве в рамках качества исследований.
Цель данной главы заключается в анализе свидетельств и фрагментов тимеевского произведения Полибия, с акцентированием внимание на информации, доступной как из содержания, так и из методологических указаний о тимеевской практике в историческом исследовании. Представление полибиевских эксцерптов организовано по темам. Исследование начинается с тех фрагментов, которые представляют наиболее репрезентативные группы на основании содержащейся информации. При этом следует отметить, что работа выполнена на основе неполного прочтения основного посредника, и, следовательно, может не отражать всю истину, которая могла бы быть, если бы произведение Полибия дошло целиком. В рамках предварительного изучения содержания выделено шесть групп фрагментов.
1. Основная группа: Это наиболее обширная категория, состоящая из одного свидетельства и одиннадцати фрагментов. Она посвящена отношению Тимея к определённым историческим личностям, в частности, к тем авторам, которые предшествовали Тимею, а также к некоторым тиранническим фигурам.
2. Вторая группа: Включает два свидетельства и семь фрагментов, которые касаются местных историй и этногеографических аспектов, относящихся как к греческому Западу, так и к другим регионам.
3. Третья группа: В неё входят одно свидетельство и пять фрагментов, которые содержат ссылки на речи Тимея. Эти тексты ярко демонстрируют похвальные тона в адрес родной земли со стороны Тавроменита.
4. Четвёртая группа: Состоит из четырёх свидетельств и одного фрагмента, которые связаны с пребыванием Тимея в Афинах, где он находился в статусе изгнанника.
5. Пятая группа: Включает два фрагмента, которые фокусируются исключительно на методологических аспектах тимеевского материала.
6. Шестая группа: Заключает в себе свидетельства, касающиеся момента прерывания работы Тимея, после которого, как уже было отмечено, начинается деятельность Мегалополита.
Кроме того, один фрагмент содержит ссылку на труд Тимея под названием «О Пирре», что добавляет ещё один слой к нашему пониманию его исторического наследия.
В свидетельстве T 19, которое играет важную роль в интерпретации наследия Тимея у Полибия, содержится ключевая информация о методологической критике, выдвинутой Мегалополитом против Тавроменита. Эта критика становится центральной темой XII книги «Историй» Полибия. Полемическая позиция Полибия по отношению к Тимею выражается через критику методов исследования, применяемых последним.
Фрагменты T 19 содержат важные моменты, касающиеся инвектив Тимея против предшественников (T 19.24, T 19.30, T 19.50, T 19.60, T 19.100, T 19.180), а также вопросы этногеографической природы (T 19.13, T 19.24, T 19.180), тимеевских логосов (T 19.70, T 19.90, T 19.150, T 19.160) и пребывания Тимея в Афинах (T 19.110, T 19.130, T 19.230).
Несмотря на фрагментарный характер XII книги, можно выделить общую структуру, которая организована вокруг трёх основных тем:
1. Ошибки Тимея относительно Африки, Сардинии, Италии и Сицилии (Polyb. XII, 4с, 2);
2. Анализ критики Тимеем различных авторов, его предшественников (Polyb. XII, 23, 8).
3. Акцент на методе исторического исследования Тимея и иллюстрация общих характеристик, которыми должен обладать хороший историк (аспект, который уже упоминается в Polyb. XII, 7, 3).
Определив ключевые темы этой книги Полибия, П. Педек подчеркивает, что целью Мегалополита было написание книги об исторической критике.
В начале двенадцатой книги, посвященном географическим ошибкам Тимея, Полибий ставит под сомнение знания своего предшественника в этой области; к сожалению, в сохранившихся трудах историка из Мегалополя нет текста об ошибках Тимея в отношении Сардинии и Италии. Хотя другие историки тоже проявляли невежество в географии, критика, высказанная Полибием в адрес Тимея за этот недостаток, была более резкой, поскольку сам Тавроменит, несмотря на свои собственные ошибки в географии, был строгим судьей своих предшественников, которые могли допустить какие–то ошибки. Чтобы подтвердить сомнительность географических знаний Тимея, Полибий ссылался на тот факт, что сицилиец допустил ошибки даже в топографии своей родины, Сицилии, как ясно показывает ссылка на легенду об источнике Аретузе в Сиракузах (Polyb. XII, 4d).
Вторая часть двенадцатой книги «Истории» Полибия начинается с отступления о происхождении жителей Локр Эпизефирских. В ходе обсуждения локрийской темы Полибий объявляет, что рассмотрит работу своего предшественника целиком и изложит общие обязанности историка (XII, 7, 3), намечая главные темы второй и третьей частей книги, которые соответственно будут включать критический раздел о работе Тимея и догматический раздел о правилах исторической науки. Конкретно, критическая часть работы Тимея, то есть вторая часть книги, делится на два основных момента:
1. Анализ полемики Тимея против других историков и писателей, его предшественников;
2. Критика Полибием метода исследования у Тимея.
Что касается первого пункта, П. Педек подчеркивает, что Полибий прежде всего стремился дискредитировать авторитет Тимея, сосредоточив внимание на резкости критики, которую последний обрушивал на своих предшественников. Поскольку Тимей больше был известен и уважаем за свою склонность к нападкам на других, чем за собственные труды (сравни XII, 24, 5; 25c, 2; 26d, 1), Полибий считал наиболее эффективным способом опорочить репутацию сицилийца показать, что в основе оценок Тимеем древних авторов и историков лежали ложь и педвзятость. Первым примером несправедливой критики, который Полибий рассматривает, является Аристотель (XII, 5-11), обсуждающий вопрос происхождения локрийцев Великой Греции. Относительно калабрийской колонии Стагирит утверждал, что она была основана рабами и слугами локрийцев метрополии, изгнанными из материковой Греции. Эту же точку зрения разделял Полибий, который подкрепил опровержение возражений Тимея на взгляды Аристотеля двумя аспектами: во–первых, результатами собственного расследования в Локрах Эпизефирах, подтверждающими позицию Аристотеля; во–вторых, оспариванием тезиса Тимея о том, что если бы жители колонии действительно были потомками рабов метрополии, маловероятно, чтобы они вступили в союз с пелопоннесцами во время Пелопоннесской войны, которые были союзниками их первоначальных хозяев.[1]
Начиная с Polyb. XII, 7, в повествовании двенадцатой книги акцент делается на методе исторического исследования Тимея, который исследуется Полибием через аргументы, основанные на материале о Локриде:
1. Прежде всего, он упрекает Тимея за грубость обвинений и критики, направленных против Аристотеля (Polyb. XII, 7, 5–8, 6).
2. Затем следует обсуждение основных моментов собственного метода исследования Полибия, посредством которого он подчеркивает методологические недостатки предшественника в отношении материала о Локриде, для чего дается общий план (Polyb. XII, 9, 2–6).[2]
Также в связи с методологическими недостатками Тимея начиная с Polyb. XII, 11, 5-7 вводится ссылка на других историков прошлого, которых критиковал Тавроменит, в отношении которых Полибию пришлось действовать так же, как и в случае с Аристотелем, то есть путем защиты тезисов этих авторов от критики Тимея и осуждения оскорбительных выражений, использованных Тимеем при изложении истории. По этому поводу П. Педек отмечает, что такой способ ведения исторического рассказа неизбежно приводил к некоторым повторениям. Первой фигурой среди таких историков является Теофраст, введенный в Polyb. XII, 11, 5-7, которого Полибий вынужден защищать, опровергая обвинение Тимея в клевете на локрийцев колонии: в традиции двенадцатого тома полибиево обсуждение этого вопроса потеряно, но его основные черты можно уловить благодаря двум цитатам Цицерона, leg. II, 6, 15 и Att. VI, 1, 18.
Начиная с XII, 11a, фрагменты текста свидетельствуют о рассмотрении коротких размышлений относительно «обязанностей» историка (XII, 11а – 12, 7), где Полибий обвиняет Тимея в сознательной лжи, ссылаясь опять–таки на локрийскую тему. Затем следует объяснение пословицы Λοκροιὰ τας συνθήκας, «Локрийские договоры» (XII, 12а).
Далее идет отрывок, касающийся Каллисфена (XII, 12b), в котором Мегалополит критикует Тимея за чрезмерную резкость языка, использованного при критике историка Александра Великого, которого сицилиец назвал льстецом (κόλαξ). После этого фокус обсуждения смещается на жестокость суждений Тимея о Демохаре и Агафокле (XII, 13–15). Здесь также осуждаются оскорбительные выражения, которыми пользовался Тимей в своих исторических повествованиях.
Затем упоминается анекдот о законодательстве Залевка (XII, 16), после чего следует критический анализ описания битвы при Иссе, составленного Каллисфеном (XII, 17–22). Наконец, упоминаются атаки Тимея на Эфора (XII, 23), которые состоят из двух частей: первая посвящена защите Полибием тезисов Эфора от возражений Тимея, а вторая касается осуждения оскорбительных выражений, используемых сицилийцем в полемике со своим оппонентом.
Третья часть XII книги касается анализа исторического метода Тимея. Эта секция, занимающая главы с 24 по 28, делится на три основных момента:
1. Ошибки и ложь Тимея (XII, 24 – 25с);
2. Отсутствие политического и военного опыта у Тимея (XII, 25d – 26d);
3. Причины ошибок предшественника и качества хорошего историка (XII, 27 – 28a).
Пьер Педек подчеркивает, что несмотря на кажущееся равновесие в организации материала, в тексте встречаются многочисленные повторы, особенно заметные в отношении рассуждений о Тимее. Эти повторы присутствуют как в XII, 25a, 3 – 25b, 4, где Полибий обвиняет Тимея в фальсификации и склонности к риторическим уловкам, так и в XII, 25i, 3 – 26a, 4, когда Полибию важно показать неспособность Тимея разбираться в политике. Более того, сам историк из Мегалополя отмечает наличие таких повторов, конкретно в XII, 25k, 1.
Основная тема третьей части XII книги связана с акцентом Полибия на предпочтении, которое его предшественник отдавал кабинетным исследованиям. В связи с этим подчеркивается информация о пребывании Тимея в Афинах и его склонности к книжной учёбе (βιβλιακη ἕξις) в ходе исторических исследований. Акцентирование этих моментов, очевидно, служит цели Полибия доказать как неспособность его предшественника в области исторической науки (XII, 25d; 25h), так и риторическое оформление его произведений (XII, 27, 4 – 28, 6).
Первая часть третьей секции XII книги, посвященная ошибкам и лжи Тимея, согласно сохранившимся фрагментам, состоит из пяти ключевых моментов: суждение Полибия в главе 24; обсуждение быка Фаларида (XII, 25, 1-5); цели и намерения Тимолеонта (XII, 25, 5-9); анализ речей в историческом контексте (XII, 25а); заключение (XII, 25б-с).[3]
Что касается второго пункта, сохранившиеся отрывки показывают, что он должен быть разделён на три основных момента:
1. Отсутствие у Тимея политического опыта (Polyb. XII, 25f, 6-7).
2. Незнание Тимеем географии описываемых им мест в «Истории» (Polyb. XII, 25g, 3-4; 25h).
3. Общая некомпетентность Тимея в разных темах, которые он затрагивает. В частности, Полибий ссылается на конкретные логосы, такие как речи Гермократа, Тимолеонта и Пирра, подчеркивая их искусственный и схоластический характер. Из этих речей двенадцатая книга содержит полный разбор речи Гермократа (Polyb. XII, 25k–26) и лишь начало речи Тимолеонта (Polyb. XII, 26a). К сожалению, от речи Пирра ничего не сохранилось.
Затем следуют рассуждения Полибия о несохранившемся логосе, вероятно составленном Тимеем для Гелона, который тот мог произнести в Коринфе перед греческими делегатами перед началом второй персидской войны (Polyb. XII, 26b). Что касается создания таких речей, историк из Мегалополя акцентирует внимание на том, что Тимей создавал настоящие риторические амплификации (αὐξήσεις), настолько очевидные, что их можно назвать парадоксологическими (παραδοξολογία).
В третьей части книги, посвящённой причинам ошибок Тимея, Полибий использует возможность очертить черты идеального историка (Polyb. XII, 27–28a), тему, которая, похоже, должна была стать заключительной частью двенадцатой книги.
Среди наиболее значительных лакун двенадцатой книги «Историй» Полибия я отмечу те, которые уже были выделены П. Педеком. Это общее введение книги, анализ тимеевской географии Сицилии и Италии, начало дискуссии о происхождении локров, изучение тезисов Теофраста, значительная часть оценки, которую Тимей дал Эфору, перечень ошибок Тавроменита в области стратегии и топографии, полный анализ речи Пирра и окончание общего заключения книги.
Как было отмечено, самая многочисленная группа свидетельств и фрагментов относится к инвективам Тимея против выдающихся личностей, которых следует отнести как к числу предшествующих писателей, так и к числу тиранов. В частности, можно заметить, что в этой совокупности фрагментов и свидетельств критика и атаки Тимея на третьих лиц развиваются на двух уровнях: в материале, переданном Полибием, мы видим переход от прямых обвинений и полемик против неназванных целей — хотя ясно, что они принадлежат к категории историков, — к персонализированным инвективам, в которых адресаты указаны явно, будь то писатели или тираны. Ссылки на общие атаки Тимея — следовательно, без точного указания «жертвы» — сосредоточены в свидетельстве 19 и фрагменте 12 и представлены ниже.
T 19.24 = Polyb. XII, 7
Тимей рассказывает много лжи и, хотя он не лишён знаний, всё же подвержен влиянию соперничества. Когда он раз за разом либо осуждает, либо восхваляет кого–либо, он забывает обо всех границах и сильно отклоняется от обязанностей историка.
Хотя в разделе T 19.24 прямо не упоминается, что Тимею приписываются нападки и обвинения против других авторов, я решила включить этот фрагмент testimonia 19 в первую группу, потому что фактически в нем Полибий предоставляет информацию о том, что Тимей был склонен к соперничеству (φιλονεικία), обусловленному его соревновательной натурой, которую он особенно проявлял в области, которая была ему свойственна, а именно в историописании. Помимо этого указания, Мегалополит, словно желая предостеречь читателя, четко обозначил черты писателя, который имел мало баланса в представлении и оценке других людей, поскольку его суждение колебалось между полюсами гиперкритики и чрезмерного восхваления, превышая пределы приличия и раскрывая свою предвзятость (ὅταν ἅπαξ ἢ ψέγειν ἢ τοὐναντίον ἐγκωμιάζειν τινα πρόθηται, πάντων ἐπιλανθάνεται καὶ πολὺ τι τοῦ καθήκοντος παρεκβαίνει).
С точки зрения лексикологии, мне кажется интересным отметить почти оксюморонное сочетание глаголов ἱστορέω («писать историю») и ψευδῆ («ложь»): в отличие от значения глагола, которое указывает на создание исторического изложения после проведенного исследования и наблюдений, предполагаемых достоверными, Тимей представил ложные вещи, потому что искал ложные факты. Ставя под сомнение правдивость того, что написал Тавроменит, таким образом, Полибий дискредитировал своего предшественника.
T 19.30 = Polyb. XII, 12b:
… обвинять также и тех, кто имеет видения во сне и одержим демоном в своих произведениях. И именно те, кто вставляет много этой глупости, не должны были бы получать одобрение, так как они навлекают на себя порицание, и их тоже не следует хвалить за то, что они обрушиваются с нападками на других, как это случилось с Тимеем.
В T 19.30 Полибий относит Тимея к числу тех писателей, которые, рискуя быть осуждены сами, обрушивали свои обвинения и оскорбления на других людей, как указывает слово κατατρέχω.
T 19.50 = Полибий, XII, 24, 5:
Тимей, словно строгий судья, не щадит своих коллег, обрушивая на них ураган критики. Однако, когда речь заходит о его собственных размышлениях о снах и чудесах, он погружается в болото низменных суеверий и женских выдумок.
Я перевела этот отрывок, понимая родительный падеж τῶν πέλας как относящийся к тем, кто был профессионально близок к Тимею и предшествовал ему, а значит, к его коллегам. Полибий утверждает, что Тимей предъявлял им обвинения (*κατηγορίας*), высказанные с явной резкостью (πολλην ἐπιφαίνει δεινότητα και τόλμαν).
T 19.60 = Полибий, XII, 25, 5-6:
Какое название или слово можно подобрать, чтобы описать творчество Тимея? Его произведения наполнены самой жесткой критикой, адресованной его коллегам. Он, как заядлый спорщик, не боится бросать вызов, но в то же время является лжецом и нахалом. Его равнодушие к философии станет очевидным, когда мы углубимся в изучение его работ.
И в этой части T 19 мы снова видим тенденцию Тимея, отмеченную Полибием, обрушивать свои самые жесткие нападки на тех, кто был ему ближе всего (в профессиональном плане). В данном случае Мегалополит также постарался нарисовать своего предшественника в негативном свете, представив читателю образ писателя, или, точнее, историка, который виновен в том, что склонен к ссорам (φιλαπεχθης), лжи (ψεύστης), безрассудству (τολμηρός), нелюбви к философии (ἀφιλόσοφος) и невежестве (ἀνάγωγος).
Что касается термина συγγραφεύς, я склоняюсь к тому, чтобы считать, что Полибий использовал его именно в значении «историк», учитывая определение работы Тимея как исторического труда, данному Мегалополитом, вопросу, которому посвящен первый параграф данной главы. Кроме того, если допустить, что термин συγγραφεύς обозначает здесь историка, а не просто писателя из Тавромения, то обвинения и критика Полибия становятся ещё более позорящми и серьёзными, поскольку историк по определению не может быть ни лжецом, ни невежей.
Относительно прилагательного φιλαπεχθής — которое чаще используется в форме φιλαπεχθήμων — Thesaurus Linguae Graecae показывает, что в корпусе греческой литературы есть шесть упоминаний этого слова, три из которых встречаются у Полибия, два у Константина VII Багрянородного и одно у Михаила Хониата. Поскольку такие примеры использования φιλαπεχθής (в различных падежах) встречаются у авторов, живших после нашего времени, и нет никаких упоминаний об использовании этого атрибута до Тимея в такой форме, можно предположить, что авторство данного прилагательного принадлежит самому Тимею, хотя нужно учитывать, что язык Полибия мог оказать влияние на структуру текста.[1]
T 19.100 = Polyb. XII, 25c, 1-2:
Возникает вопрос, как, несмотря на свои недостатки он смог завоевать признание у некоторых людей. Причина его успеха заключается в том, что его оценивают не по его письменным трудам, которые полны критики и упреков в адрес других, а по обвинениям, которые он выдвигает своим коллегам.
Опять же, в T 19.100 Полибий, удивляясь тому факту, что даже в его времена Тимей продолжал пользоваться таким доверием, возвращается к теме критического отношения тавроменийца к своим коллегам (τῶν πέλας), против которых он выдвигал настоящие обвинения (κατηγορίας). Более того, мегалополец ссылается непосредственно на труд историка, полный порицаний (ἐπιτίμησις) — от корня которого происходит прозвище нашего автора, а именно ἐπιτίμαιος — и оскорблений (λοιδορία) в отношении работ других.
T 19.180 = Polyb. XII, 26d, 2-4:
И особенно он создал впечатление правдивости благодаря описаниям колоний, оснований городов и родственным связям между ними. Действительно, в этих вопросах он создает такое представление через внимание к подробностям и строгость в аргументах, которые он использует против своих коллег, так что кажется, будто все остальные историки дремали над событиями и говорили легкомысленно, тогда как только он один искал истину с доказательствами и тщательно исследовал документы, многие из которых он определил как истинные, а многие — как ложные.
В T 19.180 Полибий вновь ссылался, в общем, на отношение Тимея к своим коллегам, которым он уделял особое внимание со своей обычной остротой (τῆς πικρίας τῆς ἐπιὰ τῶν ἐλέγχων). Из этого подхода, продолжал Мегалополит, возникало впечатление, что, в отличие от всех остальных писателей–историков, проводивших исследования почти поверхностно и без глубокого изучения, только тавромениец скрупулёзно занимался расследованием и тщательным анализом документов.
F 12.70 = Polyb. XII, 11, 4-5:
Будучи беспощадным и непреклонным критиком своих коллег, Тимей сам рискует попасть под огонь со стороны тех же самых коллег.
Также в фрагменте 12.70 Полибий акцентирует внимание на отношении Тимея к тем, кто был близок к нему по профессии (οἱ πέλας). Фрагмент подчеркивает, что Мегалополит отмечал особую строгость Тавроменита именно к этим людям (πικρος καὶ ἀπαραίτητος ἐπιτιμητὰς) с использованием лексики, способствующей его прозвищу.
В свидетельстве и шести следующих фрагментах критика и осуждение Tимея направлены на авторов (συγγραφεῖς), которых он упоминает по именам.
T 19.5 = Polyb. XII, 4a, 1-3
кто мог бы проявить снисхождение к таким ошибкам, особенно у Tимея, который цепляется за всякие мелочи, чтобы критиковать других? Так, он обвиняет Феопомпа (…) и также лжесвидетельствует против Эфора, что он невежда.
Полибий снова обращает внимание на упрямую натуру Тимея, который всегда находил повод для критики других. В частности, природа этого сицилийского историка проявляется в его склонности выносить суждения даже по мелочам («таким пустякам»). В данном разделе Полибий прямо указывает на тех, кто стал мишенью для нападок Тимея — речь идет об историках, коллегах самого Полибия. Когда дело касается Феопомпа, Полибий просто упоминает обвинение, выдвинутое против него Тимеем, используя глагол «обвинять» (κατηγορέω). Но когда он говорит о клевете Тимея в адрес Эфора, Полибий использует глагол «лжесвидетельствовать» (καταψεύδομαι), таким образом подчеркивая как саму практику обвинения со стороны Тимея своих коллег, так и ложность этих обвинений. Этот последний аспект прекрасно служит цели Полибия — дискредитировать Тимея перед современниками, поскольку ставится под сомнение достоверность его оскорбительных заявлений в адрес других писателей–историков. Ведь нет ничего хуже для историка, чья главная задача должна заключаться в стремлении к истине.
T 19.42 = Polyb. XII, 23, 1-3; 8
Tимей написал множество инвектив против Эфора, несмотря на свои собственные ошибки: он осуждает коллег за те же ошибки, в которые впадает сам, и своими суждениями разрушает чужие репутации. У нас есть достаточно его инвектив против Аристотеля, Теофраста, Каллисфена, Эфора и Демохара, но некоторые, невзирая на непочтение к нему, считают его правдорубом.
В первой части T 19 Полибий снова указывает на Эфора как на жертву тимеевской инвективы, подчеркивая агрессивность атак с помощью термина καταδρομή. Жестокость и горечь этих нападок акцентированы с использованием наречия πικρῶς, что указывает на то, что Тимей достигал таких оттенков критики, что мог полностью разрушить репутацию писателя (διέφθαρται την ψυχήν). Начина с параграфа восьмого двадцать третьей главы двенадцатой книги, перечисление жертв тимеевской инвективы становится более полным: помимо Эфора, Полибий отмечает, что целью καταδρομή тавроменита стали также Аристотель, Теофраст, Каллисфен и Демохар. Заметим, что лишь Теофраст исключен из этой резкой критики, которая будет рассмотрена позже при анализе фрагментов. В T 19.42 Полибий вновь упоминает Тавроменита с использованием термина συγγραφεύς, что свидетельствует о том, что Полибий признавал Тимея историком, хотя и не одобрял его методы.
F 110 = Polyb. XII, 4a, 3-4
Когда Tимей снова клевещет на Эфора, утверждая, что тот говорит, будто Дионисий Старший пришел к власти в двадцать три года, правил сорок два года и умер в возрасте около шестидесяти трех лет, все считают это не информацией (διατύπωμα) историка, а лишь мнением переписчика.
В фрагменте 110 Полибий подчеркивает склонность Тимея к καταψεύδεσθαι, т. е. к клевете, против Эфора, что особенно серьезно, учитывая, что Тимей был историком. Полибий отмечает антиномию между терминами συγγραφεύς (историк) и γραφεύς (писец), указывая, что никому бы не пришло в голову, что каламбуры против Эфора могут исходить от историка, такого как Тимей, а не от простого писца. Несмотря на это, упоминание о клевете Тимея на Эфора негативно сказывается на репутации сицилийского историка, что было целью Полибия. Кроме того, интерес вызывает существительное διατύπωμα, которое встречается только в фрагменте Тимея и в шести других случаях в византийский период, хотя следует учитывать возможное вмешательство Полибия в лексическую структуру работы Тимея.
F 117 = Polyb. XII, 4a, 2
Тимей обвиняет Феопомпа в том, что у него Дионисий прибыл из Сицилии в Коринф на военном корабле, тогда как Феопомп говорит, что на торговом.
И в F 117 повторяется полибиево указание на склонность Тимея к обвинению, κατηγορία, в данном случае конкретно направленному на историка Феопомпа.
F 155 = Polyb. XII, 12b, 2-3:
Тимей, действительно, говорит, что Каллисфен — льстец, раз пишет такие вещи, и (говорит), что он далек от любви к философии, потому что слушает ворон и безумных женщин, и (говорит), что справедливо он получил наказание от Александра, потому что развратил его душу, насколько смог.
В фрагменте 155 Полибий ссылается на нападение Тимея, специально направленное против Каллисфена, историка Александра Великого, которого тавроменит обвиняет в отсутствии любви к философии (ἀπέχειν φιλοσοφίας) и в лести (κολακεία) по отношению к македонцу.
Фрагменты 152 и 156 содержат критику Тимея в адрес Аристотеля, и по содержанию и качеству обвинений, выдвинутых Тавроменийцем против Стагирита, они служат связующим звеном с последующими фрагментами, в которых тимеевские нападки направлены на тиранов.
F 152 = Polyb. XII, 12b, 2-3:
Он (Тимей) действительно говорит, что поэты и писатели прозы, из–за чрезмерных повторений в своих произведениях, раскрывают свою природу, утверждая оψαρτεύοντα, что, с одной стороны, поэт, поглощая множество элементов поэзии, выглядит настоящим лакомкой, а с другой, что Аристотель, часто распространяя в своих трудах рецепты (), проявляет себя гурманом и обжорой.
В переводе этого отрывка я предпочла интерпретировать слово «συγγραφέας» просто как «писатель прозы», без указания на исторический жанр. Такое понимание подтверждается наличием формы винительного падежа множественного числа «ποιητας», которая кажется симметричным противопоставлением следующему слову «συгγραφέας». Интерпретация термина «συγγραφεύς» как «писателя прозы» также подтверждается во второй части фрагмента, где снова упоминаются поэты («ποιητὰ») и прозаики («συγγραφεῖς»), соответственно, через полиптотон «τον μεν ποιητην» и конкретное указание на Аристотеля через «τον δ' Ἀριστοτέλην».
Что касается фигуры Аристотеля, то в данном фрагменте ему дается негативное и непочтительное представление со стороны автора текста, который подчеркивает одну особенность характера философа — склонность к наслаждениям вкуса, что подчеркивается прилагательными «ὀψοφάγος» и «λίχνος». Историк считает, что эта черта проявляется в сочинениях самого Аристотеля и отражает его натуру.
В переводе фрагмента автор предпочел интерпретировать термин συγγραφέας как «писатель прозы», не придавая ему специфического значения «историческая проза». В фрагменте Аристотель представлен негативно и неуважительно с точки зрения Полибия, который подчеркивает его склонность к удовольствиям от еды. Полибий указывает на характеристики Аристотеля, такие как ὀψοφάγος (любитель деликатесов) и λίχνος (лакомка), которые, по мнению Полибия, можно вывести из ὑπομνήματα (заметок) самого Аристотеля. Полибий считает, что в этих заметках должна проявляться φύσις (природа) автора. Упоминается participio presente ὀψαρτεύοντα, который, по всей видимости, встречается в греческой литературе только в F 152.
F 156 = Polyb. XII, 8, 1-4:
Итак, Тимей не стесняется в выражениях, когда дело доходит и до Аристотеля. Он прямо говорит, что тот был наглым, безрассудным и легкомысленным типом. Начинает Аристотель с нападок на город Локров, называя их колонию «сборищем беглых рабов, домашних слуг и прочих неудачников». Тимей с иронией замечает, что Аристотель говорил это так убедительно, что у кого–то могло возникнуть впечатление, будто он сам был стратегом, который разбил персов у Киликийских ворот. На самом деле, он больше походил на занудного хвастуна, который только что закрыл свой «очень ценный» медицинский центр. Аристотель, по мнению Тимея, был не только болтуном, но и настоящим «гурманом», который скакал (ἐμπηδᾶν) по дворам и лагерям, как будто искал, где бы что перекусить. В общем, Тимей описывает его как человека, который всегда готов положить что–то в рот, будь то философская идея или кусок пирога.
или:
(…) неприязнь и резкость в отношении коллег, которые Тимей использовал против Аристотеля. Он, действительно, говорил, что тот (Аристотель) был бесстыдным, безрассудным и опрометчивым человеком, и что, помимо всего этого, он нападал на город Локры, утверждая, что их колония состояла из беглых рабов, домашних слуг, прелюбодеев и работорговцев. И он (Тимей) рассказывал, что он говорил эти вещи с таким правдоподобием, что казалось, будто он был одним из стратегов и победил персов у ворот Киликии, используя свои собственные силы, а не был, наоборот, назойливым шарлатаном, который только что закрыл свою «ценную» медицинскую практику; и, кроме того, что это был человек, который проникал во все дворы и лагеря; и еще, что он был обжорой, жадным до еды и вообще тем, кто тащит всё в рот.
Этот фрагмент также начинается со ссылки на ненависть и резкость Тимея в отношении Аристотеля. В частности, в фрагменте 156 критика и обвинения Тавроменита в адрес философа становятся ещё более детализированными, поскольку, прежде всего, Тимей подчеркивал наглый и безрассудный характер Стагирита, как показывает выбор прилагательных «бесстыжий», «безрассудный» и «опрометчивый». Продолжая, я выбрала слово «софист» для перевода термина «киник», учитывая его особую негативную окраску, особенно после того, как Полибий ранее утверждал, что Тимей высказывался об Аристотеле, отмечая впечатление убедительности его заявлений, которое в этом фрагменте усиливается внутри предложения следствия, вводимого словом «так что», и которое хорошо подходит именно для киника, который к тому же определялся как «поздно обученный» и «ненавистный». Ещё раз с презрением к Аристотелю — как подчёркнуто словами «кроме всего этого» — в фрагменте упоминается склонность философа к вмешательству во все дворы и лагеря, элемент, за которым можно увидеть желание Тимея обнажить возможную склонность философа к посещению дворов. Наконец, в конце фрагмента снова появляются прилагательные, семантически близкие к уже встреченным в фрагменте 152, где Тимей характеризовал философа как человека, особенно преданного удовольствиям чревоугодия, и поэтому определённого через атрибуты «обжора» и «чревоугодник».
Этот фрагмент начинается с упоминания ἀπέχθεια (отвращение) и πικρία (горечь), которые, похоже, были основными ингредиентами в рецепте критики Аристотеля. В частности, в F 156 Тимей решает устроить настоящую «философскую разборку», подчеркивая дерзкий и безрассудный характер Стагирита с помощью слов, которые звучат так, будто они вышли из уст недовольного соседа: θρασύς (дерзкий), εὐχερῆς (легкий на подъем) и προπετής (безрассудный). Я предпочла перевести слово σοφιστής (софист) как «шарлатан», потому что оно звучит так, будто его произнесли на ярмарке, где все продают свои знания за гроши. Полибий подчеркивает, что Аристотель выглядел правдоподобно, но, по сути, это был лишь «шарлатан», который ловко жонглировал словами, как клоун на арене. Кроме того, Тимей намекает на то, что Аристотель любил «зависать» в дворах и лагерях, словно искал себе новых друзей на вечеринках, где подают угощения. В конце концов, Аристотель представлен как гурман, который не только философ, но и настоящий гастроном, что делает его похожим на человека, который пришел на банкет и остался там навсегда, наслаждаясь блюдами с атрибутами γαστρίμαργος (плотоядец) и ὀψαρτυτής (любитель угощений).
F 35b = Polyb. XII, 13, 1-3; 14:
Tимей утверждает, что Демохар занимался проституцией и был недостоин раздувать священный огонь, своими привычками превзойдя описания Ботриса, Филениды и прочих непристойных сочинителей. Культурный человек не стал бы выставлять такие оскорбления. Для правдоподобия Тимей привел в качестве свидетеля даже анонимного комического поэта. Я же, полагаясь на свидетельства греческих писателей, считаю, что жизнь Демохара ни разу не связана с такими обвинениями.
В фрагменте 35b Полибий ссылался на то, как Тимей относился к греческому историку Демохару, которому Тавроменит приписал абсолютно невоздержный и чувственный нрав, склонный, следовательно, к телесным наслаждениям, как ясно видно из инфинитива совершенного времени «проституировать». Еще больше, чтобы лучше проиллюстрировать чрезмерные сексуальные излишества племянника Демосфена, сицилийский историк сообщил, что его жертва, когда дело касалось умеренности поведения, заходила гораздо дальше — как указывает второй инфинитив совершенного времени, «превзойти» — чем могло быть засвидетельствовано в работах тех, кто писал непристойности, τῶν ἄλλων ἀναισχυντογράφων, термин, заслуживающий размышлений, поскольку в корпусе греческой литературы его самое раннее упоминание должно было появиться в отрывке Тимея, переданном Полибием, и впоследствии воспроизведенном Константином VII Багрянородным. В фрагменте Полибий подчеркнул отношение Тимея к Демохару, которого Тавроменит обвинил в оскорблении (λοιδορία) и о котором он выразился посредством непристойной речи (αἰσχρολογία) и нескромно (ἀναισχυντία), все аспекты, через которые, вероятно, Полибий пытался подорвать аплодисменты, которые, необъяснимо, Тимей продолжал получать в свое время. И, к большему ущербу для Тавроменита, я склонна полагать, что здесь используется индикатив совершенного вида προσκατέψευσται, при помощи которого Мегалополит подчеркивает, что его предшественник, обсуждая определенные темы, касающиеся определенных персонажей, доходил до того, что даже лгал. И чтобы подтвердить суровые намеки на сексуальную невоздержность Демохара, Полибий утверждает, что Тимей привел показания анонимного комедийного свидетеля, доказательства, которые сами по себе объявляют себя ненадежными. Упоминая этот аспект, Р. Ваттуоне отмечает, что таким образом Полибию удалось продемонстрировать ненадежность исторического метода его предшественника, поскольку свидетель, представленный Тавроменитом в поддержку обвинений против племянника Демосфена, был дважды неприемлем: во–первых, потому что он был комиком, во–вторых, потому что был анонимным. Также в фрагменте 35b содержится ссылка Полибия на πικρία, с помощью которой, в данном случае, историк из Тавромения выступил автором таких обвинений (τῶν τοιούτων κατηγορημάτων) против своего афинского коллеги. Относительно этого фрагмента рассуждения Р. Ваттуона, согласно которым качество обвинений, выдвинутых Тимеем против Демохара, скорее отражает влияние, которое комический жанр мог оказать даже на историографическое производство, нежели остроту злобы Тавроменита, направили меня на представление фрагмента 35b последним — среди фрагментов, относящихся к критике и нападкам Тимея на своих коллег — поскольку тематически оно близко к фрагменту 124b, в котором более подробно рассматривается πικρία Тимея к Агафоклу, на которую уже делается ссылка в фрагменте 124a.
В F 35b Полибий, как истинный знаток человеческих слабостей, рассказывает о том, как Тимей относился к Демохару, греческому историку, который, похоже, был мастером не только слов, но и плотских удовольствий. Тимей, судя по всему, считал его настоящим «гурманом» в вопросах наслаждений, что подчеркивается инфинитивом совершенного вида ἡταιρηκέναι (насладиться). Сицилиец, в своем стиле, сообщает, что поведение внука Демосфена превышало все мыслимые пределы — как будто у него была лицензия на безумие, что подтверждается вторым инфинитивом ὑπερβεβηκέναι (перейти границы). Полибий даже намекает, что Демохар мог бы стать звездой среди авторов непристойностей (ἀναισχυντογράφоι). Это слово заслуживает внимания, ведь в греческой литературе оно впервые появляется в тимеевском отрывке, переданном Полибием и позже повторенном Константином VII Порфирогенетом. В этом фрагменте Полибий с сарказмом подчеркивает, что, говоря о Демохаре, Тимей не стеснялся оскорблений (λοιδορία), грубых слов (αἰσχρολογία), а также бесстыдства (ἀναισχυντία). Все это, похоже, было направлено на то, чтобы подорвать похвалы, которые Тимей, непонятно почему, все еще получал. Более того, я склонна полагать, что Полибий использует индикатив προσκατέψευσται (обмануть), подчеркивая, что предшественник, обсуждая определенные темы и персонажей, дошел даже до лжи. Чтобы подтвердить серьезные намеки на сексуальную распущенность Демохара, Полибий утверждает, что Тимей ссылался на показания некоего анонимного комического свидетеля, что само по себе говорит о его ненадежности. Учитывая этот аспект, Р. Ваттуоне отмечает, что таким образом Полибий имел возможность обнажить ненадежность исторического метода своего предшественника, поскольку свидетель, представленный Тимеем в поддержку обвинений против внука Демосфена, был неприменим вдвойне: во–первых, потому что он комик, во–вторых, потому что аноним. Также в F 35b снова упоминается полибиевская πικρία (горечь), с которой историк из Тавромения высказывался о своем афинском коллеге. Р. Ваттуоне замечает, что обвинения Тимея больше напоминают комедию, чем злобу, и это заставляет меня думать, что F 35b — это последний аккорд в симфонии критики Тимея, который, кстати, очень похож на F 124b, где мы снова встречаем горечь Тимея по отношению к Агафоклу.
F 111, F 124a, F 124b и F 124c составляют группу фрагментов, относящихся к обвинениям Тимея против двух тиранов, а именно Дионисия Старшего (F 111) и Агафокла (F 124a, F 124b и F 124c — хотя в последнем фрагменте речь идет только о скромном происхождении тирана).Как уже упоминалось, чтобы следовать порядку с тематической точки зрения и иметь возможность рассмотреть связь между F 35 и F 124b, фрагменты будут представлены в следующем порядке:
F 124b — Размышления об Агафокле и его происхождении.
F 124c — Дополнительные подробности о характере Агафокла.
F 124a — Конкретные обвинения против Агафокла.
F 111 — Обвинения против Дионисия Старшего.
F 124b = Polyb. XII, 15, 1-8; 10:
И действительно, я вовсе не одобряю оскорблений в адрес Агафокла, даже несмотря на то, что он был самым нечестивым среди всех. Я имею в виду те части, где, в конце всей своей истории, Тимей говорит, что Агафокл стал в ранней юности обычной проституткой, готовым к самым разнузданным поступкам, распущенным и похотливым человеком, доступным для любого рода связей с тем, кто этого пожелает. И помимо всего этого, когда тот умер, Тимей утверждает, что его жена, скорбя, так сказала: «Что же я тебе не сделала, а ты мне?» В этих аспектах снова можно было бы говорить о вещах, относящихся к Демохару, но можно также удивляться преувеличению злобы (Тимея). Ведь неизбежно, что у Агафокла были великие успехи, и это ясно именно из того, что доказывает сам Тимей. Если, в самом деле, он прибыл в Сиракузы, спасаясь от колеса, дыма и глины, достигнув восемнадцатилетнего возраста, и спустя некоторое время стал правителем всей Сицилии, избежал величайших опасностей со стороны карфагенян и, наконец, состарившись при власти, умер, будучи провозглашён царём, разве это не естественно считать важным и удивительным фактом … Но Тимей, охваченный собственной злобой, передал недостатки (Агафокла) враждебно и преувеличивая, тогда как в целом оставил без внимания его добродетельные поступки.
Как и в предыдущем фрагменте, жертвой которого стал афинский историк Демохар, в F 124b мы находим полибиевское упоминание о том, что отношение Тимея к Агафоклу было оскорбительным (ταῖς κατ'Ἀγαθοκλέους λοιδορίαις) и, следовательно, несправедливым, поскольку оно было ложным. Продолжая чтение фрагмента, мы замечаем суровые эпитеты, которыми тавроменит предпочел назвать своего главного врага, чтобы подчеркнуть сексуальные извращения и похотливый нрав, который отличали тирана с самого начала его юности (πρώτη ἡλικία). В частности, для изучения терминов, посредством которых Тимей определил природу Агафокла, я использовала исследование Р. Ваттуоне, ценное пособие, благодаря которому становится возможным рассматривать F 124b не через призму Полибия — результат «наивного» и «моралистического» прочтения, — а путем оценки литературного контекста фрагмента. Этот контекст все еще неясен в своем единстве, однако в нем безусловно прослеживается влияние лексикона древнегреческой литературы. Я считаю, что относительно этого аспекта будет полезно обратиться к размышлениям, высказанным Р. Ваттуоне. Прежде всего, ученый подчеркивает, что F 124b представляет собой «реалистичный» фрагмент, то есть фрагмент, в котором Полибий дословно передает манеру выражения Тимея в отношении Агафокла. Хотя эта цитата отражает выбор лексики предшественника, она служила цели Полибия продемонстрировать предвзятость и недостаточную профессиональную компетентность Тавроменита, цель, которую Мегалополит неоднократно демонстрировал. Таким образом, резкость Тимея по отношению к Агафоклу проявляется прежде всего в детальном описании первых лет юности тирана, когда последний особенно склонялся ко всем формам сексуальной распущенности, как это подразумевает общее определение κοινος πόρνος, и как далее уточняется в ссылке на то, что он был готов совершать самые необузданные действия (ἕτοιμος τοῖς ἀκρατεστάτοις) и предлагать свое тело для проституции (πάντων τῶν βουλομένων τους ὄπισθεν ἔμπροσθεν γεγονώς). Если в приведенных выше выражениях Тимей ограничивался общим указанием на развратный характер тирана, то выбором терминов κολοιός и τριόρχης этот сицилийский историк дал более точное представление о качестве похоти Агафокла, легко узнаваемое, несмотря на двусмысленность терминов, которые, на первый взгляд, обозначают два разных вида птиц, первый принадлежит к роду graculorum, второй — к роду accipitrium. Что касается термина κολοιός, Р. Ваттуоне, принимая интерпретацию Ф. В. Уолбэнка, признает, что термин следует понимать как «распутный, похотливый человек», хотя в нем можно уловить и другие оттенки значения, включая указание на чрезмерную склонность к болтовне — выводимое из общего parva cornix (маленькая ворона) — , симптом высокомерия и бесстыдства.
В F 124b Полибий снова говорит о том, что Тимей плохо относился к Агафоклу. Отношение Тимея к тирану считается не только оскорбительным, но и несправедливым, потому что основано на лжи. Тавромениец использует суровые слова, чтобы описать Агафокла, подчеркивая его сексуальные пороки с юных лет. Р. Ваттуоне изучает, как Тимей описывал Агафокла, и предлагает рассматривать F 124b в литературном контексте. Ваттуоне считает, что не стоит смотреть на F 124b только с точки зрения Полибия, так как это может привести к упрощенному и моралистическому восприятию. F 124b — это фрагмент, где Полибий передает слова Тимея почти дословно. Полибий хочет показать предвзятость и низкое качество работы тавроменийца, что он делал и раньше. Горечь Тимея к Агафоклу видна в том, как он описывает молодость тирана. В это время Агафокл был склонен к разврату и быстро выполнял непристойные действия, предлагая своё тело на продажу. Тимей сначала говорит вообще о распутcстве Агафокла, а потом уточняет, используя слова «κολοιός» и «τριόρχης», которые описывают его лесть и разврат. Слово «κολοιός» трактуется Р. Ваттуоне, ссылающимся на интерпретацию Ф. У. Уолбэнка, как «развратный человек», и может указывать на сплетни, что видно из общего значения слова (parva cornix), которое указывает на наглость и бесстыдство.
Слово τριόρχης объясняется Плинием в его «Естественной истории» (X, 9), где говорится, что «непристойное поведение связано с превышением нормы; это признак больших способностей, но также может быть признаком глупости». Птица, о которой идет речь, использовалась в пророчествах. Юность Агафокла подвержена пророчеству, которое показывает его сексуальную универсальность. Сравнение с Диодором (XIX, 2) может прояснить эту мысль.
Особое внимание заслуживает слово τριόρχης (в варианте τρίορχος), встречающееся в комедиях Аристофана, что позволяет сделать вывод о пренебрежительном и аллюзивном характере всего фрагмента, включая восклицание, приписываемое Тимеем Теоксене, супруге тирана, когда она скорбела о покойном муже: «τί δ'οὐκ ἐγω σέ; τί δ'οὐκ ἐμεὰ σύ;". Хотя это выражение сложно интерпретировать, оно может предлагать мысли, перекликающиеся с ранее упомянутыми. Р. Ваттуоне отмечает, что Полибий, хотя с совершенно другими целями, точнее, чем в любом другом фрагменте Тимея, передал истинный облик Тимея с его резкой критикой Агафокла, способствующей созданию образа тирана, отличающегося испорченной сексуальной ориентацией.
Что касается влияния комедии на F 124b, оно проявляется в связи между испорченным детством и политикой, что является характерным для древней комедии, актуальным у Аристофана. Как подчеркивает Р. Ваттуоне, тема κοινόν πόρνον, связанная с юностью Агафокла, а также приземленная фразеология Тимея, могут восприниматься в комическом пародийном ключе, основываясь на аттической традиции.
Кроме того, в фрагменте упоминается τα περὶ Δημοχάρους, то есть критика афинского историка Демохара, чьи порочные привычки напоминают поведение тирана. Общие черты между Демохаром и Агафоклом подчеркивают, по мнению Р. Ваттуоне, необходимость параллельного анализа этих фрагментов, особенно с точки зрения источников информации. Действительно, если в F 124b лексика тесно связана с комедией, в F 35b Полибий сообщает, что Тимей указывает на свои источники, ссылаясь на анонимного комедийного поэта.
Возвращаясь к полемике Полибия, который не сомневался в талантах Агафокла, несмотря на сомнения Тимея, поскольку тот добился власти над всей Сицилией, будучи человеком с таким скромным происхождением, я разделяю мнение Р. Ваттуоне о том, что в этом фрагменте информация от Тимея может указывать на то, что Агафокл избежал судьбы своего отца и направил свои усилия на что–то иное.
Скромное происхождение Агафокла повторно освещается в фрагменте 124с, который акцентирует внимание на непрезентабельности его ремесла, связанного с производством керамики.
F 124c = Полибий XV, 35, 2:
Агафокл, как говорит, насмехаясь над ним, Тимей, бросил гончарный круг, глину и дым и еще молодым прибыл в Сиракузы.
Во фрагменте 124c, помимо обличительных и атакующих тонов, заметны саркастические оттенки насмешек Тавроменита в адрес тирана, что подчеркивает использование причастия «ἐπισκώπτων» («насмехаясь»). Тимей, без сомнения, стремился подорвать репутацию и оскорбить уже ушедшего из жизни правителя Сицилии, акцентируя внимание на его низком состоянии гончара, что явно не соответствует статусу столь выдающейся личности.
Фрагменты 124b и 124c предшествуют другому отрывку (124a), в котором содержится более общее и менее конкретное выражение недовольства Тимея к Агафоклу. То, что среди всех отрывков Тимея о тиране Сиракуз, 124a расположен последним, объясняется удобством его сопоставления с 35b и 124b, поскольку оба фрагмента имеют сходства в нападениях на Демохара (в 35b) и на Агафокла (в 124b).
F 124a = Polyb. VIII, 12, 12:
Злоба историка Тимея, направленная против Агафокла, царя Сицилии, хотя и кажется непреодолимой, на самом деле имеет основание в том, что он действительно выдвигал обвинения против ненавистного и злодейского тирана.
Я полагаю, что сочетание слова συγγραφέυς с πικρία («горечь», «язвительность») не случайно. По–моему, оно представляет собой почти оксюморон, который, вероятно, был использован Полибием для того, чтобы подчеркнуть профнепригодность своего предшественника — предвзятого историка, не способного оставить личные обиды в стороне в своей работе. Именно эта предвзятость привела к обвинению (κατηγορία) и осуждению со стороны Тавроменита в адрес тирана.
F 111 = Polyb. XII, 24, 3:
Аналогично Тимей относился к Дионисию, тирану, который устраивал пиры, подготавливая для них ложа и заказывая роскошнейшие ткани различных оттенков, часто показывая так свою природу.
Фраза, с которой начинается фрагмент 111, τον δ’ αὐτον τρόπον ἐπι τοῦ Διονυσίου («аналогично Тимей говорит и о Дионисии»), свидетельствует о близкой связи с фрагментом 152, который завершается теми же словами. Поэтому фрагмент 111 следует анализировать параллельно с фрагментом 152, поскольку образ тирана Дионисия пересекается с образом философа Аристотеля на уровне упреков. Хотя в фрагменте 111 отсутствуют явные полемические акценты и та же словесная жестокость, с которыми Тимей критиковал Аристотеля в фрагменте 152, можно предположить, что Мегалополит намеревался подчеркнуть, что отношение Тавроменита к тирану аналогично более ощутимым проявлениям по отношению к Стагириту.
В фрагменте 152 упоминание Полибием о том, что Тимей вел себя таким же образом по отношению к Дионисию (τον δ' αὐτον τρόπον ἐπὶ τοῦ Διονυσίου), может натолкнуть на мысль о наличии общего фактора у этих двух персонажей — склонности к удовольствиям, связанным с пирами и обжорством, — которая заслуживала критики Тимея. Если в фрагменте 152 среди эпитетов Аристотеля встречаются такие определения, как обжора (ὀψοφάγος) и гурман (λίχνος), и семантически близкие им в фрагменте 156 эпитеты чревоугодник (γαστρίμαργος) и повар (ὄψαρτυτής), а также перифраза «всегда направленный на еду» (ἐπί στόμα φερόμενον ἔν πᾶσι), то в фрагменте 111 в адрес Дионисия звучат менее тяжкие выражения — например, «украшавшего ложе» (κλινοκοσμοῦντος) и «постоянно занимавшегося особенностями тканей и их расцветками» (τὰς τῶν ὑφασμάτων ἰδιότητας καὶ ποικιλίας ἐξεργαζομένου συνεχῶς), — но которые все равно предполагают определенную характеристику нрава и природы тирана, как намекает разъяснение Полибия, что Тимей говорит, что «он обнаруживает свою истинную природу» (διαφαίνειν τὴν ἑαυτοῦ φύσιν). Дополнительных размышлений заслуживает причастие в родительном падеже «украсившего ложе» (κλινοκοσμοῦντος), встречающееся в фрагменте 111: и в этом случае, я думаю, есть возможность рассмотреть возможное создание Тимеем причастия, производного от глагола «украсить ложе» (κλινοκοσμέω).
Thesaurus Linguae Graecae подчеркивает, что самое раннее использование глагола, в форме причастия в родительном падеже κλινοκοσμοῦντος, встречается именно во фрагменте 111 Тимея, переданном Полибием (XII, 24, 3). Кроме того, в том же виде и в том же падеже глагол используется в трактате Константина VII Багрянородного «О добродетелях и пороках» (XII, 24, 3), где цитируется тот же самый отрывок из Полибия. Глагол κλινοκοσμέω также упоминается в лексиконе Суда под заголовком κλινοκοσμοῦντα (причастие винительного падежа), где объясняется, что причастие используется для характеристики Дионисия, и для получения более подробного объяснения предлагается обратиться к статье Δαιτρός, под которой находится ранее указанный отрывок Полибия.
Фрагменты 111 и 152 демонстрируют отношение Тимея к Дионисию и Аристотелю, подчеркивая их склонность к удовольствиям, связанным с банкетами. В обоих случаях Тимей критикует их за алчность и излишества. Первая фраза F 111 и последняя фраза F 152 совпадают, что указывает на их тесную связь и необходимость рассматривать их параллельно. В F 152 присутствуют более резкие и полемические выражения, направленные против Аристотеля, в то время как в F 111 критика Дионисия выражена менее агрессивно, но все же намекает на его истинную природу. В F 152 Аристотель описывается с эпитетами «пожиратель мяса» (оψοφάγος) и «гурман» (ὀ λίχνος), а в F 156 характеризуется как «жадный до пищи» (γαστρίμαργος) и «приготовитель пищи» (оψαρτυτής), в то время как в F 111 Дионисию приписываются менее суровые, но все же значимые выражения, которые дают представление о его натуре. Оба фрагмента подчеркивают общую тему излишеств и удовольствий, что становится основой для критики Тимея. Он указывает на схожесть между двумя персонажами, что делает их объектами одной и той же критики. Полибий подчеркивает, что критика Тимея раскрывает истинную природу как Дионисия, так и Аристотеля. Р. Ваттуоне утверждает, что критика Тимея направлена на личные аспекты жизни других людей, что не соответствует стандартам историографии. Это ставит под сомнение подход Полибия, который, возможно, слишком категоричен в своей оценке. Вопрос заключается в том, что именно допустимо для историков обсуждать и насколько глубокий анализ они могут проводить.
На данном этапе можно считать завершенной секцию, посвященную тем свидетельствам и фрагментам Тимея, в которых основной темой является инвектива и нападение Тавроменита на других персонажей прошлого, будь то коллеги–историки или выдающиеся личности из других категорий — такие как, например, Аристотель и тираны Дионисий и Агафокл. Конкретно, я считаю, что среди выделенных фрагментов особенно красноречивы фрагменты с прямыми нападками на Демохара (F 35b), Каллисфена (F 155), Аристотеля (F 152 и F 156) и Агафокла (F 124b): в отличие от остальных — как уже было отмечено, — в этих фрагментах Полибий хорошо демонстрирует склонность Тимея к формулированию резких суждений в отношении других, без колебаний выставлявших на посмешище аспекты, связанные с личной жизнью и частной сферой своих жертв, занимаясь, таким образом, вопросами, которые не характеризовали предмет исследования историка. И несомненно, что именно демонстрация последнего аспекта составляла главную цель полемики Полибия против его сицилийского предшественника, как прекрасно обобщил Р. Ваттуоне: «Для Полибия обвинения Тимея против Агафокла, Демохара и Аристотеля представляют собой вмешательство в личную сферу, не подходящее для исторического анализа: это касается более широкой этики профессии историка. (…) Основная задача Полибия состоит в том, чтобы определить, что должен или не должен говорить историк, и есть подозрение, что серьезность его намерений помешала ему выполнить более тонкий и глубокий анализ текста Тимея, как это часто случается с моралистами».
Среди сохранившихся свидетельств и фрагментов Тимея, переданных через Полибия, заметная часть материалов посвящена этногеографическим аспектам Западного Средиземноморья, что свидетельствует об интересе историка из Мегалополя к этой теме. В частности, налицо множество свидетельств и фрагментов, относящихся к Корсике, Ливии, Сардинии, Сицилии и Италии (T 19.1, T 19.13, F 3, F 81), колониям, основанию городов и общему происхождению последних (T7, T 19.24, T 19.180, F 12), а также к местной истории, изучаемой через мифологические предания (F 28b, F 41b, F 68, F 162).
Одно свидетельство и два фрагмента сообщают нам о том, что Тавроменит включил в свою историю материалы и темы, связанные с тремя главными островами Западного Средиземноморья, Италией и Ливией. Далее следует представление T 19.1 и T 19.13, а также фрагментов 3 и 81.
T 19.1 = Polyb. XII, 3:
Тимей оказался не только плохо осведомлен по вопросам, касающимся Африки, но и ведет себя как ребенок, который совершенно не понимает, о чем говорит, и продолжает верить древним слухам. Он, похоже, так же случайно и наобум писал и о Корсике.
Согласно свидетельству, помимо того, что Тимей занимался темами, связанными с Африкой и Корсикой, можно также выявить данные, относящиеся к методологической критике Полибия в адрес историка из Тавромения. Эти ключевые сведения, фиксирующие недостатки исследовательской практики Тимея, могут быть полезны для более глубокого осмысления его деятельности. В частности, Полибий применяет три уничижительных эпитета и одну перифразу к своему предшественнику с Сицилии: ἀνιστόρητος («неосведомлённый»), παιδαριώδης («детский»), ἀσυλλόγιστος («нелепый») и ταῖς ἀρχαίαις φήμαις ἀκμηῖν ἐνδεδεμένος («опирающийся на старые слухи»). Из проведённого анализа можно сделать вывод, что семантически слово ἀνιστόρητος несёт в себе большее негативное значение по сравнению с другими, поскольку указывает на отсутствие у Тимея достоверной информации о событиях в Ливии. Оно подрывает его статус как историка, порождая сомнения в его методологических подходах и нанося ущерб репутации сицилийца. Дополняют эти оскорбления эпитеты παιδαριώδης и ἀσυλλόγιστος, а также перифраза, подчеркивающая незрелость и склонность к слухам. Среди этих характеристик выделяется и перфект ἀπεσχεδίακεν, свидетельствующий о случайном подходе Тимея к описанию фактов.
В этом тексте обсуждаются уничижительные эпитеты и перифраза, использованные Полибием в отношении своего предшественника. Эти термины включают ἀνιστόρητος (плохо информированный), παιδαριώδης (подобный ребенку) и ἀσυλλόγιστος (неспособный к рассуждению). Также упоминается перифраз ταῖς ἀρχαίαις φήμαις ἀκμηῖν ἐνδεδεμένος (скованный старыми мнениями). Автор считает, что термин ανιστόρητος имеет наиболее негативный оттенок, так как подразумевает отсутствие информации у Тимея о событиях в Ливии. Кроме того, глагол απεσχεδίακεν (передал отрывочно) в совершенном виде подчеркивает случайный характер изложения фактов Тимеем, что может свидетельствовать о случайном характере его исследований.
T 19.13 = Polyb. XII, 4c, 1-3; 4d, 1-3: (4c)
Считаю, что в данном случае у Тимея проявляется не только недостаток знаний, но и чрезмерная придирчивость. Он обсуждает как вопросы, касающиеся Африки, так и те, что связаны с Сардинией, а особенно — с Италией. Все это наглядно демонстрирует, что его работа по историческим исследованиям выполнена крайне небрежно, что немаловажно в контексте историко–научного анализа. В рамках этого жанра, стремясь к внешнему эффекту, Тимей, по всей видимости, удаляется от настоящей истины. Действительно, он был настолько далек от детального изучения фактов через другие источники, что даже события, которым он сам был свидетелем, он описывает недостоверно. Это станет очевидным, когда мы докажем его некомпетентность в вопросах, связанных с Сицилией, о которой он высказывается.
В главе 4с двенадцатой книги «Историй» Полибия, откуда был извлечён фрагмент T 19.13, снова упоминается тот факт, что Тимей интересовался вопросами, связанными с Африкой; помимо того, что уже известно из фрагмента T 19.1 = Polyb. XII, 3, в фрагменте T 19.13 также упоминаются Сардиния и Италия, исследованием которых тоже занимался Тавроменит. В частности, из этой части свидетельства 19 вновь возникает резкое мнение Мегалополита о его предшественнике, которого он стремился выставить слабым в методологическом плане. В особенности Полибий, после того как сообщил читателю о том, что сицилийский историк демонстрировал невежество (ἀπειρίαν) и медлительность (ὀψιμαθίαν), вызванные, прежде всего, отсутствием опыта: в этом термине можно уловить скрытый намек на критику, направленную против Тавроменита в методическом плане и связанную конкретно с тем фактом, что у сицилийца часто отсутствовали знания и непосредственное участие в военных делах и политических событиях, о которых он говорил, — во втором параграфе главы 4c он использовал выражение «описывал плохо» (κακῶς ἱστόρηκε), чтобы выразить своё негативное мнение о работе, а значит, и исследовании предшественника: история Тимея, касающаяся изложения вопросов, связанных с Ливией, Сардинией и Италией, была выполнена некачественно, поскольку являлась результатом недостаточно добросовестного исследования. И такой вывод подтверждается и повторяется далее в том же полибиевском пассаже: Мегалополит, действительно, утверждал, что раздел, связанный с расследованием, выполнен поверхностно (τὸ περὶ τὰς ἀνακρίσεις μέρος ἐπισέσυρται), а следовательно, не с той серьёзностью, которая требуется при создании исторического произведения. Что касается следующей главы 4d, из которой также был извлечен фрагмент T 19.13, в третьем параграфе можно найти информацию о том, что Тимей занимался вопросами, касающимися Сицилии, однако, продолжая свою критику, Мегалополит подчеркнул, что предшественник показал себя незнающим (ἀγνοοῦντα), что так и есть — согласно Полибию — учитывая также склонность Тимея, отмеченную в предыдущих параграфах той же главы, сосредотачиваться на внешнем виде (ἐπίφασιν ἕλκειν) и отходить от истины (ἀπολείπεσθαι τῆς ἀληθείας) и от тщательного поиска правды (ἀπέχειν τοῦ ἀκριβῶς τὴν ἀλήθειαν ἐξετάζειν). Следующее замечание о том, что Тимею не удалось создать ничего правильного (ὑγιεὰς), даже в отношении тех вещей, свидетелем которых он был лично (αὐτόπτης), я думаю, можно считать следствием отсутствия истины, которое Полибий приписывает исследованию Тимея. Из свидетельства 19.13 следует, что отсутствие цели достижения истины повлияло бы и свело на нет отчёт даже о тех событиях, которые были подтверждены личным наблюдением.
В главе 4c книги XII «Историй» Полибия, из которой был извлечен фрагмент T 19.13, снова упоминается, что Тимей интересовался вопросами, касающимися Африки. В дополнение к тому, что сказано в T 19.1 = Polyb. XII, 3, в T 19.13 также упоминается Сардиния и Италия, о которых, вероятно, также писал Тавроменит.
В частности, из этого раздела свидетельства 19 становится очевидным жесткое суждение Мегалополита в адрес его предшественника, подчеркивающее его методологическую слабость. Полибий, сообщая читателю о том, что Сицилиот проявляет απειρίαν и οψιμαθίαν (то есть невежество), указывает на отсутствие опыта, что является завуалированной критикой методологии историка из Тавромения. Это связано с тем, что Тимей часто не имел достаточных знаний и прямого участия в военных делах и политических событиях, о которых говорил.
Во втором параграфе главы 4c Полибий использует выражение κακῶς στόρηκε, чтобы выразить свою негативную оценку работы Тимея и его исследования. История Тимея, касающаяся вопросов о Ливии, Сардинии и Италии, изложена небрежно, что является результатом некачественного исследования. Это суждение подтверждается и повторяется в самом тексте Полибия: Мегалополит утверждает, что Тимей поверхностно подошел к исследованию, не проявив необходимой серьезности в создании исторического труда.
Что касается следующей главы 4d, из которой также был извлечен фрагмент T 19.13, в параграфе 3 сообщается, что Тимей занимался вопросами, связанными с Сицилией. Однако Мегалополит продолжает свою критику, подчеркивая, что предшественник проявил себя как ἀγνοῶντας (незнающий), что, по мнению Полибия, было неизбежно, учитывая подход Тимея, который акцентировал внимание на внешности и удалялся от истины, а также от тщательного поиска правды.
Следующее упоминание о том, что Тимей не смог представить ничего корректного, даже о том, что сам видел, можно считать следствием отсутствия правды, на что указывает Полибий в отношении исследования Тимея. Из свидетельства 19.13 следует, что отсутствие стремления к истине подрывает и обесценивает даже отчет о тех событиях, которые были подтверждены личным наблюдением.
Тимей, похоже, зациклился на внешнем блеске и совершенно потерял связь с реальностью. Он так далек от того, чтобы тщательно изучить факты через другие источники, что даже о том, что сам видел, не может рассказать ничего вразумительного. И это становится особенно очевидным, когда мы говорим о его незнании вопросов, касающихся Сицилии.
F 3 = Polyb. XII, 3, 7-9; 4, 4:
Тимей писал наобум и о Корсике. Во второй книге Тимей утверждает, что на острове водятся дикие козы, овцы, быки, олени, зайцы и волки, а местные жители полностью отдаются охоте, как будто это смысл их жизни … Однако Тимей, не углубившись в исследование, выдумал яркую, но не совсем правдивую историю.
Лексический анализ фрагмента, который начинается теми же словами, которыми завершается T 19.1 («писал наобум и о Корсике»), выделяет использование индикатива απεσχεδίακεν (писал наугад). Полибий в F 3 указывает на поверхностность Тимея в описании Ливии и острова Корсики.
Фрагмент содержит информацию о том, что Тавроменит сосредоточил материал об Африке и Корсике в начале своего труда. В третьей и четвертой главах XII книги Полибия, откуда извлечен F 3, подробно описывается фауна и образ жизни жителей Корсики, что, по моему мнению, было направлено на дискредитацию исследований Тимея.
Выводы четко отражены в четвертом параграфе четвертой главы: Тимей выдумал свою историю, что стало следствием его неумелого подхода, о чем свидетельствуют наречия «плохо» и «поверхностно», сопровождаемые причастием «составив».
F 81 = Polyb. XII, 3, 1-3; 6:
Тимей не просто дезинформирован относительно Африки, но и наивен, как ребёнок. Он продолжает верить в мифы о том, что вся Африка — это лишь сухая бесплодная пустыня. То же касается и его представлений о ее фауне. Не исследуя эти аспекты, Тимей намеренно выдвигает аргументы, которые противоречат истине. Это не просто легкомысленно, это печально.
Фрагмент 81 совпадает с T 19.1 = Полибий, XII, 3, и указывает на поверхностный подход Тимея к исследованию Ливии и его наивную веру в беспочвенные слухи. Он считал эту область песчаной, сухой и бесплодной, что не так.
Полибий жестко критикует Тимея за то, что тот не исследовал важные аспекты Ливии и сознательно искажал истину. Но если в T 19.1 и F 3 Тимей подвергается осуждению за поверхностность, то в T 19.13 и F 81 критика становится более настойчивой, указывая на его уклонение от тщательного поиска истины.
Склонность Тимея к лжи является центральной темой долгого ελεγχος против него, сосредоточенного Полибием в XII книге его Историй. О колониях и основаниях городов сообщают T 7 и T (конкретно 19 T 19.24 и T 19.180), а также фрагмент 12.
T 7 = Polyb. XII, 26d, 4:
В первых разделах этого произведения, где раскрываются захватывающие детали о том, что было сказано (в частности, о колониях, основаниях городов и их общей родословной), мы погружаемся в увлекательный мир исторических событий и культурных связей.
Как и в F 3, в Т 7 также упоминаются начальные части тимеевского произведения, в которых Тавроменит решил разместить обсуждение тем, относящихся к колониям, основаниям городов и их общему происхождению в рамках Западного Средиземноморья.
T 19.24 = Polyb. XII, 5, 4:
Тем не менее, я смело утверждаю и записываю, что изложение Аристотеля о колонии выглядит гораздо более правдоподобным, чем то, что предлагает Тимей (…)
В T 19.24 выражение «история о колонии» (ἱστορία περὶ τῆς ἀποικίας) указывает на изложение фактов, касающихся колонии Локры Эпизефирские, происхождение которой стало предметом полемики между Тимеем и Аристотелем, упоминавшейся ранее. Значимо, что Полибий использует термин ἱστορία, подразумевающий серьёзную исследовательскую работу, для описания представления Аристотелем информации о колонии, применяя к нему сравнительное прилагательное ἀληθινωτέρα («более истинный»), чтобы подчеркнуть большую точность версии Аристотеля по сравнению с версией Тимея. Таким образом, Полибию важно указать на превосходство результатов исследования и, косвенно, методологии у Аристотеля над историком Тимеем, особенно в случае рассказа о Локрах.
T 19.180 = Polyb. XII, 26d, 2:
И, что особенно важно, он создал впечатление достоверности, описывая колонии, основания городов и родственные связи между ними.
В приведенном мной отрывке из Полибия, взятом из фрагмента 19.180, я сосредоточила внимание на втором параграфе, так как именно в нем говорится о том, что Тимей обсуждает вопросы, связанные с колониями (ἀποικίαι), основанием городов (κτίσεις) и родством (συγγενεῖαι) между ними. В целом, данный фрагмент свидетельствует о впечатлении достоверности, созданном Тимеем, которое, как подчеркивает Полибий, возникло преимущественно из–за высокомерного отношения тавроменита к своим современникам, что уже отмечалось в ходе анализа других источников и фрагментов, содержащих критику Тимея.
Что касается фрагмента 12, информация, содержащаяся в нем и связанная с колонией Локры Эпизефирские в Калабрии, помогла мне разместить этот фрагмент среди материалов, затрагивающих этногеографические темы. Тем не менее, важно подчеркнуть значимость данного фрагмента в контексте методологического спора, который вел мегалополит против тавроменита, пытаясь выявить недостатки исследовательских методов Тимея, обусловленные его апологетическими стремлениями в защиту Великой Греции, что существенно отличается от взглядов Аристотеля на эту же колонию. Я полагаю, что представленный перевод и комментарий к фрагменту 12 отражают наиболее характерные аспекты текста, связанные с методической критикой Полибием его предшественника.[1]
F 12.1 = Polyb. XII, 5:
Тем не менее, я не сомневаюсь, что отчет Аристотеля о колонии более достоверен, чем версия Тимея.
Начало F 12 совпадает с свидетельством 19.24, где Полибий отмечает, что Аристотель и Тимей создали свои «истории» о «колонии» (αποικία), основываясь на предварительном исследовании. При этом αληθινώτερος («более истинный») подчеркивает, что Полибий считал работу Аристотеля более достоверной, чем труд Тимея.
F 12.20 = Polyb. XII, 6a, 1-5; 9-10:
Поэтому следует полагаться на сведения Аристотеля, а не Тимея; связь с ним неуместна. Глупо предполагать, что рабы союзных лакедемонянам локров переняли бы доброжелательство своих хозяев. Также разорение афинянами локрийской земли не доказывает, что Аристотель ошибся. Даже если локрийцы были сто раз под властью тех, кто высадился в Италии, они все равно могли бы быть дружелюбны к лакедемонянам. Афиняне, скорее всего, были враждебны к локрийцам из–яза их симпатий к спартанцам. Также интересно, как лакедемоняне могли отказать локрийцам в праве размножения. Локрийцы, не подчиняясь клятвам лакедемонян, не участвовали в общем походе и редко позволяли женщинам общаться с рабами больше, чем с мужьями, что стало причиной их изгнания.
При изучении и анализе этого отрывка из фрагмента 12 я опиралась на труды Дж. Де Санктиса о Тимее. В своем сочинении «Полития локров» Аристотель утверждал, что Локры в Великой Греции были основаны беглыми рабами из Локриды в Греции, которые бежали после того, как локрийцы послали подкрепление спартанцам во время Мессенских войн. В данном конкретном случае, как подчеркивает Дж. де Санктис, речь идет о Первой Мессенской войне, когда спартанцы дали клятву не возвращаться на родину до победы. Как указано в этом отрывке из F 12, локрийцы не были связаны такими же клятвами, как и спартанцы, что позволило им вернуться в Локриду, хоть и с интервалами и малыми группами, что, однако, как отметил Полибий, не помешало локрийским женщинам вступить в связь со своими слугами: дети, рожденные от этих незаконных отношений, в итоге были вынуждены эмигрировать, и, добравшись до Италии, основали в Калабрии колонию Локри Эпизефирские. То, что представлено через посредничество Полибия, — это сценарий, который, очевидно, описал Аристотель, говоря о происхождении колонии Локри в Великой Греции. В начале этого раздела фрагмента 12 Мегалополит критикует аргументы, выдвинутые Тимеем против Аристотеля: тавроменийский историк, в частности, оспаривает мнение Стагирита о том, что если калабрийские локры действительно были изгнаны локрийцами из метрополии, то было бы логичным, что колонисты не стали бы друзьями и союзниками друзей и союзников тех, кто изгнал их из родной страны, то есть спартанцев; «здесь подразумевается дружба и союз Локриды в Италии со Спартой, которые проявляются в борьбе против афинян во время первого афинского похода в Сицилию и становятся более очевидными во время второго похода, когда афиняне сражались не только с сиракузянами, но и с коринфянами и спартанцами под командованием Гиппия». Именно это замечание, которое Полибий называет εὐήθης (глупым), Тимей использовал, чтобы оспорить утверждения Аристотеля. Ненадежность позиции Таврорменита и точность аристотелевской традиции о Локрах Эпицифирских подчеркиваются Мегалополитом в том же фрагменте 12 в разделе, заимствованном из Polyb. XII, 5, 6-8, где он ссылается на определенные ἀποδείξεις (доказательства), предоставляемые самими локрийцами из Италии, с помощью которых можно было подтвердить происхождение локрийцев Великой Греции от беглых рабов. Согласно информации из фрагмента 11a, переданному Афинеем (VI, 86 p. 264 CD), среди различных аргументов в поддержку своей гипотезы — что Локры Эпизеферские не были основаны беглыми рабами — Тимей упомянул о древнегреческой практике не иметь рабов, которая начала изменяться — как подчеркивает Де Санктис — начиная с IV века до нашей эры, времени, к которому относится упоминание Тимея о некоем Мнасоне из Фокиды, друге Аристотеля, который вызвал недовольство фокейцев, купив тысячу рабов. То, что мы узнаем от Афинея, не искажаемое интерпретацией Полибием, таким образом, является весомым доводом против позиции Стагирита (и, соответственно, Полибия) и в пользу исследований Тимея, которые, в отличие от намерений Полибия, заслуживают уважения и признания.
F 12.42 = Polyb. XII, 9, 1-6:
Рассмотрим мнение Тимея и сопоставим его утверждения с другими источниками, чтобы определить, чьи аргументы, Аристотеля или Тимея, имеют больше силы. Тимей в своем трактате утверждает, что, изучая информацию о колонии в Локрах, он нашел документы, которые сохранились до настоящего момента среди местных жителей. Эти документы включали соглашения, заключённые между родителями и детьми, а также указы, предоставляющие жителям права гражданства в других городах. Он также отмечает, что местные жители удивились дерзости рассказа Аристотеля. По возвращении в Локриду в Италии Тимей заявил, что нашёл законы и обычаи, подходящие для свободного общества, а не для рабовладения. Он заметил наличие суровых наказаний для похитителей рабов, для прелюбодеев и для беглецов.
В этом отрывке из фрагмента 12 Полибий рассказывает о методике, которую использовал Тимей в своем исследовании взаимоотношений между калабрийской колонией и метрополией. Результаты этого исследования побудили Тавроменита оспорить теорию, предложенную Аристотелем, отвергнув рабское происхождение колонистов из Локри в Калабрии. Однако именно благодаря анализу девятого раздела двенадцатой книги историй Полибия как Р. Ваттуоне, так и К. А. Бэрон, возвращаясь к тому, что уже упоминалось в первом разделе, подчеркивают, что историк из Мегалополя, представляя ход тимеевского расследования о колонии Локры Эпизефирские, помог Тимею улучшить оценку его методов последующими поколениями. Таким образом, снова появляются тот же самый почет и уважение к исследованию, которые уже проявлялись в сравнении с фрагментом 11а, у Афинея. Переходя к методам, которые Тимей применял в своем расследовании, упомянутом в Polyb. XII, 9, эти методы свидетельствуют как о высоком уровне и строгих стандартах подхода, которых придерживался Тавроменит в ходе своего исследования, так и об ошибочности суждений Полибия, которые были недостаточно ясными и совершенно необъективными по отношению к его предшественнику. Тимей провел свое расследование на месте, лично посетив как греческую Локриду, так и калабрийскую «колонию». Так, в Греции у него была возможность тщательно изучить письменные трактаты, которые ему показали (τους δε πρῶτον μεν ἐπιδεικνύειν αὐτῶι συνθήκας ἐγγράπτους), а также некоторые постановления, которые соответственно начинались с выражения «как родители к детям», что само по себе указывает на отсутствие каких–либо признаков подчиненности — возможно, проистекающих из рабского происхождения магногреческой колонии — среди колонистов Локр из Италии по сравнению с греческими, и предоставлявших взаимные права гражданства жителям Греции и Италии. Кроме того, во время своего исследования в италийских Локрах (μεταβας δε πάλιν ἐπι τους ἐν Ἰταλίαι Λοκρούς) Тимей смог подтвердить существование законов и обычаев, которые соответствовали колонии свободных людей, а не потомкам рабов (εὑρίσκειν ἀκολούθους και τους νόμους φησι τους παρ’αὐτοῖς και τους ἐθισμους οὐ τῆι τῶν οἰκετῶν ῥαιδιουργίαι, τῆι δε τῶν ἐλευθέρων ἀποικίαι).
F 12.50 = Polyb. XII, 10, 2-9:
Во–первых, кто–то мог бы задаться вопросом, в которые из двух Локр отправился Тимей для поиска информации (…). Поскольку существуют два города под названием Локры, в какой из них он прибыл? (…) Он ничего четко не сообщает нам об этом. И, безусловно, поскольку это характерно для Тимея, и в этой склонности собирать документы он превзошёл других историков, и, в общем, делал это с большой серьёзностью, как мы знаем, демонстрируя свою педантичность в вопросах хронологии и надписей, а также усердие в этом деле. И действительно, когда он выразил доверие Эхекрату (упоминая его по имени), он рассказал, что вёл беседы с ним о локрах из Италии, и сообщил, что получил от него сведения об этих людях, и под конец, чтобы не показалось, что он узнал это известие от первого встречного, он добавил, что отец этого человека первым получил несколько распоряжений от Дионисия; возможно, если бы он нашёл какой–нибудь общественный документ или мемориальную колонну, то предпочёл бы умолчать об этом?
В начальной части этого отрывка из фрагмента 12 Полибий обращает внимание на недочет со стороны тавроменийского автора (о котором позднее упоминается его старательность и аккуратность в вопросах хронологии и надписей; την ἐν τοῖς χρόνοις καιὰ ταῖς ἀναγραφαῖς ἐπίφασιν τῆς ἀκριβείας και την περι τοῦτο το μέρος ἐπιμέλειαν), так как он не уточнил, в который из двух городов он отправился для своего исследования. Эта ошибка, видимо, показалась Мегалополиту серьёзной для историка (συγγραφεύς) калибра Тимея, в котором, впрочем, особо ценилась дотошность и точность в изложении данных. Касаемо критики, выдвинутой Полибием против предшественника, мне кажутся важными уже упомянутые страницы, посвящённые тавроменийцу Де Санктисом, рассуждения которого стоит учесть: «Что касается молчания Тимея насчёт места, где он обнаружил те документы, причина, возможно, очень проста: в период, когда он писал или посещал этот регион, возможно Западная Локрида или Озолия была включена в Этолию, и, возможно, оставалась лишь одна независимая Локрида — Опунтская». Отсюда можно сделать вывод как об ошибочности замечаний Полибия в адрес Тимея относительно предполагаемых недостатков последнего в исследовании, проведённом в Греции, так и, в первую очередь, о стремлении Мегалополита найти любой предлог для ослабления качества труда предшественника (которое, хоть и косвенно, но признаётся в плане точности представления данных). Во второй части этого фрагмента мегалопольский историк переносит свои споры на исследование, выполненное Тимеем в Локрах Эпизефирских, где Полибий не упоминает о наличии свидетельства прямого наблюдения (αὐτοψία) со стороны сицилийского историка каких–либо письменных договоров или постановлений. Вместо этого, как замечает Полибий, Тавроменит компенсировал недостачу сведениями, полученными через слухи (ἀκοή) посредством опроса Эхекрата, личность которого, как отметил сам Тимей, обладала хорошими рекомендациями благодаря тому, что его отец отличился, исполнив миссию посла для Дионисия. На основе этих доказательств Полибий вновь подвергает сомнению значимость исследования Тимея, теперь акцентируя внимание на отсутствии анализа первоисточников, которых, если бы они имелись, Тимей определённо не оставил бы без внимания. Так что шаг к обвинениям в фальсификации и обмане в последующем отрывке становится для Полибия довольно коротким.
F 12.70 = Polyb. XII, 11, 2-5:
И, безусловно, Тимей открыл договоры, высеченные на колоннах позади святилищ, и списки проксенов на дверных косяках храмов, поэтому невозможно поверить в то, что он был незнаком с этими документами или, изучив их, оставил без внимания. И ни в коем случае нельзя прощать ему ложь; став жестоким и подобным неумолимому судье по отношению к своим коллегам, вполне справедливо он сам мог бы получить от них столь же суровый приговор. Итак, солгав явно в этих делах, он затем обратился к локрийцам Италии, утверждая, что у обоих Локр одинаковые политии и обычаи, и обвиняя Аристотеля и Теофраста в том, что те несправедливо клевещут на этот город.
Таким образом, в последнем отрывке из фрагмента 12 Полибий, вновь ссылаясь на точность и скрупулёзность Тимея в исследовании документов, возобновляет сомнения в том, что если бы предшественник действительно располагал такими важными документами, найденными в Греции, он непременно указал бы хотя бы место их обнаружения. Именно отсюда происходит полибиевское предположение о возможной лжи со стороны Тимея, выраженной в аористном причастии ψευσάμενος («солгавший») и перфектном причастии ἐψευσμένος («лжесвидетельствовавший»), относящихся к нему. По сути, убеждение в «преднамеренном обмане», κατα προαίρεσιν («по собственному усмотрению»), со стороны Тимея стало любимым топосом Полибия и также элементом, характеризующим полемику против тавроменита, сжатую в двенадцатой книге «Истории». Как уже упоминалось в первой главе, однако, я полагаю, что попытки мегалопольского историка дискредитировать метод исследования Тимея относительно личного и аутопсического поиска, а также обвинения в преднамеренной лжи, скорее всего, имели обратный эффект, формируя образ историка, который, по мнению Р. Ваттуоне и К. А. Бэрона, заслуживал бы, напротив, похвалы как за тщательное изучение документов, так и за личное исследование на месте.
Еще одна группа этногеографических фрагментов затрагивает местные истории Сицилии (F 28b и F 41b), северной Италии (F 68) и южной Италии (F 162).
F 28b = Polyb. XII, 25, 2-5:
О медном быке Фаларида, созданном в Акраганте и использовавшемся для казни, говорили, что его перевезли из этого города в Карфаген во время правления карфагенян. На спине быка в области холки была специальная щель, через которую роняли людей, чтобы они понесли наказание за свои грехи. Этот бык вызывал особый интерес и заботу у жителей Карфагена. Однако историк Тимей утверждал, что бык, находившийся в Карфагене, не был из Акраганта и не использовался там для подобных целей. Тимей привел множество доводов и рассуждений, чтобы опровергнуть распространенную легенду и высказывания поэтов и писателей на эту тему.
Фрагмент относится к местной легенде о медном быке Фаларида, использовавшемся тираном Акраганта как инструмент пытки и казни своих жертв, а затем перенесенном в Карфаген, что также можно узнать из F 28a = Диодор. XIII, 90, 4-6. В частности, в отрывке, из которого был извлечен F 28b, Полибий подчеркивает критический настрой предшественника по отношению к его коллегам–писателям, будь то ποιηταί (поэты) или συγγραφείς (писатели). Чтобы продемонстрировать такое отношение, историк из Мегалополя пишет, что Тимей ἐπέβαλε και την κοινην φήμην ἀνασκευάζειν, то есть дошел до того, чтобы изменить устоявшееся общее мнение о монстре Фаларида — относительно которого он не только отрицал, что находящийся в Карфагене бык произошел из Акраганта, но также утверждал, что в сицилийском городе никогда быка и не существовало, ставя себя, таким образом, в противоречие с теми, кто до него, поэты или прозаики, представляли эту версию истории, которая уже укоренилась и была принята всеми. Также значимо, что он использует форму инфинитива ψευδοποιεῖν, чтобы указать на тенденцию Тимея раскрывать чужие версии как ложные, представляя их как лживые. Что касается выбора перевести συγγραφείς как «писатели прозы» (а не в конкретном значении «историки»), это было определено и повлияло на понимание того, что ποιηταί может представлять собой симметричное противопоставление, как уже отмечалось ранее относительно F 152.
F 41b = Polyb. XII, 4d, 5-7:
Тимей утверждал, что источник Аретуза в Сиракузах происходит от реки Алфей, протекающей через Пелопоннес, Аркадию и Олимпию. По его словам, река уходит под землю и проходит около четырех тысяч стадиев до Сицилийского моря, где вновь появляется на поверхности в Сиракузах. Это стало ясно тогда, когда во время олимпийских игр река после дождей затопила окрестные поля, и источник Аретуза изверг большое количество навоза от жертвенных быков, а также золотую чашу, которую местные жители признали принадлежащей празднику.
Прямой критики Тимея со стороны Полибия в фрагменте 41b не содержится. Тем не менее, внимательное чтение позволяет предположить, что автор из Мегалополя стремился показать, что Тавроменит верил в рассказанную им историю, таким образом раскрывая свое полное незнание географии, включая его собственную родину — Сицилию. Доказательством такой наивности Тимея могли служить упоминания о загрязненной воде и найденной золотой чаше, которые, судя по всему, использовались Тавроменитом как аргументы в поддержку его теории. Чтобы правильно интерпретировать данный фрагмент, в котором отсутствует комментарий Полибия к тексту Тимея, стоит рассмотреть гипотезу, предложенную К. А. Бэроном. Согласно ей, возможно, Тимей просто пересказывал уже существовавшую легенду, не обязательно веря в неё сам, однако признавая её мощным средством формирования сицилийской идентичности, тесно связанной с материковой Грецией.
F 68 = Polyb. II, 16, 13-15:
И другие аргументы, касающиеся этой реки, представленные греками, я имею в виду события, связанные с Фаэтоном и его падением, а также черные тополя и те, кто живет рядом с рекой, одетые в черное, о которых говорят, что они до сих пор носят траур по Фаэтону, и мы отложим все трагическое содержание на подходящее время … и, выбрав удобный момент, упомянем их должным образом, особенно из–за невежества Тимея касательно этих мест, о которых шла речь.
Как было отмечено в первой главе, фрагмент 68 особенно красноречив в отношении мифологических данных: в нем содержится ссылка на легенды, распространенные среди греков о реке Эридан, среди которых упоминается история о Фаэтоне и его гибели возле реки, о трауре по которому, еще во времена Тимея, помнили местные жители, одеваясь в черное. В частности, в фрагменте 68 критика Мегалопольского автора в адрес предшественника сосредоточена в ссылке на «агнóйю» Тимея περι τους προειρημένους τόπους: так, Тавромениту приписывается невежество и незнакомство — отсюда и его ошибка — в отношении тех мест вокруг реки Эридан, о которой говорится в этом фрагменте. Как и в случае с фрагментом 41b, относящимся к истории местного источника Аретуза, так и в отношении фрагмента 68 я согласна с К. А. Бэроном, что сто́ит задуматься над тем, что целью Тимея в описании района Эридана, даже посредством обращения к мифологическим данным, была не столько точная топографическая репрезентация местности, сколько объяснение местных обычаев и традиций. Таким образом, в обоих фрагментах, 41b и 68, полибиевские упреки в адрес Тимея осуществляются через другой угол зрения, связанный с топографией этих местностей, в отношении которых историк из Мегалополя хотел продемонстрировать полную некомпетентность Тавроменита, вплоть до его собственной родины Сицилии, являющейся фокусом его работы.
F 162 = Polyb. XII, 12a, 1-3:
Когда речь идет о нарушении соглашений, часто вспоминают следующую фразу: «Локрийцы не уважают договоренностей». Этот вопрос был изучен — ведь данное выражение признано как писателями, так и многими другими людьми — в частности, тот факт, что во время нашествия Гераклидов локрийцы заключили соглашение с пелопоннесцами, что те зажгут сигнальные костры, если Гераклиды попытаются пересечь пролив не у Истма, а ближе к Риону, чтобы предотвратить вторжение. Однако локрийцы этого не сделали, напротив, они зажгли дружеские огни, когда враги оказались близко, благодаря чему Гераклидам удалось спокойно перейти, в то время как пелопоннесцы, недооценившие опасность, не поняли, что впустили на свою территорию врага, став жертвами нарушения договора со стороны локрийцев.
Фрагмент 162 объясняет происхождение поговорки «Локрийцы нарушают договоры». Здесь упоминается событие, связанное с вторжением Гераклидов на Пелопоннес, которое помогает объяснить происхождение этой поговорки, причиной которой стало нарушение локрийцами своих обязательств перед пелопоннесцами. Важно отметить, что связь между этим выражением, описанными событиями и локрийскими колонистами Великой Греции основана на представлении, бытовавшем ещё во времена Тимея, что локрийские переселенцы в Калабрию унаследовали склонность к предательству от своих предков–колонистов. Вероятность того, что данная поговорка относится к калабрийским локрийцам, подтверждая наличие у них определённых черт характера, подкрепляется также словами Зенобия, который в своем сборнике пословиц связывает эту поговорку с жесткими законами Залевка (Зенобий V, 4: Локры нарушали договоры, и Залевк ввел суровое законодательство из–за их недобросовестности). «Анекдот в 12а, вероятно, мог бы использоваться для развенчания слишком положительного мнения Тимея о происхождении локрийцев. Пословица, возникшая после возвращения Гераклидов, осуждала непорядочность озольских локров. У нас нет доказательств, подтверждающих связь этого анекдота с общей аргументацией. Вероятно, она могла звучать так: разве невозможно было заключить о дурных инстинктах италийских потомков локрийцев, исходя из непорядочности греческих локрийцев, которым понадобились строгие законы Залевка?»
Согласно мнению Р. Ваттуоне, уже простое изучение первых страниц труда Полибия может раскрыть степень влияния, которое Тимей оказал на своего беспощадного критика. Действительно, не случайно автор из Мегалополя счел необходимым сослаться на работу Тимея как на отправную точку своего исторического повествования (см. T 6a = Polyb. I, 5, 1; T 6b = Polyb. XXXIX, 8, 4). Кроме того, следуя принципам «исторической преемственности», о чём свидетельствуют важные страницы статьи Л. Канфора, Полибий уже упоминал Арата Сикионского (см. Polyb. I, 3, 1-4) в контексте своего желания использовать 140‑ю Олимпиаду (220–216 гг. до н. э.) как точку соединения его труда с работой предшественника. Однако, принимая во внимание, что задачей историка из Мегалополя было зафиксировать исторический перелом, связанный с переносом центра политических событий Греции на запад, Тимей из Тавромения оказался неизбежным источником информации о событиях Западной Европы до 264 года до н. э., времени, когда интересы и политика континентальной Греции всё больше сосредотачивались на Италии и Ливии (см. Polyb. I, 3, 4).
Шестая глава первой книги «Истории» Полибия, посвящённая мамертинской проблеме, начинается с перехода от работы Тимея и кратко освещает подъём Рима, Тарентинскую войну и поход Пирра. Трудно точно определить, насколько Полибий обязан Тимею за знания этих далёких предысторий: однако важно подчеркнуть, что великое движение 220/219 годов до н. э. основывается на обстоятельствах, которые Тимей предсказал и выделил, и которые, конечно, выходят за рамки простого числового совпадения, как это обычно бывает с синхронизмами, встречающимися в его работах.
Как уже говорилось в предыдущей главе, поражение эпирского царя Пирра не совпадает с финальной частью (работы Тимея), которая должна была охватывать события около 264/263 годов до н. э. Эти события, вероятно, наблюдал сам Тавроменит, который, возможно, вернулся на родину после изгнания в Афинах, и делал это из особенного наблюдательного поста — Сицилии, значимость которой, вероятно, он уже предчувствовал, поскольку для Рима она служила инструментом для контроля над Средиземноморьем.
Установив, что Полибий весьма обязан своему предшественнику, особенно в плане ценности информации о событиях на западном побережье Средиземного моря до начала Первой Пунической войны, стоит также учесть, что мегалопольскому учёному, несмотря на защиту «универсальности» своего исторического подхода против частичных методов изложения (то есть писать историю не всех а отдельных регионов, Polyb. I, 4 и далее), всё–таки пришлось анализировать отдельные события в тех западных регионах, которые ускоряли течение истории, поскольку он не мог игнорировать точку зрения, основанную на пересечении, казалось бы, удалённых и разных событий. Долг перед Тимеем и его необычной «местной историей», настолько наполненной событиями, выходящими за её границы, оказывается намного глубже, чем хотелось бы признать.
Более того, как отмечает Р. Ваттуоне, можно утверждать, что Полибий не был знаком с западноевропейской историографией, предшествующей работам Тимея, и что Эфор (хотя его труды содержат «следы» Антиоха и Филиста) служил источником для Великой Греции, особенно для тех событий, которые произошли до IV века до н. э.: отсюда для Полибия невозможно обойти ссылки на исторические труды Тимея, особенно применительно к событиям, произошедшим между IV и III веками до н. э.
Рассмотрев свидетельства 7 и 19 и фрагменты, касающиеся этнографической тематики, обсуждаемые здесь, можно понять, что указанный период, то есть между IV и III веками, не был единственным, для которого работа Тавроменита имела важное значение: иначе было бы сложно объяснить использование Полибием материалов Тимея о колониях, основаниях городов и исследованиях происхождения этих колоний от метрополии, всех материалов, связанных с давними временами, для изучения которых труд Тимея должен был быть уникальным явлением в рамках западной историографии того времени, доступной Мегалополиту.
Учитывая особенности временного охвата исторических исследований Полибия — из которого, очевидно, исключены периоды, о которых уже невозможно было узнать ни самостоятельно, ни через непосредственных очевидцев, — меня поражает то, что Полибий заимствует из трудов Тимея материалы, касающиеся глубокой древности Сицилии и Великой Греции, если только не допустить вероятности того, что обращение к этому материалу Тимея удовлетворяло определенные нужды историка из Мегалополя: во–первых, оно позволяло критиковало Тимея за включение в свои исторические изыскания событий, относящихся к эпохе, исследованию которой уже невозможно подвергнуться; во–вторых, показывало, что предшественник пренебрег жанровой чистотой исторической науки, смешивая её с другими «нарративными формами», такими как этнография, местная история, политическая история и мифология. Исходя из этого, представляется важным воспринять данную точку зрения Полибия, размышляя о причинах, которые, главным образом, обусловили использование эксцерптов из начальных книг «Истории», где сосредоточено множество событий древних времён.
Тем не менее, фрагментарный характер произведений Полибия затрудняет формирование целостного представления о его мнении относительно историографии Тимея, который, возможно, имел возможность оценить события более позднего периода, предшествующего началу Первой Пунической войны и связанным с ними западным греческим событиям, в центре которых находился Пирр. «Полибий нигде в двенадцатой книге не подвергает критике этот раздел «Истории“, за исключением наивного толкования древнего ритуала equus October (F 36). Безусловно, в своей работе о Пирре Тимей касался Рима и его древности, но становится удивительным, что Полибий не воспользовался этим материалом, чтобы поставить под сомнение методику своего предшественника».
Тем не менее, фрагментарный характер произведений Полибия затрудняет формирование целостного представления о его мнении относительно историографии Тимея, который, возможно, имел возможность оценить события более позднего периода, предшествующего началу Первой Пунической войны и связанным с ними западным греческим событиям, в центре которых находился Пирр. «Полибий нигде в двенадцатой книге не подвергает критике этот раздел «Истории“, за исключением наивного толкования древнего ритуала equus October (F 36). Безусловно, в своей работе о Пирре Тимей касался Рима и его древности, но становится удивительным, что Полибий не воспользовался этим материалом, чтобы поставить под сомнение методику своего предшественника».
T 19 включает ссылки на присутствие логосов в произведении Тимея (T 19.70, T 19.90, T 19.160), его практику их разработки (T 19.70) и типы дискурсов (T 19.150).
F 22 относится к логосу Гермократа.
F 31a и F 31b касаются παράκλησις Тимолеонта, а F 119a обсуждает его похвалу коринфянину.
F 94 не содержит непосредственно речь Гелона, но предоставляет материал, из которого она могла бы состоять.
T 19.70 = Polyb. XII, 25a, 2-4; 5:
Очевидно, что ни одно слово, написанное таким автором, больше не является определенным и достоверным. Но чтобы убедить и тех, кто склонен защищать его, я должен рассказать о принципе, по которому он сочиняет публичные речи, разглагольствования перед солдатами, речи послов и, одним словом, все высказывания подобного рода, которые как бы подводят итог событиям и связывают всю историю воедино. Ибо он не записал ни произнесенных слов, ни смысла того, что было сказано на самом деле, но, приняв решение относительно того, что должно было быть сказано, он пересказывает все эти речи и все остальное, что следует за событиями, как ученик в школе риторики, пытающийся говорить на заданную тему, и демонстрирует свою ораторскую силу, но не сообщает, что было сказано на самом деле.
Анализируя свидетельство, можно увидеть, что Полибий активно критикует методы Тимея, создавая впечатление, будто он предостерегает читателей: относиться к сообщениям сицилийца нужно с осторожностью, учитывая, что они могут быть ненадежными и недостоверными, как это видно из употребления слов βέβαιος и ἀσφαλής. Несмотря на это, Полибий относит Тимея к категории συγγραφεὺς, что близко к понятию «историк», поскольку термин ἱστορία в контексте работ Тимея подразумевает такое толкование. Это говорит о том, что, рассматривая Тимея как историка, Полибий строит свою методологическую критику на основе сравнения подходов двух авторов, занимающихся историографией.
Продолжая анализ, можно отметить, что Полибий стремится представить читателям аргументы, раскрывающие недостатки Тимея. Среди этих недостатков выделяются вопросы выбора (*αἵρεσις*), склонность к демагогии (δημηγορία) и риторическим приемам, связанным с призывами к войску (παρακλήσεις) и дипломатическими посланиями (πρεσβευτικοὶ λόγοι).
Критика Полибия достигает своего пика в XII, 25a, 5, где он обвиняет Тимея в том, что тот, будучи συγγραφεὺς (то есть историком), не передавал реальные высказывания (οὐ γὰρ τὰ ῥηθέντα γέγραφεν), не следовал истине (οὐδ' ὡς ἐρρήθη κατ' ἀλήθειαν), а предлагал свое видение событий (ἀλλὰ προθέμενος ὡς δεῖ ῥηθῆναι), перечисляя все возможные аргументы (πάντας ἐξαριθμεῖται τοὺς ῥηθέντας λόγους). Это подчеркивает отсутствие стремления к исторической правдивости и неспособность выбрать важные моменты для передачи информации, что демонстрирует его непрофессионализм в создании сообщений, соответствующих структуре и содержанию реальных речей, как отмечено в T 19.150.
T 19.90 = Polyb. XII, 25b, 4:
И, умалчивая о произнесенных речах и причинах их произнесения, а вместо этого приводя ложные аргументы и чрезмерно детализированные рассуждения, он разрушает сущность истории, что особенно характерно для Тимея: ведь всем известно, что его книги полны таких моментов.
В фрагменте T 19.90 Полибий продолжает свои методологические нападки на Тимея, касающиеся подхода последнего к созданию речей (λόγοι). Помимо того, что мегалополит решительно утверждает, что тавроменит не воспроизвел произнесённые речи (τους ῥηθέντας λόγους), он также подчёркивает, что его предшественник даже не раскрыл причины (αἰτία), по которым эти речи вообще были произнесены, что являлось явной слабостью для сицилийского историка. Кроме того, Полибию бросается в глаза склонность Тимея к использованию ложных аргументов (ψευδῆ ἐπιχειρήματα) и чрезмерно подробных рассуждений (διεξοδικοὶ λόγοι), что снова указывает на его отход от истины и неспособность выбирать соответствующие и уместные темы для создания речей. Таким образом, недостатки, выявленные мегалолитом у тимеевского подхода, становятся ещё более серьёзными, когда мы понимаем, что они приписаны Тимею именно как историку. Более того, мне кажется, что признание Тимея представителем жанра историографии было даже выгодным для историка из Мегалополя, так как подобные критические замечания и обвинения оказывали большее влияние на оценку качества его метода и работы. В T 19.90 указание на то, что Тимей является историком, подтверждается использованием термина «история» (ἱστορία), а также через использование метонимии «книги» (τα βύβλια).
Во фрагменте T 19.90 Полибий продолжает критиковать подход Тимея к написанию речей, утверждая, что он не воспроизвёл произнесённые речи и не раскрыл причины их произнесения. Кроме того, Полибий отмечает, что Тимей использует ложные аргументы и излишне подробные рассуждения, что свидетельствует о его отходе от истины и неспособности выбирать соответствующие темы. Эти недостатки, приписанные Тимею как историку, делают критику мегалополита ещё более серьёзной. Возможно, признание Тимея историком было выгодно Полибию, так как это влияло на оценку его метода и работы. Указание на то, что Тимей является историком, подтверждается использованием термина «история» и метонимии «книги
T 19.150 = Polyb. XII, 25i, 3-4; 5:
Сказанное сейчас верно и может оказаться вполне понятным в отношении совещательных, увещевательных речей и выступлений послов, которые приводит Тимей. Действительно, лишь в немногих ситуациях возможно изложить все возможные аргументы, чаще всего достаточно упомянуть лишь некоторые из тех, что сразу приходят на ум (…). Излагать подробно каждый возможный аргумент, как это делает Тимей, сочиняя речи для любого случая, выглядит абсолютно неправдоподобно, ребячливо и педантично и часто становится причиной провала и пренебрежения (…).
В отрывке T 19.150 конкретизируется тип речей, созданных Тимеем: это совещательные речи (γένος συμβουλευτικόν), увещательные речи (λόγοι παρακλητικοί) и речи послов (λόγοι πρεσβευτικοί). Читая дальше, Полибий отмечает важность ограничения количества аргументов при составлении речей: следует использовать только краткие аргументы (βραχεῖς) и избегать включения всех тех, которые сразу приходят на ум (τινες τῶν ὑπόντων). Эти предупреждения уже звучали ранее, в T 19.70 и T 19.90, и из них можно заключить, что такие аргументы должны быть также уместны для создаваемого логоса. Затем мегалополит открыто заявляет, что его предшественник имел обыкновение перечислять все возможные доводы (προς πάντας διεξιέναι τους ἐνόντας λόγους), тем самым нарушая правильный подход к составлению речи и демонстрируя применение ложного (ἀνάληθες), детского (μειρακιῶδες) и педантичного (διατριβικόν) метода.
Итак, в T 19.150 уточняется, что Тимей создавал совещательные, увещательные и посольские речи. Полибий подчеркивает важность ограничения количества аргументов в речах, используя краткие и уместные аргументы. Он также отмечает, что его предшественник перечислял все возможные доводы, нарушая правильный подход и применяя ложный, детский и педантичный метод.
T 19.160 = Polyb. XII, 25k, 1:
Для подкрепления своего мнения о Тимее в отношении данных вопросов, включая невежество и намеренное искажение фактов, мы приведем примеры нескольких приписываемых ему речей с точным указанием имен.
В отрывке T 19.160 содержатся дополнительные упоминания о предполагаемых ἄγνοια и ψευδογραφία Тимея, то есть о невежестве и фальсификации, которые были обнаружены и осуждены Полибием. Два аспекта, которые в этом свидетельстве вновь повторяются в ущерб Тавромениту, являются основными пунктами критики, которой Мегалополит подвергал своего предшественника: ἄγνοια, то есть незнание, вызванное либо отсутствием исследования, либо неправильным исследованием, наряду с ψευδоγραφíα, лживыми рассказами, которые Полибий характеризует как ἑκούσιος, преднамеренные — и что, как он утверждает в других местах, происходит κατα προαίρεσιν, по собственному выбору —, действительно представляют собой наиболее серьезные недостатки, за которые греческий историк критиковал сицилийца. В конце T 19.160 Полибий ссылается на то, что он лично проанализирует конкретные (ἐπ’ὀνόματος) примеры приписываемых Тимею речей, которые легко узнать в речах Гермократа (F 22), Тимолеонта (F 31a и F 31b) и, вероятно, Гелона (F 94), единственных сохранившихся до наших дней.
F 22 = Polyb. XII, 25k, 2-4; 5-8; 26, 1-8:
Среди тех, кто управлял Сицилией после Гелона Старшего, самыми искусными в государственных делах считаются Гермократ, Тимолеонт и Пирр Эпирский, которым совсем не пристало приписывать детские речи, напоминающие школьные упражнения. В своей 21‑й книге Тимей описывает, как Евримедонт, прибыв в Сицилию, побуждал города к войне против сиракузян, а утомлённые войной жители Гелы направили предложение о перемирии жителям Камарины (…). Когда собрались члены совета и начался обмен мнениями, Тимей ввёл фигуру Гермократа, использовавшего такие речи. Этот человек начал выступление, сначала выразив одобрение жителям Гелы и Камарины: во–первых, за предложенное ими перемирие, во–вторых, за то, что они инициировали прекращение вражды, и, наконец, за обеспечение того, чтобы решение о прекращении конфликта принималось не толпой, а выдающимися гражданами, которые прекрасно понимали различия между войной и миром; затем, приведя пару практических аргументов, он (Гермократ) добавил, что остальные участники должны осознать, насколько война отличается от мира, хотя ранее он благодарил жителей Гелы именно за это, то есть за то, что переговоры (о мире) происходили не среди большого числа людей, а в совете, который хорошо разбирался в таких тонкостях. Из этих слов Тимей не только показал свою отчуждённость от практической мудрости, но и продемонстрировал свою неуместность по сравнению с множеством диалектических аргументов, используемых в риторической практике. И прежде всего он счёл необходимым напомнить членам совета, что во время войны люди просыпаются от звуков труб, а во времена мира — от пения птиц. Затем он (Гермократ) заявил, что Геракл основал Олимпийские игры и прекратил военные действия, подтверждая свою приверженность миру, и сказал, что все, с кем он сражался, пострадали от него вынужденно, и он никому не нанес вреда умышленно. К тому же, (Гермократ отметил, что) у Гомера Зевс недоволен Аресом и восклицает: «Ты самый ненавистный из богов, живущих на Олимпе: тебе всегда милы распри, войны и сражения». Подобным образом, Гермократ говорил, что мудрейший из героев утверждал: «Тот, кто любит страшную междоусобицу, лишенец, вне закона и без домашнего очага». (Гермократ также отмечал, что) Еврипид соглашается с Гомером и высказывает следующие строки: «О мир, великое сокровище, прекрасный среди благословенных богов, как сильно я желаю тебя и как поздно!» Я опасаюсь, что меня настигнет старость раньше, чем я смогу насладиться твоей самой ценной порой и песнями для прекрасных танцев и праздников, украшенных цветами». И далее, кроме этих утверждений, (Гермократ говорил), что война похожа на болезнь, а мир — на здоровье: ведь первое исцеляет даже больных, а второе уничтожает даже здоровых. И он говорил, что в мирное время старших хоронят младшие, как должно быть, а в войну происходит наоборот. Но самое важное, что он утверждал, заключается в том, что во времена войны нет безопасности даже за городскими стенами, тогда как в мирные времена она распространяется до самых границ страны; и к этим словам он добавлял другие аналогичные.
В начале фрагмента 22 упоминается несколько ключевых фигур в истории Сицилии после правления Диноменидов, а именно афинянин Гермократ, коринфянин Тимолеонт и Пирр Эпирский. Мегалополитанец акцентирует внимание на том, что было бы неуместно ссылаться на ребяческие разговоры (μειρακιώδεις) и учебные упражнения (διατριβικοιὰ λόγοι). Одновременно он указывает, что подобные речи о таких персонажах были созданы Тимеем, ведь в конце главы 25к, откуда взят фрагмент 22, он критикует его за приверженность к тому типу речей, которые произносятся в διατριβαῖς (за партой), где Тавроменит также проявлял свою несостоятельность.
Возвращаясь к началу фрагмента, мы находим отсылку к двадцать первой книге работы Тимея, содержащую исторический и политический фон для речи Гермократа — Гелойского конгресса 424 года до н. э. К этому моменту Тимей уже имел доступ к страницам Фукидида (IV, 59-64) и версии Антиоха и Филиста, которые должны были стать важными источниками для анализа речи афинского полководца V века до н. э.
Отдельного внимания заслуживает упоминание двадцать первой книги «Историй» Тимея: оно помогает понять хронологическую структуру материала в произведении. Учитывая, что Тимей описывает период от мифических времен до своих дней в тридцати восьми книгах, тот факт, что двадцать первая книга освещает события V века до н. э., свидетельствует о том, что он постепенно увеличивал объем повествования по мере приближения событий к своему времени.
Особое значение имеет глава 25k, которая служит введением к двадцать шестой главе двенадцатой книги, где сконцентрирована речь Гермократа и откуда также взят фрагмент 22. Полибий, комментируя речь афинского стратега, написанную Тимеем, выделяет её недостатки, подчёркивая неспособность автора к созданию убеждающих речей, особенно тех, что касаются известных исторических персонажей, таких как Гермократ. Более конкретно, ошибки и несоответствия, которые Мегалополит находит у Тавроменита, связаны главным образом с противоречием: в версии Тимея Гермократ сначала хвалит жителей Гелы и Камарины за их решение обсуждать мирные условия в узком кругу — потому что самые влиятельные граждане лучше всех понимают различие между войной и миром, но позже он противоречит сам себе, утверждая, что народ тоже должен слушать речи и понимать эти различия.
Таким образом, Полибий составил крайне неблагоприятное мнение о Тимее, который, очевидно, обнаруживает полную некомпетентность в создании речей. Он демонстрирует как отсутствие практических навыков, так и чрезмерное увлечение риторикой, хотя и признаёт, что Мегалополитанец уступает даже тем, кто занимается простыми риторическими упражнениями.
В разделе фрагмента 22, извлеченном из двадцать шестой главы, где продолжается речь Еермократа, следует отметить две эпические и одну трагическую цитаты, на которые указывает Ф. Якоби. Эти ссылки на Гомера (Илиада Е 890, 1; I 63, 4) и Еврипида (Кресфонт F 453) касаются, соответственно, важности мира для богов и людей, поскольку человек теряет свою человечность, любя войну, а не мир (εἰρήνη).
С точки зрения Полибия, речь Тимея для Гермократа была неуместной для такого выдающегося стратегa. Я считаю, что несоответствия и противоречия в работе Тимея сыграли решающую роль в том, чтобы Полибий представил логос с суровой негативной оценкой, в которой, очевидно, не учитывалась возможность рассматривать речь афинянина как продукт, который должен был соответствовать целям Тимея.
F 31a = Polyb. XII, 25, 7:
В самом деле, в двадцать первой книге, ближе к концу, (Тимей) передаёт наставления Тимолеонта, говоря следующее: «Земля, лежащая под небесами, делится на три части, Азию, Африку и Европу.
Также в фрагменте 31a содержится указание на ту же самую двадцать первую книгу — и на её завершающий этап — из произведения Тимея. Это ещё раз подтверждает, что во второй половине своих «Историй» Тимей уделяет всё больше внимания событиям, хронологически близким к его времени. Так, например, в той же двадцать первой книге представлены материалы, относящиеся к V веку до н. э. (как конгресс в Геле и речь Гермократа), а в заключительной части — относящиеся к концу IV века до н. э., когда произошли действия Тимолеона в Сицилии, от которых Тимей был отделён лишь одним поколением. В частности, фрагмент 31а указывает на характер речи, произнесённой Тимолеонтом: уточняется, что это была παράκλησις, то есть ободряющая речь, обращённая коринфянином к своим войскам — речь, которая содержится в следующем фрагменте в собрании Якоби (фрагмент 31b), — посвящённая географическим вопросам, поскольку Тимолеонт объясняет деление земли на Азию, Ливию и Европу.
F 31b = Polyb. XII, 26a, 1-4:
И что сказать тогда, когда в той же самой книге Тимолеонт, призывая греков биться против карфагенян, а они не хотели сталкиваться с многочисленным врагом, прежде всего просил учитывать не их количество, а их трусость? Ведь несмотря на то, что вся Африка населена плотно и полна людей, тем не менее в пословицах, когда мы хотим описать пустынное место, говорим «пустынные места Африки», имея в виду не столько пустынность местности, сколько трусость её обитателей. И вообще, он говорит: «Кто может бояться тех людей, которые, хотя природа дала им эту общую для всех живых существ особенность, руки, прячут их всю жизнь под хитонами, делая их бесполезными? И самое удивительное (говорит он), что они надевают пояса под одеждой, чтобы, если вдруг умрут в бою, показаться смельчаками в глазах врагов».
Тот факт, что фрагмент 31b следует рассматривать как продолжение фрагмента 31a, подтверждается указанием на последнюю часть той же книги произведения Тимея (ἐν τῆι αὐτῆι βίβλωι) — двадцать первой книги, в которой должна была содержаться речь Тимолеонта. Полибиевский отрывок, из которого взят фрагмент 31b, оказывается неполным, без завершения цитаты и возможного комментария или обсуждения мегалопольского историка версии речи Тимолеонта у Тимея. Однако, несмотря на невозможность выйти за рамки предположений относительно критики Полибием, легко догадаться, что его мнение должно было быть негативным и в этот раз: думаю, что не случайно, что в передаче Полибия акцент в речи Тимолеонта, созданной Тимеем, сделан на объяснении пословицы (παροιμία), в котором географический аргумент — о том, что Ливия является пустынным местом — связан с этнографическим аргументом — о привычке жителей этих мест держать руки под хитонами (τας χεῖρας, ταύτας παρ’ὅλον τον βίον ἐντος τῶν χιτώνων ἔχοντες ἀπράκτους περιφέρουσι). В частности, смешение двух областей (гео и этно) позволяет перейти и перенести разговор на уровень поведенческих привычек жителей Ливии, специфических привычек, присущих людям, которые таким образом, по мнению коринфянина, проявляли свою ἀνανδρία. Как было сказано ранее, не случайно Полибий решил сохранить и передать речь Тимолеонта, составленную Тимеем, сосредоточив внимание главным образом на том факте, что коринфянин, исходя из пословицы, стремился рассказать о трусости и малодушии африканцев, а значит, и Карфагенян, против которых он призывал греков, используя необычный инструмент — в контексте ободряющего обращения — объяснения пословицы для внушения мужества в свои ряды. Несмотря на отсутствие комментариев Полибия к этому высказыванию Тимея, легко предположить, что таким образом он хотел подчеркнуть странность выбора Тимея в отношении аргументов, которые следовало представить в речи, аргументов, очевидно неподходящих для этого персонажа и ситуации, и которые, вероятно, никогда бы не были произнесены генералом перед своими войсками в представлении Полибия.
Фрагмент 31b следует рассматривать как продолжение фрагмента 31a, что подтверждается указанием на завершающую часть XXI книги работы Тимея (ἐν τῆι αὐτῆι βίβλωι), где содержится λόγος Тимолеонта. Цитата из Полибия, из которой извлечен фрагмент 31b, обрывается, что затрудняет анализ его комментариев о версии Тимея. Тем не менее, можно предположить, что его оценка была негативной. Полибий акцентирует внимание на том, как Тимолеонт использует παράκλησις, основанную на пословице, для описания трусости жителей Ливии, связывая географические и этнографические аспекты. Это позволяет ему подчеркнуть поведение ливийцев, которое, по мнению коринфянина, демонстрирует их ἀνανδρία. Полибий, сохраняя речь Тимолеонта, подчеркивает странность выбора тем для военной проповеди, что, вероятно, не соответствовало ожиданиям от стратега.
F 119a = Polyb. XII, 23, 4-7:
Хотя некоторые считали правильным возвеличивать Александра, Тимей представил Тимолеонта с большей славой, чем самые прославленные божества. Каллисфен также описал Александра таким образом, что все согласились бы с тем, что его душа благороднее, чем у любого другого человека. Тем не менее, Тимей изобразил Тимолеонта как человека, который, по всей видимости, не совершил ничего значительного и не проявил особой решимости, достигнув лишь одной цели в своей жизни, которая, на самом деле, не стоит внимания в масштабах мироздания, я имею в виду его путешествие из родных мест в Сиракузы. Однако мне кажется, что Тимей сам себя обманул, полагая, что если бы Тимолеонт стремился к славе непосредственно на Сицилии, как в маленьком сосуде, он мог бы выглядеть схожим с величайшими героями.
Тимей в отличие от других не считает Тимолеонта великим героем. Он изображает его не как выдающегося человека, а как того, кто достиг лишь одного незначительного успеха — перехода из родины в Сиракузы. Пока Каллисфен восхваляет Александра, Тимей подчеркивает, что Тимолеонт не совершил ничего грандиозного и не проявил предприимчивости. Возможно, он считает, что стремление к славе в Сицилии может сделать Тимолеонта похожим на великих героев, но его достижения ограничиваются лишь Италией и Сицилией.
Хотя фрагмент 119a не содержит высказываний Тимея, я решила представить его после речи Тимолеонта, так как именно этот персонаж является его объектом. Фрагмент 119a особенно выразителен, в первую очередь в контексте предрасположенности Тимея к склонности, когда речь идет о хвале, особенно по отношению к Тимолеонту. Переход на уровень преувеличения в похвале коринфянину обозначается в начале фрагмента прилагательным сравнительной степени μείζων (больше), относящимся к Тимолеонту, сопоставляемому с самыми почитаемыми богами (Τίμαιος δε μείζω ποιεῖ Τιμολέοντα τῶν ἐπιφανεστάτων θεῶν). Дальнейшее чтение фрагмента приводит нас к упоминанию Каллисфена, который фигурирует здесь благодаря своим восхвалениям Александра Великого, похвалам, которые, по сравнению с теми, что были адресованы герою из Коринфа, выглядели бы более оправданными, поскольку македонца все считали человеком с выдающейся душой (πάντες μεγαλοφυέστερον ἢ κατ’ἄνθρωπον γεγονέναι τῆι ψυχῆι συγχωροῦσιν). Упоминание о Каллисфене, видимо, подчеркивает стремление Полибия выявить противоречия своего предшественника: в чрезмерном восхвалении Тимолеонта Тимей мог проявить ту же предрасположенность к лести, которую он критиковал в историке Александра Великого, ставшем мишенью для его нападок, одна из которых представлена во фрагменте 155, где Каллисфен назван κόλαξ. Сложности в оправдании хвалебных слов Тимея о Тимолеонте пронизывают весь фрагмент 119a: создается ощущение, что в отрывке, из которого извлечена часть, Полибий хотел донести свой скептицизм в отношении хвалебных речей Тимея по адресу коринфского героя, для которого трудно было найти оправдание, размышляя над тем, что Тимолеонт не совершил ничего значительного и не проявил предприимчивости (οὗτος δε Τιμολέοντα τον οὐχ οἷον δόξαντά τι πεπρακέναι μεγαλεῖον, ἀλλ’οὐδ’ἐπιβαλόμενον). Единственной значимой целью (γραμμή) его жизни — но, в любом случае, абсурдной важности — стало путешествие от родины до Сиракуз, где он искал славы, находясь на небольшом острове — который Полибий назвал ὀξύβαφον, маленькаим сосудом — достигая успеха, который имел больший резонанс, чем размеры обитаемого мира (προς το μέγεθος τῆς οἰκουμένης). По мнению историка из Мегалополя, этого состояния дел оказалось достаточно, чтобы у Тавроменита возникло предположение, что на самом деле Тимолеонт может сравниться с самыми известными героями (σύγκριτος φανῆι τοῖς ἐπιφανεστάτοις τῶν ἡρώων).
119a не содержит логоса Тимея, но я решила представить его после речи Тимолеонта, так как он ему посвящен. Фрагмент 119a ярко иллюстрирует тимеевскую склонность к преувеличению в похвалах, особенно в отношении Тимолеонта. Начало фрагмента выделяет чрезмерное восхваление коринфянина с использованием сравнительного прилагательного сравнительной степени μείζων, указывающего на сравнение с самыми выдающимися богами (Τίμαιος δε μείζω ποιεῖ Τιμολέοντα τῶν ἐπιφανεστάτων θεῶν).
Далее упоминается Каллисфен, известный своими чрезмерными похвалами Александру Великому, которые, в отличие от похвал Тимолеонту, были бы более оправданными, так как македонец считался обладателем души, превосходящей других (πάντες μεγαλοφυέστερον ἢ κατ’ἄνθρωπον γεγονέναι τῆι ψυχῆι συγχωροῦσιν). Упоминание о Каллисфене может также указывать на намерение Полибия разоблачить противоречия предшественника, который сам мог быть виновен в той же тенденции к лести, что и Каллисфен, ставший объектом его нападок (F 155, прозвище κόλαξ).
Необъяснимое восхваление Тимолеонта пронизывает весь F 119a. Полибий, похоже, хотел выразить свой скептицизм относительно тимеевской похвалы коринфянину. Оправдать эту похвалу было сложно, учитывая, что Тимолеонт не совершил ничего грандиозного и не проявил инициативы (οὗτος δε Τιμολέοντα τον οὐχ οἷον δόξαντά τι πεπρακέναι μεγαλεῖον, ἀλλ’ οὐδ’ ἐπιβαλόμενον). Его единственной целью было путешествие в Сиракузы, где он стремился к славе, находясь на маленьком острове, который Полибий назвал ὀξύβαφον (маленькая чаша).
Согласно Полибию, это состояние вещей создало у Тавраменита впечатление, что Тимолеонт сопоставим с выдающимися героями (σύγκριτος φανῆι τοῖς ἐπιφανεστάτοις τῶν ἡρώων). Таким образом, Полибий ставит под сомнение целесообразность аккламации коринфянина, выявляя несерьезность Тимея в необъективной оценке Тимолеонта и, возможно, намекая на то, что гиперболизация похвалы повлечет за собой большую похвалу и для самого историка.
F 94 = Polyb. XII, 26b, 1-5:
Когда Гелон пообещал грекам прийти на помощь с двадцатью тысячами пехотинцев и двумястами боевыми кораблями, если они откажутся от власти на земле или на море в его пользу, греки, собравшиеся в Коринфе, дали послам Гелона взвешенный ответ. Они призвали его прийти с войсками и отметили, что командование должно принадлежать лучшим из мужей. Этот ответ свидетельствует о самоуверенности, а не о надежде на помощь сиракузян. Тем не менее, Тимей подробно обсуждает каждый аргумент, стремясь показать Сицилию более выдающейся, чем вся Греция. Он утверждает, что жители Сицилии обладают наибольшей мудростью, а сиракузяне — наилучшими способностями к командованию. Тимей прилагает значительные усилия, чтобы не позволить соплякам превзойти его в риторических упражнениях и парадоксологических аргументах, когда речь идёт о восхвалении Терсита или осуждении Пенелопы.
Фрагмент 94 начинается с упоминания исторического и политического контекста, в котором произошло вмешательство Гелона в Коринфе: согласно Полибию, накануне персидского вторжения в Грецию в 481 году до н. э., Диноменид предложил своей метрополии двадцать тысяч пехотинцев и двести боевых кораблей, требуя взамен верховного командования на суше или на море (ἐαν αὐτῶι τῆς ἡγεμονίας [ἢ τῆς ἡγεμονίας] ἢ τῆς κατα γῆν ἢ τῆς κατα θάλατταν παραχωρήσωσι).
Продолжая чтение фрагмента, Полибий подчеркивает, что очень осторожный ответ (πραγματικώτατον ἀπόκριμα) греков западным союзникам сам по себе показывает, что ситуация, в которой оказались первые, была не настолько отчаянной, чтобы сделать вмешательство греков Сицилии жизненно важным: решение эллинов о том, что верховная власть в координации военных действий будет принадлежать лишь τοῖς ἀρίστοις τῶν ἀνδρῶν, то есть лучшим из мужей, раскрывает ситуацию, противоположную той, которая была очерчена вмешательством Диноменида. В связи с вопросами, обсуждавшимися на панэллинском конгрессе в Коринфе, мегалопольский историк сообщает, что Тавроменит написал несколько речей и даже довольно длинных речей — как следует из усиленной формы указательного местоимения τόσος, τοσοῦτος —, поэтому возможно, что речь Гелона, хотя она и не цитируется дословно, могла быть одной из этих λόγοι, написанных Тимеем.
Дальнейшего размышления заслуживает использование слова τοσοῦτος в контексте того, что через этот него Полибий хотел снова подчеркнуть неспособность Тимея выбирать подходящие и уместные аргументы для составления речи, неспособность, на которую мегалополиец уже ссылался в отрывках T 19.70 и T 19.150. Используя риторический прием полиптотон, τοσοῦτος повторяется в форме женского рода единственного числа винительного падежа τοσαύτην, который появляется как элемент антецедента отрицательной придаточной цели, вводимой словом ὥστε μη. Внутри этой конструкции Полибий выражает невозможность того, чтобы Тимей мог быть превзойден молодыми людьми, которые занимались упражнениями в риторике и диалектических парадокографических аргументах (ἐν ταῖς διατριβαῖς και τοῖς τόποις προς τας παραδόξους ἐπιχειρήσεις). Через отсылку к любителям риторики и парадоксальным дебатам вновь подчеркивается внимание Тимея к высокопарному стилю и парадоксологии — аллюзиям, которые встречаются соответственно в отрывке T 19.70 и в Polyb. XII, 26c. Последний, в частности, заключается в убеждении Полибия, что никогда бы Гелон, в таком контексте, не выразил бы свое мнение, делая акцент в своей речи на большей значимости Сицилии, событий и людей острова по сравнению с материковой Грецией и греками. Эта концепция передается через серию прилагательных, встречающихся в сравнительной и превосходной степенях (μεγαλομερεστέραν относительно Сицилии, ἐπιφανεστέρας и καλλίους относительно происходивших на острове событий, σοφωτάτους, ἡγεμονικωτάτους и θειοτάτους в отношении сиракузян).
Из фрагмента также видно стремление Полибия раскрыть превышение допустимого Тимеем в прославлении своей родины, о которой Тавроменит даже утверждал, что её величие превосходит величие Греции. Фактически, усиление хвалы и славы острова со стороны Тимея является несомненным и в той мере, в какой рассматривается изменение, произведенное самим писателем из Тавромения, касающееся места встречи между греками и Гелоном. Несмотря на то, что в фрагменте не упоминается, что Полибий остановился на этом аспекте, это установленный факт, что Тимею пришлось произвести географическое изменение в отношении места проведения панэллинского конгресса, поскольку у Геродота (VII, 153-167) конференция проходила не в Коринфе, а в самой Сицилии. На эту тему я остановилась в первой главе, приводя размышления Р. Ваттуоне и К. А. Бэрона о причинах, по которым Тавроменит ввел такое важное изменение в отношение панэллинского конгресса на заре нашествия Ксеркса в Грецию: оба ученых согласны в предположении, что изменение, внесённое Тимеем, лучше соответствовало целям сицилийского автора способствовать и усиливать шумиху вокруг помощи, предложенной Греции Гелоном, который, таким образом, отправившись в Коринф, продемонстрировал величие и силу греческого Запада, обещав свою помощь ещё до того, как такая просьба была высказана метрополией. С этой точки зрения, отмечает Р. Ваттуоне, легко понять правомерность притязаний Диноменида на руководство сухопутными или морскими силами, развернутыми против варваров.
Что касается передачи Полибием речей Тимея, созданных для Гелона, Гермократа и Тимолеонта, мне кажется интересным провести сравнение с интерпретацией текста Тимея другими авторами, относящимися к тем же персонажам, для которых Тавроменит разработал ранее рассмотренные речи. В частности, из этого сопоставления становится очевидным, что представлению Тимеем Гелона, Гермократа и Тимолента вызвал интерес не только у Полибия, поскольку ссылки на обработку, выполненную Тавроменитом этих персонажей, также встречаются у Иоанна Цеца и в схолиях к Пиндару о Гелоне, в Анонимном трактате «О высоком», о Гермократе, и у Плутарха, у биографа Марцеллина и у Цицерона о Тимолеонте. Однако наиболее поразительным является тот факт, что ни в одном из этих носителей передачи работы Тимея не уделяется внимания аспекту логоса в отношении этих персонажей так, как это происходит в посредничестве Полибия, чья традиция тимеевской работы, следовательно, представляет собой уникальное явление в отношении восстановления λόγοι таких фигур. Учитывая то, что сохранилось и передано вышеуказанными авторами, я думаю, можно увидеть единственный пункт соприкосновения с посредничеством Тимея, осуществленным Полибием — информацию, содержащуюся в F 119c (Cic. fam. V, 12, 7), где Цицерон выделял определенное сходство, которое можно обнаружить между «Тимей–Тимолеонт», с одной стороны, и «Геродот–Фемистокл» с другой.
Несмотря на то, что Геродот и Фемистокл у Полибия не упоминаются, тем не менее, можно понять, что фокус сообщения совпадает как на странице Мегалополита, так и на странице арпинца, хотя и без полемических оттенков, которые первый направил против предшественника: уже в анализе фрагмента F 119a отмечено, что Полибий, возможно, хотел предложить тимеевское внушение о том, что переоценка коринфянина нашла бы больший отклик и большую известность для историка, который его расхваливал. Напротив, в фрагменте F 119c, переданном Цицероном, утверждение о том, что Тимолеонт действительно нашел комфорт в таланте Тимея, нельзя интерпретировать как результат внушения, особенно учитывая тот факт, что симметричным противовесом является почет, который выпал на долю Фемистокла благодаря писаниям Геродота.
Учитывая все вышеизложенное, среди причин, которые, возможно, следует рассматривать относительно воспроизведения этих речей Полибием, я считаю, что важное место занимает желание мегалопольского историка раскрыть через посредство логосов неполноту его сицилийского предшественника в создании исторического труда. Поскольку логос был «самым важным моментом историописания» — подчеркивает Р. Ваттуоне —, возможность продемонстрировать недостатки предшественника касательно этого аспекта способствовала бы созданию образа Тимея как ошибающегося и лживого историка. Среди основных обвинений, выдвинутых против Тавроменита в этом контексте, выделяются критерии τα δέοντα, заключающиеся в выборе сообщать не то, что фактически было сказано, а то, как следовало сказать, иногда прибегая к риторике, и неспособность выбирать аргументы, соответствующие создаваемому дискурсу.
Для каждого из сохранившихся в передаче Полибия логосов, таким образом, можно уловить недовольство со стороны Мегалополита: в триаде тимеевских речей наибольшая критичность заключалась в неспособности Тимея выбирать подходящие и уместные аргументы для персонажей; что касается речи Тимолеонта, кроме того, Полибий выделял дополнительный элемент полемики относительно введения элемента суеверного в моменты повествования, когда следовало придерживаться максимальной исторической точности.
Фрагмент 22, касающийся речи Гермократа, открывается размышлением Полибия, согласно которому «из тех, кто правил Сицилией после старшего Гелона, мы знаем, что самыми практичными в делах были Гермократ, Тимолеонт и Пирр Эпирский, которым не следует приписывать ребяческие речи, напоминающие школьные упражнения». Относительно речи Гермократа уже отмечалось, что Мегалополит подчеркивал способ, каким в разработке тимеевского логоса тема мира обретала такую избыточность, что даже наводила на мысль о скатывании к абсурду в аргументах в пользу мира, которые тимеевский Гермократ заимствовал из гомеровского и еврипидовского репертуара. Что касается этого выбора Тимея, объясняет Р. Ваттуоне, объяснение заключается в том, что материал, связанный с мифологией, особенно касающийся фигуры Геракла, служил для иллюстрации политики умиротворения, проводимой генералом среди всех полисов Сицилии, аспект, который, очевидно, Полибий либо не понял, либо предпочёл не подчеркнуть в своём изложении. «Ссылка на Геракла, побеждающего Цербера с помощью Коры, является ценным указанием на то, как пансицилийская политика сиракузянина основывалась на фигурах божеств и героев, которые веками находились в контакте друг с другом, создавая своего рода синкретизм, который составлял исторический фон для достижения соглашения между различными этническими компонентами».
Даже относительно логоса Гелона (F 94 = Polyb. XII, 26b) можно уловить критику Полибия в адрес Тимея за выбор сделать Диноменида главным героем речи, произнесенной перед греческими делегатами в Коринфе, которая, по мнению Мегалополита, оказалась чрезмерно насыщена локальным патриотизмом. Р. Ваттуоне подчеркивает тот факт, что целью Полибия при передаче этого логоса должно было быть раскрытие и акцентирование способа, которым предшественник воспользовался словами Гелона, чтобы прославлять род Диноменидов и деяния тирана в Западном Средиземноморье V века до н. э., тем самым возвеличивая величие самой Сицилии, хотя «на кону стояла не только частная слава сицилийцев — как хотел бы заставить нас поверить Полибий — но и глубокий конфликт V века между греческим Востоком и Западом, который является необходимым прологом для понимания столкновений 427–424 и 415–413 годов. Излишне повторять, что все это мало интересовало Полибия, хотя и несправедливо».
Переходя к тимолеонтовскому параклезису, на который ссылаются фрагменты 31a и 31b, критика Мегалополита проявляется в убеждении последнего, что цель Тимея состояла в том, чтобы представить удивительный и сенсационный элемент внутри речи, призывающей войска к действию. И в этом случае страницы Р. Ваттуонэ оказываются бесценными, поскольку он отмечает, что информация, которую Полибию хотелось передать, не совпадала с той, которую Тимей намеревался предоставить своему читателю. Следует всегда помнить, что Полибий выбирал и, вероятно, искажал информацию, взятую у Тимея; кроме того, фрагментарный характер самого носителя, сохранявшего произведение Тавроменита, относит и фиксирует любое возможное предположение в области догадок, особенно относительно речи Тимолеонта, которая, как уже упоминалось, будучи лишенной конечной части цитаты, также лишена возможного комментария мегалопольского историка. Исходя из всего вышесказанного, можно предположить, что представление Полибием Тимолеонта как полководца с почти сверхъестественными силами не отражает представления Тимея, по крайней мере, о данных, которые сицилийский историк хотел бы подчеркнуть в натуре коринфянина, которая могла просто отражать исключительную власть в управлении настроениями войск.
В тексте подчеркивается внимание Тимея к красноречию и парадоксологии, что видно в его работе (T 19.70, Polyb. XII, 26c). Полибий утверждает, что Гелон никогда не акцентировал бы величие Сицилии по сравнению с материковой Грецией. Это выражается через сравнительные и превосходные степени прилагательных: μεγαλομερεστέραν (величественнее) о Сицилии, ἐπιφανεστέρας (более выдающиеся) и καλλίους (прекраснее) о действиях на острове, σοφωτάτους (самые мудрые), ἡγεμονικωτάτους (самых властных) и θειοτάτους (самые божественные) о сиракузянах.
Тимей изменил географию встречи греков с Гелоном, перенеся её из Коринфа, как у Геродота (VII, 153-167), в Сицилию, что увеличивает значимость помощи Гелона. Это также подтверждает его претензию на командование силами против варваров, подчеркивая легитимность его требований.
Тимей стремился повысить славу своей родины, утверждая, что Сицилия превосходит Грецию. Он демонстрирует мощь Западной Греции обещанием помощи еще до формального запроса со стороны материковой Греции.
В контексте передачи Полибием логосов Гелона, Гермократа и Тимолеонта у Тимея интересно сравнить их с интерпретациями других авторов. Это покажет, что интерес к тимеевским представлениям этих персонажей возник не только у Полибия. Сравнение показывает, что упоминания о работах Тавроменита встречаются у Иоанна Цеца и в схолиях к Пиндару (о Гелоне), в анонимном Περι ὕψους (об Гермократе) и у Плутарха, Марцеллина и Цицерона (о Тимолеонте): Tzetzes Hist. IV, 266 (F 95); Schol. Pind. N. IX, 95a (F 21); O. II, 29d (F 93b); N. IX, 95a (F 18); P. II, 2 (20). Anon. Π. ὕψ. IV, 3 (F 102a). Plut. Timol. IV, 5-8 (F 116) и XXXVI, 1-2 (F 119b); XLVI, 676D (F 118); Marcellin. Vit. Thuc. XXVII (T 13); Cic. fam. V, 12, 7 (F 119c).
Однако, важно отметить, что ни один из этих авторов не акцентирует внимание на логосе этих персонажей так, как это делает Полибий. Его традиция представляет собой уникальное воспроизведение логосов этих фигур. Изучая сохранившиеся работы, можно выделить единственную точку соприкосновения с посредничеством Полибия — информацию из F 119c (Cic. fam. V, 12, 7), где Цицерон подчеркивает параллель между парами «Тимей–Тимолеонт», с одной и «Геродот–Фемистокл».
В свете вышеизложенного, одной из ключевых причин, по которой Полибий восстанавливает логосы Тимея, является желание историка из Мегалополя продемонстрировать недостатки своего предшественника в области историографии. Как подчеркивает Р. Ваттуоне, логос был «самым важным моментом историописания», и возможность указать на ошибки Тимея способствовала формированию его образа как недостоверного историка.
Основные обвинения, выдвигаемые против Тавраменийца, включают критерий τα δέοντα, предполагающий, что он не всегда передавал фактические высказывания, а порой прибегал к риторике и к неуместным темам. Полибий выражает недовольство по поводу выбора тем для логосов, особенно в контексте речи Тимолеонта, где он указывает на вмешательство в нарратив суеверий, что снижает историческую достоверность.
Фрагмент 22, посвященный речи Гермократа, начинается с размышлений Полибия о том, что среди правителей Сицилии после Гелона наиболее прагматичными были Гермократ, Тимолеонт и Пирр Эпирский. Полибий критикует «детские» речи, которые напоминают школьные упражнения.
В рамках речи Гермократа Полибий отмечает избыточность темы мира, что приводит к комичному восприятию его аргументов, заимствованных из гомеровских и еврипидовских текстов. Ваттуоне объясняет, что мифологический контекст, особенно фигура Геракла, служил иллюстрацией политики миротворчества, которую пропагандировал Гермократ.
Полибий не акцентирует внимание на этом аспекте, возможно, предпочитая не подчеркивать синкретизм, который связывает различные этнические группы Сицилии через культ героев и богов.
Говоря о логосе Гелона (F 94 = Polyb. XII, 26b) Полибий критикует Тимея за то, что тот делает Диноменида главным героем речи, произнесенной перед греческими делегатами в Коринфе. Полибий считает, что речь изобилует местным патриотизмом. Р. Ваттуоне отмечает, что цель Полибия — показать, как Тимей использует слова Гелона для прославления династии Диноменидов и величия Сицилии, хотя на самом деле речь идет о более глубоком конфликте V века до н. э. между Западом и Востоком.
Переходя к параклезису Тимолеонта (фрагменты 31a и 31b), критика Полибия заключается в том, что Тимей стремится представить чудесные и сенсационные элементы в речи Тимолеонта к войскам. Ваттуоне подчеркивает, что информация, которую Полибий хотел передать, не совпадает с той, которую намеревался донести Тимей.
Важно помнить, что Полибий выбирал и, возможно, искажает то, что он воспроизводит из работ Тимея. Фрагментарность самого текста Тавроменита оставляет много вопросов, особенно в отношении речи Тимолеонта, которая лишена заключительной части и комментариев Полибия.
Таким образом, можно предположить, что полибиево представление Тимолеонта как почти сверхъестественного лидера не совпадает с намерениями Тимея, который, вероятно, хотел подчеркнуть исключительную авторитетность Тимолеонта в управлении настроением войск.
Биографические данные о пребывании Тимея в Афинах, содержащиеся в свидетельствах 4b, 4c, 4d, 19.110, 19.130, 19.230 и фрагменте 34, служат основой для методологической критики Полибия тавроменийца. Полибий указывает на основной недостаток Тимея — отсутствие личных исследований, что делает анализ аутопсии незаменимым элементом исторического исследования. В частности, секции 19.110, 19.130 и 19.230 включают в себя упоминания из других testimonia, что позволяет более четко представить критику Полибия. Для большей ясности в изложении предлагаю сосредоточиться на анализе T 19.130, T 19.110 и T 19.230.
T 4b = F 34 = T 19.130 = Polyb. XII, 25h, 1-2:
Тимей в тридцать четвертой книге отмечает: «Прожив пятьдесят лет подряд в Афинах в изгнании, он, по общему мнению, не имел представления о военных действиях и не видел мест сражений».
Я считаю, что в свидетельствах и фрагменте особенно красноречиво выбрано наречие συνεχῶς («непрерывно»), лексический выбор, через который Полибий хотел ясно показать не только пребывание Тимея в изгнании в Афинах — изгнание, выраженное причастием ξενιτεύων («проживая в изгнании»), — но прежде всего неподвижность последнего в этом месте, откуда он, казалось, никогда не уходил на протяжении целых пятидесяти лет. В частности, можно полностью понять тесную связь между биографической информацией о Тимее и методологической полемикой, направленной против него Мегалополитом: действительно, Полибий подчеркнул, что Тимей, в тридцать четвертой книге своего произведения, заявляя, что тот прожил пятьдесят лет в Афинах, косвенно предложил, что у него не было никакого опыта в военных вопросах и что он никогда лично не посещал мест боев. Речь, видимо, шла о военных событиях и непосредственном наблюдении за местами битв в западном Средиземноморье, которые являются центральными сюжетами Истории Тавромента. Таким образом, афинское заключение, пятидесятилетняя неподвижность Тимея и, следовательно, отсутствие путешествий для обогащения своих знаний прямым опытом и наблюдениями составляют фундаментальные недостатки, выявленные Полибием, который именно поэтому осудил своего предшественника за ἀορασία («невозможность видеть»), как показано в T 19.130 = Polyb. XII, 25g, 1-.
Что касается обвинения Полибия в отсутствии прямого знания Тимея о местах, о которых писал Тавроменит, трудно полностью согласиться с позицией Мегалополита, особенно когда целью является разоблачение невежества предшественника даже в отношении географии Сицилии, его родной страны: в связи с такими попытками стоит рассмотреть уже изученный фрагмент 41b об источнике Аретуза в Сиракузах. Напротив, историк из Мегалополя может заслуживать большего доверия в отношении разоблачения предполагаемого географического невежества Тимея, связанного с другими областями Запада, хотя и в этом случае целесообразно проявлять осторожность, не придавая позициям Полибия априорный статус истинности: в фрагменте 68, в частности, где говорится о реке Эридан и связанной с ней легенде о Фаэтоне, проявляется явное желание Полибия обнажить незнание Тимея географических особенностей этой зоны; однако уже говорилось о том, что в анализе фрагмента К. А. Бэроном целесообразно предположить, что топографическое знание местности не входило в цели Тавромнита, который, судя по всему, больше интересовался фокусировкой внимания на обычаях и традициях жителей региона, всё ещё связанных с мифом. В других случаях — немного противореча себе —, хотя и с намерением выявить слабость методологических практик Тимея в исследовательском процессе, Полибий прямо ссылался на данные, согласно которым Тавроменит лично посетил определенные места, ставшие объектом исследования: я имею в виду, конкретно, защиту сицилийцем Локр Эпизефирских, для выполнения которой, в F 12 = Polyb. XII, 9, 2-6, Полибий признавал, что Тимей посетил одну из двух греческих Локр лично. Учитывая эти данные, я думаю, становится еще труднее обвинить Тимея, согласно Полибию, в географической неосведомленности, поскольку, как было показано при анализе фрагментов F 41b и F 68, географическое описание, по крайней мере в рассмотренных случаях, кажется, не является основной целью изложения Тимея; скорее он стремится создать описание, которое учитывает прежде всего этнографические данные. Кроме того, когда Полибий сообщает о защитной позиции Тимея в пользу Великой Греции Локриды, сам же упоминает о том, что Тимей лично отправился в одну из двух греческих Локрид для проверки данных, чтобы опровергнуть гипотезу Стагирита о том, будто локрийская колония имеет отнюдь не благородное происхождение.
Полибий подчеркивает выбор наречия συνεχῶς (беспрерывно), указывая на постоянное пребывание Тимея в Афинах, что свидетельствует о его неподвижности на протяжении полувека. Эта фиксация подчеркивает связь между биографической информацией о Тимее и методологической критикой Полибия. Полибий утверждает, что, заявляя о своем пятидесятилетнем пребывании в Афинах, Тимей подразумевает отсутствие опыта в военных вопросах и прямых наблюдений мест сражений. Это касается военных событий и личных наблюдений в западном Средиземноморье, которые являются центром историй Тавроменита. Таким образом, афинское изгнание и отсутствие путешествий для получения знаний через личный опыт становятся основными недостатками, на которые указывает Полибий, считая Тимея виновным в ἀορασία (слепоте).
Полибий критикует Тимея за незнание мест, о которых тот писал, особенно в географии Сицилии, ссылаясь на F 41b (источник Аретуза в Сиракузах) и F 68 (река Эридан и легенда о Фаэтоне). Однако его обвинения могут быть не столь обоснованными. К. A. Бэрон указывает, что Тимей мог больше интересоваться традициями и обычаями местных жителей, нежели топографическими знаниями. Полибий также признает, что Тимей лично посещал Локры Эпизефирские (F 12 = Polyb. XII, 9, 2-6) для проверки данных, что усложняет обвинения в географической неосведомленности. Таким образом, трудно согласиться с Полибием в его критике Тимея.
T 4c = T 19.110 = Polyb. XII, 25d,1:
Тимей, независимо от всего ранее написанного, столкнулся еще и с другим обстоятельством. Поскольку, действительно, он жил уединенно в Афинах почти пятьдесят лет и ознакомился с сочинениями своих предшественников, он счел, что обладает обширной базой для создания своей Истории, хотя, как мне кажется, он заблуждался.
Также в случае свидетельств 4с и 19.110 биографическая информация о пребывании Тимея в Афинах тесно связана с методологической критикой Полибием его предшественника. В частности, в свидетельствах особое внимание уделяется возможности, которую Тимей получил в этом городе, чтобы ознакомиться с работами своих предшественников. Знание этих работ, по его мнению, должно было быть достаточным для разработки его собственной истории, хотя — согласно Полибию — он ошибался. Можно предположить причину ошибки Тимея — обозначенной причастием настоящего времени «ἀγνοῶν» («не зная») — в термине, использованном для обозначения работы Таврменийца, а именно «ἱστορία», что означает работу, которая, по мнению Полибия, предполагает не только проверку документов и произведений предшественников, но также, и прежде всего, конкретное знание описываемых мест и непосредственное наблюдение событий, которое, когда невозможно было осуществить, заменялось показаниями тех, кто, возможно, присутствовал при этих событиях. С точки зрения Полибия, Тимею особенно не хватало последних двух аспектов: поэтому Мегалополит упрекнул своего предшественника за то, что тот заменил теоретические знания, то есть «βιβλιακη ἕξις», упомянутое в свидетельствах 4c и 19.110, прямым опытом в политике и военных вопросов. В этом комментарии к свидетельствам 4с и T 19.110 стоит обратить внимание на причастие прошедшего времени ἀποκαθίσας (отсевши в сторонке), передающее образ — ставший впоследствии особенно дорогим А. Момильяно — одинокого Тимея, сидящего отдельно и вдали от города с бурной культурной жизнью.
T 4d = T 19.230 = Polyb. XII, 28, 3-7:
Я хотел бы сказать, что исторические события будут хорошо изложены тогда, когда либо исторические сочинения решат писать дельные люди (…), либо те, кто занимается описанием фактов, посчитают необходимым для создания исторического произведения получить опыт в государственных делах. До этого не будет конца невежеству историков. Однако Тимей, не придавая этому никакого значения, напротив, проведя свою жизнь в одном месте как чужестранец и практически осознанно отказавшись от активного личного опыта в военных и политических делах, а также от опыта, приобретенного в путешествиях и личных наблюдениях, я не могу понять, почему он пользуется такой хорошей репутацией, как если бы был уважаемым историком.
В начале свидетельства 19.230 Полибий снова подчеркивает одну из фишек своего методологического манифеста, а именно необходимость для создания исторического произведения обладать практическим знанием и непосредственным опытом в политике и военных делах, как он уточняет позднее в XII, 25g, 1-4. Мегалополит утверждает, что исторические события будут хорошо изложены только в том случае, если этим займутся либо активные участники общественной жизни, либо писатели, понимающие важность приобретения определенного опыта в государственных делах – αὐτῶν τῶν πραγμάτων ἕξις. С точки зрения Полибия, только такое знание может устранить неосведомленность историков в представлении исторических фактов. Упоминание о Тимее следует после упоминания историков: в изученных до сих пор свидетельствах и фрагментах, приписываемых Тимею и переданных Полибием, Тавроменит никогда не определялся термином ἱστοριογράφος. Тем не менее, я считаю, что близость этого термина к ссылке на нашего автора подкрепляет мысль, что Полибий рассматривает своего предшественника как писателя–историка. Кроме того, наличие слова ἱστοριογράφος делает интерпретацию следующего термина συγγραφεύς в значении «историк» применительно к Таорминиту еще более убедительным, относительно которого Мегалополит удивляется, как ему удается пользоваться столь хорошей славой, как если бы он был уважаемым историком. Наконец, в свидетельствах 4d и 19.230 подчеркивается, что изгнание Тимея проходило исключительно в одном месте — как подсказывает числительное εἷς, относящееся к слову τόπος, — условие, которое привело к почти преднамеренному отказу сицилийца от получения личного опыта как в политической и военной сферах, так и в познании местностей, основанного исключительно на путешествиях и возможности увидеть все своими глазами (ἀπειπάμενος και την ἐνεργητικην την περι τας πολεμικας και πολιτικας πράξεις και την ἐκ τῆς πλάνης και θέας αὐτοπάθειαν).
Фрагменты F 7 и F 151 дают представление о главных методологических вопросах, которые обсуждались в полемике Тимея с его предшественниками, особенно с Эфором. Эти фрагменты отражают ключевые аргументы, которые Тимей использовал в своих дебатах.
F 7 = Polyb. XII, 28, 8-12; 28a, 1-3:
В прологе шестой книги он (Тимей) говорит, что некоторые считают, что для жанра эпидейктических речей требуется больше природных способностей, усилий и подготовки, чем для исторической науки. Он (Тимей) утверждает, что эти мнения сначала дошли до слуха Эфора, но поскольку тот не смог достаточно эффективно опровергнуть эти утверждения подходящими аргументами, он сам пытается, прибегнув к аналогии, сравнить историю с эпидейктическими речами, что является самым абсурдным из всех возможных подходов. Во–первых, утверждение лжи в адрес историка (Эфора) (…) Эфор, действительно, выразил свои мысли абсолютно приятным и убедительным образом касательно различия между историками и логографами. Чтобы не казалось, что он повторяет слова Эфора, помимо ложных обвинений против него самого, он высказал их и против всех остальных (историков) (…), пространно, неясно и хуже всех объясняя уже сказанное другими, как подобало, он полагал, что ни один из современных историков не заметит этого. Более того, желая повысить ценность истории, он (Тимей) заявляет, что существует такая разница между историей и эпидейктической речью, какую имеют реальные постройки и предметы обстановки по сравнению с теми, которые появляются в декорациях и представлениях. Во–вторых, он утверждает, что само собирание материала для создания исторического произведения представляет собой большую работу, чем вся разработка эпидейктического дискурса. Сам он вложил столько средств и усилий в сбор документов о тирренах и исследование традиций лигуров, кельтов и одновременно иберийцев, что даже не надеялся, что, если бы он объяснил эти вещи другим людям, они бы поверили ему в отношении этих тем.
Фрагмент 7 относится к начальному разделу шестой книги «Историй» Тимея, начиная с которой, как уже было разъяснено в первой главе данной работы, начинается собственно «историческая» часть произведения, относящаяся к событиям IV и III веков до нашей эры. В частности, в приведённом Полибием отрывке, из которого извлечён фрагмент F 7, мегалополит ссылается на то, что Тимей в новом введении к своему труду — новому, поскольку начинал обсуждаться новый материал, уже не связанный с мифическими и легендарными сведениями в книгах I-V — собрал несколько методологических положений, вызвавших возмущение Полибия, который осуждал своего предшественника за простое повторение концепций, уже хорошо высказанных другими авторами в контексте историографии. В частности, из фрагмента 7 следует, что вмешательство Тимея было направлено против некоторых персонажей, которые утверждали, что для жанра эпидейктических речей необходимо приложить больше усилий (διότι τινος μείζονος δεῖται φύσεως, καὶ φιλοπονίας καὶ παρασκευῆς), чем для исторического жанра. В данном фрагменте строгое осуждение Полибием непосредственно связано с чисто тимеевской методологией, посредством которой историк из Мегалополя подчёркивал не только то, что тавроменит фактически ничего нового не говорил, но и, прежде всего, что Эфор, чью защиту исторического жанра — согласно Полибию — Тимей счёл нерадивой (ταύτας δὲ τὰς δόξας πρότερον μὲν Ἐφόρωι φησὶ προσπεσεῖν, οὐ δυνηθέντος δ' ἱκανῶς ἐκείνου πρὸς ταῦτα λέγοντας ἀπαντῆσαι), уже раньше сумел очень хорошо показать то, чтоон упорно старался объяснить, а именно, бОльшие усилия, необходимые для историографии по сравнению с жанром эпидейктической речи, где Тимей проявлял многословие и непоследовательность (μακρῶς καὶ ἀσαφῶς καὶ τῷ παντὶ χεῖρον). Как указывает Р. Ваттуоне, одобрение Полибием кимейского историка должно было отвечать, прежде всего, стремлению показать неуместность тимеева вмешательства, направленного исключительно на распространение того, что уже было сказано, «признак его злобы и чрезмерной критики».
Считаю уместным на данном этапе сослаться, пусть даже вкратце, на то, что утверждал Эфор по поводу обсуждения соотношения исторического жанра и эпидейктической речи. По этому вопросу Р. Ваттуоне выделяет девятый фрагмент Эфора как наиболее поясняющий позицию Кумана: «В этом фрагментарном тексте, переданном Гарпократионом, Эфор призывает к соблюдению дистанций и перспективы как ключевых характеристик исторического взгляда: невозможно перегружать прошлое деталями или представлять настоящее как древнее, чтобы привлечь внимание слушателя; история требует, чтобы предметы воспринимались и описывались такими, какие они есть, в своей подлинной сущности, тщательно избегая любых сценических эффектов». Исходя из этих данных, позиция Тимея по тому же самому обсуждению вопросов историографии ничуть не отличается от взглядов Эфора, основываясь на убеждении, что при создании исторического труда связь между действительностью и её описанием должна всегда оставаться точной и правдивой. Это соотношение, как следует из седьмого фрагмента, переданного Полибием, Тимей должен был объяснить посредством сравнения (παραβολή), взятого из вводной части главы 28a, касающегося различия (διαφορά) между историческим жанром и эпидейктическими речами, с одной стороны, и разницы между реальными постройками и театральными декорациями с другой (πρῶτον μεν τηλικαύτην εἶναί φησι διαφοραν τῆς ἱστορίας προς τους ἐπιδεικτικους λόγους, ἡλίκην ἔχει τα κατ’ἀλήθειαν ὠικοδομημένα και κατεσκευασμένα τῶν ἐν ταῖς σκηνογραφίαις φαινομένων τόπων και διαθέσεων); «История — это реальная постройка, которую стремятся воспроизвести такой, какая она есть, тогда как эпидейктическая речь стремится прежде всего создать впечатление реальности там, где её нет».
Помимо вышеупомянутого утверждения, в седьмом фрагменте также упоминается еще две методологические позиции Тимея, которые кажутся апологетическими по отношению к историческому жанру: действительно, после разъяснения, прежде всего, что основной задачей историографии является представление события, придерживаясь исторической истины, Тавроменит объяснил, во–вторых, что уже сам процесс исследования, необходимый для создания исторического труда, превосходит всю композицию эпидейктической речи (δεύτερον αὐτοὰ τοὰ συναθροῖσαί φησι τηὰ ν παρασκευην την προς την ἱστορίαν μεῖζον ἔργον εἶναι τῆς ὅλης πραγματείας τῆς περι τους ἐπιδεικτικουψ λόγους), а затем добавил, что лично понес значительные расходы и приложил большие усилия для сбора документов о тирренах и изучения традиций лигуров, кельтов и иберов (αὐτοὺς γοῦν τηλικαύτην ὑπομεμένηκε δαπάνην καὶ κακοπάθειαν τοῦ συναγαγεῖν τὰ παρὰ Τυρίων ὑπομνήματα καὶ πολυπραγμονῆσαι τὰ Λιγύων… ἔθη καὶ Κελτῶν, ἅμα δὲ τούτοις Ἰβήρων). В собрании Якоби седьмой фрагмент заканчивается в конце третьего параграфа двадцать восьмой главы: по поводу этого выбора Р. Ваттуоне подчеркивает важность рассмотрения ответа Полибия предшественнику как неотъемлемой части фрагмента, ответ, полный сарказма и полемики со стороны Мегалополита, который акцентировал внимание, прежде всего, на неподвижности Тимея в Афинах и удобстве его занятий в библиотеках — отсюда порок βιβλιακὴ ἕξις —, практику, которую он противопоставлял πόνος, то есть труду тех, кто проводил исследование с участием, личным опытом (αὐτοπάθεια) и неудобствами, приобретая знание мест и народов благодаря аутопсии.
Полемика Полибия против Тимея, фактически, оказалась полезной для формулирования и изложения методологического манифеста первого: Мегалополит, действительно, начиная с XII, 28a, 6-10, исходя из πόνος историка, постулировал четкое различие между устным или письменным сообщением и тем, которое было результатом личного участия историка в исследовании, основанного на опыте πράγματα. Итак, отталкиваясь от Тимея и продвигаясь дальше, Полибий обсуждал единственный способ, который позволял правильное изложение исторических событий, для которых, по его утверждению, требовалось полное знание и понимание, возможные только через практику непосредственного опыта. В самом деле, с вмешательством Полибия в дебаты о методе, которыми до этого занимался Тимей, центр внимания дискуссии смещается: усвоив урок о том, что история не должна отвлекаться от рассмотрения исключительно реальных и истинных фактов, Полибий считал обязательным условием для создания исторического труда личную проверку передаваемых данных — — отсюда необходимость наличия поля и пространства для исследования, которые могли бы быть изучены, о чем уже шла речь — и личный опыт в политической и военной сферах.
Тимей утверждает, что история требует больше усилий, чем эпидейктические речи. Он критикует Эфора и других за их подход. Он сравнивает историографию с реальными постройками, а речи — с декорациями. Тимей потратил много сил на исследование тирренов, лигуров, кельтов и иберов.
Фрагмент 7 относится к начальной части VI книги «Историй» Тимея. Эта книга знаменует начало «исторической» части его труда. В этом фрагменте Полибий критикует Тимея за повторение уже известных методологических концепций, которые, по его мнению, были ранее хорошо изложены другими историками, особенно Эфором. Тимей возражает против мнения, что эпидейктические речи требуют большего усилия, чем историография, но Полибий отмечает, что Эфор успешно защитил значимость историографии еще до Тимея. Полибий критикует Тимея за многословность и неясность, подчеркивая, что его аргументы не привносят ничего нового в дискуссию.
По мнению Р. Ваттуоне, похвала Полибия в адрес историка из Кимы была направлена на то, чтобы подчеркнуть неуместность вмешательства Тимея, который лишь раздувал уже сказанное, что Полибий считал признаком «злобы и гиперкритичности». Эфор в своем фрагменте 9, упомянутом Ваттуоне, подчеркивает важность сохранения дистанции и точки зрения в историческом видении, избегая театральности. Тимей в своих взглядах на сториографию, как видно из фрагмента 7, не отходил от позиций эфора, утверждая, что история должна быть достоверной и соответствовать реальности. Он использовал аналогию, сравнивая разницу между сториографией и эпидейктическими речами с различием между реальными зданиями и сценическими декорациями. История — это реальное здание, а эпидейктическая речь стремится сделать нереальное реальным.
Во фрагменте 7 Тимей подчеркивает важность историографии, отмечая, что исследование для исторической работы требует больше усилий, чем написание эпидейктической речи. Он лично потратил много сил и средств на сбор документов. Полибий, однако, критикует Тимея за его «библиотечные привычки» (βιβλιακη ἕξις) и отсутствие личного опыта (αὐτοπάθεια). Полибий настаивает на важности личного вовлечения и труда (πόνος) в исследовании для правильного понимания истории.
F 151 = Polyb. XII, 11a, 8; 12, 1-2:
Тимей утверждает, что ложь — величайший порок в истории: поэтому он рекомендует тем, кто случайно исказит истину в своих исторических трудах, найти какое–нибудь другое название для своих книг вместо того, чтобы называть их историей. Например, как в случае с линейкой: даже если она короче по длине и шире по ширине, она все равно сохраняет свойства линейки. Но, говорит Тимей, когда она отклоняется от прямой линии и теряет точность, лучше не называть ее линейкой. Так же, сколько бы ни было написано трудов, возможно, содержащих ошибки в некоторых отношениях, будь то стиль, развитие темы или что–то еще, но при этом соответствующих истине, Тимей считает, что название «история» подходит для таких книг. Однако, когда они отступают от истины, он настаивает на том, что нельзя использовать термин «история».
Как и в случае с фрагментом 7, в фрагменте 151 доминирует тема отказа от использования названия «история» для произведений, которые содержат ошибки, вызванные отклонением от истины, и вмешательства других жанров в область историописания. В отличие от фрагмента 7, неизвестно, относится ли фрагмент 151 к шестой книге «Историй» Тимея или, возможно, к другому разделу его работы. Мы можем быть уверены лишь в том, что данный фрагмент был передан через работу Полибия, а именно через параграфы 11a, 8 и 12, 1-3 двенадцатой книги его «Истории». Эти параграфы посвящены полемике Полибия против Тимея, критике Аристотеля Тимеем по поводу Локр Эпизефирских и ссылке на нападки Тимея на его современников и важных политических деятелей, что заканчивается резкими нападками на Агафокла.
Основная тема фрагмента 151 связана с предупреждением не использовать название «история» для тех произведений, в которых обнаруживается наличие ошибок (ψεῦδος), возникающих вследствие отклонения от истины. Как и в предыдущем методологическом фрагменте, Тимей использует аналогию, чтобы проиллюстрировать неразрывную связь между созданием историографического труда и необходимостью следовать принципу истины. Сравнение, которое вводит Тимей, связано с понятием «прямизна» (εὐθεῖα) и «линейка» (κανών). Подобно тому, как линейка может изменяться по форме, оставаясь при этом линейкой, так и историческое произведение может варьироваться по стилю или содержанию, но при условии соблюдения принципа истины оно заслуживает называться историей.
В отношении фрагментов 7 и 151 Тимея Р. Ваттуоне акцентирует внимание на их тесной связи с первым фрагментом Дурида Самосского, переданным Фотием, где критика самосца по адресу Эфора и Феопомпа заключается в том, что они воздерживались (ἀπελείφθησαν) от фактического анализа событий. Эта дистанция, в основном, была обусловлена отсутствием μίμησις, то есть репрезентативности описываемых событий, что указывает на то, что оба историка придерживались линейного повествования, не стремясь достичь удовольствия (ἡδονή) в выразительности (ἐν τῷ φράσαι). Для повышения репрезентативности исторических событий Дурид предложил новый метод изложения, вмешиваясь в промежутки, которые Эфор и Тимей, наоборот, рекомендовали оставлять вне внимания. Р. Ваттуоне подчеркивает, что вокруг концепции нарративного миметизма существуют две позиции: стремление к выразительности и внимание к динамике в противовес стойкому сохранению дистанции и отказу от импрессионистских методов. Тимей утверждает, что важен линейный характер истории, являющийся отображением событий. В F 151 сицилийский историк обвиняет новые тенденции историографии IV века, используя те же аргументы, которые ранее приводил Эфор, защищая историю от риторики.
Как и во фрагменте 7, в F 151 Тимей отвергает все, что чуждо истории (ἱστορία) и что вторгается в ее пределы. В отличие от F 7, неизвестно, относится ли фрагмент 151 к прологу VI книги «Историй» Тимея или к другому прологу. Известно, что он находится в контексте полемики Полибия с Тимеем в XII книге, где обсуждается критика Тимея в адрес Аристотеля и политиков, особенно яркая в нападках на Агафокла. Главная тема F 151 — предостережение не использовать название «история» для работ, содержащих «ложь» (ψεῦδος). Тимей использует аналогию для объяснения связи между созданием исторического труда и необходимостью следовать только истине: точно также «прямота» (εὐθεῖα) связана с «линейкой». Как линейка должна быть прямой, чтобы называться линейкой, даже если она может различаться по длине или ширине, так и для того, чтобы произведение называлось историей, оно должно соответствовать критерию истины. Как и во фрагменте 7, в F 151 выявляется стремление Тимея определить границы истории: она должна быть неотделима от истины (ἀλήθεια).
Фрагменты 7 и 151Тимея, по мнению Р. Ваттуоне, тесно связаны с фрагментом Дурида Самосского у Фотия. В этом фрагменте Дурид критикует Эфора и Феопомпа за то, что они не всегда говорили правду. Он считал, что так происходило из–за того, что они не старались точно передать события. Дурид, чьи хронологические связи с Тимеем точно неизвестны, поддерживал новый подход к написанию истории. Он предлагал рассказывать о событиях более подробно и интересно, чем Тимей.
Р. Ваттуоне отмечает, что вокруг того, как нужно рассказывать истории, есть два разных мнения. Одни считают, что нужно делать рассказы более живыми и интересными, показывая их в движении. Другие же считают, что нужно сохранять дистанцию, не вмешиватся и не использовать уловки, чтобы привлечь внимание. Тимей говорит, что он старается точно передать события такими, какими они были.
T 6a и T 6b являются свидетельствами того, что в рамках полибиевского посредничествавони, прежде всего, информируют нас о точке соприкосновения работы Мегалопольца с работой Тимея, а также позволяют поразмышлять над временными рамками, которыми оперирует Тавроменит в своих произведениях. Как отмечено в первой главе, основываясь на исследованиях Р. Ваттуоне, принято обозначать труды тавроменийского историка общим термином 'История', имея в виду как 'Сикелику' — труд в тридцати восьми книгах, посвященный истории Сицилии вплоть до смерти Агафокла в 289 г. до н. э., так и сочинение о Пирре, относительно которого источники не дают никаких сведений о временных рамках, которые оно охватывает. Поэтому представляется уместным принять информацию Полибия о том, что его работа является продолжением трудов Тимея. Эта преемственность проявляется в моменте, соответствующем 129‑й Олимпиаде, охватывающей приблизительно период с 264 по 260 гг. до нашей эры. Этот факт, отмечает Р. Ваттуоне, дает важную хронологическую подсказку, единственно возможную, позволяющую ориентироваться хотя бы в отношении хронологии последней части произведения, посвященной Эпироту. Что касается решения Полибия присоседиться к труду Тавроменита, несмотря на жесткую критику, которой подвергся его предшественник, то об этом уже шла речь, и для обсуждения этого вопроса использовались ценные страницы Л. Канфоры, касающиеся концепции 'исторической цепи'. Исходя из этой концепции, стоит оценить выбор Полибия встать в преемственность по отношению к Тимею, преемственность, которая, если хорошенько подумать, должна была стать неизбежной и необходимой для историка из Мегалополя, вынужденного, чтобы утвердить себя в области исторической науки, столкнуться с таким влиятельным сицилийским предшественником среди своих современников.
T 6a = Polyb. I, 5, 1:
Мы начнем эту книгу с первой переправы римлян за пределы Италии, в 129‑ю олимпиаду; в этот момент прервалась работа Тимея.
Таким образом, в Т 6a Полибий утверждает, что первая переврава римлян является хронологически связующим звеном между его работой и работой Тимея, которую можно отождествить с «Писанием о Пирре», как будет подробнее сказано в комментарии к Т 6b.
T6 b = Polyb. XXXIX, 8, 4-5:
Мы указали, что начнем с того места, где прервался Тимей. Будут кратко изложены события, произошедшие в Италии, на Сицилии и в Африке, поскольку именно эти темы уже охватывались в его исторических записях.
В свидетельстве 6b вновь подчёркивается преемственность работы Полибия с работой Тимея, преемственность, которая, согласно предыдущему свидетельству, 6a, находит точку соприкосновения в 129‑й олимпиаде, периоде, соответствующему времени между 264 и 260 годами до н. э. Я считаю, что важность свидетельства 6b заключается во второй его части и связано с лексическими выборами Полибием: я имею в виду, конкретно, причастие ἐπιδραμόντες (изложенные) и наречие κεφαλαιωδῶς (кратко). Во второй части свидетельства 6b точно разъясняется, какие именно факты Полибий прямо признавал продолжением истории Тимея: это события, происходившие в Италии, Сицилии и Ливии. В частности, контекст этих событий может создать некоторые трудности при попытке установить, на какое из двух сочинений Тимея — «Сикелику» или «Пирра» — Полибий ссылался в данном отрывке, потому что как действия Агафокла, так и действия Пирра разворачивались на одних и тех же сценах, и в свидетельстве 6b нет хронологических ссылок. В самом деле, ответ на этот вопрос содержится в самом фрагменте, и я думаю, что некоторое размышление о причастии ἐπιδραμόντες и наречии κεφαλαιωδώς, упомянутых выше, могут раскрыть ответ. Ранее, в разделе, посвящённом свидетельствам и фрагментам сб инвективах Тимея, уже обсуждалась злоба, проявленная Тимеем по отношению к Агафоклу и осуждённая Полибием, ненависть и злость, которые, прежде всего, отражали личные обиды тавроменита, побудившие его выдвигать обвинения и нападки, даже переходя в сферу личной и частной жизни, показывая тем самым, что он теряет способность различать вопросы, относящиеся или не относящиеся к предмету истории, аспект, составляющий одну из ключевых точек методологической критики, направленной Полибием против Тимея. Исходя из этого предположения и учитывая, каким должно было быть мнение мегалопольца о книгах Тимея, посвящённых Агафоклу — которые, как сообщает Диодор Сицилийский, занимают книги с XXXIV по XXXVIII (см. T 8 = Diod. XXI, 17, 3), — было бы, по крайней мере, странно полагать, что именно эти последние книги «Сикелики» имел в виду историк из Мегалополя, когда говорил, что обобщённо пересказывает, ἐπιδράμοντες κεφαλαίωδως, события, развернувшиеся в Италии, Сицилии и Ливии, уже рассмотренные Тимеем: отсюда, следовательно, возможность считать, что работа, на которую ссылался Полибий, относилась к фигуре эпирота, произведение, которое, несомненно, должно было внушать больше доверия мегалополиту, если сам он утверждал, что можно продолжить изложение событий после тех, которые изложил Тимей. В частности, прилагательное μόνος указывает именно на то, что события, произошедшие в Италии, Сицилии и Африке, составляют главную тему сочинения Тимея, взятого за основу, и именно «Пирр» — который, как отмечал Полибий, доходил до 264 года до н. э. — оказывается, убедительно, тем самым произведением, в котором деяния эпирота в Великой Греции, Сицилии и Африке могли вполне составлять фокус повествования. Я полагаю, что возможно утверждать, следовательно, что в 6b зафиксирована первая, и, возможно, единственная, явная констатация признания, со стороны Полибия, качества работы его предшественника из Тавромения, в продолжении его собственной работы.
Факт, что Полибий в финале своего произведения заявил о продолжении работы Тимея, представляет собой важное обстоятельство, особенно если сопоставить это с его утверждением в I, 3, 14, где Арат из Сикиона является начальной точкой для его собственного описания исторических событий, что, следовательно, указывает на старт с 140‑й Олимпиады, приблизительно соответствующей периоду между 220 и 216 годами до нашей эры. Чтобы понять выбор Полибия, который, казалось бы, противоречит его критике Тавроменита, следует учитывать, что Тимей пользовался значительной признательностью среди римских читателей при жизни Полибия. Судя по T 6a и T 6b, историк из Мегалополя не высказывал ни восхищения, ни осуждения в отношении рассказа Тимея о событиях, предшествовавших началу Первой Пунической войны на протяжении почти полувека. Важно отметить, что повествование греческого историка должно было содержать множество ценных сведений о греческих полисах Западного Средиземноморья. Таким образом, труды Тимея стали для Полибия незаменимым источником, поскольку они были единственным документальным свидетельством событий, потрясших Сицилию и Великую Грецию до 264 года до н. э.
В T 6b подтверждается преемственность между трудами Полибия и Тимея, которая, согласно предыдущему свидетельству 6a, находит связующее звено в виде 129‑й Олимпиады (264–260 гг. до н. э.). Важность свидетельства 6b связана со словесными выборами Полибия, в частности с аористным причастием ἐπιδραμόντες и наречием κεφαλαιωδῶς. Полибий четко указывает, что продолжает историю Тимея, касаясь событий в Италии, Сицилии и Ливии. Однако возникают вопросы о том, к какому из трудов Тимея — «Сикелика» или «Пирр» — он ссылается, поскольку действия Агафокла и Пирра происходили в схожих условиях. Полибий критикует личную неприязнь Тимея к Агафоклу, что ставит под сомнение объективность его исторических записей. С учетом этого, можно предположить, что Полибий ссылается на более надежное произведение, о Пирре, что подтверждает его намерение продолжить изложение событий. Раньше мы уже говорили о том, что Тимей плохо отзывался об Агафокле. Полибий сказал, что Тимей был слишком зол на Агафокла. Полибий также отметил, что Тимей рассказывал о событиях в Италии, Сицилии и Ливии. Полибий мог иметь в виду книгу Тимея о Пирре. Эта книга заканчивается около 264 года до нашей эры. Пирр воевал в Греции, Сицилии и Африке. Полибий считал, что Тимей хорошо описал эти события. Полибий продолжал рассказывать о событиях после Тимея, потому что считал, что его книга была важной и полезной.
Если в фрагментах 6a и 6b Полибий не высказал никакой критики в отношении работы своего предшественника, то в фрагменте 36, единственном, где упоминается сочинение о Пирре (хотя фрагмент напрямую не касается фигуры эпирота), Мегалополит вновь проявляет свою привычную и методичную критику предшественника. Однако в этом случае его критика связана не столько с методологическими недостатками, такими как отсутствие самоанализа (что было одним из ключевых пунктов полемики Полибия с Тимеем), сколько с порицанием и осуждением невежества и педантичности тавроменийского автора.
F 36 = Polyb. XII, 4b, 1-3; 4c:
В своём рассказе о Пирре он говорит, что римляне до сих пор вспоминают о трагедии Трои, убивая в определённый день боевого коня перед городом на Марсовом поле. Это потому, что Троя была захвачена с помощью деревянного коня — очень детская история. В самом деле, если следовать этой логике, то потомками троянцев должны быть все варварские племена: ведь почти все они, или большинство из них, когда начинают войну или перед решающей битвой приносят в жертву коня, чтобы по тому, как он упадёт, узнать исход сражения Когда Тимей пишет о такой глупой традиции, мне кажется, он показывает не только незнание, но и педантичность, думая, что они приносят в жертву коня потому, что Троя была захвачена с помощью коня.
Для комментария к фрагменту 36 мне показались убедительными размышления К. А. Бэрона, который посвятил обсуждению данной темы несколько страниц. Прежде всего, исследователь начинает обсуждение, подчеркивая, что F 36 можно рассматривать как этнографическое отступление, относительно которого неизвестно, предшествовало ли оно описанию конкретной битвы или представляло собой полноценное этнографическое введение ко всему конфликту. Несмотря на такие сомнения, ученый уверен, что этнографическое отступление Тимея должно относиться к контексту описания военных столкновений, в которых с одной стороны участвовала зарождающаяся мощь Рима, а с другой, вероятно, Эпирот: только в таком военном контексте имело смысл повторение Тимеем ссылки на продолжение древнеримского ритуала October Equus, что подтверждало троянское происхождение Рима, необходимость утверждения которого следовало учитывать, прежде всего, в свете того факта, что Пирр выступал потомком Ахилла, версия, признанная и другими авторами. Очевидно, таким образом, Тимей не упустил возможности создать или, точнее, подтвердить связь, которая уже существовала между героическим противостоянием Европы и Азии, олицетворяемыми соответственно Ахиллом и Троей, и новым противостоянием между Пирром и Римом. Во второй части фрагмента дается суровая оценка со стороны Полибия, который считал, что Тимей описывает церемониальный обряд October Equus как практику, характерную для всех варварских народов перед битвой или сражением, и делает вывод, что нельзя на основании этого утверждать, будто все эти народы считаются потомками троянцев. На фоне этих размышлений, К. A. Бэрон призывает к осторожности в принятии полибиевских позиций, критикующих якобы недостаток опыта и знания у Тимея. В исследовании фрагмента 36, следовательно, я согласна с ученым в необходимости учета предвзятости Полибия в передаче этого отрывка Тимея, в результате чего связь происхождения Рима с Троей предстает как продукт воображения Тимея, а не как воспроизведение прежней традиции. Как уже отмечалось, тот факт, что в этом месте обвинение Полибиям Тимея не носило строго методологического характера — не касающегося, например, методов личного расследования и непосредственного наблюдения, а также необходимости глубокого понимания политических и военных дел — и ограничилось лишь обвинениями в невежестве и педантичности предшественника, служит, по мнению ученого, ярким признаком стремления Полибия дискредитировать Тавроменита среди римских читателей, выставляя предполагаемые ошибки Тимея в вопросах, связанных с историей Рима: «учитывая популярность Тимея в Риме, этот отрывок казался идеальным местом для Полибия, чтобы продемонстрировать ошибки его предшественника в описании истории Города».
Итак, подводя итог всему изученному, считаю важным подчеркнуть ключевые особенности, которыми отличалось посредничество работы Тимея, осуществленное Полибием, особенно учитывая тот факт, что именно он стал основным хранителем наследия Тавроменита. Этот аспект и определил мое решение сосредоточиться в данной работе преимущественно на реконструкции полибиевской интерпретации произведений Тимея путем анализа свидетельств и фрагментов, собранных Ф. Якоби.
Образ тавроменийского историка во многом основывается на том представлении, которое создал Полибий в своем обширном анализе, содержавшемся в двенадцатой книге «Историй». Там сицилиец описан как риторический историк, ненадежный коллекционер древности и лгун, неспособный выбрать подходящий материал для создания исторического труда, соответствующего полибийским стандартам, согласно которым основное внимание должно уделяться политическим и военным событиям современной эпохи.
Эти характерные черты образа Тимея, созданные Полибием, следует рассматривать вместе с причинами и мотивами, побудившими мегалопольского историка использовать столь мрачные краски при описании своего сицилийского предшественника. Основные моменты критики Тимея заключаются в стремлении Полибия представить его как пример плохого историка, противопоставляя себя ему и демонстрируя свои собственные методологические принципы. В действительности, резкость и полемичность Полибия становятся более понятны, если учесть, что его главной целью было дискредитировать Тимея среди его современников и утвердить свое превосходство среди греческих историков в Риме, заняв место, которое ранее занимал сам Тимей.
Несмотря на критику Полибия, произведение Тимея пользовалось большой популярностью у римлян еще до появления самого Полибия. Это произошло параллельно с завоеванием Рима над Сицилией, когда труд Тавроменита стал обязательным чтением для тех, кто знал греческий язык, а также образцом для первых римских историков. Даже после Полибия и несмотря на его нападки, уважение к Тимею сохранялось у таких авторов, как Варрон, Цицерон, Корнелий Непот, Плиний Старший и Помпей Трог, которые продолжали считать его выдающимся автором.
Хотя негативные отзывы Полибия о Тимее не оказали значительного влияния на римскую историческую традицию, они все же проникли сквозь века и достигли XIX столетия. В частности, под влиянием взглядов Полибия элементы мифографии и этнографии стали рассматриваться как определяющие характеристики творчества Тимея в ущерб чисто исторической информации, которая также присутствовала в произведении.
Особенно сильно эти взгляды отразились в исследованиях конца XIX века, таких как работы Карла Класена («Историко–критическое исследование о Тимее из Тавромения», 1883 год) и Иоганнеса Гефкена («География Запада Тимея», 1892 год). В течение XX века отголоски полибиевской критики по- прежнему жили в работах Фридриха Якоби, который продолжал представлять Тимея как историка, склонного к риторике, эрудитству и критике своих предшественников. Однако стоит отметить, что Якоби высказал сомнение в справедливости позиции Полибия, предполагая, что она могла быть продиктована желанием разрушить авторитет Тимея в Риме во II веке до нашей эры. Он также указал на невозможность объективно оценить обоснованность методологической критики Полибия без доступа к полным текстам работ Тимея, сохранившимся лишь в виде цитат и фрагментов.
Тем не менее, даже в середине XX века можно найти следы полибиевской критики в работах Арналдо Момильяно («Афины в III веке до нашей эры и открытие Рима в историях Тимея из Тавромения," 1959 год) и Фрэнка Уолбэнка («Двойная тень: Полибий среди фрагментов» в сборнике «Тени Полибия. Интертекстуальность как инструмент исследования в греческой историографии» 2005 год). Например, А. Момильяно акцентировал внимание на раздражительном характере Тимея и его враждебности к другим, что, по его мнению, сформировало представление об этом авторе как о человеке, прожившем долгие годы изгнания в одиночестве. Что касается Ф. Уолбэнка, то его взгляды отражают убеждение, что Тимей отдавал предпочтение исследованию через книги, что является следствием долгого пребывания в афинских библиотеках.
Однако в последние десятилетия подход к изучению Тимея изменился благодаря работам таких исследователей, как Георг Шепенс («Политика и убеждения в произведениях Тимея из Тавромения»), Рикардо Ваттуоне (раздел, посвященный Тимею в сборнике 'Греческие западные историки', 2002 год») и Кристофер Бэрон («Тимей из Тавромения и эллинистическая историография», 2013 год). Эти ученые подчеркивают необходимость пересмотра искаженной картины Тимея и его творчества, предложенной Полибием, и предлагают изучать его работы через работы других авторов, таких как Диодор Сицилийский, Дионисий Галикарнасский, Страбон и Афиней. Это помогает лучше понять, как Тимей работал и что он думал.
Особое внимание в моем исследовании уделяется разделу, где представлены все свидетельства и фрагменты, связанные с творчеством Тимея, собранные Фридрихом Якоби, с учетом различных посредников, которые, кроме Полибия, помогли сохранить наследие Тавроменита. Хотя каждый источник предоставляет информацию по разным аспектам, становится ясно, что Полибий остается ключевым свидетелем в анализе передачи работ Тимея. Его вклад уникален как количественно, так и качественно, поскольку он передает фрагменты, раскрывающие методологию исследований Тимея. В отличие от других авторов, Полибий передал отрывки, касающиеся методов работы Тимея в области исторической науки. Это свидетельствует о признании Полибием Тимея как настоящего историка, что подтверждается тем фактом, что он бы не стал критиковать его методы, если бы не считал его коллегой.
Моя диссертация направлена на переоценку традиции, связанной с Полибием, и подчеркивает важность изучения лексики, используемой им для описания работ Тимея. Использование терминов, таких как «история», «трактат» и «исследование», указывает на признание Полибием важности и ценности работ Тимея. Несмотря на всю свою критику, Полибий признавал Тимея серьезным историком, что противоречит его общим обвинениям в неточности метода последнего.
На основе этих наблюдений я решила организовать тематически все свидетельства и фрагменты Тимея, переданные Полибием. Наиболее важными являются те, которые относятся к этногеографической информации, логосам и вопросам методологии Тимея. Они показывают, какими методами пользовался Тимей в своих исследованиях и насколько он был привержен личным наблюдениям. Например, фрагмент 12, посвященный происхождению колонии Локры Эпизефирские, показывает, что Тимей проводил личные расследования, посещая места, имеющие отношение к исследуемым событиям. Таким образом, хотя Полибий и критиковал Тимея за использование книг вместо личных наблюдений, его передача фрагментов демонстрирует, что такой подход был далеко не единственным методом работы Тимея.
Несмотря на всю свою критику, Полибий фактически признал значимость и авторитет Тимея как историка. Вероятно, если бы он не видел в нем серьезного конкурента, он бы не стал уделять столько внимания и усилий для формулирования столь жестких и разрушительных оценок. Помимо очевидной полемики и обвинений, скрытая сторона отношения Полибия к Тимею может быть понята как признание его мастерства и значимости его работ. Возможно, именно осознание необходимости превзойти такого выдающегося предшественника подтолкнуло Полибия на создание столь острой критики.
Выбор Полибием продолжить работу Тимея, несмотря на наличие уже указанного преемника в лице Арата из Сикиона, подтверждает эту гипотезу. Такое решение позволяет предположить, что Полибию было важно позиционировать себя как достойного продолжателя дела Тимея в условиях, когда общественность все еще высоко ценила последнего.