Книга I

<1> Афиней написал эту книгу, которую он адресует Тимократу. Она называется "Пир софистов", и речь в ней идет об обеде, данном богатым римлянином Ларенцием, пригласившим в гости самых ученых в своих областях знаний людей. Ни одного из их превосходных разговоров Афиней не обошел упоминанием. Ибо он сообщает в своей книге о рыбах, как их употреблять и откуда произошли их названия; он поведал также об овощах и животных всякого рода, об историках, поэтах, философах, музыкальных инструментах, о массе шуток; он описал сверх того разнообразные чаши, богатства царей, размеры кораблей и прочие вещи, настолько многочисленные, что невозможно перебрать их все, затрать я на это хоть целый день. Короче говоря, изобилие пира видно из распоряда беседы, а построение книги отражает ход обеда. Афиней, управитель этого чудесного застолья, сначала вводит читателя в круг гостей и затем, превзойдя самого себя, он, как афинские ораторы, настолько увлекается собственным красноречием, что перескакивает с одной части книги к другой.
Участниками пира представлены софисты: Мазурий, толкователь законов и знаток всякой учености, поэт Моний, первый и в прочих науках муж, настоящий энциклопедист, ибо о чем бы ни заходила речь, он, казалось, только этим с самого детства и занимался; ямбы же он сочинял не хуже любого из преемников Архилоха. Присутствовали также Плутарх, Леонид Элейский, Эмилиан Мавр и Зоил, остроумнейшие грамматики. Из философов пришли никомедийцы Понтиан и Демокрит, превосходящие всех широкой эрудицией, затем Филадельф из Птолемаиды, развитый не только в сфере философии, но и обладавший громадным жизненным опытом. Из киников был один по прозвищу Кинулк ("ловец собак"'), за которым не "крепкие две увязалися псины", как за Телемахом, идущим на собрание, а стая побольше Актеоновой. Ораторов оказалось не меньше, чем киников, которых поносил, как и все остальные риторы, Ульпиан Тирийский. Последний благодаря постоянным исследованиям, производимым им на улицах, на прогулках, в книжных лавках и в банях заполучил кличку, вытеснившую его подлинное имя: "Нашел–или–нет". Муж этот имел странную привычку никогда не отведывать пищи, не доискавшись прежде, употреблялось ли где–нибудь в литературе, например, слово hora (час) в обозначении отрезка дня, или mephysos (пьяница) в отношении мужчины, metra (матка) как понятие еды, или suos (кабан) как компонент suagros (охотник на кабана). Среди же врачей там присутствовали Дафн из Эфеса, безупречный нравом, мастер в своем ремесле и не дилетант по части академических доктрин, Гален Пергамский, который обнародовал больше трудов по философии и медицине, чем все его предшественники, и который в даре слова не уступал никому из древних; был также и Руфин из Никеи. И музыкант находился там, Алкид Александрийский, так что, говорит Афиней, каталог гостей выглядел скорее как личный состав воинской части, нежели как список пирующих.
<2> Афиней строит диалог, подражая Платону, и начинает так: "Сам ли ты, Афиней, был на том прекрасном собрании так называемых дейпнософистов, о котором так много говорят в городе, или рассказываешь, узнав от кого–то из друзей? — Я был там сам, Тимократ. — Тогда не захочешь ли ты и нас приобщить к благородному разговору, услышанному тобою за чашами? Ибо ''тех лишь, кто трижды уста вытирает, лучшею боги из доль награждают'', как говорит где–то киренский поэт. Или нам придется расспрашивать кого–либо еще?"
Затем он пускается хвалить Ларенция и говорит: "Он с гордостью собрал вокруг себя многих ученых людей и затеял с ними беседу между прочим и о вещах, касающихся застолья, то предлагая темы, достойные разбора, то раскрывая свои собственные задумки, ибо он никогда не начинал без предварительной подготовки или наобум, но задавал вопросы с исключительно критичной, даже с сократовской проницательностью, так что все восхищались их остротой". Афиней говорит о нем вдобавок, что он был поставлен надзирать за храмами и жертвоприношениями наилучшим императором Марком, и греческими обрядами он заведовал ничуть не хуже, чем римскими. Он называет его кроме того Астеропеем, потому что превосходил всех прочих в знании обоих языков, и эллинского и латинского. Он говорит еще, что Ларенций был хорошо сведущ в религиозных церемониях, учрежденных Ромулом (давшим свое имя Риму) и Нумой Помпилием, и разбирался в государственных установлениях. <3> И всего этого он достиг без чьей–либо помощи, посредством изучения старинных декретов и сборников законов, которые теперь позабыты и стали "книгой уже заповедной", как Эвполид говорит о поэзии Пиндара, ''ибо испортились вкусы народа''. В виде объяснения Афиней говорит, что он приобрел так много древних греческих книг, что превзошел всех, кто прежде прославился своими обширными библиотеками, включая Поликрата Самосского, афинского тирана Писистрата, афинянина Эвклида, Никократа Кипрского, царей Пергама, поэта Еврипида, философа Аристотеля, Феофраста и Нелея, сохранившего книги двух последних. У Нелея, говорит Афиней, наш царь Птолемей, по прозвищу Филадельф, купил их все и перевез вместе с теми, которые он раздобыл у афинян и родосцев, в свою прекрасную столицу, в Александрию. Поэтому к Ларенцию можно применить слова Антифана:
''Всегда при славе ты и с Музами везде,
где в мудрости проходит испытание''.
Однако:
''Он наслаждался
… чистым Муз цветком,
как шутим мы за дружеским столом'',
поет фиванец [Пиндар]. Кроме того, своим гостеприимством он дал всем почувствовать, что Рим родная для них земля. Ибо ''кто может тосковать по отечеству в обществе человека, чей дом широко открыт для друзей?" По словам комедиографа Аполлодора:
''Вступающий в дом друга, Никофонт,
гостеприимство видит сразу, в дверь входя.
Привратник улыбается ему,
виляет подбежавший пес хвостом,
встает навстречу раб и ловко ставит стул без слов''.
И остальным богачам следовало бы поступать так же, иначе им можно было бы сказать: ''Зачем ты скупишься? Ведь тонут в вине твои кущи; для старцев устрой щедрый пир, как прилично''. Не был скареден на щедрости и Александр Великий, а Конон, победив лакедемонян в морской битве у Книда и окружив стенами Пирей, совершил гекатомбу, причем настоящую, и закатил пир для всех афинян. И когда Алкивиад занял в Олимпии первое, второе и четвертое места в гонках колесниц, в честь чего Еврипид написал эпиникий, он принес жертвы Зевсу Олимпийскому и устроил всенародный праздник. То же самое слелал в Олимпии Леофрон (или Клеофрон), а эпиникий написал Симонид Кеосский. Эмпедокл из Акраганта выиграл конные скачки в Олимпии: являясь пифагорейцем и воздерживаясь от мясной пищи, он сделал быка из мирры, ладана и дорогостоящих ароматов и разделил его между пришедшими на праздник. А поэт с Хиоса Ион, победив с трагедией в Афинах, дал каждому афинянину кувшин хиосского вина.
''Для чего же еще у богов просит смертный
богатств, как не с целью лишь той,
чтобы близким помочь и снискать благодарность потом,
благодарность, усладу Харит?
Нам приятно как есть, так и пить
и нужды всем нам нет в дорогущих пирах, чтобы голод унять'',
говорит Антифан.
Ксенократ Халкедонский, академик Спевсипп и Аристотель писали о законах царей. <4> Был еще Теллий из Акраганта, гостеприимный человек, который радушно принимал всех пришельцев, и когда пятьсот всадников из Гелы остановились у него однажды в доме зимой, он дал каждому по хитону и плащу. ''Пиросостязующийся софист'', говорит Афиней.
Клеарх говорит, что Харм Сиракузский имел под рукой стихи и поговорки на каждое блюдо, подаваемое в обед. Так, на рыбу: ''Я пришла из эгейских соленых глубин''. О моллюсках, называемых трубачами: ''Привет вам, вестники, Зевесовы послы''. О кишках козлят и ягнят: ''Крученые, да и незрелые умом''. О каракатице с фаршем внутри: ''Мудра, мудра ты''. О супе из мелкой рыбы: ''Избавишь ты меня от этих толп?'' Об угре после обработки: ''Без локонов остался''.
Вот как много, говорит Афиней, присутствовало на пиру у Ларенция гостей, которые принесли с собой словно на обед в складчину, свои знания, чтобы разостлать их наподобие ковров. Он говорит также, что Харм, всегда готовый привести цитату на каждое подаваемое блюдо (как только что сказано) казался мессенцам весьма ученым человеком. И Каллифан, сын человека по прозвищу Обжора, выписывал начала множества поэм и речей и повторял из них до трех или четырех строк кряду, притворяясь многознающим.
И многие другие отведали сицилийских мурен, плавающих угрей, желудки пахинских тунцов, мелосских козлят, скиафских кефалей, и среди других не менее замечательных яств — пелоридских моллюсков, липарских шпрот, мантинейскую круглую и фиванскую продолговатую репы и аскрейскую свеклу.
Клеанф Тарентский, согласно Клеарху обычно излагал стихами все, что он говорил на застолье. Аналогично поступал и сицилиец Памфил. Например: ''Налей мне выпить и подай от куропатки ногу''. Или: ''Мне поскорей неси горшок или лепешку''. Живущие в богатстве не имеют нужды трудиться собственными руками, чтобы набить себе брюхо, замечает Афиней. ''Несли корзины из–под рыб, а в них псефисмы'', говорит Аристофан. Архестрат из Сиракуз (или из Гелы) в сочинении, которому Хрисипп дает название "Гастрономия", Линкей же и Каллимах — "Искусство роскошной жизни", Клеарх — "Мастерство обеда", а другие просто "Кулинарией" (написано оно было эпическим стихом и начиналось словами: ''Науки образец даю я всей Элладе''), так вот в этой работе Архестрат говорит:
''Давайте же обедать за столом
с набором превосходных яств все вместе.
Пусть будет трое нас, иль четверо, иль пять и хватит.
Иначе явим вид наемников–солдат,
собравшихся в шатре, людей породы хищной''.
Он не знает, что в столовой Платона было двадцать восемь участников.
''Всегда караулят они, у кого состоится где пир,
и как птицы летят на него и не ждут даже зова'',
говорит Антифан о паразитах и продолжает:
<5> ''Да, были те, кого народ кормил за счет казны,
и как в Олимпии, есть слух, особый бык как жертва
приносился мухам, так и везде водилось убивать
вола сперва как пищу для незваных''.
Но ''одно цветет зимой, другое летом'', говорит сиракузский поэт [Феокрит]; невозможно приготовить всё вместе — легче это сказать.
О пирах составляли трактаты и другие писатели, в том числе Тимахид Родосский, автор эпических стихов в одиннадцати или более книгах, далее Нумений Гераклейский, ученик врача Диевха, пародист Матрей Питанский и Гегемон Фасосский по прозвищу Чечевица, которого причисляют к поэтам древней комедии.
Артемидор, прозванный лже-Аристофаном, собрал слова, касающиеся кулинарии. Книга Филоксена Левкадского ''Пир'' упоминается комическим поэтом Платоном
''А. В уединеньи здесь я почитаю эту книгу молча.
Б. А что за книга эта, просвети.
А. Рецептов сборник новый Филоксена.
Б. И что он пишет там?
А. Услышь: ''Начну я с бульбы, кончу же тунцом''.
Б. Тунцом? Гораздо лучше, значит, помещаться сзади?
А. ''Посыпай бульбы золой, в соус окуни и ешь,
сколь влезет их в тебя; они у человека возбуждают члены.
Но пора мне перейти к продуктам моря''.
Спустя немного он продолжает:
''Для них кастрюля неплоха, однако, сковородка лучше''.
И чуть дальше:
''Не режь кусками окуня морского и палтуса,
что с острыми зубами, тоже,
а не то ты мщенье от богов познаешь.
Ты зажарь их лучше целиком и так подай.
Отросток же полипа коль большой, гораздо
предпочтительней варить, чем жарить:
надо бить его, пока он не смягчится.
Где два жарких, вареному нет места.
Тригла ж не волнует чувств:
как девы Артемиды дочь она не любит страсть.
Морской же скорпион …''
Б. Пусть сзади подплывя, он вцепится в твой зад!''
От этого Филоксена пошли пирожные под названием ''филоксении''. О нем Хрисипп говорит: ''Я помню одного гурмана, который настолько не стыдился перед окружающими, что в общественных банях имел обыкновение опускать руку в кипяток и полоскать им рот, чтобы приучить себя без гримас поглощать горячую пищу. Ибо про него говорили, будто он заискивал перед поварами, чтобы те подавали блюда с пылу–жару и он успевал бы съесть все один, так как никто из сотрапезников не был в состоянии последовать его примеру. То же самое рассказывают о Филоксене с Киферы, об Архите и многих других, один из которых говорит в комедии Кробила:
''А. Признаюсь, пальцы у меня Идейским дактилям сродни,
сравнить их если с раскаленной пищей,
глотка же вся радостью полна
при виде пышащих как баня порций мяса.
Б. Да я смотрю ты печь, не человек.
<6> Клеарх говорит, что Филоксен, приняв сначала ванну, обходил свой родной и другие города, сопровождаемый рабами, которые несли масло, вино, рыбный соус, уксус и другие добавки и, вступая в чужой дом, приправлял все, что там стряпали, тем, чего недоставало. Когда все было готово, он начинал жадно пировать. Однажды он приплыл в Эфес, зашел на рынок, где продавали еду, и не найдя там никакой снеди, спросил причину. Ему сказали, что все раскуплено на свадьбу; тогда он помылся и нагрянул без приглашения в дом жениха. И после обеда он исполнил свадебную песнь, начинающуюся словами "женись, славнейший из богов'', чем усладил души всех присутствующих: ведь он был сочинителем дифирамбов. И жених спросил: "Филоксен, ты и завтра так же пообедаешь?" "Да'', ответил тот, ''если опять продадут всю еду''.
Феофил же говорит: "Филоксен, сын Эрикса, напротив, не в состоянии отведать какой–либо пищи в силу природы, молился, чтобы боги дали ему журавлиный клюв. Но лучше бы он пожелал стать лошадью, или быком, или верблюдом, или слоном, ибо позыв к наслаждениям у них больше, крепче и соразмерен с силой, которой они обладают''. А Клеарх, рассказывая о Меланфии, говорит: "Меланфий, кажется, рассчитал лучше, чем Тифон: ибо тот жаждал бессмертия, но висит теперь в своей спальне без дела, так как старость лишила его всех удовольствий, тогда как Меланфий, любитель покушать, желал иметь глотку длинноклювой птицы, чтобы подольше наслаждаться пищей". Тот же самый Клеарх говорит, что [некий] Пифилл по прозвищу Гурман носил кожаный футляр для языка и снимал его только когда садился за стол, а в конце пира он стирал в порошок сухую рыбную чешую и прочищал себе язык. И он единственный, кто, как говорят, ел пищу в перчатках: бедняга хотел, чтобы его язык пробовал пищу наименее остывшей. Другие называют Филоксена ''рыболюбцем'', но Аристотель именует его просто ''пиролюбом''. Он также пишет, я считаю, следующее: ''Они произносят пустые речи перед толпой, тратя целый день на фокусы, в окружении постаков, пришедших с берегов Фазиса или Борисфена, хотя сами ничего не читали, кроме Филоксенова "Пира", да и то не полностью".
Фений говорит, что Филоксен, поэт с Киферы, который очень любил поесть, обедал однажды с Дионисием и, заметив, что перед тем поставили большую кефаль, тогда как ему подали маленькую, он взял ее в руки и приложил к уху. На вопрос Дионисия, зачем он это делает, Филоксен ответил, что он пишет сейчас поэму про Галатею и хочет разузнать от кефали о Нерее и его дочерях. И рыба якобы сказала, что она была поймана очень юной, поэтому не успела еще присоединиться к свите Нерея, но ее сестра, которая лежит перед Дионисием, старше, и точно знает все, что ему надо. Дионисий со смехом послал ему свою кефаль. Кроме того, Дионисию нравилось пьянствовать в обществе Филоксена. Но когда он был уличен в том, что соблазнил любовницу тирана Галатею, то оказался в каменоломнях. <7> Там он написал своего "Циклопа", рассказав историю, которая приключилась с ним, и выведя Дионисия в виде Циклопа, Галатею в образе флейтистки, а самого себя Одиссеем.
Жил при Тиберии некто Апиций, чрезвычайно богатый сластолюбец, от которого много сортов пирожных были названы апициями. Он расточал бесчисленные суммы на свое брюхо, живя в Минтурнах (городе Кампании) и питаясь в основном очень дорогими креветками, которые в тех местах превосходят величиной самых крупных креветок из Смирны или раков Александрии. Однажды он услышал, что в Ливии креветки еще крупнее, и он отплыл туда, не откладывая ни дня и невзирая на плохую погоду. Когда он приближался к берегу, рыбаки встретили его в море (ибо известие о его прибытии широко распространилось среди ливийцев) и принесли ему свои лучшие креветки. Осмотрев товар, он спросил, есть ли у них что–нибудь побольше размером, и когда рыбаки ответили, что крупнее не бывает, он вспомнил о креветках в Минтурнах и велел кормчему плыть тем же путем обратно, не приставая к суше.
Аристоксен, философ из Кирены, буквально следовал учению, возникшему у него на родине; от него также особо приготовленный сорт окорока назывался Аристоксеновым; от избытка роскоши он имел привычку поливать латук вином и медом в своем саду, притом поливал вечером, а утром, собирая ''плоды'', говаривал, что земля посылает ему свежие пирожные.
Когда император Траян находился в Парфии за много дней пути от моря, <другой> Апиций послал ему свежих устриц, которые он сам искусно упаковал. Траяну повезло тут больше, нежели Никомеду, царю Вифинии, пожелавшему анчоуса (он тоже был вдалеке от моря), ибо повар подал ему вместо афюй другое с виду похожее блюдо. Ведь у комического поэта Евфрона повар говорит:
''А. Учитель мой был Сотерид, что услужил однажды Никомеду.
Царь удален был на двенадцать дней пути от моря,
и захотел он афюй вдруг отведать посреди зимы.
И Сотерид, клянусь Зевесом, ублажил царя,
так что вскричали все от удивленья.
Б. Но как возможно это?
А. Взяв репу молодую, нарезал ломтики потоньше он и подлинней,
придав им рыбий вид, потом их отварил, полил обильно маслом,
посолил, рассыпал сверху сорок зерен мака:
и царское исполнил он желанье в земле далекой скифов.
И царь, отведав репы, хвалил своим друзьям вкус афюй.
Поэт и повар схожи тем, что оба мыслят головою''.
Архилох, поэт с Пароса, говорит о некоем Перикле, что он врывался на пир без приглашения, ''как миконец''. Кажется, миконцы прославились алчностью и скупердяйством, так как они были нищие и жили на бедном острове. <8> Во всяком случае, жадного Исхомаха Кратин называет миконцем: ''Как, сыном будучи миконца Исхомаха, сумел бы ты стать щедрым?'' - Добрый муж я, пришел к хорошим людям на обед. Ибо общее все у друзей.
''…. выпиваешь ты море вина,
не разбавив водой и бесплатно;
и без зова приходишь притом,
словно ты близкий друг;
Довело твое брюхо тебя
потерять всякий стыд''.
Комик Евбул говорит где–то:
''Среди гостей, к обеду приглашенных,
есть два непобедимых, Филократ и — Филократ!
Его я одного за двух считаю сильных, нет, за трех.
Однажды, говорят, позвал его обедать друг,
предупредивший, чтобы он явился,
как тень часов локтей отмерит двадцать.
Так прямо на рассвете он начал отмерять,
едва лишь встало солнце и как зашло за два,
он на обед пришел, сказав, что опоздал чуть–чуть,
по делу задержавшись, хотя была заря''.
''Кто сумел опоздать на бесплатный обед, тот, считай, очень быстро покинет и пост свой в бою'', говорится у комика Амфида. А Хрисипп: ''Бесплатно выпить ты не упускай''. Или: ''Бесплатным кубком не пренебрегай никак, иначе пострадаешь''. Антифан говорит: ''Вести жизнь вышних значит пировать, не тратя средств своих, не думая о плате''. И еще: ''Счастливчик я! Удел мой — способа искать всегда, чтоб ухватить кусочек челюстями''.
Эти шутки я принес из дому на пир, тщательно их отрепетировав, чтобы иметь наготове свой вклад. ''Ведь мы, певцы, без дыма предлагаем жертву''. Обычай вкушать пищу в одиночестве был неведом у древних. Антифан: ''Ты ешь один: уже я оскорблен тобою''. Амейпсий: ''Будь проклят ты, вкуситель одинокий пищи, ты, ворюга''.
О ЖИЗНИ ГЕРОЕВ У ГОМЕРА.
Гомер видел, что умеренность есть первая и наиболее свойственная молодежи добродетель, гармонично объединяющая все хорошее, и поскольку поэт хотел внедрить ее в юношей полностью и без остатка, так чтобы они тратили свой досуг и усердие на прекрасные дела и были полезными друг другу, проявляя взаимную щедрость, он сделал жизнь своих героев простой и неприхотливой. Ибо он считал, что раз страсти и наслаждения вошли в большую силу и особенно укоренилась охота до еды и питья, то люди, скромные в быту, воздержны и во всем остальном. Поэтому он приписал невзыскательный образ жизни всем: и царям, и подданным, и молодым, и старикам. Например: "Тесаный стол был придвинут; почтенная ключница хлеб принесла и пред ним положила''; ''Взяв с мясом дощечки, их кравчий поставил пред ними''. <9> Мясо это было обычно жареной говядиной. Никогда Гомер не кормит своих витязей чем–то другим, будь они на празднике, на свадьбе или на каком другом сборище, хотя он часто изображает Агамемнона, задающего пир вождям, однако, там не встретишь ни кушаний, завернутых в фиговые листья, ни редких лакомств вроде молочных и медовых печений, которые в его поэмах подают как отборные деликатесы царям, а увидишь только яства, прибавляющие сил телу и душе. И после поединка <Аякса с Гектором> Агамемнон вознаградил Аякса хребтом быка. И Нестора, уже старца, и Феникса поэт наделяет жареным мясом, имея в виду удержать нас от буйных страстей. И Алкиной, склонный к роскошной жизни, угощая превзошедших всех роскошью феаков и принимая у себя чужестранца Одиссея, показывает ему великолепное обустройство дома и сада и потом подает гостю ту же простую пищу. И Менелай, празднующий свадьбы своих детей <Мегапенфа и Гермионы> как раз во время визита к нему Телемаха, ''жареный бычий хребет перед ними поставил: подали его ему в виде почетного дара''. И Нестор, хотя царствовал и имел и имел много подданных, приносил у моря в жертву Посейдону быков руками самых любимых и родных детей, увещевая их следующими словами: ''В поле за телкой пусть кто–то средь вас устремится'' и так далее. Ибо жертвоприношение, совершенное преданными и близкими людьми, наиболее священно и приятно богам. Даже женихи при всей их наглости и страсти к наслаждениям, не едят в поэме ни рыбы, ни птицы, ни медового печенья, ибо поэт решительно умалчивает об ухищрениях кулинарного искусства, о яствах, которые Менандр называет возбуждающими похоть и которые у многих авторов упоминаются словом lastaurokakabos (как Хрисипп говорит в работе "О наслаждении и красоте"); приготовить их сложно.
Приам у поэта также бранит своих сыновей за то, что они истребляют скот вопреки закону: ''Грабите вы и ягнят, и козлят у себя же в отчизне''. Филохор же пишет, что и в Афинах запрещалось пробовать мясо еще ни разу неостриженного ягненка, когда там случался недород овец. Хотя Гомер называет Геллеспонт изобилующим рыбой и изображает феаков искуснейшими мореходами, хотя он знает, что многие гавани Итаки и немало соседних с ней островов кишат рыбой и дикой птицей и, кроме того, считает рыбный промысел весьма прибыльным делом, он тем не менее никогда никого <из воителей> не показывает вкушающим рыбу. И фруктов у него не подают на стол, хотя их было большое количество и они не переводились круглый год, как он сам превосходно сказал: ''груша за грушей'' и так далее. Еще у Гомера не носят венков, не пользуются благовониями и не воскуривают ладан, напротив, его герои чужды всему этому и выбирают прежде всего свободу и независимость. Даже боги у него питаются лишь нектаром и амвросией, а люди воздают им почести, не применяя смолы, мирры, венков и другой схожей роскоши. И даже простую пищу они не поглощают жадно, ибо словно хороший врач поэт запрещает им насыщаться до отвала, говоря: ''Голод едой и питьем утолили''. Насытившись, одни мужи занимаются атлетическими упражнениями, забавляясь диском, и игрой готовя себя к серьезным трудам, тогда как другие слушают кифаредов, повествующих о деяниях героев в мелодии и рифме. <10> Неудивительно, что люди, воспитанные подобным образом, сохраняют в целости и телесные, и душевные силы. Чтобы продемонстрировать, насколько здорова, благотворна и популярна умеренная жизнь, он изображает мудрейшего из людей Нестора подносящим вино раненному в правое плечо врачу Махаону, хотя Нестор страшно не любил волноваться, а вино он предлагает приамнейское, которое, мы знаем, было густое и многопитательное, и предлагает не как ''от жажды лекарство'', но скорее как угощение; во всяком случае, хотя Махаон уже принял, Нестор от него не отстает, говоря: ''Присядь же и выпей''. Затем он очищает козий сыр и добавляет в вино луковицу в качестве приправы и для увеличения объема. Однако, в другом месте Гомер говорит, что вино ослабляет и убавляет силу мышц. Гекуба, надеясь удержать Гектора в городе до завтрашнего дня, приглашает сына совершить возлияние и выпить, думая развеселить его. Но он отказывается и идет продолжать бой. Она настойчиво хвалит вино, но он не соглашается, хотя и тяжело дышит при ходьбе. Она умоляет его совершить возлияние и выпить, но Гектор считает это нечестием, так как он покрыт кровью. Все же Гомер признает пользу вина в разумных пределах, говоря, что тот, кто пьет неумеренно, вредит себе. Он также знает, что вино смешивают с водой, причем в различных пропорциях и повседневно, иначе Ахиллес не распорядился бы "чашу разбавить с чистейшим вином". Возможно, поэт не знал, что вино очень легко уносится через поры, если человек плотно не поел, что хорошо известно врачам: в любом случае для больных, страдающих перебоями в сердце, они смачивают хлеб в вине с целью удержать внутри лекарство. Нестор, однако, дает Махаону вино с ячменем и сыром, и Одиссей говорит о пользе соединения вина с пищей: ''Плотно поевший и выпивший муж в состояньи весь день заниматься войною''. Бражника поэт наделяет эпитетом ''с наслаждением пьющий'' и говорит еще: ''Бочки с приятным и старым вином там стояли''.
Гомер изображает молодых девушек и женщин, купающих гостей, очевидно считая, что если люди ведут честную и непорочную жизнь, то женщины не воспылают к ним жестокой страстью. Так водилось в древности: по крайней мере, дочери Кокала мыли прибывшего в Сицилию Миноса словно следуя древнему обычаю.
Обличая пьянство, поэт описывает великорослого циклопа, погубленного после выпивки низеньким человеком, рисует гибель кентавра Эвритиона и превращает в львов и волков гостей Кирки по причине их страсти к наслаждениям, тогда как Одиссей спасся благодаря тому, что последовал совету Гермеса. Но предавшегося вину и роскоши Эльпенора он низвергает с крыши. И Антиной, тот самый, который говорит Одиссею: ''Сладким вином разум твой отуманен'', сам не воздерживался от чаши и так и погиб с нею в руке. Гомер изображает хмельных эллинов при отплытии (из Трои); поэтому они перессорились и пропали. <11> Он также рассказывает, как у Энея, наиболее искусного в совете среди троянцев, на пиру развязался язык, и он грозился в пьяном угаре, что выдержит бой с Ахиллесом: кончилось это тем, что он едва не лишился жизни. И Агамемнон где–то говорит о себе: ''Грешен я: демон меня ль надоумил, напился ль вина я, иль боги мне вред причинили'', уравнивая тем самым пьянство с безумием. И Ахиллес, браня Агамемнона, говорит: ''О винопийца со взором собачьим''.
Когда употребляют выражение "фессалийская смышленость", то имеют в виду софиста из Фессалии, и Афиней, возможно, намекает на древнюю поговорку. — Что касается пищи, то герои Гомера ели сначала α̉κράτισμα, или завтрак, который у поэта именуется 'άριστον. Об 'άριστον он упоминает однажды в "Одиссее": ''Вставши, огонь развели Одиссей и пастух богоравный, затем приготовили завтрак''. И однажды в "Илиаде": ''Взявшись за дело, они приготовили завтрак''. Утреннюю пищу он называет 'έμβρωμα, а мы α̉κρατισμόν, так как мы едим только куски хлеба, смоченные в несмешанном ('άκρατος) вине. Так Антифан [следует гомеровскому написанию 'άριστον]: ''Пока готовит повар завтрак'', и тут же: ''Со мной разделишь завтрак?''. Канфар также [отождествляет 'άριστον и α̉κρατισμόν]: ''А. Давай позавтракаем здесь. Б. Нет, поедим у Истма''. Аристомен: ''Чуть–чуть позавтракаю здесь, потом пойду назад, два–три разочка хлебом закусив''. Филемон же говорит, что у древних было четыре названия приема пищи: akratisma, ariston, hesperisma (вечерняя еда) и deipnon (обед). Вместо akratisma они говорили dianestismon (легкий завтрак), вместо ariston — deipnon, вместо hesperisma — dorpestos, вместо deipnon — epidorpis. У Эсхила можно найти четкий порядок, что за чем следует, в словах Паламеда: ''Назначил командиров войску я, и различать их научил и завтрак, и обед, и ужин, и когда пора кормить солдат''. Четвертая пища упоминается Гомером в следующих словах: ''Поужинай и приходи'', откуда кое–кто называет ее deilinon, который идет между нашими ariston и deipnon. Итак, ariston у Гомера едят рано утром, тогда как deipnon (ныне ariston) — в полдень, а dorpon — вечером. Может быть, deipnon и ariston у Гомера одно и то же, ибо он где–то сказал об утренней пище: ''Съев свой обед, они стали готовиться к битве'', то есть сразу же после восхода солнца приняв deipnon, они выходят сражаться.
У Гомера пируют сидя. Некоторые думают, что перед каждым обедающим стоял отдельный стол. В эпизоде с Ментесом ведь они утверждают, что ''тесаный стол'' придвинули ему, когда он пришел к Телемаху, хотя столы были уже расставлены. Но это ни о чем не говорит, так как возможно Афина обедала за одним столом с Телемахом. <12> В течение всего пира перед ними находились столы, полные угощений, как и теперь еще водится у многих варваров, ''набитые разными благами'', по выражению Анакреонта. После ухода гостей ''пищи немало, столы, да и кубки служанки убрали''. Необычно описание пира во дворце Менелая. Пообедав, гости разговаривают, затем моют руки и опять едят, потом, после плача, вспоминают про ужин. Мнение, что столы отодвигались, опровергается, кажется, в Илиаде: ''Поел он и выпил, но стол перед ним оставался''. Можно прочитать этот стих и так: ''Ел он и пил, пока стол перед ним оставался''. Противоречие объясняется обстоятельствами. Ибо разве приличествовало Ахиллесу, пребывающему тогда в трауре, ставить перед собой стол, словно для целого пира. Хлеба подавались в корзинах, но на обед было только жареное мясо. ''В жертву быка принеся, ни разочка Гомер не сготовил похлебки, мозгов не варил он, ни мяса вообще: потроха даже жарил. Настолько он был старомоден'', говорит Антифан.
Мясо делилось на одинаковые части, откуда он называет пиры ''равными'', так как никто не был ущемлен. Обеды именовались dàites от dateisthai, ''разделять'', причем вино распределялось, как и мясо, одинаковыми порциями: ''Меж тем равным пиром мы души себе усладили'' и ''Равных пиров, Ахиллес, у нас было в достатке''. Поэтому Зенодот был убежден, что ''равный'' пир означает ''хороший'' пир. Ведь если пища является необходимым благом для человека, то Гомер согласно Зенодоту называет пир ''равным'', используя расширенную форму слова (ε̉ίση от 'ίση), ибо первые люди, не избалованные изобилием пищи, набрасывались скопом, как только она появлялась, хватая и вырывая ее у владельцев, так что при беспорядках часто проливалась кровь. Отсюда и произошло, вероятно, слово atasthalia [грех, преступление], потому что среди веселья (thalia) люди впервые согрешили по отношению друг к другу. Когда же, благодаря Деметре у них стало всего много, они начали уделять каждому равную часть, и так у людей упорядочился и процесс ужина. Так же ''хлеб'', ''лепешка'', ''кубок'' понимались как равные порции. Это сложилось, когда люди практиковали честную раздачу. Итак, еда называлась dais от daiesthai, ''разделять'' (на одинаковые доли), а жарящий мясо - daitros, ''раздатчик'' (потому что он давал каждому равную часть). И поэт использует слово dais только по отношению к людям, к зверям — никогда. Зенодот же, несведущий в этимологии dais, пишет в своем издании Гомера: ''бросил тела их в добычу собакам и птицам для пира (dais)'', величая этим термином пищу для коршунов и других пернатых, хотя человек единственный, кто переходит от грубого насилия к честной дележке. <13> Отсюда только человеческая еда может быть dais, а часть есть то, что дается каждому. У Гомера пирующие не уносят домой ничего из остатков еды, но сами насытившись, покидают место обеда. Ключница забирает и сохраняет объедки, так чтобы если приедет странник, она могла бы что–нибудь ему дать.
Гомер изображает, как люди тех времен едят рыбу и птиц. В Тринакии, например, товарищи Одиссея ловили ''рыб, дичь и все, что попало, посредством изогнутых крючьев'', ибо несомненно крючья не были выкованы в Тринакии, но путники очевидно возили их с собой в плавании, так что они имели опыт и сноровку в рыбной ловле. Кроме того, поэт уподобляет товарищей Одиссея, схваченных Сциллой, рыбам, пойманным с помощью длинной палки и выброшенным на берег. Он больше понимает в рыбалке, чем авторы систематических поэм и трактатов о ней. Я имею в виду Кайкала Аргосского, Нумения Гераклейского, Панкрата Аркадского, Посидония Коринфского и Оппиана Киликийского, который родился незадолго до нас. Они писали об ужении рыбы в эпических стихах, тогда как в прозе сочиняли об этом Селевк из Тарса, Леонид Византийский и Агафокл из Атракия [в Фессалии]. Все же Гомер никогда не упоминает подобной пищи в связи с пирами, очевидно потому, что эти яства не считались подходящими для знатных героев. Не едят они и новорожденных жертвенных животных, но едят и рыбу, и устриц, хотя от устриц им немного пользы или удовольствия: ведь они лежат глубоко на дне моря, и за ними надо нырять, иначе не достанешь. ''Ловок поистине тот, кто прекрасно ныряет'', говорит он и продолжает: ''Многим бы он угодил, доставал если б устриц''.
Перед каждым пирующим у Гомера ставится чаша. Демодоку, по крайней мере, ставят корзину с едой, стол и чашу, ''чтобы пил он, как станет охота''. И юноши ''венчают кратеры вином'', то есть наполняют их до краев. Они поступают так, потому что считают это добрым предзнаменованием. Совершив обряд возлияния, юноши распределяют вино всем. Слово ''всем'' относится к людям, а не к чашам. Во всяком случае, Алкиной говорит Понтоною: ''Всех удовольствуй вином в мегароне''; и тот ''разлил всем вино, совершив возлиянье''.
Во время обеда храбрейших чествовали особо. Тидеид [Диомед] награждается мясом и полными кубками, а Аякс ''длиннейшим хребтом бесконечным''. То же самое получают и басилеи: ''бычий хребет перед ним был поставлен'', то есть перед Менелаем. И Агамемнон почитает Идоменея ''полной чашей'', а Сарпедон удостоен у ликийцев кроме полной чаши еще мясом и особым местом.
Выпивка за здоровье сопровождалась приветствием в виде рукопожатия. <14> Так, боги ''пили из чаш золотых и друг другу приветствия слали'', то есть давали один другому правую руку, так как они пили за здоровье друг друга. И кто–то [Одиссей] ''Пелида приветствовал'' вместа ''дал ему правую руку'', то есть, он выпил за его здоровье, держа чашу в правой руке. Они одаривали также частью своей собственной порции того, кто им угодил, как Одиссей отрезал для Демодока кусок хребта, который подали ему.
На пирах пользовались услугами танцовщиц и кифаредов, как женихи Пенелопы. Во дворце Менелая ''аэд пел божественный'' и кружились два акробата, поддерживая веселье: μολπή (веселье) вместо нашего παιδιά (игра). Аэды обладали некоторой рассудительностью и заменяли теперешних философов. Агамемнон, например, оставляет аэда охранять и наставлять Клитемнестру. Он должен был во–первых рассказами о честности других женщин внушать ей стремление соперничать с ними в добропорядочности, и во–вторых, приятными беседами отвлекать ее разум от низменных мыслей. Поэтому Эгисф совратил женщину не прежде, чем убил певца на пустынном острове. Сродни ему аэд, который поет по принуждению перед женихами и высказывает свое отвращение к соискателям руки Пенелопы. Вообще, можно сказать, что Гомер называет всех аэдов ''уважаемыми'' в глазах людей, ибо ''Муза их петь научила и племя певцов полюбила''. Демодок у феаков поет о любви Ареса и Афродиты, не одобряя их страсти и с целью удержать своих слушателей от запретных желаний, или еще потому, что он знал, что они были вскормлены в роскошной жизни и предлагал им для забавы то, что наиболее соответствовало их характеру. И Фений поет женихам о возвращении ахейцев не без намека. И Сирены поют Одиссею о наиболее отрадных для него вещах, демонстрируя осведомленность о близких ему предметах. ''Знаем мы все'', говорят они, ''что земля благодатная носит, знаем и прочее все, <что на ней происходит>''.
Танцы у Гомера исполняются в одних случаях акробатами, в других посредством игры в мяч. Игру с мячом придумала якобы Навсикая, если верить Агаллиде, ученой женщине с Коркиры, которая естественно хочет угодить соотечественнице. Но Дикеарх отдает это изобретение сикионцам, а Гиппас называет тут лакедемонян, родоначальников всех гимнастических упражнений. Навсикая же единственная из героинь, которую Гомер изображает играющей в мяч. Знаменитыми игроками в мяч были Демотел, брат Феокрита [или Феогнида], софиста с Хиоса, и некий Херефан. Последний, преследуя одного распутного юношу, не разговаривал с ним и не вступал в связь. Наконец, юноша сказал: "Херефан, если ты отстанешь от меня, я дам тебе все, что ты пожелаешь''. ''Да я тебя и знать не хочу'', сказал тот. ''Зачем тогда ты ходишь за мной?'', спросил юноша. На что Херефан: ''Мне приятно смотреть на тебя, хотя я не одобряю твоих нравов''.
Фолликул (похоже, вид мяча) был придуман Аттиком из Неаполя, педотрибом Помпея Магна, для физических упражнений. Игра же в мяч, называемая теперь α̉ρπαστόν, прежде называлась φαινίνδα, и я нахожу ее лучшей из всех. Игра в мяч требует большого усилия и весьма утомляет, так как приходится сильно вертеть шеей. Поэтому Антифан: ''Ох, проклятие, больно шее моей''. <15> Он описывает фенинду так:
''Он, мяч схватив, его подал со смехом,
кого–то избежал, кого–то оттолкнул,
кого–то на ноги поднял средь криков:
''вышел'', ''перелет'', ''взял'', ''выше'',
иль ''упал он'', ''в небо'', ''недолет'',
''отдай туда, где куча''.
Игра была названа фениндой или от того, что игроки говорили с мячом, или, согласно Юбе Мавретанскому, потому, что придумал ее педотриб Фенестий. И Антифан: ''К Фенестию в гимнасий ты пришел сыграть в фенинду''. Игроки в мяч заботились о гармоничности движений. Ведь Дамоксен говорит:
''В мяч играл юноша, коему было на
вид лет шестнадцать–семнадцать.
Прибыл он с Коса: сей остров рождает богов.
Когда б ни поймал, иль не бросил он мяч,
он всегда обращал взор на нас, занимавших места,
а мы восклицали все хором: ''О что за ритм,
что за скромность манер, как искусно!''.
Что б ни сказал он и что бы ни сделал, друзья,
он казался нам чудом красы. Ведь ни разу
не видел я прежде гармонии жестов другой и не слышал.
Мне стало бы дурно, останься я дольше:
не скрою, что я нездоров и теперь''.
Даже Ктесибию, философу из Халкиды, нравилось играть в мяч, и многие друзья царя Антигона раздевались, чтобы сразиться с ним. Лаконец Тимократ написал трактат об игре в мяч.
Но феаки у Гомера танцуют и без мяча. И они пляшут, ''часто сменяясь'', тогда как другие стоят рядом и производят шум указательными пальцами, откуда и взялся глагол ληκειν (щелкать, трещать). Знает поэт и о танцах в сопровождении пения. Ибо в то время как Демодок пел, "юноши в первом расцвете" плясали, а в "Изготовлении оружия" мальчик играл на кифаре, тогда как другие ''вкруг него прыгали с песней и пляской''. Здесь есть намек на стиль ''гипорхемы'', ставшей популярной в эпоху Ксенодема и Пиндара. Этот вид танца подражает действиям, которые можно пересказать словами. Ксенофонт прекрасно описывает его в ''Анабасисе'', став ему зрителем на обеде у фракийца Севфа. Он говорит: "Когда совершили возлияния и спели пеан, первыми поднялись фракийцы и сплясали в вооружении под звуки флейты. Они прыгали высоко и легко размахивая ножами. Под конец один ударил другого и зрители подумали, что он получил смертельный удар. Он упал настолько артистично, что все присутствующие пафлагонцы громко вскрикнули. Затем первый танцор снял доспехи с ''убитого'' и удалился, распевая победную песнь, пока другие фракийцы уносили павшего словно мертвого, хотя он нисколько не пострадал. Потом поднялись энианы и магнеты, которые исполнили так называемую карпею. Танцевали ее так. Один исполнитель кладет около себя оружие и затем начинает сеять и пахать, часто оглядываясь кругом будто в страхе. Разбойник приближается, и как только первый танцор видит его, он хватает оружие и сражается за своего быка под звук флейты. <16> Наконец, разбойник связывает противника и уводит быка, но иногда и пахарь одолевает разбойника, связывает ему руки за спиной и гонит его бок о бок с быком''. Еще один исполнитель у Ксенофонта танцевал ''перса'', хлопая легкими щитами и попеременно приседая и вставая. Все это он делал в ритм, под аккомпанемент флейты. Он описывает и аркадян, которые поднялись в полном вооружении и прошли военным шагом в такт флейты, ловко приспосабливаясь к ритму танца.
Гомеровские герои пользовались и флейтами, и свирелями. Агамемнон, например, слышит "звук флейт и свирелей". Он не вводит их на пирах, но в "Изготовлении оружия'' упоминает флейты на брачном торжестве. И флейтистами он делает варваров: ведь у троянцев раздался "звук флейт и свирелей".
Они совершали возлияния под конец обеда Гермесу, а не Зевсу Исполнителю, как поздние эллины. Ибо Гермес считался покровителем сна. Жертвуют они ему с возлиянием и языки животных, оставшиеся от обеда, потому что он бог красноречия.
Знает Гомер и о разнообразии пищи, ибо он говорит о снеди ''всякого рода'' и яствах, которые едят ''Зевеса питомцы, цари''. Знаком он и со всей роскошью наших дней. Так, из человеческих жилищ наиболее великолепным был дворец Менелая, обстановкой и блеском похожий на чертог одного иберийского царя, о котором Полибий говорит, что он соперничал роскошью с феаками, если не считать золотых и серебряных кратеров, наполненных ячменным вином и стоявших внутри дома. А при описании жилища Калипсо Гомер заставляет изумляться Гермеса.
Преданность наслаждениям демонстрирует у него жизнь феаков, ''ибо всегда по душе нам и пир, и кифара'', [говорят они о себе] … эти стихи, говорит Эратосфен, написаны так: ''Что до меня, то скажу я, что нет удовольствия слаще, чем зрелище царства веселья и немощи зла и где гости за пиром внимают аэду'', подразумевая под немощным злом несусветную глупость. Ибо феаки не могли быть безумны, поскольку, как говорит Навсикая, боги любили их.
Женихи у Гомера забавлялись, "камешки меча, присев пред дверями". Конечно, они не могли научиться этой игре от знаменитого Диодора или Феодора, или митиленца Леонта, чьим предком был афинянин, и которого, согласно Фению, никто не сумел обыграть. Апион Александрийский говорит, что он даже слышал от итакийца Ктесона ее описание. "Женихов", говорит он, ''насчитывалось сто восемь человек, и они разделили сто восемь камешков на две равные части, так что согласно числу самих игроков, с каждой стороны было по пятьдесят четыре камешка. Между сторонами было оставлено небольшое пространство, а посередине этого пространства, они установили один камешек, названный ими Пенелопой и служивший целью для бросков другими камешками. <17> Затем игроки тянули жребий, и кто вытаскивал первый, тот метил в цель. Если игрок попадал и проталкивал ''Пенелопу'' вперед, он передвигал свою фишку на место, занимаемое прежде ''Пенелопой''; затем, снова поставив ''Пенелопу'', пытался попасть в нее своей фишкой со второй позиции. Если он попадал в нее, не задев фишку другого игрока, то побеждал в игре и увеличивал свои шансы на брак с супругой Одиссея. Эвримах, одержал наибольшее число побед и считался первым претендентом". Поэтому, вследствие изнеженной жизни руки у женихов были настолько вялые, что они не могли даже чуть–чуть натянуть тетиву лука. И даже прислужники их предавались роскоши.
Большое внимание Гомер уделяет запаху благовоний. ''Когда же на медный их пол проливали Зевесова дома, то шел аромат до земли и до неба''. Гомер также знает и о богато украшенных ложах: одно из них Арета велит постелить для Одиссея, да и Нестор хвалится Телемаху, что у него их вдоволь.
Некоторые другие поэты переносили иногда сумасбродство и легкомыслие своей эпохи во времена Троянской войны. Эсхил, например, изображает пьянствующих эллинов, которые допились до того, что даже разбили друг другу о головы ночные горшки. Он говорит:
''Вот негодяй тот, в меня запустивший
нелепый снаряд, премерзейший горшок,
и он не промазал, попал он мне в лоб,
горшок разлетелся в куски,
и носом почуял я сразу,
что пахло совсем не духами''.
И Софокл говорит в ''Сотрапезнике ахейцев'':
''Гневом пылая, он бросил премерзкий горшок,
и попал он мне в лоб, и разбился совсем
не с бальзамом сосуд: поражен я был вонью''.
Эвполид упрекает того, кто первый ввел слово ''ночной горшок'':
''АЛКИВИАД. Терпеть не могу их спартанских привычек,
и я бы купил сковородку.
Б. Множество женщин, по–моему, нынче занялися блудом.
АЛК…… кто же придумал винище лакать рано утром?
Б. Сильно ты нас развратил, предаваясь распутству.
АЛК. А кто же крикнул: ''раб, ночной горшок!'' в застолье первым?''.
Б. Мудро с твоей стороны, Паламеда достойно''.
Но у Гомера знатные благопристойно обедают в палатке у Агамемнона, и хотя в "Одиссее" Ахиллес и Одиссей бранятся, а Агамемнон "втайне обрадован'' их ссорой, все же их распри полезны, раз они спорили о том, брать Илион хитростью или с битвы. Даже пьянствующие женихи у Гомера не ведут себя так безобразно, как персонажи Софокла и Эсхила, разве что один из них бросил в Одиссея бычью ногу.
Во время пира герои сидят, а не возлежат. Восседали иногда и при дворе царя Александра, согласно Дурису. Однажды, угощая почти шесть тысяч командиров, он рассадил их на серебряных стульях и ложах, постелив пурпурные плащи. <18> Гегесандр же говорит, что в Македонии не было в обычае возлежать за обедом кому–либо, если он не убил копьем дикого кабана без помощи охотничьей сети. До тех пор они должны были есть сидя. Кассандр в возрасте тридцати пяти лет продолжал сидеть за едой рядом со своим отцом, так как не мог совершить этого подвига, хотя был храбрым и хорошим охотником.
Итак, Гомер благопристойно вводит своих героев, которые едят на пирах исключительно одно мясо. Более того, они его сами себе готовили, и не смешно и не стыдно видеть их за этим занятием. Они вовсю практиковали самообслуживание и по словам Хрисиппа гордились тут своей сноровкой.
Одиссей, к примеру, утверждает, что он искусен как никто в разрезании мяса и колке дров. И в "Посольстве" Патрокл и Ахиллес устраивают все. И когда Менелай празднует свадьбы своих детей, новобрачный Мегапенф разливает вино. Теперь же мы настолько выродились, что возлежим на пирах. Лишь недавно были введены и общественные бани, причем вначале их запрещали открывать внутри пределов города. О вреде бань не молчит Антифан:
''Пусть сгинет купальня!
Меня она чуть не сгубила.
Я чуть не сварился, как мясо.
Ведь словно содрали мне кожу.
Свирепа водичка!''
Гермипп:
''Я Зевсом клянуся, не должен муж добрый
вином напиваться и мыться в купальне, как ты''
Возросло число не только поваров, но и парфюмеров, так что никто не удовлетворился бы ''даже ныряньем в помаду'', говоря словами Алексида. Процветают также искусства приготовления сладостей и того, что относится к области любовных утех, и изобрели даже губки, которые подкладывают вниз, и это якобы способствует частоте половых сношений. По словам Феофраста существуют средства настолько возбуждающие, что хватает на семьдесят совокуплений, и под конец извергнется кровь. А по свидетельству Филарха среди даров, которые индийский царь Сандрокотт прислал Селевку, были возбудители настолько сильные, что, если их клали под ноги любовникам, те становились похотливыми, как птицы, а у других совокупляющихся, напротив, ничего не выходило. Даже музыка нынче испортилась, а извращения в одежде и обуви достигли крайнего предела.
Но Гомер, хотя он и знал о существовании благовоний, нигде не изображает своих героев умащенными ими, за исключением когда он описывает Париса, говоря: "светлый красою". Также и Афродита ''лицо очищает красою". Далее, он не представляет никого с надетым венком, хотя из одной метафоры видно, что они ему были известны: ''Остров вокруг бесконечного моря подобно венку протянулся''. И ''сплошь пред тобою венец жаркой брани пылает''. Еще можно заметить, что в "Одиссее" моют руки перед едой, тогда как в "Илиаде" не моют. Это потому, что в "Одиссее", где люди наслаждаются благами мира, жизнь нетороплива, и они холят свои тела ваннами и омовениями. <19> По той же причине в ''Одиссее'' играют в кости, танцуют и забавляются мячом. Геродот неверно говорит, что игры были изобретены в царствование Атиса, когда свирепствовал голод, ибо героический век предшествовал его времени. В "Илиаде" же все только и знай кричат: ''Слушай, Войны дочь, призыв боевой, наступление брани''. Аристоник Каристский, игрок в мяч у Александра, получил афинское гражданство за свое искусство, и ему поставили статую. Ибо в поздние времена эллины стали больше ценить низкие ремесла, нежели работу мысли. Гестиейцы и ореоты, к примеру, воздвигли в театре медную статую фокусника Феодора, с игорным камешком в руке. Аналогично милетцы почтили кифариста Архелая. В Фивах нет статуи Пиндара, зато есть памятник певцу Клеону с надписью:
''Вот сын Пифея, Клеон, Фив аэд,
превзошедший любого, кто жил на земле,
урожаем венков. Его слава достигла небес.
Так прощай же, Клеон, ты навеки прославил свой край''.
Согласно Полемону, когда Александр разрушил Фивы до основания … один беженец положил деньги в углубление плаща этой статуи, когда же город отстроили, он вернулся и нашел их в целости и сохранности, хотя прошло тридцать лет. Гегесандр рассказывает, что сочинитель мимов Геродот и танцор Архелай пользовались наибольшим уважением у царя Антиоха. Отец же последнего, тоже Антиох, включил сыновей флейтиста Сострата в число своих телохранителей.
И эллины и римляне удивлялись бродячему фокуснику Матрею из Александрии, который утверждал, что он держал зверя, пожравшего самого себя, так что даже теперь спорят, что это был за зверь. Он также сочинял апории вроде аристотелевых и читал их на публике: "Почему солнце спускается, но не ныряет?" или "Почему губки вместе пьют, но не пьянеют?" или "Почему тетрадрахмы обмениваются, но не сердятся?" Афиняне же предоставили кукольнику Потину сцену, на которой боговдохновлялись Еврипид и современные ему поэты. Они даже воздвигли статую <жонглера> Эвриклида в театре в одном ряду с изображениями Эсхила и его соперников. Восхищались также фокусником Ксенофонтом. Тот оставил после себя ученика Кратисфена из Флиунта, который зажигал самопроизвольный огонь и изобрел множеством других магических трюков, сбивающих людей с толку. На него походил фокусник Нимфодор, который, испытав обиду от регийцев, как рассказывает Дурис, первым высмеял их за трусость. А клоун Эвдик прославился, подражая борцам и кулачным бойцам, согласно Аристоксену. <20> Тот же Аристоксен говорит, что Стратоном из Тарента восхищались за подражание жанру дифирамбов, а италиец Энон ценился за пародирование пения под кифару. Последний изображал свистящего Циклопа и потерпевшего кораблекрушение Одиссея, коверкающего слова. А Диопиф Локрийский, согласно Фанодему, появлялся в Фивах, подпоясавшись пузырями, наполненными молоком и вином, и выжимал содержимое, говоря, что изрыгает его изо рта. Схожим фокусом прославился также лицедей Ноэмон. Знаменитые фигляры находились и при дворе Александра — Скимн Тарентинский, Филистид Сиракузский и Гераклид Митиленский. Известными клоунами были Кефисодор и Панталеон, а Ксенофонт <в ''Пире''> упоминает шута Филиппа.
ГРАНИЦА. Афиней называет Рим "жилищем мира" и говорит, что не ошибется тот, кто назовет Рим миниатюрной вселенной — и правда, там можно увидеть общины со всех городов мира. Большинство из них он упоминает с характеризующими их эпитетами, например, "золотая Александрия", "прекрасная Антиохия", "блестящая Никомедия", и еще ''самый лучистый из всех городов, кои созданы Зевсом'', я говорю об Афинах. Дня не хватило бы мне передать названия всех городов, которые перечисляет он, нет, даже всех дней в году не будет достаточно: столько городов вмещает в себя небесный Рим. Ибо все народы живут там совокупно каппадокийцы, скифы, понтийцы и множество других. И все эти народы ойкумены объединил философ–танцор нашего времени Мемфис, говорит Афиней, забавно сравнив движения его тела с древнейшим и наиболее царственным из городов <Египта>. О нем Вакхилид: ''Мемфис, свободный от бури, и Нил, тростниками заросший…''.''Мемфис'' объясняет природу пифагорейской философии лучше учителей красноречия, без слов толкуя ее доктрины.
Первым этот так называемый "трагический танец" в стиле ''Мемфиса'' ввел александриец Бафилл, который по словам Селевка плясал в пантомиме. Аристоник рассказывает, что этот самый Бафилл вместе с Пиладом, написавшем трактат о пляске, разработал италийский стиль танца отдельно от других видов — комического кордака, трагической эммелии и сатирической сикинниды (откуда сатиры зовутся также сикиннистами) — который придумал один варвар по имени Сикинн. Другие говорят, что Сикинн был критянин. У Пилада танец был торжественный, выражающий страсть и многоликость, а у Бафилла — более веселый, род гипорхемы. Софокл мало того что был красив в юности, в детстве достиг больших успехов в танце и музыке под руководством Лампра. После битвы при Саламине он плясал под звуки лиры вокруг трофея, обнаженный и натертый маслом. Другие утверждают, что он плясал в плаще. А когда он давал "Фамирис", то сам играл на кифаре. Он также весьма искусно играл в мяч, когда писал "Навсикаю". Даже мудрый Сократ любил ''мемфис'', часто с удивлением смотрел на его исполнение, согласно Ксенофонту, и говорил своим знакомым, что танец есть упражнение для всех членов. <21> Ибо люди обычно употребляют слово ''танец'', имея в виду физическое движение тела. Так, Анакреон: ''С кудрями пышными дочери Зевса плясали проворно''. А Ион: ''С внезапности сердце его заплясало живее''.
Гермипп сообщает, что Феофраст обычно появлялся в Школе в урочный час, изысканно одетый, и, усевшись, давал полную волю каждому движению и жесту, когда говорил. Однажды, изображая обжору, он высунул язык и облизал губы. — Люди прошлого заботились о приличии в одежде и высмеивали нерях. Древние вообще придавали умению одеваться большое значение, а кто не умел, те подвергались едким насмешкам. Так, Платон в "Теэтете" говорит о людях, ''которые умели быстро и сообразительно услужить, но не знали, как набросить себе плащ на плечи слева направо и не находили нужных слов, чтобы правильно спеть о богах и о человеческом счастье''. Сапфо издевается над Андромедой: ''Что за простушка прельстила тебя? невдомек ей, как рубищ своих стянуть с ног''. Филетер: ''Ноги прикрой! Да и плащ опусти, бедный мой, и коленок не кажь, иль сочтут, что живешь ты в деревне''. Гермипп говорит, что хиосец Феокрит порицал привычку Анаксимена неопрятно одеваться. И Каллистрат, ученик Аристофана, в своей книге бранит Аристарха за то же, так как даже аккуратность в одежде отличает культурного человека. Поэтому Алексид говорит:
''Одно я сочту грубиянством:
развязно шагать среди улиц;
ведь можно идти и изящно.
За это не надо платить,
и нужды нет почет воздавать никому,
чтоб его получать от других.
С достоинством ходить — сама награда,
смотреть на это — радость,
и вообще, прекрасна жизнь.
Какой разумный муж себе откажет в этом?''
И Эсхил не только придумал превосходную и величавую одежду, облачаясь в которую соперничают [на Элевсинских мистериях] гиерофанты и дадухи, но также открыл многие танцевальные фигуры и распределил их хоревтам. Ведь Хамелеонт говорит, что Эсхил первый расположил хоры, не прибегая к услугам танцмейстеров, но наметив для себя элементы пляски, стал вообще заправлять всем спектаклем один, во всяком случае, кажется, в своих собственных пьесах. Ибо Аристофан (и у комических поэтов можно найти достоверные сведения о трагиках) заставляет Эсхила сказать о самом себе: ''Придал я виды обновленные хорам''. И
''Видал у Эсхила фригийцев,
к Приаму пришедших на помощь
для выкупа Гектора тела.
И было у них много жестов и поз:
они вытворяли их так, сяк и эдак''.
Танцмейстер Телесид (или Телест) тоже изобрел немало фигур для актеров, которые иллюстрировали смысл своей речи руками. <22> Филлид, музыкант с Делоса, говорит, что кифареды древности производили движения лицом, но больше ногами, подражая и солдатам, и хоревтам. Аристокл поэтому говорит, что Телест, танцор Эсхила, был настолько артистичен, что в трагедии "Семеро против Фив" он изобразил действие просто пляской. Говорят также, что древние поэты — Феспид, Пратин, Кратин и Фриних — назывались ''плясунами'', потому что они не только применяли хороводы для интерпретации своих пьес, но и оставив на время сочинительство, сами обучали танцам всех желающих.
Эсхил писал свои трагедии, когда пьянствовал, согласно Хамелеонту. Софокл, по крайней мере, бранится в его адрес, что если он и сочинял что путное, то бессознательно.
Народные танцы следующие: лаконский, трезенский, эпизефирский, критский, ионийский, мантинейский: их предпочитает Аристоксен по причине движения рук. Танец настолько ценился как искусство, что Пиндар называет Аполлона плясуном: ''Плясун, бог красы, Аполлон с необъятным колчаном''. И Гомер или кто–то из гомеридов говорит в гимне Аполлону: "С арфой в руках и со сладкой игрою шел Аполлон высоко и изящно''. А критянин Эвмел (или Арктин?) вводит Зевса как плясуна со словами: ''Родитель богов и людей танцевал в середине ''. Но Феофраст говорит, что Андрон, флейтист из Катаны, первым соразмерил движения тела с игрой на флейте, — отсюда "сицилийствовать" означало у древних ''плясать''. После него был Клеолад из Фив. Также прославились как танцоры Болб, упоминаемый Кратином и Каллием, и критянин Зенон, по словам Ктесия, весьма любимый Артаксерксом. Александр же в письме к Филоксену упоминает Феодора и Хрисиппа.
Сатирик Тимон Флиунтский называет Мусей птичьей клеткой, высмеивая тем самым философов, которые живут там и их кормят, как дорогостоящих птиц за решеткой:
''Много в стране, где племен изобилье,
в Египте, книжных червей объедается жирных:
спорят они без конца в птичьей клетке Мусея''.
….. пока эти застольные ораторы не прекратят словесного поноса. Ибо мне кажется, что, занедужив языком, они забыли даже пифийский оракул, записанный Хамелеонтом: ''Пред Псом двадцать дней и еще двадцать после бог Дионис пусть побудет врачом у тебя в оененном жилище''. Мнесифей из Афин также говорит, что пифийская жрица изрекла афинянам почитать врача Диониса. И Алкей, знаменитый митиленский поэт, говорит: ''Дай своим легким вина: ведь звезда завершает свой путь; пришло время тяжелой поры, и все жаждой страдает от жара''. И в другом месте: ''Давайте же пить, ведь звезда завершает свой путь''. И Эвполид говорит, что Каллий принуждается Протагором пить, чтобы ''мог он полегче дышать перед тем, как взойдет звезда Пса''. Но высыхают не только легкие: возможно, что и сердце в опасности. <23> Ведь и Антифан говорит:
''Что, ты скажи мне, есть жизнь?
И я бы ответил всем: влага.
Взгляни на деревья вблизи
многоводных потоков,
где влажно и ночью и днем:
они все поражают красою и ростом,
а те, что противятся водам,
живя среди жажды и в суши,
вконец погибают с корнями''.
После того как они побеседовали так о Сириусе, говорит Афиней, им подали выпить. Слово ''влага'' применительно и к вину. Антифан: ''Плотно поевшим еду смочить должно''. Эвбул: ''Сикон я, и мне б освежиться и пьяным напиться. Б. Ты пил? СИКОН ….. да, пил, клянусь Мендейским Зевсом!''
Глагол α̉ναπίπτειν имеет главным образом отношение к душе, так как применяется в значении ''приуныть'', "упасть духом". Так, Фукидид в первой книге: "…побежденные, они меньше всего падают духом". Но Кратин применяет это слово к гребцам: ''Всплеск сделай и откинься!" И Ксенофонт в "Экономике": ''Почему гребцы не мешают друг другу? Не потому ли, что они сидят правильными рядами, нагибаются вперед размеренно и назад размеренно?'' Но глаголом α̉νακεισθαι, "воздвигаться", мы говорим о статуях, откуда те, кто выражал им что–то лежащее, высмеивались. Так Дифил: ''Я же пока полежу (α̉νεκείμην)'', на что его обиженный товарищ отвечает: ''Ну и лежи (α̉νάκεισο)'' [т. е. как статуя]. Филиппид: ''и всегда на пирах возлежа рядом с ним'' и продолжает: ''Он, случаем, не статуи кормил?'' И κατακεισθαι (лежать), и κατακεκλίσθαι (возлечь) используются в "Пире" и у Ксенофонта, и у Платона. Алексид:
''Что за несчастье ложиться (κατακεισθαι)
пред самым обедом, если и сон не идет,
и понять нам нельзя, кто и что говорит:
мысли лишь о столе''.
Слово α̉νακεισθαι можно найти, хотя и редко, в следующих случаях: сатир у Софокла употребляет его, когда он охвачен страстью к Гераклу: ''Вскочил бы я ему лежащему (α̉νακειμένω) на шею!'' Аристотель в "Установлениях тирренцев": "Тирренцы пируют вместе с женщинами, лежа (α̉νακείμενοι) под одним плащом". Но у Феопомпа: ''Потом в триклинии лежали (κατακείμενοι) мы и пили, вопя друг другу песню Теламона, и было очень мило''. Филонид: ''Лежу (κατάκειμαι) я здесь, как видите, давно''. Еврипид в "Циклопе: ''Упал (α̉νέπεσε) он и лежал и тяжело хватал ртом воздух''. Алексид: ''Потом велел я ей бегом спуститься вниз и лечь (άναπεσεΐν) со мною рядом''.
Слова πάσασθαι и α̉πογεύσασθαι используются в значении ''отведать'' Например, Феникс говорит Ахиллесу: "не хотел я с другим в мегароне отведывать (πάσασθαι) пищи". И в другом месте: "они отведали (ε̉πάσαντο) утробы". <24> И Приам говорит Ахиллесу: "пищи чуть–чуть лишь я нынче отведал (πασάμην)", что было естественно для человека, пребывающего в скорби, ибо насытиться как следует ему не позволял траур. Поэтому тот, кто вообще не ел, тот ''голодный лежал и без пищи ('άπαστος). Относительно тех, кто наедается до отвала, Гомер никогда не употребляет слова πάσασθαι, но отмечая, что кто–то насытился, говорит: "когда же едою себя усладили", или "пищею голод прогнали". Но более поздние писатели используют πάσασθαι, обозначая также пресыщение. Каллимах: ''Скорее б себя я насытил (πασαίμην) рассказом''. Эратосфен: ''Мясо, охотой добытое ими, зажарили в золе они, затем съели (ε̉πάσαντο)''. — "Как дерево к дереву липнет", говорит фиванский лирический поэт [Пиндар].
ЕЩЕ О ЖИЗНИ ГЕРОЕВ.
Селевк говорит, что выражение Гомера δαιτα θάλειαν (добрый пир) означает на самом деле, вследствие перестановки букв, δίαιταν (образ жизни), тогда как производить δαιτα от δαίσασθαι (разделять) значит поступать против правил.
Каристий Пергамский пишет, что женщины с Коркиры еще и сегодня поют, играя в мяч. У Гомера также и женщины, и мужчины играют в мяч, а мужчины ритмично бросают диск и копье: ''Метанием диска и копий они наслаждались''. Ибо элемент наслаждения облегчает физическую нагрузку. Юноши также выходят на охоту и ловят различную добычу с целью подготовить себя к опасностям войны, и в результате они становились сильнее и крепче: ''Как башня сомкнулись они и на зверя наставили копья''. Они знакомы еще с разными видами купания, когда освежаются после трудов: они смягчают усталость в море, чтобы сбавить напряжение нервов, а мускулы расслабляют в ванне. Затем они натираются маслом, так чтобы их тела сохранили гибкость, когда высохнет вода. Например, герои, возвратившись из разведки, ''в море пот смыли с голеней, шеи и бедер''; освежившись же, ''еще в гладкотесанных кадках купались, потом шли обедать, оливковым маслом натершись''. Был и другой способ облегчить утомление, теплой влагой. ''Смешала она подогретую воду со свежей и мне поливала приятнейшей влагою голову, плечи''. Ибо ванны из–за того, что вода полностью закрывает поры в теле (словно когда кто–то бросает решето в воду), препятствуют выделению пота. Так объясняет Аристотель в своих "Физических проблемах", где он исследует, почему люди, покрытые потом, не потеют после того как они входят в горячую или холодную воду и до тех пор пока они снова не выйдут из ванны.
Пирующим героям подавали на стол и овощи. Что они знакомы с ними, ясно из слов: ''Дальше всего зеленела гряда, где посажены овощи были с любовью''. Кроме того, они ели и лук, хотя он источал нездоровый сок: ''впридачу добавила лук как приправу к напитку''. <25> Знают они и о фруктовых деревьях: ''Груша за грушею зреет, за смоквою смоква''. Отсюда Гомер дает эпитет ''прекрасный'' плодоносным деревьям: ''Растут там деревья прекрасные: яблони, груши, гранаты''. Но деревья для кораблестроения он отличает эпитетом ''высокий'': ''Где деревья вздымаются ввысь — черный тополь, ольха и сосна, достающая небо"'. Фруктами пользовались еще до Троянской войны. Тантал, например, не избавился от страсти к ним даже и после смерти, видя, что бог, который наложид на него кару, трясет перед ним аппетитным плодом (как пастухи погоняют ветками бессловесных животных), все же препятствуют ему насладиться им, когда он готов вот–вот схватить его. И Одиссей напоминает Лаэрту о том, как тот дал ему в детстве тринадцать груш.
Что они также ели рыбу, раскрывает Сарпедон, когда он сравнивает плен с ловлей большим неводом. Однако Эвбул говорит шутя, с комическим блеском:
''Где же Гомер заикнулся хотя б
об одном из ахеян, который ел рыбу?
Мяса никто не варил у него, только жарил.
Никто среди них даже глазом не видел гетеры,
но долгих они десять лет лишь бранились друг с другом.
Горек для них был поход, ибо бреши имели они,
уходя из–под Трои, пошире проломов,
чем в стенах зияли у града, который им взять довелося''.
И птицам герои не давали житья в воздухе, но ставили силки и сети, чтобы ловить дроздов и голубей. Они также упражнялись в стрельбе по птицам, привязывая голубку <за лапку> к корабельной мачте и поражая с расстояния из лука, как рассказано в "Погребальных играх". Но поэт умалчивает о пище из овощей, рыб и птиц, чтобы не намекать на обжорство, и еще потому, что неприлично для героев тратить время на приготовления к столу, ибо Гомер считает, что это унижает героические и богоподобные деяния. Но что они использовали вареное мясо, он обнаруживает в словах: ''Как в вскипевшем котле растопляется вепря жирнейшего сало''. Затем бычья нога, которой запустили в Одиссея, была вареной, ибо никто никогда не жарит бычью ногу. И стих "он взял и поставил пред ним всевозможные мяса" доказывает не только пестроту мясных блюд из птицы, свинины, козлятины, говядины, но и то, что способы их приготовления были разнообразными и искусными.
Так появились сицилийская и сибаритская кухни, а теперь еще и хиосская. Ибо в области поварского искусства мы имеем свидетельства о хиосцах не меньше, чем о других. Тимокл: ''Никто не готовил приятнейших блюд превосходней хиосцев''.
У Гомера не только молодые, но и старики вроде Феникса и Нестора спят с женщинами. Один Менелай ни с кем не сожительствует, потому что он организовал поход с целью возвратить свою законную супругу, которая была похищена.
<26> ''Старые вина, цветы новых песен'' хвалит Пиндар. Эвбул же говорит: ''Странный то случай, что старые вина по нраву гетерам, а старцев не любят они, выбирают юнцов''. Алексид повторяет точно те же слова, только говорит ''весьма'' вместо "всегда". Что касается действительно старого вина, то оно не только приятнее на вкус, но и полезнее для здоровья. Ибо во–первых оно помогает лучше переваривать пищу, во–вторых, оно составлено из более чистых частиц и легко усваивается, в-третьих, оно увеличивает телесную силу, в-четвертых, делает более красной кровь и дает ей более спокойный ток и, наконец, оно дарит безмятежный сон. Гомер хвалит то вино, которое можно в значительной степени смешать с водой, как у Марона, и старое вино можно больше смешивать, так как оно с годами становится крепче. Некоторые даже намекают, что полет Диониса в море намекает на то, что виноделие было известно уже давно. Ибо вино приятно, когда оно разбавлено морской водой. Гомер хвалит темное вино, которое он называет искрящимся. Ибо оно очень сильно действует и наиболее долго остается в организме. Феопомп говорит, что темное вино впервые появилось у хиосцев, и что они научились сажать и выращивать виноград у Дионисова сына Энопиона, который и заселил остров [Хиос], хиосцы же научили <виноградарству> других людей. Но белое вино — слабое и нежное, тогда как желтое вследствие своей сухости легче переваривается.
Относительно италийских вин Гален, который был в компании с Афинеем, говорит: "Фалернское достаточно созревает для питья через десять лет и хорошо от пятнадцати до двадцати лет, однако, перейдя этот предел вызывает головную боль и бьет по нервной системе. Известны два его сорта: сухое и сладковатое. Последнее становится сладковатым всякий раз когда южные ветры дуют при приближении сбора винограда, отчего оно получается темнее. Вино, изготовленное не при этих условиях, сухое и желтого цвета. Альбанское вино также двух сортов, один скорее сладкий, другой кислый. Оба достигают лучшего вкуса после пятнадцати лет. Соррентинское начинает хорошеть после двадцати пяти лет; так как ему недостает жира и оно очень рыхлое, то оно созревает долгое время, и даже когда созреет, полезно оно только для тех, кто пьет его постоянно. Вино из Регия, которое содержит больше жира, чем соррентинское, становится годным для питья после пятнадцати лет, как и привернское. Последнее тоньше регийского и меньше всего ударяет в голову. Сходно с привернским и формианское, но оно быстро созревает и жирнее других. Трифолийское поспевает медленнее, но раньше соррентинского. Статанское одно из лучших вин, похоже на фалернское, но легче и безвреднее. Тибуртинское тонкое, легко улетучивается и поспевает за десять лет выдержки, но с годами становится лучше. Лабиканское приятное и жирное на вкус; оно занимает место между фалернским и альбанским. Его можно пить самое раннее через десять лет. Гавранское и редкое, и превосходное, еще же крепкое и густое и содержит больше жира, чем пренестинское и тибуртинское. Марсийское очень острое и полезное для желудка. По соседству с Кумами, в Кампании, делается так называемое ульбанское [или ульканское]; легкое и готовое для питья после пяти лет. <27> Анконское доброе, жирное…… Буксентинское подобно кислому варианту альбанского, но целебно для желудка. Велитернское приятно на вкус и способствует пищеварению, но имеет особенность казаться смешанным с другим вином. Каленское легкое и полезнее для желудка, чем фалернское. Цекубское тоже благородное, но бьющее в голову и крепкое; оно поспевает только после многих лет. Фунданское крепкое, питательное, но ударяет в голову и в желудок — поэтому его редко пьют на пирах. Сабинское легче, чем все эти и готово для питья после срока от семи до пятнадцати лет. Сигнийское достигает годности за шесть лет, но становится гораздо лучше с годами. Номентанское поспевает быстро, и пригодно для питья после пяти лет; оно ни приятнее, ни тоньше. Сполетинское вино … приятно на вкус и имеет золотистый цвет. Эквийское [или капуанское] во многих отношениях сходно с соррентинским. Баринское очень острое и постоянно улучшается. Кавкинское тоже благородное и похоже на фалернское. Венефранское легкое и полезное для желудка. Требеллийское в Неаполе умеренное по крепости, вкусное и полезное для желудка. Эрбуланское сперва темное, но становится белым спустя немного лет; оно очень легкое и нежное. Массалийское прекрасно, но его очень немного; оно густое и плотное. Тарентинское, как и все вина этих широт, мягкое, не ударяет в голову, некрепкое, приятное и полезное для желудка. Мамертинское изготовляется вне Италии, в Сицилии, и называется иоталинским. Но оно приятное, легкое и крепкое".
Харет Митиленский говорит, что у индов почитается божество по имени Сороадей, и по–эллински оно переводится как ''винодел''.
Прелестный Антифан перечисляет где–то фирменные изюминки каждого города:
''Повар придет из Элиды, из Аргоса чан,
и Флиунт посылает вино, а Коринф — покрывала;
рыбу дает Сикион, Эгион отправляет флейтисток,
Сицилия — сыр и Афины — духи, из Беотии — угри''.
А у Гермиппа так:
''О расскажите мне, Музы, жилицы Олимпа,
что за дары Дионис, судоход виноцветного моря,
людям привез в корабле своем черном.
Сильфия стебли и шкуры быков из Кирены,
скомбров и рыбы засушенной тьму с Геллеспонта,
ребра говяжьи с зерном с фессалийского края;
еще от Ситалка лаконцам чесотку, притом от Пердикки
нагруженных ложью судов много–много.
Свиней сиракузцы привозят и сыр.
Коркирцев же видно владыка морей Посейдон
погубил в крутобоких триерах, раз раскололись
они на две части. А вот что идет с заграницы:
Египет нам шлет паруса и папирус, а Сирия — ладан,
прекраснейший Крит — кипарис для бессмертных,
ливийцев страна — в изобильи слоновую кость на продажу,
а Родос — изюм и сушеные смоквы, по сладости
словно увидел бы сон ты приятный.
С Эвбеи привозятся груши и овцы,
из Фригии — пленники в рабство,
аркадцы поставят наемных солдат,
а Пагасы — клейменых бандитов с рабами.
Блестящий миндаль как и желуди Зевса
дают пафлагонцы: они ''украшения пира''.
Мука из пшеницы и фиников грузы — товар финикийский,
ковры ж и подушки различных цветов — с Карфагена''.
Пиндар в Пифийской оде, посвященной Гиерону, говорит:
''С Тайгета привозят лаконского пса
для охоты, живейшего в беге.
Козы со Скира доятся всех лучше других.
И оружье из Арга, из Фив колесница,
в земле же прекрасных плодов, что в стране сицилийской,
найдешь ты искусной работы повозку''.
А Критий:
''Коттаб — продукт сицилийский главнейший:
в цель попадаем мы винною каплей.
Повозки, что сделаны в той же стране, наилучшие в мире
своей красотой расточительной траты.
Трон фессалийский суставам даст место, удобнее коего нет.
Подушки для ложа доставили славу Милету и Хиосу
также, Энопионову граду у моря.
Тирренский фиал золотой лучше всех, как и бронза тирренцев,
что дом украшает, какого бы ей ни придумали дела.
Буквы, хранители слов — финикийцев находка.
Первыми жители Фив с лошадьми колесницу скрепили,
карийцы, правители моря, суда грузовые пустили,
страна же воздвигшая славный трофей Марафона,
находчицей стала гончарного круга и дела гончарного тоже,
прекрасного дела: оно родилося от печи с землею
и стало в домашнем хозяйстве полезно''.
И действительно, аттическая керамика в большой цене. Однако Эвбул говорит о книдийских сосудах, сицилийских кастрюлях, мегарских бочонках. Антифан же:
''Горчица из Кипра, скамония сок
и милетский настурций, с Самофракии лук,
с Карфагена капуста, и сильфий с тимьяном
с Гиметта, еще майоран из Тенеда''.
Персидский царь пил только халибонийское вино, о котором Посидоний говорит, что его делают также в Дамаске, в Сирии, когда персы посадили там виноградники. На Иссе же, острове в Адриатике, говорит Агафархид, делают вино по вкусу лучше всех других. Хиосское и фасосское вина упоминаются Эпиликом: "С Хиоса вина и Фаса, процежены оба". И Антидот: ''Фасосского налей: едва загложет сердце, я выпью тут же, и оно как новое: Асклепий увлажнил''. Клеарх объясняет: ''Из Лесбоса вино, его Марон, кажись, сготовил сам''. ''Всего приятней с Лесбоса глоток вина'', говорит Алексид и продолжает: ''Винцо из Лесбоса и Фаса он хлещет весь остаток дня и чмокает притом''. Он же: ''Бог Бромий добр: освободил он с Лесбоса вино от пошлины для всех, кто б ввез его сюда, но если кто хоть чашу отошлет из Лесба, его имущества лишат мгновенно, коль поймают''. Эфипп:
''Люблю я с Лесбоса прамнийское вино … тьму капель вылакал я с пылом''. Антифан:
''Здесь под рукой хорошая закуска,
заманчивое очень фасосское вино и ленты с миррой.
Здесь же в изобильи горит огонь Киприды:
в беду попавших бросит Афродита''.
Эвбул:
''Возьми ты с Хиоса вино иль с Фаса,
иль старое лесбийское:
очищенный нектар оно''.
Он упоминает и псифийское вино:
''Он дал отведать мне псифийского вина,
приятного и чистого, когда я страждал,
а оно мне уксусом ударилося в грудь''.
А Анаксандрид: ''псифийского разбавленного хой''.
<29> Второму изданию комедии Аристофана ''Фесмофориазусы'' ("Женщины на празднующие Фесмофории") Деметрий Трезенский дал название ''Фесмофориазасы'' ("Женщины, справившие Фесмофории"). Там комик упоминает пепарефское вино:
''Запрет наложу на прамнийское я
вместе с хиосским вкупе,
фасосского выпить не дам,
пепарефского тоже: к любому вину,
что в нас страсть возбудит,
всякий доступ закрою''.
Эвбул: ''Левкадское вино тут под рукой, медовое, годится для питья''. Архестрат, автор сочинений о пирах:
''Затем по принятьи наполненной чаши в честь
Зевса Сотера нам следует выпить седого вина,
чьи влажнейшие кудри увенчаны белым букетом:
вину тому родина Лесб, омываемый морем.
Хвалю я библийское также вино со священной
земли финикийской, но все ж не равняю с другими его.
Ибо если впервые отведать его, не попробовав прежде,
сочтешь, что пахучей лесбийских оно, раз хранит аромат
свой немалое время, но вкусом гораздо бедней,
а из Лесба вино ты скорей за амврозию примешь.
Если какие–то там болтуны без мозгов меня
на смех поднимут и скажут, что средь вин приятнее
нету из фиников пойла, я обойду их вниманием вовсе.
С Фаса прекрасно вино, коль продержится годы.
Знакомы же мне и хвалю я побеги, чьи гроздья свисая
в других городах вырастают, и я не забыл их имен, впрочем,
им далеко до лесбийских, хотя и кому–то услада хвалить
те плоды, что дает его матерь–отчизна''.
Вино из финиковой пальмы упоминает Эфипп: ''Орехи, финики, гранаты и другие сласти: и вот вино из фиников готово''. И опять: ''С вином из фиников почал бочонок кто–то''. Ксенофонт также упоминает его в "Анабасисе". Кратин же упоминает мендейское:
''Словно увидел вино он мендейское спелое мельком,
и по пятам идя вслед, говорит: ''О что за нежное, чистое!
Хватит три четверти, если разбавить водою?''.
Гермипп где–то заставляет Диониса вспоминать:
''Выпив мендейского, вышние
мочатся в нежные ложа.
Что ж до магнетского сладкого
или фасосского с запахом яблок,
по мне они лучше всех вин далеко
кроме хийского разве,
что безупречно и лечит.
И есть еще кой–какое вино
и зовут его ''сочным'':
как приоткроешь кувшин,
вмиг повеет фиалкой оно,
гиацинтом и роз ароматом.
Запах священный весь дом
вдруг наполнит высокий:
впрямь и нектар и амвросия вместе.
Этот нектар пусть друзья мои пьют
на пиру изобильном, недруги будут
лакать лишь бурду с Пепарефа''.
Фений из Эреса говорит, что мендейцы окропляют виноградные грозди слабительным, отчего и вино приобретает соответствующее свойство.
Фемистокл получил в дар от персидского царя Лампсак на вино, Магнесию на хлеб, Миунт на приправы, Перкоту и Палескепсис на постели и одежду. <30> И царь приказал ему, как и Демарату, носить варварское платье,:дав ему Гамбрий на гардероб вдобавок к упомянутым городам при условии, чтобы он никогда не одевался по–эллински. И Кир Великий наградил своего друга Пифарха из Кизика семью городами, согласно вавилонянину Агафоклу — то были Педас, Олимпий, Акамантий, Тий, Скептра, Артипс и Тортира. "Но он'', говорит Агафокл, ''возгордясь и обезумев, собрал войско, чтобы стать тираном в своем отечестве. И кизикцы тут же выступили против него, поочередно встречая опасность". У лампсакцев почитается Приап, идентичный с Дионисом и имеющий прозвище "Дионис" так же как Фриамб и Дифирамб.
Митиленцы называют сладкое вино своей родины prodromus, другие protrоpus [''текущее из гроздьев без выжимания''].
Икарийское вино также удивительно, как говорит Амфид: ''В Фуриях масло, а в Геле бобы чечевицы, вино икарийское, фиги с Кимола''. На Икаре, говорит Эпархид, делается прамнийское вино. Оно ни сладкое, ни густое, но кислое, острое и чрезвычайно крепкое. Это тот сорт, который по словам Аристофана не нравился афинянам, когда, рассуждая об афинском народе, он говорит, что тому не по душе ни суровые, твердые поэты, ни приамнийские вина, сводящие брови и кишки, зато по сердцу напитки с нежным букетом и капающие нектаром. На Икаре, говорит Сем, есть скала, называемая Прамнийской, а рядом с ней находится гора, с которой течет это прамнийское вино, именуемое некоторыми ''лекарственным''. Прежде Икар назывался Ихтиоессой, так же, как Эхинады получили свое имя от морских ежей, мыс Сепий от гнили в окружающих водах, а Лагуссы от зайцев, и другие острова, Фикуссы и Лопадуссы названы по сходным причинам [от морских водорослей и устриц]. Виноград же с Прамнийской скалы на Икаре, говорит Эпархид, виноград, чужеземцы называют ''священным'', а жители Эноев ''Дионисиями''. Энои — город на острове [Икар]. Но Дидим говорит, что прамнийское вино ведет свое имя от винограда, называемого Прамниями; другие говорят, что называть так необходимо всякое темное вино, тогда как некоторые утверждают, что название это обязательно вообще для любого хорошего вина, сохраняющего свои качества, и что слово ''прамнии'' происходит от paramonion, ''продолжительный'', однако, еще его производят от praynonta, ''смягчающий душу'', и действительно, пьющие становятся ласковее. Амфид также хвалит вино из города Аканфа:
''А. Откуда родом ты? Скажи мне.
Б. Из Аканфа.
А. Тогда ответь–ка, вышних ради,
откуда грубость у тебя твоя?
ведь родом ты оттуда, где водится вино,
которому нет равных. Снаружи выражаешь
ты само название своей страны,
а нравами сограждан не блистаешь''.
Алексид упоминает коринфское вино как крепкое: ''Вино не наше было, из чужих краев, ведь то, что из Коринфа — пытка''. Он же упоминает и эвбейское: "Выпив эвбейского море". Архилох сравнивает наксосское с нектаром и говорит где–то: ''У меня на копье хлеб ячменный насажен, у меня на копье и вино из Исмара: я пью, прислонившись к оружью''. Страттид хвалит вино со Скиафа: ''Скиафское темное в смешанном виде журчанием путника пить призывает''. <31> Ахей же хвалит библийское: "Гостя он потчевал чашей библийского хмеля". Оно получило свое название от места [где производилось]. Филиллий говорит: ''Доставлю лесбийского с хиосским сочным, библийского, фасского также с мендейским: страдать после некому будет похмельем''. Эпихарм говорит, что его название происходит от каких–то Библинских гор. Но Арменид говорит, что Библийская область является частью Фракии под названием Антисар и Эзим. Фракия всегда славилась приятными винами, как и все соседние с ней регионы. ''В бухте стояли из Лемна суда с винным грузом'' [говорит Гомер]. Гиппий Регийский говорит, что виноград, называвшийся ''крученым'', был известен как библийский и что Поллид из Аргоса, который стал тираном Сиракуз, привез его из Италии. Поэтому сладкое вино, называемое у сицилийских греков поллидовым, должно быть и есть библийское.
ОРАКУЛ. Оракулом, по словам Афинея, бог произнес самопроизвольно:
''Пей же вино с изобильем осадков,
ведь ты не живешь в Анфедоне,
как ты не живешь и в священной Гипере,
где пил бы вино ты в очищенном виде''.
Был у трезенцев, как говорит в одной из своих ''Политий'' Аристотель, виноград, называемый анфедонским и гиперейским от неких Анфа и Гипера, как и альфефийский виноград называется от некоего Альфефия, потомка Алфея.
Алкман говорит где–то "нежарком вине, ароматном цветами"; происходящем с Пяти холмов, места в семи стадиях от Спарты. Есть также согласно Алкману вино из крепости Денфиад и из Энунта, и из Оногл и Стафм. Это места Питаны, в Лаконии. Так Алкман и говорит: ''С Энунтиады вино, иль оно с Денфиада, иль из Кариста, иль с Оноглиды, иль с Стафмитаны''. Что касается каристийского, то он имеет в виду место близ Аркадии. А эпитетом ''нежаркий'' он обозначает некипяченое вино, ибо там вина пили невареными.
В Капуе, говорит Полибий, делается превосходное вино ''анадендрит'' (древесное), которому нет равных. Алкифрон из Меандра говорит, что близ Эфеса есть горное село, именуемое прежде деревней Лето, а теперь Латорией от амазонки Латории: там делали прамнийское вино. Тимахид с Родоса упоминает родосское вино, которое он называет "поддельным" и говорит, что оно похоже на молодое. "Медовым" называется вино, которое кипятили. Полизел называет какое–то вино "настоящим домашним". Комик Платон окрестил "дымчатым" превосходное вино, производимое в Беневенте, городе Италии. Амфийским назвал какое–то дурное вино Сосикрат. Древние также пили жидкость из ароматов, называемую τρίμμα (пряничная). Феофраст в "Истории растений" говорит, что в Герее, в Аркадии, производят вино, которое лишает рассудка мужчин, но делает беременными женщин. В Керинии, в Ахайе, говорит Феофраст дальше, есть виноград, напиток от которого причиняет беременным женщинам выкидыш, и если они едят только гроздья, то все равно выкидывают. Трезенское вино, говорит он, делает пьющих бездетными. На Фасосе, говорит он, жители делают одно вино, которое усыпляет, и другое, вызывающее бессоницу.
<32> О приготовлении вина с ''букетом'' Фений из Эреса говорит: "К пятидесяти кувшинам молодого вина добавляется один кувшин морской воды, и получается α̉νθοσμία, или ''букет". И опять: ''Аνθοσμία выходит крепче с плодами новых виноградников''. И продолжает: ''Они топтали незрелые гроздья и сделали α̉νθοσμία''. Феофраст говорит, что на Фасосе вино, подаваемое в пританее, имеет удивительный аромат, поскольку оно особо приправлено. ''Ибо они помещают в винный сосуд пшеничное тесто, смешав его с медом, так что вино вместе с собственным запахом получает сладость от теста''. И дальше он говорит: "Если смешать крепкое и ароматное вино с вином мягким и не имеющим запаха, — например, с гераклейским или эритрейским, то одно доставляет нежность, а другое благоухание.
Надушенное вино упоминается у Посидиппа: ''Чудесны, желанны и ценны душистые вина''. И ''Гермес'' есть напиток у Страттида. Херей говорит, что в Вавилоне делают вино, известное как нектар. ''Так это правда, что вино разбавить надо не с одной водою, но и с шуткой''. — ''Из Дионисовых даров не должно отвергать ничто, и даже виноградную гроздинку'', говорит поэт с Кеоса.
Вино бывает белое, желтое и темное. Белое по природе тончайшее, мочегонное и горячительное, способствует пищеварению и ударяет в голову, ибо оно опьяняющее. Темное вино несладкое, очень питательное, терпкое. Но сладкие, и белое и желтое, наиболее питательны, поскольку смягчают пищевод и, сгущая телесную влагу, препятствуют головной боли. Действительно, природа сладкого вина дает возможность оставаться долгое время в областях, где распространена ипохондрия и вызывает слюнотечение, как пишут Диокл и Праксагор. Мнесифей же из Афин говорит: "Темное вино наиболее питательно, белое тончайшее и самое мочегонное, желтое — сухое и лучше всего способствует пищеварению". Вина, очень заботливо смешанные с морской водой, не причиняют головной боли, освобождают кишки, терзают желудок, вызывают вспучивания и помогают переваривать пищу. Примеры — миндийское и галикарнасское. Киник Менипп, во всяком случае, называет Минд "пьющим соленую воду". Вино с Коса также смешивается с морской водой, родосское тоже, но в меньшей степени, впрочем, много не имеет смысла: островитяне привыкли к застольям и не приемлют повседневную выпивку. Книдийское вино улучшает кровь, питательно, легко слабит, но при обильной выпивке расстраивает желудок. Лесбосское менее терпкое и более мочегонное. Самое приятное хиосское, особенно арузийское. Есть три сорта арузийского: один крепкий, другой скорее сладкий, и третий, по вкусу средний между первыми двумя, называется ''самостоятельным''. Крепкое имеет хороший вкус; оно питательное и более мочегонное; сладкое питательное, сытное и слабит кишки; ''самостоятельное'' занимает среднее место по полезным качествам. Вообще хиосское способствует пищеварению: оно питательное, улучшает кровь, очень нежное и сытное благодаря густоте и крепости.
<33> Но приятнейшие вина в Италии — альбанское и фалернское. Если каждое из них войдет в возраст и постоит долгое время, оно действует как наркотик и вызывает быстрый обморок.
Так называемое адриатическое обладает приятным запахом, легко усваивается и безвредно. Но их надо делать пораньше и ставить отдельно на открытом месте, чтобы густота, свойственная им по природе, испарилась. Весьма приятно вино, когда оно старое — коркирское. Но закинфийское и левкадское из–за смеси с мелом вредят голове. Киликийское, называемое "чистым", только слабит. Жесткая вода из источников и от дождей свойственна косскому, миндийскому, галикарнасскому и всм другим винам, которые обильно разбавляются морской водой при условии, что она тщательно профильтрована и простояла некоторое время. Эти вина поэтому употребительны в Афинах и Сикионе, где вода жесткая. Но для вин, не разбавляемых морской водой, или для слишком терпких, а также для хиосского и лесбосского годится только чистейшая вода.
''Молчал ты долго, мой язык, и как
посмеешь донести об этом?
Да, правду говорят: нужда всего
суровей и заставит раскрыть
тебя секрет твоих господ'',
говорит Софокл. — ''Я стану вместе Иолаем и Гераклом''.
Марейское вино именуется также александрийским, и оба названия происходят от озера Марея в Александрии и от одноименного города близ него. В прежние времена город был велик, но сегодня он уменьшился до размеров деревни. Он взял свое название от Марона, одного из участников похода Диониса. В той области обилие винограда, и его гроздья очень съедобны. Вино из них превосходно: оно белое и приятное, пахучее, легко усваивается, тонкое, не ударяет в голову и мочегонное. Лучше его тениотское вино, называемое от ταινία (лента), длинной полоски земли в тех местах; вина, производимые там, слегка бледные и с жирностью, которая растворяется по мере смешения с водой; точно так же в Аттике разбавляют водой мед. Тениотское вино кроме того что приятное, еще ароматное и немного терпкое. Винограда много в долине Нила, настолько же, насколько изобильны его воды, и вина получаются на любой цвет и вкус. Превосходит все другие вино из Антиллы, города близ Александрии, доходы от которого прежние цари Египта и Персии отдавали своим женам на булавки. Вино из Фиваиды и особенно вино из города коптов настолько тонкие и усвояемые и настолько способствуют пищеварению, что его можно давать больным лихорадкой без вреда для них. — ''Себя ты хвалишь женщина, не хуже Астидама'' - Астидам был трагический поэт.
<34> Феопомп Хиосский сообщает, что виноград был открыт в Олимпии, на берегах Алфея и <говорит> что в восьми стадиях от Элиды есть место, где на Дионисиях тамошние жители закрывают и запечатывают три пустых котла в присутствии туристов; позже они открывают котлы и обнаруживают их полными вина. Но Гелланик говорит, что виноград был открыт сначала в Плинфине, городе Египта. Академик Дион говорит, что египтяне с целью помочь тем, кто из–за бедности не мог позволить себе вина, придумали ячменное пиво, и принявшие его настолько пьянели, что пели, плясали и вообще вели себя так, будто перебрали вина. Аристотель же говорит, что люди, напившиеся вина падают лицом вниз, тогда как накачавшиеся пивом лежат, растянувшись на спине. Ибо вино перевешивает верхнюю часть, пиво же наводит оцепенение.
Что египтяне любители вина, на это указывает практикуемый только у них обычай: приступая к пиру, они едят прежде всего вареную капусту. Многие даже добавляют семена капусты в лекарства против пьянства. Везде, где в винограднике растет капуста, вино становится темнее. Поэтому и сибариты, согласно Тимею, ели капусту перед выпивкой. Алексид: ''Вчера ты выпил каплю лишь, теперь страдаешь головною болью. Поспи, и боль пройдет. Потом дадут тебе вареную капусту''. И Эвбул где–то говорит: ''Ты, видно, женщина, считаешь, что капуста я, раз головную боль свою стремишься излечить ты мною''. Что древние называли капусту ρ̉άφανος, засвидетельствовано Аполлодором Каристийским: ''Что ρ̉άφανος мы называем, у вас, чужеземцев, то κράμβη; и это разнит нас от женщин''. Анаксандрид: ''Мойтесь и ешьте огромные горы капусты, и ваши печали исчезнут как туча, что лоб омрачает''. Никохар: ''Желуди вместо капусты варить соберемся мы завтра, чтобы прогнать нашу боль головную''. Амфид: ''Лучшее средство от пьянства — внезапное горе: пьяниц оно исцеляет почище капусты при ближнем сравненьи''. О сходных качествах капусты писал и Феофраст: он утверждает, что даже растущий виноградник не переносит запаха капусты.

Книга II

<35> Большую часть дня он спал. Но беседы, о которых ты мне рассказываешь, настолько разнообразны, что они не оставляют мне досуга для сна. — Не промахиваясь по цели. — Никандр Колофонский говорит, что слово οίνος (вино) происходит от Ойнея: ''В чаши пустые Ойней выжал это, вином назвав жидкость". И Меланиппид с Мелоса: ''Названо было вино в честь Ойнея, владыка''. Гекатей Милетский говорит, что виноградник был открыт в Этолии, и добавляет: "Орестей, сын Девкалиона, пришел в Этолию царствовать, и его собака родила стебель. Он приказал закопать его в землю, и от него пророс виноградник с большим количеством гроздьев. Отсюда он назвал своего сына Фитием (что значит "садовод"). Когда у последнего родился свой сын, он получил имя Ойней от виноградников''. Ибо древние эллины, объясняет Афиней, называли виноградные гроздья οίναι. "У Ойнея же был сын Этол".
Платон, толкуя этимологию этого слова в "Кратиле", говорит, что οίνος есть от όίονους (кажущееся), потому что вино наполняет наши головы вымышленными впечатлениями. Или может быть оно называется так от 'όνησις (благодеяние, польза), так как Гомер намекает где–то на его значение так: ''Сам ты себе благодетелем станешь, коль выпьешь''. Действительно, он называет всякую пищу ονείατα, потому что она нам помогает. ''В вине, Менелай, боги создали лучшее средство для смертных рассеять печали'': так пишет кто–то из авторов "Киприй". А комик Дифил говорит
''О Дионис, самый милый и мудрый
в глазах всех разумных людей,
как приятно искусство твое.
Ведь один укрощаешь ты спесь;
стараньем твоим засмеется угрюмец,
мужается слабый, трусливый смелеет''.
Филоксен Киферский рассуждает о "прекрасно текущем вине, открывающем всем уста". Херемон же, трагический же поэт говорит, что вино дарует пьющему ''мудрость, веселье, безумье, рассудок''. Ион Хиосский говорит:
''Неукротимое дитя и волоокое,
ты юноша вместе и старец,
на сладкий твой зов громкозвучные
страсти летят, о вино, поднимаешь
ты дух, человеков архонт''. <36>
''Сказал Мнесифей, что всевышние людям
открыли вино, чтобы сделать великое благо
для тех, кто в питье соблюдать будет меру,
а пьющим безбрежно чтоб вред причинить.
Ибо пищу дарует оно, да и силу дает для ума и для тела.
Всего же полезней как средство оно для леченья:
смешавши с лекарством, врачуют им раны.
В соитьях любовных смешать его если и пить с соблюдением дозы,
познаешь ты радость, а если без удержу — буйство.
Разбавишь его вполовину водой, и оно вызывает безумье,
в чистейшем же виде — удар, разбивающий тело.
Отсюда везде нарекают врачом Диониса'',
[сказал кто–то]. Пифия в Дельфах также указала кому–то называть Диониса ''даятелем здоровья''. Эвбул вкладывает в уста Дионису следующие слова:
''Три лишь кратера разбавлю для здравых рассудком:
один для изгнания хвори (его выпивают вначале),
второй для любви и услады и третий ко сну.
Осушивши все три, по домам идут умные гости.
Четвертый не наш: он относится к буйству, как
пятый лишь к шуму и гаму, шестой — к кутежу и гулянке,
седьмой — к синякам, а восьмой — к нарушенью порядка,
девятый же к гневу, десятый — к безумью
с швыряньем предметов.
Море вина в небольшом по размеру сосуде -
и пьющий легко попадается в сети''.
А Эпихарм говорит:
''А. После заклания жертвы — пирушка,
за пиром же — пьянство.
Б. По мне так прекрасно.
А. Да, но за пьянством
приходит насмешка,
за нею потом — оскорбленье,
за коим случается суд,
за судом — приговор,
ну а после — оковы, тяжелая боль,
наложение штрафа''.
Паниасид, эпический поэт, предписывает первый тост Харитам, Орам и Дионису, второй Афродите и опять Дионису, третий же Буйству и Гибели. Он говорит:
''Первая часть выпадает Харитам, смеющимся Орам,
шумливому Вакху — зачинщикам пира.
Вторая дается Киприде и Вакху тому же.
И здесь винопитье мужам наибольшее благо дарует.
Ведь если они, ограничившись этим, с приятного
пира уходят, вреда никогда им не будет.
Но если преступит гость меру и лишнего примет
при третьем заходе, тогда поднимаются
Буйство и Гибель — зло людям.
Поэтому, друже, воздержность соблювши
от сладкого хмеля, иди же домой к нареченной супруге,
оставив товарищам кубки. Боюсь, что вселит в тебя
буйство медовый напиток, как в третий раз выпьешь,
и доброму пиру конец хуже некуда будет.
И это ты знай и не пей никогда слишком много''.
И дальше относительно неумеренного потребления вина Паниасид говорит: ''Гибель и Буйство идут за вином в виде рока''. Согласно Еврипиду, ''пирушка приносит удары, обидные речи и буйство''. Поэтому некоторые говорят, что Дионис и Гибрис (буйство, насилие) родились одновременно. Алексид где–то говорит:
''Природы людей и вина очень схожи, однако.
Вино молодое как юноша всякий, сначала
кипит и буянит, бродить же окончив, крепчает,
а после, как снимут с поверхности пену,
становится годным оно для питья,
чтоб для всех и всегда быть полезным''.
А согласно поэту из Кирены:
''Вино же по силе огню не уступит,
когда оно входит в людей, и оно
их волнует как южный иль северный
ветер, иль в Ливии море, и то, что
таится в глуби, выявляет: настолько
вино совершенно лишает ума человека''
Однако в другом месте Алексид говорит как раз наоборот:
''Совсем человек не похож на вино
по природе, ибо старея, теряет тот
свой аромат, а старейшие вина
мечтаем иметь мы всегда под рукою.
Кусает одно, веселит нас другое''.
<37> Паниасид говорит:
''Столь же великое благо вино
для людей, как и пламя огня.
Добрый друг оно точно, защитник
от зла, сотоварищ в печали,
желанная часть на пиру и в веселье,
в танце живом и в усладах Эрота.
Должно отсюда тебе выпивать его
с радостным сердцем в застольях,
а не сидеть, до отвала наевшись,
подобно дитяти, кое, пресытясь
едой, забывает веселье''.
И еще:
''Лучшим подарком для смертных от вышних
искристое стало вино, когда каждая песня
и танец любой и Эротова страсть по дороге
с ним шествуют вместе. Оно из сердец из
людских изгоняет печали, пока его пьют,
зная меру, но губит в вине невоздержность''.
Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте стоит дом, называемый триерой по следующей причине. Компания молодых людей однажды выпивала там. Перебрав вина, они настолько обезумели, что вообразили себя плывущими на триере и попавшими в страшный шторм на море. Наконец, они полностью потеряли рассудок и повыкидывали всю обстановку и ковры из дому, словно в пучину, убежденные, что это кормчий приказал им облегчить корабль из–за бури. Тут собралась большая толпа и стала расхищать выброшенные вещи, но и тогда юнцы не прекратили своих диких выходок. На следующий день в доме появились стратеги и привлекли их к суду, хотя они все еще ''путешествовали''. На вопросы архонтов обвиняемые ответили, что, так как буря их доконала, им пришлось выкинуть за борт лишний груз. Когда же стратеги подивились их сумасшествию, один из юношей, вроде бы постарше других, сказал им: ''А я, мужи Тритоны, со страху забился в самый низ трюма и лежал там''. Магистраты поэтому простили их умопомрачение, но постановили, чтобы они впредь не напивались, после чего отпустили восвояси. Те с благодарностью согласились ….. ''Если'', сказал один из них, ''мы когда–нибудь достигнем гавани, избавившись от столь ужасной непогоды, то воздвигнем у себя на родине статуи вам как истинным нашим спасителям рядом с морскими богами, потому что вы появились для нас очень кстати''. Вот за что дом был прозван триерой.
Филохор говорит, что пьяные раскрывают не только свои собственные тайны, но и вообще все чрезвычайно сокровенные секреты. Отсюда говорят: "вино и истина едины" и "вино обнажит человека рассудок". Отсюда и треножник в награду за победу на Дионисиях. Ибо о тех, кто говорит правду, мы говорим, что они "говорят от треножника", а под треножником Диониса следует понимать кратер. В древние времена были два рода треножников, и оба были котлами. Один, называемый ''банным'', ставился также на огонь. Эсхил: ''В домашнем хозяйстве хранился котел и всегда над огнем он держался''. <38> Другой — кратер. Гомер: "Треножников семь, их еще и не трогало пламя". В кратерах смешивали вино, и это "истый взаправду треног". Поэтому треножник близок Аполлону по причине пророчества истины, Дионису же — потому что истина в вине. А Сем из Делоса говорит: "Медный треножник, не пифийский, но скорее тот, что называют теперь котлом. Одни из них не ставили на огонь, и в них смешивали вино, другие были сосудами для мытья, в которых грели воду, и они стояли на огне. Из последних некоторые имели ручки, а имеющие три ножки для подставки назывались треножниками''.
Эфипп говорит где–то:
''А. Море вина языки всем развяжет.
Б. Согласен, где пьянство царит, там и истина рядом''.
Антифан:
''Скрыть можно все, говорю тебе, Фидий,
за исключением двух лишь вещей,
винопитья и страсти любовной.
Они выдаются глазами и речью, и чем
отрицаешь ты дольше, что пьян ты
иль любишь, тем видится это ясней''.
Филохор же говорит: ''Амфиктион, царь Афин, научился от Диониса искусству смешивать вино и стал первым его разбавлять. Отсюда люди стали пить выпрямившись, тогда как прежде они сгибались вдвое от употребления чистого вина. И поэтому царь воздвиг алтарь Диониса в храме Ор, ибо Оры лелеют плод виноградника. Рядом с алтарем Диониса он соорудил жертвенник Нимфам в память о смешивании, поскольку Нимфы, говорят, были кормилицами Диониса. Он также учредил обычай принимать глоток только несмешанного вина после еды как пример силы доброго бога, но затем можно было пить разбавленное вино в любом количестве, но следовало притом повторять имя Зевса Спасителя, который наставляет и предупреждает пьющих не подвергать себя опасности''. Платон во второй книге "Законов"говорит, что вино полезно для здоровья. Судя по тому, как вино воздействует на людей, Диониса уподобляют быку или леопарду, потому что неумеренные в питье склонны к насилию. Алкей <говорит, что люди от вина> ''то слаще меда, то терна колючей''. Некоторые пьющие наполняются яростью, как быки. Еврипид: ''У буйных быков и в рогах пышет злоба''. Некоторые звереют и лезут драться, словно какой–нибудь леопард. Правильно поэтому говорит Аристон Кеосский, что самое приятное вино то, которое соединяет в себе сладость и аромат. <39> Он говорит, что живущие близ лидийского Олимпа готовят нектар, смешивая в одном напитке вино, мед и благоухающие цветы. Мне известно, что Анаксандрид называет нектар не питьем, а пищей богов:
''Вкушаю нектар и жую со стараньем его и
амврозию пью. Ведь прислужник я Зевса
и тем я горжуся, что с Герой беседую я
и с Кипридой, и рядом я с ними сижу''.
И Алкман говорит, что боги "вкушают нектар", и Сапфо говорит: ''Кратер был амврозией полон: Гермес приготовил кувшин, собираясь прислуживать вышним''. Гомер, однако, знает нектар только как напиток богов, а Ивик преувеличивая заявляет, что амвросия в девять раз слаще меда, когда говорит, что мед составляет лишь девятую часть амврозии по сладости.
''Всякий любящий вино не дурной человек. Ибо
Бромий ведь дважды рожденный пирует не
средь негодяев иль типов, не знающих жизни'',
говорит Алексид и добавляет, что вино ''болтливыми делает всех, кто его выпил много''. Автор эпиграммы на Кратина говорит:
''Вино (то мнение мое) могучий конь для сладкого аэда,
а ты же, водопийца, родишь ли что–то путное когда–то?'',
сказал Кратин, и чадом затуманил он немало бурдюков
и вонью закоптил все бочки, Дионис. Отсюда дом его набит
венками был и покрывал он лоб, как ты, шафраном и плющом''.
Полемон говорит, что в Мунихии воздают почести герою Акратопоту (что означает''пьющий несмешанное вино''), и что у спартанцев статуи героев Маттона (Жеватель) и Кераона (Смешивателя) были воздвигнуты одним поваром в фидитиях. В Ахайе же почитается Дейпней, производящий свое имя от deipna (пиры, обеды).
''От пищи сухой не родится ни шуток, ни строк стихотворных'', и никто не хвалится и не бахвалится <в трезвом виде>. Правильно поэтому строки ''куда ваши гордые речи девались? на Лемне вы их говорили, когда много мяса съедавши, кратеры с вином осушали'' взяты в скобки грамматиком Аристархом в его замечаниях [на Гомера], потому что эллины в них хвастают после того как поели. Ибо похвальба, смех и шутки появляются не от обилия еды и сытого желудка, но только когда душа полностью оказывается в плену у иллюзий, что случается исключительно от воздействия вина. Отсюда Вакхилид говорит:
''Страшная сладость исходит от чаши и грудь
согревает, как выпьешь ты дар Дионисов.
Утехи Киприды маячат в уме, к облакам посылая.
И быстро вино сокрушит неприступные стены
и каждому будто он царь возомнится.
Златом и костью слоновой блестит его дом
и по светлому морю пшеницу везут, груз богатый,
суда из Египта. Мечтая так, тешится пьющий''.
<40> Софокл же говорит: ''Кто выпьет вина, тот от боли свободен'', тогда как другие вещают: ''вино, плод радостный пашни'', а царь поэтов заставляет Одиссея сказать: ''Если напиться вина и едою насытиться мужу, он простоит целый день под оружьем, не струсив''.
Симонид приписывает одинаковое происхождение вину и поэзии. Под воздействием вина и комедия и трагедия были придуманы в Икарии, поселении Аттики, в самую пору сбора винограда (τρύγη), и поэтому комедия называлась сначала тригедией. ''Дан виноградник был смертным лечить чтоб печали. Сласти Киприды мертвы без вина, и веселье вообще для людей недоступно без хмеля'', говорит Еврипид в "Вакханках". И Астидам: ''Он смертным раскрыл от кручин забытье, виноградную лозу, от коей родится вино <драгоценный напиток>''. — ''Кто пьет постоянно, теряет рассудок: умеренно пьющий известен делами'', говорит Антифан. ''Я пью, не туманя рассудка, но столько, чтоб внятно я мог выговаривать буквы'', говорит Алексид.
Селевк утверждает, что в древние времена не было в обычае злоупотреблять винопитием или другими удовольствиями, если дело не касалось почитания богов. Отсюда древние называли свои попойки или thoinaî, или thaleiai, или methai: thoinaî, потому что они делали вино с помощью богов [theôi + oinos], thaleiai, потому что они собирались [alizo] и ходили вместе с милости богов [theoi + alizo], откуда именно так трактуется daita thaleian, ''щедрый пир'' [на который собираются, чтобы почтить богов]; относительно же methe Аристотель говорит, что слово methyein (пьянствовать) происходит от обычая пить вино ''после жертвоприношения'' (meta thyein).
''Дающие немногое богам благочестивей тех, кто в жертву принесет быка'', говорит Еврипид, указывая выражением ''дающие богам'' на обряд жертвоприношения. И Гомер: ''Скажу от себя, что приятнее нету обряда, когда весь народ веселится''. Далее, мы называем ''мистическими обрядами'' праздники, которые до сих пор не потеряли значения и сопровождаются какими–то традиционными таинствами, получив свое название от больших расходов на их устройство. Ведь telein (от telos, ''обряд'') означает ''широко тратить'', и неэкономных людей называют polyteleis, а бережливых euteleis. Алексид говорит:
''Владельцы достатка должны жить
открыто, чтоб видеть могли божества
щедрость люди. Оно, божество, что
дает эти блага, считает, что смертному
следует быть благодарным ему за подарок.
Но если пытаются смертные спрятать
богатство свое и клянутся притом, что бедны,
то тогда божество посчитав, что они
благодарности чужды, тут же у них отбирает
все то, что давало им прежде''.
Сказав о вине, проглотив, так сказать, все их названия. — Привыкший к вину с ранних лет не радуется чаше с водою. — ''Приятно на щедром пиру насладиться беседой, насытившись пищей'', говорит Гесиод в "Меламподии".
<41> Никому из вас не довелось сказать о воде, хотя именно с ней смешивают вино, когда его пьют. Однако высокопарный Пиндар сказал, что вода ''всех вещей лучше будет''. Божественный Гомер знает, что она очень питательна, когда говорит о роще ''тополей, орошенных водою''. Он также хвалит ее чистоту: ''Четыре источника с светлой водою бежали''. Все, что течет легко и привлекает внимание, он называет прелестным, например, Титаресий, который ''в Пеней устремляется быстро''. Он упоминает еще воду для мытья в пассаже, который одобряет Праксагор из Коса ….. Гомер назвал ее ''прекрасной'': ''Вьется, прекрасная, моет грязнейшие даже одежды''. Кроме того, он различает пресную воду от соленой: говоря о Геллеспонте, он использует определение ''соленый''. Но о пресной воде он говорит: ''Суда мы поставили рядом с источником с свежей водою''. Он также знает о полезных свойствах горячей воды при лечении ран. Так, воду подогревают для раненого Эврипила. Однако, если бы требовалось остановить кровотечение, подошла бы как раз холодная вода, так как она сжимает и стягивает плоть, но для притупления боли Гомер заставляет Эврипила обмываться горячей водой, которая облегчает страдания. У Гомера и слово λιαρός означает "горячий". Это видно из пассажа об истоках Скамандра: ''С горячей водою струится один из истоков, и дым как от ярких костров поднимаются кверху''. Ну разве он не горячий, если дым и пар устремляются в воздух? А вот о другом истоке поэт говорит, что летом ''течет он холодный как град, или снег, или в лед превратившись''. Когда же Гомер хочет сказать о свежих ранах и текущей из них крови, то в случае с Агамемноном он говорит: ''кровь еще теплой струилась из раны'' (употребляя слово θερμός), но с другой стороны об олене, который продолжает бежать пораженный копьем или стрелою, он выражается (изменяя θερμός на λιαρός): ''кровь в неослабших коленах еще не остыла''. Афиняне же называют теплоту μετάκερας, согласно Эратосфену: "водянистое'', говорит тот, ''и тепловатое (μετάκερας)".
Из других вод Гомер называет льющиеся со скал "темными", имея в виду, что они непригодны для питья. Всем другим он предпочитает воды источников и те, что текут по плодородной и тучной земле; Гесиод — тоже: ''Вечный источник, текущий всегда, не замаран ни разу''. А Пиндар: ''Вода слаще меда с амврозией схожа течет из Тильфоссы: то чистый источник''. Тильфосса — источник в Беотии, из которого по словам Аристофана пил Тиресий, но его организм из–за старости не вынес низкой температуры тамошней воды, и он умер. Феофраст в сочинении "О водах" говорит, что вода Нила очень плодородна и свежа: она расслабляет желудок пьющего, так как содержит соду. В работе же ''О растениях'' он говорит, что в некоторых местах встречается вода, способствующая зачатию детей, например, в Феспиях, тогда как в Пирре, наоборот, вода порождает бесплодие. <В другом сочинении> Феофраст говорит, что кое–какие сладкие воды стерильны или очень неблагоприятны для зачатия, как в Фете или в Пирре. <42> Однажды, когда в долине Нила случилась засуха, река стала ядовитой, и много египтян умерло. Далее он говорит, что не только горькие воды, но и соленая вода и все реки могут изменять свою природу, например, река в Карии, на берегу которой стоит святилище Зенопосейдона. Причина тому — множество молний, попадающих в то место. Другие же воды словно подобны твердому телу и очень густые, как воды в Трезене, ибо ее можно жевать. Вода близ Пангейских рудников ценится зимой в девяносто шесть драхм за пол–котилы, а летом в сорок шесть: холод стягивает ее и делает гораздо гуще. Поэтому и вода, текущая в клепсидре, неверно указывает время зимой, и часы отстают, так как вода в них густеет и замедляет ток. Феофраст говорит то же самое и о Египте, где климат мягче. Но соленая вода более землиста и требует большего кипячения, чем морская, так как морская от природы теплее, да и свойства у нее другие. Из соленых вод только одна суровая, из Аретузы. Хуже, тяжелее, суровее и холоднее воды по тем же самым причинам: их затруднительнее кипятить отчасти из–за большого содержания твердости и отчасти потому что они чрезмерно холодные. С другой стороны, воды, которые нагреваются быстро, легки и целебны. В Кранноне есть вода, слегка теплая; если смешать ее с вином, она передаст ему свою теплоту на два или три дня. Бегущие воды, включая и водопроводную, как правило, лучше, чем стоячие, и, подвергнутые воздействию воздуха, все равно мягче. По этой причине даже вода от снега кажется хорошей, потому что более пригодный для питья элемент поднимается на поверхность и разбивается воздухом: она даже лучше, чем дождевая и получаемая изо льда, также лучше, потому что она легче — ведь сам лед при всем прочем легче воды. Холодные же воды суровы, потому что более плотные, и от нагревания теплеют, а от охлаждения стынут. По той же самой причине вода в горах лучше для питья, чем в долинах, потому что она меньше смешивается с землей. Земля дает воде и цветовые оттенки. Например, вода в Вавилонском озере становится красной на несколько дней, тогда как вода в Борисфене временами лиловая, хотя она необычайно легкая, — ведь под воздействием северного ветра Борисфен поднимается выше Гипаниса: настолько там тонкая вода.
Везде есть источники, весьма пригодные для питья и имеющие винный аромат, как к примеру один в Пафлагонии; местные жители, говорят, попивают из него. Другие, однако, как у сиканов в Сицилии, и соленые, и кислые. Во владениях Карфагена есть источник, в котором вода наверху подобна маслу, только цветом темнее; ее снимают комками и кормят ею овец и скот. У других народов также встречаются схожие масляные источники; об одном из них в Азии Александр написал, что он нашел источник с оливковым маслом. <43> Среди природных теплых вод некоторые обладают сладостью, как в киликийских Эгах, и по соседству с Пагасами, в троянской Лариссе, в Магнезии, на Мелосе и на Липаре; в Прусе же близ мисийского Олимпа есть так называемые царские воды. А воды в Азии близ Тралл и реки Харакометы, так же как и близ города Нисы, настолько маслянисты, что купающимся в них не нужно умащаться. Воды в деревне Даскил имеют то же свойство. Воды в Карурах высыхающие и очень теплые, тогда как воды близ деревни Мэн во Фригии грубее и содержат больше соды, как и воды в деревне Леонте, тоже во Фригии. Воды в окрестностях Дорилеи весьма приятны для питья, а вот в Байях, или Байе, гавани Италии, воду совсем невозможно пить.
Когда я [Афиней] взвесил воду из коринфского источника Пирены, то обнаружил, что она легче любой другой в Греции. Поэтому я не верю комику Антифану, сказавшему, что Аттика, помимо того, что превосходит другие земли во многих отношениях, обладает еще и самой лучшей водой. Он говорит:
''А. Что производит, Гиппоник, отечество наше,
в мире известно то всем! Мед, хлеб пшеничный и фиги.
Б. Фиги, Зевесом клянусь, в изобильи.
А. Скот еще, шерсти и ягоды мирта, пшеницу, тимьян,
да и воду, что пьешь ты, воду Афин''.
Комедиограф Эвбул говорит, что трагик Херемон называл воду "телом реки": ''Пределы храма миновав и пересекши водяное тело, реку''. — Вся сила в нас питается водой. На Теносе есть источник воды, с которой вино не смешивается. Геродот же в четвертой книге говорит, что Гипанис при выходе из своих истоков представляет собой узкий ручей пресной воды длиною в пять дней пути, но после в течение четырех дней плавания он становится горьким, потому что в него впадает горький источник. Феопомп пишет, что в окрестностях реки Эригона есть одна кислая вода, выпив которой пьянеют, как от вина. Аристобул же из Кассандрии говорит, что в Милете есть источник, называемый Ахиллесовым, поверхность которого соленая, хотя ниже он пресный; водой из этого источника по словам милетцев очистился герой <сын Фетиды> после того как он убил царя лелегов Трамбела. Утверждают также, что каппадокийская вода, изобильная и прекрасная, не портится даже застаиваясь, если только не течет под землей. Царь Птолемей в седьмой книге своих ''Записок'' говорит: "Когда мы направились в Коринф, то через так называемую Конторопею приблизились к горной вершине", и там был источник с водой холоднее снега; поэтому многие отказывались отпить из него, боясь простудиться; сам же царь по его словам отпил. А Филарх говорит, что в Клиторе есть источник, испившие из которого не могут выносить даже запаха вина. Клеарх говорит, что вода, как и молоко, называется белой, вино, как и нектар, красным, мед и масло ''желтые'', тогда как сок, выжимаемый из шелковицы - ''черный''. Эвбул говорит, что вода делает изобретательными тех, кто пьет только ее, тогда как вино ''наши мысли туманит''. Теми же ямбами говорит и Офелион. <44> Порядком ''поводянив'' (как выражаются риторы), он немного передохнул и продолжил. Комика Амфид где–то говорит: ''Разум, похоже, в вине существует, пьющие воду одну по природе глупцы''. А Антифан:
''Вино изгоняют вином, а трубою — трубу,
клин вышибается клином, шум шумом,
глашатай глашатаю враг, блудницу уймут
три обола, конец необузданность встретит
в тисках своеволья, а повар наденет хомут
Каллистрату, мятеж мятежом укротится,
сраженье — сраженьем, ударом — кулачный
боец, труду покоряется труд, а процессу
судебному — суд, как и женщине баба''.
Древние называли ''несмешанной'' и воду. Софрон: "килик с чистейшей водою". Филарх говорит, что Феодор из Лариссы, тот самый, который всегда питал вражду к царю Антигону, ничего не пил, кроме воды. Он также говорит [в седьмой книге], что все иберы водопийцы, хотя они самые богатые люди в мире, и что из–за бережливости они едят только раз в день, хотя носят роскошнейшие одеяния. Аристотель же (или Феофраст) пишет, что один человек по имени Филин всю свою жизнь потреблял вместо питья и еды одно молоко. Пиферм отмечает как водопийцу и Главкона из числа пирейских тиранов. Гегесандр Дельфийский говорит, что Анхимол и Мосх, софисты из Элиды, всю жизнь пили только воду, и хотя ели одни смоквы, сохраняли физическую крепость как никто другой, однако воняли запахом от пота настолько сильно, что вс избегали их в общественных банях. Матрид Фиванский также обедал лишь миртовыми ягодами, пока жил, притом воздерживался от вина и другого питья за исключением воды. Еще одним водопийцей был музыкант Лампр, о котором Фриних говорит:
''И зарыдали свирели, средь звуков
которых уснул Лампр навечно;
он был водопийца, жеманный болтун,
Муз служитель иссохший, чума
соловьям и певец преисподней''.
Комик Махон упоминает водопийцу Мосхиона.
Аристотель в сочинении "Об опьянении" говорит, что некоторые люди не испытывали жажды от соленой пищи; одним из них был аргосец Архонид. Карфагенянин Магон трижды пересекал пустыню, и каждый раз ел сухой ячмень и ничего не пил. Академик Полемон, с тридцати лет начав пить одну воду, пил ее до самой смерти, согласно Антигону Каристскому. И о Диокле с Пепарефа Деметрий Скепсийский говорит, что он пил холодную воду до самой кончины. Лучшим свидетелем для себя самого является оратор Демосфен, который говорит, что одно время он пил только воду. Ведь и Пифей говорит: "Но вы собственными глазами видите, насколько противоположны в образе жизни теперешние демагоги, Демосфен и Демад. Один пьет воду и размышляет ночами, второй сводник, не просыхает от пьянства и с громадным брюхом взывает к нам на экклесиях''. <45> А Эвфорион Халкидский где–то пишет в следующем духе: "Ласионец Ласирт не испытывал потребности пить, но мочился, как и любой другой. И многие наперебой наблюдали за ним, но отступали, не раскрыв его секрета. Ибо однажды летом они караулили его тридцать дней, и хотя он не воздерживался ни от какой соленой пищи, им пришлось поверить ему, когда он сказал, что у него нормальный мочевой пузырь. Конечно, он что–то пил, но вполне мог обходиться и без воды''. — ''… приятно средь блюд соблюдать очередность'', говорит Антифан -
''когда же подолгу себя набиваешь
простою едою, двойную усладу
доставит чего–либо нового вкус''.
Персидскому царю, как рассказывает Геродот в первой книге, питьевую воду доставляют из Хоаспа, протекающего недалеко от Суз: только эту воду он и пьет. В кипяченом виде она перевозится в серебряных сосудах на многих четырехколесных повозках, запряженных мулами, и следует в царском поезде. Ктесий Книдский также рассказывает, как эта царская вода кипятится и как ее разливают в сосуды и транспортируют к царю. Ктесий добавляет, что она очень легкая и приятная. И когда второй царь Египта, по прозвищу Филадельф, выдал родную дочь Беренику замуж за сирийского царя Антиоха, он позаботился послать ей воду из Нила, желая, чтобы она пила воду только этой реки. Так пишет Полибий. Гелиодор говорит, что Антиох Эпифан, которого Полибий называет Эпиманом, ''сумасшедшим'', из–за его сумасбродных поступков, смешал вино с источником в Антиохии. То же сделал фригиец Мидас, согласно Феопомпу, когда захотел поймать Силена, напоив его пьяным. Источник этот, говорит Бион, находится посреди между медами и пэонами, называемый Инна. Стафил говорит, что Меламп первым придумал смешивать вино с водой. И пищеварению вода помогает лучше, чем вино, замечает Плистоник.
Выпивающий довольно постоянно доводит до ненормального состояния свой желудок, который привыкает неправильно функционировать и портит принимаемую пищу. Поэтому желающий сохранять здоровье должен заниматься физическими упражнениями, чтобы выделялся обильный пот, и купаться, чтобы увлажнять и размягчать тело; затем следует выпивать лучшую воду, которую можно достать: зимой и весной наиболее горячую, летом холодную — тогда желудок не будет расслабляться; следует также пить в размерах, пропорциональных количеству пищи, чтобы вода поглощалась организмом прежде, чем вино распространится в полную силу и воздействует на сосудистые органы. Если же кому–то наши рассуждения наскучили, то пусть он примет перед обедом порцию теплого сладкого разбавленного вина, предпочтительно protropos (сладкого лесбосского), полезного для желудка. От сладковатого вина не болит голова, как говорит Гиппократ в своей книге ''О диете'', которую другие озаглавливают ''Об острых болезнях'', еще ''Об овсяной каше'' и ''Против книдийских методов''. Он пишет: ''Сладкое вино меньше способно причинить головную боль, нежели напиток большей крепости; оно не так ударяет в мозги и легче преодолевает пищеварительный тракт''.
<46> Не следует выпивать и по примеру карманиев, о которых Посидоний говорит: "Эти люди, стремясь доказать свою дружбу во время пира, режут себе лицо и смешивают стекающую кровь с вином, веря, что отведавшие друг у друга крови становятся лучшими друзьями. Выпив эту смесь, они умащают голову благовонием, обычно с запахом розы, за неимением же благовония — айвой, чтобы не опьянеть и заглушить перегар от винных паров; если же и айвы нет под рукою, они используют корень фиалки или нард''. Кстати, поэтому Алексид и говорит: ''Он ноздри свои умастит благовоньем, ведь важно весьма надушить для здоровья мозги''. — Следует, однако, избегать густых благовоний, а надо пить воду, легкую и прозрачную на вид, — легкую весом и свободную от твердости. Хорошая вода та, которая и теплая и прохладная в меру; налитая в медный или серебряный сосуд, хорошая вода не делает его тусклым. Гиппократ также говорит: ''Вода, которая нагревается и охлаждается быстро, всегда легче весом''. Воды, которые варят овощи медленно — плохие; они содержат соду или соль. В своем трактате ''О водах'' Гиппократ называет хорошую воду ''питьевой''. Стоячие воды плохие, как в прудах и болотах. Даже источниковые воды по большей части слишком грубы. Эрасистрат же говорит: ''Некоторые лица судят о весе воды без проверки. Сравнить, например, воду из источника Амфиарая с эретрийской. Одна плохая, другая хорошая, но весят они одинаково''. Гиппократ в работе ''О местностях'' говорит, что лучшие воды текут с возвышенностей и с земляных холмов. Ибо они чистые и сладкие и их можно смешивать только с малыми порциями вина, а зимой они нагреваются, летом же прохладные. Особенно он хвалит воды, чьи потоки обращены на восток и текут в летний период. Только тогда они блестящие, пахучие и легкие. Диокл говорит, что вода полезна для пищеварения, не вызывает газы, в меру прохладна, прочищает зрение, во всяком случае не отягчает голову и делает бодрыми душу и тело. И Праксагор говорит то же самое, только он хвалит дождевую воду, тогда как Эвенор предпочитает воду из цистерн и говорит, что вода из источника Амфиарая лучше по сравнению с эретрийской. Что вода несомненно питательна, доказывается фактом, что некоторые твари, например, цикада, питаются ею одной. Много других жидкостей также питательны, например, молоко, пиво, вино. Грудные дети питаются одним молоком, и немало племен живут тем, что пьют молоко. Существует история, что Демокрит Абдерский, решив по причине своего преклонного возраста умереть, стал уменьшать свой ежедневный рацион пищи, но когда наступили Фесмофории, женщины в его доме попросили, чтобы он подождал со смертью на время праздника, который они хотели отметить. Он уступил и приказал им поставить перед ним сосуд с медом; так он прожил необходимое количество дней, хотя ел один мед; когда же праздник миновал и мед кончился, он умер. Но Демокрит всегда любил мед, и когда кто–то спросил его, как можно сохранить здоровье, он ответил: "Изнутри медом, снаружи оливковым маслом". <47> Так и пища пифагорейцев составляла хлеб с медом согласно Аристоксену, который говорит, что те, кто ест это на завтрак, никогда не будут болеть. А Лик говорит, что кирнии, обитающие близ Сардинии <на Корсике>, являются долгожителями, потому что они всегда едят мед, который в их стране водится в изобилии.
Слово 'άνηστις идентично с νηστις (пост, голод), только к νηστις прибавляется ά; сравните στάχυς и 'άσταχυς (колос). Кратин: ''Не первым на пир ты приходишь без зова голодный''. Выражение ''страшно голодный'' есть у Дифила: ''С радостью вижу я страшно голодных и голых, спешащих всегда все узнать раньше срока''. Антифан: ''А. Страдает он одним недугом: всегда ужасно хочет есть. Б. Видать, он фессалийца раб''. И Эвбул:
''Зету велит он пойти и устроиться жить на святой земле
Фив, там, кажись, дёшев хлеб, голодал же весьма тогда Зет.
Амфион музыкальнейший был им направлен в Афины,
град славный, и где Кекропидов сыны голодая питаются
ветром и тщетной надеждой''. —
Выражение "'вкушающий один раз в день'' находится у Алексида:
''Увидя обычного мужа, что ест лишь единожды в день,
иль поэта, лишенного тяги к стихам или к песням,
уверен ты будь, что один потерял половину всей жизни,
другой половину искусства аэда, и оба живут те кручинясь''.
Платон: ''вкушая еду не единожды в сутки, но кое–когда и обедая дважды на дню''. Сладости обычно называют νωγαλεύματα. Арар: ''Прекрасны, правда, эти сласти''. Алексид: ''С Фаса вино он сосет весь оставшийся день и жует себе сласти''. Антифан: ''Гранаты, виноград, другие сласти''.
Филонид использует слово apositos (не евший). Кробил употребляет autositos в смысле "паразит с собственной едой". Anaristetos (не завтракавший) говорит Эвполид. Anankositos (евший по принуждению) найдешь у Кратета и у Никострата: ''Приводишь по случаю мальчика ты: и подстрижен в кружок он, в хламиду одетый, и пищу вкушать принужден''. Алексид применил слово aristodeipnon (завтрак–обед): ''Из яств сих сварганить смогли бы мы завтрак–обед очень краткий''. Затем мы поднялись и заняли места, причем каждый возлег там, где пожелал, не дожидаясь указаний распорядителя.
Кроме триклиниев (столовой с тремя ложами) были в древние времена также помещения с четырьмя (тетраклинии), с семью (гептаклинии), с девятью (эннеаклинии) и с большим числом лож. Антифан:
''А. Устрой гептаклиний.
Б. Устроил.
А. И лож сицилийских пять штук.
Б. Еще что?
А. И пять сицилийских подушек''.
Амфид: ''Ты возлежал в триклинии когда–нибудь?''. Анаксандрид: ''Быстро был убран триклиний; потом выступать стали старцы''. — <48>
''Открой тогда комнаты все для гостей
и устрой там уборку и, ложа постлав,
разожги большой пламень и, взявши кратер,
урожай нам приятный смешай''.
''Сейчас в производстве ковров отделяют те, которыми укрываются, от тех, которые подстилают'', говорит философ Платон. Одноименный же с ним комик говорит:
''На ложе они возлегли, а имело
то ложе из кости слоновой
прекрасные ножки и покрывала,
из пурпура шитые, и одеяла
сардийские алого цвета''.
Искусство изготовления разноцветных тканей достигло вершины, когда киприйцы Акесад и Геликон стали в нем первейшими мастерами. Геликон был сыном Акесада, согласно Гиерониму. Ведь в Дельфах есть надпись у одной работы: ''То сотворил Геликон с Саламина и сын Акесада: в его рукоделья Афина Паллада вдохнула небесную прелесть''. Сравнялся с ним в мастерстве и египтянин Пафимиад.
''Давний прыгун я среди покрывал с ароматом из роз и пловец в благовоннейших каплях'', говорит Эфипп. Аристофан: ''Ты средь ковров ароматных всю ночь проторчал, веселясь и лаская хозяйку!''. А Софрон выставляет ''дорогие платки с рисунками страусов''. Восхитительнейший Гомер говорит, что покрывала под телом были ''гладкие'', то есть белые, не окрашенные или разрисованные, тогда как одеялом служил ''ковер распрекрасный пурпурного цвета''.
Персы первыми учредили, согласно Гераклиду, так называемых "постельничих", чтобы благодаря им ложа выглядели красиво и были мягкие. — Однажды Тимагор (или Энтим из Гортины на Крите) прибыл, как рассказывает Фений Перипатетик, к великому царю, соперничая с Фемистоклом. В знак уважения Артаксеркс подарил ему палатку необычайной красоты и огромных размеров и ложа с серебряными ножками; он послал также роскошные покрывала и раба, чтобы их стелить, говоря, что греки не умеют готовить кровать. Критянина даже позвали на завтрак с царскими родственниками: настолько он сумел обворожить владыку. Этой чести не удостаивался никто из эллинов ни до, ни после него, так как ею пользовались исключительно близкие царя. Не удостоили ее и афинянина Тимагора, хотя он поклонился царю и был принят им особо милостиво, но царь только послал ему яства со своего стола. Лакедемонянину Анталкиду Артаксеркс послал собственный венок, окунув его сперва в благовония. Однако для Энтима он не только сделал многое из вышеупомянутого, но и пригласил его на семейный завтрак. Персы выражали большое недовольство этим, потому что данная привилегия была унижена и еще потому что предстоял новый поход против Греции. Но царь послал Энтиму ложе с серебряными ножками и покрывала для них, палатку с цветастым балдахином, серебряный трон, позолоченный зонт, двадцать золотых фиалов, инкрустированных драгоценностями, сто больших серебряных чаш и серебряный кратер, сто рабынь и сто рабов и шесть тысяч золотых монет, не считая денег на повседневные расходы.
<49> Столы бывают с ножками из слоновой кости и с кленовым покрытием. Кратин:
''В блестках сверкающих, с яркими
перьями ждут нас веселые мальчики,
ждет и из клена трехногий здесь стол''. —
Когда киник [Кинулк] назвал четырехногий стол (trapeza) триподом, софист Ульпиан (один из гостей) рассердился и сказал: "Сегодня я "делом займуся, уставши быть праздным". Ну откуда у него трипод? ….. если, конечно, он не считает посох Диогена его третьей ногой, чтобы и того объявить триподом, тогда как каждый скажет, что перед нами trapezai, четырехногие столы''.
Однако, Гесиод в "Женитьбе Кеика", — ибо даже если правы грамматики, не признающие эти стихи гесиодовыми, все равно мне кажется, что они старинные — называет четырехногие столы триподами. И даже ученейший Ксенофонт пишет в седьмой книге "Анабасиса": "Для всех были внесены триподы, числом около двадцати, наполненные доверху мясом''. И продолжает: ''С особой заботой столы (trapezai) ставились всегда перед чужеземными гостями''. Антифан: ''Триподы отодвинули, и мы помыли руки''. Эвбул:
''А. Здесь пять триподов для тебя и пять триподов сверху.
Б. Да так я стану сборщиком налогов!''
Эпихарм:
''А. А это что?
Б. Трипод, конечно.
А. С ногами четырьмя трипод?
То не трипод, скорее тетрапод.
Б. Зовется он трипод, хотя четверку ног имеет.
А. Похоже, он Эдипом был, раз
предлагаешь ты решить его загадку''.
Аристофан:
''А. Внеси нам стол с тремя ногами ты, не с четырьмя.
Б. Конечно, ведь откуда ж я возьму трипод–четвероног?'' -
На пирах был обычай: когда угощаемый занимал свое место на ложе, ему передавали табличку со списком приготовленного, чтобы он знал, какое блюдо подаст повар.
СЛИВЫ. Многие древние писатели упоминают великий и знаменитый город Дамаск. Теперь на дамасской земле растет большое количество слив, называемых κοκκύμηλον, и прекрасно возделываемых. Отсюда этот плод имеет особое название, damaskenon, так как он отличается от слив, растущих в других странах. Сливы, помимо прочих свидетельств, упоминаются и Гиппонаксом: ''Из мяты и из слив носили те венок''. Алексид: ''
А. И вроде бы я видел сон,
победу предвещавший.
Б. Расскажи.
А. Итак, внимание. На стадионе,
показалось мне, среди соперников
один ко мне вдруг подошел
(хотя раздет был, чтоб бороться),
и увенчал меня венком из слив он.
Б. О Геракл!
А. Из зрелых …''
И еще:
''Видал ли ты когда–нибудь готовое
подслащенное мясо, иль начинку
из селезенки жареной, или корзину
зрелых слив?.. Схож с ними лик его''.
Никандр: ''Яблоко, кое кукушкиным кличут''. <50> Клеарх же Перипатетик говорит, что родосцы и сикелиоты называют сливы тернами (βράβυλα), как и сиракузянин Феокрит: ''Юные гнулись деревья к земле под тяжелостью тернов''. И еще: ''Насколько яблоко приятней терна''. Хотя плод терна размером поменьше сливы, вкусом он тот же, только немного горше''. Селевк говорит в "Глоссах", что βράβυλα, ηλα, κοκκύμηλα и μάδρυα один и тот же вид сливы: μάδρυα от μάλοδρυα (плод яблока), βράβυλα — потому что от них слабит и они ''изрыгают пищу'', а ηλα от μήλα (яблоки), согласно Деметрию Иксиону в его "Этимологии". Но Феофраст говорит: ''cokkymelea (сливовое дерево) и spodias (тернослива); последняя есть вид дикого сливового дерева'', тогда как Арар называет и сливовое дерево и его плод κοκκύμηλον. Дифил из Сифна говорит, что они очень спелые, скоропортящиеся, легко перевариваются, но малопитательные.
ВИШНЯ. Феофраст в труде ''О растениях'': "Вишня — дерево особое и немалой величины, ибо достигает высоты до двадцати четырех локтей. Листья ее похожи на листья мушмулы, только грубые и шире; корой она напоминает липу; цветение белое, как у груши и мушмулы, состоящее из маленьких цветков, и восковидное. Плод красный, формой как хурма, но размером с боб. Однако, косточка хурмы твердая, тогда как у вишни хрупкая''. И еще: "κράταιγος, называемый другими κραταίγονος; у него удлиненный лист, как у мушмулы, только крупнее, шире, более продолговатый, но без трещин, как у мушмулы. Дерево ни слишком высокое, ни толстое; ствол многоцветный, желтый, плотный. Кора гладкая, как у мушмулы. У него единственный корень, глубоко уходящий в землю. Плод круглый, как у дикой маслины; созрев, он становится желтым и потом чернеет; у него вкус и сок дикой мушмулы, вследствие чего его можно принять за дикую мушмулу''. Отсюда мне кажется, говорит Афиней, философ [т. е. Феофраст] имеет в виду растение, которое сегодня называется вишней.
Асклепиад из Μирлеи, упоминая вид кустистой вишни, говорит о ней так: "В стране вифинцев растет кустистая вишня; ее корень невелик, ростом она не с дерево, но размером с розовый куст; плод ее во всех других отношениях похож на вишню, но действует как вино на тех, кто ест его слишком много, и причиняет головную боль''. Афиней считает, что Асклепиад говорит про ежевику. Ибо не только дерево и плод соответствуют этому описанию, но правда и то, что у съевшего более семи ягод начинает болеть голова. Аристофан: ''Полно ежевики росло там и сям среди гор''. Феопомп: ''Спелую хвать ежевику и ягоды мирта''. Кратет: ''Спелая прелесть исходит от грудок ее: словно яблочка пара они или ягодки как ежевика''. Амфид: ''От тутовых древ шелковицы плодятся, от дуба рождается желудь, а куст земляничный несет ежевику''. Феофраст: "Земляничное дерево, приносящее съедобную ежевику". — Относительно сатировской драмы "Аген" спорят, сочинил ли ее Пифон из Катаны (или Византия), или сам царь Александр.
<51> Ларенций, у которого Афиней был гостем, говорит: "Много чего вы, греки, присвоили, словно вы одни дали им названия, или первыми их придумали, но вам невдомек, что римский военачальник Лукулл, одолевший Митридата и Тиграна, первым привез в Италию то дерево из понтийского города Керасунта. И именно Лукулл назвал его плод κέρασον (вишня) по городу <где плод рос>, как пишут наши римские историки''. Тут некий Дафн возразил ему: "Но ведь еще задолго до Лукулла славный муж Дифил из Сифна, чей расцвет приходился на время царя Лисимаха, одного из диадохов Александра, упомянул вишни, сказав: ''Вишни хороши для желудка, сочны, но малопитательны. Для желудка они полезны особенно, если есть их сырыми. Лучший сорт — красные милетские: они пищеварительны"".
ШЕЛКОВИЦЫ. Хотя все другие люди без исключения называют их sycamina, одни александрийцы дают им название mora; sycamina же не плод египетского фигового дерева, называемого некоторыми sycomora. Местные жители слегка надрезают их (sycomora) ножом, оставляя на дереве. Овеваемые ветром, они поспевают и наливаются ароматом за три дня (особенно когда дует с запада), становясь съедобными. Так как они содержат нежную прохладу, их используют в качестве припарки вместе с розовым маслом и прикладывают к животу больных лихорадкой, что приносит им немалое облегчение. Но плод египетской шелковицы берется прямо с дерева, а не с плодоножки. Шелковицы называет mora также Эсхил во ''Фригийцах'', где он говорит о Гекторе: ''Муж тот был мягче плодов шелковицы''. И в ''Критянках'' о ежевике: ''Вместе цветет она ягодой белой и черной и алой''. Софокл: ''Сначала увидишь ты стебель цветущий и белый, потом — пламенеющий плод шелковицы округлый''. И Никандр в "Георгиках" объясняет, что шелковица появляется раньше других плодов, и он всегда называет тутовое дерево morеa, как и александрийцы: ''Еще плод тутового древа: услада для детей, для смертных вестник осени начала''. Фений из Эреса, ученик Аристотеля, плод дикой шелковицы называет moron, и он тоже очень сладкий и приятный, когда поспеет. Фений пишет: ''Тернистая moron, когда ее шелковичноподобная гроздь высохнет, содержит семенные щупальца, как ….. соленые, и они прорастают и благохают. Парфений же дает название habryna шелковицам, которые некоторые называют mora, тогда как саламинцы именуют те же ягоды batia. Деметрий Иксион говорит, что sycamina и mora, которые одно и то же, производятся от sycon ameina (лучше фиги) и haimoroa (текущая кровь). Дифил, врач из Сифна, пишет: ''sycamina, называемая также mora, сочна, но малопитательна, полезна для желудка и легко переваривается. Неспелые плоды определяются тем, что они выталкивают червей''. <52> Пиферм же по словам Гегесандра пишет, что в его время sycamina не приносили плодов в течение двадцати лет, и эпидемия подагры распространилась настолько широко, что даже мальчики, девочки, евнухи и женщины, не говоря о мужчинах, подхватили болезнь и обезножили. Бедствие это поразило и стада коз, из которых две трети пало.
ОРЕХИ. Аттические и другие писатели единодушно называют все плоды с твердой скорлупой carya (орехи). Но Эпихарм выделяет carya особо, как и мы: ''Жевал сушеные орехи и миндаль''. Филиллий: ''Яйца, орехи, миндаль''. Однако, Гераклеон из Эфеса говорит: "Обычно называли и миндаль и теперешние каштаны словом carya". И дерево, carya, встречается у Софокла: ''Деревья с орехом и ясени–древа''. Эвбул: ''Орехи с Кариста, орехи и буков''. Некоторые виды орехов называются также mostena.
МИНДАЛЬ. Наксосский миндаль часто упоминался древними писателями, и действительно, он отличного качества на том острове, как я сам убедился, говорит Афиней. Фриних: ''Он вышиб коренные зубы мне, чтоб я не мог разгрызть миндаль наксийский''. Превосходные миндалины водятся на острове Кипр; по сравнению с миндалем из других стран они продолговатые и загнуты на конце. Селевк в ''Глоссах'' говорит, что лакедемоняне называют мягкие орехи mykeri, а теносцы называют так сладкие орехи. Но Америй говорит, что mykerus есть название миндаля вообще. Миндаль вызывает страшную жажду. Эвполид: ''Дай пожевать мне наксийских миндалин и выпить вина с виноградников Накса''. Был сорт виноградника, называемый наксосским. Плутарх Херонейский рассказывает, как один врач на пиру в доме Друза, сына Тиберия Цезаря, перепивал всех остальных гостей, пока не был уличен в том, что съел пять или шесть горьких миндалин перед началом симпосия; когда же ему не дали есть миндаль, он не вынес даже глотка вина. Причина же была в горечи, которая осушает организм и уничтожает в нем влагу. Слово amygdale (миндаль) происходит согласно Геродиану Александрийскому от того, что близко к зеленой части миндаль имеет много как бы рубцов (amychae). ''Осел ты, лезешь к шелухе от лакомств'', говорит где–то Филемон. ''Буков орехи, услада для Пана'', говорит Никандр во второй книге "Георгик". Форма среднего рода, αμύγδαλα, тоже встречается. Дифил: ''Сладости, ягоды мирта, миндаль и лепешки''. Что касается вопроса, где ставить ударение в слове αμυγδαλη, тут Памфил настаивает, что, если речь идет о плоде, то надо применять тяжелое ударение, как в форме среднего рода, а для дерева, с другой стороны, он требует облеченного ударения, как в ροδη̃ (розовый куст). Так и а Архилоха: ''Цветок прекрасный с розовых кустов''. <53> Аристарх же произносит и ''плод'', и ''дерево'' одинаково с острым ударением, тогда как Филоксен ставит облеченное в обоих. Эвполид: ''… миндалиной клянусь, меня угробишь ты!" Аристофан: ''Давай, возьми миндалины ты те и камнем их разбей на собственной макушке''. Фриних: ''Миндаль отлично вылечит твой кашель''. Если другие делают ударение в αμυγδάλη как в καλη, то Трифон в "Аттических ударениях" в названии плода, которому мы даем форму среднего рода, ставит ударение на предпоследнем слоге, но название дерева он пишет по–другому, поскольку здесь форма притяжательная и производится от названия плода и поэтому с облеченным ударением.
Памфил в "Глоссах" говорит, что инструмент для колки орехов, называемый у лакедемонян μυκηροβαγός (''пожиратель миндаля''), то же самое, что и приспособление для колки миндаля, так как миндаль лаконцы называют μυκήρος.
Так называемые понтийские орехи, которые кое–кто именует бесскорлупными, упоминаются Никандром. Но Гермонакс и Тимахид говорят в "Глоссах", что понтийский орех известен как желудь Зевса.
Гераклид из Тарента поднимает вопрос, следует ли подавать десерт, как в некоторых местах Азии и Эллады, перед обедом, а не после, или не следует. Если, например, его подать после обеда, когда почти вся пища уже в желудке и в кишках, случается, что съеденные тогда орехи, смешавшись с этой пищей, возбуждают жажду и вызывают ветры и брожение пищи, потому что орехи в силу своего естества остаются на поверхности и перевариваются с трудом: отсюда как результат расстройство желудка и понос.
''Миндалины'', говорит Диокл, ''питательны и пищеварительны и кроме того теплотворны благодаря тому, что содержат некоторые свойства проса. Свежие менее вредны, чем сухие, моченые менее вредны, чем немоченые, жареные менее вредны, чем сырые. Но гераклейские орехи, называемые еще желудями Зевса, не так питательны, как миндалины и помимо того имеют обезвоживающее свойство и остаются лежать на поверхности желудка: если съесть их слишком много, тяжелеет голова; свежие меньше беспокоят, чем сухие. Персидские орехи причиняют не меньшую головную боль, чем желуди, Зевса, но более питательны; они раздражают горло и рот, однако, менее грубые, когда жареные. Они перевариваются легче других орехов, если их есть с медом. От широких больше пучит, но если они вареные, то доставляют меньше хлопот, чем в сыром или жареном виде, тогда как жареные лучше сырых''. Филотим говорит в трактате ''О пище'': ''Широкий каштан и так называемый сардийский орех перевариваются и растворяются с трудом, когда они сухие, так как удерживаются слизью в кишках и обладают кислотой. Понтийский орех также маслянист и труднопереварим. А вот миндаль не так труднопереварим; мы можем съесть их довольно много, и не обеспокоиться; кроме того, они кажутся более жирными и выделяют сладкий масляный сок''. <54> Дифил же из Сифна говорит: ''Царские орехи причиняют головную боль и остаются лежать на поверхности желудка. Все же, когда они еще нежные и очищенные, они лучше, поскольку более сочные, тогда как пожаренные в печах малопитательны. Миндалины гонят мочу, истощают организм, от них слабит и они малопитательны. От сушеных миндалин, однако, гораздо больше пучит, чем от свежих, и на поверхности желудка сушеные отаются лежать дольше, чем свежие, которые, между тем слабо пахнут и менее питательны. Но если они очищены, когда все еще нежные и пухлые, то они молочные и самые сочные. Из сушеных миндалин фасосские и киприйские обеспечивают более легкое выделение экскрементов, когда они еще нежные. Понтийские орехи причиняют головную боль, но менее способны оставаться на поверхности желудка, нежели царские.
Мнесифей Афинский в трактате ''О съедобном'' говорит: ''Что касается эвбейских орехов или каштанов (ибо их называют и так, и так), то они растворяются в желудке с трудом и пищеварительный процесс сопровождается метеоризмом, но они укрепляют кишечную систему, если она сможет их вынести. Миндалины, гераклейские и персидские орехи и другое того же рода менее полезны, чем каштаны. Действительно, ни одну из этих разновидностей нельзя есть сырой за исключением свежих миндалин; все прочие необходимо или варить, или жарить. Ибо некоторые из них, как, например, сушеные миндалины и желуди Зевса — жирные по своей природе, тогда как другие — буковые орехи и схожие сорта — грубые и кислые. В процессе приготовления поэтому жирные виды избавляются от масла, что для них хуже всего, а грубые и кислые виды становятся мягче, когда подвергаются воздействию медленного огня''. Но Дифил называет и каштаны сардийскими желудями и говорит, что они питательны и сочны, однако, с трудом усваиваются, потому что долгое время остаются в желудке, и хотя жареными они менее сытны, все же легче переваримы. Но вареные не только вызывают меньше газов, но и больше насыщают, нежели жареные.
''Lopimon ("с хрупкой скорлупой'') и caryon называют его эвбейцы, а другие — желудем Зевса'', говорит Никандр Колофонский в "Георгиках". Агелох же называет каштаны amota: "Где бы ни росли синопские орехи, там деревья называли amota".
ГОРОХ. Кробил: ''А. В коттаб играли они, жуя желтый горох, препустейшую пищу. Б. Лакомство то обезьяне несчастной услада''. Гомер: ''Скачут горошины, черные скачут бобы''. Ксенофан Колофонский в "Пародиях":
''Если лежишь, растянувшись на мягкой
подстилке зимой у огня, то не то ли спросить
должен ты, до макушки набитый едою и сладкие
вина тянущий, жующий горох: ''Кто ты? и что ты
за муж и откуда пришел, сколько прожил, милейший,
и сколь тебе было в нашествие перса?''
Сапфо: ''На берегу у моря рос златой горох''. Феофраст в ''Истории растений'' называет некоторые виды гороха "баранами". И Софил: ''Отец ее размером больше, чем горох бараний''. Фений же в "Заметках о растениях" говорит: "К категории лакомств относятся бобовые, фасоль и горох, когда они еще мягкие и нежные, но в сушеном виде они почти всегда подаются или вареными, или жареными''. <55> Алексид:
''Муж нищий у меня, и я — старуха
с дочерью и малолетним сыном,
да вот еще тут милая особа.
Как сядут трое наших за обед,
лепешку–крошку делят остальные двое.
Вопим мы и бледнеем с голодухи.
Для жизни средства нам дают фасоль,
люпин и зелень … плюс бобы и репа,
вика, буковый орех, цикада, лук, горох
и груша дикая, да сердцу дорогая моему
сухая фига со фригийской смоквы, что
нашей матери–земле дало в дар божество''.
Ферекрат: ''Немедля мягким сделаешь горох''. И еще: ''Вкушал он жареный горох и подавился''. Дифил говорит, что ''горох с трудом переваривается, но слабительный, мочегонный, вызывающий метеоризм''. Согласно Диоклу, горох вызывает брожение в теле, однако, его белые виды, похожие на самшит, лучше черных и милетский лучше так называемых "баранов", свежий лучше сушеного, моченый лучше немоченого. Горох был найден Посейдоном.
ЛЮПИНЫ. [Алексид:]
''Провалится пусть тот и встретит зло
любое, кто волчьи съел бобы и бросил
шелуху у двери, уж лучше б подавился
ею он, когда их лопал. Но особо …
Б. Уверен я, их ел не трагик Клеэнет:
тот никогда не бросил ничего … и кожицу
от фрукта — очень аккуратен он''.
А Ликофрон Халкидский в сатировской драме, где он издевался над философом Менедемом, от которого получила название школа эретриков, высмеивает обеды философов в следующих словах: ''И проплясал люпин там щедрый и плебейский и соучастник пира нищебродов''. Дифил:
''Нет сводничества хуже ремесла.
Слонялся б лучше по дорогам я
и розы продавал, иль редьку и
бобы–люпины, иль сок оливковый,
да что угодно, только бы не девок''.
Необходимо отметить слово "люпины–бобы", говорит Афиней, так как оно употребляется в этом смысле и сегодня. Полемон говорит, что лакедемоняне называют люпины λυσιλαίδα (освободителями), а Феофраст пишет в "Причинах растений", что ''люпин, серый горох и белый горох единственные не заводят червей из–за горечи и едкости, которыми они обладают''. ''Горох'', говорит он, ''становится черным, когда гниет". Феофраст же в третьей книге того же сочинения утверждает, что в горохе встречаются паразиты. Дифил из Сифна сообщает, что люпины слабительны и многопитательны, особенно если их подслащивали значительное время. Поэтому и Зенон из Кития, который был очень груб и желчен по отношению к своим знакомым, стал мягким и ласковым после того как проглотил море вина; когда же кто–то поинтересовался у него, почему он так изменился, Зенон ответил, что он испытал тот же процесс, что и люпин, потому что люпины очень едкие на вкус, прежде чем их смочат, но пропитанные жидкостью становятся весьма сладкими и приятными. <56>
ФАСОЛИ. Лакедемоняне на пирах, именуемых у них Kopides ("Ножи'') подают в виде десерта сушеные фиги, бобы и свежие фасолины, о чем сообщает Полемон. Эпихарм: ''Поджарь фасоли поскорей, коль мил ты Дионису''. Деметрий: ''Иль фига, иль фасоль, иль что–то в этом роде''.
МАСЛИНЫ. Эвполид: ''гнилые, перезрелые маслины''. Римляне называют переспелые маслины druppae. Дифил из Сифна говорит, что маслины малопитательны и причиняют головную боль; черные маслины, кроме того наивредны для желудка и от них тяжелеет голова. Так называемые "пловцы'' [в рассоле] более пищеварительны и действуют как слабительное, тогда как черные более пищеварительны в раздавленном виде. Раздавленные маслины упоминаются Аристофаном: ''дави давай маслины''. И еще: ''Маслины в рассоле совсемне родня побывавшим под прессом''. И немного погодя: ''Засоленных раздавленные лучше''. Архестрат в "Гастрономии": ''Пусть подадут тебе маслин лежалых и морщинистых''. — Поэтому ради вечной памяти о Марафоне, ''всегда кладут укроп (marathon) в соленые маслины'', говорит Гермипп. Филемон говорит: "Отрубями называют худые маслины, раздавленными — черные". Каллимах перечисляет сорта маслин в "Гекале": ''То перезрело, отсеяно это; те же, что собраны в позднюю осень, хранятся свежайшими, если ныряют в рассоле''. Согласно Дидиму, перезрелые маслины называют обычно или ischades или gergerimoi. Более того, "перезрелые" употреблялось как самостоятельное существительное, без упоминания о маслинах. Так Телеклид: ''Пусть умоляет меня он потом как поест перезрелых с лепешкой и с пылью растений''. Афиняне называли раздавленые маслины stemphyla, тогда как brytea было у них то, что у нас stemphyla, то есть раздавленный виноград. Слово brytea происходит от botrys (гроздья винограда).
РЕДЬКА (rhaphanides). Она называется так, потому что ее легко (radios) обнаружить. Последний слог или долгий, или краткий в Аттике. У Кратина долгий: ''Редьки решают, совсем не другой какой овощ''. У Эвполида краткий: ''гнилые немытые редьки''. Что "немытые" относятся к редькам, а не к ''гнилым'', доказывается словами Антифана:
''Лопать как лакомство уток,
пчелиные соты, орехи и яйца,
лепешки медовые, редьки немытые,
кашу овсяную, репу и мед''.
Собственно под "немытыми" подразумеваются редьки, называемые "фасосскими". Ферекрат: ''У нас под рукою горячая ванна, немытая редька, тушеная рыба в рассоле, орехи''. Уменьшительной форма rhaphanidion встречается у комика Платона в "Гиперболе": "листик латука иль редьки головка". Феофраст в "Истории растений" говорит о пяти видах редьки: коринфской, лейофасийской, клеонейской, аморейской, беотийской; некоторые, однако, лейофасийскую называют фракийской; самая сладкая беотийская и она круглой формы. Вообще, добавляет Феофраст, редьки с гладкими листьями слаще. <57> Каллий называет словом rhaphanos редьку. Ведь рассуждая о древности комедии, он говорит: ''Каша, огонь, репы, редьки, маслины, фаллический торт''. Что он действительно имеет в виду редьки, доказывается Аристофаном, который также пишет о древности комедии в "Данаидах" и говорит:
''Плясали хористы, в ковры и
в мешки обвернувшись
и пряча под мышкой колбасы,
бычачие ребра и редьки''.
Редька еще и очень дешевая пища. Амфид:
''Любой, кто на рынок придет
за каким–нибудь яством и редьку
купить предпочтет вместо рыбы,
тому напекло солнцем голову видно''.
СОСНОВЫЕ ШИШКИ. Афинский врач Мнесифей в сочинении "О съедобном" называет сосновые шишки ostrakides и еще сones. Диокл Каристийский называет их "сосновыми орехами", а Александр Миндийский сосновыми шишками. Феофраст дает название peuke (сосна) дереву, а плоды именует шишками. Однако, Гиппократ в работе "О ячменном отваре", половина которой поддельная (некоторые даже думают, что вся), называет их сoссali. Большинство авторов вообще–то называют их pyrenes (камни), как и Геродот, когда он говорит о понтийском орехе: "Созрев, он обретает камень". Дифил Сифнийский пишет: "Эти шишки многопитательны, сглаживают бронхиальные артерии и прочищают диафрагму, так как содержат в себе массу смолы''. Мнесифей же говорит, что они утучняют тело и безболезненно перевариваются; они также мочегонны и не мешают работе кишечника.
ЯЙЦА. Анаксагор в "Физиках" разъясняет, что под известным выражением "птичье молоко" имеется в виду белок яйца. Аристофан: ''Ночь же вначале от ветра родила яйцо''. Сапфо делает слово трехслоговым: ''Сказ существует, что Ледой открыто яйцо''. И еще: ''Яйца белей намного''. Эпихарм пишет это слово как oeon: ''Крылатых кур и гуся яйца''. Симонид во второй книге ямбов: ''словно меандрского гуся яйцо''. Анаксандрид растянул его на четыре слога: oaria. Также Эфипп: ''Кувшин вина из пряников, яички и другая пища''. Алексид вроде бы говорит где–то о ломтиках яиц. Яйца без зародыша назывались не только hypenemia (ветреные), но и anemiaea (легкие, как ветер). ''То, что сегодня известно у нас как верхняя часть дома (hyperoon), называли яйцом (oon)", — говорит в "Эротиках" Клеарх, объясняя, что поскольку Елена воспитывалась в гиперооне, то отсюда распространилась молва, будто она родилась из яйца. Но Неокл Кротонский ошибался, говоря, что яйцо, из которого родилась Елена, упало с Луны, — ибо хотя селенитки и откладывают яйца, их новорожденные в пятнадцать раз крупнее, чем у наших женщин, как пишет Геродор из Гераклеи. <58> Ивик в пятой книге "Песен" говорит о Молионидах:
''Убил я белоконных юношей еще;
то были Молиона сыновья, летами
равные и ростом и слитые в едином теле;
и они порождены серебряным яйцом''.
Эфипп: ''Лепешки из кунжута, сласти … из меда пироги, молочный торт, яиц до кучи: все погрызли мы''. О высосанных яйцах упоминает Никомах: ''Отец мне состояньице оставил; в два месяца его я выжал все и деньги высосал как яйца''. Эриф: ''А. Гляди–ка, яйца белые немалого размера. Б. Гусиные, считай. Как говорят, снесла их Леда''. Эпенет и Гераклид Сиракузский в "Искусстве кулинарии" говорят, что павлиньи яйца лучше всех других, за ними следуют яйца египетского гуся, куриные же на третьем месте.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ВЫПИВКА (propoma). После того как ее обнесли вокруг, говорит Афиней, распорядитель пиров Ульпиан спросил, употребляется ли слово propoma у какого–нибудь автора в том смысле, в каком используем его мы. И пока другие думали, что ответить, он сказал: ''Я отвечу от себя. Филарх из Афин (или Навкратиса), повествуя о вифинском царе Зеле (который пригласил галатских вождей с целью устроить им засаду, но был убит сам), говорит, если мне не изменяет память: ''Предварительную выпивку разнесли вокруг перед обедом, как водилоь исстари''. Сказав это, Ульпиан потребовал выпить из сосуда для охлаждения вина, удовлетворенный тем, что не промешкал с ответом. Рropoma, говорит Афиней, состоит из следующих ингредиентов:
МАЛЬВА. Гесиод: ''Они же не знали, сколь мальва полезна или асфодель''. Аттическая форма μαλάχη, но Афиней встречал и μολόχη во многих копиях Антифанова "Миноса": ''мальвы поедая корень ''. И Эпихарм: ''… нежнее мальвы я''. Фений в трактате "О растениях" говорит: "У домашней мальвы семенная форма похожа на лепешку и называется плацентой, так как имеет гребешкообразное строение. В центре плацетовидной массы находится нечто вроде пупка. Если убрать нижнюю часть формы, то эта масса выглядит как профиль морского ежа''. Сифниец Дифил пишет, что мальва сочная, смягчающая бронхиальные артерии и уводящая горькую влагу к поверхности желудка; она возбуждающе влияет на почки и мочевой пузырь, питательна и очень легко переваривается, хотя ее дикая разновидность лучше, чем садовая. И Гермипп, ученик Каллимаха, также говорит, что мальва является ингредиентом лекарства, известного как alimon или еще adipson, средства от недоедания или от жажды.
ТЫКВЫ. Эвтидем Афинский в сочинении "Об овощах" называет тыкву индийским огурцом (σικύα), потому что семена ее были привезены из Индии. Мегалопольцы называют ее σικυωνία [словно из Сикиона]. <59> Феофраст говорит, что невозможно занести все тыквы в одну категорию, поскольку какие–то лучше, какие–то хуже. Однако Менодор, ученик Эрасистрата и друг Гикесия, утверждает, что есть тыквы индийская или σικύα и обычная или колокинт. Индийскую всегда варят, а колокинт можно еще и жарить. Даже сегодня колокинт называется индийским у книдийцев. Геллеспонтцы называют длинные тыквы "огурцами", а круглые — колокинтами. Диокл говорит, что лучшие колокинты растут в Магнесии, и кроме того они совсем круглые, очень большие, сладкие и полезные для желудка; лучшая же индийская тыква родится в Антиохии, лучший латук в Смирне и Галатии, лучшая рута в Мире [в Ликии]. Дифил говорит: ''Колокинт малопитателен, легко переваривается, добавляет влаги в организм и сочен. Он более полезен для желудка, если есть его с водой и уксусом, и пахучее, когда созреет, способствут похудению при потреблении с горчицей, более пищеварителен и облегчает работу кишечника в вареном виде''. А Мнесифей говорит: ''Все овощи, легко поддающиеся воздействию огня, например, огурец, колокинт, кидонийские яблоки, струфия и другие им подобные дают мало пищи телу после жарки, зато безвредны и увлажняют. Однако, все они способны сдерживать работу кишечника и есть их следует предпочтительно вареными. Аттические писатели называют все их одним словом: колокинт''. Гермипп: ''Башка его размером с тыкву''. Фриних использует уменьшительную форму: ''Лепешечки иль тыквочки чуть–чуть''; Эпихарм — обычную: ''Да здоровей он тыквы''. Комедиограф Эпикрат:
''А. Как там Платон, Спевсипп, Менедем как? О чем они
беседуют сейчас? Какие мысли и какие споры у них
в повестке дня? Скажи членораздельно мне:
ушел ли ты, чему–то научившись? скажи, ради Земли.
Б. Скажу тебе про все. В Панафинеи видел я толпу юнцов ….
и слышал в Академии слова я необычные, произносимые
с трудом. Речь о природе шла, дележ происходил на
категории животных, свойств деревьев, видов овощей,
притом искать старалися они, к какой породе отнести им тыкву.
А. И что они решили, и куда растенье это записали, расскажи.
Б. Сперва они стояли молча все, склонивши низко лбы,
и долго размышляли. Вдруг среди глубоких дум
(когда не смели глаз поднять), мысль выдал кто–то
''это круглый овощ'', другой сказал ''трава'', а третий
''дерево–де то''. Услышав их ответы, муж один,
врач сицилийский, не сдержавшись щелкнул пальцем,
жестом сим дав знать, что мелют чепуху они.
А. Они наверно, рассердились страшно, кричали, что
смеется он? Ведь непристойно так вести себя в собраньях …..
Б. Нет, им было все равно. Платон же, стоя рядом, без раздраженья
кротко попросил, чтоб юноши еще раз попытались разобрать,
что за растенье тыква. И они взялись за рассужденья снова''.
<60> Приятнейший Алексид описывает закуску перед пиром во всех подробностях для сведущих:
''Без зова прибыл я в решающий момент.
Омыли руки мы водой. Явился раб,
неся нам стол, который содержал не сыр
и не маслины, не лакомство, не пустячок,
чей запах испускает жир, но блюдо с чудным
ароматом Ор и в форме свода неба.
И все созвездия прекрасные там были -
рыба и козлята и скачущий за ними скорпион,
а ломтики яиц собой являли звезды. Мы
протянули руки. Мой сосед без умолку
болтал, кивая головой, и все труды его достались
мне, так вышло, что добрался до конца я,
врывшись в блюдо и в решето его я превратил''.
ГРИБЫ. Аристий: ''Рев подняла от грибов каменистая почва''. Полиох:
''Каждый из нас из двоих получал дважды
в день по кусочку ячменного хлеба
с замешанной в тесто мякиной и чуточку
малую фиг; иногда кто–то жарил грибы,
и коль падала капелька влаги, ловили
мы вместе улиток и овощи ели еще,
иль худые маслины и пили дрянное винцо''.
Антифан:
''Едим мы дешевый обед из ячменного
хлеба с колючей мякиной, бывает и
лука головка, бывает осот или гриб
или прочая жалкая пища, какую дает
нам несчастнейшим здешнее место.
Так мы живем без огня, без костра.
Ведь даже друзья пифагорской диеты
тимьян не едят, коль имеется мясо''.
И продолжает:
''Кто ж среди нас предузнает, что завтра
случится, и то, что любого из наших друзей
ожидает? Возьми два гриба, что под дубом
сорвали, да и зажарь их как можно скорее''.
Кефисодор, ученик Исократа, в ''Замечаниях на Аристотеля'' (в четырех книгах) порицает философа за то что тот не считал стоящим труда собирать поговорки, тогда как Антифан написал целую драму, озаглавленную "Поговорки". Из нее известны следующие стихи:
''Ведь тронуть хоть что–то из вашей
еды для меня означало б сырые грибы
проглотить или сморщенных яблок,
иль пищу другую, которой бы я подавился''.
Грибы растут на земле и немногие из них съедобны, большинство причиняют смерть от удушения. Поэтому и Эпихарм говорит в шутку: ''Вы как грибы: иссушите меня и задушите''.
Никандр перечисляет в "Георгиках" ядовитые грибы: ''Беды приносят оливы, гранаты, дубы: ведь грибы к ним душители липнут''. <61> Но он говорит также:
''Если ты стебель смоковницы спрячешь
в навоз глубоко и будешь всегда орошать
его влагой, то вырастут близ основания
стебля грибы, не чинящие зла, и ты не
срезай так вот выросший гриб вместе с корнем ''.
''После потушишь грибы мухоморы'', говорит тот же Никандр в тех же ''Георгиках''. Эфипп: ''Словно грибы я тебя удушил бы''. Эпархид говорит, что поэт Еврипид при посещении Икара написал эпиграмму про одну женщину, которая, как и ее двое взрослых сыновей и девушка дочь, поела ядовитых грибов в поле и умерла от удушения вместе со своими детьми. Вот эта эпиграмма:
''Гелий, ходок по извечному своду
эфира, видел ли ты еще схожее горе?
Мать и безбрачная дочь и два брата
умерли в день роковой и все сразу''.
Диокл Каристский в первой книге трактата ''О здоровье": "Дикие овощи, пригодные для кипячения — свекла, мальва, щавель, крапива, лебеда, лук, трюфели и грибы". —
ПАСТЕРНАК. Спевсипп во второй книге трактата о "Сходном" говорит, что пастернак растет в воде и похож листом на болотный сельдерей. Отсюда Птолемей Второй Эвергет, царствовавший в Египте, считал, что у Гомера следует писать: ''В нежных лугах сельдерей с пастернаком цвел вместе" [вместо ''с фиалками цвел сельдерей'']. Ибо пастернак, как он считал, растет там, где сельдерей, фиалки же не растут''.
Дифил говорит, что грибы вкусны, слабят кишки и питательны, но могут вызвать несварение и метеоризм, как, например, грибы с острова Кеоса. "Многие, однако, и убивают, но те, которые кажутся съедобными, очень прозрачные, нежные и хрупкие, растущие под вязами или соснами. Не годятся для еды черные, посиневшие и жесткие или ставшие грубыми после варки и подачи к столу; тогда они смертельны. Хорошим противоядием является глоток медовой воды или медовый уксус, или сода и уксус. Выпившего потом прополоскает. Поэтому грибы следует готовить с уксусом, или с медом и уксусом, или с медом, или с солью: тогда элемент, вызывающий удушье, уходит''. Феофраст же в "Истории растений" пишет: "Эти растения в одних случаях растут под землей, в других на земле: среди последних есть так называемые πεζια (''дождевики''), которые встречаются среди грибов. Ибо у них также, случается, нет корней; у гриба же удлиненный стебель, словно некое продолжение, и корни отходят от него''. Феофраст также говорит, что в области Геракловых Столпов всякий раз после обильных дождей у моря вырастают грибы, которые под воздействием солнца превращаются в камни. И Фений в первой книге трактата "О растениях" говорит: "Другие же растения не имеют ни цветка, ни следа булавичной почки с семенем, ни семенного процесса; среди них гриб, трюфель, папоротник и плющ''. Тот же Фений говорит о папоротнике, который кое–кто называет βλάχνον". Феофраст в "Растениях": "Гладкокожие, как трюфель, гриб, дождевик и журавлиный стручок". <62>
ТРЮФЕЛИ. Они тоже растут самопроизвольно в земле, главным образом в песчаных местах. А Феофраст говорит о них: "Трюфель (который кое–кто называет журавлиным стручком) и любое другое подземное растение''. И еще: "К подземным видам относятся также трюфель и грибок, растущий в Кирене и называемый μίσυ. Вид этот очень приятен на вкус и имеет запах мяса как οιτόν, что водится во Фракии. О них упоминается нечто особенное: говорят, что они растут, когда случаются осенние дожди со страшным громом; чем сильнее гремит, тем больше они становятся — предполагают, именно по этой причине. Они не многолетние, но ежегодные, и их время наступает весной, когда они набирают силу. Однако, некоторые считают, что они происходят от семени. Ведь на побережье Митилены, говорят они, трюфели не растут до тех пор, пока не придет ужасный ливень и не принесет их семена из Тиар: именно там они растут в изобилии. И они особенно встречаются на морском берегу и везде, где есть песчаные места, как в Тиарах. Они также растут в Абарнисе близ Лампсака, в Алопеконнесе и в Элиде". Линкей Самосский говорит, что "море извергает крапиву, а суша трюфели", а пародист Матрон в "Пире" изрекает: ''Он устриц принес, трюфеля Нереиды Фетиды''. Дифил говорит, что трюфели нелегко переварить, зато они сочные и слабят, опорожняют желудок; все же некоторые из них, как и грибы, причиняют смерть от удушения. Гегесандр из Дельф говорит, что на Геллеспонте не водится ни трюфеля, ни главкиска, ни тимьяна; по этому поводу Навсиклид заметил, что в тех местах не найдешь ни весны, ни друга. Памфил в "Глоссах" применяет слово hydnophyllum относительно травы, которая растет над трюфелями и через которую они обнаруживаются.
КРАПИВА. Так у аттических писателей называется травяное растение и сорняк, который жалит. Аристофан в ''Финикиянках'': ''Лаванда выросла сперва, а каменистая крапива после''.
СПАРЖА (asparagus) бывает болотная и горная. Лучшая спаржа растет не от семени. Она обладает целебной силой против всех внутренних недугов. Посеянная спаржа вырастает до необычайных размеров и известно, что в Гетулии, области Ливии, она достигает толщины кипрского тростника, длиной же доходит до двенадцати пядей; в горных же районах или местах близ океана она имеет толщину крупного укропа, а длину около двадцати локтей. Кратин пишет ее название с phi, ''aspharagus''. Феопомп тоже: ''И вот в кустах спаржу увидевши''. Амейпсий: ''Не лук морской, и не спаржа, не лавра ветвь''. Дифил же говорит, что капустная спаржа, известная под особым названием ormenos (кочерыжка), более полезна для желудка и облегчает работу кишечника, но вредна для глаз. Кроме того, она горькая, мочегонная и наносит ущерб почкам и мочевому пузырю. <63> Только аттические писатели применяют слово ormenos в отношении стебля, который выходит из капусты. Софокл в "Следопытах": ''Вверх устремляется стебель, покоя не зная'' <о ребенке>. Антифан, наоборот, пишет название спаржи с pi, ''asparagus'': ''Блестела спаржа, и бобы расцветали''. Аристофонт: "Каперс, болотная мята, тимьян и спаржа и порей, колючка, шалфей, еще рута".
УЛИТКИ. Филиллий: ''Я не цикада, и я не улитка, жена''. И еще: ''Майниды ….. скумбрии, улитки, рыба–ворон''. Гесиод называет улитку ''домоносицей''. И Анаксилай: ''Улиток недоверчивее ты: они, подозревая все, с собою тащат и свои дома''. Ахей: ''Неужто на Этне так много рогатых улиток?'' Поговорка об улитках, известная еще и как загадка, предлагается на застольных беседах; звучит она так: ''В лесу рождена без шипов и без крови, путь держит по влаге''. Аристотель в пятой книге "О частях животных" говорит: ''Улитки размножаются осенью и весной; и дальше: ''Они единственные из панцирных тварей, которых видели спаривающихся''. Феофраст же в работе "О животных, обитающих в норах" говорит: "Улитки ищут себе логово даже зимой, но особенно летом. Поэтому они появляются по большей части во время осенних дождей. Летом они укрываются и на земле, и на деревьях". Некоторые улитки называются σέσιλοι. Эпихарм: ''Я обменяю этих всех на саранчу, за конху же возьму улитку. Б. Чтоб ты сдох!''. Аполлад же говорит, что лакедемоняне называют улиток σέμελον, а Аполлодор во второй книге "Этимологий" объявляет, что некоторые улитки фигурируют под названием ''препятствие обеду''.
БУЛЬБЫ (лук). Геракл отказывается от них как от пищи в Эвбуловой ''Амалфее'':
''Будь горячей он иль крепче, иль средним меж ними,
любому бы лук стал желанней пленения Трои. Я же
явился сюда не за тем, чтобы стеблем пастись, или
сильфием, иль нечестивою горькой травою, иль бульбой.
Вот настоящую снедь, в коей черпают здравие с силою
тела, всегда уважал я, со смаком вкушая вареное мясо
быка в необычных размерах и свежим; еще я бедро съел,
лопатку и три ломтя хрюшки, посыпанных солью''.
Алексид, останавливаясь на афродисийских свойствах бульбы, говорит:
''Пинны и раки морские и бульбы,
улитки и рыба–трубач, еще бычья
лопатка и яйца и схожее с этим.
И если кто–либо с подружкой любяся,
разыщет лекарство полезнее этих …''.
Ксенарх в "Буколионе":
''Гибнет тот дом, где хозяину выпала злая судьбина остаться
без силы мужской, и довлеет над ним мститель–рок Пелопидов.
Слабость приходит к нему, так что даже с короткою шеей товарищ
Деметры богини, землей порождаемый лук, что друзей выручает
в беде (поварить его если), теперь не спасет. Вряд ли помощь
подаст и полип, что вскормлён в недрах темных пучины морской
и всегда возбуждающий страсть, если пойманный в тесные сети,
заполнит он крепкую впадину миски, дитяти гончарного круга''.
<64> Архестрат: ''Шлю я прощанье приправам из бульбы и стеблей и прочим дешевкам''. Гераклид Тарентский в "Застольных беседах": "Бульбы, улитки, яйца и им подобные кажется способны производить семя; не потому, что они многопитательны, но потому, что сама их природа имеет силы, по определению родственные семени''. Дифил: "Лук–бульба труднопереварим, но многопитателен и полезен для желудка; еще он слабит, притупляет зрение и возбуждает любовное желание". Поговорка гласит: ''Бульба тебя не спасет, коль без жил ты''. Действительно, так называемые "царский лук" лучше всех других увеличивает страсть. За ним идет огненный лук. Белый и ливийский виды похожи на морской лук; хуже всех египетский. Так называемые бульбины сочнее, но не так полезны для желудка по причине сладковатого привкуса; от них кроме того толстеют из–за присущей им жесткости, и они легко перевариватся. О бульбинах упоминает и Матрон в ''Пародиях'':
''Но об осотах, растущих полнейшими сил,
с неостриженной кроной колючек, я и не
вспомню и вряд ли скажу, и я также смолчу
о бульбинах, поющих Зевеса Олимпца,
которых сын Диев, дождь вечный, разводит
на землях сухих, и белей они снега, на вид
как лепешки из меда: томится по ним, как
созреют они, господин и владыка желудок''.
Никандр хвалит "мегарский лук", а Феофраст в седьмой книге "Растений" говорит: "В некоторых местностях лук настолько сладок, что его едят сырым, как в Херсонесе Таврическом". Фений пишет то же самое. Феофраст добавляет, что разновидность шерстяного лука растет на морском берегу. Шерсть содержится под первыми слоями, между внутренней съедобной частью и внешней кожурой. Из нее изготавливают сандалии и прочую одежду. Согласно Фению, ''индийский лук–бульба волосат''. О способе приготовления бульбы Филемон говорит:
''Глянь, коль желаешь, на лук, и заметь, как
во многом нуждается он для приправы:
и в сыре, и в меде, в кунжуте и в маке,
и в луке, и в уксусе, в сильфии также.
А сам по себе он невкусный и горький''.
Гераклид же Тарентский, ограничивая потребление "бульбы" на пирах, говорит: ''Следует избавляться от привычки слишком много есть, особенно пищу с клейким и вязким веществом — яйца, лук, конечности быка, улиток и тому подобное. Ибо они слишком долго остаются в желудке и, застряв там, препятствуют току влаги''.
ДРОЗДЫ. Их, как и других птиц, стаями подавали как закуски перед обедом. Телеклид: ''В жареном виде дрозды и лепешки молочные в глотку летели его''. Сиракузяне называют дроздов κιχήλα. Эпихарм: ''Дрозды, любители клевать маслины''. Дрозды упоминаются также Аристофаном в "Облаках". <65> Аристотель пишет о трех видах дроздов, из которых главный и самый большой размером в сойку; он называется омелоедом, потому что клюет ягоду омелу. Второй вид величиной с черного дрозда и называется волосатым. Третий вид меньше двух упомянутых и называется серым, но другие именуют их хохлатыми, как пишет Александр Миндский; они любят летать стаями, как ласточки, и тоже вьют гнезда.
Маленькая эпическая поэма, приписываемая Гомеру и озаглавленная "Эпикихлидес" получила свое название из того случая, что когда Гомер пел ее детям, ему давали в дар дроздов. Менехм пишет об этом в трактате "О художниках".
СИКАЛИДЫ. Александр Миндский пишет: "Второй вид синиц называется одними 'έλαιος, другими πυρρίας, но он носит название συκαλίς на тот момент, когда поспевают фиги (συκα). Их два рода — сикалида, или клеватель фиг, и черношапочник. Эпихарм: ''Блестящих сикаллид'', и еще: ''Было немало там цапель с изогнутой шеей, были семян собиратели птицы фазаны, были блестящие видом еще сикаллиды''. Последние ловятся во время урожая фиг; поэтому лучше писать συκαλίς, через одну λ, но Эпихарм ради размера пишет συκαλλίς, через две λ.
ЧИЖИК. Эвбул:
''В разгар Амфидромий, когда по обычаю
жарят кусок херсонесского сыра и варят
блестящую в масле капусту и тушат ягнячее
жирное мясо, ощиплют дроздов, голубей еще,
чижиков также, жуют и майнид и сепидий
впридачу и рьяно толкут пропастищу полипов,
осушат и море несмешанных вин из бокалов''.
ЧЕРНЫЕ ДРОЗДЫ. Никострат (или Филетер):
''А. Что ж мне купить, умоляю, скажи?
Б. Ну, не шибко роскошное что–то, зато поопрятней:
зайчишек возьми, если сыщещь, и уток и сколь
пожелаешь дроздов как простых, так и черных,
и дичи побольше — весьма будет мило''.
Антифан среди прочей еды упоминает и скворцов:
''Мед, куропатки и голуби дикие,
утки и гуси, скворцы и сороки и галки,
и дрозд еще черный и перепел с курой''.
Ты [Ульпиан] требуешь от нас доискиваться до всего, а сам не даешь сказать ни слова, о чем бы ни расспрашивал.
ВОРОБЕЙ упоминается у Эвбула и у других авторов:
''Возьми четырех или пять куропаток,
трех зайцев, сколь съешь воробьев,
и щеглов, попугаев, вьюрков, пустельгу
и еще что разыщещь''.
СВИНЫЕ МОЗГИ. Философы запрещают нам их есть, говоря о тех, кто лакомится ими, что вкушение бобов равносильно поеданию не только головы одного из родителей, но и вообще всего нечистого. Во всяком случае никто из древних не ест свиных мозгов, потому что в них сосредоточены все чувства. <66> Аполлодор Афинский говорит, что никто из древних даже не упоминает о них, и Софокл, например, когда у него в "Трахинянках" Геракл бросает Лиха в море, избегает сказать о головном мозге, говоря только о костном: ''Белый мозг костный обрызгал волосья, когда голова раскололась в средине, и кровь полилася фонтаном''. Все другие страсти–мордасти у него на языке постоянно, но про головной мозг он и не заикается. Сходно и Еврипид, изображая Гекубу, оплакивающую сброшенного сверху на землю эллинами Астианакса, говорит:
''Бедный младенец, жестоки к тебе
оказались домашние стены и башни,
что Локсий воздвигнул, и срезаны
кудри с головки твоей, а ведь мать
их тебе целовала и часто ласкала;
кости разбиты твои и бушует
над ними убийство, коего мне
пристыдить не под силу''.
На обеих этих цитатах следует остановиться. Ибо и Филокл говорит о головном мозге: ''Он и не бросил есть мозги'', и Аристофан: ''двух третей я лишен мозгов'', и другие поэты. Софокл же повидимому говорит о ''белом костном'' мозге эвфемистически, тогда как Еврипид, предпочитая избавить нас от жутких впечатлений, написал, как ему хотелось. Что голова считалась священной, видно из того, что люди клялись ею, а перед чиханием благоговели. Также одобряя что–либо, мы киваем головой, и Зевс у Гомера говорит: ''Кивну я в ответ головою''.
В предобеденную закуску также положили перец, зелень, миррис, кипер, сок египетской мирры. Антифан: ''Любого, кто перцу купив, принесет его в дом, те прикажут пытать, словно он соглядатай''. Еще: ''Теперь надо круг обойти, чтобы перца найти с лебедою''. Эвбул: ''Книдскую ягоду, женщина, взяв или перец, с миррой ты их истолки и посыпь на дорогу''. Офелион: ''Перец душистейший, ладан ливийский и глупая книга Платона''. < По–другому: ''А. Что за душистый здесь ладан и перец ливийский? Б. Платона то книга, безумец! >. Никандр в "Териаках": ''Иль листьев пушистых нежнейшей конизы, не раз еще свежего перца нарезав или кардамона из Мидии родом''. Феофраст в "Истории растений": "Перец — ягода, и есть два его вида: один круглый как горох с красноватой кожурой, другой продолговатый и черный, с маковидным семенем. Второй ядренее первого, но оба согревают и поэтому служат противоядием от цикуты''. А в разделе "Об удушье" он пишет: "Их воскрешают посредством настойки из уксуса и перца или из крапивы, истолченной с индийской ягодой''. Следует заметить, что в эллинском языке нет существительных среднего рода, оканчивающихся на йоту, кроме единственого исключения, μέλι (мед), ибо πέπερι (перец), κόμμι (камедь) и κοιφι (египетское лекарство) — негреческие слова. <67>
ОЛИВКОВОЕ МАСЛО. Самосское масло упоминается Антифаном или Алексидом: ''Десять метретов самосского масла, чистейшего в мире из всех, у тебя под рукою'', карийское — Офелионом: ''Он умащается карийским маслом''. Аминта в "Персидских стоянках" говорит: "Горы производят терпентин, мастиковое дерево и персидские орехи, из которых делают много масла для царя". Ктесий же утверждает, что в Кармании изготавливают терновое масло, которым пользуется царь. Он также перечисляет все, что подается к царскому столу, в книге ''Об азиатской дани'', однако, не упоминает ни перца, ни уксуса, а уксус ''лучший из приправ". Не упоминает его и Динон в "Персидской истории", хотя он и говорит о соли, называемой аммониаком, и о том, что ее вместе с нильской водой регулярно посылают царю из Египта. Другое масло, называемое "мокрорастёртым", упоминается Феофрастом в работе "О запахах", где он говорит, что его изготавливают из незрелых маслин и миндалин. Амфид также упоминает о слывущем превосходным фурийском масле: ''Из Фурий масло, в Геле чечевичный суп''.
РЫБНЫЙ СОУС. Кратин: ''Наполнится корзина ваша рыбным соусом''. Ферекрат: ''Измазал бороду себе он рыбным соусом''. Софокл в "Триптолеме": ''Соус из сушеной рыбы''. Платон: ''В протухший соус окунув, они меня задушат''. Что γάρος (рыбный соус) мужского рода, мы знаем из Эсхила, который ставит перед ним соответствующий артикль, когда говорит: ''и соус из рыбы''.
УКСУС. Приправа, которую аттические писатели называют единственно усладительной. Философ Хрисипп утверждает, что лучший уксус египетский и еще книдийский. Аристофан же в "Богатстве" говорит: ''Разбавлен уксусом сфеттийским'', а Дидим, комментируя этот стих, поясняет: "может быть, потому что сфеттийцы народ с перчинкой". Аристофан также упоминает где–то как превосходный клеонский уксус: ''В Клеонах ты найдешь для уксуса сосуды''. И Дифил:
''А. Залез он в угол и пирует — лишь поверь — в лаконском
стиле: уксуса налил котилу. Б. Это ты хватил. А. Как так хватил?''
Б. Да по сравнению с сосудом клеонейским это капля''.
Филонид: ''Их соус не имеет уксуса''. Гераклид Тарентский говорит в ''Застольных беседах": ''Уксус уплотняет продукты, выставляемые на воздух, и сходно действует на содержимое желудка; все же в целом он растворяет пищу благодаря, очевидно, тому, что внутри нас смешиваются различные соки''. Высоко ценился и декелейский уксус. Алексид: ''Принудил меня декелейского уксуса ты осушить аж четыре котилы, и тащищь теперь через рынок''. Слово οξύγαρον (рыба в соусе) следует писать с ύ, как и в οξύβαφον (сосуд для хранения οξύγαρον). И Лисий в речи "Против Феопомпа о побоях'' сказал: "Я пью уксус с медом (οξύμελι)". Так же мы скажем и об οξυρόδινον (уксус с розовой водой). <68> Приправы упоминаются у Софокла: ''И к пище приправы''. И у Эсхила: ''Промок насквозь ты от приправ''. И Феопомп говорит: "Многие медимны приправ, масса тюков и мешков и книг и всего прочего, необходимого для жизни". Есть и глагол, например, у Софокла: ''Я, повар, приправлю искусно''. Кратин: ''Не каждому дано приправить превосходно главка''. Эвполид: ''С закускою дурной, приправленной роскошно''. Антифан перечисляет где–то следующие приправы:
''Изюм и соль, вареный муст и сильфий,
сыр еще, тимьян, кунжут и сода, сумах
и мед и майоран и зелень, уксус и
маслины, для соуса трава и каперсы
и яйца, копчености из рыбы, кардамон
и фиговые листья, сок из смоквы''.
Древние были знакомы с эфиопским тмином. Тимьян и майоран мужского рода. Анаксандрид: ''Спаржи нарезав, луковиц морских и майорана, который в смеси с кориандром копченую облагородит рыбу''. Ион: ''Но тут же прячет майоран в утробе он руки''. Однако, Платон (или Канфар) ставят женский род: ''Иль из Аркадии столь редкий майоран''. А Эпихарм и Амейпсий делают его среднего рода. Тимьян же у Никандра в "Пчеловодстве" стоит в мужском роде.
Кратин называет тыкву семенной в "Одиссеях":
''А. Так где же, скажи, повстречал ты его,
дорогого мне мужа, Лаэртова сына?
Б. На Паросе видел его: покупал он
когда семенную огромную тыкву''.
Платон в "Лае":
''Видал ты Леагра из славного рода Главкона?
он странствует всюду как дура–кукушка,
и ноги его толщиною со зрелую тыкву,
в которой ни семечка нету''.
Анаксилай: ''Голени обе его шире тыквы созревшей распухли''. Феопомп: ''Она со мной нежнее зрелой тыквы''. Фений: "Дыню и тыкву можно есть сырыми, если у них мягкая корка, а семена удалены; вареной можно вкушать только корку. Колокинт несъедобен сырой, но хорош вареный или жареный.'' А Диокл Каристский в первой книге своего трактата "О здоровье" говорит, что из диких растений пригодны для варки латук (лучше всего его темная разновидность), кардамон, кориандр, горчица, лук (шалот и порей), чеснок, чесночный зубок, тыква, дыня и мак. И чуть дальше он продолжает: "Но дыня (πέπων) лучше для сердца и желудка. Тыква в вареном виде мягкая, безвредная и мочегонная. От дыни больше слабит, если сварить ее в сладком сиропе". Спевсипп в "Сходствах" называет дыню σικύα; но Диокл, упомянув о дыне (πέπων), этого названия не употребляет, тогда как Спевсипп говорит σικύα, но не πέπων. Дифил же говорит: "Дыня более сочная и вяжущая … беднее запахом и малопитательная, легко переваривается и без труда выходит наружу''. <69>
ЛАТУК. Аттические писатели называют его θριδακίνη, Эпихарм короче, θριδαξ : ''Латук с облезлым стеблем''. У Страттида θρίδακινίδας:
''Порея едоки, снуете вы туда–сюда
тропою пядей в пятьдесят по саду,
цепляясь ножками за длинные хвосты
сатиров, и хороводы водите средь
листьев базилика, средь латука,
где водится пахучий сельдерей''.
Феофраст же говорит: "белый латук слаще и нежнее. Есть три его вида: с широким стеблем, с круглым стеблем и лаконский. У лаконского лист как у сколимуса, но прямой и рослый, и лаконский не имеет отростков на стебле. Некоторые образцы широкостеблевого вида настолько велики, что кое–кто использует их вместо ворот для защиты своих домов''. У латука со сломанным стеблем новые отростки еще слаще, говорит Феофраст.
Никандр Колофонский во второй книге "Глосс" объясняет слово βρένθις как обозначение кипрского латука: в его зарослях Адонис искал убежище от кабана, от которого он погиб. И Амфид в "Плаче" говорит:
''Латук — чума, ведь если муж шестидесяти
младше поест его и с женщиной сойтись
захочет, будет он вертясь крутиться с ней
всю ночь и долго ждать желаний исполненья,
в руках сжимая злейшую судьбу, но не закончит дела''.
Каллимах также говорит, что Афродита спрятала Адониса в латуке; тем самым поэты аллегорически намекают на то, будто постоянное поедание латука вызывает импотенцию. И Эвбул говорит в "Недоразвитых":
''Не клади ты, жена, предо мною
латука на стол, иль ругать себя
будешь потом. Ведь в него, как
легенда гласит, положила когда–то
Киприда Адониса труп. И теперь
вроде пищи для мертвых латук''.
Кратин же говорит, что Афродита, влюбившись в Фаона, укрыла его в "прекрасном латуке", а Марсий младший — что спрятала в незрелом ячмене. Памфил пишет в "Глоссах", что Гиппонакт использует τετρακίνη вместо θριδαξ, а Клитарх утверждает, что τετρακίνη говорят фригийцы. Пифагореец Лик (или Ликон) говорит, что дикий широколистый латук (еще он гладкий и без стебля) пифагорейцы называют евнухом, а женщины ''слабачком'', ибо помимо мочегонности он ослабляет охоту к плотским утехам. Зато он самый съедобный.
Дифил говорит, что стебель латука многопитателен и труднее выходит наружу, чем листья, которые еще питательнее и метеоричнее стебля. Вообще, однако, латук полезен для желудка, охлаждает, хорошо переваривается и усыпляет; он сочен и от него не позанимаешься любовью. И чем питательнее латук, тем он полезнее для желудка и более усыпляет, и чем он грубее и дряблее, тем меньше он полезен для желудка и хуже переваривается, но и он также нагоняет сон. Темный латук более охлаждает и хорошо переваривается. Летний латук сочнее и сытнее в отличие от осеннего. Считается, что стебель латука избавляет от жажды. Латук, побывавший в кипятке наподобие капусты или спаржи, лучше всех других вареных овощей, как утверждает Главкий. <70> В другом месте Феофраст говорит, что название epispora (''посеянный после'') имеют свекла, латук, вечерница, горчица, щавель, кориандр, анис и кардамон. Дифил подытоживает как общеизвестное, что все овощи малопитательны (не разжиреешь), бедны запахом, остаются на поверхности желудка и трудноусвояемы. О летних овощах вспоминает Эпихарм.
АРТИШОК. Софокл называет его κυνάρα в ''Колхидянках'' и κύναρος в "Фениксе": ''Тернистый артишок всю наполняет пашню''. Гекатей Милетский в "Описании Азии" (если допустить, что это его книга, так как Каллимах приписывает ее Несиоту, впрочем, неважно, кто автор) говорит следующее: "Вокруг так называемого Гирканского моря <простираются> высокие горы, покрытые лесами, а на горах растет тернистый артишок'', и продолжает: ''К востоку от парфян живут хорасмии, обладающие равнинами и горами: в горах дикий лес, тернистый артишок, ива и тамариск''. Еще он утверждает, что артишок растет в окрестностях реки Инда. А Скилакс (или Полемон) пишет: ''Теперь земля орошается источниками и каналами; в горах же растут артишоки и другие травы''. И дальше: ''Отсюда высокая гора простирается по обе стороны реки Инда: она покрыта диким лесом и тернистым артишоком''. Дидим же грамматик, комментируя слова ''тернистый артишок'' у Софокла, говорит: ''Может быть, он имеет в виду собачий терновник, поскольку это растение колючее и грубое. Не зря и Пифия назвала его древесным псом, и когда Локр получил оракул, повелевающий ему населить место, в котором его укусит древесный пес, он основал город <Кин> там, где поцарапал себе голень собачьим терновником. ''Собачий терновник есть что–то среднее между кустарником и деревом'' говорит Феофраст, ''его плоды красного цвета, как у граната, а листья как и ивы.
КАКТУС. Фений в пятой книге труда "О растениях" говорит о каком–то колючем растении, которое он называет сицилийским кактусом''. Не умалчивает о нем и Феофраст в шестой книге трактата, носящего то же название: "Так называемый кактус водится только в Сицилии; в Элладе его не встретишь. Он выпускает стебли прямо от корня к поверхности земли. Если с них снять кожуру, они вполне съедобны, хотя и слегка горьковаты на вкус. Люди солят их впрок. Есть другой вид который пускает вверх прямой стебель, называемый πτέρνιξ, и он тоже съедобный. Оболочка плода после удаления пушистых колючек похожа на "мозг" пальмы, и ее тоже можно есть: название ей άσκάληρον (верхушка)". А теперь вопрос: кто, усвоивший это описание, не скажет уверенно, что cactus то же самое, что римляне, живущие недалеко от Сицилии, называют cardus, а эллины именуют κινάρα? Измени всего две буквы и в cactus и в cardus, — и будет одинаковое слово. И Эпихарм явно указывает нам, что кактус относится к числу съедобных овощей, перечисляя: ''… мак … и укроп и суровые кактусы между других овощей, годных к пище''. Затем продолжает: ''Если подать их вослед за приправой, они хороши и как блюда прекрасны, но по отдельности лучше не надо''. И еще: ''Латук, почки пальмы и луковиц много морских … еще кактусы, редька''. <71> Еще: ''Другой, может быть, принесет с поля кактус, укроп и лаванду, щавель, еще сильфия семя, еще артишок и цикорий, сафлор и с папоротником чертополох''. И Филит из Коса: ''Так возопил бы олень молодой, умирая от ран, что иглою нанес ему кактус''. Тем не менее Сопатр с Пафоса называет кактус κινάρα, как и мы. Сопатр жил во времена Александра, сына Филиппа, и был еще жив в царствование второго царя Египта, как это видно из его собственных писаний. Птолемей Эвергет, царь Египта и один из учеников грамматика Аристарха, также употребляет слово κινάρα во второй книге своих "Записок": ''Близ Береники, в Ливии, есть речка по имени Лето, в которой водятся окунь, златобровка и множество угрей, в том числе ''царских'', которые в полтора раза больше угрей Македонии и из Копаидского озера. И вся река полна разноообразных рыб, а в окрестностях ее растет масса артишоков; сопровождавшие нас воины собирали и ели их; преподнесли это и нам, очистив от колючек''. Мне также известно об острове Кинара, о нем упоминает Сем.
ВЕРХУШКА ПАЛЬМЫ. Феофраст после рассказа о пальме продолжает: ''Как она растет от плода, это я описал, но есть другой способ — от самого дерева, когда с него снимают верхушку, содержащую ''мозг''. Ксенофонт во второй книге "Анабасиса" пишет следующее: "Здесь же воины впервые ели ''мозг'' пальмы, и большинство дивилось его виду и особому запаху, но он вызывал и жестокую головную боль''. Дерево же после изъятия ''мозга'' полностью засыхает''. Никандр в "Георгиках": ''Тут же они обрезают побеги, извлекши ''мозги'': молодые едят их с усладой''. А Дифил Сифнийский пишет, что ''мозг'' у пальмы сытный и питательный, однако тяжело и с трудом переваривается и еще вызывает жажду и запор.
"Мы же, друг Тимократ, сдается мне, скорее истратим мозги, нежели тема эта будет исчерпана'', сказал Афиней.
''Страшная мука — обедать в семейном кругу:
там отец, взявши чашу, учить начинает, на
смену ему придет мать, потом пробормочет
свое что–то тетка, и после старик прохрипит
(дед этот теткин родитель); старуха
милейшим кого–то зовет, а тот всем кивает''.
И еще:
''В порфире тень выткана ими, а там
и ни белое вовсе, ни алое с красным,
но блеклый луч света в утке''.
Антифан:
''Что говоришь ты? Сюда принесешь мне
поесть что–то к двери? Потом я как нищий
здесь сяду на землю … увидит любой''.
Он же:
''Сосуд приготовь, чан,
треножник и чашу, горшок,
еще ступку, бадью и черпак''.
<72> Грамматик Каллимах говорил, что большая книга вместе с тем и большое зло.

Книга III

ЕГИПЕТСКИЕ БОБЫ (ciboria). Никандр в «Георгиках»:
«Из бобов сей египетский боб,
чтобы летом венки мог бы вить
из цветов его ты, а попозже, как
только созреют стручки, ты б
венки раздавал на пиру молодым,
давно жаждущим их. Клубни этих
бобов я варю, чтобы тоже подать
их на праздничный стол».
Под клубнями Никандр подразумевает то, что александрийцы называют κολοκάσια. Он и сам пишет: «От боба отделив и отрезавши клубень ножом». В Сикионе же есть храм Афины Колокасии. А ciborium еще и вид чаши.
Феофраст в трактате «О растениях» пишет следующее: «В Египте боб растет в болотах и топях. Наибольший размер его стебля — четыре локтя; толщиной он в дактиль и похож на гибкий, рачлененный тростник. Внутри — отдельные бронхи по всей длине, напоминающие медовые соты. На стебле — головка с цветком вдвое больше маковой: цвет у нее как у темной розы. От стебля растут большие листья, а корень толще, чем у крупнейшего тростника, и состоит корень из отдельных бронхов, как и стебель. Боб этот едят вареным, сырым и жареным все люди, живущие окрест болот. Он также растет в Сирии и Киликии, но там не созревает, встречается еще в озерцах близ Тороны в Халкидике и здесь поспевает вполне». <73> Дифил из Сифна говорит: «Клубень, известный как колокасий, принадлежащий египетскому бобу, вкусен и питателен, но с трудом переваривается, так как он скорее вяжущий, и он тем лучше, чем менее мохнат». И добавляет: «Бобы, растущие в стручках, труднопереваримы в зеленом виде, малопитательны, от них слабит и сильно пучит, но от сушеных меньше метеоризма». Действительно, цветы стручковых используют для изготовления венков. «Египтяне называют эти цветы лотосом, навкратийцы же, мои земляки, медовым лотосом», говорит Афиней. Венки из них весьма ароматны и доставляют прохладу в жаркую пору.
Филарх говорит: «Никогда прежде и ни в одном месте не сеяли египетских бобов, да они нигде и не растут, кроме как в Египте. Но в царствование Александра, сына Пирра, они проклюнулись вдруг в болоте близ реки Фиамиды, что в Феспротии, области Эпира. Года два они неизменно приносили плоды и умножались, однако, после того как Александр поставил стражу следить, чтобы никто даже не приближался к тому месту, не говоря уже о собирании, болото высохло и не только не производило впредь упомянутых бобов, но и всякая вода исчезла из него навсегда. Нечто схожее произошло и в Эдепсе. Ибо отдельно от других потоков на свет пробился ключ с холодной водой недалеко от моря. Больные, испившие из него, чувствовали себя гораздо лучше, так что многие приходили за его водой из–за тридевяти земель. Стратеги же царя Антигона с целью пополнения доходов установили особый налог для пьющих, и в результате родник засох. А в Троаде исстари все желающие могли свободно собирать соль под Трагасами, но когда Лисимах стал взимать за нее плату, она исчезла. Удивленный царь отменил пошлину, и соли появилось еще больше».
ОГУРЕЦ (σικυός). Поговорка: «Женщина, ешь огурец, но и тки покрывало». Матрон в «Пародиях»:«Видал огурец, сына славной Земли, средь других овощей, и покрыл он аж девять столов». И Лахет < или Диевх, или Лесх >: «Словно когда огурец возрастает на влажной равнине». Аттические писатели разделяют слово σικυός на три слога, но Алкей в фразе «закуси огурцами» производит σικύων от именительного σίκυς, как от στάχυς (колос) образуется родительный στάχυος. «Четыре огурца, кастрюля, редьки». Уменьшительная форма σικύδιον встречается у Фриниха в «Отшельнике»: «и жуй, знай, огурчик».
<74> Феофраст говорит, что есть три сорта огурцов: лаконский, булавовидный и беотийский. Лаконский растет лучше во влажной среде, другие в сухой. Он также говорит, что «огурцы сочнее, если семя перед посевом окунуть в молоко или медовый сироп». Так он пишет в «Причинах растений». Семя взойдет быстрее, говорит он, если его пропитать водой или молоком прежде чем бросить в землю. Евтидем в трактате «Об овощах» утверждает, что так называемые dracontiae — вид огурца, а Деметрий Иксион в первой книге своих «Этимологумен» пишет, что слово σικυός происходит от глаголов σεύεσθαι (пробиваться) и κίειν (идти), ибо движение свойственно растению. Гераклид же Тарентский в «Симпосии» называет огурец η̉δύγαιον (сладкоземельный). Диокл из Кариста говорит, что огурец, съеденный с брусникой в виде первого блюда причиняет неудобство, поскольку эта смесь оказыаается наверху желудка, как и редька, но съеденный под конец обеда доставляет меньше хлопот и более переварим. В вареном виде он умеренно мочегонит.
ФИГОВОЕ ДЕРЕВО. «Фиговое дерево», сказал Магн, «а в области фиг я не уступлю никому, пусть даже меня повесят на фиговой ветке — настолько я люблю их и скажу о них все, что вспомню — так вот, друзья мужи, фиговое дерево появилось, чтобы вывести людей из состояния дикости. Это видно из того, что афиняне называют место, где оно было обнаружено, Священной Смоковницей, а его плод Предводителем, поскольку он первым появился в наборе повседневной пищи. Существует немало видов фиг, прежде всего аттические, упоминаемые Антифаном в «Омонимах», где в похвалу Аттики он говорит: «Чего только лучшего в мире, Гиппоник, земля не рождает у нас! Мед, хлеб пшеничный и фиги. Б. Фиги, да, в изобильи». А Истр в «Истории Аттики» говорит, что даже запрещалось экспортировать фиги из Аттики, чтобы лишь ее жители могли наслаждаться ими, и так как многие были пойманы за тайным их вывозом, то тех, кто доносил судьям на контрабандистов, впервые тогда прозвали сикофантами. Поэтому Алексид говорит в «Поэте»:
«Кличку дают сикофантов мерзавцам зазря,
ибо слово то, «фиги», должно раскрывать
добрый нрав. Если ж «добрым» случится подлец,
удивятся тут все, и сочтут это странным».
<75> А Филомнест в работе «О Сминфиях на Родосе» говорит: «Ведь сикофант ведет свое название с того времени, когда штрафы и налоги взимались фигами, вином и маслом; из выручки от их продажи составлялись общественные средства, и те, то взыскивал эти пошлины или доносил на них, были прозваны, как кажется, сикофантами, потому что они избирались среди наиболее заслуживающих доверия граждан».
Лаконская фига упоминается в «Земледельцах» Аристофаном:
«Сажаю фиги все, лаконскую же нет.
Она одна как враг и склонна к тирании,
и злобствует на люд простой, иначе б не была мала».
Он называет ее маленькой, потому что растение это небольшое размером. Алексид, упоминая о фригийских фигах в «Олинфийце», говорит:
«То богом данная надежда
от нашей матери–страны,
фригийской смоквы дочь,
услада мне, сушеная та фига».
Многие комические поэты упоминают о так называемых фибалийских фигах, и особенно Ферекрат, который говорит в «Никчемных людях»:
«О небеса, лихорадкой страдай,
ни о чем и не думай, и
фиг фибалийских наевшись средь
жаркого лета, набьешь ими
брюхо когда, завались потом
спать где–то в полдень. Давай
бейся в спазмах, терзайся, вопи!»
Телеклид в «Амфиктионах»: «Приятны фибалийские весьма!» Но и миртовые ягоды тоже называют фибалийскими, например, в «Критянах» Аполлофана: «Охотней всего я б поел за столом ягод мирта, когда размышляю, еще фибалийских: прекрасны они и в венки сплетены». Ласточкины фиги упоминаются Эпигеном в «Бражнике»: «Потом немного погодя приходит блюдо: ласточкины фиги, они в сушеном виде были». Андротион же (или Филипп, или Гегемон) перечисляет в «Георгике» следующие виды фиговых деревьев: «На равнине следует садить ласточкины, дикие, белые и фибалийские фиги, а цариц осени можно сажать везде. Каждый род на что–нибудь да сгодится, но больше всех полезны карликовые, форминийские, двойные, мегарские и лаконские, если давать им влагу».
Фиги с Родоса упоминаются в письмах Линкея, в которых он сравнивает лучшие аттические продукты с родосскими. Он пишет: «Дикие фиги, кажется, соперничают с лаконскими, как и тутовые ягоды со всеми фигами, и я подаю их не после обеда (как в обычае там), когда от сытости больше ничего не хочется, но перед обедом, когда аппетит еще не притупился». Однако, если бы Линкей попробовал, как я, так называемые воробьиные фиги в нашем прекрасном Риме, он оказался бы более зорким, нежели его тезка < аргонавт Линкей >, ибо как боги над людьми они превосходствуют над всеми прочими фигами вселенной. Но в окрестностях Рима растут и другие ценимые разновидности фиг, а именно так называемые хиосские и ливийские, и еще халкидские и африканские, как свидетельствует Геродот ликиец в трактате о фигах.
<76> Парменон Византийский, превознося в своих ямбах превосходство продуктов Каны, города Эолиды, говорит: «Морем я плыл далеко и без груза фиг канских».Общеизвестно, что фиги из карийского Кавна также в цене. Кислые или щавелевые фиги упоминаются Гераклеоном Эфесским и Никандром Тиатирским, которые цитируют следующие стихи из драмы Аполлодора Каристского «Приданое портнихи»:
«Винцо дрянное с горьким вкусом
было, и я краснел порядком от стыда:
пока в других хозяйствах кисли фиги,
в моих владеньях киснул виноград».
Что же касается фиг с острова Парос — а там тоже растут отличные фиги, именуемые паросцами «кровавыми», которые получили свое прозвание, как и лидийские фиги, от своего красноватого оттенка — то Архилох упоминает о них так: «Парос оставь с его фигами ты и с морскою житухой». Паросские фиги отличаются от всех остальных в мире так же, как мясо дикой свиньи превосходит по вкусу всякую домашнюю свинину.
Белая фига является видом фигового дерева и приносит соответственно белые фиги. Гермипп упоминает о них в «Ямбах» так: «Сушеные белые фиги отдельно». О диких фигах упоминает Еврипид в «Скироне»:«Или прибей к верхушках диких фиг». И Эпихарм в «Сфинксе»: «Но вовсе не так, как у диких смоковниц». Софокл в «Замужестве Елены» метафорически назвал плод деревом, когда сказал: «Зрелое дерево фиги ты … становясь непригодным для пищи само, набиваешь других всех беседой». Говоря «зрелое дерево фиги», поэт имеет в виду спелую фигу–ягоду. Так же и Алексид в «Котле»:
«Зачем еще нам говорить и о тех,
кто фигой торгует повсюду?
Худые кладут они вечно внизу,
а сверху наложат отборных.
На первый взгляд, все добрые
плоды, и покупатель верит, платит,
а торгаш засунув в рот монетку,
отдает ту дрянь, кляняся, что они что надо».
Дикое фиговое дерево, ερινός, производящее дикие плоды, ερινά, известно как мужского рода. Страттид в «Троиле»: «Ты не заметил диких фиг здесь рядом?» И Гомер: «Дикая фига вздымается ввысь на скале и покрыта листвою». Америй же говорит, что низкорослые фиговые деревья называются ερινάδες.
Гермонакт в «Критском словаре» пишет о словах αμάδεα и νικύλεα как о видах фиг. Филемон же в «Аттическом лексиконе» говорит, что некоторые фиги называют царскими, откуда происходит также выражение «царицыны фиги», то есть сушеные. Филемон добавляет, что зрелые фиги зовутся κολύτρα. Селевк в «Глоссах» говорит о γλυκυσίδης, очень похожем формой на фигу, и утверждает, что женщины воздерживаются его есть, потому что он вызывает неприличный метеоризм, о чем говорит и комик Платон в «Клеофонте». <77> Памфил говорит, что зимние фиги называются kodonaea (колокольчики) у ахейцев, о чем согласно Памфилу утверждает Аристофан в «Лаконском словаре» Гермипп же в «Воинах» переводит вороньи фиги в другую категорию, говоря: «Вороньи особо или фибалийские фиги».
Феофраст во второй книге «Истории растений» говорит о некоей разновидности фигового дерева, похожего на так называемую Arateios. И в третьей книге он говорит, что в окрестностх троянской Иды растет тернистое фиговое дерево с листьями как у липы; оно производит красные фиги размером с маслину, но покруглее и на вкус напоминающие мушмулу. Относительно же фигового дерева, растущего на Крите и именуемого «киприйским» тот же Феофраст пишет в четвертой книге «Истории растений»: «Фиговое дерево, которое на Крите называется киприйским, носит свой плод на стволе и на толстенных ветвях, выпуская маленький безлистый побег, похожий на корешок, на котором плод держится. Ствол большой, сходный с белым тополем, но лист как у вяза. Оно дает четыре урожая и столько же раз распускается. Его сладость приближается к аромату фиги, а мякоть напоминает дикие фиги; размером он со сливу».
Так называемые prodromi (ранние фиги) упоминаются тем же Феофрастом в пятой книге «Причин растений»: «Всякий раз когда воздух становится мягким, влажным и теплым, фиговое дерево созревает, отсюда и появляются «ранние фиги». И далее: «Еще ранние фиги приносятся лаконским, белопупым и многими другими видами фиговых деревьев, прочими же нет». И Селевк в «Глоссах» упоминает слово πρωτερική (ранний) как эпитет к какому–то виду фигового дерева, потому что оно плодоносит рано. О дереве с двойным урожаем упоминает Аристофан в «Экклесиазусах»: «Листья возьмите пока дважды плод приносящей в год фиги». И Антифан в «Упрямицах»: «Найдешь это в самом низу, рядом с фиговым древом, что дважды приносит плоды». Феопомп же в пятьдесят четвертой книге «Историй» говорит, что в правление Филиппа в окрестностях Бисалтии, Амфиполя и Грастонии, что в Македонии, фиговые деревья, виноградники и оливы производили плоды посреди весны, когда они должны только прорастать, и <Феопомп добавляет> что Филипп был удачлив во всем. Во второй книге «Растений» Феофраст говорит, что даже дикие фиги плодоносят дважды в год, а другие утверждают, что трижды, как на острове Кеос. Феофраст также говорит, что если фиговое дерево посадить в морской лук, то оно приносит плоды быстрее и не портится от червей, и действительно, все, что сажается в морской лук, вырастает скорее и более крепким. Еще Феофраст говорит в «Причинах растений»: «Так называемое индийское фиговое дерево, обладая удивительной величиной, приносит плоды маленькие и тощие, словно все его питание уходит в рост». А во второй книге «Истории растений» он говорит: «Есть также другой вид фигового дерева в Элладе, Киликии и на Кипре с маленьким плодом; у него хорошая фига впереди листа и крошечная позади. Есть там и другие деревья, которые вообще плодоносят с последнего года роста, а не с нового. И эта фига раньше прочих имеет зрелый и сладкий плод, непохожий на наш, крохотный. Она и взрослеет быстро, и вырастает крупнее других фиг. <78> Я знаю следующие названия фиг: царская, царь–фига, желтобрюхая, оленья, фига–лепешка, горькая, змеиная, темно–белая, черная, источниковая, мельничная и луковичная.
Относительно эллинского названия фиги, σύκα, Трифон во второй книге «Истории растений» говорит, что Андротион в «Георгике» рассказывает о том, как один из титанов, Сикей, преследуемый Зевсом, был взят под защиту своей матерью Геей, и как она взрастила дерево на забаву сыну; от него же и город Сикея в Киликии получил свое имя. Однако эпический поэт Ференик из Гераклеи объявляет, что фига была названа в честь Сики, дочери Оксила, ибо Оксил, сын Орея, женился на своей сестре Гамадриаде и произвел на свет, среди других, Карию (орех), Балану (желудь), Кранию (кизил), Морею (шелковица), Эгеру (черный тополь), Птелею (вяз), Ампелу (виноградник) и Сику (фиговое дерево); от них, прозванных нимфами–гамадриадами, многие деревья получили свои имена. Отсюда и Гиппонакт говорит: «Черное дерево фиги: ей брат виноградник». Но Сосибий Лаконский, доказывая, что фиговое дерево открыл Дионис, говорит, что по этой причине лакедемоняне даже почитают Диониса Фигу. И наксосцы, согласно Андриску и Аглаосфену, рассказывают, что Дионис имеет прозвище Мейлихий (приятный), потому что он дал людям плод фиги. Поэтому наксосцы делают изображения Диониса Вакха из винограда, а Диониса Мейлихия из фигового дерева. Ибо они называют фиги meilicha (сладкий плод). Что для человека фиги полезнее всех древесных плодов, вполне и со многими доводами доказано Геродотом Ликийцем в его трактате о фигах, и в частности, он говорит, что новорожденные дети растут крепкими, если их питают фиговым соком. Ферекрат, или тот, кто написал «Персы», говорит: «Если из нас кто средь поисков долгих заметит когда–либо свежую фигу, то плодом ее мы обмажем глаза нашим детям», словно фиги — необычайно хорошее лекарство. И прелестный и медоречивый Геродот в первой книге «Истории» говорит, что фиги великое благо. Вот его слова: «О царь, ты собираешься идти походом против людей, которые носят кожаные штаны, и остальная их одежда из кожи; они едят не то, что хотят, но то, что у них под рукой, ибо они населяют грубую землю; кроме того, они пьют вместо вина воду, и у них нет ни фиг, ни другой хорошей пищи». А Полибий Мегалопольский говорит в шестнадцатой книге «Истории», что «когда Филипп, отец Персея, опустошал Азию и его воины испытывали недостаток в съестных припасах, он принял от магнетов фиги, так как у последних не было зерна. Поэтому, овладев потом Миунтом, царь отдал его магнетам в благодарность за фиги». И ямбический поэт Ананий также говорит:
«Если закрыть в доме золота кучу,
немножечко фиг и двоих–трех людей,
то узнаешь ты скоро, насколь фиги
лучше всех ценных металлов».
<79> Так фигодействовал Магн. Затем врач Дафн сказал: «Филотим в третьей книге трактата «О пище» говорит, что свежие фиги значительно отличаются друг от друга и видами, и неодинаковым временем поспевания, и своими качествами, но вообще сочные и особенно вполне созревшие быстро растворяются и перевариваются легче других плодов и не препятствуют перевариванию другой еды. Они также обладают качествами сырой пищи, поскольку они клейкие, сладкие и слегка кислые, и они выходят наружу обильно, свободно, без промедления и совсем безболезненно. Они также производят млечный сок, обладающий соленой кислотой, когда их едят с соленой пищей. Они быстро растворяются, как я сказал, потому что, хотя мы и в состоянии поедать их в больших количествах, мы скоро от них освобождаемся. Невозможно, чтобы их массы оставались внутри и не растворялись с быстротой. Они перевариваются легче других плодов, как видно из того, что если мы едим их много раз и столько же, сколько других плодов, то они укладываются в нас без затруднений, но что важнее, если мы едим больше обычного что–то из другой пищи, то она не доставляет нам хлопот, если мы поели прежде фиг. Ясно отсюда, что если нам удастся вместить и то, и другое, то фиги перевариваются быстрее и не препятствуют перевариванию остальной пищи. Об их качествах сказано выше. Клейкие и соленые, они делают руки липкими, а их сладость чувствуется во рту. О том, что они выходят наружу без спазмов, без помех, обильно, скоро и легко, мы уже говорили. Кроме того, они не слишком меняют свою форму, оказавшись в желудке, не потому, что они труднопереваримы, но потому, что мы поглощаем их быстро и не разжевывая, и они быстро проходят вниз. Они производят соленый сок, так как доказано наличие в фигах соды, и они делают этот сок более соленым или более кислым в согласии с природой других напитков, принимаемых вместе с ними. Ибо просоленная пища увеличит соленость сока, тогда как уксус и тимьян увеличат его кислый вкус.
Гераклид Тарентский в «Симпосии» исследует, лучше ли пить горячую или холодную воду после приема фиг. Те, кто за горячую воду, говорит он, замечают, что горячая вода быстро очищает руки, отсюда, утверждают они, вероятно и в желудке фиги быстро растворяются горячей водой. Далее, горячая вода, пролитая на фиги, уменьшает их размеры до самой малости, тогда как от холодной воды они уплотняются. Те же, кто советует пить холодную воду, аргументируют, что «выпитая холодная вода увлекает вниз своим весом разместившуюся в желудке пищу, ибо фиги неблагоприятно воздействуют на желудок, перегревая и размягчая его, поэтому некоторые лица постоянно запивают их несмешанным вином, вследствие чего содержимое кишечника с легкостью выходит наружу». Отсюда должно много пить после приема фиг, чтобы они не оставались в желудке, но уносились в кишечник».
<80> Другие авторы не советуют есть фиги в полдень, поскольку тогда они причиняют боли, как сказал Ферекрат в «Никчемных людях». Аристофан же в «Прелюдии»: «Увидя больным его летом однажды: он фиги ел в полдень, желая терзаться». Эвбул в «Ореховом сфинксе»: «Зевесом клянусь, я болел в самом деле, милейший, набил себя фигами в полдень недавно». А Никофонт в «Сиренах»:
«Если из нас фиг зеленых поест
кто–то в полдень и после
приляжет вздремнуть, нападет
на него лихорадка мгновенно
ценою в копейку: лежим мы
пластом и блюем тогда желчью».
Дифил Сифнийский пишет, что свежие фиги малопитательны и производят дурной млечный сок; зато они легко выходят наружу, остаются на поверхности желудка и усваиваются лучше сушеных. Созревающие к приближению зимы и вопреки природе хуже, тогда как поспевающие естественным образом лучше. Фиги с большой дозой кислоты и с малым количеством воды ароматнее, но более отягощают. Фиги из Тралл похожи на родосские, но хиосские и все остальные беднее млечным соком, нежели тралльские и родосские. Мнесифей Афинский пишет в книге «О съедобном»: «Относительно плодов, поедаемых сырыми — имеются в виду груши, фиги, дельфийские яблоки и тому подобное — следует хорошо знать время, когда содержащиеся в них соки еще незрелы, или когда они забродят, или когда высохнут от перезрелости». Деметрий Скепсийский в пятнадцатой книге «Троянского боевого распорядка» говорит, что те, кто воздерживается от приема фиг, обладают хорошим голосом. Во всяком случае он утверждает, что историк Гегесианакт из Алесандрии сперва очень неудачно играл в трагедиях, но потом стал искусным актером с прекрасным голосом после того как не ел фиг в течение восемнадцати лет. Мне известны и поговорки о фигах, например, «Фига за рыбой, а овощ за мясом», или «Птицы от фиг без ума, но сажать их не любят».
ЯБЛОКИ. Мнесифей Афинский в работе «О съедобном» называет их дельфийскими. Дифил же говорит, что зеленые и не вполне спелые яблоки обладают нездоровыми соками и вредны для желудка, так как остаются на его поверхности; кроме того, они вызывают желчь, заносят инфекцию и причиняют дрожь. Однако, в созревшем виде сладкие яблоки имеют более здоровые соки и легче выходят наружу, потому что у них нет терпкости, но у кислых соки более нездоровые и терпкие. Менее сладкие яблоки все же пригодны для еды и полезны для желудка по причине умеренной терпкости. У летних яблок дурные соки, у осенних получше. Так называемые orbiculata соединяют сладость с приятной терпкостью и полезны для желудка. <81> Так называемые setania и еще platania обладают хорошим запахом и легко выходят наружу, но вредны для желудка. Мордийские яблоки растут лучше всего в Аполлонии, или Мордии, и похожи на orbiculata. И kydonia <то есть айва>, называемые также struthia, вообще наиболее полезны для желудка из всех яблок, особенно когда вполне созреют. Главкид говорит, что лучшими из всех плодов являются kydonia, phaulia и struthia, а Филотим в третьей и десятой книгах книгах трактата «О пище» говорит, что ранние весенние яблоки перевариваются гораздо тяжелее, чем груши, если сравнивать зеленые яблоки с зелеными грушами или спелые яблоки со спелыми грушами. Кроме того, они обладают качествами жидкой пищи: кислые и не вполне зрелые имеют больше терпкости и меньше кислости, производя в организме вяжущие процессы. И вообще яблоки перевариваются хуже груш, как это видно из того, что, съев меньше яблок, мы перевариваем их с трудом, тогда как, поглотив больше груш, перпвариваем их легче. Вяжущий процесс, называемый Праксагором «полупрозрачным», объясняется тем, что у труднопереваримой пищи более густые соки, но было уже сказано, что яблоки вообще перевариваются хуже, чем груши, и что кислые субстанции более способны производить соки погуще. Так, среди зимних яблок kydonia производят более кислые соки, в то время как struthia, имея меньше соков и оттого не столь кислые, перевариваются охотнее.
Никандр из Фиатиры утверждает, что все kydonia называются struthia, но он ошибается. Ибо Главкид ясно говорит, что лучшими плодами являются три фрукта, kydonia, phaulia и struthia. Кидонийские яблоки упоминаются Стесихором в «Елене»; вот эти стихи: «Много айвы перед троном царя набросали, немало и миртовых листьев и розовых лент и сплетенных венков из фиалок». И Алкман говорит о них и Канфар также в «Терее»: «Грудки как плоды айвы». Еще Филемон называет kydonia как struthia в «Поселянине».
Филарх в шестой книге «Историй» говорит, что айва своим ароматом может даже притуплять силу смертельных лекарств. «Во всяком случае», говорит Филарх, «если фаросский яд положить в ларец, который все еще хранит запах лежавшей в нем ранее айвы, то зелье это полностью теряет свою способность убивать. Ибо когда его смешали и дали лицам, против которых его тайно приготовили, то упомянутые люди ничуть не пострадали. Причину раскрыли позже, допросив продавца яда, который знал о воздействии айвы на отраву».
Гермон в «Критском словаре» говорит, что kodymala те же kydonia. Однако Полемон в пятой книге «Возражения Тимею» утверждает, что некоторые пишут kodymalon, подразумевая вид цветка. Алкман отождествляет kydonium со struthium, говоря: «кидонского яблока меньше», под которым Аполлодор и Сосибий понимают kydonium. Но что kydonium отличается от struthium, ясно сказал Феофраст во второй книге «Истории».
<82> Превосходные яблоки растут в Сиде, коринфской деревне, как говорит Эвфорион (или Архит) в «Журавле»: «Красою как яблока плод, что растет пламенея на глинистых склонах некрупного Сида». Они упоминаются также Никандром в «Метаморфозах»: «Он тотчас разрезал плоды нежных яблок из Сида садов или Плиста, поставив на них метки Кадма». Что Сид коринфская деревня, сказано у Риана в первой книге «Гераклеи» и у Аполлодора Афинского в пятой книге «Каталога кораблей». Антигон же Каристский говорит в «Антипатре»: «Где время мое, что дороже мне яблок пурпурных прекрасных, растущих в ветристом Эфире?».
Рhaulia упоминаются в «Амфиктионах» Телеклидом: «Прекрасны бываете вы, но бываете фавлий гнилей». Аналогично у Феопомпа в «Тезее». Андротион же в «Георгике» говорит: «Яблони phaulia и struthia: плод последней не падает со ствола; весенние же яблоки лаконские, сидунтийские, или те, что с нежной кожурой». Я же, друзья мужи, очень ценю яблоки, которые продаются в Риме; называются они матийскими и происходят из одной деревни в Альпах, близ Аквилеи. Ненамного хуже их яблоки в Ганграх, городе Пафлагонии.
Что Дионис открыл также и яблоко, свидетельствует Феокрит Сиракузский следующими словами: «Яблоки Вакха на ложе храня и нося на главе белый тополь, священную ветку Геракла». А Неоптолем Паросский пишет в «Дионисиаде», что яблоки, как и все другие плоды были обнаружены Дионисом. «Что же касается επιμηλίς, то так называется сорт груш», пишет Памфил. Выражение «яблоки Гесперид» записал Тимахид в четвертой книге «Пиров». И Памфил еще говорит, что в Лакедемоне богам кладут ароматные, но несъедобные яблоки; они тоже называются гесперидовыми. А Аристократ в четвертой книге «Лаконской истории» говорит о яблоках и яблонях, называемых Гесперидами».
ПЕРСИКИ. Феофраст, рассуждая во второй книге «Истории растений» о деревьях, чьи плоды скрыты, пишет следующее: «У большинства видов рост плода замечается с самого начала, как у миндаля, ореха, желудя и всех сходных плодов, кроме персика: он растет наиболее медленно, медленнее граната, груши и яблони». Дифил из Сифна в трактате «О пище для больных и здоровых» говорит: «Так называемые персидские яблоки (некоторые называют их персидскими сливами) обладают хорошим запахом и питательнее яблок». <83> Филотим в третьей книге трактата «О пище» говорит, что персик скорее жирный, рыхлый и вязкий и, раздавленный, выделяет большое количество масла. Грамматик Аристофан говорит в «Лаконском словаре», что лакедемоняне называют сливы «персидскими кислыми яблоками», а некоторые зовут их 'άδρυα.
ЛИМОН. Относительно него среди мудрецов возник большой вопрос, упоминают ли о нем древние писатели. Ибо Миртил сказал, словно посылая нас искать диких коз, что Гегесандр Дельфийский упоминает его в своих записках, только он не может припомнить цитаты. В возражении ему Плутарх объявил: «Что до меня, то я уверен, что Гегесандр не имел в виду лимон вообще, ибо я прочитал все его записки, когда один из моих друзей настаивал, как и вы, что он знает эти Гегесандровы слова, так как он полагался на ученые комментарии знаменитого мужа, поэтому пора тебе, друг Миртил, поискать другое свидетельство». Эмилиан же сказал, что Юба, царь Мавретании и весьма ученый человек, упоминает лимон в своей «Истории Ливии», утверждая, что у ливийцев так называется «яблоко из Гесперии», откуда Геракл принес в Элладу эти яблоки, названные по своему цвету золотыми. Что же касается так называемых яблок Гесперид, то Асклепиад в шестой книге «Египетской истории» говорит, что Гея произвела их с целью почтить брак Зевса и Геры. Тогда Демокрит, взглянув на сотрапезников, сказал: «Если Юба ничего не пишет о этом сорте, то не признавайте его вместе с его Ливийской историей и путешествиями Ганнона. Я говорю, что слова «лимон» нет у древних авторов, но Феофраст из Эреса в «Истории растений» описал, я вынужден это признать, кое–что подразумеваемое под лимоном. Вот что говорит философ в четвертой книге «Истории растений»: «Среди многих других продуктов земля Мидии и Персии производит в частности так называемое мидийское или персидское яблоко. Лист этого дерева похож видом и размером на лист дикого земляничного дерева и ореха, и у него шипы как у дикой груши или колючего боярышника, гладкие, весьма острые и крепкие. Пока плод не начнут есть, он очень ароматен, как и листья дерева, а если его положить в одежду, то моль ее не тронет. Он также полезен для тех, кому доведется выпить смертельный яд (ибо в виде дозы в вине он выворачивает желудок и выводит яд), и еще он освежает дыхание, поскольку если мякоть плода сварить в похлебке или в чем–то еще, или выжать в рот или пососать, то дыхание будет сладким. Семя отбирают и сеют весной в тщательно приготовленных грядках, затем поливают каждые четыре или пять дней. Когда растение взойдет, его пересаживают весной в мягкую влажную почву, и не слишком редкую. Она приносит плоды в любое время года, ибо если одни собрали, то другие цветут, а третьи созревают. Те цветки, которые имеют нечто вроде пестика, выступающего из середины, плодородны, а те, которые не имеет никакого пестика, бесплодны». И в первой книге той же «Истории» он сообщает факты о пестике и плодоносных цветках. Вникнув поэтому, друзья мои, в то, как Феофраст описал цвет, запах и листья, я убедился, что это лимон, и пусть никто из вас не удивляется его словам, что он несъедобный, поскольку даже во времена наших дедов никто не ел его, но все хранили его словно какое–то драгоценное наследство в своих сундуках вместе с одеждами.
<84> А то, что это растение на самом деле пришло к эллинам из глубин Азии, то упоминания об этом можно найти у комедиографов, и из замечаний об их величине ясно, что они имеют в виду лимон. Так, Антифан в «Беотиянках»:
«Даже напомнить обжоре о вкусном кусочке
есть глупость. Однако, возьми эти яблоки, дева.
Б. Чудесны они.
А. Говоришь ты, чудесны? О боги, да их семена
привезли только что от царя к нам в Афины.
Б. Богинею света клянусь, мнила я, скажешь ты,
Гесперид это дар из плодов золотых: ведь их три.
А. Что прекрасно — и редко всегда и везде дорогое».
А Эриф в «Мелибее», предпослав вышеприведенные ямбы Антифана как свои собственные, продолжает:
«Богиней охоты клянусь, мнила я, скажешь ты,
Гесперид это дар из плодов золотых: ведь их три.
А. Что прекрасно — и редко всегда и везде дорогое.
Б. За них дам обол, но не больше, и деньги
сейчас отсчитаю. А. Еще здесь гранаты.
Б. О, прелесть какая! А. Они, говорят, с одного
уникального древа: его посадила на Кипре сама
Афродита. Б. Святая Бербея, принес только три
эти яблока ты? А. Да, только три, больше я не достал».
Если кто–нибудь возразит, что то, что сегодня называют лимоном, не лимон, я приведу более ясное свидетельство, хотя Фений Эресийский предполагает, что kedrion (можжевельник) возможно получил свое название от kedros (кедр). Ибо кедр, говорит он в пятой книге трактата «О растениях», также имеет колючки вокруг листьев. Но что так и у лимона, известно всем. Мне хорошо известно, что если съесть лимон перед любой пищей, сухой или жидкой, он станет противоядием от каждой отравы. Я узнал это от человека с моей родины, которому доверили управлять Египтом. Случилось так, что он осудил каких–то преступников на растерзание диким зверям, и их должны были бросить аспидам. Когда они входили в амфитеатр, где казнили разбойников, одна торговка из жалости дала им несколько лимонов, которые она держала в руках и готовилась съесть. Они взяли их и проглотили, и когда немного спустя они оказались среди этих жестоких и чудовищных тварей, то аспиды не причинили им никакого вреда, сколько ни кусали. Архонт недоумевал; наконец, он допросил охраняющего их солдата, ели ли или пили они что–нибудь и узнав, что им дали лимонов, он приказал на следующий день дать дольку одному осужденному, а другому не давать, и тот, кто съел, опять не пострадал от ядовитых укусов, тогда как другой умер сразу, едва его цапнули. Итак, после неоднократных испытаний обнаружили, что лимон является средством против любого яда. <85> А еще, если сварить лимон целиком, с семенами и всем, в аттическом меду, он растворится, и тот, кто примет два или три дактиля его утром, тому не повредит никакой яд. Кто сомневается в этом, пусть прочитает Феопомпа Хиосского, правдивого мужа, который потратил кучу денег на тщательное исследование истории. Сообщая о Клеархе, тиране Гераклеи Понтийской, в тридцать восьмой книге своих «Историй» он рассказывает, как тот насильственно многих людей, дав большинству из них выпить аконита. «Когда потом», говорит Феопомп, «все узнали о смертельном чашелюбии тирана, то никто не выходил никогда из дома, не поев прежде руты, ибо закусившие ею не страдали от выпитого аконита, который получил свое название благодаря тому, что он рос в местечке Аконах, близ Гераклеи».
Когда Демокрит окончил свои замечания, большинство присутствующих стали удивляться качествам лимонов и начали поглощать их, словно не ели и не пили вовсе. Памфил говорит в «Глоссах», что римляне называют лимон citrus.
Вслед за уже описанными блюдами для нас по отдельности внесли тарелки с массой устриц и другую пищу, состоящую из панцирных тварей. Почти все они, как я обнаружил, были удостоены упоминания Эпихармом в «Замужестве Гебы»:
«ведет всех моллюсков: тут лобстеры, крабы и блюдечки,
рыба–сова и прыщи … усоногие раки, порфиры, сонм запертых устриц
(достать нелегко их, но кушать нетрудно), и мидии также, улитки,
барвинки, еще прилипалы (у них сладкий вкус, если ешь ты их сразу,
и едкий, когда попридержишь), и круглый большой черенок;
он ведет также раковин черных (от них прибыль чистая детям),
улиток еще земляных и улиток песчаных, дешевых в цене, их «трусихами»
кличут все люди, для нас же богов они носят название белых».
В «Музах» же вместо стиха «раковин черных (от них прибыль чистая детям)» у него написано: «тех раковин, коим названье теллина: их мясо отлично приятнейшим вкусом». Под τελλίνα он вероятно подразумевает то, что у римлян называется mitulus (мидия). Грамматик Аристофан, упоминающий мидий в работе «О поврежденном свитке», говорит, что раковины блюдечки похожи на так называемые τελλίνα. Каллий же Митиленский относительно слова «блюдечко» у Алкея говорит, что среди Алкеевых сочинений есть ода, начинающаяся стихом: «Детище моря седого и скал». А в конце написано: «Блюдце морское волнует сердца ребятишек». Однако, Аристофан пишет «черепаха» вместо «блюдечко» и объявляет, что Дикеарх ошибся, приняв здесь «блюдечко». Он добавляет, что дети кладут их себе в рот, дуют в них как в дудки и играют мелодии точно так же, как и наши лентяи–мальчишки играют на так называемых (у нас) τελλίνα (морские улитки). <86> Так и Сопатр, сочинитель фарсов, говорит в пьесе «Эвбул–богочеловек»: «Стой же, вдруг звук мелодичный улитки морской моим слухом уловлен». Еще Эпихарм в «Пирре и Прометее» говорит: «Взгляни на улитку морскую, взгляни на улитку еще нереиду, а блюдечко что за гигант, посмотри!» У Софрона раковины называются melaenides (мидии): «Придут меланиды, тебя уверяю, из маленькой бухты ко мне». Но в миме, озаглавленном «Деревенский рыбак», он называет их cherambаe. Архилох также упоминает cherambe, а Ивик нереиду. Нереиды (anarites) называются также anartas. Устрица, будучи моллюском, прилипает к скалам как блюдечко. Геронд же в «Сотрудницах»: «прилипнувши как нереида к утесу». А Эсхил сказал в «Персах»: «острова, нереидам кормушка». Гомер же упоминает tethea (устриц).
Диокл Каристский в «Гигиене» говорит, что лучшие для пищеварения и для почек моллюски — мидии, устрицы, гребешки и сердцевики. Архипп в «Рыбах»: «С ежами морскими, эсхарами, также сарганами и гребешками и блюдцами». Моллюски, прибавляющие сил, говорит Диокл — улитки, порфиры и барвинки. О последних Архипп говорит: «Моря питомец, барвинок, порфиры сыночек». Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что барвинки, порфира, страбелы и раковины похожи друг на друга. Витых улиток упоминает в «Жителях Камики» Софокл: «Что до страбел же, дитя, если что и найдем …» Еще Спевсипп перечисляет по порядку раковины, гребешки, мидии, морские перья (пинны), черенки, и из другого класса <им перечисляются> устрицы и блюдечки. Арар же в «Горбуне» говорит:
«Была потом всякая вкусность — улитки, еще черенки;
и креветки вершили прыжки, как дельфины».
Софрон в «Мимах»:
«А это что за кругляши столь длинные, милашка?
Б. То черенки, моллюски с сладким мясом:
они деликатес для вдов».
Пинна упоминается Кратином в «Архилохах» («Сатириках»): «Она, видать, как устрица, иль пинна». Филиллий (или Эвник, или Аристофан) в «Городах» говорит:
«Есть осьминожек, гнилушка, речной
также рак, также устрица, лобстер,
еще сердцевик, черенок также,
блюдечки, мидии, пинны еще,
гребешки с Митилены, и есть еще
мелочь, берите, кефаль есть и сарг,
также окунь морской, рыба–ворон».
Агий и Деркил в «Истории Арголиды», вместо «страбелы» пишут «астрабелы», и упоминают, что они пригодны как военные трубы. Слово «конх» употребляют и в мужском, и в женском роде. <87> Аристофан в «Вавилонянах»: «Каждый из них начал рот разевать широко, словно конхи при жарке на углях». И Телеклид в «Гесиодах» говорит: «хрясь раковина конха». И Софрон в «Мимах о женщинах»: «гляди, все конхи как одна открылись широко для нас и высунули плоть». Однако, Эсхил ставит мужской род в «Морском Главке»: «И конхи, мидии и устрицы еще». Аристоним в «Тезее»: «Был конх там словно в маринаде флейта». Сходно сказал и Фриних в «Сатирах.
Гикесий, ученик Эрасистрата, говорит, что некоторые сердцевики называются шершавыми, другие зовутся царскими. Шершавые имеют дурной запах и мало питают, но легко выходят из кишечника; ловцы багрянок используют их для наживки; превосходство же гладких разновидностей возрастает в соответствии с их величиной. Гегесандр в «Записках» говорит, что шершавые раковины называются «мешками» у македонцев и «баранами» у афинян.
Далее Гикесий говорит, что из всех вышеупомянутых видов морской пищи блюдечки перевариваются наиболее легко; устрицы менее питательны, чем блюдечки, однако сытны и без труда перевариваются. «Гребешки более питательны, но не так хороши запахом и тяжело перевариваются. Что касается мидий, то эфесские и подобные им сорта лучше запахом, нежели гребешки, но пахнут хуже, чем сердцевики. От мидий скорее мочегонит, нежели освобождается кишечник. Некоторые из них воняют как морские луковицы и неаппетитны. Более мелкие виды и те, что шершавы снаружи, более мочегонны и пахнут лучше лукообразных, но менее питательны отчасти по причине малого размера и отчасти вследствие своей природы. Шейки барвинка полезны для желудка, но не так питательны, как мидии, сердцевики и гребешки; для людей со слабым желудком они хороши тем, что не бродят внутри благодаря своей нежности и растворимости. Отсюда «мак» этих панцирных вреден для хорошего желудка и благотворен для страдающих кишечником. Более питателен и приятен «мак» багрянки, но он наиболее пахнет морским луком, как у всех двустворчатых.
Особенность их, как и у черенка, состоит в том, что они придают гущи бульону, в котором варятся. Но даже когда шейки багрянки сварены одни, и тогда желудку от них польза. Посидипп упоминает их в «Локрийках» так: «Пора окончить, угри из реки, речные раки, конхи, свежие ежи морские, маки, пинны, шеи, мидии еще».
<88> Большие морские желуди легко перевариваются и имеют хороший запах. Но ушастые мидии, обитающие на острове Фарос напротив Александрии, питательнее всех вышеупомянутых моллюсков, хотя нелегко перевариваются. Антигон Каристский в трактате «О способе выражения» говорит, что у эолийцев этот моллюск называется ухом Афродиты. Фолады более питательны, но дурно пахнут. Моллюск tethea похож на только что упомянутые и более питателен. Встречаются также так называемые дикие моллюски, но они воняют и дурны на вкус.
Аристотель в трактате «О животных» говорит: «Панцирные суть морское перо, устрица, мидия, гребешок, морской черенок, конх, блюдечко, асцидия, морской желудь. Способные передвигаться суть трубач, багрянка, сладкая багрянка, морской еж, страбел. Далее, гребешок обладает шершавой полосатой раковиной, тогда как асцидия неполосатая и гладкораковичная; у морского пера маленькое отверстие, тогда как у устрицы широкое, шершавое и двустворчатое, но блюдечко одностворчатое и гладкораковичное; раковина мидии состоит из двух совершенно похожих частей, тогда как раковина морского черенка и морского желудя одностворчатая и гладкая; раковина конха разделяет природу и черенка, и желудя». Внутри морского пера, как говорит Эпенет в «Искусстве кулинарии» находится так называемый «мак».
В пятой книге «Частей животных» Аристотель говорит: «Багрянки мечут икру весной, трубачи к концу зимы. Вообще», говорит он, «у панцирных появляются так называемые яйца весной и даже осенью, но не у съедобных морских ежей. Последние размножаются по большей части в указанные сезоны, но также постоянно во все времена и большей частью в полнолуние и в солнечные дни, кроме обитающих в Пиррейском Эврипе; другие, однако, лучше зимой: они маленькие и набиты яйцами. По–видимому, все морские улитки мечут икру точно тогда же». Далее философ пишет: «Так багрянки собираются весной в одном месте и производят так называемые медовые соты. Это сродни воску, хотя не столь гладкое, а как будто большая затвердевшая масса из шелухи белого боба. Оттуда нет ни одного выхода, и багрянки размножаются не от этого, но возникают, как и все другие панцирные, от ила и гнили. Соты есть выделения багрянок и трубачей, ибо и трубачи производят похожую на воск субстанцию. Они начинают выделять клейкую мякоть, из которой формируется шелухообразный массив; он потом полностью разрушается, и в землю уходит водянистое вещество; после в земле рождаются маленькие багрянки, которых находят на взрослых багрянках, когда их ловят. Если им доведется быть пойманными прежде родов, то иногда они выводят потомство в корзинах рыбаков, собравшись в кучу, и тогда формируется что–то вроде грозди. Есть несколько видов багрянок: одни большие, как в окрестностях Сигея и Лекта, другие маленькие, как в Эврипе и на побережье Карии. <89> Обитающие в заливах велики и шершавы и обладают черным цветком, но у некоторых он небольшой и красный. Некоторые багрянки из крупных достигают веса мины. Водящиеся на берегу и у мысов малы размером, но содержат красный цветок. Еще на берегах, обращенных к северу, они в основном темноцветные, тогда как на глядящих в направлении к югу — красные».
Аполлодор Афинский, в комментариях на Софрона, после ввода леммы приводя выражение «жаднее багрянки», объясняет, что это поговорка, и говорит, что согласно некоторым авторам она происходит от факта, что к чему бы ни прикасается багрянка, она все притягивает и придает блеск своего собственного цвета всему тому, что находится рядом с ней. Но другие приписывают это качество самому животному. Их ловят», говорит Аристотель, «весной, но никогда не ловят в сезон Пса, ибо в то время они не кормятся, а прячутся и живут в норах.
Цветок у них между маком и шеей». «И багрянки», продолжает он, «как и трубач, с рождения обладает той же самой оболочкой, которую имеют все витые моллюски. Они питаются, высовывая из–под оболочки так называемый «язык», который больше дактиля длиной; посредством его они питаются и просверливают как другого моллюска, так и свою собственную раковину. И багрянка, и трубач живут долго: около шести лет. Их возраст можно различить по кольцам на раковине. Конхи, сердцевики, черенки и гребешки зарождаются в песчаных местах. Пинны растут в прямом положении с морского дна и содержат «сторожа» в виде креветки или крабика; потеряв «сторожа», пинны вскоре погибают». Памфил Александрийский в трактате «Об именах» говорит, что эти паразиты рождаются вместе с пиннами. И Хрисипп из Сол в пятой книге труда «О наслаждении и благе» говорит: «Пинна и ее сторож сотрудничают друг с другом и не в состоянии жить раздельно. Пинна — моллюск, ее паразит — маленький краб. Пинна открывает свою раковину и спокойно ожидает появления добычи, тогда как паразит находится рядом и кусает ее, подавая сигнал при приближении какой–нибудь рыбешки; пинна чувствует укус и захлапывается; потом они вместе поедают улов». Некоторые авторы даже утверждают, что они и родятся вместе вместе и будто бы из одного семени. Аристотель еще говорит: «Все панцирные возникают из ила, устрицы — в тине, но конхи и другие уже упомянутые виды — в песке, тогда как асцидии, морские желуди и те, кто прилипает к поверхности, например, нереиды и блюдечки, заводятся в расщелинах скал». И еще: «Твари, не имеющие раковин, например, актинии и губки, зарождаются так же, как и панцирные, в расщелинах скал. Есть два класса актиний: один заводится в расщелинах и никогда не покидает скал, другой, живя в гладких и ровных местах, оставляет их и передвигается». Эвполид в «Автолике» называет актинию крапивой, как и Аристофан в «Финикиянках»: «Учти, что прежде всех других лаванда колосистая явилась; скалистая крапива родилась потом», и в «Осах». Ферекрат в «Перебежчиках»: «В венке из крапивы ходить равный срок».
<90> Врач из Сифна Дифил говорит: «Крапива облегчает кишечник, мочегонит и вообще полезна для желудка, но причиняет чесотку собирающим ее, если они сперва не натрутся маслом». Действительно, она обжигает, откуда и называется α̉καλήφη от α̉κάλη α̉φή, «непригодная для прикосновения», отсюда, возможно, и название растения, ибо к ней не притронешься: она грубая и неприятная. Морская же крапива упоминается Филиппидом в «Амфиарае»: «Устриц, крапиву морскую, блюдечки мне он подал». Но есть игра слов в «Лисистрате» Аристофана: «О ты, дочь храбрая моллюсковых бабуль и мамок, что крапивой были», где tethea (моллюски) комически смешаны с tethe (бабуля).
Относительно других моллюсков Дифил говорит следующее: «Сердцевики с шершавой раковиной и маленького размера имеют тонкую мякоть, называются устрицами, полезны для желудка и переваримы. Гладкие же, именуемые кое–кем царскими и также гигантскими, питательны и в то же время тяжело перевариваются; они хорошо пахнут и полезны для желудка, особенно те, что побольше. Теллины водятся в Канобе в немалых количествах и кишмя кишат во время подъема Нила. Царские теллины нежнее, мягче и переваримее; кроме того, они питательны. Речные виды слаще. Мидии обладают средней питательностью, но переваримы и мочегонны. Лучшие — эфесские, особенно собранные осенью.
Мюиски («мелкие мидии») меньше обычных мидий, но сладкие, хорошо пахнут и питательны. Черенки, называемые так от одних, а от других флейтами, камышами или когтями, содержат много вонючей и липкой жидкости. Самцы–черенки полосаты и не одного цвета; они хороши для больных, страдающих камнями или от проблем с мочеиспусканием любого рода. Самки же одноцветны и слаще. Их едят вареными и жареными, но те, которых готовят на углях до тех пор, пока они не откроют раковину, лучше.
Устричниками называли тех, кто собирал этих моллюсков, как пишет Фений из Эреса в книге «Тираны, убитые из мести». Он говорит: «Филоксен по прозвищу Устричник сделался из демагога тираном. Сначала он жил тем, что был рыбаком и ловцом устриц; приобретя некоторые средства, он разбогател от широкой торговли < и захватил власть >".
«Из гребешков белые разновидности нежнее, ибо они лишены аромата и хороши для кишечника. Из черных или красноватых видов те, что побольше и побогаче мякотью, обладают аппетитным запахом. Вообще, они все полезны для желудка, легко переваримы и хороши для кишечника, если их есть с тмином и перцем». Архипп упоминает их в «Рыбах»: «С ежами морскими, эсхарами, также сарганами и гребешками и блюдцами».
<91> «И морские желуди, называемые так из–за сходства с желудями дуба, различаются в зависимости от места обитания. Ибо египетские сладкие, нежные, аппетитные, питательные, сочные, мочегонные, полезные для желудка; но другие слишком соленые. Ушки с трудом перевариваются, хотя более питательны в жареном виде. Фолады аппетитные, но запах и сок у них дурные. Морские ежи нежные, сочные, пахучие, сытные и легко перевариваются, а если их есть в медовом сиропе с петрушкой и мятой, они хороши для желудка, сладки и аппетитны. Ежи красного или яблочного цвета и большего объема приятнее для еды, так же как и ежи, которые, если отломить от них мякоть, выделяют молочный сок. Водящиеся в Кефаллении, Икарии и на Адриатике ….. некоторые их них горьковаты, от встречающихся в сицилийском Экноме слабит».
Аристотель говорит, что есть несколько видов морских ежей: один из них съедобный, в котором находятся так называемые «яйца», и два других вида, спатанги и брисы. Спатангов упоминают и Софрон, и Аристофан в «Купцах»: «Растерзав, разорвав на куски, облизал моего он спатанга». Говорит о ежах в «Замужестве Гебы» и Эпихарм:
«Крабы идут и морские ежи,
незнакомые с плаваньем в
море, и из всех прочих тварей
они лишь одни ходят, шествуя
только пешочком».
Деметрий Скепсийский в двадцать шестой книге «Троянского боевого распорядка» говорит, что одного спартанца пригласили однажды на пир, где ему на стол подали морских ежей; он взял одного, но не зная, как с ним управиться и даже не посмотрев, как это блюдо едят соседи, положил его себе в рот и попытался раскусить зубами. Изрядно попотев и так и не поняв, с чем он имеет дело, он воскликнул: «О проклятая снедь, не смягчусь и не отпущу тебя теперь и ни за что не возьму другую». Морские ежи, как и наземные, защищают себя от рыбаков, выставляя шипы, похожие на частокол. Это подтверждает Ион Хиосский; он говорит в «Финикийцах» или «Кенее»:
«Но среди сухопутных зверей мне
по нраву куда больше действия льва,
чем ежа жалкий способ; ведь еж,
врага повстречавши сильнее себя,
ляжет только, свернувшись в клубок,
недоступный для всех и колючий,
и ни тронешь его, ни укусишь».
«Из блюдечек», говорит Дифил, «некоторые маленькие и некоторые также похожи на устриц. Они жесткие и малосочные, очень едкие, хорошо пахнут и легко перевариваются и в вареном виде вполне аппетитны. Пинны мочегонны и питательны, но с трудом перевариваются и усваиваются. Трубачи похожи на пинн, ибо их шеи хороши для желудка, правда, перевариваются без охоты. Поэтому для страдающих слабым желудком они пригодны как пища, но труднопереваримы и среднепитательны. Их «мак» нежен у основания и удобоварим, отсюда годится для тех, у кого слабый желудок. Багрянки стоят между пинной и трубачом, поскольку шейки у них очень вкусные и аппетитные, тогда как остальная их часть соленая и сладкая, охотно усваивается и снижает уровень влаги в организме. <92> Устрицы размножаются в реках, озерах и в море. Но морские устрицы превосходны, если озеро или река рядом: тогда у них хороший сок и они крупнее и слаще вкусом. Водящиеся на взморье или на скалах и нетронутые илом или свежей водой имеют малый размер и колют язык. Весенние и раннелетние моллюски лучше всех, пухлые и отдающие запахом моря вперемежку со сладковатостью; они хороши для желудка и удобоваримы. Сваренные с мальвой или щавелем, или с рыбой, или даже одни они питательны и полезны для кишечника».
Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» говорит: «Устрицы, сердцевики, мидии и подобные им обладают мякотью, труднопереваримой вследствие содержащегося в них соленого сока. Поэтому, поедаемые сырыми, они раздражают кишечник своей соленостью, тогда как в вареном виде теряют всю или почти всю свою соль, которая уходит в кипяток. Отсюда жидкость от варева причиняет брожение в кишечнике, а мякоть сваренного моллюска вызывает урчание, когда теряет влагу. Однако, жареный моллюск, если его искусно приготовить, приносит меньше вреда из–за действия огня. Поэтому они неодинаково труднопереваримы сырыми, раз соки, расстраивающие работу кишечника, испаряются. Итак, моллюски дают питание жидкое и неудобоваримое и в то же время не мочегонное. Но морская крапива, яйца морских ежей и подобные им доставляют питание, которое, хотя и слегка жидкое, слабит кишечник и усиливает деятельность почек».
Никандр Колофонский в «Георгиках» перечисляет панцирных: «И все моллюски, что в глуби пасутся моря — стромбы, нереиды, мидии еще, и пелориды, илистые дети Галосидны — пиннова нора». И Архестрат говорит в «Гастрономии»:
«Ведь крупных мидий производит Эн, Абидос — устриц,
Парий — крабов, Митилена — гребешки, которых и Амбракия
доставит очень много и притом еще ужасных видом …..
в Мессене, в узеньком проливе найдешь ты пелорид,
в Эфесе гладких конхов. Калхедон подарит стромбов,
трубачей же истребит пусть Зевс и в море и на рынках,
тварей и людей, но кроме одного: то человек, мой друг,
живет на Лесбе он, средь виноградных лоз, зовется Агафон».
Также Филиллий, или другой автор «Городов»: «Сердцевик, черенки, блюдца, мидии также, пинны еще, гребешки из Мефимны».
Древние писатели определяли устриц только одним словом - 'όστρεια. Кратин в «Архилохах» («Сатириках»): «как устрицы и пинны будут». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «устрицы, сросшись». Платон в «Федре» пишет 'όστρεον как 'όρνεον (птица): «скованные наподобие устрицы». И еще в «Тимее»: «все семейство устриц», однако, в десятой книге «Государства» он говорит «слиплись устрицы и морские водоросли».
<93> Пелориды получили свое название от слова πελώριον, «чудовищный». Ибо пелорида больше обычного сердцевика и обладает выдающимися размерами. Аристотель говорит, что они водятся в песке. Ион Хиосский упоминает о них в «Путешествиях». И возможно, сердцевики производят свое название (χήμη) от κεχηνέναι (зиять).
Относительно моллюсков, встречающихся в Индии — ибо не будет неуместным упомянуть о них из–за моды на жемчуг — Феофраст в трактате «О камнях» пишет следующее: «Среди камней, которыми много восхищаются, есть так называемый margarites, или жемчуг, полупрозрачный по природе; из него делают самые дорогие ожерелья. Он водится в раковинах, похожих на пинны, только поменьше, а величина его размером в рыбий глаз». И Андросфен в «Путешествии вокруг Индии» пишет следующее: «Разновидности стромбов (витых раковин), хойринов (морских мидий) и других раковин многочисленны, и они далеко различаются от наших, эллинских. Встречаются там и багрянки, и громадное количество прочих моллюсков. В частности один, называемый местными жителями berberi («мать жемчуга») и есть тот, откуда выходит жемчуг. Его высоко ценят в <Малой> Азии, а в Персии и в верхних землях он продается на вес золота. Моллюск этот выглядит как гребешок; его раковина, однако, не испещрена бороздками, но гладкая и плотная в отличие от гребешка; кроме того, у него только одно ушко, а не два. Драгоценный камень рождается в мякоти моллюска, как прыщ у свиней, и порой он настолько отливает желтизной, что если его положить рядом с золотом, то сразу их не различишь. Иногда он бывает серебристого цвета, иногда <он может быть> совершенно белым, похожим на глаз рыбы».
Харет же Митиленский говорит в седьмой книге «Историй об Александре»: «Тварь, похожая на устрицу, ловится в Индийском море и также в водах, прилегающих к Армении, Персии, Сузиане и Вавилонии; она значительных размеров и продолговатая и содержит внутри много белого и очень ароматного мяса. Оттуда извлекают белые крупинки, которые и называются жемчужинами и из которых делают ожерелья и браслеты для рук и ног. Персы, мидяне и все азиаты ценят их гораздо больше вещей из золота».
Исидор Харакский в «Описании Парфии» говорит, что в Персидском море есть остров, где жемчуг находят в изобилии; поэтому остров окружен тростниковыми плотами, с которых аборигены ныряют в глубину на двадцать оргий и достают двустворчатые раковины. Говорят, что пинны наиболее способны изобиловать жемчужинами в момент, когда учащаются грозы с ливнями; тогда жемчужины появляются в наибольшем количестве и крупнейшими в размерах. Зимой пинны обычно прячутся в укромных местах на дне пучины, но летом плавают туда–сюда, причем их раковина открыта ночью и закрывается днем. Моллюски, которые прилипают к скалам и выступам, пускают корни и пребывают там, пока производят жемчуг. Они живут и питаются через примыкающую к мякоти часть, которая прирастает к устью раковины, имеет щупальца и вводит пищу. Она похожа на маленького крабика и называется «стражем пинны». Из этого отверстия мясо проходит до середины раковины, получая пищу весь срок прилипания моллюска к скале. <94> Пока рост продолжается, мясо поднимается, стараясь постепенно отделить жемчужину от раковины и, наконец, полностью окружает ее, прекращая питать и придавая ей более гладкий, блестящий и чистый вид. Но жемчужины почище, поярче и покрупней производятся пиннами, остающимися в пучине, тогда как пинны, пребывающие на поверхности над водой и под лучами солнца, рождают жемчужины и цветом похуже, и ценой поменьше. Ловцы жемчуга очень рискуют, когда суют руки прямо в открытую раковину, ибо она тогда закрывается и часто отрезает пальцы; некоторые ловцы даже умирают на месте. Но если им удается подсунуть руку под раковину сбоку, они легко отрывают ее от скалы.»
Смарагды упоминаются Менандром в «Рабе»: «Похоже, то смарагд и сердолики». Слово smaragdi следует произносить без начальной буквы s, поскольку оно происходит от marmaîro (сверкать).
Затем вокруг пронесли блюда из многих видов мяса, приготовленного с водой: ног, голов, ушей, челюстей, кишок, требухи, языков, согласно александрийскому обычаю, именуемому «распродажа вареного мяса». «Это выражение, Ульпиан, можно найти у Посидиппа в «Рабе». И пока честная компания припоминала имена авторов, говоривших что–либо о той пище, один из них сказал: «О съедобной требухе упоминает Аристофан в «Всадниках»: «Я донесу, что продаешь ты требуху подпольно». И еще: «Что ж ты, мил человек, не позволишь мне мыть требуху и колбасы продать, но меня поднимаешь на смех». И еще: «Умну я и ногу быка и свиньи требуху, затем выпью бульон и не вытерши рот, потрясу горлопанством других крикунов: устрашится и Никий.» И еще: «А дочь Громовержца дала мне кусочек мясца из бульона и малость кишок, требухи и чуть брюха». Кратин упоминает челюстную кость в «Богатствах»: «сражаяся за бычью челюсть». И Софокл в «Амике»: «Смягчает челюсть он». Платон в «Тимее» пишет: «Он [бог] также соединил концы их челюстей согласно природе лица». И Ксенофонт в книге «О верховой езде» упоминает «маленькую сморщенную челюсть». Некоторые произносят συαγών вместо σιαγών («челюсть») по аналогии со словом υ̉ός, «свинья».
Эпихарм упоминает о кишках, называя их ορύαι, и даже одну из своих пьес озаглавил Оρύα. Аристофан в «Облаках»: «Из требухи моей заданье пусть дадут мудрилам». Кратин в «Бутылочке»: «Какой, сказал он, ломтик тоненький кишки!» Также и Эвполид в «Козах». А Алексид в «Левкадянке» или «Беглецах»: «Кишочки ломтик прибыл вместе с фаршами». Антифан в «Женитьбах»: «Из кишки средний вырезав ломтик».
<95> Ноги, уши и рыла упоминаются Алексидом в «Кратее», или в «Аптекарше»; но его свидетельство я приведу немного позже, поскольку оно содержит много обсуждаемых названий. Феофил в «Панкратиасте»: «Вареных блюд почти три мины вес. Б. Скажи другое что. А. И рыло, окорок еще, и ног свиных четыре. Б. О Геракл! А. И бычьих три». Анаксилай в «Поварах»: «Гораздо милей мне Эсхиловых виршей с поджарочкой рыбка. Б. Что про рыбку там? Не хочешь ли к врачу отправить ты своих гостей? Свари лопатки лучше ….. рыло, ноги». Анаксилай в «Кирке»: «Иметь свиное рыло, друг Кинесий, было страшно мне». И в «Калипсо»: «Тогда я понял, что свиным я обзавелся рылом».
Уши упоминаются Анаксандридом в «Сатириаде». Аксионик же в «Халкидянине» говорит:
«Готовлю я похлебку, подогревши рыбу,
объедки подложу, смочив вином,
подброшу требухи, приправив солью
и добавив сильфий с ломтиком кишки,
еще и рыло в уксусе придет, и согласятся
все, что снедь вчерашняя получше свежей,
что была здесь в ночь на брачном торжестве».
Аристофан в «Репетиции»: «Увы, отведал я кишки своих детей: как я взгляну теперь на рыло обожженное теперь?» Ферекрат в «Болтунах»: «Ведь это лишь свиное рыло!»
Есть также место, называемое Ринх («рыло») близ Страта в Этолии, как говорит Полибий в шестой книге «Историй». И Стесихор в «Охотниках на кабана» говорит: «макушку рыла спрятать под землею». Что слово «рыло» (ρύγχος) касается обычно свиньи, уже сказано < в утраченном тексте >, но что его можно применить по отношению и к другим зверям и даже в шутливом смысле и к человеческому лицу, видно у Архиппа во втором издании «Амфитриона» Архипп, в шутку относиться и к человеческому лицу: «Хоть у него и удлиненное столь рыло», и у Арара в «Адонисе»: «Бог рыло поворачивает к нам».
Слово acrocоlia («лопатки») упоминается Аристофаном в «Эолосиконе»: «Вдобавок — я почти забыл — четыре я варил лопатки для тебя, пока они не превратились в мякоть». И в «Геритаде»:"'Хлебы, лопатки и речные раки». Антифан в «Коринфянке»: «Свиную лопатку Киприде? Смешно. Б. Не знаешь ты. На Кипре, господин, богиня любит столь свинью, что не дает ей в корм навоз, но кормит им быка». <96> И действительно, Каллимах (или Зенодот) свидетельствует в «Исторических записках»: «Аргосцы приносят свинью в жертву Афродите, и сам праздник называется Свиным пиршеством».Ферекрат в «Рудокопах»: «Там были под рукою, на дощечках, окорока с голяшками и самым нежным всем; на славу сварены лопатки были». Алексид в «Игроках в кости»: «Почти что завтрак из куска лопатки завершили мы». И в «Бодрствовании», или «Поденщиках»: «Полусырое мясо, фарш испорчен, угорь морской недоварен, лопатки еще не готовы».
Ферекрат упоминает вареные ноги в «Рабе–учителе»:
«Скажи нам, как готовится обед? Б. Ну, кусок вам нужен угря и кальмар, ягнячье мясо, потроха, вареная нога и печень, и ребро, тьма–тьмущая пернатых, сыр в меду и часть быка». Антифан в «Паразите»: «А. Копченая свиная голень. Б. Гестией клянусь, приятный завтрак. А. Да и сыр был плавленый еще впридачу».
Экфантид в «Сатирах»: «Всегда, когда он должен покупать и есть свиные ноги». Язык упоминается Аристофаном в «Сковородке»:
«Хватит анчоусов! Лопну от жира,
коль съем. Лучше печенки несите,
или кабанчика зоб, ну а если их нет,
то тогда уж ребро, или селезенку,
или язык, или брюхо убитого в пору
осенних охот поросенка, с горячею булкой.
На эту тему было сказано много, и врачи не остались тут в стороне. Дионисокл сказал: «Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» заметил, что голова и ноги свиньи малопитательны и содержат немного жира». А Леонид процитировал Демона, который говорит в четвертой книге «Аттиды»: «Афидант, царь Афин, был убит своим младшим братом, незаконнорожденным Фимоетом, который сам сделался царем. В его правление Меланф Мессенский, изгнанный из своей родной земли, вопросил Пифию, где он должен поселиться. Та отвечала: там, где его примут как почетного гостя и подадут ему на обед голову и ноги. Что и случилось с ним в Элевсине, ибо когда во время какого–то местного праздника жрицы съели всё мясо, кроме ног и головы, последние были посланы Меланфу».
Затем внесли СВИНОМАТКУ, поистине царицу и мать сыновей Гиппократа <племянника Перикла>, которую, как мне известно, не раз высмеивали в комедиях за их свинство. Взглянув на нее, Ульпиан сказал: «Ну же, друзья, у какого автора свиноматка упоминается? Мы наелись до отвала и самое время теперь побеседовать, только киникам здесь лучше помолчать, раз кормушка у них набита до отказа. Может, им нравится грызть челюсти, головы и другие кости, пусть грызут на здоровье, мы не возражаем, на то они и псы, чем и сами гордятся. <97> Кроме того, «обычай есть бросать объедки псам», сказал Еврипид в «Критянках». Действительно, они готовы есть и пить, не принимая всерьез того, что сказал божественный Платон в «Протагоре»: «Разговор о поэзии уподобляет наше собрание пьянке дурных и базарных людей. Ибо неспособные вследствие недостатка культуры забавлять друг друга в компании за чашей собственными речами и запасами ума, они высоко ставят услуги флейтисток, нанимая за большие деньги чужой голос флейт, и посредством их звука общаются между собой. Но там, где собираются прекрасные, добрые и притом ученые сотрапезники, не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток: напротив, гости в состоянии обходиться без всей этой чепухи и вздора, общаясь посредством собственого голоса, говоря и слушая по очереди и всегда благопристойно, даже если и выпьют много вина». Вот что вы, киники, делаете, Кинулк. Когда вы пьете, или, скорее напиваетесь, то, как флейтистки и танцовщицы, препятствуете наслаждаться беседой, проводя, как говорит тот же Платон в «Филебе», «жизнь не человека, но моллюска или другой морской твари, которая дышит, держа свое тело в раковине».
А Кинулк, разозлившись, воскликнул: «Ты, обжора, бог для тебя — твое брюхо, ничего другого ты не знаешь, не умеешь ни связно говорить, ни припомнить чего–либо из области истории, ни изящно выразиться. Все время ты тратишь на поиски, встречается ли у кого–нибудь данное выражение или не встречается, находится или не находится. И ты терзаешь каждое слово, услышанное от товарищей, как будто царапаешь гладкую поверхность ногтем и собираешь все колючки, «словно продираясь через тернистые растения и чертополох», ибо всегда ты зеваешь и не срываешь приятнейших цветов». Так, именно ты говорил нам, что римское слово strena («новогодний подарок»), древний обычай дружеского дарения, называется у нас epinomis. И если ты сказал это, соревнуясь с Платоном, нам хотелось бы знать [что strena имеет общего с книгой Платона]. А если ты вычитал это где–то, тогда назови нам автора. Я‑то знаю, что epinomis — некая часть триеры, как утверждает Аполлоний в «Триерике». А разве не твоя работа, что новая и еще никем не надеванная фенола [от paenula, «плащ»] — да, милейший, фенола — стало мужского рода, когда ты сказал: «Раб, Левк! Подай мне этот неупотребимый фенол». А разве еще, идя как–то раз в баню, ты не ответил кому–то, спросившему у тебя, куда ты направляешься, «спешу испариться»? В тот же самый день твой прекрасный канусийский плащ украли банные воры, и громкий хохот поднялся там, когда неупотребимый фенол «испарился». В другом случае, дорогие друзья — ибо пусть от вас не укроется правда — он споткнулся о камень и ушиб лодыжку. Оклемавшись, он отправился дальше и всем, кто его спрашивал «что беспокоит тебя, Ульпиан?», отвечал: «фонарь на ноге». Я тогда был вместе с ним и не мог удержаться от смеха, а позже сходил к другу–врачу, который по моей просьбе густо смазал мне глаза бальзамом, и когда люди спрашивали у меня «что с тобой», говорил «глаз растянул».
<98> Небезызвестен также другой заядлый педант, Помпейян из Филадельфии, человек не совсем честный и охотник за словами. Громким голосом позвав раба, он сказал: «Стромбихид, принеси в гимнасий мои несносные (то есть неношеные) сандалии и бесполезную (то есть еще не использованную) накидку. Ибо когда я подкую (завью) бороду, я обращусь к товарищам. Ведь мне предстоит зажигать (побывать в гостях) у Лариха. Принеси еще кувшин с маслом, поскольку мы вдвоем сперва наваляем себе (умастимся), а потом утопимся (помоемся)». Этот же умник заметил однажды одному из своих друзей — беседовали они в римском месяце феврале, который согласно мавританскому царю Юбе получил свое название от подземных духов и ритуала избавления от внушаемых последними страхов; в этом месяце зима достигает своего зенита, и тогда в обычае совершать возлияния усопшим в течение многих дней, возжигая ладан — так вот он ему сказал: «Ты давно не видел меня из–за моих ожогов». Во время праздника Панафиней, когда суды не собираются, он заявил: «Нынче именины градодержицы Афины и поэтому сегодня день беззакония». А однажды он назвал нашего товарища «прооракулившимся», когда тот возвратился из Дельф, не получив ответа от бога». В другой раз, читая принародно похвалу во славу стольного града, он произнес: «Чудесна непротивимая власть римлян».
Вот каковы, друзья мои, софисты из числа Ульпиановой породы, которые называют словом «очаг–котел» (у римлян miliarium) сосуд для кипячения воды. Они изобретатели многих выражений, на много парасангов опередившие сицилийца Дионисия, который ранее называл деву menandros, потому что она menei ('ждет') andra ('мужа'); или столб menekrates, потому что он menei ('стоит') и kratei ('держится'), или копье balantios, потому что оно balletai (‘бросается’) enantios ('против кого–то'); или мышиную нору mysteria, потому что она terei ('прячет') mys ('мышь'). Aфанид в первой книге «Сикелики» говорит, что тот же самый Дионисий также называл вола garotas (‘пашущий землю’) и свинью iacchos ('Вакх').
Сродни с Дионисием был и Алексарх, брат македонского царя Кассандра, основавший город Уранополь. О нем Гераклид Лемб в тридцать седьмой книге «Историй» рассказывает следующее: «Алексарх, основатель Уранополя, вводил особые словосочетания, называя петуха вестником зари, цирюльника смертью с бритвой, драхму серебрянкой, хойник однодневным кормильцем, глашатая громкоговорителем. И как–то раз он написал архонтам Кассандрии. < основанной Кассандром >: «Алексарх первым людям братнего города, радуется. Наши овцы с солнечной плотью, я знаю, и плотины, охраняющие крутые берега, попались в силу рока под руку могущественным богам, смывшим их с заброшенных полей». Смысл этого письма, по–моему, не разобрала бы даже Пифия.
<99> У Антифана Клеофан говорит:
«Что значит «сам себе хозяин»? Или что ты скажешь
о почтенном муже, что идет вслед за софистами,
которые худы и голодны, измождены и утверждают,
что вот этой вещи нет, поскольку формируется пока
она, ее еще не стало; то ж, что было уж, не может стать
теперь: его не существует вовсе. Еще, что не становится,
того не может стать, поскольку не становится еще,
становится поскольку от того, что существует уж,
но если не было его уж от чего–нибудь, то как могло
оно стать от того, чего и нет? Так невозможно. Если ж
родилось оно же от чего–то где–то, то не может быть,
чтобы вообще родилось то, чего и нет: чего ведь нет,
не может то родиться».
Что все это означает, не понял бы и сам Аполлон.
Но я знаю, что и поэт Симонид называет где–то Зевса аристархом (лучшим правителем), и что Эсхил именует Аида агесилаем (вождем народа), тогда как Никандр Колофонский назвал аспида «ядовержцем». Под влиянием этих и сходных словесных фантазий восхитительнейший Платон, говоря в «Политике» о животных, рыбах и птицах, навязывает им определения вроде «питающиеся на суше», «кормящиеся в воде» и «пасущиеся в воздухе»; тем самым он советует выдумщикам от филологии избегать странной новизны. Буквально он пишет так: «Если ты поостережешься усердствовать и усложнять простые названия, то в старости будешь богат мудростью». Мне также известно, что Герод Аттик называл деревянный шкив, который засовывается между спицами колеса, «колесосковывателем», когда он разъезжал на повозке по крутизнам, а Симарист в «Синонимах» нарек этот шкив «задержкой». И Софокл окрестил где–то сторожа «запором от страха» в следущем стихе: «Смелей, великий я тебе запор от страха». В другом месте он называет якорь тормозом, потому что он удерживает судно: «Матросы тормоз корабля тащили». И оратор Демад говорил, что Эгина гной в глазу Пирея, что Самос осколок державы, что молодежь весенняя пора народа, что стены города его платье и что трубач общественный петух Афин. Да и вот этот охотящийся за словами софист заметил о женщине, у которой случилась задержка цикла, что она «неочищенная». Как же пришло тебе на ум, Ульпиан, сказать «задать себе корму» вместо «насытиться»?
На это Ульпиан с приятной улыбкой отвечал: «Ну не лай, друг, не злись, как бешеный пес в жаркое время, лучше поласкайся и повиляй хвостом своим сотрапезникам, чтобы мы не превратили наш отдых в резню собак, как водится на одном празднике в Аргосе. «Задать себе корму», приятель, сказано у Кратина в «Одиссеях»: «Весь день сидел он, молоком кормяся». И Менандр в «Трофонии» сказал: «задав себе корму». Аристофан же пишет в «Геритадах»: «Ты услужи, задавши корму с песней'. И Софокл в «Тиро»: «Фураж весь полностью скормили мы гостям». <100> Эвбул в «Долоне»: «Насытился, друзья, я фуражом не дурно, под завязку, и с трудом напялил на себя сандальи». Софил в «Филархе»: «Обжорство будет там большое, вижу я его начало ясно ….. Заправлюсь кормом до отвала. Дионис! Уже роскошествую я». Амфид в «Небе»: 'По вечерам я корму задаю себе из всякого добра». Эти примеры, Кинулк, я готов приводить тебе сегодня, завтра и послезавтра — о третьем дне Гесиод сказал так: «Ударами тебя я накормлю, коль ты не скажешь мне, откуда слово «брюхо–бог» взялося». Когда Кинулк не ответил, он произнес: «Ладно, пес, скажу тебе это сам — так Эвполид обозначает льстецов в одноименной пьесе, но я отложу привести свидетельство, пока не надаю тебе тумаков».
После того как все вволю нашутились, Ульпиан продолжал: «И о слове «свиноматка» я дам отчет. Алексид, высмеивая в пьесе «Понтиец» оратора Каллимедонта по прозвищу Краб, политика времен Демосфена, говорит: «За родину погибнуть всяк готов, а Краб Каллимедонт на смерть пойдет с охотой за свиное брюхо, лишь было б сварено оно превкусно». Ибо был Каллимедонт известным гурманом. Свиноматка упоминается также Антифаном в «Филометоре»:
«Пускает древо с сердцевиной от себя росток,
град — метрополия (не кличут патрополией его),
свиную матку продают деликатес,
Метрад Хиосский друг народа есть».
Эвфрон в «Преданной» (или «Не с тем обрученной»): «Учитель мой, сваривши свиноматку, подал ее Каллимедонту, тот же ел пока ее, подпрыгнул — и был прозван Крабом». Диоксипп в «Антисводнице»: «Каких же блюд он жаждет! Как они изящны: сладкое здесь мясо, свиноматка и еще кишки». А в «Историографе»: «Сквозь портик прорвался Амфикл и на две указавши свисавшие матки, воскликнул: «Сюда Краба шли, как увидишь». Эвбул в «Девкалионе»: «Печень цыплячья, кишки, потроха, свиноматка».
Линкей Самосский, приятель Феофраста, известен тем, что ел свиную матку с сильфиевым соком. Во всяком случае, в описании Птолемеева симпосия он говорит: «Свиную матку обнесли вокруг и подали в уксусе и с соком сильфия». Сок сильфия упоминается также Антифаном в «Несчастливых любовниках», где он говорит о Кирене:
«Не отплыву туда, откуда принесло
нас и прощай скажу всему: прощайте,
лошади и сильфий, и упряжки и стебель
сильфия, и скакуны и сильфиевы листья,
и страсти конные и сильфиевый сок».
<101> О превосходстве свиньи, выкинувшей плод, упоминает Гиппарх, автор «Египетской Илиады»: «Скорее, дай порадоваться мне иль миске, или лику милому свиньи, что выкинула плод, иль поросю, что так приятно пахнет на жаровне». Сопатр же в «Ипполите»: «Как свиноматка хороша, коль выкинула плод: в тушеном виде словно сыр она и белым соусом облита». А в «Физиологе»: «Кусочек свиноматки есть непереваренный с солено–уксусной подливочкой внутри». И в «Книжных червях»: «… кус свиноматки ты съешь, окунувши в желанную горькую руту». Что касается древних, то никто из них не имел привычки подавать свиноматку, или латук, или любое какое лакомство перед обедом, как это делают сегодня. Архестрат во всяком случае, искусный мастер кулинарии, произносит после обеда, надушенный, тосты:
«Всегда увенчивайся на пиру цветами всеми, коими
счастливая земля богата, волосы покрой пахучим и
текучим маслом и бросай на золу мягкую ты смирну,
ладан, сицилийский мед хоть целый день–деньской.
Когда ж вина ты выпьешь, лакомств подадут тебе -
свиное брюхо с сваренною маткой, вложенные в
уксус, тмин и сильфий, и жареных еще и нежных
птиц, какие нам дают сезоны года. Презирай, однако,
сиракузцев тех, что пьют по образу лягушек, не вкушая
яств, не уступай им и ешь то, о чем сказал я. Лакомства
другие все примеры нищеты являют, и горох вареный,
и бобы, и яблоки, иссушенные фиги. Впрочем же,
не откажись от сырника из города Афин, иль если нет его,
но сырник есть другой, то встань из–за стола и поищи
аттического меда, и он сделает твой сырник гордым.
Вот как должен жить свободный человек, под землю,
в пропасть, в Тартар он должен был бы опуститься,
чтоб погибнуть, чтоб туда зарыться».
Линкей, однако, в описании пира, данного флейтисткой Ламией в честь Деметрия Полиоркета, изображает гостей, которые стали есть все сорта рыбы и мяса, как только они вошли в столовую залу. Сходным образом, описывая устройство обеда царя Антигона (праздновавшего Афродисии) и пир царя Птолемея, Линкей говорит, что рыбу и мясо подали в первую очередь.
Да, достоин восхищения Архестрат, автор только что приведенных превосходных наставлений. Предугадывая философа с его учением об удовольствиях, он советует нам, посредством мудрых поговорок, в манере поэта из Аскры <Гесиода>, не следовать некоторым лицам, но лучше заботиться лишь о себе и есть то–то и то–то, совсем как повар у комедиографа Дамоксена, который в «Молочных братьях» говорит: <102>
«А. В моем лице ученика ты видишь Эпикура, в доме у него, позволь сказать тебе, я сколотил четыре аж таланта за период меньше, чем неполные три года. Б. Ты о чем, скажи? А. Спалил я их. Был поваром тот малый, и каким, о боги! хоть не знал того он. Да, природа источник есть главнейший каждого искусства, главный! слышишь, грешник? Ведь ее мудрей нет ничего, любое дело нипочем тому, кто в эту мудрость окунется, многое тогда ему поможет. Потому, узрев неграмотного повара, не прочитавшего всех книжек Демокрита иль его не знающего наизусть, скажи себе: никчемный повар он. А если он о «Правиле» не слышал Эпикура, то его отвергни ты с презреньем, не философ он. Ведь надо разбирать, милейший, в чем отличие ставриды зимней от ставриды летней, и какая рыба всех наиполезнее в Плеяды и в солнцестоянье: ведь движения и превращенья все немалое суть зло, меняют пищу людям, ты пойми, но что вкушают впору, то приятно. Кто же это все поймет, однако? И отсюда колики и ветры в животе — и неприлично гость себя ведет. Моя ж стряпня питательна, безвредно переварится она и испарится: соки равномерно в организм поступят. Сок, как Демокрит гласит, не причиняет боль, он лишь содействует подагре. Б. Кажется вот мне, узнал я кое–что о медицине. А. С каждым так, кто внутрь природы проникает. Ты заметь, как повара неопытны сейчас, богами заклинаю я, заметь. Когда увидишь их, готовящих рассол из рыб несовместимых качеств и еще туда вдобавок трущих и сезам, то всех по очереди потяни их за нос. Б. Здорово–то как! А. Какой же прок в смешении всего? Ведь скрутит лишь живот. Определять то с ясностью не всякому дано, как всякий может мыть посуду или дым коптить. Я никогда на кухню не хожу. Б. А что ты делаешь тогда? А. Сижу я рядом и смотрю, как трудятся другие, объясняю им причины или результат. К примеру: «Хватит, уж приправлен фарш! " Б. Ты прямо музыкант, не повар. А. «Зажигай огонь. Убавьте темп. И блюдо первое кипит не в тон с другими». Понял мысль мою? Б. О Аполлон! А. Ты постигаешь что–то? Я не подаю еду, но довожу, мешая, до гармоньи. Б. Как? А. Есть кварты, квинты и октавы. Ну, а я свои себе придумал интервалы и иногда увещеваю: «Что добавил ты?» «Что с чем смешать готов?» «Смотри, не то кладешь!» «Оставь ты это!» Мудро так сжигает наслажденья Эпикур, заботливо жуя. Постиг один он истинное благо, какое стоики стремилися найти, но им неведома была его природа, оттоль не вникнуть ни во что другое им. Б. Я соглашусь вполне, опустим остальное, ведь прочее усвоено давно».
<103> Батон в «Обманщике» изображает отца, которого огорчает юный сын, чьи нравы были испорчены рабом–педагогом. Отец говорит [рабу]:
«А. Забрал ты у меня мальчишку и сгубил, ты, грязный негодяй, подбив вести совсем иную жизнь, противную природе! И теперь с утра он сразу тянется к вину, чего с ним раньше не бывало — и все из–за тебя. Б. Не по душе тебе, хозяин то, что юноша увидел жизнь? А. Жизнь? По–твоему, вот это — жизнь? Б. Согласно мудрым людям, да. Ведь утверждает Эпикур, что наслажденье — благо: то известно всем. Нельзя достичь его путем другим: все, хорошо живя, живут прекрасно. Ну, а ты, ты можешь дать мне это? А. Так скажи тогда, встречал ли ты философа какого, что опьянен был или увлечен идеями твоими? Б. Все из них. Они гуляют, брови вскинув вверх и ищут в спорах и речах, как беглого раба, разумнейшего мужа, если же представишь главка им, то ведомо для них, с чего начать, и где суть дела разберут, так что любого удивят их знанья».
В «Солдате» или «Тихоне» Антифана появляется человек, который говорит:
«Смертный любой, кто считает, что то,
чем владеет он, целым пребудет, пока
он живой, ошибается тут без сомненья.
Или налог сбереженья похитит его, или
судебный процесс все отнимет; на службе
военной уплатит он штраф, или будучи
избран хорегом, накупит одежды из
злата, оставшись оборвышем сам. Или
призванный как триерарх, сунет голову
в петлю, или на судне отплыв, будет
где–то взят в плен, или на прогулку
отправясь, или вздремнув, встретит смерть
от рабов. Ясного нет ничего, можно только
приятно лишь тратить все дни на себя.
Но и здесь все непрочно, и кто–то придет
и с собой унесет прямо с яствами стол.
Только то, что схватил ты зубами и съел,
можешь счесть ты своим хоть навеки».
Те же самые стихи встречаются в «Кувшине для воды».
<104> Итак, друзья мужи, кто рассмотрит эти факты, тот вполне похвалит благородного Хрисиппа за его тонкое понимание эпикуровой природы и за его замечание, что «столицей» эпикурейской философии является «Наука кулинарии» Архестрата, этот прекрасный эпос, который все философы–обжоры почитают как своего Феогнида. Именно в их адрес Феогнет пишет в «Призраке» или «Сребролюбце» говорит:
«Погубишь ты меня, приятель, этим всем.
Набрался жалких догм ты в пестрой стое
вроде тех: «богатство мужу ни к чему, его
удел есть мудрость, а она похожа на
кристалл, который, взяв, не потеряешь».
Несчастье мне, живущему с тобой, «философ».
Ты, злодей, учил письмо наоборот совсем,
и жизнь твоя от книжек наизнанку встала.
Земле и небу, мудрствуя, ты чушь несешь,
глупец, да только вот никто ей не внимает».
Ульпиан еще говорил, когда вошли рабы, неся на дисках крабов — побольше размерами, чем оратор Каллимедонт, который из–за страсти к ним был прозван Крабом. Алексид в «Доркиде», или «Одобрительницах» называет его рыболюбцем, следуя другим комедиографам:
«Рыботорговцы порешили, говорят,
соорудить на рыбном рынке в день
Панафиней Каллимедонта статую
из бронзы и в руке держащей
правой краба, ведь они считали, что
один спаситель он их промысла остался:
у прочих продавцов одни убытки были».
Все же крабов ели много и усердно, как видно из массы мест в комедиях. Здесь достаточно будет процитировать Аристофана, который говорит в «Фесмофориазусах»:
«А. Купил ли рыбки кто? иль сепию, креветок ширных, иль полипа?
И будет постник жареный или лосось, иль каракатица?
Б. Нет, Зевсом я клянусь.
А. Нет даже ската?
Б. Нету, говорю тебе!
А. Нет кожицы, молозива, нет печени кабаньей, нету меда, нет свиного брюшка.
Ты усталых женщин не снабдил ни крабом крупным даже, и не дал ни угря».
Под широкими креветками Аристофан должно быть имеет в виду так называемых лобстеров, упоминаемых Филиллием в «Городах». И Архестрат в своей знаменитой поэме даже не пишет слова «краб», но говорит о нем как о лобстере, например: <105>
«Но в стороне оставив чепуху, купи
себе ты лобстера, у коего есть длинные
клешни тяжелые и небольшие лапки:
не спеша ползет он по земле. И большинство
и лучшие из всех имеют обитанье на
Липарах, но немало соберет и Геллеспонт».
Эпихарм в «Замужестве Гебы» проясняет, что лобстер, только что упомянутый Архестратом — тот же краб: «Есть лобстеры и раки там, и тварь есть с лапками и длинными клешнями под названьем краб».
Но краб весьма отличается от лобстера, и от креветок тоже. На аттическом наречии слово αστακός (лобстер) произносят с «о» (οστακός), как и οσταφίς вместо ασταφίς (изюм). Эпихарм в «Земле и море» употребляет форму с α: «с клешнями загнутыми лобстер». Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что в число мягкопанцирных ракообразных входят краб, лобстер, нимфа, рак–медведь, обычный рак и рак–отшельник. Диокл из Кариста говорит, что креветки, раки, крабы и лобстеры хороши на вкус и мочегонны. Согласно Никандру, другой вид рака, κολύβδαινα, упомянутый выше Эпихармом, не что иное как морской фаллос, но Гераклид в «Искусстве кулинарии» говорит, что речь тут идет о креветке. Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит: «Из мягкопанцирных ракообразных крабы, лобстеры, креветки и им подобные спариваются с тыла как и четвероногие, испускающие мочу назад. Совокупление происходит в начале весны возле берега (так наблюдается у всех), но кое–где оно случается и позже, когда начинают поспевать фиги». «Крабы», добавляет Аристотель, «водятся в неровных и скалистых местах, а лобстеры в гладких, но ни те, ни другие не встречаются в илистых зонах. Отсюда мы находим лобстеров в Геллеспонте и на побережье Фасоса, крабов же <встречаем> в окрестностях Сигея и горы Афон. Все крабы, кроме того, долгожители». И Феофраст в трактате «О животных, обитающих в норах» утверждает, что лобстеры, крабы и креветки линяют до старости.
Относительно креветок (καριδες), Эфор в третьей книге пишет, что был одноименный с ними город Кариды близ острова Хиос; его основали выжившие после Девкалионова потопа под руководством Макара, и даже в эпоху Эфора это место называли Каридами (Креветки). Искусный повар Архестрат советует:
«Когда войдешь в Иас, карийский город,
заимей креветку крупного размера. Хоть
ее и редко продают на рынке, но зато
Амбракия набита ими, как и македонский край».
Слово καρις употребляется с долгой ι Араром в «Горбуне»: «Креветки, корчась, прыгали в корзине, как дельфины». И Эвбулом в «Сиротах»: «Креветку отпустил я, вытащил потом назад». И Анаксандрид в «Ликурге»: «И забавляется с креветками средь окунечков он, с камбаликами среди карпиков, со звездочками средь пескариков». <106> Он же в «Пандаре»: «Согнувшись, ты не выпрямишься, друг; она же в корчах крутится — ну как креветка, коль на якорь вдруг насадится». И в «Хвосте»: «Краснее жареной креветки станешь у меня». Эвбул в «Кормилицах»: «Креветки твари те, что изгибаются». Офелион в «Уродливой красавице»: «На суше прыгают горбатые креветки». И в «Плачевной песне»: «И как горбатые креветки прыгают на углях, так в пляс пустились и они». С краткой же ι слово καρις употребляется Эвполидом в «Козах»: «Если того не считать, что однажды поел я в домах у феаков креветок», и в «Демах»: «Было лицо его как у креветки: красное все, словно кожаный пояс».
Кαριδες производят свое название от κάρα (голова), которая занимает наибольшую часть их размера. Аттические писатели, употребляющие это слово с краткой ι, производят его от κάρη (голова) по той же причине, из–за крупной головы. Как γραφίς (кисть) происходит от γραφή «картина», а βολίς «снаряд» от βολή (бросок), так и καρίς произошло от κάρη. Поскольку предпоследний слог растянулся, последний удлинился тоже, и καρις произносится как ψηφίς (камешек) и κρηπίς (башмак).
О ракообразных Дифил Сифнийский пишет следующее: «Из ракообразных креветка, лобстер, краб, рак и лев–рак различаются друг от друга, хотя и принадлежат к одному роду. Лев–рак крупнее лобстера. Крабы называются также grapsei; они содержат больше мяса, нежели раки. Мясо рака — пища тяжелая и с трудом переваривается. Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» говорит, что «крабы, раки, креветки и им подобные перевариваются с трудом, но все же легче, чем любая рыба и их лучше жарить, чем варить».
Софрон в «Подражающих женщинам» употребляет kurides вместо karides: «Гляди–ка, креветки хорошие, лобстеры, вот красотища! Смотри, что за цвет у них красный и гладкость какая у них». И Эпихарм в «Земле и море»: «И красные креветки», но в «Логосе и Логинне» он пишет korides: «креветки горбатые на сковородке». Korides и у Симонида: «Пескарь и креветки, тунец с каракатицей также»
Затем внесли жареную печень, завернутую в так называемый epiplus (оболочку), который Филетер в «Терее» называет epiploon. Внимательно взглянув на блюдо, Кинулк произнес: «Скажи нам, мудрый Ульпиан, упоминается ли где упакованная так печень?» Тот отвечал: «Скажи нам сначала, у кого об epiplus говорится как о жировой перегородке». <107> Миртил принял вызов и начал: «Слово epiplus встречается в «Вакханках» Эпихарма: «Архонта он намазал жиром» И в «Феорах»: «Вкруг бедер и жира». И Ион Хиосский в «Путешествиях»: «…покрывши жиром». Ты заготовил, друг Ульпиан, перегородку на то время, когда ты запутаешься в ней и зачахнешь, избавив нас от своих исследований. Прекрасно, впрочем, что ты привел свидетельство о печени, возникшей на твоем пути: ведь ты сказал недавно, когда мы обсуждали уши и ноги, что Алексид упоминает ее в «Кратее» и в «Аптекарше». Отрывок этот в полном виде полезен тем, что он иллюстрирует массу всего, и поскольку твоя память тут подкачала, я сам процитирую его целиком. Итак комик говорит:
«Сначала у Нерея увидал я устриц (в водоросли завернули их),
еще морских ежей. Я взял их, но они — закуски лишь к прекрасному
обеду. А потом набрел я на каких–то рыбок: в трепет приводил
их страх при мысли той, что с ними будет. Я велел им не дрожать,
вредить не обещал; затем купил я сельдь большую. После довелось
мне ската взять с заботой, чтоб если б девушка коснулася его колючек,
она не ранила б своих нежнейших ручек. А для жарки я беру губана,
камбалу, креветку, хек и пескаря, леща и окуня — и мой обед пестрей
павлина станет. Тут на очереди мясо — ноги, уши, рыло, уши от
свиньи и в оболочке печень: ведь она природной синевы стыдится.
Повар не подходит к ним, на них не взглянет даже. И о том,
клянуся Зевсом, пожалеет он. Я сам все приготовлю мудро, гладко и
изящно так, что сотрапезники вонзят в тарелки зубы. Рецепты я
всегда готов раскрыть и научу бесплатно тех, кто пожелает».
Относительно обычая покрывать печень жиром Гегесандр Дельфийский в «Записках» говорит, что гетера Метанира, обнаружив легкое вместо печени, когда развернула оболочку, воскликнула: «Пропала я, меня сгубило платье!» Сюда же можно добавить слова комика Кробила, который, как и Алексид, называет печень в оболочке «стыдливой», ибо в «Лжеподкидыше» он говорит: «Добавил щупальце полипа он потолще и еще стыдливой печени кабанчика, вкушавшего навоз». Печень упоминается также Аристофаном в «Жаровщицах», Алкеем в «Палестре» и Эвбулом в «Девкалионе». Слово «печень» (ηπαρ) следует произносить с густым придыханием, как элизий у Архилоха, который говорит: «Без желчи печень у тебя».
<108> Но есть еще некая рыба, называемая от печени, hеpatos, о которой тот же Эвбул говорит в «Лакедемонянах» или «Леде», что у нее нет желчи: «Так ты считаешь, у меня внутри нет желчи, говоришь со мной ты, словно рыба–печень я?
Но крепкий я еще боец». Гегесандр говорит в «Записках», что в голове у рыбы–печени есть два камня, блеском и цветом похожие на те, что находят в раковинах, только они ромбовидной формы.
Жареная рыба упоминается Алексидом в «Деметрии», как и в упомянутой выше пьесе. Эвбул в «Сиротах»:
«Туда обратится из женщин влюбленная всякая,
видом пригожая, как и мальчишки, что жаркою
вскормлены. И каракатица с девой фалерской
(анчоусом) в сцепке с кишками ягненка и пляшут
и скачут, как будто жеребчик, покинувший стойло.
Опахала стражников–псов возбуждают Гефестовых,
дух разнося с сковородки, дух жара, запах же в
нос ударяет и в ноздри. Булка из теста, Деметры
дитя, углубленье имеет от пальца, чтоб выглядеть
словно таран у триеры, и нету вступления лучше к обеду».
Ели и жареные сепии. Никострат (или Филетер) говорит в «Антилле»: «Сепию я никогда не рискну больше есть с сковородки». И у Гегемона в «Филинне» изображает лиц, которые тоже едят со сковородки: «Быстрей сходи купи полипа мне, чтоб съел я молодь хоть со сковородочки».
Тут Ульпиан взглянул на нас с недовольством и досадой и произнес следующие ямбы из «Сирот» Эвбула: «Как рад я, что крушенье потерпел на сковородке враг богов» конечно же Миртил, посколько я уверен, что он никогда не покупал и не ел ничего из перечисленного, ибо один из его рабов привел мне однажды другие ямбы, из Эвбулова же «Сводника»: «На содержаньи я у фессалийца злого: он богач, но сребролюбец и притом обжора, и тратит на обед он каждый грош». Юноша тот был прекрасно обучен, не у Миртила разумеется, но в доме другого господина. Я спросил у него, как он попал к Миртилу: он ответил мне опять стихами, на этот раз из «Птенца» Антифана:
«Когда я был ребенком, то меня торгаш
привез с собой сюда в Афины: из сирийцев я.
На рынке прикупил нас этот скряга, негодяй,
каких не видел свет; он в дом носил один
тимьян; не ел я и его — того, чего велел
вкушать блаженный трижды Пифагор любому».
Пока Ульпиан так потешался, Кинулк воскликнул: «Мы хотим хлеба (artos), и я не имею в виду Артоса, царя мессапиев в Япигии, о котором написал трактат Полемон. Артос упоминается также Фукидидом в седьмой книге и комическим поэтом Деметрием в пьесе под названием «Сицилия»: <109>
«А. Оттуда с нотом плыли мы по морю
до Италии и до страны мессапиев.
И Артос принял нас и угостил прекрасно.
Б. Вижу я, хозяин он приятный.
А. Был велик он там … блестящий».
Так вот, не об Артосе была тут речь, но о хлебах, изобретенных Деметрой, владычицей зерна и изобилия, ибо под этими титулами богиню почитают в Сиракузах, как пишет тот же Полемон в работе «О Морихе». И в первой книге «Ответа Тимею» Полемон говорит, что в беотийском городе Сколе были воздвигнуты статуи Мегаларту (большой хлеб) и Мегаломазу (большая лепешка)».
Когда внесли хлеба (и впридачу массу всякой снеди), он посмотрел на них и произнес: «Сколько капканов на птиц расставляет народ победнее», говорит Алексид в комедии «Чрево колодца». Считаем мы, здесь имеется в виду хлеб».
Но Понтиан предвосхитил его и сказал: «Трифон Александрийский в «Описании растений» называет различные сорта хлебов, если я помню, следующие: квашеный, пресный, крупчатый, овсяный, хлеб из непросеянной (последний, по его словом, более удобоварим, чем хлеб из чистой муки), хлеб из ржи, полбы и проса. Крупчатый, говорит он, изготавливают из измельченной пшеницы, поскольку из ячменя нельзя сделать крупу. Печеный хлеб называют так, потому что его пекут; он упоминается Тимоклом в «Лже–разбойниках»: «Увидя противень еще горяченький, поел печеных хлебцев с пылу–жару я». Жареный хлеб (escharites) упоминается Антидотом в «Первом танцоре»: «Он взял горячих жареных хлебов — а почему и нет? — свернул затем и омочил вином». И Кробил в «Повесившемся»: «взяв противень с горою жареных хлебов горяченьких». Линкей Самосский сравнивая в послании Диагору афинскую пищу с родосской, говорит: «Кроме того, хлеб, продавамый у них на рынке, славится, и они продают его в начале и в середине пира без ограничений. Когда же пирующие устают, насытившись едой, то вносят наиприятнейший соблазн в виде масляного жареного хлеба. Его нежное и восхитительное содержимое, смоченное в известной пропорции в сладком вине, производит настолько чудесное воздействие, что отрезвляет пьяного и снова возбуждает голод у сытого своим прелестным запахом».
Атабиритский хлеб упоминает Сопатр в «Книдянке»: «И был там хлеб атабиритский, щеки наполняет он».
Хлеб achaena упоминает Сем в восьмой книге «Делиады»: он говорит, что его изготавливали женщины в честь Деметры и Коры, когда праздновали Фесмофории. Achaena представляют из себя огромные хлебы. И праздник называется Мегалартиями, потому что их носят со словами, что вот тучная коза для скорбящей [по Коре Деметры].
Печеный хлеб (kribanites) упоминается Аристофаном в «Старости». Там он выводит пожилую пекаршу, чей товар растащили по крошкам люди, насмехавшиеся над ее возрастом. Она говорит: «Это что?» Один из них отвечает: «Дай нам хлебов горячих, дочь!» Она: «Да ты, должно быть, спятил! Б. Испеченных, дочь. А. Ты говоришь, печеных? Б. И белейших, дочь».
<110> Хлеб, запеченный в золе (encryphias), упоминается Никостратом в «Иерофанте» и искусным кулинаром Архестратом, чье свидетельство я приведу а надлежащем месте.
Печенье (dipyres) упоминают Эвбул в «Ганимеде» и Алкей тоже в «Ганимеде»: «А. Горячие печенья также. Б. Это что? А. Отличные хлеба».
Вафли (laganon) легкие и тонкие, а так называемые apanthrakides [вафли, изжаренные прямо на углях] еще легче и тоньше. Первые (laganon) упоминаются Аристофаном в «Экклесиазусах»: «…вафли пекутся», о других (apanthrakides) говорит Диокл Каристский в первой книге «Гигиены»: «…продукт нежнее вафли». Вероятно их тоже жарят на углях, как хлеб в золе у афинян; александрийцы же посвящают их Крону и выставляют в его храме для любого желающего ими закусить.
Эпихарм, однако, в «Замужестве Гебы» и в «Музах» (вторая пьеса является переработкой первой) перечисляет разнообразные виды хлебов: печеный, «соседский», пшеничный, медово–масляный, лярдовый и половинку. Они упоминаются и Софроном в «Мимах о женщинах» так: «Обед богиням — испеченный и «соседский» хлеб, Гекате — полухлебец».
Мне известно, друзья, что в аттическом диалекте слова κρίβανον и κριβανίτην (означающие печь или жаровню) произносятся с буквой р, тогда как Геродот во второй книге «Историй» пишет: «красно–горячая печь (κλιβάνω)», с буквой λ. И Софрон написал с λ: «Кто там пшеничный печет, или жареный, иль полухлебцы?» Тот же Софрон упоминает вид хлеба, именуемый plakites (плоский) в «Мимах о женщинах»: «В ночь угощусь от нее я лепешкой». Сырный хлеб (tyrontos) упоминает опять Софрон в «Свекрови»: «Советую тебе поесть, послал ведь детям кто–то сырный хлеб».
Никандр Колофонский в «Словаре» называет пресный хлеб daratos. Комик Платон в «Долгой ночи» называет большие и грязные хлеба киликийскими, говоря: «И потом он купил и отправил нечистых, больших, киликийских». А в «Менелае» он называет какие–то хлеба agelaioi. Хлеб из непросеянной пшеницы (autopyros) упоминается Алексидом в «Киприйце»: «Только что хлеб он умял из пшеницы просеянной мало». У Фриниха в «Полольщиках» во множественном числе: «С хлебами из пшеницы непросеянной и жирною лепешкой из жмыха».
Софокл в «Триптолеме» упоминает orindes, то есть хлеб из риса, семя которого в Эфиопии и похоже на сезам. Хлеб круглой формы kollabos упоминается Аристофаном в «Жаровщицах»: «Возьмите вы по караваю каждый». И еще: «Или подайте брюхо поросенка мне молочного, заколотого осенью, с горячим караваем вместе». Караваи эти делают из новой пшеницы, как проясняет Филиллий в «Сиянии»: «Сюда я сам пришел с пшеницею трехмесячного роста, и притом несу я караваи цвета молока». Хлеб, посыпанный маком упоминает Алкман в пятой книге: <111>
«Семь лож и столько же столов,
накрытых хлебом с маком и
хлебами с семенем льняным и
семенем кунжутным тоже в чашах …..
золотые сласти».
Здесь имеются в виду сладости из меда и льняного семени. Другой вид хлеба, kollyra, упоминается Аристофаном в «Мире»: «Будет большой каравай и в придачу тумак». И в «Торговце»: «И каравай ветеранам: когда–то воздвигли они марафонский трофей».
Хлеб obelias называется так или потому, что он продается за обол, как Александрии, или потому что их пекут на вертеле (obeliоs). Аристофан в «Земледельцах»: «Тогда случается там некто, и на вертеле он жарит хлеб». Ферекрат в «Забывчивом»: «Глазел на вертел он, но прозевал все ж хлеб».
Obeliaphoroi назывались люди, которые несли obelias на плечах в процессиях. Сократ в шестой книге «Эпитетов» пишет, что Дионис придумал печь хлеб на вертеле во время своих походов.
Бобовый хлеб (etnitas) тот же, что и так называемые lekithitas, согласно Эвкрату. Хлеб называется panos у мессапиев. Отсюда и изобилие обозначается словом pania, и пресыщение - paniоn, если верить Блезу в «Полуизношенном», Динолоху в «Телефе» и Ринфону в «Амфитрионе». Римляне также называют хлеб panis.
Nastos — название большого квашеного хлеба, как утверждают Полемарх и Артемидор; Гераклеон же говорит, что nastos круглая плоская лепешка. Никострат в «Ложе»:
«И там была лепешка, господин,
величиной вот с эту, белая; была
она громадна так, что выпирала
из корзины. А когда покров убрали,
пар и запах, смешанные с медом,
поднявшись в нос ударили: еще она
пылала жаром».
Тертый хлеб (knestos) распространен у ионийцев, как говорит Артемидор Эфесский в «Ионийских записках», что у ионийцев был в ходу тертый хлеб.
Thronоs — тоже название хлеба. Неанф Кизикский во второй книге «Элленики» пишет: «Кодр, взяв ломоть хлеба thronоs и мясо, дает это старейшине».
В Элиде испеченный в золе хлеб называется bacchylos, пишет Никандр во второй книге «Словаря». Дифил также упоминает о нем в «Грешнице»: «хлеб, приготовленный в золе, кругом обнесенный». Другой вид хлеба, apopyrias, жарят прямо на углях. Некоторые называют его квашеным, как Кратин в «Неженках»: «Хлеб подрумяненный квашеный есть, чтобы вам червячка заморить, у меня».
<112> Архестрат в «Гастрономии» излагает относящееся к ячменю и хлебу так:
«Деметры дары пышновласой сперва, друг мой Мосх,
вспомню я, ты ж на ус, знай, мотай. Самый лучший
ячмень, лучше коего нет, лишь на Лесбе растет,
где Эресову грудь омывает морская волна. И белее
он снега с небес. Если боги вкушают ячмень, там
Гермесу купить его надо. Еще в семивратных есть
Фивах хороший ячмень, и на Фасе есть также,
и есть и в других кой–каких городах, но в сравненьи
с лесбийским в подметки ему не годятся, пойми.
Под рукой будет пусть у тебя фессалийский кругляш,
кем–то свернутый ловко, его нарекли фессалийцы
«кримнит», вне Фессалии кличут хондрином.
Прекрасной тегейской пшеницы дитя похвалю я еще,
а пекут его в золе. Хорош хлеб пшеничный для рынка:
им смертных снабжают славнейшие блеском Афины.
И вас усладит белый хлеб, что выходит из печи в Эрифрах,
где тьма виноградников, всех процветающих в нежную пору».
Следуя сказанному, главный повар Архестрат советует предоставить изготовление хлеба финикийцу или лидийцу, но он не знал, что лучшие пекари каппадокийцы. Он говорит:
«Будешь спокоен ты, ведает коль
ежедневною выпечкой хлеба в
жилище твоем финикиец какой
иль лидиец: он хлеб приготовит
любой — им указов не надо».
Превосходные качества аттического хлеба отмечает Антифан в «Сироте»:
«Кто благородно воспитанный может
покинуть сей кров, если видит хлеба
белотелые, в тесном строеньи набившие
печь, если видит, как форму меняют они,
подражая афинской руке; способ сей
Феарион применил в именины Афины».
Феарион этот — пекарь, которого вместе с Мифеком упоминает в «Горгии» Платон: «Когда я спросил у тебя, кто из людей больше всего сделал или делает благо другим в уходе за телом, ты совершенно серьезно ответил мне: то пекарь Феарион, автор трактата о сицилийской кухне Мифек и трактирщик Сарамб, потому что они показали себя изумительными прислужниками потребностей организма, изготавливая первый замечательный хлеб, второй — мясо, третий — вино». И Аристофан говорит о Феарионе в «Геритаде» и в «Эолосиконе»: «Явился из Феарионовой пекарни я, где обитают печи». Но и хлеб на Кипре упоминается как превосходный Эвбулом в «Сироте»: «Тяжко киприйские видеть хлеба и скакать мимо них: ведь как будто магнитом к ним толпы голодных влекутся».
А что касается хлебов, называемых kollykia — они то же самое, что и kollaboi, то Эфипп упоминает о них в «Артемиде» так: «Караваев едок Александр Фессалийский прислал печь с хлебами». Аристофан в «Ахарнянах»: «Привет, беотийский едок караваев!».
<113> Когда Понтиан окончил свой рассказ, один из грамматиков, по имени Арриан, сказал: «Вся эта хлебная чепуха, товарищи, устарела донельзя. Нас не волнует «ни ячмень — ведь в городе полно пшеницы», ни перечисленный только что каталог хлебов. Ибо мне попался другой трактат, «Печение хлеба» Хрисиппа Тианского, где я ознакомился со всеми наименованиями, упомянутыми здесь многими из наших друзей, так что я сам скажу кое–что о хлебе. Хлеб, называемый artopticeus отличается от приготовленного в духовке и в печи. Если делать его с крепкой закваской, он примет белый цвет и будет хорош для еды в сухом виде, однако, с разбавленной закваской он станет легким, но не особенно белым. У эллинов есть хлеб, называемый «нежным», который изготовляется с небольшим количеством молока и масла и с достаточной порцией соли; тесто должно быть совершенно мягким. Этот «нежный» хлеб зовут каппадокийским, так как он делается в Каппадокии, а сирийцы окрестили его lachma, и он чрезвычайно популярен в Сирии, потому что его можно есть горячим. Он также похож на цветок. Есть еще хлеб, называемый bоletus, в форме гриба. Квашня намазывается маслом и усеивается маком, потом на ней раскладывают тесто, и так оно не пристает к квашне, пока поднимается. При помещении в печь, на глиняный противень подсыпают крупы, после чего кладут на него хлеб, и он принимает восхитительный цвет как у дымчатого сыра. Крученый хлеб, streptikos, изготавливается с примесью небольшого количества молока и добавляют еще немного перца и масла или жир. При приготовлении же artolaganon (хлебной вафли) требуется: немного вина, перец и молоко плюс чуть–чуть масла или жира. Сходно и в kapyria, называемые у римлян tractа, кладут те же составляющие, что и в artolaganon.
После того как великий римский софист выложил этот кладезь знаний (Аристарх тут отдыхал), Кинулк сказал: «Во имя Деметры, какая мудрость! Неудивительно, что наш восхитительный Блепсий имеет сотни учеников и так разбогател от своей блестящей эрудиции, превзойдя Горгия и Протагора. Клянусь обеими богинями, не могу точно сказать: или он сам не видит, или у его учеников один глаз на всех, поэтому они с трудом смотрят? Тогда я назвал их счастливыми, или скорее блаженными, раз их учителя дают им столь подробные сведения». Ему отвечал гурман Магн, чересчур восхищенный усердием грамматика: «Живете на природе вы, мыть не хотите ног, пучок соломы жалкий вам постель, вы глотки нечестивые, чужого изобилья моты», согласно Эвбулу, разве ваш родоначальник Диоген не слопал однажды с жадностью пирожное на обед, и в ответ на вопрос, что он съел, не сказал «очень хороший хлеб»? <114> А вы, «лизоблюды и белых подбрюшин жруны», по словам того же Эвбула, никогда не уступите места другим, но шумите и не успокаиваетесь до тех пор, пока кто–нибудь не швырнет вам кусок хлеба или кость как собакам. Откуда вам знать, что кубики на самом деле не то, чем вы всегда играете в кости, но хлеба квадратной формы, приправленные анисом, сыром и маслом, как говорит Гераклид в «Искусстве кулинарии»? Наш Блепсий пропустил kyboi, как не заметил он и thargelos, именуемый некоторыми thalymos. Кратет во второй книге «Аттического диалекта» говорит, что thargelos — название первого хлеба, изготовленного после сбора урожая. Он просмотрел также кунжутный хлеб и не заметил даже anastatos, который выпекают для «носительниц тайн». А еще ведь есть и хлеб pyramos, испекаемый с сезамовым семенем и, возможно, аналогичный с кунжутным хлебом. Трифон упоминает все эти виды в первой книге своей «Жизни растений», добавив к ним thiagones — эти хлеба пекут в честь богов в Этолии. Dramikes и drames — названия некоторых сортов хлебов у афаманов.
Составители словарей в свою очередь приводят каталоги хлебов. Перечисляют названия хлеба и составители словарей. Селевк указывает, что dramis назывался хлеб у македонцев, но daratos у фессалийцев. Etnitas, говорит Селевк, хлеб из бобов, тогда как erikitas делается из раздавленной и непросеянной пшеницы. Америй же называет хлеб из непросеянной пшеницы «сушенопшеничным», как и Тимахид. Никандр говорит, что thiagones называются хлеба у этолийцев, которые пекут их в честь богов. Египтяне называют свой кисловатый хлеб kyllastis: Аристофан упоминает о нем в «Данаидах»: «И кислый хлеб воспой, и Петосириса». Упоминают его также Гекатей, Геродот и Фанодем в седьмой книге «Атфид». Однако, Никандр из Фиатиры говорит, что египтяне называют kyllastis ячменный хлеб. «Грязные» хлеба Алексид называет «серыми» в «Киприйце»:
«А. Как ты оказался здесь?
Б. Я с трудом добыл хлебов, пока они пеклись.
А. Чтоб ты пропал! Однако, сколько ты принес?
Б. Шестнадцать. А. Их сюда давай …
Б. И белых восемь, столько же и серых».
Blema, говорит Селевк, название горячего и смоченного в вине хлеба. Филемон в первой книге «Полного перечня жертвоприношений» говорит, что хлеб, изготовленный из непросеянной пшеницы и содержащий все зерновые элементы, называется pyrnon; хлеба с надрезами, говорит Филемон, именуемые у римлян «квадратными», называются blomiaioi, тогда как хлеб из отрубей называется brattime, а Америй и Тимахид называют хлеб из отрубей eukonos. Филит же в «Непокорных» называет какой–то хлеб spoleus и говорит, что он ел его только в кругу родственников.
Что касается ячменных лепешек, то о них можно прочитать у Трифона и у многих других авторов. У афинян есть лепешки, называемые physte, из непрочищенной муки, но есть еще лепешки из салата; и berex, и «клубки», и аchilleum, вероятно из аchilles, сорта ячменя; есть thridakene [что едят с латуком], винное печенье, медовый кекс, хлеб–лилия … Танцевальная фигура для хороводов, называемая лиловой, упоминается Аполлофаном в «Новобрачной». Thridakiskai упоминаются у Алкмана как аттические thridakene: «Нагромождая пироги на булочки».
<115> Сосибий в третьей книге «Комментариев к Алкману» говорит, что kribana — сырные пирожные в форме соска. Здоровой называется ячменная лепешка, которую дают всем на праздниках. Гесиод называет какую–то лепешку αμολγαίη: «Лепешка из хлеба, еще молоко от козы неродившей», подразумевая, что пастушеская лепешка добавляет крепости, ибо слово αμολγός употребляют, говоря о самом расцвете сил. Но мне бы надо извиниться за мой каталог так как я не сразу вспомнил, что все жертвенные лепешки и пирожки перечислены Аристоменом Афинским в третьей книге «Предметов священных обрядов». Даже те из нас, кто помоложе, знали этого престарелого мужа. Он был актер древней комедии, вольноотпущенник ученейшего императора Адриана, который называл его «аттической куропаткой».
Тогда Ульпиан сказал: «У кого встречается слово «вольноотпущенник»?» Кто–то ответил, что была драма Фриниха «Вольноотпущенник», и Менандр в «Побитой» также говорит о вольноотпущеннице, а добавил еще кое–что … но Ульпиан опять спросил: «А какая разница между απελεύθερος (вольноотпущенник) и ε̉ξελευθέρος (отпущенник)? Решили, однако, пока отложить эту тему ради обсуждаемой теперь.
Мы возвратились к нашим хлебам, и Гален сказал: «Мы не пообедаем, пока вы не услышите от нас, что говорят о хлебе, лепешках и ячменных крупах сыновья Асклепиада. Дифил Сифнийский в трактате «О диете для больных и здоровых» объявляет, что хлеб из пшеницы по сравнению с ячменным питательнее, удобоваримее и во всех отношениях лучше. Затем идет хлеб из прочищенной муки, потом хлеб из обычной пшеницы, потом хлеб из непросеянной муки. Они котируются как более питательные. Филистион Локрийский говорит, что хлеб из прочищенной пшеницы укрепляет телесную силу лучше, чем хлеб из грубого зерна, но хлеб из грубого зерна он ставит на второе место, а третьим считает хлеб из обычной белой пшеницы. Все же хлеб из чистейшей муки хуже на вкус и менее питателен. Весь свежий хлеб удобоваримее засохшего, кроме того, питательнее и сочнее; еще он метеоричен и легко усвояем. Несвежий хлеб пересыщает организм и с трудом переваривается, тогда как старый и вконец засохший менее питателен, действует как вяжущее средство и невкусен. Хлеб, испеченный в золе, с трудом переваривается, потому что изжарен неравномерно. Хлеб, вышедший из печи или духовки, вызывает расстройство желудка и тяжело переваривается. Но хлеб, изготовленный на жаровне или на сковороде с добавкой масла, легко выходит через кишечник, однако, пар от масла вредит желудку. Хлеб, приготовленный в больших печах, превосходен хорошими качествами, ибо он вкусен, полезен для желудка, вполне удобоварим и легко усвояем, кроме того, не вяжет и не растягивает кишки. Врач Андрей говорит, что в Сирии есть хлеб, изготовленный из шелковицы, а кто его ест, у того выпадают волосы. Мнесифей сообщает, что пшеничный хлеб удобоваримее ячменной лепешки и что хлеб, сделанный из односемянной пшеницы, больше достаточного питателен, поскольку переваривается без особого труда. Но хлеб из полбы, съедобный в большом количестве, причиняет тяжесть и вызывает расстройство пищеварения: поэтому тем, кто его ест, не здоровится. Вам следует знать также, что зерно, которое не было поджарено или измельчено, производит ветры, оцепенение, спазмы и головную боль».
<116> После затянувшейся дискуссии решили наконец обедать. И когда пустили по кругу закуску из соленой рыбы, Леонид сказал: «Эвтидем Афинский, друзья мужи, в работе «О соленых мясах» замечает, что Гесиод сказал о соленой или маринованной пище следующее:
«Сначала на выбор осетр. У него самых острых зубов два ряда.
Рыбаки в одениях грубых зовут его «пасть». И Боспор,
солониной обильный, усладу находит он в нем, и народ режет
там на квадраты подбрюшья, чтоб их обратить в маринад.
И совсем не бесславно, мне мнится, средь смертных и то остроносое
племя, что в глыбистой соли хранится в частях или целым.
Тунцам, маринованным впору, Византий отец; он отец и макрели
пучинной и также прожорливой рыбе–мечу. Из Гадир иль Тарента
святого доставит, проплыв Ионийское море, кампанец иль бруттий
свой груз из огромных тунцовых сердец, что набитые с солью
в кувшины ждут не дождутся начала веселого пира».
Эти стихи, по–моему, сочинил какой–то повар, нежели искуснейший в поэзии Гесиод. Ибо откуда ему было знать про Парий или Византий, не говоря уже о Таренте и о кампанцах с бруттиями, если он жил задолго до их появления? Сдается мне, что сочинитель сам Эвтидем». Тут заговорил Дионисокл: «Кто написал эти вирши, любезный Леонид, судить вам, славнейшим грамматикам. Но раз уж речь зашла о соленой рыбе, то я скажу, что мне о ней известно, начав с поговорки, увековеченной Клеархом из Сол: «Гнилая солонина майорану рада». Диокл Каристский говорит в «Гигиене», что молодой тунец превосходит вкусом нежирных соленых рыб, но из всех жирных рыб взрослый тунец также лучший. Однако, Гикесий пишет, что ни молодые тунцы, ни зрелые (так называемые ωραια) не перевариваются легко и что плоть молодого тунца похожа на мясо тунца, порезанного на «кубы», и поэтому весьма отличается от всех других зрелых тунцов. Сходным образом Гикесий говорит, что существует большая разница между ωραια из Византия и пойманными в других местах, и так можно сказать не об одном тунце, но обо всех других рыбах, которых ловят в Византии».
<117> Эфесец Дафн добавил следующее: «Архестрат, который объехал мир, удовлетворяя свой желудка и то, что ниже, говорит:
«Съешь, Мосх приятель, кусочек тунца из Сицилии родом;
разрезан тогда он, как время настало его засолить.
Ну, а рыбу соленую с Понта не ставлю и в грош,
как и всех, кто похвалит ее. Ведь немногие знают
из смертных: дурна она вкусом, худа как еда.
Ну, а скумбрию в новом кувшине дня три ты держи
вполовину соленой, пока маринадне сольется с водою.
А если придешь ты в священный и славный Византий,
то съешь, умоляю, ты ломтик тунца повзрослей — и хорош он и сладок».
Однако лакомка Архестрат пропустил так называемую «слоновую» соленую рыбу, упомянутую комическим поэтом Кратетом в «Самосцах»; он говорит:
«На сучьях сосновых и в кожаном чане слоновая
рыба однажды варилася кем? черепахой.
Там были и крабы и с длинными перьями волки
(которых и ветер едва ли догнал бы), готовые
драться за кожу, упавшую с неба. Давай бей,
души! Какой нынче в Кеосе день?»
Что Кратетова «слоновая» рыба была небезызвестна, видно из Аристофановых «Фесмофориазусов»:
«Искусство смешить почиталось весьма
в старину, когда махом единым слоновую
рыбу, блестящую видом, Кратет сочинил,
как и выдумал массу другого».
Алексид упоминает «сырую соленую рыбу» в «Больном катарактой», и он же в «Обманутой» выводит повара, который говорит о приготовлении соленой рыбы следующее:
«Однако, надо мне присесть и цену посчитать моей стряпни,
определив, с чего начать и как приправить блюда …..
Сначала зрелого тунца кусок; он стоит два обола. Вымоем его.
Потом насыплю я в горшок приправы. Следом положу кусок,
залью вином блестящим и прибавлю масла, после же начну
тушить, пока не станет блюдо мягким, как мозги, и сверху
навалю обильно сильфий».
А в «Больном катарактой» один из персонажей, когда его просят уплатить свою долю за общий обед, отвечает:
«А. Пока не дашь ты мне отчет по пункту каждому, тебе не увидать и малой части халка. Б. Речи у тебя разумны. Доску счетную сюда и фишки. А. Говори. Б. Сырая соленая рыба ценою в пять халков. А. Потом? Б. На семь халков мидий. А. Терпимо еще, продолжай. Б. И морские ежи за обол. А. При тебе пока стыд. Б. И капуста: ее вы все громко хвалили. А. Она хороша. Б. За нее два обола. А. И мы ее громко хвалили? Б. И рыбы соленой кубы обошлись в три обола. А. Согласен, а за эндивий ты не добавил и грош. Б. Простак ты, не следишь за рынком, съели долгоносики всю зелень, знай. А. За рыбу соленую ломишь ты вдвое зачем? Б. То вопрос не ко мне, ты спроси у торовцев. За десять оболов морские угри. А. Да, немного. Что дальше? Б. Жареной рыбы купил я на драхму. А. О боги, как лихорадка — отпустит и вновь нападает. Б. Еще не забудь про вино: ведь достал я добавки вам пьющим, а было три хоя, по десять оболов за хой».
<118> Гикесий во второй книге трактата «О лесных плодах» говорит, что pelamydes — большие kybia. Посидипп также упоминает о kybia в «Обращенном». Эвтидем в сочинении «О соленой рыбе» говорит, что рыба delkanos производит свое название от реки Делькон, где ее ловят, и что в маринованном виде она очень полезна для желудка. Дорион в работе «О рыбах» упоминает о lebias и говорит, что некоторые объявляют ее идентичной delkanos, <еще он говорит> что рыба–ворон многими называется saperdes (соленая селедка) и что лучшие из них водятся в Меотийском озере. Он говорит еще, что серые кефали (kestreis), вылавливаемые в окрестностях Абдер, превосходны, а те, что водятся у Синопы, на втором месте, и что в маринованном виде они полезны для желудка. Рыба mylla, говорит он, называется некоторыми agnotidia, другими - platistakoi, хотя они совершенно идентичны, так же как и chellaries имеет множество названий (например, bacchus и oniskos), хотя рыба та же самая. Рlatistakoi побольше размером, mylloi средней величины, тогда как agnotidia маленькая. Муlloi упоминаются Аристофаном в «Торговцах»: «Скомбры и колии, лебии также, кефали, саперды, тинниды».
Дионисокл умолк, и тогда заговорил грамматик Вар: «Однако и поэт Антифан упоминает маринованную рыбу в «Девкалионе»: «Соленый осетр, если кто пожелает из вас, иль тунец из Гадир, иль пахучая рыба тиннида, она из Византия будет». И в «Паразите»: «А в середине соленый осетр, жирный весь он блестит и горячий». И Никострат (или Филетер) в «Антилле»: «Пусть из Византия рыбки соленый кусок нам доставит веселье, да из Гадиры подбрюшина пусть усладит сверх того наше сердце», и продолжает:
«Купил я у мужа, о Гея и боги (а был он приятен
и добр, продавал же соленую рыбу) за пару оболов
большущий кусман, хотя стоил он драхму; я там
не нашел чешуи; и ели б его хоть три дня, хоть
двенадцать, не съели бы мы: вот какой великан!»
Тут Ульпиан, взглянув на Плутарха, сказал: «А ведь кажется, приятель, никто з вас, александрийцев, не упомянул в этом списке мендесскую рыбу (которой даже бешеный пес не отведал бы), или твоих полусоленых сортов или маринованных сомов». <119> Плутарх отвечал: «А в чем различие между полусоленой рыбой и полумаринованной, о которой упоминает ваш благородный Архестрат? Однако, Сопатр с Пафа упоминает полусоленую в «Слуге Мистака»: «Полузасолённую радость для скифов, питомца могучего Истра, осетра, он взял». Тот же Сопатр описывает и мендесца: «Еще и мендесец цветущий, легко засолённый с заботой, еще и кефаль, запеченная в пламени желтом». Что эта пища гораздо предпочтительнее, чем котта и лепиды, столь знаменитые у вас в стране, знают сведущие люди. Теперь скажи нам, употребляется ли слово ταριχος (соленая рыба) в мужском роде у аттических писателей, ибо нам известно, что у Эпихарма ταριχος в мужском».
Опередив Ульпиана, Миртил сказал: «Да, Кратин ставит мужской род в «Дионисалександре»: «В корзинах притараню рыбу с Понта я». Платон в «Зевсе оскорбленном»: «И все, чем обладаю, выброшу на рыбу я». Аристофан в «Пирующих»: «Не постыжусь я, соленую рыбу почищу, хотя мне известно, как много в ней дряни». Кратет в «Зверях»: «Должно тебе и капусту сварить, и пожарить соленой со свежею рыбы, но к нам прикасаться не надо». Особо выразился Гермипп в «Хлеботорговцах»: «И жирной солонины кус» < слова чужеземки, матери демагога Гипербола, у которой «солонина» в среднем роде, а «жирная» в мужском >. Софокл приводит ταριχος в мужском роде, в «Финее»: «На вид он мертв и мумии подобен». Уменьшительную форму ταριχιον применяет Аристофан в «Мире»: «Купи приятнейший кусочек рыбки, как пойдешь в деревню». И Кефисодор в «Свинье»: «Дурной кусочек мяса иль соленой рыбки». У Ферекрата в «Перебежчиках»:
«Жены нас ждут, для супруга же каждая
варит горошницу, иль чечевицу и жарит
кусочек козленка иль рыбы соленой».
У Эпихарма ταριχος в мужском роде. У Геродота тоже в мужском, в девятой книге: «Куски соленой рыбы, лежащие на огне, начали трепетать и корчиться». В мужском роде стоит ταριχος и в поговорках: «Соленая рыба просится на огонь». «Несвежая соленая рыба рада майорану». «Соленая рыба по заслугам не получит». Но аттические писатели употребляют ταριχος и в среднем роде; тогда родительный падеж будет ταρίχους. Хионид в «Нищих»:«О божества, вкусили б вы соленой рыбки тоже?» А дательный падеж - ταρίχει, как ξίφει (меч). Менандр в «Третейских судьях»: «Над тем куском соленой рыбы бьются, значит, двое». И в винительном падеже ταριχος: «Посыплю больше соли я на рыбу, если так случится». Но в мужском роде родительный падеж потеряет букву ς (и будет ταρίχου).
<120> Афиняне же придавали настолько большое значение соленой рыбе, что вписали в государственные акты как граждан сыновей торговца рыбой Херефила, как говорит Алексид в «Эпидавре» Антифан, даровали гражданство сыновьям торговца солониной Хэрефила:
«Афиняне стали сыны Херефила.
За что? А внедрил тот соленую рыбу.
Тимокл, их увидя верхами, сказал:
«Вижу пару макрелей со свитой сатиров».
Упоминает о них и ритор Гиперид, а торговец соленой рыбой Эвфин упомянут Антифаном в «Парикмахере» так:
«К торговцу ты рыбой сходи, Парменон;
ведь к нему я хожу, как мне выпадет
счастье. Эвфин его имя. Ты с ним
поторгуйся. Пускай, Парменон, для меня
он отрежет кусочек».
Торговец соленой рыбой Фидипп упоминается Алексидом в «Шарфе» и в «Сундуках»: «Есть и другой, чужеземец Фидипп, рыбы соленой он вождь».
Когда мы съели массу соленой рыбы, многие захотели пить, и Дафн, подняв руки [чтобы перестали есть] сказал: «Гераклид Тарентский, мужи друзья, говорит в «Симпосии», что «перед выпивкой следует принимать умеренное количество пищи и ограничиться блюдами, которые едят обычно в начале пира. Ибо если пища подается после промежутков в выпивке, то она смягчает и вызывающие ноющие боли процессы, происходящие в желудке от воздействия вина. Некоторые считают даже, что пища та — я говорю о различных видах овощей и соленой рыбы — вредна для желудка, обладая, по их мнению, едкими качествами, и <они считают> что более пригодна крахмалистая и вяжущая еда. Они не знают, что многие виды пищи, выходящие наружу без труда, вызывают благотворную реакцию и на пищу противной природы: среди этих многих видов — так называемый siser (рапунцель), упомянутый Эпихармом в «Деревенщине» и в «Земле и небе» и Диоклом в первой книге «Гигиены», также спаржа, белая свекла (а красная мешают работе кишечника), конхи, черенки, морские мидии, сердцевики, гребешки, соленая рыба (в отличном состоянии и не испорченная) и различные сорта обладающих сочным мясом рыб. Неплохо также запастись травяными и свекольными закусками и опять соленой рыбой, чтобы вызвать аппетит и устранить неприятные процессы от приема более тяжелой снеди. Заливаться выпивкой с самого начала не следует, ибо любую добавочную влагу организм поглощает с великими усилиями». Но македонцы, как говорит Эфипп Олинфский в сочинении «О погребении Александра и Гефестиона», не умели выпивать умеренно и осушали безбрежное количество вира в начале пира, так что уже пьянствовали вовсю, пока первые закуски еще только приготовлялись, и поэтому они не могли вкусить пищи.
Дифил Сифнийский говорит, что соленая рыба из моря, озера и из реки малопитательна и худосочна, лишена влаги, легко переваривается и вызывает аппетит. Лучшие из нежирных видов - kybia, horaia и им подобные, из жирных <превосходнее> тунцовые куски (thynneia) и молодой тунец (kordyleia). Взрослые тунцы лучше и острее вкусом, особенно сорта из Византия. Thynneia, говорит Дифил, делаются из pelamida средних размеров, меньшие по величине pelamida похожи вкусом на kybia, от которых также происходят horaia. <121> Сардинский тунец (sarda) величиной равен колии. Скумбрия не тяжела и быстро покидает желудок. От колий больше слабит, они острее, хуже на вкус, но сытны. Лучшие колии — аминкланские и сакситанские (последние из Испаниии), которые легче и слаще». Страбон в третьей книге «Географии» говорит, что город Секситания < у Страбона «город экситанов»>, от которого упомянутая рыба получила свое имя, находится близ Геракловых островов напротив Нового Карфагена, и что там есть еще другой город, называемый Скомбрария, названный так от вылавливаемой в его окрестностях скумбрии: из нее приготовляется лучший рыбный соус. Водятся там еще так называемые меландрии, о которых упоминает Эпихарм в «Одиссее–перебежчике»: «Полезен был меландрии кусок». Меландрия — вид крупнейшего тунца, как объявляет Памфил в «Ономастиконе», и ее более жирные куски.
«Сырой рыбный соус», продолжает Дифил, «называется некоторыми κήτημα; он тяжелый и клейкий и кроме того неудобоваримый. Речная рыба–ворон из Нила, которую кое–кто называет «полумесяцем», а среди александрийцев она известна под особым именем, «полусоленой», имеет следующие качества: она жирная, вкусная, мясистая, сытная, легко переваривается и усваивается и во всем лучше кефали. Но икра свежих и соленых рыб одинаково неудобоварима и плохо разлагается, особенно икра более жирных и крупных рыб. Ибо, будучи грубее, она остается неразделимой, однако, если ее сперва погрузить в соль и потом поджарить, она становятся полезной для желудка. Всю соленую рыбу следует мыть, пока вода не потеряет запаха и не станет пресной. Соленая рыба, сваренная в морской воде, слаще, и в горячей воде приятнее».
Мнесифей Афинский в книге «О съедобном» говорит, что все соленые и пресные соки воздействуют на кишки, но кислые и острые соки усиливают мочеиспускание, горькие соки более мочегонны, а некоторые из них опорожняют кишечник, вяжущие соки с другой стороны сдерживают опорожнение. Но ученейший Ксенофонт в сочинении «Гиерон или тиран» осуждает только что упомянутую пищу и говорит: «Ну как», сказал Гиерон, «заметил ты те многие ловушки, которые расставляют тиранам кислое, острое, вяжущее и их собратья? «Да, заметил», отвечал Симонид, «и мне кажется, что они весьма противны человеческой природе». «Ты ведь не считаешь», сказал Гиерон, «что эти яства созданы, чтобы служить низменной и больной душе. Ведь те, кто действительно любит поесть, как тебе без сомнения известно, не вдаются в эти премудрости».
Затем Кинулк попросил выпить decocta < вино, сваренное до состояния сиропа >, говоря, что ему необходимо смыть соленые слова потоками пресной влаги. Ульпиан ответил с досадой, колотя кулаком подушку: «Доколе будешь ты беспрерывно сыпать варваризмами? до тех пор, пока я не покину симпосий и не уйду домой от бессилия переваривать далее твои слова?» А тот в ответ: «Проживая в настоящее время в императорском Риме, милейший, я естественно выражаюсь на тамошнем наречии. <122> И моей вины тут нет, ведь даже у древних поэтов и историков, писавших на чистейшем эллинском языке, можно найти персидские слова, усвоенные благодаря их повседневному использованию в разговоре, например, «парасанги», «астанды» (гонцы), «ангары» (конные курьеры) и «схен» - последнее слово употребляется и в мужском, и в женском роде, и до сих пор еще многие народы называют им меру дорожных расстояний. Я знаю также массу аттических писателей, пускающих в ход македонские выражения по причине общения с македонцами. Да, лучше было бы мне «испивши бычьей крови, Фемистоклу уподобиться», нежели сцепиться с собой. Я не потребовал бы выпить бычьей влаги, так как ты не знаешь, что это, не знаешь ты и того, что даже лучшие поэты и писатели употребляли низкопробные выражения. Кефисодор, ученик оратора Исократа, говорит в третьей книге «Ответа Аристотелю», что можно найти по крайней мере одну или две грубые фразы у всех прочих поэтов и софистов, к примеру, «все люди шкуры» у Архилоха, «мечтают о корысти, равенство хваля» у Феодора, или «лишь выругался мой язык» у Еврипида, и еще сказанное у Софокла в «Эфиопах»: «Я это говорю для блага твоего, не из–под палки, ты ж, как мудрецы, хвали, что праведно, но извлекай корысть». И в другом месте Софокл говорит: «Любая речь, что выгоду несет, не зло». Гомер, изображая Геру злоумышляеющей против Зевса и Ареса, совершающего прелюбодеяние, вызывает всеобщее осуждение их поступков. А если и я в чем–то провинился, то ты, «ловец речей и фраз прекрасных», не сердись. Ибо, как говорит милетский поэт Тимофей:
«Я древность не пою, пою я новое:
оно гораздо лучше. Царь теперь
Зевес; когда–то правил Крон.
Прочь, муза старая!».
И Антифан сказал в «Алкесте»: «Ко вводу нового стремись так или этак, зная то, что новизна, пускай хоть безрассудна будь, полезней все же старого в сто крат». Но что даже древние знают об упомянутой воде, я докажу, чтобы ты снова не разгневался, услышав слово decocta. Как говорит Ферекрат в «Лже—Геракле»: «Отвечу я тому, кто мудрым мнит себя: брось дело не свое, а сделай одолженье, с вниманьем выслушай, что я скажу». «Однако», произнес Ульпиан, прошу тебя, не откажи нам и поведай про бычью воду, а то у меня горло пересохло от всех этих речей». «Прежде всего», начал Кинулк: «я выпью за твое здоровье (поскольку у тебя жажда от слов), подкрепив тост стихом Алексида из «Пифагореянки»: «Нагрей воды киаф: коль пить ее сырой и тяжко от нее и слабит». <123> Бычья же вода, друг, названа так Софоклом в «Эгее» от Бычьей реки, что в Трезене, рядом с которой находится еще один источник, называемый Гиоессой. Древние также знакомы с обычаем пить очень холодную воду в лечебных целях; я не буду приводить цитаты, чтобы ты не поучал меня в свою очередь, пили ли они горячую воду на пирах. Ибо если кратеры ведут свое название от того факта, что вода и вино смешивались в них и так выносились, наполненные до краев, то они (древние) не разводили под ними легкий огонь, как под котлами, и не подавали горячего напитка. Что они знают теплую воду, видно из «Демов» Эвполида: «Ты медный вскипяти для нас котел, и жертвенных лепешек прикажи испечь, чтоб съели мы их с требухою». И Антифан в «Омфале»:
«Чтоб я не видел никого, кто б воду грел в сосуде мне.
Нет мне вреда, нет и не будет. Если ж скрутит мне живот,
иль заболит вдруг там, где пуп, то выручит Фертатов
перстень стоимостью в драхму».
И в «Умастителе» (эта пьеса также приписывается Алексиду) Эвполид говорит:
«Но если устротите вы в мастерской непотребство,
то милой Деметрой клянусь, приструню вас:
черпак ваш огромный я суну в котел с кипятком,
иль иначе пусть не испить мне воды на свободе».
Платон же в «Государстве»: «Может ли душа желать чего–то еще? Прежде всего, жажда есть жажда — жаждут горячей воды или холодной, жаждут выпить много или мало, словом, жаждут определенного напитка. Если жара увеличивает жажду, разве не захочешь холодного напитка или наоборот горячего, если озябнешь? Но если жажда велика из–за наличия большого количества напитков, разве не станут желать выпить много, а если выпивки мало — то немного? Конечно, жажда сама по себе не что иное как просто желание выпить, неважно что; ведь и голод заключает в себе лишь желание поесть обычной пищи, не правда ли?»
Сем с Делоса во второй книге «Несиады» говорит, что на острове Кимоле летом строят подземные погреба, куда помещают кувшины с теплой водой и достают их снова, когда они холодные как лед. Эту теплую воду афиняне зовут μετάκερας. Так. Софил в «Андрокле» и Алексид в «Локрийцах»: «Рабыни две юные лили там воду: одна — кипяток, другая лила тепловатую воду». Также у Филемона в «Коринфянке». Амфид же в «Бане»: «Громко потребовал кто–то горячей воды принести, а другой попросил тепловатой».
Киник громоздил бы цитаты и дальше, но Понтиан сказал: «Древние, дорогие мои друзья, знали, для чего пить и очень холодную воду. Алексид ведь говорит в «Паразите»: «Ибо хочу я, чтоб выпил ты этой воды из колодца, что в доме моем: ведь она ледянее Арара» < Арар, комик, сын Аристофана, соперник Алексида >. Гермипп также упоминает колодезную воду в «Керкопах» так ….. А что они пили и лед, видно из «Выпившей мандрагору» Алексида; <124>
«Ну не пустое ли созданье человек? Всегда он хочет все наоборот!
Чужих мы любим, а родных — нисколь; имея грош, обогащаем ближних.
На общий пир мы тратимся скаредно, в случаях других же требуем
лепешки — белой, а похлебки — черной: нам важна окраска.
Сверх того готовы снега мы испить, но злимся, что остыло блюдо,
и выплюнем мы кислое вино, но бредим уксусным салатом.
Правы мудрецы: вообще хоть не родись на свет, а появился коль, умри скорее».
Дексикрат же в пьесе «Себя обманувший» говорит: «Коль в пьянстве своем я и лед выпиваю и знаю о том, что Египет дает благовонья из лучших …» И Эвфикл в «Распутниках» или «Письме»: «Первым узнав, есть ли лед на продажу, он должен и первым отведать медовый тот сот». Даже прелестный Ксенофонт упоминает в «Меморабилиях» напиток из льда, а Харет Митиленский в «Историях об Александре» рассказывает о способе хранения льда, когда сообщает об осаде индийской столицы Петры. Он говорит, что Александр выкопал тринадцать охлаждающих колодцев, заполнил их снегом и прикрыл дубовыми сучьями. Так снег не будет таять долгое время.
О том, что древние охлаждали и вино с целью пить его студеным, говорит Страттид в «Сохраняющих спокойствие»: «Нет никого, кто бы стал пить горячие вина, скорей по душе то вино, что в колодце хранилось, иль то, что смешали со снегом». И Лисипп в «Вакханках»: «Гермон, что это? Б. Да отец спустил меня в колодец словно кто другой оставил там вино средь жара лета». Дифил же в «Воспоминании» говорит: «Дорида, остуди винище!»
Протагорид, сообщая во второй книге «Комических историй» о путешествии царя Антиоха по Нилу, рассказывает о хитроумных способах охлаждения воды. Он говорит: «В течение дня они держат воду на солнце, а с наступлением ночи выцеживают густой осадок и снова выставляют воду в глиняных кувшинах на крыше жилища, причем в продолжение ночи два раба заливают кувшины водой. На рассвете кувшины сносят вниз и опять выцеживают осадок, так что вода становится чистой и во всех отношениях здоровой. Потом кладут кувшины в мякину и после пользуются водой, не нуждаясь ни в снеге, ни в чем–нибудь еще».
<125> Воду из цистерн упоминает Анаксилай во «Флейтисте»: «Вот еще из цистерны вода у меня для тебя» и «Возможно, вода из цистерны моей вышла вся». Аполлодор из Гелы упоминает саму цистерну в «Оставившей мужа», называя ее теперешним словом: «От гнева отвязала ты ведро в цистерне, чтоб в ход пустить добротнейший ремень».
Услышав это, Миртил сказал: «Как любитель соленой рыбы, товарищи, хочу я выпить льда по примеру Симонида!» А Ульпиан: «Выражение «любитель соленой рыбы» находится у Антифана в «Омфале»: «Совсем я не люблю соленой рыбы, дева». Алексид же в «Бабьем царстве» выводит любителя рыбьего рассола: «Здесь киликиец Гиппоклид, актер, рассол играет рыбий». Но вот что означает «по примеру Симонида», я не знаю». «Да, ты обжора», заметил Миртил, «и нет тебе дела до истории. Ты жиролиз и, как сказал древний самосский поэт Азий, жирольстец. Каллистрат в седьмой книге «Смеси» говорит, что поэт Симонид обедал однажды с друзьями «среди жары ужасной», и когда виночерпий добавил всем лед в напитки гостей, а ему не добавил, он сходу сочинил следующую эпиграмму:
«Снег, что быстрейший Борей поднимает в фракийском краю,
что Олимпа бока покрывает, и снег, угнетающий ум неодетых
людей, обнимающий поясом всю Пиерийскую землю, —
этого снега кто–либо из вас пусть плеснет в мою чашу:
мне не к лицу пить горячий напиток за здравие друга».
После того как Миртил выпил, Ульпиан опять стал доискиваться: «Где же ты встречал слово «жиролиз», и что это за стихи Азия о лести в адрес жира?» «Я приведу их», сказал Миртил,
«Хромой, с клеймом и сморщенный старик,
как нищий он пришел, кусочку жира льстя,
когда Милет женился. И никем не званый,
он хотел похлебки, стоя посреди как тень,
что из болота вышла».
Но слово «жиролиз» можно найти и у Софила в «Филархе»: «Ты лакомка и жиролиз». А в пьесе под названием «В одной упряжке» он употребляет слово «жиролизание»: «Ведь сводник, до жиролизания жадный, велел мне сготовить ему колбасу кровяную, как видишь». Антифан также упоминает жиролиза в «Шмеле».
Древние пили и сладкое вино за обедом. Алексид говорит в «Дропиде»:
«Вошла тут подружка со сладким вином
и несла его в чаше серебряной, ярко сверкавшей
и очень красивой на вид. То совсем не фиал был,
не кубок, однако, а среднее что–то меж ними».
<126> После этого внесли пирог из молока, мучных лепешек и меда; римляне называют его libum. И Кинулк сказал: «Подавись, Ульпиан, родным chthrodlapsum, которого слова, клянусь Деметрой, не записано ни у одного древнего писателя, кроме как у финикийских историков, твоих земляков Санхуниатона и Моха». Ульпиан отвечал: «Сыт я по горло медовыми пирогами, пес–паразит! но все же с радостью съел бы пирог, набитый шелухой и ядрышками сосновых шишек». И когда это принесли, он заявил: «Дайте мне μυστίλης < кусок хлеба, заменяющий ложку >, ибо я не буду говорить μυστρον ….. этого слова нет ни у кого из авторов, живших до нас». «Странно, что ты так забывчив», сказал Эмилиан, «но не ты ли всегда восхищался эпическим поэтом Никандром Колофонским за его ученость и любовь к древности? Не ты ли приводил его упоминание о перце? А ведь это он называет слово μυστρον, когда объясняет, как использовать χόνδρος (крупу), в первой из двух книг «Георгик». Он говорит:
«Если готовишь ты мясо козленка, убитого нынче,
или ягненка, иль птицы отличной, то брось–ка
крупинок ты в миску пустую, и их истолки, притом
тщательно очень, а после положь, что истолк ты,
в пахучее масло, смешав хорошенько. Когда же
бульон забурлит, сыпь муку, после крышкой
кастрюлю закрой и туши. При тушеньи мука набухает.
И блюдо ешь теплым и поданным в полую мистру».
В этих именно выражениях, — удивительно, что ты забыл о них! — Никандр указывает, как употребить крупу и ячмень, а именно, он велит высыпать ее в похлебку из ягненка, или козленка, или из дичи. Повторю его слова: истолки крупинки в ступе, смешай с оливковым маслом и положи в бульон, когда он начнет кипеть. Когда же эта смесь забурлит снова, то надо взбалтывать ее черпаком, не добавляя никакого другого ингредиента и следя, чтобы жир не вытекал наружу. Поэтому он и говорит «крышкой кастрюлю закрой», ибо мука разбухает во время тушения. Наконец, когда блюдо остыло до состояния нежной теплоты, ешь его полыми кусками хлеба. Но что еще: македонец Гипполох, описывая в письме к Линкею один македонский пир, превзошедший роскошью любой из прежних пиров, когда–либо и где–либо устроенных, упоминает даже золотые ложки (μυστρα), которыми наделили каждого гостя. И раз уж ты так любишь старину и не хочешь употреблять ни одного слова на аттическом диалекте, то скажи мне, что говорит Никофонт поэт древней комедии Никофонт в «Тружениках брюха»? Ведь и у него я нахожу упоминание о ложках, когда он пишет: «Угля продавцы, фиг сушеных, анчоусов, шкур, ячменя, ложек, книг, сит, пирожных, семян»? Что еще означает μυστριοπώλαι, как не продавцы ложек? Научившись, дорогой мой сиро–аттицист, на этих примерах правильно употреблять слово, обозначающее ложку, ешь свою крупу, чтобы не мог ты сказать: «бессилен и немощен я».
<127> Еще меня удивляет, что ты не спросил, откуда происходит χόνδρος, из Мегары или из Фессалии, родины Миртила?» А Ульпиан на это: «Мне будет не до еды, пока ты не скажешь, у каких авторов эти крупы упоминаются». Тогда Эмилиан сказал: «Однако, я не буду на тебя злиться. Видя наш блестящий пир, я хотел бы, чтобы ты поднял свой гребень, как петух и просветил нас относительно яств (έδέσματα), которые нам суждено разделить». Но Ульпиан в раздражении заметил: «Разделить, как же! Тут не передохнешь, пока расспрашиваешь этих новообъявленных софистов». «Тем не менее», отвечал Эмилиан, «я отчитаюсь и по «крупе». Начну со стихов Антифана в «Антее»:
«Хоть что–то есть в твоих корзинах, дорогой?
Б. Да, в трех из них хорошая мегарская крупа.
А. А говорят, что лучшая в Фессалии крупа.
Б. Привозят финикийскую крупу, просеянную чисто, также».
Та же пьеса, правда с большими разночтениями в нескольких местах, приписывается Алексиду. Тот же Алексид в «Оскорбленной»: «Немало внутри фессалийской крупы». Аристофан выставляют крупу как кашу в «Пирующих»: «Сварив, бывало, кашу, муху он туда бросал и съесть давал».
Чистая пшеничная мука, σεμίδαλις, упоминается Страттидом в «Молотобойце» и Алексидом в «Равновесии» <кличка гетеры>, хотя я не могу процитировать стихов. Родительный падеж, σεμιδάλιδος, встречается в той же пьесе Страттида: «и плод двойной пшеницы чистой». Слово ε̉δέσματα в значении «яства» упоминаются Антифаном в «Близнецах»:
«Много прекрасных отведал я яств,
за здоровье же выпил иль три, иль
четыре я раза. Славно я время
провел, и четыре слона съели б
столько еды, сколько съедено мною».
Итак, рассуждения о яствах завершают эту книгу. Мы начнем наше пиршество в следующей. «Но не прежде, Афиней, чем ты не расскажешь о македонском симпосии со слов Гипполоха». «Ну, если тебе угодно, Тимократ, тогда слушай».

Книга IV

<128> Македонец Гипполох, друг мой Тимократ, был современником самосцев Линкея и Дуриса, учеников Феофраста из Эреса, и он договорился с Линкеем — как мы узнали из его писем — что он непременно будет описывать ему любой роскошный пир, на который он сумеет попасть. Линкей в свою очередь обещал Гипполоху то же самое. Отсюда сохранились «пиршественные письма» обоих. Линкей описал обед, данный в Аттике в честь царя Деметрия Полиоркета афинской флейтисткой Ламией (она была любовницей Деметрия), тогда как Гипполох описал свадьбу македонца Карана. Мы видели и другие письма, адресованные Линкеем тому же Гипполоху: одно описывает пир царя Антигона, праздновавшего Афродисии в Афинах, другое — пир царя Птолемея. Мы дадим тебе эти письма. Письмо же Гипполоха попадается редко, поэтому я изложу бегло его содержание, чтобы ты поразвлекся и позабавился.
В Македонии, как я уже сказал, Каран праздновал свадебный пир, на который было приглашено двадцать [или сто двадцать человек]. Как только они заняли свои места на ложах, их одарили серебряными фиалами по одному на гостя. Каждый также был увенчан, прежде чем он вошел, золотой тиарой стоимостью в пять статеров. И когда они осушили свои фиалы, каждому подали медную доску коринфской работы, на ней лежал хлеб, покрывающий ее всю своим размером, и кроме того куры, утки, дикие голуби, гуси и изобилие другой схожей еды, нагроможденной горою, и каждый гость получил свою долю (доску со всем содержимым) и распределил ее среди рабов, которые стояли сзади. Много прочей разнообразной снеди было пущено по кругу; затем пришла вторая, серебряная доска, на которой опять лежал громадный хлеб и еще гуси, зайцы, козлята и хлеба особой формы, голуби домашние и дикие, куропатки и прорва другой дичи. «Эти тоже», говорит Гипполох, «мы отдали рабам в довесок и когда мы достаточно наелись, то вымыли руки. Потом внесли массу венков и всяких цветов, и в придачу к ним были золотые тиары, по весу равные первым».
<129> Вслед за рассказом о яствах Гипполох говорит, что Протей, потомок того Протея, который был сыном Ланики, няньки царя Александра, выпил больше всех (ибо он погряз в пьянстве, как и дед его Протей, товарищ Александра), поднимая тост за здравие каждого. Затем Гипполох продолжает: «Мы были уже в том приятном состоянии, при котором исчезает всякая трезвость, когда вошли флейтистки, певицы и какие–то уроженки Родоса, играющие на самбуке. Мне эти девушки показались совершенно голыми, но некоторые говорили, что они были в хитонах. Отыграв свои номера, они удалились. Тогда вошли другие девушки, и каждая несла двойные лекифы, скрепленные вместе тонкой золотой пластиной и содержащие смирну, причем один кувшин был серебряный, а второй золотой, и оба емкостью в котилу. Их раздали гостям. Потом внесли скорее богатство, нежели обед, а именно серебряный поднос с толстым слоем позолоты и обширный настолько, что вмещал целиком огромную жареную свинью; она лежала на спине, и ее раскрытое брюхо было набито многими вкусностями: обитали там жареные дрозды, утки и певчие птицы в неограниченном количестве, яичные желтки, устрицы и гребешки. Всё это, вздымающееся башней, подарили каждому гостю вместе с подносами. Затем мы выпили, после чего стали есть только что сваренного козленка с другого подноса, не менее широкого, чем предыдущее; ели мы золотыми ложками. Видя наше затруднение, Каран велел нам раздать корзины и хлебницы, сделанные из переплетенных полосок слоновой кости, и мы с радостью наградили жениха рукоплесканиями за то, что он спас наши подарки. Потом нас увенчали снова, и опять появились двойные золотые и серебряные лекифы со смирной, равные по весу первым. Когда воцарилось спокойствие, к нам ворвались люди, которые <если бы им позволили> совершили бы литургию даже в афинский праздник Горшков. За ними вошли итифаллические танцоры, шутихи и какие–то обнаженные фокусницы, которые кувыркались среди мечей и изрыгали пламя изо рта. Отвязавшись от них, мы опять обратились к употреблению горячих и более крепких напитков, пили фасосское, мендесское и лесбосское вина, и каждому гостю передали немалое количество золотых чаш. После того как мы промочили горло, нас всех одарили хрустальным подносом, приблизительно в два локтя диаметром; он лежал в серебряном ларце и был заполнен всеми видами жареной рыбы; еще всем вручили по серебряной хлебнице с каппадокийскими хлебами; мы съели несколько и отдали остальные слугам, после чего вымыли руки и увенчались, опять получив тиары — вдвое большие, чем принятые нами прежде — и новые двойные лекифы со смирной.
По установлении тишины Протей спрыгнул вдруг с ложа и потребовал кубок вместимостью в хой; наполнив ее фасосским вином и плеснув туда немного воды, он выпил все до капли, произнеся тост: «Кто прочих больше пьет, тот вряд ли загорюет». И Каран сказал: «Если уж ты первый первый в деле выпивки, то получи первым и кубок в дар, и пусть он будет наградой всем другим, кто выпьет». На эти слова мы «все девять вскочили» и схватили кубки, стараясь опередить друг друга. Но один несчастный из нашей компании, оказавшийся не в состоянии выпить, сел и заплакал от досады, что останется ни с чем; однако, Каран охотно подарил ему пустой кубок. <130> Потом вошел хор из ста человек и стройно пропел свадебный гимн, а после явились танцовщицы, одетые одни нереидами, другие нимфами. Пир продолжался до позднего часа, наступили сумерки; тогда отбросили белое полотно, закрывающее соседнюю комнату, и при свете факелов нашему взору представились Эроты и Артемиды, Паны и Гермесы и многие сходные фигуры, держащие светильники на серебряных подставках. Пока мы восхищались этой технической выдумкой, каждому гостю подали настоящих эриманфских вепрей; их поднесли на квадратных подносах, окаймленных золотом; они были насажены на серебряные вертелы. Удивительная вещь: хотя мы ослабели и отяжелели от вина, наши души тем не менее сразу трезвели, как только глаза замечали любое из упомянутых чудес, а ноги, так сказать, сами вставали.
Ну, рабы стали загружать наши счастливые корзины, и загружали, пока не прозвучала труба — обычный сигнал к завершению пира; ты знаешь, что у македонцев всегда так оканчиваются многолюдные обеды. Тогда Каран, начав пить из маленьких чаш, велел рабам быстро раздать их. Мы проглотили их содержимое легко, словно противоядие от выпитого несмешанного вина, поданного прежде. Между тем вошел шут Мандроген, потомок, как говорят, знаменитого афинского скомороха Стратона. Он порядком развеселил нас своими остротами, после чего проплясал со старушкой, которой было за восемьдесят. И под конец пришли заключительные блюда: лакомства в плетенках из слоновой кости, разнообразные пирожные — и критские, и твои родные, друг Линкей, самосские и аттические раздали всем в подарок вместе с ящичками, в которые они отдельно были упакованы. Вслед затем мы поднялись и ушли, совершенно трезвые, клянусь богами, потому что нам было страшно терять приобретеное нами богатство. Впрочем, ты, оставаясь в Афинах, почитаешь скорее за счастье слушать наставления Феофраста, заедая их тимьяном, винегретом и прекрасными калачами, присутствуя на Ленеях и на празднике Горшков! Мы же унесли с того обеда целое сокровище вместо жалких порций и ищем теперь, где нам купить дома, земли, рабов».
Так какой же эллинский пир сравнишь ты, друг Тимократ, с Карановым? если даже Антифан, комический поэт, сказал однажды пренебрежительно в «Эномае», или «Пелопе»:
«Но что сотворить в состояньи эллины,
жующие листья, скупые в пирах? Только
мяса четыре кусочка ценою в обол.
Наши ж предки съедали, зажаривши,
сразу оленей, свиней и быков и ягнят.
А намедни наш повар сготовил аж
чудище целым, и ел царь персидский верблюда».
<131> И Аристофан в «Ахарнянах» рассуждает о великолепии варваров, говоря:
«ПОСОЛ. А после ублажил он нас,
подав нам целого быка из печи.
ДИКЕОПОЛЬ. Кто же и когда видал быка,
зажаренного в печи? Что за ложь!
ПОСОЛ. Клянусь я Зевсом, что подал он
нам еще и птицу, и была она в три раза
больше Клеонима, имя же носила «Лгун».
И Анаксандрид, высмеивая в «Протесилае» симпосий по случаю свадьбы Ификрата с дочерью фракийского царя Котиса, говорит:
«А. И коль поступите, как я скажу, закатим вам блестящий пир тогда, совсем не схожий с Ификратовым во Фракии, хоть и болтают «равных нет ему». И постланы пурпурные ковры до пристани на рынке были. Маслоеды лопали обед, косматые, бессчетные числом. Котлы из меди были больше погребов, и лож двенадцать было. Котис сам, в передник облачась, носил похлебку в золотом горшке; отведал из кратеров он вина и опьянел всех раньше. И Антигенид играл на флейте, Аргас пел, Кефисодот ахарнец кифаристом был. И исполняли оды об обширной Спарте, Фивах семивратных, и менялись темы. В приданое досталось жениху: два табуна из рыжих кобылиц и гурт овец, куль золота ….. и треснутый фиал, кувшин со снегом, кружка проса, яма для храненья бульбы в дюжину локтей воглубь и осьминогов сотня. Во Фракии так справил Котис Ификрату свадьбу, говорят. Однако, у хозяев наших пир богаче будет и известнее в сто крат. Что в доме нам недостает? Добра какого? Есть ведь все: из Сирии тут смирна, и пахучий ладан и пшеничный хлеб, ячменные лепешки, пироги, полипы, потроха и жир, колбасы, свекла и бульон, и фиговые листья, каша из гороха и чеснок, макрель, анчоус, винная начинка, ячменная крупа, овсянка и бобы, фасоль и вика, молочай, и мед и сыр, рубцы, молозиво еще, мука, орехи, жареные раки и кальмары и кестрей вареный, сепии вареные еще, как и мурены с пескарями тоже, тинниды жареные есть, вареные фюкиды и ерши, лягушки, хек и рыба–ослик и батиды, псетты и налим, волынщик и алоза, гнюс и кус рыбы–пилы и соты меда, винограда гроздья, фиги и пирожные еще, и яблоки, плоды кизила и чебрец, гранаты, мак и груши и шафран, оливки и лепешки из маслин, еще из молока, порей, рогатый лук и лук обычный, хлеб из ячменя, и бульба, стебли, сильфий, уксус и укроп, и яйца, чечевица, саранча, сычуг, салат с кунжутом, соль, тритоны, блюдечки и пинны, мидии еще и устрицы, еще тунец и гребешки и, кроме, прорва дичи — голуби и утки, гуси, воробьи, дрозды и жаворонки, сойки, лебеда и пеликаны, кинклы и журавль … Б. Быть может, даст тебе он хорошенько в ребра или клюнет в лоб? А. Но я еще не перечислил вин: есть белое и сладкое и нежное с букетом нежным — дымное оно».
<132> Линкей в свою очередь высмеивая аттические пиры в «Кентавре», говорит:
«Эй, повар! Кто должен меня угостить, заклав жертву, тот с Родоса, я же пришел из Перинфа по зову. Мы все ненавидим обеды афинян, и Аттика нас как гостей принимает ужасно. Тебе принесли, вот, широкий поднос, содержал он пять блюд на дощечках, я вижу — чеснок на одной, на другой же морских двух ежей, а на третьем начинку из вин, на четвертой же конхов десяток, кусочек осетра на пятом. Пока я вкушал это все, другой ел другое, пока управлялся он с тем, я разделался с этим. Мне хочется, друг, как того, так и этого тоже, но алчу, чего не могу: ведь пяти не имею я ртов и пяти не имею я рук. Хоть и всякого много кругом, ублажить свое брюхо мне нечем: я рот себе лишь замарал, не насытясь. А что у тебя? ПОВАР. Устриц куча. А. Подашь мне поднос, да побольше. Ежи есть морские? ПОВАР. Подброшу попозже; я сам накупил их на восемь оболов. А. Ежей же подать тебе лучше отдельно, чтоб все их друзья мои ели, не я в одиночку»
Гегесандр Дельфийский рассказывает, что паразит Дромея, спрошенный кем–то, где обеды лучше, в городе <Афинах> или в Халкиде, отвечал, что вступление к обеду в Халкиде убедительнее, чем вся программа городского пира. Дело в том, что на Халкиде в начале симпосия подают громадное количество моллюсков. Дифил же в «Оставившей мужа» вводит повара, который говорит следующее:
«ПОВАР. Сколько гостей ты на свадьбу позвал, о добрейший? афиняне все или будут еще чужеземцы? Б. Тебе что за дело? ведь ты только повар. ПОВАР. А главное дело, папаша, в искусстве моем — знать вперед, что за рты за едою придут. Вот позвал ты, допустим, родян, лишь войдут те, подай им большого сома или лебию с пылу и с жару, и тем угодишь ты им больше, чем если б их миррой облил. Б. Сом прекрасная рыба. ПОВАР. Иль ты пригласил византийцев: разбейся в лепешку, но каждое блюдо подай им с полынью, добавив притом чеснока вместе с солью. Ведь там у них столько разводится рыбин, что липкими стали они, словно плесень».
Менандр же в «Трофонии»:
«А. Обед чужеземцу дают.
Б. Он откуда и кто? Поразмыслит тут повар.
Ведь если гость с малого острова прибыл,
где рыбы полно, то его не прельстишь
солонинкой: ее лишь коснувшись, он
с радостью примет мясное и что–либо
острое также. Аркадец, напротив, далёко
от моря живущий, на устрицы купится
сразу, а богачу–ионийцу по нраву придется
кандавл с афродитовой пищей».
<133> Ибо древние употребляли блюда, возбуждающие аппетит, например, маслины в рассоле, которые они называли κολυμβάδες (ныряльщицы). Аристофан говорит в «Старости»: «По нраву ли, старче, тебе перезрелые бабы, иль девки, у коих тельца как маслины в рассоле?» Филемон же в «Преследователе», или «Плаксе»:
«Как вареная рыбка тебе? ПАРАЗИТ. Маловата она.
А. И рассол бледный был и ужасно густой:
аромат заглушил он приправ, как и запах от блюд,
но хвалили его как прекрасный все гости».
Для возбуждения аппетита древние ели даже кузнечиков и цикад. Аристофан в «В вонючем кустарнике»: «Неймется мне, боги, кузнечиков съесть и цикаду, наколота что на тростинку». Cerkope — существо, похожее на цикаду или titigonion, как Спевсипп описывает во второй книге «Сходств». Эпилик упоминает о них в «Коралиске». Алексид говорит во «Фрасоне»:
«Болтливей трещотки, чем ты,
не видал я, жена: превзошла
ты цикаду и ласточку, горлицу
и соловья и кузнечика, даже сороку».
А Никострат в «Любимой горничной госпожи»:
«И первый поднос содержать будет главные блюда:
морского ежа и сырую копченую рыбу и каперсы,
пищу в вине, кусок мяса и бульбу–лук в соусе кислом»
Но они закусывают также перед обедом репой с уксусом и горчицей, как свидетельствует Никандр во второй книге «Георгик»:
«Капусты и репы два сорта выводятся в нашем саду, длинный с твердым. И твердую моешь и сушишь под северным ветром, и будешь иметь ее дома ты даже зимою, когда не выходишь: промытая в теплой воде оживает она. Ну, и репы нарежь очень тонко, сняв влажную корку, потом посушив чуть на солнце, иль ломтики кинь ты в кипящую воду, смочивши крепчайшим рассолом, или наливши в кувшины муст белый и уксуса равные части, ты брось туда дольки, что были обсушены с солью. Еще истолченные в ступке изюм и горчичные зерна добавь, и как сливки поспеют и станут ядреней, то здесь самый срок маринад цедить тем, кто желает обедать».
Дифил (или Сосипп) в «Оставившей мужа»:
«А. Есть острый уксус у тебя?
Б. Дитя, купили мы смоковный сок.
Все это выжму в блюдо я, и всем
салат подам с приправой кислой.
И тогда у старцев вновь запляшут
чувства, и из тел их удалится вялость,
и придет опять к ним аппетит к еде».
<134> Алексид говорит в «Тарентинцах» про афинян, что, подвыпив на пирах, они пускались в пляс:
«Да, должен знать ты про местный обычай в прекрасных Афинах.
Афиняне все начинают плясать, лишь учуют они винный запах.
Подумал бы ты, что несчастье пришло, оказавшись вошедшим
в момент тот в симпосий. Быть может, подстать эта блажь молодым,
но едва вижу я Феодота лгуна, или как паразит–негодяй среди
резвых прыжков вдруг закатит глаза, то обоих прибил бы к колодке».
Возможно, и Антифан в «Карийцах» намекает на этот аттический обычай, когда он высмеивает софиста, плясавшего на пиру:
«Видал негодяя, что пляшет руками?
Ни капли стыда не имеет, хотя Гераклита
толкует, хотя лишь один разгадал
Феодекта искусство и в кратких словах
изложил драмы все Еврипида».
Сюда можно весьма кстати добавить слова комика Эрифа в «Эоле»:
«Верно у древних гласит поговорка, отец:
от вина даже старцы пускаются в пляс против воли»
Алексид же в пьесе «Равновесие» говорит:
«На общем пиру они пили, на пляску лишь глядя,
о чем–то другом и не думали, пищей назвавшись:
приправой, креветкой, мукой, пескарем».
«Один аттический пир», сказал Плутарх, «не без остроумия описал Матрон, автор пародий, и поскольку сочинение это редко где найдешь, я не побоюсь привести его вам, мужи друзья:
«Муза, воспой мне обед, и большой и обильный, которым оратор Ксенокл угостил нас в Афинах. Едва я вошел, охватил меня страшный вдруг голод при виде громадных хлебов, что белее чистейшего снега, вкуснее пшеничных лепешечек были … Томился Борей, глядя, как их готовят. Ксенокл обозрел сонм героев с порога. Был вместе с ним паразит Херефонт, на голодную чайку похожий. Имел он желудок пустой, но прекрасно он знал, как устроить пирушку. Наполнив столы, повара их внесли, подчиняясь обычаям неба. В поварской власти отсрочить обед иль ускорить. Зараз к овощам протянули другие все руки, но только не я, <135> ибо ел я всё яства потверже: ел бульбу, спаржу и мясистых ел устриц, но рыбу сырого копченья не ел, финикийское блюдо. Пришли и морские ежи с побывавшими в влаге шипами, которых я бросил об землю, и с визгом катились они меж невольничьих ног по открытому месту, где билися волны, и множество игл из голов их я вырвал. Пришла и подруга Тритона, фалерская рыба, ланиты несветлой чадрой прикрывая … любил их циклоп, их в горах поедая ….. Пришла, принесенная в звонких сосудах, и пинна, кою на скалах от трав морских пена питает. Палтус с массивным хрящом с краснобокою триглой был подан, и я среди первых накрыл эту триглу рукой, у руки моей крепкие ногти. Но я не успел разорвать ее: Феб меня ранил. Увидя Стратокла, сурового мастера брани, за голову взявшего триглу, коней укрощавшую, быстро ликуя схватил я ее и порезал себе ею алчное нёбо. Сепия после пришла, дочь Нерея сама, среброногая нимфа Фетида, богиня с копною волос, одаренная голосом смертной: из рыб всех бывает одна она вместе и черной и белой. Попался и Титий мне, угорь озерный, лежащий на блюде, размером своим целых девять столов покрывавший. И следом за ним шла угриха, с локтями пребелыми рыба (богиня она и хвалилась общением с Зевсом) с болот Копаидских, откуда ведется угриный род дикий. Была столь громадна она, что два мужа–атлета, Астианакс с Антенором, придя ее сдвинули б с места с великим трудом, коль грузили б в повозку. Была шириной она в девять локтей и в три пяди, длиной же была в девять оргий. И повар ходил то туда, то сюда через залу, и с пищей подносы таскал он на правом плече, и спешили за ним сорок черных кувшинов, и строем шли тесным кастрюли с Эвбеи. Ирида пришла, ветроногая вестница — быстрый кальмар, еще окунь пятнистый пришел, чернохвостка пришла, всенародная рыба, она хоть и смертна была, но общалася с рыбой не смертной. Особо стояла тунца, обитателя нор, голова, на потерю оружья сердясь, и по воле богов предстоит ей быть пагубой людям. Рыба–пила, кою плотники любят сверх меры, была там, кормилица детям; сурова она, но полезна, а я ничего не едал еще слаще. Пришел также доблестный всадник, печеный кестрей, еще дюжина саргов толпилась за ним. Вслед явилась большая и цвета волны Посейдона слуга, пеламида, известны ей каждого моря глубины. <136> Кариды там были, пел коих Зевес Олимпиец: их скрючил их возраст, на вкус же они бесподобны. Была златобровка, что краше всех рыб, был и рак, и был лобстер: он жаждал свой панцирь на бой устремить на обеде блаженных. И руки на них возлагают все гости, и в рот свой суют, их тряся. Предводил ими эллопс: в метаньи копья ему не было равных, и хоть я насытился, все ж протянул к нему руку, стремяся отведать, и мне показалось, что ем я амвросию, пищу бессмертных. Тут повар принес и добавил мурену, покрывшую стол, вместе с лентой, что гордо вкруг шеи носила она, когда к ложу душою великого шла Драконтида. Сандалов еще поместил он пред нами, детей вечносущих богинь, еще бычий язык, что живет в многошумных глубинах; и шел потом дятел морской, что летает в пучине и пищу хватает меж скал, и за ним водяные гиады. Смешалися сарги, сомы, конехвостки, напротив лежали с лещом хек и спар, коих повар, внеся их и с пылу и с жару, поставил пред нами: наполнился дом ароматом. И ими он потчевал нас, мне ж они показались не очень, едою для женщин; и я устремился к другому. Увидел я блюдо, никто и не тронул его, на открытом пространстве оно было там, где вздымались кастрюли ….. Затем пришел дрозд, аппетитный донельзя, но мне недоступен он был, ведь его и другие хотели. И окорок тут я приметил, и вмиг задрожал, ну, и рядом узрел я горчицу, как золото желтого цвета, свежейшую видом, но много ее не давали: отведавши, я прослезился при мысли, что завтра уже не попробую это, но буду проглатывать наспех лепешку лишь с сыром ….. Желудок здесь мой не стерпел и охвачен был болью, ведь черный бульон одолел его вкупе с свиными ногами. Однако, служитель поднес саламинских тут уток тринадцать и жирных весьма, из священного озера всех; и их положил повар там, где стояли фаланги афинян ….. А Херефонт, направляя свой разум, стал птиц узнавать, различая, полезны ль они для еды, но припрятал он ляжку ягненка, с задумкой домой удалясь, из нее сделать ужин под вечер. Была там и каша, приятная видом, Гефест сам варил ее в миске афинской год целый и месяц. <137> Когда блюда классные голод прогнали, и руки омыл Океана поток всем гостям, то вошел юный раб и принес благовонье из корня фиалки, а мальчик другой раздавал всем венки, идя слева направо, из роз состояли венки вполовину, и они на любой были вкус. Кратер также Бромия смешан был, было лесбийское, бились мужи об заклад, кто кого перепьет. Вскоре «вторые столы» нагрузили. Лежали там яблоки тучные, груши, и были гранаты и гроздья еще винограда, питатели Бромия бога; и гроздь, что сорвали последней, зовут Колесницей. Из них я не съел ничего и лежал на спине, набив брюхо. Однако, увидя внесенный коричневый, сладкий, огромный и круглый печеный тортище, Деметры дитя, как я мог удержаться, как мог не отведать? был он божествен на вид ….. будь у меня десять рук, десять ртов, из железа желудок и медное сердце. Потом появились волшебницы две, две девчонки–блудницы: как быстрые птицы влетели и впущены были Стратоклом»
Алексид, также высмеивая аттические обеды, говорит в пьесе «В одной упряжке»:
«Хочу я нанять поваров двоих самых
умелых в округе. Задача моя угостить
из Фессалии мужа — не так, как в Афинах -
иначе убьет его голод; не стану я ставить
пред ним по отдельности блюда, все
вместе подам … тогда будет так щедро»
Фессалийцы, действительно устраивают роскошные столы, как говорит Эриф в «Пельтасте»:
«Подобных лакомств, Сир, Коринф не
подавал, как и Лаис, и фессалийцев
щедрые столы, с которых брал я этою рукою»
Сочинитель пьесы «Нищие», которую вообще приписывают Хиониду, говорит, что когда афиняне ставили перед Диоскурами завтрак в пританее, они раскладывали на столах сыр, ячменные лепешки, спелые маслины и порей. Солон предписывает подавать ячменные лепешки всем обедающим в пританее, а если по праздникам подают еще и пшеничный хлеб, то тут следуют Гомеру. Ибо поэт, собрав героев у Агамемнона, говорит, что там месилось ячменное тесто <не в «Илиаде»>. И Хрисипп в трактате «О Наслаждении и Благе» говорит: «Известно, что в Афинах с недавних времен давались два пира: в Ликее и в Академии. Однажды на пиру в Академии повар внес миску, предназначенную для другого пользования, и заведующие жертвоприношениями разбили ее на куски, сочтя, что совершен неприемлемый для города акт контрабанды, провоз которой они обязаны были пресекать. В Ликее же повар, который внес соленое мясо под видом соленой рыбы, был высечен розгами за обман». <138> Платон в «Государстве» рисуя облик своих новых граждан за обедом, пишет: «Похоже», сказал он, «люди у тебя пируют без всякой пищи». «Правда твоя», сказал я, «я и забыл, что и у них будет пища, например, соль, маслины, сыр и еще бульба и овощи, из которых они будут варить похлебку в деревне. И без лакомств они не останутся: мы дадим им, скажем, фиги, горох и бобы, и они будут жарить на огне ягоды мирта и буковые орешки, запивая их в меру вином. Так они и проживут свои дни мирно и сохраняя здоровье, и умрут, по всей вероятности, в глубокой старости, завещав своим детям прожить так же, как и они».
Затем следует сказать и о спартанских пирах. Геродот, говоря в девятой книге «Историй» о палатке Мардония и упоминая попутно о симпосиях в Спарте, пишет: «Ксеркс, убегая из Эллады, оставил царский шатер Мардонию. Когда же Павсаний увидел Мардониеву палатку, разукрашенную золотом и серебром и вышитую коврами, он приказал пекарям и поварам приготовить обед точно так же, как они готовили его для Мардония. Пока те исполняли приказанное, Павсаний, взиравший на золотые и серебряные ложа с дорогими покрывалами, на серебряные столы и на великолепную пиршественную посуду, изумлялся тому, что видел, и велел в шутку своим собственным прислужникам приготовить спартанский обед. И когда его приготовили, Павсаний засмеялся и послал за эллинскими стратегами. По их прибытии он показал им устройство обоих обедов и произнес: «Эллины, я собрал вас, чтобы обратить ваше внимание на глупость мидийского вождя, который, живя столь роскошно, пошел войной на нас, живущих так бедно». А некоторые говорят, что некто из Сибариса, приехавший в Спарту и побывавший на фидитиях, заметил: «Неудивительно, что лакедемоняне самые храбрые люди на земле, ибо любой разумный человек предпочтет десять тысяч раз умереть, нежели разделить с ними столь скудную пищу».
Полемон, комментируя замечание Ксенофонта о плетеной повозке, ссылается на Кратина, упомянувшего в «Богачах» о лаконских обедах, называемых kopis, копида («Нож»). Кратин говорит:
«Правда ли, что на копиде приятно
пируют приезжие в Спарте, а в лесхах
колбасы свисают, прибитые к стенам,
и старцам они по зубам?»
И Эвполид в «Илотах»: «Дана будет в честь их сегодня копида».
Копида — обед особого рода (как и aiklon). Когда устраивают копиду, то скачала сооружают палатки возле храма <возможно, Аполлона Амиклейского> и в них помещают грубые ложа из кустарника, устланные коврами, на которых возлежат пирующие, причем не только уроженцы нашей страны, но и прибывшие из других городов. На копиде приносят в жертву коз и больше никого. <139> Всех наделяют мясом и дают еще так называемый phisikillos, маленький хлебец, похожий на enkris (медовый пирожок), но более круглый по форме. Каждого из пришедших в компании ожидает свежий сыр, кус желудка, колбаса и лакомство в виде сушеных фиг, бобов и зеленой фасоли. В копиде участвует любой спартиат, который пожелает, и ее устраивают в городе и в Τιθηνίδια, праздник кормилиц. Тогда кормилицы берут с собой детей мужского пола за город, и там, перед изображением Артемиды Корифалии, чье святилище находится на берегу Тиассы, в окрестностях Клеты, они справляют копиды упомянутым способом, только в жертву приносятся молочные поросята, а на пиру подается печеный хлеб.
У прочих дорийцев обед называется aiklon. Эпихарм говорит в «Надежде»: «Если позвал тебя кто–то на пир неохотно, мчись туда так, чтобы пятки сверкали». То же он сказал и в «Превосходном». «В Лакедемоне же пришедшим в фидитий распределяют каждому после обеда так называемый aiklon: хлеб в корзинках и мясо, притом прислужник, сопровождающий распределителя, объявляет aiklon, добавляя имя дарителя».
Так утверждает Полемон, но ему, однако, противоречит грамматик Дидим (тот самый, которого Деметрий Трезенский называет «забывающим книги» по причине множества трудов — 3500 книг — что он обнародовал. Дидим говорит: «Поликрат сообщает в «Лаконике», что спартанцы совершают обряд Гиакинфий в течение трех дней, и из–за скорби по погибшему Гиакинфу они не надевают венков за обедом, не прикасаются ни к пшеничному хлебу, ни к лепешкам любого сорта, воздерживаются от пения пеана божеству <Аполлону> и <отказываются> от всего остального, что им дозволено на других праздниках. Напротив, они едят очень степенно и затем удаляются. Но в середине этого трехдневного периода случается пестрое зрелище при великом стечении народа. Мальчики в высоко подобранных хитонах играют на лире или поют под флейту, ударяя одновременно плектром по струнам; они воспевают божество в ритме анапеста и напрягая голос. Другие пересекают театр верхом на ярко разукрашенных лошадях; многочисленные хоры из юношей ходят с пением местных музыкальных произведений, а плясуны, замешанные среди них, проделывают танцевальные фигуры под звуки флейт и голоса певцов. Что касается девушек, то одни несутся в роскошно убранных плетеных повозках, другие мчатся на запряженных парой лошадей колесницах, состязаясь в скорости, и весь город бурлит и радуется празднику. В этот день совершается масса жертвоприношений, и граждане потчуют обедом всех своих знакомых и собственных рабов. Никто не остается в стороне от праздника, наоборот, город пустеет, так как любой хочет увидеть зрелище.
<140> Копиды упоминаются также Аристофаном (или Филиллием) в «Городах» и Эпиликом в «Коралиске», который говорит:
«Хочу пойти в Амиклы на копиду
к храму Феба я: ячменных там
лепешек тьма, пшеничный хлеб
и суп вкуснющий».
Так он определенно говорит, что ячменные лепешки подаются на копидах. Ибо «длинные ячменные лепешки» (βαράκες) — не клецки (τολύπας), как утверждает Ликофрон, и не ломти ячменных лепешек в первом замесе, как говорит Эратосфен. Далее, там были пшеничные хлеба и какая–то похлебка, чрезвычайно искусно приправленная. Ясное определение копиды дает Молпид в «Лакедемонской политии»; он пишет: «Они также устраивают так называемые копиды. Это обед, состоящий из ячменной лепешки, пшеничного хлеба, мяса, сырых овощей, похлебки, фиг, лакомств и люпина». Более того, жертвенные молочные поросята называются не ορθαγορίσκοι, как говорит Полемон, а ορθραγορίσκοι, потому что их продают на рассвете ('όρθρος), как пишут Персей в «Лаконской политии», Диоскурид во второй книге «Политии» и Аристокл в первой из двух книг «Политии лаконцев». Далее, Полемон утверждает, что обед, именуемый у лакедемонян aiklon, сходно зовется и у всех дорийцев. Алкман, к примеру, говорит: «Рвет себе волосы он и на мельнице, так и на трапезах общих», называя общими трапезами совместные обеды. И еще: «Алкмаон приготовил обед». Лаконцы не подразумевают под aiklon обеденную порцию и даже не называют так долю, выдаваемую в фидитиях после обеда, ибо слово это означает хлеб и мясо, набор из которых напротив называется epaikla как добавочные яства, вручаемые в фидитиях после обязательного aiklon. Отсюда, мне думается, и сложилось слово epaiklon. Кроме того, продуктовый состав epaikla не одинаков (Полемон ошибается), но состоит из двух видов, а именно, мальчикам выдают одну ячменную крупу в масле, которую, по словам лаконца Никокла, они жадно проглатывают (καπτειν) прямо с лавровых листьев, откуда листья называются καμματίδες, тогда как сами ячменные лепешки зовутся καμματα. В древности люди даже жевали лавровые листья как лакомство, о чем Каллий (или Диокл) говорит в пьесе «По–циклоповски»: «Блюдо из листьев идет: значит, скоро конец и обеду, и пляскам». Но взрослые мужи получают в фидитиях блюда, приготовленные из мяса определенных животных — как подарок от одного или даже от нескольких богатых сотрапезников.
Молпид говорит, что epaikla назывались также mattyа. Об epaikla Персей в «Лаконской политии» пишет следующее: «И тотчас он облагает штрафом богачей в размере суммы, достаточной для оплаты epaikla (лакомства, раздаваемого после обеда). От бедных же он [эфор] требует приносить тростник, или солому, или лавровые листья, чтобы они могли проглотить свои epaikla после обеда. Еpaikla состоит из ячменной лепешки, пропитанной маслом. Весь процесс смахивает на акт государственного управления. Вопросы, кому занимать первое или второе место на ложе или сидеть на стуле, решаются при epaikla». Сходное сообщение приводит и Диоскурид. <141> О καμματίδες и καμματα Никокл пишет: «Эфор, выслушав всех, или оправдывает, или осуждает. Победитель взимает легкую пеню, состоящую из пшеничных лепешек (καμματα) или лавровых листьев (καμματίδες), на которых лепешки подаются. Итак, καμματα — лепешки, тогда как καμματίδες — листья, вместе с которыми их проглатывают.
О фидитиях Дикеарх пишет в «Триполитике»: «Обед сначала подается отдельно каждому участнику трапезы, и соседи друг с другом не делятся. Потом каждый получает ячменную лепешку какой он пожелает величины, и перед ним ставится глиняная фляга для утоления жажды. Всем всегда дают одно и то же: мясо, кус вареной свинины, иногда, однако, даже и столько не подают, если не считать кусочка мяса, не превышающего веса четверти фунта, и больше ничего, за исключением, конечно, похлебки из этого мяса, которой наделяют всю кампанию, пуская ее по кругу, пока идет обед; возможно, там появится маслина, или сыр, или фига, или даже какое–нибудь особое подношение — рыба, или заяц, или дикий голубь, или что–то схожее. Потом, когда они наспех поедят, начинает разноситься epaikla. Каждый участник доставляет в фидитий около трех полумедимнов ячменя в аттической мере и одиннадцать или двенадцать хоев вина, еще определенный вес сыра и фиг и примерно на десять эгинских оболов мяса». И Сфер в третьей книге «Лаконской политии» пишет: «Участники трапезы приносят в фидитий и epaikla. Иногда простой народ жертвует всю добычу, пойманную на охоте; богачи же доставляют пшеничный хлеб и продукты с полей, которые дарует время года, но столько, сколько хватило бы для одного застолья, ибо они считают излишним давать больше достаточного, если пищу не в состоянии будут съесть». А Молпид говорит: «Существует обычай, чтобы по окончании обеда от кого–то одного или иногда даже от нескольких лиц приносилось блюдо (mattyа), приготовленное дома и называемое ерaiklon. Ничто из принесенного не покупается на рынке, ибо они поставляют продукты не ради удовольствия набить желудок, но с целью продемонстрировать свою собственную удаль в искусстве охоты. Многие из тех, кто обладает стадами скота, дают щедрую долю из его потомства. Итак, mattya включает в себя диких голубей, гусей, горлиц, обычных и черных дроздов, зайцев, ягнят и козлят. Повара объявляют компании имена принесших что–нибудь, чтобы все могли оценить труд, затраченный на охоте, и усердие, проявленное ради себя».
Деметрий Скепсийский в первой книге «Троянского боевого порядка» говорит, что Карнейское празднество у лакедемонян представляет собой демонстрацию их военного образа жизни. Отмечается там девять мест, называемых у них «тенниками», потому что они похожи на палатки, и девять человек обедают в каждом, а глашатай объявляет все по порядку. Каждая «тень» содержит три фратрии, и продолжается Карнейское празднество девять дней» <Конец цитаты из Дидима>.
<142> Но впоследствии лаконцы отступили от столь сурового образа жизни и ударились в роскошь. Филарх в двадцать пятой [или пятой] книге своих «Историй» пишет о них: «Лакедемоняне отказались от устройства фидитий по отеческому образцу; когда же фидитии имели место, то палатки, воздвигнутые для тех, кто продолжал посещать их из повиновения старинному обычаю, выглядели маленькими, а покрывала на ложах, приготовленных для них, были настолько велики в размерах и так богато и пестро расшиты, что некоторые из приглашенных чужеземцев опасались опереться локтями о подушки. В древние времена спартанцы давали покой своим рукам на совершенно голом ложе и терпели неудобство из–за отсутствия подстилки до окончания застолья … теперь, однако, они изнежились в роскоши, увлекаясь выставлением многих чаш, сервировкой разнообразно приготовленной пищи и еще потреблением благовоний, вин и лакомств. Подражать так персидскому двору начали Арей и Акротат (которые царствовали незадолго до Клеомена), но даже они отставали в великолепии от некоторых принадлежащих к их роду частных граждан, причем настолько далеко, что казались превзошедшими в бережливости всех живших ранее, как бы ни были воздержны последние. Клеомен же, который, несмотря на свои молодые годы, гораздо лучше, чем его современники умел понимать состояние дел, вел самый простой образ жизни. Ибо хотя он стоял в то время во главе предприятия великой важности, он ясно давал понять каждому, кого приглашал на жертвенный пир, что устройство царского дома так же скромно, как и у бедных людей. И хотя к нему приходили многие посольства, он никогда не собирал их на обед прежде положенного срока и никогда не стелил более пяти лож; если же посольств не было, он готовил только три ложа. И не отдавалось распоряжений относительно того, кто сядет или возляжет первым, напротив, самый старейший гость направлялся к ложу, если Клеомен сам кого–либо не называл. Обычно его видели возлежащим с братом или с одним из сверстников. На столе–триподе стояли бронзовый сосуд для охлаждения вина, кувшин с вином, серебряное корыто емкостью в две котилы и киаф; кувшин был из меди. Но выпить не предлагали, пока кто–нибудь не просил. Один киаф давали перед обедом, причем Клеомену гораздо раньше, чем другим, и только когда он кивал гостям, тогда налить просили и остальные. Блюда, подаваемые на маленьком столике, были вполне обычные и в количестве на грани необходимого, ни больше, ни меньше — хватало всем, и никто не просил добавки. Ибо Клеомен полагал, что одинаково вредно как довольствоваться простой похлебкой с куском мяса (согласно правилам фидитий), так и, с другой стороны, потерять меру и превысить ежедневный расход. Первое он считал скупостью, второе — гордыней. Вино было немного лучшего качества, когда присутствовали гости. Пообедав, все хранили молчание, и раб, стоя рядом, держал наготове смешанное вино и наливал любому, кому требовалось. Выходило, что и до обеда и после предлагалось не более двух киафов, и только тогда, когда кто–нибудь изъявлял желание выпить, кивнув головою. Обед не сопровождался застольной беседой, но царь сам обращался к каждому по очереди, приглашая или выслушать, или высказаться, так что гости уходили с пира, очарованные им».
<143> Антифан, высмеивая лаконские пиры в «Архонте», говорит:
«К лаконцам прибыв, приобщиться ты должен
к их нравам. В фидитий иди, с упоеньем питайся
похлебкой, усы сбрей и прочих услад не ищи.
Старомоден будь сам, переняв их привычки».
О критских сисситиях Досиад в четвертой книге «Истории Крита» пишет: «Литтии собирают средства для сисситий следующим образом. Каждый вносит десятую часть своего урожая в гетерию, куда поступают и городские доходы, распределяемые магистратами между всеми домами. Но каждый раб платит за себя один эгинский статер. Граждане распределены по гетериям [товариществам], которые называются ανδρεια [собрание мужей]. В сисситии заправляет женщина, и ей помогают трое или четверо мужчин, набранных из простонародья. К каждому из них прикреплены по два прислужника, которые зовутся «калофоры», потому что они носят дрова. Везде на Крите отводят по два дома под сисситии: один называется ανδρειον, другой, где угощаются чужеземцы, именуется κοιμητήριον [место для отдыха]. В доме для сисситий на входе стоят особняком два так называемых «гостевых» стола, за которыми сидят присутствующие в городе иностранцы; затем идут столы для других. Каждому подают равную порцию пищи, и лишь молодежь довольствуется пол–порцией мяса и больше ничем. Потом на каждый стол ставится чаша с разбавленным водой вином, и ее содержимое распивается сообща всеми сидящими за этим столом; вторая чаша подается по окончании обеда. Для мальчиков разбавляется один общий кратер, но только старшие могут выпить больше, если пожелают. Женщина, распоряжающаяся в сисситии, берет на глазах у всех лучшие куски и кладет их перед людьми, которые отличились на войне или <прославились> мудростью. Пообедав, они обычно сначала совещаются о государственных делах, затем вспоминают про военные подвиги и хвалят добрых мужей, чтобы возбудить у молодежи аналогичную доблесть.
Пиргион в третьей книге «Критских обычаев» говорит, что критяне едят в сисситии сидя; что пища без приправ подается сиротам, что самые младшие из критян стоят у столов, прислуживая, и что после молчаливого возлияния богам они переходят к распределению еды всем присутствующим. Они также назначают сыновьям, сидящим ниже кресел их отцов, лишь половину порции взрослых, но сироты получают долю наравне с последними, хотя и без приправ. Были у них и кресла для гостей, а третий стол направо при входе в ανδρειον они называли «столом Зевса Ксения», или «столом чужеземцев».
<144> Геродот, сравнивая эллинские пиры с персидскими, говорит: «Из всех дней в году персы особенно отмечают тот, в который они родились. В тот день они считают необходимым устроить наиболее обильное пиршество, нежели в любой другой. Богатые среди них выставляют тогда на стол быка, или осла, или лошадь, или верблюда, зажаренного целиком в печи; бедные довольствуются мелкими животными. Хлеба они потребляют в небольшом количестве, но добавочных блюд много, хотя у них не подается все сразу. Персы говорят, что эллины кончают трапезу голодными, потому что после обеда греки < говорят персы > не вкушают ничего стоящего, а если бы им принесли больше, то они не прекращали бы есть. Персы очень склонны к вину и у них непозволительно блевать или мочиться в присутствии другого. Вот каковы соблюдаемые ими порядки. В пьяном виде они обсуждают обычно важнейшие дела и принимают угодное им решение, о котором на следующий день напоминает им хозяин дома, где они совещались, и если решение было по–прежнему приемлемо для них, уже трезвых, одни его исполняют, если нет — то отвергают. И наоборот, все, что они решают в трезвом виде, они переосмысливают, когда напьются».
О роскоши персидских царей Ксенофонт пишет в «Агесилае»: «Чтобы угодить персидскому царю, обходят всю страну, отыскивая приятные напитки, мириады людей изобретают для него вкуснейшие блюда. Невозможно выразить словами, сколько трудов уходит на то, чтобы владыка наслаждался спокойным сном. Агесилай же, любящий труды, с удовольствием пил все, что ему попадалось, был рад любой пище, которая оказывалась у него под рукой, и не выбирал места для сна, отдыхая, где придется». А рассуждая в «Гиероне» о пище, которая готовится для услады тиранов и частных лиц, Ксенофонт говорит: «Я знаю также, Симонид, что большинство людей заключает, что мы едим и пьем с большим аппетитом, нежели обычные граждане, из того факта, что они сами, по их мнению, с преогромным удовольствием вкусили бы нашего обеда, пренебрегши своим. Ибо то, что происходит обыденное, доставляет наслаждение, поэтому все люди с радостью встречают праздники, но только не тираны. Ведь у тиранов столы ломятся от яств, и их ничем особенным не порадуешь в праздник, так что здесь налицо первая особенность, в которой они проигрывают по сравнению с человеком частного состояния, а именно, в усладе ожидания. Во–вторых, сказал он, как мне известно, ты знаешь, что чем изобильнее снабжается кто–то сверх меры, тем скорее начинает он страдать от пресыщения едой. Поэтому, опять, тот, кто слишком много объедается, наслаждается не так долго, как живущие умеренно». «Да», отвечал Симонид, «но клянусь Зевсом, пока аппетит обострен, то, несомненно, имеющие доступ к более роскошному столу, получают и наслаждения побольше, нежели довольствующиеся блюдами победнее».
Феофраст в трактате «К Кассандру о царстве», посвященном Кассандру (если сочинил он, ибо многие приписывают авторство Сосибию, которому поэт Каллимах посвятил элегический эпиникий), пишет, что персидский царь от пресыщения роскошью обещает выплатить море денег любому, кто придумает какое–нибудь новое наслаждение. А Феопомп в тридцать пятой книге «Историй» говорит о пафлагонском царе Тисе, что, когда бы он ни обедал, ему всегда подавали на стол сто перемен, начиная с быка, и даже когда его вели пленником ко двору персидского царя и держали под стражей, он не убавил своих аппетитов и жил с прежним великолепием. Поэтому и Артаксеркс, услышав об этом, сказал, что по его мнению Тис живет так, будто собирается вскоре умереть. <145> Тот же Феопомп в четырнадцатой книге «Филиппик» говорит, что «всякий раз когда царь прибывает в любую из подвластных ему областей, на его обед расходуется двадцать, а иногда и тридцать талантов; другие тратят гораздо больше. Ибо обед в честь царя, как и дань, был установлен с древних времен для каждого города в зависимости от его величины».
Гераклид из Кум, автор «Истории Персии», пишет во второй книге, сочинения «Снаряжения»: «Все прислуживающие персидским царям во время обеда сначала купаются и потом, облаченные в белые одеяния, прислуживают за столом почти полдня. Из приглашенных к царской трапезе некоторые обедают снаружи на виду у всех, другие — в обществе царя, но и они не видят владыку, поскольку тот вкушает в отдельной комнате, тогда как все гости едят в помещении напротив, причем царь может наблюдать за ними через занавеску на двери, оставаясь сам вне поля чужого зрения. Иногда, однако, по случаю праздника, все, однако, обедают в одной огромной зале с царем. И всякий раз когда царь назначает симпосий, вместе с ним выпивают двенадцать товарищей. После того как царь и гости пообедают в разных комнатах, евнух зовет эту дюжину избранных и, войдя, они пьют с царем, хотя вино у них тоже не общее, и царь возлежит на ложе с золотыми ножками, а те пьют, сидя на полу и, выпив очень много, удаляются. В большинстве случаев царь завтракает и обедает без родственников, но иной раз к нему присоединяется его супруга и некоторые из сыновей. Во время обеда царские наложницы поют и играют на лире; одна запевает, другие подхватывают хором. Гераклид говорит, что любой, кто услышит про царский обед, сочтет его расточительным, но потом, взглянув повнимательней, найдет, что он устроен с экономией и даже с бережливостью, и то же самое в обычае с обедами и у других знатных персов. Ибо тысячу животных закалывают ежедневно для царя — лошадей, верблюдов, быков, ослов, оленей, но больше всего мелкого скота; забивают также немало птиц, включая арабских страусов (то птица крупная), гусей и петухов. И из всего этого изобилия лишь умеренные порции подаются каждому из царских гостей, и каждый гость может забрать с собой то, к чему он не притронулся за столом, основная же часть жертвенного мяса и прочей пищи выносится во двор для копьеносцев и пельтастов, которые содержатся царем; там полусъеденные остатки мяса и хлеба распределяют на равные части и раздают воинам. Как эллинским наемникам выплачивают жалованье деньгами, так и эти солдаты получают пищу от царя в награду за службу. Сходно поступают и другие знатные персы: все блюда подаются на стол одновременно, но когда трапеза завершена, все объедки (состоящие преимущественно из мяса и хлеба) распределяются попечителем пира каждому рабу, и для слуг это ежедневная пища. <146> Поэтому наиболее уважаемые сотрапезники царя являются ко двору только на завтрак, извиняясь за то, что не могут приходить дважды, поскольку сами принимают гостей.
Геродот в седьмой книге говорит, что те из эллинов, которые принимали царя и угощали Ксеркса обедом, настолько пострадали от затрат, что лишились даже собственных домов. Например, когда фасосцы, чтобы спасти принадлежавшие им материковые города, приняли и угостили Ксерксово войско, то четыреста талантов серебра было израсходовано на это знатным гражданином Антипатром, ибо золотые и серебряные чаши украшали столы, а после обеда персы унесли их как добычу. Если бы Ксеркс остался там еще и на ужин, города оказались бы полностью опустошены. И в девятой книге «Историй» Геродот еще говорит: «Великий царь дает царский пир раз в году по случаю своего дня рождения. По–персидски этот обед называется tukta, что на эллинском языке означает «полный». Тогда царь намазывает себе голову и наделяет подарками персов». Александр Великий на каждый обед с друзьями тратил, как говорит Эфипп Олинфский в книге о кончине Александра и Гефестиона, сто мин, а за стол садилось их, может быть, шестьдесят или семьдесят. Персидский же царь, как утверждают Ктесий и Динон в своих историях Персии, обычно обедают в обществе 15 тысяч человек, и четыреста талантов тратится на его обед. Сумма эта, переведенная на италийские деньги, будет насчитывать 2 400 000 денариев и, разделенная на 15 тысяч, составит 160 денариев, примерно те же сто мин, что тратил Александр согласно Эфиппу. Менандр же в «Пьянстве» самой крупной тратой на пир считает один талант, говоря:
«Так, мы приносим жертвы, но они несоразмерны
с процветаньем нашим. И хотя я подношу богам
овцу ценою в десять драхм и рад дешевизне,
а за флейтисток, благовония, арфисток, за угрей,
мендейское и фасское, еще за сыр и мед я отдаю
талант почти, разумно ли …»
Похоже, для него талант сумасшедшие деньги. И в «Угрюмце» Менандр говорит:
«как совершают жертвоприношенья воры:
они приносят сундуки и винные сосуды
не богам, однако — для себя. Бог ладан
требует с лепешкою, положенных в огонь.
Они ж, отдав бедро и желчь, как несъедобные,
глотают остальное сами».
Филоксен Киферский в поэме «Пир» (если допустить, что не его, а левкадца Филоксена упоминает комедиограф Платон в «Фаоне»), описывает в поэме «Пир» устройство обеда:
<147> «Два раба–близнеца поднесли к нам лоснящийся стол и второй для других и потом также третий, пока не заполнили дом. И блестели столы под лучами светильн и ломились от блюд и приправ самых вкусных. От вида роскошнейшей жизни туманился ум. И мелькали пред нами лепешки ячменные снежного цвета в корзинах. Пришел к нам сперва, милый мой, необычный сосуд преогромнейший ….. блюдо из жирных угрей, наслажденье богам, отменило наш пост. Был внесен после тех же размеров сосуд, но другой, совершенно округлый. В нем были судки: один с мясом акулы, со скатом второй ….. Еще тучное блюдо пришло — не без щупальцев мягких кальмар. Вслед явилась кефаль с пылу–жару, размером со стол, испускала она клубы пара. Потом показались, мой друг, каракатицы, с ними кариды горбатые, коих поджарили. Ели затем мы торты и свежайшие сласти, блины из пшеницы с глазурью, размером с горшок, «пира пуп», как назвал бы их я, да и ты. Под конец появился, богами клянусь, кус громадный тунца испеченный, из брюха. Были бы наши все там, задохнулись бы счастьем. Пир нас насытил. Отдать тебе полный отчет не смогу я, не хватит мне сил от обилья там поданных блюд. Не сказал я еще о горячих кишках, о желудке свиньи, о хребте и крестце и о клецках. И раб перед нами разбитую надвое ставил вареную морду козленка молочного с паром; потом были бедра, блестящие ребра и головы, рыла и ноги и вырезка — сильфий служил ей приправой. Были и прочие мяса, козлят и ягнят и в вареном, и в жареном виде, полусырые кишки и козлят и ягнят вперемежку, сладчайшее блюдо, боги мечтают о нем, да и ты, милый, съел бы. Были тушеные зайцы, еще петушки, куропатки и голуби в виде горячем все шли к нам потоком ….. Лежали хлеба, наилегкие весом, приятно сгибаясь, в соседстве ж томились мед желтый и творог, а что же касается сыра, то все испытали его нежный вкус, как и я. И когда до отвала пресытились мы и питьем и едою, прибрали рабы на столах, и мальчишки омыли нам руки».
Сократ Родосский в третьей книге «Гражданской войны» описывает пир, данный в Киликии последней египетской царицей Клеопатрой, супругой римского полководца Антония. Он пишет: «Встречая Антония в Киликии, Клеопатра устроила в его честь царский симпосий, вся утварь на котором была целиком золотая, а усыпанные драгоценными камнями сосуды являли собой работу исключительного мастерства; даже со стен, по словам Сократа, свисали пурпурные и вышитые золотом ковры. Подготовив двенадцать триклиниев, Клеопатра пригласила Антония и избранных им друзей. <148> Тот был ошеломлен богатством обстановки, но Клеопатра, спокойно улыбнувшись, сказала, что все эти вещи она дарит ему, и снова пригласила его на завтрашний обед вместе с друзьями и военачальниками. Второй пир намного превзошел великолепием вчерашний, который теперь казался бедным, и опять она подарила Антонию всю утварь, а его военачальникам позволила унести с собой ложа, на которых каждый возлежал; килики и покрывала также были разделены между ними. Когда же они уходили, она снабдила паланкинами и носильщиками гостей наиболее высокого ранга, а большинство остальных получили от нее лошадей с серебряной упряжью, и всем она дала в сопровождение мальчиков–эфиопов с факелами. На четвертый день она истратила талант на покупку роз, и половина обеденного зала была устлана ими до высоты локтя, а поверх розового слоя положили гирлянды».
Сократ также пишет, что и сам Антоний, посетив позднее Афины, воздвиг над театром, видимые отовсюду подмостки и покрыл их зелеными сучьями, словно пещеры, созданные для вакхических кутежей; наверху он развесил тимпаны, оленьи шкуры и другие дионисические украшения разного рода. Там Антоний возлежал в компании друзей и бражничал с раннего утра, слушая приглашенных из Италии артистов, в то время как все эллины стекались посмотреть на это зрелище. «Иногда», продолжает историк, «он переходил на Акрополь, и тогда все Афины освещались пламенем факелов с крыш. И он повелел, чтобы его провозгласили в каждом городе Дионисом». А император Гай по прозвищу Калигула (потому что он родился в военном лагере), не только называл себя новым Дионисом, но и носил дионисический наряд и даже творил в нем суд.
Взирая на все это, происходившее до нас, мы можем восхищаться эллинской бедностью, смотря на обеды фиванцев, о которых сообщает Клитарх в первой книге «Истории Александра». Он говорит, что после разрушения их города Александром все найденное у них богатство насчитывало 440 талантов; дальше он говорит, что фиванцы были люди мелочные и жадные до пищи, которая состояла из фарша, вареных овощей, анчоусов и прочей мелкой рыбешки, колбас, бычьих ребер и гороховой похлебки: именно этим набором Аттагин, сын Фринона, угощал Мардония и пятьдесят других персов, а Геродот говорит в девятой книге, что Аттагин был весьма богат. Я считаю, что они не могли выиграть битву и что эллинам не было нужды биться при Платеях с теми, кого уже погубила подобная пища».
Описывая аркадский обед, Гекатей Милетский в третьей книге «Генеалогий» говорит, что он состоял из ячменных лепешек и свинины. <149> А Гармодий Лепрейский в трактате «Об установлениях фигалейцев» говорит: «Назначенный у фигалейцев ситарх выделяет ежедневно три хоя вина, медимн ячменя, пять мин сыра и все прочее, что служит приправой к мясу. Каждый из двух хоров снабжался от города тремя овцами, поваром <который был также мясником>, подставками для кувшинов с водой, столами, скамейками (чтобы сидеть) и другим инвентарем, тогда как хорег доставлял утварь для повара. Обед же состоял из сыра и ячменной лепешки, подаваемой, из уважения к обычаю, на медных досках, которые у некоторых авторов назывались mazonomoi (подносы с ячменной лепешкой). Вместе с лепешкой и сыром съедали внутренности с солью. По освящении этой пищи каждому позволялось выпить немного из глиняного сосуда, и предлагающий питье желал при этом приятного аппетита. Потом все разделяли похлебку и фарш, и каждому обедающему давали кроме того два куска мяса. На всех их обедах, но особенно на так называемых mazones («питание ячменем») — и название это дионисическое собрание удерживает до сего дня — у них в обычае наливать побольше похлебки самым ретивым едокам из числа молодых людей и добавлять им ячменных лепешек и хлеба. Мужество и безупречность юноши они определяли по его аппетиту — настолько их восхищало превозносимое ими обжорство. После обеда совершали возлияния, только руки сначала не мыли, а вытирали ломтями хлеба, и каждый потом уносил эти куски с собой. Так они поступали с целью отвратить страхи, встречаюдиеся на улицах ночью. После возлияний поют пеан. Когда же они приносят жертвы душам умерших, то забивают много скота, и все пируют вместе с рабами, причем мальчики угощаются наряду с отцами, сидя обнаженными на камнях». И Феопомп в сорок шестой книге «Филиппик» говорит, что аркадцы потчуют на своих празднествах и господ, и рабов, сажая всех за общий стол, ставя для всех одинаковые блюда и смешивая для всех один кратер.
«В Навкратисе», говорит Гермей во второй книге трактата «О гринейском Аполлоне», «народ обедает в здании пританея в день рождения Гестии Пританитиды, на Дионисиях и на чествовании Аполлона Косматого, пируя в белых одеяниях, которые еще и сегодня называются у них «пританейскими». Возлегши, они становятся потом на колени и все вместе совершают возлияния, в то время как жрец провозглашает отеческие молитвы. Потом они опять возлегают, и каждый получает по две котилы вина, за исключением жрецов Аполлона Пифийского и Диониса, которым дают вино и прочее в двойном размере. Затем каждому обедающему подается чистый пшеничный хлеб в форме блина с положенным на него другим хлебом, печеным, еще <подается> кус свинины, мисочка с ячменной кашей или с овощами по сезону, два яйца, ломтик сыра, несколько сушеных фиг и венок. Любой устроитель празднества, добавивший что–то сверх упомянутого набора яств, штрафуется проверяющими, и никому из обедающих в пританее не разрешается приносить свою еду, но они должны вкушать только эту пищу, отдавая остатки рабам. <150> Однако, в остальные дни года любой желающий может прийти в пританей и пообедать, принеся домашние припасы: овощи, соленую или свежую рыбу и крохотный кусочек поросенка; разделив эти ….. (он получает) котилу вина. Ни одна женщина не может войти в пританей за исключением флейтисток. Нельзя вносить туда и ночной горшок. Если какой–нибудь навкратит дает свадебный пир, то согласно брачному обычаю там запрещено подавать яйца и медовые лепешки». Откуда повелось так, нам верно указал Ульпиан.
Ликей в «Истории Египта» ставит египетские пиры выше персидских и говорит: «Египтяне выступили в поход против Оха, царя Персии, но были побеждены. Их царь попал в плен, но Ох обошелся с ним человеколюбиво и даже пригласил его на обед. И хотя пир оказался роскошным, египтянин стал насмехаться над его устройством, подразумевая, что перс живет очень бедно; затем он предложил: «Если ты хочешь узнать, царь, как должны питаться счастливые владыки, прикажи поварам, которые когда–то были моими, приготовить для тебя египетский обед». Тот повелел, обед приготовили, и Ох, отведав его с наслаждением, сказал: «Пусть погубят тебя боги, дурной египтянин, за то, что забросив столь блестящие пиры, ты возжелал пищи подешевле». Что представляли собой египетские пиры, проясняет Протагорид в первой книге «Дафнийских состязаний»; он говорит: «Третий вид обеда — египетский, где перед гостями не ставят столов, а блюда им разносят».
У галатов, говорит Филарх в шестой книге, щедро подают на стол массу ломтей хлеба вместе с мясом, вынутым из котлов, но никто не начинает есть, не убедившись сначала, что и царь приступил к приему пищи. В третьей книге тот же Филарх говорит, что Ариамн, богатейший из галатов, возвестил о намерении угощать всех галатов в течение года и исполнил свое обещание следующим способом. В различных местах страны он расставил стоянки вдоль самых удобных дорог; там он воздвиг палатки из кольев, камыша и ивовых прутьев, каждая из которых вмещала четыреста человек и даже больше, в зависимости от площади, требуемой в каждой стоянке для приема толп, которые должны были ринуться туда из городов и деревень. В палатках он поставил огромные котлы, содержавшие все виды мяса: их выковали по его заказу кузнецы, приглашенные им из других городов еще за год до того, как он собирался дать угощение. Многие жертвы закалывались ежедневно — быки, овцы, свиньи и другой скот — приготовлены были пифосы с вином, и замесили море ячменной муки. Филарх продолжает: «И не только галаты, стекавшиеся из деревень и городов, пользовались этим изобилием, но и проходившие мимо чужеземцы задерживались прислуживающими там рабами и не отпускались до тех пор, пока не отведывали угощения».
<151> Фракийские пиры упоминаются Ксенофонтом в седьмой книге «Анабасиса», где описывается симпосий в доме Севфа так: «Когда все пришли на обед и уселись в круг, всем внесли триподы, числом около двадцати. Они были покрыты грудами снеди, и огромные сдобные хлеба соседствовали с мясом. С особым усердием столы ставились перед чужеземцами: так у них водится, и Севф тут не отставал. Он брал хлеба, лежащие перед ним, разламывал их на мелкие куски и бросал тем, кому хотел, поступая также и с мясом, себе же оставлял только на пробу. Остальные, перед кем стояли столы, последовали его примеру. Однако, один аркадец, по имени Арист, великий обжора, не стал ничего разбрасывать, но, схватив в руки хлеб весом в три хеника, положил его себе на колени вместе с мясом и уплетал сам. Обносили вокруг и рога с вином, и все брали; когда же виночерпий предложил рог Аристу, тот, увидев, что Ксенофонт больше не ест, сказал: «Подай вино ему: он уже освободился, а я еще нет». Поднялся смех. Пока выпивали, вошел фракиец, ведя белого коня и, взяв полный рог, произнес: «Пью за твое здоровье, Севф, и прими в подарок этого коня: верхом на нем ты поймаешь кого угодно и от любого ускачешь, не опасаясь врага». Другой вошедший подарил ему схожим образом введенного раба, также выпив за Севфа; третий поднес Севфу платье для его жены. А Тимасион, провозгласив за хозяина тост, дал ему серебряный фиал и ковер ценою в десять мин. Потом афинянин Гнесипп поднялся и сказал, что исстари существует прекрасный обычай, когда богатые должны почитать царя дарами, а бедным полагается получать подарки от царя. Ксенофонт же встал с решительным видом и, взяв рог, сказал: «Я отдаю себя и моих товарищей тебе, Севф, чтобы они были для тебя верными друзьями, и никто из нас не возражает. Они ничего у тебя не просят и желают подвергаться трудам и опасностям на твоей службе». Тогда Севф встал и выпил с Ксенофонтом и вместе с ним также опрокинул рог и вылил остатки вина на землю. После этого вошли лица, играющие мелодии на сигнальных рогах, тогда как другие вторили им, дуя в трубы из бычьей кожи и извлекая аккорды, похожие на звучание лидийской арфы».
Стоик Посидоний в «Историях», которые он составил, руководствуясь своими философскими принципами, поведал об обычаях многих германских народов; он пишет: «Кельты подкладывают сено под себя во время пиров, которые они устраивают на деревянных столах, чуть–чуть возвышающихся над землей. Их пища состоит из немногих хлебов и большого количества мяса, сваренного в воде и зажаренного на углях или на вертелах. Едят они опрятно, но с львиным аппетитом, хватая часть туши обеими руками и обгладывая ее до кости; если рвать зубами становится труднее, они пускают в ход маленький нож, который лежит у них под рукой в особом футляре. <152> Живущие рядом с реками или у внутреннего и внешнего мира едят еще жареную рыбу с солью, уксусом и тмином. Последний они также кладут себе в вино. Они не потребляют оливкового масла, потому что оно у них редкость и кажется им неприятным с непривычки. Когда обедают коллективно, то усаживаются в круг, но наиболее влиятельный среди них, превосходящий других умением воевать, или знатностью рода, или богатством занимает место в середине, словно корифей хора. Рядом с ним сидит хозяин, и дальше с обеих сторон помещаются другие в зависимости от их положения в обществе. Оруженосцы, держа продолговатые щиты, стоят позади, тогда как дорифоры, сидя в круге прямо напротив, пируют, как и господа. Слуги подают выпивку в сосудах, похожих на наши амбики, глиняных или серебряных. Ставятся у них и подносы с пищей, другие же пользуются медными блюдами, третьи — корзинами из дерева или плетенками. Богатые пьют вино, привозимое из Италии и из области массалиотов, и оно несмешанное, хотя иногда добавляется немного воды. Жители победнее пьют пиво из пшеницы с добавкой меда: оно популярно в массах и называется corma. Кельты отхлебывают из одной и той же чаши понемногу, не больше киафа, но часто. Раб разносит питье вокруг слева направо и справа налево — так у них прислуживают. Они и богам поклоняются, поворачиваясь вправо».
Посидоний же, описывая богатство Ловерния <или Ловерия>, отца Бития (того Бития, которого низложили римляне) говорит, что с целью снискать себе благосклонность толпы, он скакал на колеснице через поля, разбрасывая золото и серебро среди следующих за ним мириад кельтов. Он также огородил четырехугольник в двенадцать стадий периметром, где поставил бочки с дорогим вином, и приготовил столь великое количество пищи, что множество дней все желающие могли входить и наслаждаться предлагаемым изобилием, которое подавалось непрерывно. По окончании пиршества прибыл некий варварский поэт и при встрече с вождем пропел ему оду, в которой превозносил его величие и оплакивал свое опоздание. И вождь, радуясь песне, потребовал мешочек с золотом и стал бросать его содержимое подбежавшему барду. Тот подбирал золото и опять пел ему хвалу, говоря, что след, оставляемый на земле его колесницей, приносит золотую прибыль людям.
<153> Все это Посидоний запечатлел в двадцать третьей книге. В пятой же книге, сообщая о парфянах, он говорит: «Подданный, носящий титул царского друга, не соседствует с владыкой за столом, но сидит на полу, тогда как царь возлежит над ним на высоком ложе: он ест как пес то, что царь швыряет ему, и часто по малейшему поводу его отрывают от этой низкой еды и избивают палками и ремнями с вшитыми косточками до тех пор, пока он, покрытый кровью, не простирается ниц на полу и не поклоняется своему мучителю как благодетелю». А в шестнадцатой книге он рассказывает историю царя Селевка — как тот вступил в Мидию и воевал с Арсаком, но был пленен варваром и прожил долгое время при дворе Арсака, где с ним обращались по–царски. Посидоний пишет: «У парфян на пирах царь занимал ложе, на котором он возлежал один; оно стояло отдельно от прочих и несколько возвышалось над ними; его стол был поставлен перед ним особо, словно умершему, и ломился от варварской снеди». Повествуя также о Гераклеоне из Берои, том самом, которого возвысил царь Антиох по прозвищу Грип и который чуть было не изгнал своего благодетеля из его царства, он говорит в тридцать четвертой <или сорок четвертой> книге «Историй»: «Он устраивал для воинов ложа на земле под открытым небом, и они пировали группами по тысяче. Обед состоял из огромного каравая хлеба и мяса, а пили какое–то вино, смешанное с холодной водой. Им прислуживали люди, вооруженные кинжалами, причем царила строгая тишина». Во второй книге он говорит: «В римской столице всякий раз когда пируют в святилище Геракла, обед дается полководцем, который празднует в то время триумф, и устройство симпосия поистине гераклово. Ибо медовое вино течет там рекой, едят же огромные хлеба, вареное и копченое мясо и жареное мясо свежих жертв в изобилии. А у тирренов роскошные столы приготовляются дважды в день; расстилаются пестрые покрывала, появляются серебряные чаши всякого рода, и толпа красивых рабов, облаченных в старинные одеяния, стоит рядом. Тимей же в первой книге «Историй» добавляет, что девочки–рабыни прислуживают у них на пирах обнаженными, пока не повзрослеют.
Мегасфен во второй книге «Индики» говорит, что у индийцев перед каждым обедающим ставится стол, похожий на ящик, и на нем стоит золотая чаша, в которую они сначала наливают рисовую кашу и потом кладут туда множество яств, приготовленных по–индийски. Германцы же, как повествует Посидоний в тридцатой книге, едят на завтрак зажаренное отдельными кусками мясо, запивая его молоком или несмешанным вином. У кампанцев на пирах некоторые вступают в единоборство. Николай Дамасский, философ–перипатетик, пишет в сто десятой книге «Историй», что римляне смотрели бои гладиаторов во время пира: «Римляне устраивали зрелища гладиаторских боев не только по праздникам и в театрах (они позаимствовали этот обычай у тирренов), но и у себя на пирах. Часто случалось, что они приглашали своих друзей на обед не для одного угощения, но чтобы показать им еще и поединки двух или трех пар бойцов, которых они выводили перед очи уже насытившихся и опьяневших гостей. И когда боец падал убитый, зрители рукоплескали от удовольствия. <154> Некто даже написал в завещании, чтобы сразились друг с другом купленные им прекрасные женщины, другой обрек на ту же участь юных мальчиков, своих любимцев. Впрочем, народ не вытерпел этого беззакония и завещание аннулировал». Эратосфен говорит в первой книге «Олимпиоников», что у тирренов кулачные бои проходят под звуки флейт.
Посидоний в двадцать третьей книге своих «Историй» говорит: «Кельты иногда вступают в единоборство на пиру. Вооружившись, они сражаются с тенью и борются друг с другом без оружия: иной раз не обходится без ран, и тогда со злобы случаются и убийства, если товарищи не вмешаются. В древние времена, говорит Посидоний, когда подавалось мясо, лучший муж среди них получал бедренную кость, но если ее требовал кто–то другой, они поднимались и дрались в поединке до смерти. Другие же собирали у публики в театре серебро или золото или кувшины с вином и, взяв клятву, что их награда не пропадет, распределяли собранное как подарки самым близким своим друзьям; потом они ложились спиной вниз на свои щиты, и кто–то, встав рядом, перерезал им горло мечом». Эвфорион Халкидский в «Исторических записках» сообщает следующее: «У римлян пять мин предлагается любому, кто даст обезглавить себя топором при условии, что его наследники получат вознаграждение. И часто, когда записываются многие, они спорят, который из них имеет большее право лишиться своей головы».
Гермипп в первой книге трактата «О законодателях» объявляет, что бои гладиаторов придумали мантинейцы по совету их гражданина Демонакта, а киренцы им подражали. Эфор же говорит в шестой книге «Историй»: «Мантинейцы и аркадцы усердно занимались военным искусством, поэтому еще и сегодня древние доспехи и способ вооружаться называют «мантинейским», так как считают это изобретением матинейцев. Кроме того, обучать опломахии <бою в тяжелом вооружении> начали в Мантинее, где уроки давал [некий] Демей». А то, что единоборства были известны с древности, видно из слов Аристофана в «Финикиянках»: «Эдипа двух чад, двоих братьев родных надоумил Арес в поединке схватиться». Понятно, что существительное μονομάχος (единоборец) происходит не столько от μάχη (битва), сколько от глагола μάχεσθαι (биться). Ибо когда слово, составленное с μάχη, оканчивается на -ος, как в σύμμαχος (союзник), πρωτόμαχος (лучший боец), επίμαχος (открытый для атаки), α̉ντίμαχος (противник) или φιλόμαχος (любящий битву) — <Пиндар говорит:> «племя, любящее бой, повелось от Персея» — то острое ударение ставится на третьем слоге с конца, но когда сложное слово оканчивается на μαχος, оно имеет острое ударение на втом слоге с конца, как в πυγμάχος (кулачный боец), ναυμάχος (морской боец), πυλαμάχε, «сам первейший у врат ты боец», говорит Стесихор <про Ареса>, οπλομάχος (боец в вооружении), τειχομάχος (бьющийся на стенах), πυργομάχος (сражающийся на башне).
<155> Комедиограф Посидипп говорит в «Своднике»: «Кто в море не бывал, вообще тот не страдал: несчастнее моряк, чем даже гладиатор». Мы уже заметили в другом месте, что выдающиеся мужи и военные вожди обычно сражаются в единоборстве, отвечая на вызов. А Диилл Афинский в девятой книге «Историй» говорит, что, когда Кассандр возвращался из Беотии и устроил в Эгах погребение царя и царицы <Арридея и Эвридики>, а также матери Эвридики, Кинны, он не только почтил их прочими надлежащими обрядами, но и организовал состязания единоборцев, в которых участвовало четыре воина.
Деметрий Скепсийский в пятнадцатой книге «Троянского боевого устройства» говорит: «При дворе Антиоха, прозванного Великим, было принято, чтобы не только царские друзья, но и сам царь плясал в вооружении на пиру. Когда же наступила очередь Гегесианакта, историка из Александрии Троадской, тот поднялся и сказал: «Желаешь ли ты, царь, увидеть мой дурной танец, или тебе будет угодно выслушать, как я прочитаю свои произведения?» Получив повеление читать, он настолько усладил царя, что был удостоен вспомоществования и сделался одним из царских любимцев». Дурис Самосский в семнадцатой книге «Историй» говорит о Полисперхонте, что, разогретый вином, он плясал, хотя находился уже в преклонных летах и не уступал никому из македонцев ни искусством военачальника, ни авторитетом, и плясал долгое время, одетый в шафрановое платье и обутый в сикионские туфли. Агафархид Книдский в восьмой книге «Азиатики» пишет, что когда друзья Александра, сына Филиппа, всякий раз угощали его на пиру, то оборачивали все лакомства в золото, которое срывали в процессе еды вместе с шелухой и бросали прочь, так что их приятели дивились подобной роскоши, а рабы извлекали прибыль. Но они не помнили о том, о чем пишет Дурис: что Филипп, отец Александра, обладал золотой чашей весом в пятьдесят драхм и что он всегда брал ее с собой на ложе и клал себе под голову. Селевк говорит, что некоторые фракийцы забавляются на симпосиях следующим способом: они прикрепляют петлю на определенной высоте и кладут прямо под ней камень, который легко катится, если на него ступить. Потом они тянут жребий, и тот, кому он выпал, взбирается на камень с ножом и просовывает голову в петлю, тогда как другой проходит мимо и толкает камень, который начинает крутиться под висящим, и если тот не отрежет вовремя веревку, ему конец, а остальные смеются, принимая как шутку эту игру со смертью». Вот что, друзья мужи и сотоварищи–бражники «из эллинов первые», могу я рассказать от себя о древних симпосиях.
<156> Мудрый Платон в первой книге «Законов» подробно описывает симпосии так: «Ни в деревнях, ни в городах, о которых заботятся спартиаты, ты не увидишь симпосиев, как не увидишь и вещей, которые сопутствуют попойкам и ведут к необузданным наслаждениям. Нет никого из нас [спартанцев], кто, встретив пьяного прохожего, тут же не наложит на него тяжелейшей кары, и пусть тот ссылается хоть на Дионисии, ее ни за что не снимут. А у вас видел я, как пьяные разъезжали на повозках, да и в Таренте у наших колонистов довелось мне замечать, как во время Дионисий бражничал весь город. В Лакедемоне не бывает ничего подобного».
И Кинулк сказал: «Мечтаю я, чтобы ты сыграл в эту фракийскую игру и загнулся — настолько надоела нам твоя болтовня, а мы словно соблюдаем пост и ожидаем восхода звезды, которая, по словам открывших эту благородную философию <неопифагореизм> должна своим появлением подать знак к приему пищи. «Но я, несчастный», как говорит комедиограф Дифил, «через этот пост кестреем пустобрюхим стану точно». И ты еще забыл прекрасные слова поэта <Гомера>: «Нет худа в том, чтоб в срок вкусить нам пищи». А прелестный Аристофан в «Кокале» сказал: «Отец, теперь уж точно полдень: время молодым обедать». По–моему, гораздо лучше обедать так, как описал Пармениск в «Симпосии киников», нежели видеть лихорадочную смену блюд и ни одно не попробовать». Мы засмеялись, и кто–то сказал: «Ну, добрейший из мужей, не сердись на нас за Парменисков симпосий». Тогда Кинулк вскочил выше нас и произнес:
«Клянуся вам, мужи, бессмертным тем, который
дал нам пьянствовать всем вволю: лучше я так
буду жить, чем соблазнюсь богатствами царя Селевка.
Сладко мне глотать без страха чечевицу; гибель мне
лежать на ложе мягком и дрожать в испуге»,
как говорит приятный Антифан в «Выданной замуж по ошибке». Итак, Пармениск начинает: «Пармениск Молпиду привет. Так как я часто писал тебе о знаменитых пирах, на которые я бывал приглашен, то боюсь, как бы ты вконец не разозлился на меня, порицая мое чревоугодие. Поэтому я хочу сообщить тебе об обеде в доме Кебета Кизикского. Но сперва выпей иссопа и не думай о других угощениях. Дело было в Афинах, куда меня позвали на Дионисии. У Кебета я обнаружил шестерых возлежащих киников и «поводыря псов» Карнея из Мегары. Обед запаздывал, и возник спор относительно того, какая вода приятнее. И один хвалил воду из Лерны, другие воду из Пирены, однако, Карней, процитировав Филоксена, сказал [что лучшая вода] «та, кою на руки льют» [после обеда]. Когда перед нами <наконец> поставили стол, мы стали обедать, и «едва чечевицу съедали, взамен приходила другая». Потом нам опять внесли чечевицу, на этот раз в уксусе, и Диитреф, ухватив горсть, произнес: «О Зевс, пусть гнева твоего не избежит хулитель чечевицы». А другой тут же воскликнул: «Может быть, злая судьбина и гибельный рок завладеют тобою». <157> (Здесь бы я процитировал слова комика Дифила в «Дочерях Пелия»:
«Пирушка вышла хороша, и было очень вкусно.
Пред каждым там горшок стоял, набитый чечевицей.
Б. Хорошего тут что? А. Потом влетел на середину
вдруг саперд огромный и вонял ужасно.
Б. Видимо, губан священный был, гроза морских дроздов»).
Отсмеявшись, мы увидели, как вошли танцорка Мелисса и прилипала Никион, обе известные гетеры. Взглянув с удивлением на расставленные перед нами яства, они начали хохотать. А Никион сказала: «Разве никто из вас, мужи собиратели бород, не ест рыбы? Или вам по душе то, что предок ваш Мелеагр Гадарский сказал в книге «Благодати» о Гомере: [что] будучи родом из Сирии, он изобразил ахейцев воздерживающимися от рыбы (согласно сирийскому обычаю), хотя ею кишат окрестности Геллеспонта? Или вы читаете только те его сочинения, где сравниваются гороховая каша и чечевичная похлебка? Ведь я вижу, что чечевицы у вас здесь море, но при виде ее мне хочется посоветовать вам, словами сократика Антисфена, «лучше избавить от жизни себя», нежели вкушать подобную дрянь. Ей отвечал Карней: «Пифагореец Эвксифей, Никион, как говорит во второй книге «Жизней» перипатетик Клеарх, утверждал, что души всех существ заключены в тело и живут там словно в наказание, причем бог постановил, что в случае, если они откажутся терпеть это до тех пор, пока не будут освобождены по его воле, то им выпадет жребий подвергнуться еще большим мучениям. Поэтому все живущие, остерегаясь жестокости вышних сил, боятся отступать от божьего правила и рады смерти, когда она приходит к ним, достигшим преклонного возраста: они убеждены, что их душа освобождается с соизволения сверху». [Никион же в ответ:] «Однако, никто не сердится на то, что вы выбираете одно из трех зол. Ведь вам невдомек, бедные дурачки, что тяжелая пища ослабляет волю души и отнимает разум». Феопомп же в пятой книге «Филиппик» говорит: «Излишнее поедание пищи, в том числе и мяса, разрушает мыслительные процессы и энергию душ, которые становятся вспыльчивыми, жестокими и неуклюжими». И восхитительный Ксенофонт говорит в «Киропедии», что приятно съесть ячменную лепешку с кардамоном, когда терпишь голод, и приятно испить воды из ручья, когда испытываешь жажду. Сократ же часто прохаживался перед своим домом поздно вечером и на вопрос, что он делает в этот час, отвечал: «Нагуливаю аппетит к ужину».
Но нам довольно будет любой доли, которую мы получим от тебя, пусть самую толику, и мы не рассердимся, как Геракл у Антиклида. Ибо последний говорит во второй книге «Возвращений»: «После свершения своих подвигов Геракл был приглашен среди прочих на жертвоприношения к Эврисфею, и когда сыновья Эврисфея поставили перед собой лучшие порции, а Гераклу отдали худшую, тот, сочтя себя оскорбленным, убил троих из них: Перимеда, Эврибия и Эврипила». Мы же не столь гневливы, хотя и соперничаем с Гераклом во всем». <Конец рассказа Пармениска>.
<158> Действительно,
«трагической музе известна была чечевица
и, говорят, Агафарх живописец, когда
выздоравливал он от болезни, картину
в свет выдал с хлебающим суп чечевичный Орестом».
объявляет комедиограф Софил. Стоики верят, что мудрец сделает все правильно и даже с толком приготовит чечевичную похлебку. Поэтому и Тимон Флиунтский порицал кого–то за неумение как следует сварить Зенонову чечевичную похлебку, словно ее нельзя изготовить, не следуя Зеноновым предписаниям. Ибо Зенон сказал: «В похлебку из чечевицы клади двенадцатую часть семени кориандра». А Кратет Фиванский говорил: «Не оскорбляй похлебкой чечевичной миску, коль не хочешь ссоры». И Хрисипп в работе «О благе» приводит нам что–то вроде поговорок: «Не ешь маслину никогда, крапиву под рукой имея. Зимою вот похлебка с чечевицей и из бульбы, ба! нектар в мороз ужасный». Остроумный Аристофан в «Геритадах»: «Варить его ты учишь что? ячменную ли кашу? чечевичный суп?» И в «Амфиарае»: «Смеешь ругать ты жемчужину яств, чечевицу?» Эпихарм в «Дионисах»: «Горшок с чечевичной похлебкой вскипел». Антифан в «Похожих»: «Считаю счастьем, чтоб меня из местных кто–то научил готовить чечевичную похлебку». Я знаю, что и сестру хитроумнейшего и мудрейшего Одиссея звали Чечевицей, хотя другие именуют ее Каллисто, как пишет Мнасей Патрский в третьей книге «Истории Европы» по словам Лисимаха в третьей книге «Возвращений». <Конец речи Кинулка>
На это Плутарх громко рассмеялся, и киник, не стерпев, как насмехаются над его познаниями относительно чечевицы, воскликнул: «Однако, вы, жители прекрасной Александрии, вскормлены чечевицей, и весь город ваш завален чечевичными блюдами. Даже пародист Сопатр упоминает о ней в «Вакхиде» так: «Не мог под взором медного колосса жевать я чечевичный хлеб». Ибо, мой ученейший грамматик, как говорит твой Еврипид:
«Что нужно смертным, кроме двух
вещей, плодов Деметры и глотка воды?
Имеем мы их под рукой, природа ж нам
дает их в изобильи. Ну и что? Ведь мало
нам той простоты, и ради роскоши
находим мы другие яства».
И в другом месте драматург–философ говорит: «Хватает пищи мне со скромного стола, не вовремя и вволю есть не допускаю я». Сократ же обычно говорил, что он отличается от остальных людей тем, что они живут, чтобы есть, тогда как он ест, чтобы жить. А Диоген отвечал тем, кто бранил его за то, что он на виду у всех чесался: «О если бы я мог, почесав брюхо, утолить заодно и голод». Еврипид же в «Умоляющих» говорит о Капанее: <159>
«Вот Капаней, из богатых, но в счастье
он был не заносчив и жил как бедняк,
порицал стол богатый, хвалил весьма
скромность, и благом считал не набитый
живот, а малый лишь только достаток»
Капаней действительно отличался от тех, кого благородный Хрисипп изображает в трактате «О вещах, которые не выбирают ради них самих». Он говорит: «Некоторые люди столь низко падают из–за денег, что дальше некуда. Так, рассказывают, один перед смертью проглотил массу золота и умер, другой зашил свои деньги в хитон и обязал домаших похоронить его без ухода над телом и не сжигать на костре». Наверняка эти лица только и вопят, когда умирают:
«О злато, прекраснейший дар, столь
желанный для смертных — ведь и ни
мать, и ни дети, ни милый отец так
не любы тебе, как оно в твоем
доме. Если Киприды глаза точно
так же сверкают, немудрено, что
ее много раз посещает любовь».
Вот какова была жадность к деньгам в те дни, и когда Анахарсиса спросили, для чего эллинам деньги, он ответил: «Считать». Диоген в своей «Политии» обращает монеты в игральные кости. Хороши следующие слова Еврипида: «Ни слова о богатстве; Плутос презираем мной: его легко уловит самый подлый». Хрисипп во введении к книге «О Добре и Зле» говорит, что однажды в Афины из Ионии пришел очень богатый юноша, одетый в пурпурный плащ с золотой бахромой, и на вопрос, откуда он, ответил: «От богатства». Возможно, это о нем упоминает Алексид в «Фиванцах»:
«А. Откуда родом он? Б. От кучи денег,
и оттуда, говорят, ведут свой род все
благородные: никто не видел в жизни
эвпатрида нищего»
Кинулк ожидал рукоплесканий, но ошибся; тогда в ярости он сказал, обращаясь к симпосиарху: «Поистине люди эти не голодны, так как терзаемы словесным поносом, или они высмеивают мои рассказы о чечевичной похлебке, подразумевая сказанное Ферекратом в «Корианно»:
«А. Прилягу я; стол принеси и чашу,
и поесть еще, пилось чтоб слаще.
Б. Чаша вот тебе, и стол, и чечевица.
А. О Зевес! претит мне чечевица,
поешь ее, воняет изо рта».
Если по этой причине наши мудрецы избегают чечевицы, то пусть лучше дадут мне хлеба и еще чего–нибудь попроще, но только не кормят знаменитой чечевичной похлебкой, название которой conchis, конхида». <160> Все засмеялись, особенно при упоминании о конхиде, однако, он продолжал: «Мужи обедающие, вы неграмотны и не читаете книг, которые одни могут просветить стремящихся к благу. Я говорю о «Сатирах» Тимона, ученика Тимона. Так вот, Тимон упоминает конхиду во второй книге «Сатир» так:
«Претит мне с Теоса ячменная лепешка,
претит лидийская перченая подливка;
моя вот эллинская бедность роскошь
лучше обретет в конхиде жалкой».
Ибо хотя ячменные лепешки с Теоса превосходны, как и эретрийские (судя по словам Сопатра в «Женихах Вакхиды»: «Спешили в Эретрию мы, муки ячменной белой град»), Тимон предпочитает конхиду как им, так и лидийскому перченому соусу».
На это ему наш благородный хозяин Ларенций ответил сам: «Мужи псы ….. в словах Иокасты у комика Страттида: она говорит в «Финикинянках»: «Два мудрых дам тебе совета, друг: готовя чечевичный суп, не лей туда ты лучше мирры». И Сопатр, которого ты только процитировал, приводит поговорку в «Вызывании духов»:
«Вот Одиссей с Итаки предстает
по поговорке «мирра в чечевичном
супе». Укрепись, душа!»
Перипатетик Клеарх включает выражение «мирра в чечевичной похлебке» в книгу о пословицах в качестве поговорки, которую упоминает и мой предок Варрон по прозвищу Сатирик, тогда как большинство римских грамматиков, незнакомых как правило с многими эллинскими поэтами и прозаиками, не знает, откуда Варрон взял этот стих. Ты же, Кинулк (если уж ты упиваешься этим именем, забыв, как назвала тебя при рождении мать), кажешься мне, говоря словами твоего Тимона, «прекрасным и высоким», однако не знаешь, что конхида упоминается гораздо раньше у Эпихарма в «Празднестве» и в «Островах» и еще у комика Антифана, который употребил уменьшительную форму conchion в «Женитьбе»: «Кусочек колбасы отрежь и съешь из чечевички суп». Потом слово взял Магн и сказал: «Наш превосходнейший Ларенций здорово утер нос этому прожорливому псу по поводу конхиды. Но я сошлюсь на «Галатов» пафийца Сопатра:
«У них обычай есть, успех имея в битве,
военнопленных в жертву отдавать богам.
И я, галатам подражая, приношу обет
небесным силам, что сожгу на алтаре
троих из этих болтунов. Наслушавшись,
какие вы философы, филологи какие
вы и стоики, я испытаю ваши догмы и
поджарю вас, а если кто–нибудь из вас
отдернет ногу, будет продан тот наследнику
Зенонову как мудрости не ведающий тип».
<161> Ибо скажу им откровенно: если ты, философ мой, действительно любишь независимость, отчего тогда не соперничаешь с теми пифагорейцами, о которых Антифан в «Воспоминаниях» говорит следующее: «Пифагорцы какие–то жалкие видом съели поташник в ущелье и сунули крохи его в свои сумки». А в «Мешке» Антифан говорит:
«Во–первых, как пифагореец, он не ест
живого ничего, но сунет в рот кусок
лепешки грязной за обол ценою и жует».
Алексид в «Тарентинцах»:
«А. Пифагорейцы, говорят, ни рыбы не едят, ни прочего
живого ничего, притом они одни из всех не пьют вина.
Б. Эпихарид, однако, ест собак, а он пифагореец. А. Верно, ест,
но после лишь того, когда убьет он пса, и тот теряет жизнь!».
И потом:
«Слова пифагорейские изящны и приятны речи,
но они питают ум пифагорейцев, не живот;
дневная пища их — кусок простого хлеба
с пресною водой. Б. В тюрьме так кормят. И неужто
мудрецы живут так, столь страдая, все?
А. Они живут роскошно, коль сравнить с другими.
Знаешь ты, Меланиппид, что ученик, и Фиромах,
Фаон и Фан обедают всего лишь раз в четыре дня котилой ячменя».
И в «Пифагорейке»:
«Их приношенья — сушеные фиги, худые маслины и сыр,
и богам это жертвовать есть пифагоров закон.
Б. Зевс свидетель, милейший, какие прекрасные «жертвы».
И немного погодя:
«Должно терпеть им и голод,
и холод и грязь, немоту, наготу,
не должны они мыться».
Но вы, мои философы, плюете на все эти правила, напротив, — что наиболее невыносимо — вы болтаете о вещах, которые вам совершенно неведомы и, считая себя чинными едоками, поглощаете пищу так, как прекрасно выразился
Антифан в «Охотнике за беглыми рабами»:
«Степенно делая кусок снаружи малым,
сытным же внутри, как женщины, он ел
его весь разом и скорее».
Согласно тому же Антифану в «Шмеле», можно было купить
«пищу, приличную вам — кроме каперсов,
сыр, лук, чеснок — и за драхму все это».
Аристофонт в «Пифагорейке»:
«Ради богов, неужели сочтем мы за правду, что пифагорцы,
рожденные прежде, с охотой носили лохмотья и грязью
покрытые жили? Навряд ли — нужда тут скорее причина.
Гроша за душой не имея, они находили прекрасною бедность
и очень полезной. Но если предложим им рыбу иль мясо,
так слопают сразу и вылижут пальцы, а если не так это,
дюжину раз я повешусь».
<162> Весьма кстати будет напомнить здесь сочиненную про вас эпиграмму, которую приводит Гегесандр Дельфийский в шестой книге «Записок»:
«Потомки брови поднимающих, носы в бороды вбивающие,
сами бороды под суму и миску устремляющие, плащи через плечи
бросающие, голые ноги со взором вниз волочающие, птиц ночных
тайно поедающие и ночью грешащие, мальчишек растлевающие,
всякий вздор болтающие, пустой мудростью похваляющиеся,
вырожденцы от искателей добра происходящие»
Архестрат из Гелы в «Гастрологии», единственной, кстати, эпической поэме, которая вам, мудрецам, по душе ….. вы соблюдаете только одно пифагорово правило — обет молчания, но лишь потому, что не умеете говорить, далее, вам нравится «Искусство любви» киника Сфодрия, вам нравятся еще эротические россказни Протагорида и «Застольные беседы» прекрасного философа Персея, составленные по воспоминаниям Стильпона и Зенона. В книге Персея поднимаются разные вопросы (не дающие сотрапезникам заснуть), например, как выпить за чье–либо здоровье и в каком часу следует вводить на пир красивых мальчиков и девушек, и когда им надлежит кокетничать, или, напротив, выказывать пренебрежение — и потом еще обсуждаются новые блюда, сорта хлеба и, среди прочего он сказал о поцелуях куда самобытнее, нежели Софронисков сын <Сократ>. Ибо даже к поцелуям Персей всегда обращал свои мысли, но после того как Антигон доверил ему Акрокоринф (так говорит Гермипп), он был изгнан во время пьянки даже из самого Коринфа, обманутый военным искусством сикионца Арата — а ведь он прежде горячо утверждал в своих «беседах», обращенных к Зенону, что мудрец при любых обстоятельствах оказывается хорошим военачальником — ничего не скажешь, славно подкрепил свой силлогизм делом добрый Зенонов слуга! Недаром Бион Борисфенит, увидев его медную статую с надписью «Персей, раб китийца Зенона», остроумно заметил, что резчик букв ошибся, и надо читать «Персей, из числа ойкетов Зенона». Ибо он действительно был рабом Зенона, как пишут Никий Никейский в «Исследовании о философах» и Сотион Александрийский в «Преемниках». Мне повстречались два свитка этого мудрого Персеева творения с одинаковым названием «Застольные беседы».
Когда Ктесибия Халкидского, друга Менедема, спросили однажды, по словам Антигона Каристского в «Жизнях», какую пользу он извлек из философии, тот ответил: «Я обедал, не внося доли». Поэтому Тимон обратился где–то к нему: «Алчущий пира с очами оленя и с сердцем из камня». <163> Был же Ктесибий меток в словах и умел рассмешить, вот его и приглашали все на обеды, а ты, киник, всегда чужд Музам, не говоря уже о Харитах. Во всяком случае, Добродетель избегает тебя и тебе подобных и пристраивается к Наслаждению, как выражается сикионец Мнасалк в эпиграмме:
«Я Добродетель, несчастная крайне,
сижу с Наслаждением рядом, жестоко
остригли мне витые кудри, душа моя
поймана в сети, горюя в кручине тяжелой.
Обменена я на безумную Радость».

А комик Батон в «Убийце» говорит:
«Я приглашаю философов скромных и чуждых богатств,
тех, что ищут разумных людей при прогулках, беседуя
с ними тайком. Мерзкий муж, почему же ты, деньги имея
для платы, трезвеешь? Зачем оскорбляешь богов? И зачем,
человече, ты ценишь себя ниже денег и ставишь их
выше природы? Для общества ты бесполезен, коль хлещещь
ты воду, вредя тем купцу с земледельцем. А я, потребляя
вино, приношу им доход. И глядишь ты с утра в свой лекиф,
убеждаяся, есть ли в нем масло, и можно подумать, что
смотришь в часы, а не в масло».
Так вот, Кинулк, Архестрат, которому ты поклоняешься вместо Гомера, идя на поводу у своего брюха, которого «алчнее нет ничего», как говорит твой друг Тимон, пишет следующее об акулах:
«Из смертных немногие знают об этом божественном
ястве или согласны вкусить, у людей тех душа глупой
птицы, трясутся от мысли они, что акула–де ест человека.
Но каждая рыба не прочь закусить человеческой
плотью, как только та ей попадется. Отсюда прилично
тому, кто сей вздор изрекает, есть овощи лучше,
и следует пусть Диодору философу тот, пусть живет
очень скромно, как завещал Пифагор»
Диодор был родом из Аспенда и хотя считался пифагорейцем, жил как и вы, киники: носил длинные волосы и ходил грязный и без обуви. Поэтому некоторые даже думали, что не стричься — пифагорейский обычай, введенный Диодором, как говорит Гермипп. А Тимей из Тавромения в девятой книге «Историй» пишет о нем так: «Диодор, родом из Аспенда, ввел в моду странный образ жизни, считая его родственным пифагорейскому; Стратоник отправил к нему посланца с приказанием отбить охоту распоряжаться «у того Пифагорова прихвостня, стою набившего толпами, коим в диковинку были его рваный плащ и надменность». Сосикрат в третьей книге «Преемств философов» также пишет, что Диодор отрастил длинную бороду, надел потертый плащ и отпустил волосы, введя эти новшества исключительно ради тщеславия, поскольку до него пифагорейцы всегда облачались в белые одеяния, ходили в баню, умащались и обязательно стриглись. <164> Так вот, мои философы, если вы действительно обожаете независимость и неприхотливую пищу, зачем вы пришли сюда, куда вас даже не звали? Или вы явились в дом расточителя с целью ознакомиться со списком кухонной утвари? Или рассказать наизусть Диогенова «Кефалиона»? Ибо, по словам Софокла в «Кедалионе», вы «негодяи, мошенники, воры».
Но что вы, философы, всегда думаете об обедах, тогда как вам надлежит подбирать и глодать какую–нибудь собачью пищу (ибо не в моем обычае «применять выраженья приятные»), видно из слов Алексида в «Лине». Алексид изображает Геракла, воспитываемого в доме у Лина, и описывает сцену, когда ему было приказано выбрать что–нибудь из множества лежащих перед ним книг для чтения. Геракл взял книгу о поварском искусстве и бережно держит ее обеими руками. Лин говорит:
ЛИН. Давай, подходи, и оттуда любую, какую захочешь ты книгу возьми, а потом прочитаешь ее на досуге ты тихо, с заглавья начав. Среди книг там Орфей, Гесиод и Херил и трагедии, также Гомер, Эпихарм и истории разные. Выяви ж склонность природы своей. ГЕРАКЛ. Выбрал я. ЛИН. Это что? ГЕРАКЛ. Кулинарная книга, как титул гласит. ЛИН. Ты философ, как я погляжу. Всех других ты презрел, чтобы выбрать творение Сима. ГЕРАКЛ. И кто он тот Сим? ЛИН. Муж способный весьма. Он увлекся трагедией ныне, и лучший он повар среди всех актеров (по мнению тех, кто его нанимает), но средь поваров он актер наихудший ….. ЛИН. У парня волчий аппетит. ГЕРАКЛ. Что хочешь говори, я голоден, не скрою».
После того как Магн привел эти цитаты по порядку, Кинулк обратился к присутствующим философам: «Как Кратин сказал в «Архилохах»:
«Ты видел, как фасский рассол сей умеет
кусаться, как ловко, проворно отмстил он
без всякой отсрочки. Не как он слепой,
что слова обращает без пользы к глухому».
Ибо, забыв о судьях, которым он декламирует свои прекрасные ямбы, и побуждамый врожденным чревоугодием и страстью к сладкоречию, он знакомит нас с дикими песнями, и вот «нарушен лад, и кимвалы нестройно гремят». И после столь блестящей какофонии он ходит от дома к дому, высматривая, где готовят отличный обед, и превосходя в этом афинянина Хэрефонта, о котором Алексид говорит в «Беглеце»:
«Всегда Херефонт рад придумать какой–нибудь
трюк, и теперь он не прочь проникать на пиры,
не внося ничего. Ведь прознав, где посуду из
глины кладут — знак, чтоб повара взять напрокат,
он уж там на заре и стоит, ожидая, и если приходят
за ней, чтоб нанять, то от повара он узнает,
у кого будет пир: обнаружив раскрытыми двери,
в них он проходит из всех самый первый».
<165> И муж этот [Херефонт], как и наш прекрасный Магн, без колебаний уезжает на чужбину, чтобы набить себе брюхо, о чем говорит тот же Алексид в «Умирающих вместе»:
«На пир в Коринф собрался Херефонт
без зова, и уж летит он по морям:
так сладостна чужая пища»
А Феопомп сказал в «Одиссее»:
«Неплохи, признаться, слова
Еврипида, что счастлив поистине
тот, кто вкушает чужие обеды».
Когда все отсмеялись, Ульпиан заговорил: «Что касается слова «сладкоречие», откуда взялась эта синтаксическая нелепица? Ему ответил Кинулк: «Знай же ты, «отлично приправленный хряк», что комедиограф Фриних упоминает о сладкоречии в «Эфиальте», говоря:
«Дело труднейшее ныне — от них уберечься,
на жала похожи их пальцы, они во главе
мизантропов, гуляют по рынкам и всем
сладкоречат, но сев на скамейку, терзают
до косточек тех, кому только что льстили
и скрытно над ними смеются».
А фраза «применять выраженья приятные» <то есть «угождать языком»> употребляется Эсхилом в «Прометее прикованном»: «Узнаешь ты, что я не лгу, не стану льстить я языком своим».
Ульпиан не отставал: «Что за посуду, мужи друзья, используют повара? Ибо она упоминается как достопримечательная в сообщении об аркадских обедах. И откуда выражение «дом расточителя»? Я знаю известных расточителей. Один упоминается Алексидом в «Книдянке»:
«Хватило двух лет Диодору, чтоб в прах
обратить состоянье отцово — так быстро
сжевал он его, не оставив ни крохи»,
другой <появляется> у того же Алексида в «Федре»:
«Медленно, солнцем клянусь, языком ты воротишь.
Эпихарид коротышка в пять дней промотал состоянье
отца, обратив его в пыль без стыда и с проворством».
А Ктесипп, сын Хабрия, в мотовстве зашел настолько далеко, что стремясь к наслаждениям, продал камни с отцовской гробницы, на которую афиняне потратили тысячу драхм. Ведь Дифил говорит в «Почитающих мертвеца»:
«Если бы Хабриев отпрыск Ктесипп не являлся
мне другом, Федим, я б закон предложил
— и мне мнится полезный — чтобы гробницу
отца его кто–то закончил, раз в год доставляя
по камню дешевой цены и размером в повозку».
<166> Тимокл в «Народных сатирах»:
«Хабриев отпрыск Ктесипп трижды
в день не стрижется: герой он для
женщин, мужам же напротив».
А Менандр говорит о нем в «Гневе»:
«Однако, жена, был когда–то я юн, но не мылся по пять раз на дню,
ныне ж моюсь. Плаща не имел, а теперь вот ношу. Умащать я себя
не хотел, а сейчас умащаю. Покрашусь я, выщиплю волосы с тела,
Зевесом клянусь, и я стану совсем как Ктесипп, мужем — нет:
по примеру его я проем все могильные камни, не землю лишь только».
Может быть, сообщая о столь великом мотовстве и бесстыдстве, Демосфен пренебрег назвать его имя в речи «Об ателии». Людей, которые пустили на ветер свои наследства, следует наказывать так, как у Менандра в «Судовладельце»:
«О мать земля, как ты почтенна и бесценна
для разумных! Истину гласят: кто промотал
отца именье, должен тот всю жизнь
скитаться в море, не сходя на берег, чтобы
понял он, что он имел и не сумел спасти»
Мот по имени Пифодел упоминается Аксиоником в «Тиррене»:
«Идет сюда к нам Пифодел по прозвищу Плясун.
За ним, шатаясь от вина, шагает умница–девчонка
по кличке Фиговая палка».
Анаксандрид высмеивает Полиевкта в «Терее»:
«А. Ты будешь зваться Птицей. Б. Для чего, во имя Гестиеи?
Потому ль, что я проел имущество отца, как Полиевкт прекрасный?
А. Нет, но потому, что ты расклеван был от женщин по кусочкам».
Феопомп в десятой книге «Филиппик» (хотя некоторые не признают его автором ее последней части, где речь шла об афинских демагогах) говорит, что демагог Эвбул был мотом, и выражается о нем так: «И он настолько превзошел мотовством и алчностью тарентинцев, что если последние просто безудержно предавались пирам, то Эвбул постоянно тратил доходы афинян на наемников. Каллистрат же, сын Калликрата, другой демагог, хотя и был неумерен по части наслаждений, однако заботился о государственных делах». А описывая историю Тарента в пятьдесят второй книге «Историй», Феопомп пишет следующее: «В Таренте приносят в жертву быков и устраивают угощения народу почти каждый месяц. Масса простого люда всегда занята застольями и пьянством. И у тарентинцев есть поговорка, что, пока остальные народы неутомимо трудятся в различных областях деятельности, чтобы в будущем хорошо жить, они сами, пируя и наслаждаясь и не думая о завтрашнем дне, уже живут.
<167> О мотовстве и образе жизни Филиппа и его гетайров Феопомп пишет в сорок девятой книге «Историй» следующее: «Став обладателем большого богатства, Филипп не растратил его быстро, но растранжирил и разбросал, поскольку был самым худым хозяином на свете, как, впрочем, и те, кто его окружал. Никто из них не знал, как правильно жить или разумно управлять домом. Виноватым являлся тут сам царь: ненасытный и расточительный, он все делал с безрассудством, приобретал ли, или отдавал. Ибо как солдат, он не имел времени высчитывать доходы и расходы. К тому же гетайры и примкнувшие к нему деятели происходили из различных областей, некоторые из одной с ним земли. <Македонии>, другие из Фессалии, третьи из остальной Эллады, и выбраны они были не за благородство крови, но напротив, почти каждый эллин или варвар развратного, омерзительного или наглого поведения оказался в Македонии и стал именоваться «другом Филиппа». И если кто–то из них был получше, то вскоре он начинал вести себя как и остальные под влиянием македонской жизни и ее обычаев. Отчасти войны и походы, отчасти мотовство побуждали их быть заносчивыми и жить беспорядочно, роскошно и по–разбойничьи».
Дурис в седьмой книге «Македоники» пишет о Пасикипре, царе Кипра, и о его мотовстве следующее: «После осады Тира Александр, когда отпускал Пнитагора, дал ему среди прочих даров крепость, которую тот просил. Крепость эту царствующий прежде Пасикипр продал из–за своего мотовства за пятьдесят талантов Пигмалиону Китийскому вместе с самим царством. Пасикипр взял деньги и провел старость в Амафунте». Другим того же рода расточителем был, согласно Деметрию Скепсийскому, Эфиоп из Коринфа, о котором упоминает Архилох. Ибо, обожая удовольствия и не отличаясь воздержностью, он, плывя с Архием в Сицилию, когда Архию предстояло основать Сиракузы, он продал своему сотрапезнику за медовую лепешку свой пай, выпавший ему по жребию в будущем городе. «Деметрий, внук Деметрия Фалерского», говорит Гегесандр, «настолько погряз в мотовстве, что взял себе любовницей Аристагору из Коринфа и жил роскошно. Когда же члены Ареопага вызвали его и приказали ему вести себя поприличнее, тот ответил: «Да я и живу как подобает свободному человеку, и любовница у меня очень красивая, я никого не обижаю, пью хиосское вино и ни в чем себе не отказываю, поскольку моих доходов хватает на все, и я не продажный судья и не лезу к чужим женам, как кое–кто из вас». И он перечислил по именам некоторых из тех, кто продавался и развратничал. Царь Антигон, прознав про это, сделал его фесмофетом. В Панафинеи же являясь гиппархом, Деметрий воздвиг рядом с гермами помост для Аристагоры выше самих герм, а во время Элевсинских мистерий поставил для нее трон возле храма [Деметры], пригрозив, что любой, кто воспрепятствует этому, горько о том пожалеет».
<168> Что моты и лица, жившие не по средствам, вызывались в древние времена ареопагитами и наказывались, о том пишут Фанодем, Филохор и многие другие. Например, они вызвали философов Менедема и Асклепиада, когда те были бедны, и дознавались от них, как это им удается, проводя целые дни в досужих беседах с философами и не обладая никакой собственностью, сохранять телесные силы. Они же потребовали от судей пригласить одного мельника; тот явился и сообщил, что каждую ночь юноши приходят к нему на мельницу и мелют муку за две драхмы на обоих. Ареопагиты восхитились и дали им награду в двести драхм. Также и абдериты привлекли Демокрита к открытому суду по обвинению в растрате отцовского наследства, но когда он прочитал им свой «Великий Диакосм» и «О царстве Аида» и объяснил, что истратил все на научные исследования, его оправдали. Демокрит, однако, был расточителем другого рода, не из тех, кто, по словам Амфида, «пьет каждый день весь день», тряся висками от несмешанного вина, или, по выражению Дифила, «неся три головы, как Артемида в камне»; «они враги собственного имущества, как сказал Сатир в книге «О характерах», «топчущие свои поля, разоряющие свои дома, расхищающие свое добро, интересующиеся не тем, что было истрачено, но тем, что предстоит истратить, думающие не о том, чтобы что–то осталось, но о том, чтобы что–нибудь не уцелело; в юности они мгновенно проматывают средства <могущие быть отложены> на старость, наслаждаясь гетерой и вином в ущерб обществу друзей и сотрапезников». Агафархид же Книдский в двадцать восьмой книге «Истории Европы» говорит: «Эфоры в Спарте запретили Гносиппу общаться с молодежью, поскольку он погряз в мотовстве». У римлян, как говорит в сорок девятой книге «Историй» Посидоний, еще жива память об Апиции, который превзошел всех мотовством. Этот Апиций стал виновником изгнания Рутилия, автора «Римской истории», написанной на эллинском языке. О знаменитом Апициевом расточительстве сказано нами в первой книге.
Диоген Вавилонский в книге «О благородстве рождения» говорит, что в Афинах не было человека ненавистнее Фокионова сына Фока, и любой, кто попадался ему навстречу, открыто называл его позором своего рода. Ибо он растранжирил все отцовское достояние и потом начал раболепствовать перед правителем Мунихии, за что снова был поносим всеми. Однажды, когда объявили пожертвования государству, он также вышел вперед перед собранием, сказав: «И я дам», и все афиняне как один воскликнули: «Да, на распутство!». Еще Фок любил пьянствовать. Когда он победил на скачках во время Панафиней, Сопатр устроил угощение для друзей, и гости, придя на обед, обнаружили великолепные приготовления, а при входе им поднесли для мытья ног сосуды с надушенным вином. <169> Увидев их, Фокион подозвал Фока и сказал ему: «Сделай так, чтобы твой друг не портил твою победу». Я знаю немало других расточителей, но оставлю их в покое, кроме Каллия, сына Гиппоника, чья история известна даже рабам, которые сопровождали школьников. Но если вам охота добавить что–либо по предложенной мною теме, то «раскрыл необъятно врата я ушей». Так что говорите: меня интересуют словечки, пущенные в ход Магном: съедать и глотать».
И Эмилиан сказал: «Выражение «дом расточителя» находится у Страттида, который говорит в «Хрисиппе»:
«Дом расточителя лучшее средство,
чтоб плоть успокоить, и если тебе
повстречается кто–то, остановившись,
скажи одно слово».
Поварскую утварь перечисляет Анаксипп в «Кифареде»:
«Неси черпак, двенадцать вертелов и крюк для мяса,
ступку и резец для сыра и кастрюлю и бокала три,
дориду и ножа четыре. И подай сперва (нет, не подашь,
враждебен ты богам) мне котелок и соду. Снова опоздал?
Еще тащи топор и стол для сковородки»
Горшок для варки называется κακκάβη у Аристофана в «Женщинах под шатрами»: «А. Поставь горшок на пламя. Б. Чей? учителя?», и в «Пирующих»:
«И принеси горшок оттуда». Антифан в «Филофиванце»:
«У нас есть все, и тварь, что имя общее имеет
с тою, что внутри — угриха беотийская — забита
плотно вглубь горшка: горячая она, вздымается и тушится, шипя».
Но в «Эвфидике» Антифан называет горшок batanion: «Потом разрезанный на части осьминог в горшках варился», как и Алексид в «Асклепиоклиде»:
«В Сицилии я повар стал настолько
превосходный, что едоки от наслаждения
в горшки вонзают зубы»
Но Антифан пишет и patanion в «Женитьбе»:
«Горшки и свекла, сильфий и
кувшины, лампы, кориандр и лук
и соль, оливковое масло, чаша».
Филетер в «Энопионе»: «Идет Горшечник повар, дайте путь ему!» И еще: «Сдается мне, числом учеников Горшечник побогаче будет, чем Стратоник». В «Паразите» же Антифан сказал еще следующее:
«А. Согласно этому другой придет огромный сытный стол и благородный.
Б. И кого имеешь ты в виду. А. Созданье из Кариста пребольшое, и оно кипит.
Б. Его ты не назвал. Давай, колись. А. Горшок имею я в виду, хоть
может назовешь его ты блюдом. Б. Так считаешь ты, что есть мне и
народу дело, как назвать сосуд: каккаб или ситтиб? ведь все равно горшок»
Но Эвбул в «Ионе» употребляет обе формы batania и patania одновременно: «Чаши, батании также, кастрюли, котлы и патании тут же — от звона не слышно ни слова». <170>
ПРИПРАВЫ. Алексид составил каталог приправ в «Котле»:
«Не говори мне, что «этого нет у меня». Не терплю отговорок.
Б. Ну, так скажи мне, что нужно тебе, и достану я все.
А. Дело то. Так, сначала достань мне сезам. Б. В доме он.
А. И еще измельченный изюм, и анис и укроп и горчицу,
цветную капусту и сильфий, сухой кориандр и сумах,
каперсы также и тмин, майоран, лук рогатый, чеснок и
шалфей и тимьян, также сусло и муст, еще руту, порей».
Другой список во «Всенощной» или «Поденщиках»оглашает повар:
«Должен я бегать туда и сюда, возглашая всем, в чем я нуждаюсь,
тогда как обеда потребуешь ты, как прибудешь. Однако же так
получилось, что уксуса нет у меня и аниса и нет майорана, нет
фиговых листьев, нет масла и нет миндаля, чеснока нет и муста
и нету рогатого лука, нет бульбы и нету огня, нету тмина, нет
дерева, нету яиц, нету соли и нету квашни, нет веревки и нет
сковородки. И не заметил цистерны я, как и колодца. Нет даже кувшина,
стою я здесь зря, хоть держу в руке нож и себя препоясал для дела».
А в «Покинутой»:
«Прежде всего положи майорана
на дно широчайшей кастрюли,
и сверху сиропом залей вместе с
уксусом в меру, муста и сильфий
добавь для окраски, и все это
сильно взболтай».
Глагол «глотать» употребляет Телеклид в «Пританах»: «глотая сыр». Форма аориста у Эвполида в «Таксиархах»: «Нету глотнуть ничего, и поэтому лук лишь жуют и еще три соленых маслины». И Аристофан в «Плутосе»: «Раньше от бедности он не глотал ни росинки».
От поваров отличались так называемые «накрыватели на стол». Для чего эти люди использовались, можно понять из слов Антифана в «Метеке»:
«Пошел я и нанял вдобавок на стол
накрывателя — тот он, кто вымоет
блюда, лампады зажжет, совершит
возлиянья и сделает все, что обязан».
Следует спросить, какая разница между «накрывателем на стол» и «подавателем на стол»? Ибо царь Юба в «Сходствах» говорит, что «подающий на стол» тот же самый, что и называемый у римлян structor, и приводит стихи из пьесы Александра «Пирушка»:
«Нужно на завтра достать мне флейтистку.
Найму тамаду и на стол накрывателя.
Вот для чего господин отослал меня с поля».
Обычно накрывателем на стол называют человека, который следил за порядком подачи блюд во время обеда. Филемон в «Ищейке»: «Забыл заглянуть ты на кухню, а стол накрыватель обслужит». <171> Яства, помещаемые на столе (τραπεζα), называли επιτραπεζώματα. Платон в «Менелае»: «Как мало пищи на столе осталось!» Закупщик пищи именовался αγοραστής (а сегодня зовется obsonator); Ксенофонт во второй книге «Меморабилий»: «Согласимся ли мы, чтобы подобный прислужник или закупщик пищи достался нам даром?» У Менандра в «Фании» в более общем смысле: «Был бережлив он и умерен как закупщик». Аристофан употребляет слово οψώνης вместо αγοραστής в «Мастерах сковородки»: «Нам закупщик еды, мнится мне, завтрак наш отдаляет». Кратин употребляет выражение «лакомств купить в том числе» в «Клеобулине» ….. а Алексид говорит «на рынке купить заодно» в «Дропидах». Люди, приглашающие прийти к царскому столу называются, как говорит Памфил, столовники (ει̉λέατροι) от ε̉λεός («стол с мясом»). Однако Артемидор именует их «приглашателями на обед» (δειπνοκλήτωρ) и говорит, что обычно их зовут «отведывателями» (ε̉δεάτρως), потому что они пробуют пищу прежде царя ради его безопасности. Теперь же «отведыватель» надзирает за всякой столовой службой, и его должность славна и почетна. Харет, к примеру, в третьей книге «Историй» говорит, что «отведывателем» Александра был назначен Птолемей Сотер. Быть может, человек, которого римляне сегодня зовут gustator, у эллинов в старину назывался προτένθης, как пишет Аристофан в раннем издании «Облаков»:
«СТРЕПСИАД. Как повелося, что притан залог не первого берет
числа, но лишь в последний день, как месяцу конец наступит?
ФИДИППИД. Мнится мне, притан как те, занятье чье отведывать
еду: чтоб денежки забрать скорей, он словно пробует их на зуб».
Ферекрат также упоминает отведывателей в «Дикарях»: «Не удивляйся, хоть и невдомек тебе — мы пробуем еду». А Филлилий в «Геракле»:
«Хотите знать вы, кем являюсь я?
Одной из тех, кто пробует еду,
и Дорпия мне имя»
<или: «и Ужином зовуся>. Я нашел также псефисму, изданную в Афинах в архонтство Кефисодора [323/2], в которой προτένθαι предстают соединенными в подобие коллегии, совсем как так называемые паразиты < речь идет о классе жрецов, которые обедали за государственным столом, а не о паразитах новой комедии >. Псефисма гласит: «Фок сказал: чтобы Совет мог праздновать Апатурии вместе с остальными афинянами согласно отеческим законам, им [Советом] постановлено: отпустить булевтов [членов Совета] для празднования на столько же дней, на сколько отпущены все другие магистраты, то есть на пять дней, начиная с того дня, в который начинают праздновать προτένθαι». Древние называли отведывателей также προγεύστοι. Ксенофонт в сочинении «Гиерон, или о тирании» говорит: «Тираны живут, не доверяя даже пище и питью, и на обеде вместо того чтобы сперва предложить богам священный кусок, они велят своим слугам сначала отведывать подаваемые блюда, подозревая, что и тут они могут выпить или съесть что–нибудь вредное». Анаксилай же говорит в «Калипсо»: «Сперва отведай ты свое питье, старуха».
<172> Изготовителей лепешек и пирожных древние называли «мастерами». Менандр в «Лжегеракле», браня поваров за то, что они лезут куда не надо, говорит:
«В моих глазах ты, повар, виноват. Как много ставить нам столов?
Уж в третий раз ты спрашиваешь это. Поросенка одного
приносим в жертву мы, но ставить нам один стол или восемь, то
дело не твое. С тебя обед! И не пирог, куда мешаешь ты не только
мед, но и муку и яйца. Вкус теперь другой, ведь повар нынешний
наделает лепешек и печенье. Кашу сварит он, чтоб поднести вслед
за соленой рыбой. А потом поспеют листья фиг и гроздья винограда.
Мастерица, повару соперница, поджарит мясо и дроздов как
лакомство. И вот, гость пообедает, натрется благовоньями, венок
наденет — и опять за стол, а там медовые лепешки и дрозды»
Что обязанности мастера и повара разделялись — мастера пекли лепешки, а повара приготовляли мясо и рыбу — видно у Антифана в «Хрисиде»:
«Четыре флейтистки потребуют плату,
попросят ее повара с мастерами,
а их ведь двенадцать, и каждому надо,
корытами чтоб ему мед раздавали»
Менандр в «Мастерице»:
«Что это, раб? Я Зевесом клянусь, что не спишь ты на службе.
Б. Все верно, мы делаем дело: всю ночь мы без сна,
до сих пор не закончено много.
Селевк утверждает, что Паниасис первый упомянул о лепешках в рассказе о человеческих жертвоприношениях у египтян; он говорит, что рядом с жертвами клали множество лепешек и «массу птенцов, не имеющих перьев», хотя еще до него Стесихор (или Ивик) в поэме «Погребальные игры» <в честь Пелия> сказал, что дарами, принесенными девушке, были «лепешки кунжутные, крупы, еще пирожки и из масла торты и еще свежий мед». Авторство Стесихора весьма убедительно засвидетельствовал поэт Симонид в рассказе о Мелеагре,
«который метаньем копья превзошел всех бойцов,
и пускал он его через бурный Анавр из Иолка, где
тьма винограда: так пели народам еще Стесихор и Гомер».
И действительно, у Стесихора есть стих в «Погребальных играх»: «Амфиарай победителем стал по прыжкам, Мелеагр же в метании дрота».
<173> Мне известно, что Аполлодор Афинский сказал о делосцах — что они предоставляют услуги поваров и «накрывателей на стол» всем, кто прибывает на Делос для священнодействий и что они носили имена в соответствии с исполняемыми ими функциями, например, магиды и гонгилы, потому что они целый день в течение праздников, по словам Аристофана, формовали ячменные лепешки и подавали их на государственных праздниках, и эти лепешки были похожи на вареикм, которые месят женщины. И до сего дня некоторые из них зовутся Свинками, Агнцами, Поварским племенем, Кунжутниками, Кухонным козлами, Мясными мальчишками, Метателями рыбы, тогда как из женщин некоторые зовутся Тминными цветами, и все носят общее название Ловкачей стола (ε̉λεοδύται), потому что они обычно снуют между столами, когда подают еду во время праздников, ε̉λεος же — поварский стол. Гомер: «Изжарил когда и накрыл на столы». Отсюда и Поликратон Ренейский, сын Критона, предъявив им иск, назвал их не делосцами, но выставил обвинение против «элеодитов». И даже закон амфиктионов предписывает, чтобы вода доставлялась «элеодитами», подразумевая под ними накрывателей на стол и прислужников этого рода. Комедиограф Критон в «Назойливом» называет делосцев «паразитами от бога», говоря:
«Он, побудив финикийца, который судами
владел и мошной, путешествие бросить
свое (и на якорь поставил тот два корабля),
сам собрался пойти из Пирея на Делос,
поскольку слыхал, что водилось там место,
одно во всем мире, где паразиту три блага
счастливых удача дает обрести: рынок со
вкусной едою, бездельников кучи, куда ни
взгляни, и делийцев толпа, паразитов от бога».
Эретриец Ахей в сатировской пьесе «Алкмеон» называет дельфийцев изготовителями приправ, говоря: «противно взирать на приправщиков мне», поскольку, разрезав жертвенное мясо, они готовили и подавали его с приправами. (Поэтому и Аристофан сказал: «Большинство, Феб, дельфийских ножей точишь ты, своих слуг обучая»). И дальше Ахей говорит: «Кто он, носящий с вагиною общее имя, укрылся глубоко?» Действительно, хор сатиров высмеивает дельфийцев за их бесконечные занятия жертвоприношениями и пиршествами. А Сем в четвертой книге «Истории Делоса» говорит, что дельфийцев, прибывающих на Делос, делийцы снабжали солью, уксусом, маслом, дровами и постелями. Аристотель (или Феофраст), сообщая в «Записках» о магнетах, живущих на реке Меандр, объявляет их дельфийскими колонистами и утверждает, что они оказывали приезжающим к ним чужеземцам те же самые услуги; он говорит: «Магнеты, живущие у реки Меандр, посвящены богу, являясь колонистами дельфийцев, и они предоставляют путешественникам кров, соль, масло, уксус и еще светильники, ложа, постели и столы». Деметрий Скепсийский в шестнадцатой книге «Троянского боевого устройства» говорит, что в Лаконии у так называемой Гиакинфовой дороги стоит святилище героев Маттона и Кераона и что его воздвигли рабы, которые пекут ячменные лепешки и смешивают вино на фидитиях. Тот же автор в двадцать четвертой книге того же сочинения пишет о герое Дайте (Пир), который упоминается Мимнермом. А на Кипре, по словам Гегесандра из Дельф, поклоняются Зевсу Сотрапезнику и Зевсу Разрезателю потрохов.
<174> Пока многие схожие замечания продолжали еще приводиться, из соседнего дома раздался звук водяного органа, настолько приятный и задорный, что все мы прислушались, очарованные его мелодичностью. И Ульпиан, взглянув на музыканта Алкида, сказал: «Ты слышишь, музыкальнейший из мужей, прекрасную эту гармонию, околдовавшую всех нас и привлекшую наше внимание? Это не какая–то простая дудка, что в ходу у вас, александрийцев, причиняющая слушателям скорее боль, нежели наслаждение». Алкид же сказал: «И все же этот инструмент, водяной орган, принадлежит ли он к разряду струнных или духовых (как тебе угодно), изобрел один из александрийцев, брадобрей, и звали его Ктесибий. Аристокл сообщает об этом в книге «О хорах» примерно так: «Спорят, следует ли отнести водяной орган к духовым или струнным инструментам. Аристоксену он еще не известен, но говорят, что Платон намекал на конструкцию ночных часов, которые походили на водяной орган, но были большой клепсидрой. Водяной орган действительно выглядит как клепсидра. Поэтому его нельзя считать струнным или ударным; скорее он духовой, поскольку воздушная струя пробивается в него под водой. Ибо трубы расположены глубоко в воде, и когда вода бурно взбалтывается мальчишкой, воздух проникает в трубы через клапаны, которые вставлены в эти трубы от одной стороны органа до другой, и производится приятное звучание. Орган напоминает по форме круглый алтарь и, говорят, его изобрел цирюльник Ктесибий, живший в Аспендии при втором Эвергете, и добавляют, что к нему пришла большая слава, причем он выучил играть свою жену Фаиду». Трифон в третьей книге трактата «О названиях» (сочинения о флейтах и органах) говорит, что механик Ктесибий составил описание водяного органа. Не знаю, перепутал ли он имя. Аристоксен правда, предпочитает струнные и ударные инструменты духовым, объясняя, что последние слишком примитивны и многие люди, например, пастухи, овладевают игрой на сиринге или на свирели без обучения. Вот что, Ульпиан, могу сказать я тебе о водяном органе и присовокуплю еще, что финикийцы, согласно Ксенофонту, пользовались свирелями в пядень длиною, которые издавали пронзительный и жалобный звук. Играли на них траурные песни и карийцы, если, конечно, Кария не называлась Финикией, свидетельство чему можно найти у Коринны и у Вакхилида. <175> Свирели назывались у финикийцев гинграми и ассоциировались с плачем по Адонису, ибо вы, финикийцы, зовете Адониса Гингром, как пишет Демоклид. Гингры упоминаются Антифаном во «Враче», Менандром в «Карийской плакальщице» и Амфидом в «Дифирамбе»; последний говорит:
«Подобен гингру я, мудрейшему устройству. Б. Это что?
А. Изобретение мое, его еще не видели в театре, но в Афинах
на пирах оно в ходу. Б. Что ж не пускаешь ты его в народ?
А. Момента ожидаю я, когда понравится оно какой–нибудь
активной филе. Знаю я, сорвет оно рукоплесканий море».
И Аксионик в «Любителе Еврипида»:
«Настолько внушили обоим печаль
Еврипидовы песни, что все еще слышат
плач гингра они, и их боль не уходит».
Намного, мудрейший Ульпиан, водяной орган лучше набла, который пародист Сопатр в пьесе «Ворота» объявляет тоже находкой финикийцев; он говорит: «Не умолкает бренчанье глубокое струн сидонийского набла». И в «Рабе Мистака» он пишет:
«Наружным видом набл — урод, бока его несут
бездушный лотос, музыку живую не родит.
Никто не приходил в экстаз, услышавши его звучанье»
Филемон в «Хитреце»:
«Нам следует флейтистку взять с собою, Парменон, иль набл.
Б. Что это, набл? А. Не знаешь ты, глупец? Б. Клянуся Зевсом, нет.
А. Что говоришь ты? ты не видел набл? Тогда вообще ты не изведал блага.
А самбуку знаешь?»
Что касается тригона, то Юба пишет в четвертой книге «Истории театра», что это изобретение сирийцев, как и так называемая «финикийская лира» … и самбука. Однако, Неанф Кизикский в первой книге «Анналов» утверждает, что самбуку изобрел Ивик, поэт из Регия, а барбитон придумал Анакреонт. Поскольку ты упрекаешь нас, александрийцев, в немузыкальности и при любом случае замечаешь, насколько широко распространена в нашем городе однотонная свирель, послушай, что я скажу тебе прямо сейчас. Юба в той же «Истории театра» говорит, что египтяне называют однотонную свирель изобретением Осириса, которому они приписывают также и находку фотинга, кривой флейты. О ней упоминают знаменитые авторы, которых я процитирую. Правда то, что фотинг в ходу у александрийцев, но однотонная свирель упоминается Софоклом в «Фамире» так:
«Умолкли пектиды, и нету свирелей и лир,
услаждавших нас прежде. Огнем и смолою
Арес разорил наши храмы».
Арар же в «Рождении Пана»: «Тотчас схватил он свирель и легко заплясал, как тебе не представить». <176> Анаксандрид в «Сокровище»: «Свирель подобрав, стал играть я на ней гименей». И в «Фиалоносце»: «Что сделал ты с моей свирелью, Сир? Б. С какой свирелью? А. С камышовой». Сопатр в «Вакхиде»: «И раздалась мелодия свирели».
Протагорид Кизикский во второй книге трактата «Об играх в Дафне» говорит: «Он испробовал каждый инструмент по очереди — кастаньеты, тимпан, пандур, а на сладкой свирели сыграл прекрасные мелодии». Посидоний же, философ–стоик, рассказывая о событиях войны между апамейцами с лариссейцами в третьей книге «Историй», пишет следующее: «Они схватили кинжалы и маленькие копья, покрытые ржавчиной и грязью, надели шапки с козырьками, которые давали тень, но не стягивали ремнями шею, и они несли с собою кубки с вином и разнообразную снедь и еще крошечные флейты и свирели — орудия кутежа, а не битвы». (Мне известно, однако, что Америй Македонский в «Глоссах» говорит, что однотонная свирель называется tityrine). Теперь ты получил, любезный Ульпиан, свидетельство о слове photinx, а то, что однотонная свирель ныне называется камышовой, можно вполне понять из эпиграммы Гедила:
«Здесь под могильным холмом обитает Феон,
на свирели он сладко играл и на сцене для мимов.
Ослепнувшим став стариком, он сумел на свет родить
сына, Скирпал имя мальчику дав, а себя окрестив
Ловкачом в тех стихах, в коих пел про рождение сына:
имел он в виду мастерство своих рук. И играл он
мелодии Главка про пьяные шалости Муз, иль мотив
про Баттала, который упился вином, и еще про Котала,
еще про Пакала мелодии он исполнял. Так скажите Феону:
«Прощай же, Феон!»
Лиц, играющих на calamus (камышинке), называют calamaulae, а играющих на rappa (тростинке) — rappalaulae, как говорит в «Глоссах» Америй Македонский. Хочу я, чтобы ты знал, наилюбезнейший Ульпиан, что в истории нет народа музыкальнее александрийцев, и я не говорю о простом пении под арфу, ибо даже несведущий среди нас <жителей Александрии>, даже вообще неграмотный, настолько близок к музыке, что сумеет сразу распознать ошибки, услышав удары по струнам, да и по части свирелей они знатоки, причем известны им не только так называемые «девичьи» и «детские» свирели, но и «мужские», которые зовутся также «совершенными» и «сверхсовершенными», и еще свирели, аккомпанирующие кифарам, и «пальцевые». И список еще не завершен, ибо elymi, упоминаемые Софоклом в «Ниобе» и «Тимпанистах» суть не что иное, как «фригийские» свирели, с которыми александрийцы также хорошо знакомы. Им ведомы к тому же свирели с двумя дырочками, свирели среднего размера и «просверленные снизу». <177> Elymi упоминаются еще Каллием в «Закованных». Юба говорит, что их изобрели фригийцы, и они называются также «скиталами» по причине своей толщины. Использовали их и киприйцы, как утверждает младший Кратин в «Ферамене». Не ускользнули от нас и так называемые «полудырявые» свирели <с тремя дырочками вместо шести>, о которых Анакреонт говорит: «Кто пожелал обратиться в приятную юность и пляшет под нежные звуки трехдырных свирелей?» Они короче «совершенных» свирелей. <182> Ведь Эсхил говорит метафорически в «Иксионе»: «Трехдырные (что меньше) без труда заглушатся большою флейтой». Они ничем не отличаются от так называемых «детских» свирелей, которыми не пользуются на публичных играх, но применяют на пирах; вот почему Анакреонт зовет их «нежными». Знаю я и другие виды свирелей — трагические, лисиодические [для актрис] и кифаристические [для аккомпанемента кифарам], упоминаемые Эфором в «Изобретениях» и пифагорейцем Эвфранором в книге «О флейтах» и Алексидом в сочинении «О флейтах». Камышовая свирель называется tityrine у италийских дорийцев, как ученик Аристофана Артемидор пишет во второй книге трактата «О дорийском диалекте», и добавляет: «магадида суть флейта»; и еще: «так называемая магадида может производить одновременно и высокий и низкий звук, как говорит Анаксандрид в «Гоплите»: «Моя магадида тебе пропоет и тихонько, и громко». А так называемые лотосовые свирели (александрийцы зовут их фотингами) делаются из лотоса с деревьев, растущих в Ливии. Юба говорит, что свирель, изготовляемую из оленьих ног, изобрели фиванцы. Трифон сообщает, что флейты, называемые «слоновой костью», появились у финикийцев.
Но небезызвестно мне и то, что есть магадида и струнный инструмент, как кифара, лира или барбитон. Эпический поэт Эвфорион в сочинении «Об Истмийских играх» говорит, что «так называемые наблисты, пандуристы и самбукисты играют не на новоизобретенных инструментах, ибо баром, и барбитон, упоминаемые Сапфо и Анакреонтом, так же как магадида, тригон и самбука созданы давно. В Митилене, например, одна из Муз работы Лесбофемида держит самбуку». Аристоксен называет чужеземными все струнные инструменты: феникс, пектиду, магадиду, самбуку, тригон, клепсиямб, скиндапс и эннеахорд (с девятью струнами). <183> Платон в третьей книге «Государства» говорит: «Итак, нам не потребуется ни многострунный инструмент, ни любой другой, на котором звучат все музыкальные жанры в наших песнях и в лирике». — «Разумеется, нет», сказал он. — «Выходит, что касается тригонов, и пектид, и многострунных, и универсальных [нам не нужно учить мастеров их производству?]». Скиндапс является инструментом с четырьмя струнами, как говорит пародист Матрон: «Не стали то вешать на крюк, ведь висел там скиндапс, что имеет четыре струны, вещь тех женщин, для коих секрет рукоделье». Эпик Феопомп Колофонский также упоминает скиндапс в поэме «Тележка»: «Держал он руками могучий, на лиру похожий скиндапс, крепко сбитый из ивы». И Анаксилай в «Изготовителе лир»: «Я делал барбиты, трихорды, пектиды, кифары, скиндапсы и лиры». Сопатр пародист в пьесе «Раб Мистака» говорит, что у пектиды две струны: «И с двумя тетивами пектиду, которою варвар гордится, случилось, что в руки вложили твои». Эпихарм упоминает париямбиды в «Выдающемся» так: «Семела танцует (париямбидам же вторит искусно кифара): она веселится от громкого шума»
Александр из Киферы, по словам Юбы, усовершенствовал псалтерий, добавив к нему струн; в старости он проживал в Эфесе, и поэтому посвятил свое изобретение (как наиболее хитроумное произведение собственного искусства) в храм Артемиды. Юба упоминает также лирофеник и эпигоний, который сегодня хотя и преобразился в вертикальный псалтерий, однако сохраняет имя первооткрывателя. Эпигон родился в Амбракии, но был принят в число граждан Сикиона. Обладая большим талантом, он умел играть на струнах без плектра. Замечу, что александрийцы хорошо знакомы со всеми прежде упомянутыми инструментами и флейтами и знают, как с ними управляться: я и сам сыграю тебе на любом из них, если ты захочешь испытать меня, хотя многие мои земляки гораздо музыкальнее по сравнению со мною. Мой согражданин Александр (он недавно умер) выступил на публике с тригоном и настолько заразил весь Рим музыкальным сумасшествием, что большинство римлян могут напеть его мотивы. Тригон упоминается и Софоклом в «Мисийцах»: «Часто фригийский тригон издает свои громкие звуки; ему гармонично пектида лидийская вторит», и в «Фамире». Аристофан упоминает его в «Выпивохах», а Феопомп в «Пенелопе». Эвполид же в «Красильщиках» говорит: «который приятно колотит в тимпан, ударяя по струнам тригона». Так называемая пандура упоминается Эвфорионом, как уже сказано, и Протагоридом во второй книге сочинения «Состязаний под Дафной». Пифагор — тот, который написал об Эрифрейском море, говорит, что троглодиты изготовляют пандуру из белого лавра, растущего в море. <184> Рога и трубы придумали тиррены. Метродор Хиосский в «Троянской истории» говорит, что Марсий открыл сирингу и играл на ней в Келенах, тогда как его предшественники дули лишь в тростинку. А эпик Эвфорион в книге «О мелических поэтах» говорит, что Гермес изобрел однотрубную сирингу (хотя некоторые приписывают ее находку медам Севфу и Ронаку), Силен — многотрубную, а Марсий — скрепленную воском.
Это именно ты усвой, ловец выражений Ульпиан, от нас, александрийцев, поднаторевших в том, что касается однотонных флейт. Ты ведь слышал, что Менекл, историк из Барки, и Андрон Александрийский в «Хрониках» пишут, что александрийцы стали учителями всех эллинов и варваров, когда вся система обучения рухнула по причине непрерывных смут в эпоху диадохов Александра. Потом культура возродилась в царствование в Египте седьмого Птолемея, метко прозванного от александрийцев Какергетом <вместо Эвергета>. Ибо он умертвил массу александрийцев, многих изгнал и наполнил острова и города людьми, возмужавшими при его брате — грамматиками, философами, геометрами, музыкантами, художниками, педотрибами, врачами и тьмой прочих мастеров, которые от недостатка средств занялись преподаванием того, что они знали, и обучили немало знаменитых мужей. Но и все эллины прежних веков увлекались музыкой, и даже игра на флейте пользовалась у них популярностью. Хамелеонт из Гераклеи, например, говорит в «Протрептике», что все лакедемоняне и фиванцы учились играть на флейтах, как и граждане Гераклеи на Понте в его время, и наиболее известные афиняне — Каллий, сын Гиппоника, и Критий, сын Каллесхра. Дурид в книге о Еврипиде и Софокле говорит, что Алкивиад учился игре на флейте не у обычного учителя, а у Пронома, снискавшего себе громкую славу. Аристоксен же говорит, что фиванец Эпаминонд обучался играть на флейте у Олимпиодора и Орфагора. Многие пифагорейцы занимались игрой на флейте, в том числе Эвфранор, Архит, Филолай и немало других. Эвфанор оставил трактат о флейтах, как и Архит. И Аристофан в «Выпивохах» выказывает интерес к этому делу, говоря: «Когда игра на флейтах и на лирах меня почти свела в могилу, мне велишь копать?» Фриних в «Эфиальте»: «Конечно, никогда ты не учил его играть на флейте и кифаре?» А Эпихарм говорит в «Музах», что даже Афина сыграла боевую мелодию на флейте для Диоскуров. <185> Ион в «Фениксе», или «Кенее», называет флейту петухом, говоря: «И флейта–петух разразилась плачем лидийским с вершины». Однако, в «Стражниках» он называет петухом сирингу Идейского Пана, говоря: «Звучит петух Идейский, Панова сиринга». Во втором «Фениксе» тот же Ион говорит: «Играя на свирели низкозвучной с быстрым ритмом», имея в виду фригийскую флейту, ибо у нее низкий звук, как у рога или трубы».
На этом позволь мне завершить настоящую книгу, друг Тимократ, поскольку она довольно длинна.

Книга V

Теперь же, Тимократ, когда мы порядком подустали от разговоров о симпосиях, хотя и упустили наиболее полезную их часть — я подразумеваю вещи, которые не отягощают душу, но укрепляют и питают ее, как укрепляет и питает ее полноценный пир (и вещи эти очень кстати ввел божественный Гомер) — пришла пора мне вспомнить, что сказано о них превосходнейшим Мазурием. Ибо по словам прекрасного Агафона, «серьезно мы относимся к забавам и в шутку занимаемся делами». Отсюда Поэт говорит про Менелая: «Найден он был, когда свадебный пир задавал средь родни в своем доме для дочери славной и сына», поскольку обычай велит устраивать симпосии по случаю свадьбы, отчасти чтобы почтить брачных богов и отчасти с целью засвидетельствовать перед людьми заключение супружеского союза. Что касается симпосия, задаваемого в честь гостей, то царь Ликии показал, какова должна быть его природа, когда он с великолепием принимает Беллерофонта: «Девять аж дней угощал он пришельца и зарезал по быку ежедневно».
А вино, похоже (когда оно слегка подогрето и волнует ум) обладает силой, способствующей зарождению дружеских связей. Поэтому хозяева не торопятся спрашивать у чужеземцев, кто они, до тех пор, пока не попотчуют их как следует, отдавая тем самым долг гостеприимству вообще, а не отдельно кому–то. <186> Древние законодатели, предвосхищая современные пиры, ввели обеды по филам и по демам, а также культовые обеды, обеды по фратриям и так называемые жреческие обеды. В городе <Афинах> происходят встречи философов: последователей Диогена, Антипатра и Панетия. Феофраст даже завещал деньги на проведение этого рода сходок — не для того, чтобы (упаси Зевс) они развращались коллективной пьянкой, но чтобы благопристойно и чинно познавали правила симпосия. И каждый день в пританее устраивались совместные обеды — и скромные, и полезные для государства. Именно во время одного из этих симпосиев, говорит Демосфен, пришло известие о взятии Элатеи: «Был вечер, и кто–то пришел к пританам с сообщением, что Элатея захвачена». И философы также имели попечение собирать вокруг себя молодых людей и обедать с ними по некоему установленному порядку. Во всяком случае, существовали какие–то «Правила симпосия» у Ксенократа в Академии и у Аристотеля. Фидитии в Спарте и андрии у критян проводились государством с величайшей заботой. Поэтому кто–то сказал весьма недурно: «Товарищам милым не должно пиров избегать слишком долго: приятный то способ, чтоб помнить друг друга». Философ Антипатр однажды дал симпосий, на котором он потребовал, чтобы гости обсудили какой–то спорный вопрос о софизмах. — Он [Афиней] говорит, что Аркесилаю, приглашенному на симпосий, назначили ложе рядом с человеком, который жадно ел и мешал философу спокойно обедать, и когда кто–то протянул ему что–то вкусное, он сказал: «Спасибо тебе, но Телефа то доля, я мыслю». Телефом звали соседа–обжору. А Зенон, заметив за столом, как один гурман оторвал верхнюю часть рыбы в тот самый момент, когда ее перед ними поставили, он, повернувшись, сам схватил рыбу со словами: «Не завершила работу Ино на другой стороне». Сократ же, увидев человека, объедающегося приправой, сказал: «О присутствующие, кто из вас употребляет хлеб как приправу, а приправу вместо хлеба?».
Сейчас мы будем беседовать о гомеровских симпосиях. В них поэтом характеризуются времена, лица и причины для пира. Этот прием прямо воспроизвели Ксенофонт и Платон, поскольку каждый в начале своего «Пира» объясняет повод для симпосия и перечисляет участников. Эпикур же не уточняет ни места, ни времени и отказывается от введения. Поэтому приходится гадать, откуда взялся человек с чашей в руке, начинающий вдруг предлагать вопросы для обсуждения, словно он среди слушателей. (Аристотель говорит, что неприлично приходить на симпосий, не смыв прежде грязи и пыли…). Потом Гомер указывает, кого следует пригласить, называя самых уважаемых и почтенных людей: «Старцев позвал Агамемнон: то лучшие были ахейцы» – не совсем как у Гесиода, который предписывает приглашать и соседей: «Прежде всего ты того позови, кто с тобою живет по соседству». <187> Но гесиодовский симпосий отвечает беотийскому неразумию и отлично гармонирует с отраднейшей для сердца мизантропа поговоркой: «Друзья, живущие далёко, не друзья». Разве не смешно судить о дружбе по расстоянию, а не по склонности? Так вот, у Гомера после того как выпили, «первый из старцев вплетать стал советы», тогда как у тех, кто проводил симпосий неправильно, «льстец наипервый из всех стал вплетать свои лживые речи». И далее Гомер вводит гостей, разных по возрасту и представлениям о жизни — Нестора, Аякса и Одиссея; все они стремятся к доблести, но добиваются ее каждый по–своему. Эпикур же ввел вместо гостей прорицателей атомов, хотя вдохновлялся он тут, по–моему, палитрой гомеровского симпосия и очарованием Платона и Ксенофонта. <177> Платон ввел врача Эриксимаха, поэта Аристофана, потом одного за другим людей различных профессий; Ксенофонт со своей стороны вмешал лиц, не занимающихся какой–либо деятельностью. Гомер превосходит Платона и Ксенофонта в отображении пестроты симпосиев, и каждый из них можно лучше постигнуть из сравнения и контраста с другими. Например, женихи своими действиями являют нам вид симпосия, на котором дерзкие молодые люди предаются пьянству и любовным утехам, тогда как феаки ведут себя гораздо спокойнее и все же наслаждаются. Сверх того, он изобразил симпосий в обстановке войны, участники которого вели себя воздержанее, нежели пирующие в мирное время. Еще он отделяет симпосии, носящие характер народного праздника, от тех, где собираются только домашние. У Эпикура пируют исключительно философы. Гомер также указывает нам, кого не надо приглашать, а кому можно прийти незваным в силу родственных связей: «Без зова явился к нему Менелай, хоть не раз приходил и по зову». Ведь понятно, что ни брата, ни родителей, ни жену не следует приглашать, как не надо приглашать и того, кого почитаешь наравне с последними, иначе это будет выглядеть как акт отчужденности и недружелюбия. Однако, некоторые авторитеты добавили стих, объясняющий причины прихода Менелая к Агамемнону: «Ибо ведало сердце его о страданиях брата», словно была необходимость говорить, зачем брат мог явиться на пир незваным, если он и так мог прийти как близкий родственник. Сумел бы добавитель стиха еще заявить, что Менелай не знал о предстоящем угощении? хотя все видели, как закалывали быков — смешно это звучало бы. Тогда для чего он пришел, если не знал, что будет пир? Или интерполятор подразумевает, клянусь всеобъемлющим Зевсом, что Менелай, зная о тревогах брата, не стал дожидаться прилашения и, действуя по обстоятельствам, пришел без зова? Тогда выходило бы, что Менелай пришел без приглашения, чтобы на следующее утро братья не смотрели друг на друга один со стыдом, второй с укором. Напротив, было бы нелепо, если бы Агамемнон не вспомнил про брата, для которого он собирался совершить жертвоприношение и ради которого взял на себя ведение войны; к тому же он пригласил и тех, кто не приходился ему ни земляком, ни родственником. Афинокл Кизикский, понимающий гомеровскую поэзию лучше Аристарха, поясняет нам более доходчиво, что Гомер не упомянул Менелая, поскольку тот являлся ближайшим родственником Агамемнона. А Деметрий Фалерский даже объявил стих «ибо ведало сердце его о страданиях брата» чуждым стилю Гомера как неуклюжий и унижающий, «поскольку», говорит Деметрий, «я думаю, что у каждого благовоспитанного человека есть друг или родственник, к которому он может прийти на пир, не ожидая приглашения». <178> И Платон в «Пире» говорит по тому же самому поводу: «Во власти нашей изменить и даже исказить смысл поговорки, гласящей, что «добрые люди приходят на пир к добрым людям без зова». Ведь Гомер не только извратил ее, но и буквально надругался над ней, ибо он представил Агамемнона как доблестного воина, а Менелая изобразил «слабым копейщиком», и вот, когда Агамемнон устраивал жертвоприношение, поэт сделал так, что худший пришел без зова на пир к лучшему. Вакхилид, рассказывая о приходе Геракла в дом Кеика, говорит:
«Встав у порога из камня, сказал он,
пока ожидали обеда: «Сами хорошие
люди приходят на пир изобильнейший
к людям хорошим».
Что же касается поговорок, то одна из них гласит: «Добрые люди идут на пиры к добрым людям без зова», а другая: «Без приглашенья идут храбрецы на пиры к людям робким». Однако, не следовало бы Платону считать Менелая трусом, ведь Гомер называет его «угодным Аресу» и говорит, что он единственный отличился в бою, защищая тело Патрокла и прежде всех рвался на единоборство с Гектором, хотя уступал ему в силе. И из всех воюющих лишь про него поэт сказал: «И в их окружении сам он вращался, охваченный рвеньем». Если же враг <Гектор> поносит его, называя «копейщиком слабым», и Платон на этом основании верит, что он действительно был немощен, то философ мог бы записать в число трусов и Агамемнона (хотя Платон сам признает его храбрецом), прочитав о нем следующий стих: «Винный бурдюк ты ты со взором собачьим и с сердцем оленя». Правда, если что–то сказано у Гомера, это не всегда принадлежит Гомеру. Действительно, никак нельзя назвать Менелая трусом — ведь он в одиночку оттеснил Гектора от тела Патрокла, убив Эвфорба и содрав с него доспехи посреди толпы троянцев. Забавно то, что Платон даже не взглянул как следует на порицаемый им стих, в котором говорится, что Менелай пришел «по зову». Так обычно Гомер характеризует храбрейших, поскольку древние именовали войну «зовом».
Скрупулезный во всем, Гомер не упускает ни одной мелочи и не забывает, например, сказать о необходимости ухода за телом и о купании перед обедом. Так, про Одиссея он сказал, когда предстоял пир у феаков: «Ключница тут же приказ отдала искупать Лаэртида», и про свиту Телемаха: «В гладко точеные ванны отправясь, они искупались». «Ибо неприлично», говорит Аристотель, «приходить на симпосий, не смыв с себя пота и пыли». Благовоспитанный человек не должен быть неряхой или грязнулей, или, по словам Гераклита, «радоваться нечистотам». <179> Также не следует тому, кто впервые явился в чужой дом на обед, сразу устремляться к столу с целью набить себе желудок, но должно сперва осмотреться и понять, куда он попал. Гомер и здесь сказал свое слово: «В дивный вошли они дом с возносящейся кровлей; его ж обозрев, изумлялися, словно луна или солнце свой блеск оставляли в дворце, в коем жил Менелай царь, питомец могучего Зевса». Нельзя также, впервые придя на пир в чужой дом, тут же набрасываться на угощение, но сперва следует порадовать глаза и осмотреть жилище. И Аристофан в «Осах» изображает желчного и сутяжного старика, которому сын пропагандирует изысканный образ жизни: «Давай не будем, лучше ты возляг и поучись искусству пира и общенью». И наставив его, как следует возлегать, он говорит: «Теперь воздай хвалу любому из сосудов, взглянув же вверх, коврами восхищайся».
Еще Гомер указывает нам, что мы должны сделать перед приемом пищи, а именно, предложить лучшие ее части в дар богам. К примеру, о спутниках Одиссея говорится, что даже в пещере циклопа «зажегши огонь, они жертву заклали и после сыров взяв, поели». И если взять Ахиллеса, то хотя послы в спешке прибыли к нему посреди ночи, тем не менее «другу Патроклу он жертву заклать повелел, и тот кинул куски ее в пламя». Гомер также показывает нам пирующих, которые совершают возлияния: «Кратеры наполнили отроки–дети до края и каждому дали по чаше, притом о богах не забыли. Итак, совершив возлияние, выпили гости и с радостным сердцем потом удалились». Все это Платон также показывает на своем симпосии. Ибо он говорит, что покончив с едой, участники совершили возлияние и воздали богам привычные почести. С Платоном согласен Ксенофонт. А вот у Эпикура нет ни возлияния, ни предварительного дара богам, напротив, он похож на своевольную женщину, о которой Симонид [Аморгский] говорит: «Часто съедает она подношения прежде, чем их посвятили».
Правильно смешивать вино афиняне научились, говорят, от своего царя Амфиктиона, и по этой причине они основали святилище «прямостоящего» Диониса. Ибо бог вина действительно стоит прямо и не шатается, когда его пьют разбавленным в меру. Ибо «вино господин преглупейший, оно распевать без границ принуждает, плясать и смеяться по–женски велит, и притом непотребного много болтать подбивает». Гомер не называет вино «преглупейшим» в том смысле, что оно затуманивает голову и толкает на совершение легкомысленных поступков, поэт не приказывает нам сохранять серьезное настроение, не запрещает петь или смеяться и разрешает даже в допустимых пределах сплясать. Гомер не так груб или неотесан, наоборот, он постиг разницу между количеством и качеством любого из этих действий. <180> Поэтому он не говорит, что вино принуждает разумного петь, но говорит, что оно принуждает его петь «без границ», то есть невоздержно и докучая другим; он не говорит, клянусь Зевсом, что вино велит людям смеяться и плясать, но употребляя слово «по–женски», относящееся к обоим глаголам, пытается обуздать недостойное доброго мужа поведение: «плясать и смеяться по–женски велит». У Платона же ни одной из этих шалостей не ставится преград, и его персонажи напиваются так, что не могут держаться на ногах. Достаточно взглянуть на то, как безобразно ведет себя ворвавшийся внезапно Алкивиад; другие же выпивают сосуд, вмещающий восемь котил и утверждают, что к тому их склонил Алкивиад. Они поступают совсем не так, как гомеровские герои, которые «свершив возлияние, выпили сердцу в угоду». Однако, в веселье нет ничего предосудительного, если оно имеет какие–то пределы; ведь тот же Гомер говорит: «Пусть песня и пляска украсят застолье».
Если повествование о пирующих женихах и феаках Гомер разделил на сцены, то про Нестора и Менелая он пишет по–другому. Продолжатели Аристарха не сознают этого в случае со свадебным пиром [у Менелая] и не видят, что торжество происходило в те дни, когда невеста была взята женихом; аристарховцы не замечают, что свадьба Мегапенфа окончилась, и Менелай и Елена обедали совсем одни, поэтому, введенные в заблуждение первым стихом: «Найден он был, когда свадебный пир задавал средь родни», они добавляют следующие строки: «Так пировали в огромном и с кровлей высокою доме друзья Менелая, вовсю веселяся. И дивный аэд распевал там, играя на лире, и два трюкача, зачинателя пляски, кружились в средине». Эти стихи они заимствовали из «Изготовления оружия» вместе с языковой погрешностью. Ибо зачинал танец аэд, а трюкачи пускались в пляс определенно после. Глагол же «зачинать» относится собственно к лире. Отсюда Гесиод говорит в «Щите»: «Богини, Пиерии музы, затеяли песню». И Архилох: «Сам зачинаю лесбийский пеан я под флейту». Стесихор именует музу «начальницей песни», тогда как у Пиндара вступления [к песням] — «вожатаи хоров». Диодор, ученик Аристофана, убрал весь пассаж о свадьбе, думая, что речь была лишь о ее первых днях, и не замечая заключительной части праздника или, так сказать, «второй жатвы» торжества. Потом Диодор указывает, что надо писать «и два трюкача в одной связке» (с густым придыханием), навязывая так солецизм. Ибо фраза Гомера подразумевает, что они кружились порознь.
<181> Как я уже сказал, однако, особые развлечения, практикуемые на «трезвых» симпосиях, внедрились туда из критских хоров, о которых поэт говорит в «Изготовлении оружия»: «Вверху же Гефест, многославный хромец, преискусно сработал хористов, похожих на тех, коих сделал Дедал Ариадне в обширнейшем Кноссе. Плясали там юноши с девами вместе (быков многих стоили девы), держа за запястья друг друга». И добавляет: «Большая была толчея вкруг приятного хора, народ веселился, пел дивный аэд там, играя на лире, и два трюкача, зачинателя пляски, кружились в средине». Не только пляска пошла от критян, от них взялись и трюкачи; поэтому [Эней] говорит Мериону, критянину родом: «Танец твое ремесло, Мерион, и оружье мое поразит тебя насмерть, едва я ударю». Отсюда и искрометные пляски (гипорхемы) зовутся критскими: «Критским они называют манер, инструмент же молосский». «Так называемые лаконисты», говорит Тимей, «пели в виде четырехугольного хора». Вообще, у эллинов была разнообразная музыка, и афиняне предпочитали дионисийские и киклические хоры, сиракузяне любили ямбические песни, а у других было что–то другое. Аристарх же, вставив в повествование о Менелаевом пире не относящиеся к нему стихи, превратил его в симпосий, чуждый лаконской культуре и воздержности царя [Менелая], более того, он убрал слова «пел дивный аэд там, играя на лире», так что певец оказывается не у дел.
Что в доме Менелая не плясали и не веселились, ясно из того факта, что весь симпосий гости беседуют друг с другом, и не упоминается ни имени аэда, ни песни, которую тот исполнял, и Телемах и его спутники не замечают его, но с виду молчаливо и спокойно осматривают жилище, да и невероятно, чтобы сыновья мудрейших мужей, Одиссея и Нестора, представали как грубые поселяне, не интересующиеся наблюдаемой ими картиной развлечений. Ведь Одиссей обращает внимание на певцов у феаков: «Взглянул Одиссей на мельканье их ног и в душе удивился», хотя внутри его отягощали тревоги и он мог бы сказать: «Забот в моем сердце поболе, чем песен». Неужели Телемах был настолько неотесан, что в присутствии аэда и трюкача он наклонил голову к Писистрату и разговаривал о стоящих перед ним сосудах? <182> Гомер, однако, как хороший художник, рисует образ Телемаха во всем похожим на отца. Он изобразил, например, как их обоих узнают по слезам: одного у Алкиноя и другого у Менелая.
На симпосий же Эпикура собрались льстецы, осыпающие друг друга похвалами, тогда как платоновский пир изобилует насмешниками, которые друг друга дразнят; я уж умолчу о том, что сказано об Алкивиаде. У Гомера же устраиваются только трезвые симпосии. Как–то раз [Писистрат] отпустил похвалу, обращенную к Менелаю: «Говорить пред тобой мы не смеем: как речь божества услаждает твой голос». И Гомер порицал что–нибудь сказанное или сделанное неправильно, например <Писистрат говорит Менелаю>, «Ныне же, царь, если мудр ты, послушай меня: не люблю я за ужином плачи», и <Афина упрекает Одиссеева сына> «Телемах, что за речь из ограды зубов у тебя убежала?» <187> Определенно так не льстят и не насмехаются. Эпикур в своем симпосии задает вопросы про расстройство желудка с целью извлекать какие–нибудь предзнаменования; потом он переходит к разговору о лихорадках. Стоит ли даже говорить о диспропорции, которой пронизан его слог? Платон же — я уж не буду говорить о человеке, который, страдая от икоты, лечился полосканием воды и щекотал себе соломинкой нос, чтобы чихать, ибо он хотел побалагурить и вызвать ссору — итак, Платон высмеивает Агафоновы колоны и антитезы и также выводит на сцену Алкивиада, который открыто заявляет, что его снедает похоть. Мало им писать чепуху, так они еще изгоняют Гомера из своих государств. Но по словам Демохара, как не смастеришь копья из пряностей, так не сделаешь доброго мужа из подобных речей. Платон высмеивает не только Алкивиада, но заодно Хармида и Эвтидема и многих других молодых людей. Это обычный способ, чтобы уколоть город Афины, музей Греции, которые Пиндар назвал «опорой Эллады», а Фукидид (в эпиграмме на Еврипида) «Элладой Эллады ", тогда как пифийское божество провозгласило их «очагом и пританеем эллинов». Причину очернения молодежи можно увидеть у самого Платона. Про Алкивиада он говорит, что тот не начинал общаться с Сократом до тех пор, пока не лишился цвета своей юности, когда все, кто пользовался его телом, потеряли к нему интерес. Об этом говорится в начале диалога «Алкивиад». Противоположное он пишет про Хармида, о чем любой желающий может узнать из диалога «Хармид». Ибо он представляет Сократа то тронувшимся и опьяневшим от любви к мальчику, то потерявшим голову, то трепещущим наподобие дрожащего перед львом оленя.
<188> Однако, и симпосий Ксенофонта, осыпаемый похвалами, содержит не меньше похожих промахов. Каллий устраивает пиршество, когда его любимец Автолик одержал победу в панкратии на Панафинеях. И тут же возлежавшие гости засмотрелись на мальчика, хотя его отец сидит рядом с ним. «Ибо как вспышка света, блеснувшего ночью, привлекает общее внимание, так и красота Автолика притягивала к себе взоры всех присутствующих, среди которых не было никого, чья душа не испытывала бы какого–либо влияния со стороны отрока: в результате одни становились молчаливее, другие начинали производить различные жесты». У Гомера же не найдешь ничего этому созвучного, хотя его Елена настолько потрясающе красива, что кто–то из сидящих напротив восклицает, выражая истину: «Смысла нет злиться на то, что от женщины этой страдают ахейцы с троянцами вместе так долго. Видом прекрасным она ведь с богиней бессмертною схожа». Однако, потом: «Как бы она ни была хороша, все равно пусть ее увезут на судах прочь далёко». И Несторов сын с Телемахом, едва вышедшие из детского возраста, когда сидят за вином на брачном пиру в гостях у Менелая, держатся спокойно в присутствии Елены, хотя и сражены, как положено, ее знаменитой красотой. Но Сократ! Почему он выносит флейтисток, пляшущего и играющего на лире мальчишку, непристойно кувыркающуюся гимнастку, но потом отказывается от благовоний? Никто не удержался бы тут от смеха, вспомнив стихи <Аристофана>: «Тех необутых и бледных имеешь в виду ты? один из них жалкий Сократ, а другой Херефонт недоумок».
Встречаются [у Ксенофонта] еще неувязки насчет сократовской суровости. Так, Критобул, остроумный отрок, насмехается над Сократом, пожилым человеком и своим учителем, говоря, что тот уродливее силенов. Затем Сократ соревнуется в красоте с Критобулом и, выбрав арбитрами мальчика и акробатку, предлагает победителю как награду поцелуи «судей». Да любой юноша, прочитавший этот пассаж, скорее развратится, нежели станет добродетельным!
У Гомера же на Менелаевом симпосии гости общаются словно ученые мужи и своей утонченной беседой услаждают друг друга и нас. Менелай, например, когда Телемах и его спутник возвратились из купальни, приглашает их отведать поставленных перед ними яств, говоря: «С радостью пищи вкусите сперва, а потом, как окончим обед, я узнаю, откуда вы двое явились». Затем в знак особого благоволения он дал им вдобавок кое–что из поданного ему: «Так он сказал и поставил пред ними, взяв в руки, жареный жирный хребет от быка, что ему как царю подавали». И обедая молча, как надлежит молодым людям, они беседуют тихо, наклонясь друг к другу, не о яствах, говорит он <или Мазурий, или Геродик Вавилонский>, не о служанках, которые их купали, но о богатствах хозяина: «Истинно, Зевс лишь богат так, живя в своем доме». Так, говорит Селевк, стих выглядит лучше. По Аристарху же надо писать: «Взаправду то двор Олимпийского Зевса». <189> Ибо они восхищались не только красотой дома: как, например, могло быть, что «янтарь, серебро и слоновая кость там в покоях сверкали»? Разумеется, не «звучные покои» «с кровлей высокой пространного дома» имели они тут в виду, а утварь из янтаря, серебра и слоновой кости. Откуда, естественно, сразу же следуют стихи: «Истинно, Зевс лишь богат так, живя в своем доме: не счесть здесь добра, и дивлюсь я, взирая на это». А если к стиху «Взаправду то двор Олимпийского Зевса» добавить «не счесть здесь добра», то получится солецизм, да и чтение будет необычным. Далее, двор (αυ̉λή) это не дом, а место под открытым небом, тогда как διαυλονίζειν означает «миновать сквозной проход». Есть еще музыкальный инструмент αυ̉λος (флейта), потому что сквозь него проходит воздух, а что–либо устремляющееся по прямой линии мы называем αυ̉λος, будь то стадион или поток крови: «Тотчас густой и кровавый поток из ноздрей устремился». И про конусообразный шлем мы говорим αυ̉λώπις («имеющий вид трубочки»). В Афинах существуют αυ̉λονες («священные пустоты»), упоминаемые Филохором. Существительное αυ̉λονες мужского рода у Фукидида в четвертой книге и у всех прозаиков, а у поэтов — женского. Каркин в «Ахиллесе»: «Ущелья глубокие войско объемлют». И Софокл в «Скифах»: «Утесы, пещеры, ущелья теснились у моря». Надо признать, и у Эратосфена в «Гермесе» αυ̉λονες женского рода: «глубокая щель проросла», где ставится βαθύς (глубокий) вместо βαθεια (глубокая), как и θήλυς ε̉έρσε, «свежая роса». Итак, αυ̉λή или αυ̉λον подразумевают под собой все, что продувается ветром. Однако, теперь царский дворец называют αυ̉λάς (дворы), как Менандр: «прислуживать сатрапам и дворам», и Дифил: «Дворцовая служба влечет с собой ссылку, иль голод, иль след от побоев». «Дворы» называются так по причине огромного открытого пространства перед домом, или потому, что царские дорифоры живут и ночуют рядом с двором (παραυλίζεσθαι). Гомер же всегда размещает «двор» (в единственном числе) на открытом месте, где находился алтарь Зевса Оградителя. <Нестор и Одиссей> застают Пелея «в ограде двора, где он кубок держал золотой, поливая искристым вином на объятые пламенем жертвы». А Приам «в оградах двора по навозу катался». И Одиссей приказывает товарищу Фемия <Медонту>: «Теперь из покоев во двор удались, чтоб не видеть убийства». Менелай говорит <Писистрату и> Телемаху, который похвалил его богатства и дом: «Милые дети, не смертного дело соперничать с Зевсом, ведь дом и богатства его не исчезнут».
<190> Но возвратимся к симпосию, при описании которого Гомер искусно нашел случай сравнить сокровища симпатичного ему героя с богатствами Зевса. Естественно, Менелай и не думает соревноваться с Олимпийцем, но в ответ на похвалы сначала не отрицает, с приятным самодовольством, что он не беден, однако затем, опасаясь оскорбить бессмертных, сообщает, что его богатства достались ему ценой многих страданий. И все же он не равняет себя с богами: «ибо дом и богатства его не исчезнут». Продемонстрировав нрав любящего брата и признав, что лишь благодаря судьбе он еще жив и пользуется своим достоянием, он, словно стыдясь собственной удачи, произносит пронизанные чувством истинной дружбы слова: «Лучше б мне жить в моем доме лишь с третью того, что добыл я, но не почили б мужи, что погибли в земле обширной Трои от Арга, питателя коней, далёко». Кто из детей, чьи дети отдали жизни ради дела Менелая, не сочтет его доброе упоминание о них лекарством, смягчившим их горе от потери родителя? Впрочем, чтобы не показалось, будто он одинаково дорожит всеми, кто был ему предан, Менелай добавил <имея в виду Одиссея>: «Но ни о ком не скорблю я так крепко, хотя обо всех сокрушаюсь, как лишь об одном я печалюсь, кто пищу и сон у меня отнимает». И чтобы не подумали, будто он забыл кого–либо из Одиссеевых родственников, он припоминает их по именам: «Плачет о нем престарелый Лаэрт с Пенелопой разумной и с Телемахом, которого он в колыбели оставил, уехав из дома». Тут Телемах разражается рыданиями, Менелай останавливается ….. входит Елена, которая сразу угадала, что за гость у них, по сходству с Одиссеем. Ибо женщины в силу своей природы выслеживать шашни друг у дружки, способны очень быстро улавливать, чьих родителей дети. Вслед затем вставляет свою речь Писистрат, которому не к лицу образ бессловесного телохранителя, и после его тирады о Телемаховой скромности Менелай опять вспоминает о том, как он любил Одиссея, говоря, что с ним одним он и хотел бы состариться. Само собой, все заливаются слезами, Елена же, являясь дочерью Зевса и научившись многому от египетских мудрецов, бросает в вино лекарство, лечащее любые боли, и начинает рассказ о своих приключениях с Одиссеем, занимаясь одновременно пряжей — не удовольствия ради, но вследствие домашней привычки. <191> Ведь Афродита приходит к ней перед поединком <между Парисом и Менелаем>, «пряхой–старушкой представ, что любила готовить ей шерсть в многолюднейшей Спарте». О трудолюбии Елены свидетельствуют следующие строки: «Кресло прекрасной работы подвигла царице Адреста, с нежною шерстью ковер принесен был Алкиппой, с корзиной серебряной Фило поспела: корзину сию подарила Елене Алкандра, супруга Полиба», и «Фило вручила царице с сученою пряжей корзину; внутри вместе с шерстью лежала и прялка». Похоже, Елена сама знает, что она мастерица–рукодельница. Вручая Телемаху платье, она говорит: «Дар этот мой, дорогое дитя, пускай памятью станет тебе обо мне; когда вступишь в желаннейший брак, то в него половина твоя облачится». Трудолюбие Менелаевой супруги свидетельствует в свою очередь и о ее скромности, ибо она не предстает женщиной, которая гордится или хвастает своей красотой; ей больше по душе занятие рукодельем: Ирида «в покоях застала ее, и ткала та двускладный ковер, полный блеска, на нем вышивая троян и ахеян, сражавшихся ради нее и терпевших урон от Арея».
Гомер сообщает нам, что гости, приглашенные на пир, должны были спрашивать позволения у хозяев, если им требовалось подняться и уйти. Телемах говорит Менелаю: «Позволь нам в постель удалиться теперь, чтобы в сон погрузиться приятный». Афина же, принявшая образ Ментора, обращается к Нестору: «Скорей языки отрезайте, смешайте вино, чтоб возможность была Посейдону свершить возлиянье, потом отдохнуть, ибо время приспело». Чествовать богов слишком долго не считалось благочестием. Афина у Гомера говорит нравоучительно: «Уж день погрузился во тьму, и негоже затягивать пир, нам пора удалиться». И даже в наши дни положено обычаем уходить с некоторых праздников до заката солнца. У египтян в древние времена каждый симпосий проводился с умеренностью, как говорит Аполлоний, писавший об этом. Обедали они сидя и ели самую простую и здоровую пищу и пили столько вина, сколько было достаточно для поддержания веселья, о чем и Пиндар просит Зевса: «Сделать мне что, чтоб тебе угодить, громовержец, сын Крона? — к Музам хочу записаться в друзья и хочу воспевать я веселье — об этом тебя умоляю». <192> Платонов же симпосий не синедрион, не булевтерий, не лесха для философов. Сократ не желает покидать пир, хотя Эриксимах, Федр и некоторые другие уже ушли, но бодрствует вместе с Агафоном и Аристофаном и выпивает из серебряного «колодца» - так кто–то <Хамелеонт> метко назвал огромные чаши — и прикладывается еще к фиалу, пущенному по кругу слева направо. Потом, по рассказу Платона, двое других начали дремать, и Аристофан уснул первым, тогда как Агафон свалился с наступлением дня; Сократ уложил их в постель, а сам, собравшись, отправился в Ликей, хотя, как замечает Геродик, лучше бы он ушел к гомеровским лестригонам, у которых «муж, не страдающий сном, заработал бы плату двойную».
Всякий симпосий у древних почитался священным, и богам вили особые венки, так же как сочиняли гимны и песни. И не рабы, но дети свободнорожденных прислуживали там виночерпиями, как, например, сын Менелая, подававший чаши на своей собственной свадьбе. А у прелестной Сапфо даже Гермес наливает богам. Действительно, свободнорожденные готовили и все прочее, что требовалось для пиров, которые прекращались только с рассветом. Персы на симпосиях нередко совещались, как у Агамемнона в походе. Симпосий Алкиноя, к которому обращены слова Одиссея («Я же скажу, нету большей услады, чем видеть, как дом весь охвачен весельем, как гости в покоях внимают аэду») свидетельствует о радушии по отношению к чужеземцу, поскольку феаки сами являлись любителями роскоши. При сравнении с симпосием философов любой найдет гомеровский пир более пристойным, хотя и он не чужд смеха и шутовства, не выходящего, однако, за рамки хорошего вкуса. Например, после гимнастического состязания аэд исполняет насмешливую песню о любовных похождениях Ареса и словно подстрекает Одиссея на расправу с женихами, повествуя о том, что даже кривоногий [Гефест] одолел доблестнейшего воителя.
В те времена обедали сидя. Гомер не раз говорит: «Уселись они по порядку на креслах и тронах». Трон же сам по себе есть кресло для знатного человека со скамейкой для ног (θρήνυς), а слово «трон» произвели от глагола θρήσασθαι, «садиться», как пишет Филит: «Усесться под буйным платаном». Кресло (κλισμος) роскошнее и снабжено спинкой. Попроще трона и кресла стул (δίφρος); об Одиссее, пребывающем в обличии нищего, поэт говорит, что Телемах «подвинул к нему простой стул и малюсенький столик». Кратеры, как им и положено называться, стояли перед ними, наполненные разбавленным вином; оттуда прислуживающие отроки для наиболее почитаемых людей наливали чашу до краев, тогда как прочим распределяли вино на равные порции. <193> Агамемнон обращается к Идоменею: «Чаша полна у тебя, как моя, так что пей, сколь душа пожелает». Они пьют за здоровье друг друга не как мы, осушая кубок до дна, но только отпивали: «И чашу, наполнив вином, удовольствовал он Ахиллеса». О том, сколько раз в день они ели, мы уже упоминали, сказав, что трижды (а не четырежды), потому что одна и та же столование называлось иногда αριστον, иногда δειπνον. Те, кто утверждает, будто они ели четыре раза, потому что поэт сказал «жду тебя я сегодня на ужин», не понимают, что Гомер имеет в виду «подожди, как придет вечерочек». Однако, никто не укажет, где у поэта кто–то ест трижды. Многие ошибаются, помещая гомеровские стихи в следующем порядке: «Строгая ключница, хлеб принеся, положила его перед ними и яств из кладовки добавила щедро. А кравчий, подняв блюда с мясом, поставил им тоже». Если ключница ставит перед ними «яства», то, понятно, что там было и мясо, и поэтому нет необходимости вводить кравчего, и стих про него лишний. Когда обедающие уходили, столы уносились, как в случае с женихами и феаками; о последних поэт говорит: «Служанки убрали всю утварь для пира», подразумевая под утварью посуду. Ибо все, что прикрывает, как–то панцирь, поножи и тому подобное, называют έντεα, словно некое защитное вооружение, закрывающее соответствующие части тела. Помещения большей площади в жилище героев Гомер нарекает μεγαρα, δωματα и κλισιας, сегодня же их называют гостиными и мужскими покоями.
А как, мужи друзья, можно назвать симпосий, данный Антиохом Эпифаном (Славным), которого за его выходки переименовали в Эпимана (безумца)? Был он царем Сирии и одним из Селевкидов. Полибий говорит о нем следующее: «Иногда он выскальзывал из дворца без ведома прислужников и бродил по городу, появляясь в каком–нибудь квартале с одним или двумя спутниками. Обычно он ошивался возле лавок серебряных и золотых дел мастеров и болтал с гравировщиками и другими ремесленниками об их искусстве. Потом он снисходил до общения с людьми из простонародья, беседовал с любым встречным и выпивал с беднейшими приезжими. Узнав, что где–то пирует молодежь, он неожиданно вторгался в пьяную компанию с рогом и систром, однако, в результате почти все бражники от изумления вскакивали и убегали. И часто он снимал свои царские одежды и, облачившись в тогу, ходил туда и сюда по рынку, словно кандидат на магистратуру [у римлян], и одним пожимал руки, других обнимал, приглашая отдать за него голос, иногда как за эдила, иногда как за народного трибуна. «Избранный на должность», он садился по римскому обычаю в кресло из слоновой кости, выслушивал споры касательно торговых сделок и творил суд с немалым усердием и охотой. Поэтому он ставил в тупик порядочных людей: одни считали его простачком, другие сумасшедшим. Сходно он поступал и в роли дарителя: одним он жаловал газельи игральные кости, другим финики, третьим золото. <194> Бывало также, что, встретив кого–нибудь впервые, он неожиданно одаривал его. В оказании благодеяний городам и почестей богам он превзошел всех прежних царей: достаточно взглянуть на Олимпейон в Афинах и на статуи вокруг делосского алтаря. Он мылся в общественных банях, когда они были переполнены простым народом, причем для него приносили кувшины с драгоценнейшими пахучими маслами. Однажды кто–то сказал ему: «Счастливы вы, цари, могущие позволить себе столь сладкие благовония». Не ответив, Антиох подошел на следующий день к тому месту, где мылся тот человек, и велел вылить ему на голову огромный кувшин наилучшего масла, называемого «стакта». Тут все присутствующие, повскакав, стали кататься в пролитом аромате, ползая, смеясь, по липкому полу; не отставал от них и сам царь.
Тот же Антиох, услышав об играх, устроенных в Македонии римским военачальником Эмилием Павлом, и желая превзойти последнего в великолепии, разослал послов и феоров по городам с известием об играх, которые он собирался дать под Дафной; он рассчитывал, что эллины очень захотят посетить их. Царь начал празднество с торжественного шествия, проходившего следующим образом. Впереди шли 5 тысяч мужей цветущего возраста в римских кольчугах, за ними следовали 5 тысяч мисийцев, к которым пристроились 3 тысячи легковооруженных киликийцев в золотых венках. За ними двигались 3 тысячи фракийцев и 5 тысяч галатов. Далее шли 20 тысяч македонцев, из которых 2 тысячи несли золотые щиты, 5 тысяч — медные, а остальные — серебряные. Сразу за македонцами следовали 240 пар гладиаторов. Строй продолжали 1 тысяча нисейских всадников и 3 тысячи воинов–граждан, из которых большинство надели золотые нащечники и золотые венки, остальные имели серебряные нащечники. За ними показались так называемые «конные этеры»; их было около тысячи и все в золотых нащечниках. К ним примыкал отряд царских друзей, одинаковых по числу и по устройству. Далее следовала тысяча отборных мужей в сопровождении так называемой агемы, по общему мнению, лучшего в мире конного войска, числом с тысячу всадников. Замыкала шествие панцирная конница, в которой и люди, и лошади были полностью закованы в доспехи; всего полторы тысячи всадников. И все упомянутые участники парада носили пурпурные плащи, многие из которых были вытканы золотом и украшены вышивкой, изображавшей фигуры. За ними ехали сто колесниц, запряженных шестерками, и сорок четверками, а потом увидели колесницу с четырьмя слонами, и другую с двумя слонами; тридцать шесть слонов в уборах следовали по одному.
<195> Трудно описать остальную процессию, поэтому укоротим наш рассказ. Около восьмисот эфебов следовало в золотых венках, также вели около тысячи жирных быков, несли около трехсот жертвенных столов и восемьсот слоновьих бивней. Что касается священных изображений, никто не сумел бы их сосчитать: статуи всех бессмертных (настоящих и ими считающихся), полубогов или героев, известных людям, представали взору присутствующих, одни позолоченные, другие в расшитых золотом одеяниях. И перед всеми ними лежали роскошно изданные истории, повествующие о каждом из них соответственно. За ними следовали изображения Ночи и Дня, Земли и Неба и Зари и Полудня. О количестве же красовавшейся там золотой и серебряной утвари можно догадаться по следующему факту: только один из друзей царя, писец Дионисий, выставил на процессии тысячу рабов, несущих серебряные сосуды, причем любой из них весил не меньше тысячи драхм. Потом шло шестьсот царских рабов с золотыми сосудами. Затем около двухсот женщин разбрызгивали драгоценное масло из золотых кувшинов. Их сменили восемьдесят женщин, возлежащих в носилках с золотыми ножками и пятьсот в носилках с серебряными ножками, все богато одетые. Вот каковы были самые замечательные участники парада. Игры, гладиаторские бои и ловли зверей продолжались тридцать дней, из них в течение первых пяти все участники умащались в гимнасии шафрановым маслом из пятнадцати золотых сосудов; столько же было сосудов с киннамоновым и нардовым маслом, а в последующие дни приносились еще масла из шамбалы, майорана и ириса, все редкого аромата. Для пира расставили тысячу триклиниев с одной стороны и полторы тысячи с другой, роскошно их обустроив. Распоряжался на празднестве сам царь. На худой лошади он объезжал процессию, указывая кому двигаться вперед, кому стоять на месте. Во время симпосия он торчал у входа, приглашая войти одних и рассаживая на ложа других, и сам вводил прислужников, подававших блюда. И обходя гостей, он не успевал присесть где–нибудь, как сразу же бросался куда–нибудь еще. Временами он швырял прочь кусок пищи или чашу, хотя уже подносил их к губам и, внезапно вскочив, менял местоположение или бродил среди пирующих, которые по очереди пили за его здоровье, пока сам он перешучивался с актерами. Когда пиршество порядком затянулось, и многие уже разошлись, мимы внесли царя, закутанного с головы до ног, и положили на землю, словно он тоже был лицедей. Сначала он лежал неподвижно, но при первых звуках музыки стремительно поднялся и сплясал вместе с шутами, так что гости от стыда разбежались. Весь этот праздник был оплачен отчасти из средств, присвоенных им в Египте, когда он нарушил договор с мальчиком–царем Филометором, и отчасти из денег, которые дали ему друзья. Он также разграбил большинство храмов.
<196> Софисты подивились умственному состоянию царя, сочтя Антиоха не славным, но действительно сумасшедшим ….. Мазурий добавил потом рассказ о процессии, которую устроил в Александрии наилучший царь Птолемей Филадельф; событие это записано Калликсеном Родосским в четвертой книге его трактата «Об Александрии». Он говорит: «Прежде, чем поведать о процессии, я опишу палатку, воздвигнутую внутри крепости, отдельно от того места, где бывали солдаты, ремесленники и приезжие. Действительно, красота ее была великолепна для глаз, и о ней не вредно также послушать. Палатка могла вместить в себя сто тридцать лож, расставленных по кругу. Деревянные колонны стояли на одинаковом расстоянии друг от друга, по пять с каждой длинной стороны в пятьдесят локтей высотою, но по четыре с каждой стороны покороче; над ними была прилажена квадратная перекладина, которая держала всю крышу над местом симпосия. С крыши ниспадал алый балдахин с белыми краями, закрывающий середину потолка, тогда как на каждой стороне имелись брусья, с которых свисали массивные ковры с белыми полосами; между брусьями мастера разрисовали панели. Из колонн четыре [угловых] имели вид пальм, а стоявшие в середине были в форме [вакхических] тирсов. Снаружи колонн с трех сторон находится портик с колоннадой и со сводчатой кровлей, где гости оставляли свою свиту. Внутри палатку обрамляли пурпурные занавеси, только в пространстве между колоннами были развешаны шкуры зверей, необычайные по разнообразию и по величине. Площадь же, остававшаяся под открытым небом, была покрыта ветвями мирта, лавра и прочими подходящими случаю сучьями. Пола не было видно из–за устилавших его разного рода цветов. Ибо Египет, благодаря своему умеренному климату и стараниям садоводов может производить растения, которые редко где сыщешь и найдешь только в определенное время сезона в других странах, и он порождает цветы в изобилии круглый год, так что в египетской земле легко достать розы, левкои и другие цветы. Поэтому, когда празднество устроили в середине зимы, то гости не поверили своим глазам. Ибо цветов, которых в любом другом городе можно было с трудом раздобыть лишь на простой венок, здесь с избытком хватило на то, чтобы увенчать массу возлежащих приглашенных и, кроме того, они полностью покрывали пол палатки, являя зрелище потрясающе прекрасного луга. У колонн, поддерживающих палатку, помещалось сто мраморных фигур работы ранних мастеров. Между колоннами были выставлены картины художников сикионской школы, чередующиеся с огромным разнообразием отборных изображений; видели там также хитоны, расшитые золотом, и красивые военные плащи: на одних из них были вытканы лики царей, на других сцены из мифологии. Над ними висели по кругу золотые и серебряные щиты. И еще наверху были устроены углубления размером в восемь локтей, по шесть с каждой длинной стороны палатки и четыре со сторон покороче, и они были заполнены статуями пирующих персонажей, взятых из трагедий, комедий и сатировских драм и одетых в настоящие платья; перед ними стояли золотые чаши, и эти симпосии были представлены в углублениях напротив друг друга. <197> В промежутках между углублениями строители оставили ниши, в которых стояли дельфийские золотые треножники с серебряными ножками. А на самой вышине потолка взирали золотые орлы величиной в пятнадцать футов. С двух сторон стояло сто золотых лож с ножками в виде сфинксов, так что спереди вход был открытым. На ложах были разостланы ковры из шерсти отличного качества, оттороченные пухом с обеих сторон, и на них были накинуты покрывала, вышитые с исключительным искусством. В середине помещения ноги гостей ступали по гладким персидским коврам, на которых были вытканы изображения зверей великолепной работы. Рядом с возлежащими гостями стояли двести золотых триподов с серебряными ножками, по два на каждое ложе, а позади блестели сто серебряных тазов и столько же кувшинов, приготовленных для мытья рук. На виду у пирующих возвышалось другое ложе на котором красовались кубки, чаши и прочая посуда на любой вкус — все золотое и усыпанное драгоценными камнями, изготовленное лучшими мастерами. Рассказывать про всю утварь обстоятельно и подробно показалось бы мне утомительным, но ее общий вес в единой массе достигал приблизительно десяти тысяч серебряных талантов.
Описав палатку вместе с ее содержимым, приступим к повествованию о процессии. Шествие происходило на городском стадионе <в Александрии>, и открывала его колонна Утренней Звезды <Венеры>, потому что процессия началась во время ее появления. Затем следовала часть процессии, носящая имена родителей <Птолемея Сотера и Береники> царя и царицы <Птолемея Филадельфа и Арсинои>. За ними выступали колонны, посвященные всем богам с соответствующими каждому божеству декоративными атрибутами. Последней выпало идти колонне Вечерней Звезды, которая тогда, в середине зимы как раз всходила. Если кто–то желает узнать об этом поподробнее, пусть возьмет и изучит записи, касающиеся пятилетних игр. В колонне Диониса первыми шагали силены, расталкивающие толпу и одетые одни в пурпуровые хламиды, другие в красные. К ним тесно примыкали сатиры, которых шло по двадцать с каждой стороны стадиона и которые несли факелы, украшенные позолоченными плющами. За ними шествовали Ники с золотыми крыльями; они держали курильницы в шесть локтей высотой, украшенные позолоченными ветвями плюща; женщины были одеты в расшитые рисунками хитоны и увешаны массой золотых ювелирных изделий. За ними двигали в шесть локтей длиною двойной алтарь, разрисованный позолоченной листвой плюща; его украшал также золотой венок из виноградных листьев, обвитый полосатыми белыми лентами. За ним следовали сто двадцать мальчиков в пурпуровых хитонах, неся ладан и смирну и кроме того шафран на золотых досках. За ними шли сорок сатиров в золотых венках из плюща; их тела были натерты у кого пурпуром, у кого суриком и другими красками; они несли золотой венок, свитый из листьев винограда и плюща. <198> За ними семенили два силена в пурпуровых плащах и белых башмаках. Один из них имел на голове широкополую шляпу и держал в руке золотой жезл глашатая; другой нес трубу. Между ними вышагивал муж выше четырех локтей ростом в облачении и маске трагического актера и с золотым рогом Амалфеи: его звали «Годом». За ним поспевала женщина ослепительной красоты, не уступавшая ему ростом, одетая в запоминающийся хитон и имеющая на себе множество золотых украшений; в одной руке она несла венок из листьев персидского дерева, а в другой пальмовую ветвь: ее звали Пятилетием. За ней следовали четыре Оры (времена года), все разодетые и несущая каждая соответствующие плоды. Потом были две курильницы размером в шесть локтей, украшенные золотым плющом, и между ними помещался золотой квадратный жертвенник. Затем опять шли сатиры с золотыми венками из плюща и в алых туниках; одни тащили золотой ковш, другие — золотой кубок. За ними выступали поэт Филиск, по совместительству жрец Диониса, и вся актерская гильдия. Следом несли дельфийские триподы, награды хорегам атлетов: один, высотою в девять локтей, хорегу мальчиков, второй, в двенадцать локтей, хорегу взрослых мужей. За ними сто восемьдесят человек толкали четырехколесную повозку в четырнадцать локтей длиной и в восемь шириной; на ней стояла статуя Диониса в десять локтей вышиной, совершавшая возлияние из золотого кубка и облаченная в пурпуровый хитон до пят и в прозрачный шафрановый плащ, а на плечи ее был наброшен пурпуровый гиматий, усыпанный золотыми блестками. Перед ней помещались золотой лаконский кратер вместимостью в пятнадцать метретов и золотой трипод, на который поставили золотую курильницу и два золотых фиала, наполненных корицей и шафраном. Над статуей был натянут балдахин, украшенный плющом, виноградной гроздью и прочими земледельческими плодами, и развешаны венки, ленты, тирсы, тимпаны, повязки, а также сатировские, комические и трагические маски. Колесницу сопровождали жрецы и жрицы, хранители священных одеяний, разнообразные священные гильдии и женщины с веялками. Следом шли македонские вакханки, так называемые мималлонки, бассарки и лидянки, распустившие волосы и увенчанные одни змеями, другие тисом, виноградными листьями и плющом; они держали в руках кто кинжалы, кто змей. За ними шестьдесят человек влекли четырехколесную повозку в восемь локтей, на которой восседала статуя Нисы в восемь локтей вышиной, одетая в желтый хитон с золотыми блестками и закутанная в лаконский гиматий. Статуя эта время от времени, совершала возлияние молоком из золотого фиала и снова садилась. В левой руке она держала вакхический тирс, увитый лентами, и сама была увенчана золотым плющом и роскошной виноградной кистью из драгоценных камней. Над ней также раскинули балдахин, а к углам колесницы прикрепили четыре позолоченных светильника. <199> Сразу следом триста человек везли другую четырехколесную повозку в двадцать локтей длиной и в шестнадцать шириной; на ней помещался давильный пресс в двадцать четыре локтя вышиной и в пятнадцать шириной, набитый виноградными гроздьями. И шестьдесят сатиров топтали их, распевая гимн урожаю, а Силен руководил ими. И через всю дорогу текло виноградное сусло. Следующую четырехколесную повозку, длиной в двадцать пять локтей и шириной в четырнадцать, волокли шестьсот человек; на ней лежал винный мех, вмещавший три тысячи метретов и сшитый из леопардовых шкур; из него, развязанного, весь путь медленно вытекало вино. За мехом шли сто двадцать увенчанных сатиров и силенов, одни с ковшами, другие с флейтами, третьи с огромными ферикловскими чашами — и все это было из золота. Сразу же за ними проследовал серебряный кратер, вмещавший шестьсот метретов, на четырехколесной повозке, которую тащили шестьсот человек. Под краями, ушками и под основанием кратера имелись выгравированные фигуры, а посередине проходила вокруг золотая полоса, наподобие венка, усеянная драгоценностями. Следом несли две серебряные подставки для киликов в пятнадцать локтей длиной и в шесть высотой, целиком сверху донизу и на выпуклостях украшенные многочисленными резными фигурами размером в полтора и в один локоть. Было там десять огромных чанов и шестнадцать кратеров, самый крупный из которых вмещал тридцать метретов, а самый меньший пять. Потом было двадцать четыре котла с украшениями в виде желудей, и все котлы на подставках, и два серебряных давильных пресса, на которых помещались двадцать четыре кувшина, стол из прочного серебра в двенадцать локтей длиною и тридцать других столов в шесть локтей длиною. К ним добавлялось четыре трипода, один из которых имел в периметре шестнадцать локтей и был целиком серебряный, тогда как другие три, поменьше, были усыпаны драгоценными камнями в середине. За ними несли дельфийски триподы из серебра, числом восемнадцать, помельче предыдущих, с чеканными изображениями на углах и вместимостью в четыре метрета. Было еще двадцать шесть кувшинов для воды, шестнадцать панафинейских амфор, сто шестьдесят сосудов для охлаждения вина, из которых самый большой вмещал шесть метретов, а меньший два. Все эти сосуды были из серебра.
Затем шествовали люди, которые несли золотую утварь — четыре лаконских кратера, перевязанных виноградным листьями ….. другие объемом в четыре метрета и два кубка коринфской работы на подставках; их украшали сверху сидящие гравированные фигурки, очень запоминающиеся, а ниже и вокруг были заботливо вырезаны рельефные изображения; каждый из кубков вмещал по восемь метретов. Были также давильный пресс, вмещавший десять глиняных кувшинов, два таза объемом в пять метретов каждый, пара кофонов емкостью в два метрета и двадцать два сосуда для охлаждения вина, из которых наибольший содержал тридцать метретов, а наименьший десять. Четыре огромных золотых трипода несли в процессии и еще золотой ящик для золотой утвари, усеянный самоцветами и высотою в десять локтей, имеющий десять отдельных полок с множеством резных фигур величиною в четыре пядени, тщательно сработанных; были также две подставки для чаш и два позолоченных прозрачных сосуда, две золотые подставки в четыре локтя высотой и три другие поменьше, четыре кувшина для воды, алтарь в три локтя высотой и двадцать пять подносов для лепешек. <200> За всем этим следовали тысяча шестьсот мальчиков в белых хитонах и с венками на голове, одни в плющевых, другие в сосновых; двести пятьдесят из них несли золотые кружки, четыреста — серебряные, тогда как триста двадцать держали в руках золотые или серебряные охладители для вина. За ними другие мальчики несли глиняные кувшины для сладостей, двадцать из них были из золота, пятьдесят — из серебра, триста были разрисованы разнообразными восковыми красками. И поскольку в кувшинах и пифосах уже были сделаны смеси, все присутствующие на стадионе излучали «сладость».
Потом в каталоге Калликсена упоминаются размером в четыре локтя столы, на которых были представлены с роскошью замечательные сцены <из жизни богов>, в том числе и брачная спальня Семелы, где некоторые персонажи носили раззолоченные хитоны с драгоценнейшими камнями. Еще следует упомянуть «четырехколесную повозку длиною в двадцать два локтя и шириною в четырнадцать, которую влекли пятьсот человек; на ней была устроена глубокая пещера, обильно осененная плющом и тисом. Оттуда в течение всего пути вылетали голуби, вяхири и горлицы с привязанным за лапку петлями, так что зрители могли легко их поймать. И там же били два источника: один из молока, другой из вина. И все нимфы, окружающие его [младенца Диониса], были в золотых венках, а Гермес держал золотой жезл глашатая, и все были в богатых одеяниях. На другой повозке, где изображалась сцена возвращения Диониса из Индии, бог ростом в двенадцать локтей возлежал на спине слона, облаченный в пурпуровый плащ и увенчанный золотым венком из плюща и виноградных листьев; он держал в руках золотой тирс и был обут в сандалии с золотыми ремнями. Перед ним на слоновьей шее восседал сатир ростом в пять локтей и в золотом сосновом венке; в правой руке он держал золотой козий рог, подавая им сигналы. Слон имел золотую сбрую и золотой венок из плюща вокруг шеи. За этой повозкой следовали пятьсот юных девушек, одетых в пурпуровые хитоны с золотыми поясами; сто двадцать из них, идущие впереди, были в золотых сосновых венках, а вслед за ними шли сто двадцать сатиров в золотых, серебряных и медных доспехах. За ними следовали пять отрядов силенов и сатиров верхом на ослах и в венках. Ослы имели налобную броню и упряжь одни из золота, другие из серебра. Потом были пущены вперед двадцать четыре колесницы, запряженные слонами, шестьдесят парных упряжек козлов, двенадцать — безрогих антилоп, семь — египетских газелей, пятнадцать — африканских газелей, восемь — страусов, семь — ослов–оленей, четыре — диких ослов и четыре конные колесницы. На всех них восседали маленькие мальчики в хитонах и широкополых шляпах как у возниц, а рядом с ними пристроились маленькие девочки с крошечными щитами и тирсами и одетые в позолоченные гиматии. Мальчики–возницы были в сосновых венках; девочки были увенчаны плющом. Сразу за ними следовали шесть парных упряжек верблюдов, по три с каждой стороны. <201> За ними двигались повозки, и на них помещались варварские шатры, под которыми сидели индийские и другие женщины, одетые как пленницы. Потом верблюды везли триста мин ладана, триста мин мирры и двести мин шафрана, корицы, киннамона, касатника и всяких других ароматов. Следом шли данники–эфиопы, одни из которых несли шестьсот слоновьих бивней, другие — две тысячи стволов эбенового дерева, третьи — шестьдесят кратеров, наполненных золотыми и серебряными монетами и золотым песком. Далее шагали два охотника с позолоченными рогатинами. Вели также две тысячи четыреста псов индийской, гирканской, молосской и других пород. Затем сто пятьдесят человек несли деревья, облепленные разнообразными видами зверей и птиц. После в клетках несли попугаев, павлинов, цесарок, фазанов и эфиопских птиц в громадном количестве».
Рассказав о многом другом и перечислив стада животных, Калликсен добавляет: «Было сто тридцать эфиопских овец, триста арабских, двадцать эвбейских, а также двадцать шесть белоснежных индийских быков, восемь эфиопских, одна большая белая медведица, четырнадцать леопардов, шестнадцать пантер, четыре рыси, три барса, один жираф и один эфиопский носорог. Затем на четырехколесной повозке ехал Дионис в виде просителя у алтаря Реи, спасавшегося от преследований Геры. Он был в золотом венке, а рядом с ним стоял Приап, увенчанный золотым плющом. Статую Геры венчала золотая диадема. Еще были статуи Александра и Птолемея с золотыми венками из плюща. Статуя Добродетели, стоявшая рядом с Птолемеем, была украшена золотым оливковым венком. Приап, стоявший подле них, также был увенчан золотым венком из плюща. Город Коринф, находившийся по соседству с Птолемеем, был увенчан золотой лентой. Рядом со всеми этими изображениями помещались подставка для чаш, набитая золотыми монетами, и золотой кратер вместимостью в пять метретов. За повозкой следовали женщины в очень богатых гиматиях и украшениях; они носили имена городов, одни ионийских, остальные эллинских полисов в Азии и островов, находившихся под владычеством персов; все они были в золотых венках. На других повозках везли вакхический золотой тирс в девяносто локтей длины и серебряное копье в шестьдесят локтей длины, а на одной повозке возвышался золотой фалл в сто двадцать локтей, разрисованный разнообразными цветами и обвитый позолоченными нитями; на его кончике красовалась золотая звезда окружностью в шесть локтей».
Множество всяких вещей упоминалось в рассказе о той процессии, но я выбрал только те изделия, что содержали золото и серебро. А ведь там было немало достопамятного, в том числе масса зверей и лошадей и двадцать четыре преогромных льва. «Видели на процессии и другие повозки с изображениями царей и многих богов. За повозками шел хор из шестисот мужей; из них триста музыкантов в золотых венках играли одновременно на позолоченных кифарах. <202> За ними выступали две тысячи быков одинакового цвета с позолоченными рогами, с золотым звездами на лбу и с венками между рогами, с ожерельями и эгидами на груди; все это было золотое. Следом шло шествие в честь Зевса и всех прочих богов, сопровождаемое поклонниками Александра, чье золотое изображение, держа его с обеих сторон, Ника и Афина везли на колеснице, запряженной живыми слонами. В процессии пронесли также многочисленные троны из золота и слоновой кости; на одном из них лежала золотая диадема, на другом — позолоченный рог, на третьем — золотой венок и на четвертом — еще один рог из чистого золота. На троне Птолемея Сотера лежал венок, изготовленный из десяти тысяч золотых монет. В процессии фигурировали также триста пятьдесят золотых курильниц и позолоченные [четыре или пять] алтари с золотыми венками, а к одному из них были прикреплены четыре золотых факела длиною в десять локтей. И несли еще две позолоченные жаровни; одну в двенадцать локтей в окружности и шесть в высоту, и другую в пятнадцать локтей. Несли золотые дельфийские триподы: девять в четыре локтя, восемь в шесть локтей, один в тридцать локтей, и на нем стояли золотые изображения размером в пять локтей, и его опоясывал золотой венок из виноградных листьев. Проследовали мимо семь золоченных высотою в восемь локтей, позолоченный жезл глашатая в сорок пять локтей длиной, золоченый перун в сорок локтей длиной, золоченая божница в сорок локтей периметром и вдобавок двойной рог в восемь локтей высотой. Море золоченых изображений было в процессии, по большей части в двенадцать локтей высотой, в том числе фигуры диких зверей необычайной величины и орлы в двадцать локтей высотой. Три тысячи двести золотых венков были представлены в процессии и среди них миртовый венок из золота в восемьдесят локтей окружностью, усыпанный драгоценными камнями. Он украшал портал святилища Береники, как и золотая эгида. Богато разодетые девушки несли массу золотых диадем; одна была в два локтя высотой и в шестнадцать локтей в окружности. Пронесли также золотой панцирь в двенадцать локтей и другой, серебряный, в девять локтей, с двумя золотыми перунами, и еще дубовый венок из золота с драгоценными камнями. Было двадцать золотых щитов, двадцать четыре золотых вооружений, две пары золотых поножей в три локтя длиной, двенадцать золотых блюд, множество фиалов, тридцать кувшинов для вина, десять больших масленок, двенадцать кувшинов для воды, пятьдесят подносов для лепешек, самые различные столы, пять подставок для золотой утвари и рог из золота в тридцать локтей длиной. И эти золотые изделия не входили в число тех, что несли в колонне Диониса. Далее ехали четыреста повозок с серебряной посудой, двадцать с золотой и восемьсот с благовониями. <203> За ними следовали конница и пешие воины, прекрасно вооруженные: пеших было около пятидесяти семи тысяч шестисот человек, конницы — двадцать три тысячи двести всадников. Все они шли в соответствующем облачении, а сколько доспехов солдаты не надели, вряд ли можно сосчитать». Но Калликсен приводит список. «На играх двадцать лиц получили на голову золотые венки, Птолемей [Сотер] в первую очередь и потом Береника были почтены тремя статуями на золотых колесницах и священными участками в Додоне. Общий расход составил, в переводе на родосские деньги, примерно две тысячи двести тридцать девять талантов и пятьдесят мин; и вся эта сумма была уплачена экономами до завершения зрелища благодаря усердию вручавших венки. А их сын, Птолемей Филадельф, был награжден двумя золотыми статуями на золотых колесницах, воздвигнутых на колоннах: их размеры достигали одна шести локтей в высоту, пять — пяти локтей и шесть — четырех локтей.
Какое царство, друзья сотрапезники, когда–либо так изобиловало золотом? Конечно, не то, которое присвоило богатства Персии и Вавилона, или которое обрабатывало рудники, или которое владело рекой Пактол, приносящей золотой песок. Ибо только Нил по праву зовется «златотекущим», Нил, дарующий истинное золото в виде беспредельных урожаев, которые собираются без риска и которых хватает всем людям сполна наподобие Триптолема, посылаемого в каждую землю. Поэтому не зря византийский поэт по имени Парменон говорит: «О Нил, Египта Зевс!». Филадельф превосходил многих царей богатством и с усердием занимался всеми своими сооружениями, так что опередил остальных и числом принадлежащих ему кораблей. Самыми крупными были у него два тридцативесельных, один двадцативесельный, четыре тринадцативесельных, два двенадцативесельных, четырнадцать одиннадцативесельных, тридцать девятивесельных, тридцать семь семивесельных, пять шестивесельных и семнадцать пятивесельных, а судов, начиная с четырехвесельных и кончая полутриерой, он имел вдвое больше. Кораблей же, посылаемых на острова и в подвластные ему города, в том числе и в Ливию, насчитывалось более четырех тысяч. А что касается количества книг, зданий библиотек, собрания Музея, то о них я не буду даже и говорить, все люди помнят.
Но поскольку мы уже завели речь о снаряжении судов, послушайте (оно того стоит) рассказ о кораблях, построенных царем Птолемеем Филопатором. Тот же Калликсен пишет про это в первой книге сочинения «Об Александрии», сообщая следующее: «Филопатор построил тессараконтеру, сорокавесельный корабль, длиной в двести восемьдесят локтей; его ширина от одного борта до другого была тридцать восемь локтей; высота до носовой вышки достигала сорока восьми локтей, а расстояние от вымпела на корме до подводной части измерялось в пятьдесят три локтя. <204> Судно имело четыре руля длиной в тридцать локтей каждый, тогда как весла для самых верхних гребцов, наиболее длинные, были в тридцать восемь локтей; весла эти несли свинец в рукоятках и были очень тяжелы внутри корабля, но легки в уключинах. Корабль имел два носа, две кормы и семь таранов, из них один главный, а другие шли, уменьшаясь в размерах, и некоторые были установлены у носовых брусьев. Судно имело двенадцать обручей в шестьсот локтей каждый. Оно обладало изумительно гармоничными пропорциями. Чудесно было и его убранство: и нос, и корму украшали изображения не меньше двенадцати локтей высотой, и каждое доступное пространство покрывалось росписью восковыми красками; всю поверхность между веслами до киля обвивали вокруг листья плюща и вакхические тирсы. Корабль был прекрасно оснащен в любой своей части. При испытании он вместил более четырех тысяч гребцов и четыреста человек обслуги и 2850 моряков экипажа, да еще под скамьями гребцов находилось немало народу и масса провианта. Судно было спущено на воду с особого катка, на возведение которого, как говорили, потратили столько леса, сколько хватило бы на постройку пятидесяти пентер. Спуск происходил на глазах у толпы и сопровождался возгласами удивления и звуками труб. Позже один финикиец придумал другой способ спуска на воду. Он выкопал ров под кораблем, равный его длине, близ гавани, выложил дно этого рва крепким камнем на пять локтей в глубину, пригнал одну за другой поперечные балки в его ширину, оставив пространство под ними в четыре локтя глубины, потом, открыв доступ морскому потоку, он заполнил водой всю канаву, куда легко ввел с помощью рабочих судно; ….. перегородив вход, который был открыт вначале, они выкачали морскую воду машинами. Когда это было сделано, судно оставалось в безопасности, покоясь на вышеупомянутых балках.
Филопатор построил также речное судно, или так называемый «плавучий дом» (θαλαμηγός), имеющий полстадия в длину и тридцать локтей в наибольшей ширине. Высота же его, вместе с воздвигнутой на нем палаткой, была чуть меньше сорока локтей. По форме оно не походило ни на военное судно, ни на купеческое, поскольку было создано для плаванья по реке. Ибо ниже подводной части оно было плоское и широкое, тогда как надводная часть вздымалась очень высоко, а верхние части его сторон, особенно у носа, выдавались на значительное расстояние, являя приятный глазам изгиб. Судно имело два носа и две кормы, которые постарались спроектировать повыше по той причине, что волны в Ниле часто бывают весьма не низкие. Середину судна занимали столовые комнаты, спальни и уборные. Вокруг корабля с трех сторон шли двойные «улицы». Периметр одной из них достигал не меньше пяти плефров. <205> Под верхней палубой скрывалось что–то вроде портика со стенами и дверьми, устроенного в виде пояса. Поднявшийся на борт у кормы видел перед собой вестибюль с колоннадой по сторонам, тогда как напротив носа были возведены главные ворота, сделанные из слоновой кости и самого дорогого дерева. Миновавший эти пропилеи оказывался на своего рода просцении под крышей. Под стать пропилеям в кормовой части, с поперечной стороны был второй вестибюль, куда вел портал с четырьмя воротами. Справа и слева внизу имелись отверстия для вентиляции. За воротами находилась обширнейшая каюта, окаймляемая рядом колонн и вмещавшая двадцать лож, большинство из которых были сделаны из сирийского кедра и милетского кипариса. Каюту окружали двадцать дверей с гармонично пригнанными панелями из пахучего кедра и с орнаментами из слоновой кости. Их поверхность усеивали декоративные гвозди, которые, как и дверные кольца, были отлиты из красной меди, позолоченной в огне. Столбы колонн были из кипариса, а капители, коринфского ордера, были покрыты золотом и слоновой костью. Вся станина на колоннах была из золота; прикрепленный к ней фриз содержал замечательные изображения из слоновой кости размерами более локтя, посредственной отделки, правда, но впечатляющие вложенными в них средствами. Столовую залу украшал прелестный потолок с углублениями и позолоченными скульптурными узорами. Рядом со столовой находилось спальное отделение из семи лож; узкий поперечный проход граничил с женским покоем, где была еще одна столовая, с девятью ложами, сравнимая с большой столовой по великолепию, и спальня с пятью ложами.
Так выглядело убранство до первой палубы. Из спального отделения трап вел наверх, где была другая каюта, вмещавшая пять лож; ее украшал потолок с ромбовидными панелями, а по соседству помещалась столовая зала, опоясываемая колоннадой из индийского мрамора. Рядом с этой колонной находилось спальное отделение, которое по обустройству не отличалось от упомянутого прежде. Идущий по направлению к носу попадал в покой Диониса, вмещавший в себя тридцать лож и окруженный колоннадой с позолоченным карнизом до архитрава; потолок покоя соответствовал характеру божества. Здесь, у правого борта, была устроена пещера, переливающаяся агатами и золотом; там содержались статуи членов царской семьи из паросского мрамора. <206> Чудесна была и еще одна столовая, расположенная на кровле самой большой каюты; вместо крыши ее покрывали пурпурные занавеси, которые в пути натягивались на особые спицы. Следом шла открытая палуба, занимающая пространство прямо под вестибюлем, простиравшимся ниже; винтовая лестница приводила с этой палубы в закрытую «улицу» и в столовую с девятью ложами. Последняя была устроена в египетском стиле, то есть с утолщенными в верхней части колоннами и с чередующимися белыми и черными подушками капителей. Некоторые капители колонн у египтян имеют круглую форму, а все очертание их похоже на цветок слегка приоткрывшейся розы. Вокруг же так называемой «корзины» вместо спиралей и аканфов греческих капителей были нанесены чашечки водяных лилий и плод набухших почками пальм, но иногда вырезают и другие цветы. «Корень» капители, соединяющийся с цилиндрической частью, также был составлен из переплетающихся друг с другом цветов и листьев египетских бобов. Вот какова конструкция египетских колонн. И стены в Египте воздвигаются вперемежку из белого и черного камня, но иногда также из алебастра. И немало других комнат находилось в чреве корабля от носа до кормы. Высота его мачты достигала семидесяти локтей; парус из тонкого льна придерживался пурпурным топселем (или марселем).
Но все богатство царя Филадельфа, лелеемое столь долгое время, растранжирил последний Птолемей, тот самый, который начал войну против Габиния, но он был не человек, а флейтист и фокусник.
О корабле, сооруженном Гиероном Сиракузским под присмотром геометра Архимеда, я не вправе умолчать. Некий Мосхион опубликовал о нем сочинение, которое я недавно с прилежанием прочитал. Мосхион пишет: «Диоклид Абдерский восхищается гелеполой, придвинутой Деметрием к стенам города Родоса; Тимей — погребальным костром сицилийского тирана Дионисия, Гиероним — убранству колесницы, сработанной для перевозки тела Александра, Поликлит — светильником, изготовленным для царя Персея. Сиракузский же царь Гиерон, большой друг римлян, не только возводил храмы и гимнасии, но был также ревностным кораблестроителем особенно в создании транспортных судов. О постройке одного из них я и расскажу. Запасаясь материалом, царь приказал доставить с Этны столько леса, что его хватило бы на шестьдесят триер. Потом он велел приготовить гвозди, клинья, ребра и все другое необходимое, привезенное отчасти из Италии, отчасти из Сицилии и из других мест: в частности, конопля для канатов пришла из Иберии, а пенька и смола — с реки Родан. Он также собрал отовсюду плотников вместе с прочими мастеровыми и поставил над ними зодчего Архия Коринфского, который с усердием взялся за дело. Царь лично надзирал за строительством целыми днями. <207> За шесть месяцев корабль был наполовину закончен ….. Каждая завершенная часть обтягивалась свинцовыми листами, чем занимались триста рабочих, не считая подручных. Потом решили спустить готовую часть корабля в море и доделать его там. По поводу спуска поднялось немало споров, но механик Архимед один оказался способен сдвинуть огромную махину с места. Он сделал это с несколькими помощниками посредством изобретенной им лебедки. Достройка продолжалась тоже шесть месяцев. Все судно было обшито медными заклепками, большинство из которых весило по десять мин, тогда как остальные были в полтора раза тяжелее: ими скрепляли ребра, сверля для них отверстия буравами. Дерево обшили свинцовыми плитками, подложив под них льняную ткань, пропитанную смолой. Покончив с наружной отделкой корабля, занялись внутренней.
Судно имело двадцать скамей для гребцов и три прохода. Самый нижний из них представлял из себя сеть лестниц, по которым спускались в трюм, второй позволял пройти к каютам, третий и последний предназначался для вооруженной стражи. По обе стороны среднего прохода располагалось тридцать кают, вмещавших по четыре ложа. Каюта для кормчих вмещала пятнадцать лож и содержала три отдельных покоя, вмещавших по три ложа; по соседству с ними на корме находился и камбуз. Все эти помещения имели мозаичный пол из различного камня; мозаика с необыкновенным искусством изображала все сцены Илиады, и не только на полу, но и на потолке, на дверях и на предметах обстановки. На уровне верхнего прохода располагались гимнасий и «улицы», чьи размеры соответствовали величине корабля. Там были разнообразные сады, изобилующие удивительными растениями и орошаемые через невидимые для глаз свинцовые трубки. Были там и беседки из белого плюща и виноградных лоз, корни которых питались в наполненных землей пифосах, получая от них влагу, как и сады. Тень от беседок осеняла гуляющих. Рядом имелось святилище Афродиты, вмещавшее три ложа с полом из агата и из других прекраснейших камней.
К Афродисию примыкала читальня на пять лож со стенами и дверями из самшита, с библиотекой и солнечными часами на потолке, подобными ахрадинским. Была также баня на три ложа с тремя медными ванными и с бассейном из пестрого тавроменийского мрамора, вмещавшей пять метретов. Было и множество комнат для моряков и для тех, кто следил за трюмом. Отдельно от жилой части располагались конюшни, по десять с каждой стороны судна, а рядом с ними помещался склад с сеном для лошадей и с принадлежностями всадников и рабов. <208> На носу стояла закрытая цистерна для воды вместимостью в две тысячи метретов, сработанная из досок, законопаченная смолой и зачехленная парусиной. По соседству с ней находился рыбный садок, обитый свинцом и досками; его наполняли морской водой и держали там рыб. С обеих сторон корабля выступали брусья, с одинаковыми промежутками; на них помещались (помимо хранилищ для леса) печи, кухни, ручные мельницы и масса прочей утвари. Снаружи весь периметр корабля опоясывали кариатиды в шесть локтей высотою, которые отстояли на одинаковом друг от друга расстоянии и поддерживали триглиф. И весь корабль был разукрашен соответствующей росписью. Еще там возвышались восемь башен, величиной пропорциональные размерам судна: две на корме, две на носу и остальные посередине. На каждой башне было по два выступа, а над ними проделаны отверстия, через которые можно было швырять камни в плывущих внизу врагов. И на каждую башню поднимались четверо юношей в полном вооружении и два лучника. И все башни были забиты камнями и стрелами. Вдоль борта проходила зубчатая стена с настилом позади нее; на настиле стояла катапульта, пускавшая камни весом в три таланта и стрелы в двенадцать локтей длины. Машину эту построил Архимед, и ее дальнобойность составляла целый стадий. За стеной шли соединенные вместе кожаные занавеси, прикрепленные медными цепями к массивным спицам. Судно несло три мачты, к каждой из которых были прикреплены два бруса с камнеметами, чтобы бросать сверху абордажные крючья при атаке и свинцовые глыбы в нападавших. Железный частокол, окаймляющий корабль, защищал его от вражеских атак. Расставленные вокруг бортов и приводимые в движение посредством машин железные вороны могли захватить корпус челнока и притянуть его поближе к точке досягаемости для ударов. По шестьдесят крепких юношей в полном вооружении стояли с каждой стороны судна и столько же задействовалось у мачт и камнеметов. И на медных мачтовых верхушках занимали места люди: трое на первой мачте, двое на второй и один на третьей. Они забирали плетеные корзины с камнями и стрелами, которые рабы поднимали наверх посредством шкива. Якорей было четыре деревянных и восемь железных. Материал для второй и третьей мачт нашли легко, но дерево для первой не без труда отыскал в горах Бруттия какой–то свинопас, а к берегу его доставил Филей, механик из Тавромения. Трюмная вода, хотя ее и набиралось порядочно, откачивалась одним человеком посредством винта, изобретенного Архимедом. Корабль назвали «Сиракузией», но когда Гиерон посылал судно [в Египет], он переименовал его в «Александриду». За ним на буксире шли весельный керкур, способный вместить в себя груз весом в три таланта, рыболовные суда, выдерживавшие полторы тысячи талантов каждое, и множество лодок. Членов экипажа было не меньше ….. <209> Кроме уже упомянутой обслуги еще шестьсот человек ожидали распоряжений, стоя на носу. На корабле существовал и трибунал, состоявший из капитана, кормчего и начальника носовых гребцов: они разбирали совершенные на борту преступления и выносили приговоры согласно сиракузским законам.
На корабль погрузили шестьдесят тысяч медимнов хлеба, десять тысяч кувшинов с сицилийской соленой рыбой, две тысячи талантов шерсти и две тысячи талантов прочих грузов, не считая продовольствия для экипажа. Но когда Гиерону сообщили, что ни одна гавань не способна принять его корабль, либо ему будет угрожать опасность, он решил отослать его в дар царю Птолемею в Александрию, ибо в Египте тогда не хватало зерна. Так он и поступил, и корабль был отведен в Александрию, где его вытащили на берег. Гиерон также вознаградил поэта Архимела, написавшего прославляющую судно эпиграмму, тысячью медимнов пшеницы, отправив их за свой счет в Пирей. Вот эта эпиграмма:
«Кто сотворил на земле столь громадные брусья? Что за владыка
их влек, применив неустанные тросы? Палубу как на подпорах
крепили, каким топором здесь вбивалися гвозди, которыми
склепан сей выпуклый борт высотою аж с Этну, а в ширину он
просторен, как остров кикладский, где плещут эгейские воды?
Взаправду гиганты тесали те доски на тропах небесных. Ведь
мачты его прикасаются к звездам и прячет среди облаков он
троякоспиральные башни. Канаты, что якори держат его, сходны
с теми, что Ксеркс применил, когда связывал путь свой двойной
меж Абидом и Сестом. Недавние письма о сем корабле открывают
того, кто спустил его с суши на море. И то Гиерон, объявляют они,
Гиерокла то сын пребогатый послал урожай всей Элладе и всем
островам, и правитель Сицилии он и дориец. Так проведи ж,
Посейдон, этот челн невредимым по волнам шумящим и синим».
Я <Мазурий> сознательно не упоминаю о священной триере Антигона, на которой он победил военачальников Птолемея у Левколлы, что на Косе, где он и посвятил ее Аполлону, ибо эта триера не составляла по размерам даже третьей или даже четвертой части «Сиракузии» или «Александриды».
Ну вот мы и перечислили «Каталог судов», начав, правда, не с беотийцев <как у Гомера>, но с большой праздничной процессии. А поскольку я уверен, что наш распрекрасный Ульпиан не замедлит привязаться к нам по поводу слова «поставец», упомянутого Калликсеном, то я отвечу ему, что существует речь, приписываемая оратору Лисию и озаглавленная «О поставце»; она открывается словами: «Если, мужи судьи, Лисимен говорил справедливо и разумно…», и дальше он продолжает: «Я не стал бы слишком спорить о самом поставце, который не стоит и тридцати драхм». <210> Что поставец был из меди, ясно из следующей фразы: «В прошлом году я захотел его починить и отправил вещь в кузницу, ибо она состоит из различных частей, и на ней изображены лики сатиров и головы быков … Есть еще другой поставец той же величины. Ведь один и тот же ремесленник создает массу одинаковой или схожей утвари». Здесь Лисий, как и Калликсен, без тумана дает понять, что медные поставцы являются опорами для котлов. Сходно охарактеризовал их и периэгет Полемон; в третьей книге сочинения «К Адею и Антигону»он описывает сюжет картины, нарисованной на стене Полемархова портика во Флиунте; нарисовал ее Силлакс из Регия, упоминаемый Эпихармом и Симонидом. Полемон говорит: «поставец и на нем кубок»). А Гегесандр Дельфийский рассказывает в «Записках о статуях людей и богов» утверждает, что стойка в Дельфах работы Главка из Хиоса не что иное, как вид железного поставца, посвященного Алиаттом; о нем упоминает Геродот, называя его подставкой для кратера. Так говорит Гегесандр. Но и мы видели его среди подношений в Дельфах; на него стоит посмотреть из–за рельефных изображений насекомых и других крошечных тварей и растений; он в состоянии держать на себе кратеры и прочую посуду. Но то, что зовут подставкой для сосудов александрийцы, представляет собой треугольное, полое посередине приспособление, внутри которого может поместиться глиняный кувшин. У бедных они из дерева, у богатых из бронзы или из серебра.
Сказав о поставце, упомянем опять о царях, любителях пиров, начав с того, который носил имя, одинаковое с прежде названным Антиохом, и который был сыном Деметрия [Сотера]: Посидоний пишет, что он <Антиох Сидет> ежедневно принимал огромные толпы, и, накормив их до отвала, позволял еще каждому гостю унести с собой столько мяса, птицы и рыбы, что хватило бы наполнить повозку; затем было море лепешек и венков из смирны и ладана с золотыми лентами длиною в рост человека. Другой Антиох <Грип>, празднуя игры в Дафне, также давал блестящие приемы по словам того же Посидония: «Вначале он угостил каждого по очереди мясными тушами, потом гусями, зайцами и газелями. Между обедающими были распределены также золотые венки и множество серебряной посуды, рабов, лошадей и верблюдов. И каждому пришлось залезать на верблюда, выпивать чашу и забирать зверя вместе с его снаряжением и рабом, который стоял рядом». «И все сирийцы», говорит Посидоний, «по причине громадного изобилия, производимого их землей не знали никаких жизненных невзгод; поэтому они часто собирались для продолжительных пиров, используя гимнасии вместо бань, где они умащались дорогостоящими маслами и духами, и живя в «крепостях» (так назывались у пирующих места, куда они сходились) как у себя дома; там они проводили большую часть дня, накачиваясь вином и набивая брюхо снедью, притом уносили с собой немало объедков, а от громких звуков играющей арфы города погружались в страшный шум.
<211> Но я похвалю, друзья мужи, симпосий у Александра Баласа, царя Сирии. Этот Александр был мнимым сыном Антиоха Эпифана ….. поэтому все люди ненавидели Деметрия, о котором написал наш друг Афиней в сочинении «О царях Сирии». Этот симпосий происходил примерно так. Эпикуреец Диоген, основательно поднаторевший в проповедуемой им области философии, был родом из Селевкии в Вавилоне, и хорошо принимался при дворе несмотря на то, что царь симпатизировал стоикам. Так вот, Александр очень уважал его, хотя тот и вел разгульную жизнь и, кроме того, умел обругать и наклеветать, не щадя ради острого словца даже царского дома. Однажды он попросил о милости, необычной для философа: чтобы ему позволили носить пурпуровый короткий хитон и золотой венок с ликом Добродетели в середине; он хотел называться ее жрецом. Царь согласился и даже добавил венок в виде особого дара. Потом Диоген, влюбившись в одну актрису, исполнявшую мужские роли, отдал все эти вещи ей. Александра узнал об этом и, созвав на симпосий философов и известных людей, пригласил и Диогена, и когда тот явился, царь потребовал, чтобы тот возлег на ложе с венком и в одеянии, которые ему даровали. Диоген отвечал, что они неудобоносимы; тогда царь приказал ввести артистов, и среди них оказалась и та актриса, увенчанная венком Добродетели и одетая в пурпуровый хитон. Громкий смех раздался кругом, но Диоген не дрогнул и не переставал хвалить актрису. Антиох, унаследовавший сирийское царство, не вынес злословия Диогена и велел его убить. Александра же был приятен во всем и любил беседовать на ученые темы, и он совсем не походил на перипатетика Афиниона, который возглавлял философскую школу в Афинах и в Мессении и еще в Фессалии, что в Ларисе, а после властвовал как тиран над Афинами. О нем обстоятельно пишет Посидоний Апамейский, чей рассказ, несмотря на его продолжительность, я приведу, желая внимательно проверить всех, кто называл себя философом, а не довольствоваться одним видом рваных плащей и нестриженых бород. Ибо Агафон говорит: «Услышав правду от меня, в восторг ты не придешь, но если чем порадую тебя, то лишь одним враньем». Однако, как говорят, истина дороже, и я изложу историю Афиниона без прикрас.
К школе перипатетика Эримнея примкнул некий Афинион, который усердно занимался философией. Купив рабыню–египтянку, он спал с ней. Мальчик, которого она родила от Афиниона или от кого–то еще, но названного Афинионом, воспитывался в доме хозяина. Его научили грамоте, и когда хозяин состарился, он обычно водил его за руку сообща с матерью. Когда же старший Афинион умер, младший стал его наследником и был вопреки закону записан в число афинских граждан. Потом он женился на миловидной девчонке, которая помогала ему ловить юных учеников. Он начал как софист, преподавал в Мессене и в фессалийской Ларисе и, накопив немалое состояние, возвратился в Афины. <212> Затем афиняне избрали его послом, когда их политика склоняться в пользу Митридата, и, втеревшись в доверие к царю, он сделался одним из его друзей, получив наибольшее продвижение. Поэтому он стал через письма прельщать афинян пустыми надеждами, что дескать без него ничего не делается в Каппадокии и что его сила у царя принесет им не только принесет им мир и согласие вместе с освобождением от наложенных на них <римлянами> штрафов, но и восстановление старинной демократии, а также процветание для граждан и для общества. От этого афиняне загордились, поверив, что римскому правлению наступил конец. Потом, когда Азия переметнулась к царю, Афинион направился в Афины, но бурей был занесен в Каристию. Едва Кекропиды [афиняне] узнали об этом, они послали за ним военное судно и носилки с серебряными ножками, чтобы доставить его домой. А как он входил! Большинство населения вылилось на улицы, ожидая его; масса зевак соединилась в бегущую толпу, удивляясь невероятному повороту судьбы, из–за которого выскочке Афиниону суждено было возвратиться в Афины восседающим в среброножных носилках на пурпурных коврах, тому самому Афиниону, который прежде ходил в драном плаще и никогда не видел пурпура; кроме того, ни один римлянин не додумался оскорбить Аттику подобной блажью. Итак, толпа из мужчин, женщин и детей бежала посмотреть на Митридатово великолепие и на то, как некогда нищий Афинион, дававший уроки за любую плату, теперь шествует с надменным видом через город и страну благодаря милости царя. Навстречу ему вышли также «ремесленники Диониса» и пригласили вестника нового Диониса пожаловать на общественный пир и принять там участие в молениях и возлияниях. Тот, кто в прежние дни покинул нанятый дом, был проведен теперь в жилище Диэя, загребавшего тогда немалые средства от доходов с Делоса; дом был украшен коврами, картинами, статуями и серебряной посудой. Оттуда он вышел, влача белую хламиду; его пальцы были унизаны золотыми кольцами с изображениями Митридата, и много рабов следовало за ним и перед ним. В священной ограде «ремесленники Диониса» совершили жертвоприношения в честь прибытия Афиниона вместе с возлияниями, о которых заранее объявлял глашатай. На следующий день многие пришли к дому и ожидали его выхода; даже Керамик был забит гражданами и чужеземцами, и толпы стихийно устремились к экклесии. Он продвигался вперед с трудом, оберегаемый охраной из лиц, желающих отличиться перед народом, и каждому не терпелось хотя бы прикоснуться к его одежде.
Поднявшись затем на алтарь, воздвигнутый перед портиком Аттала римскими военачальниками, он встал на нем и осмотрел толпу, потом взглянул вверх и сказал: «Мужи афиняне, положение дел и интересы моего отечества принуждают меня сообщить вам о том, что мне известно, и все же огромная важность того, что я скажу, вследствие неожиданного стечения обстоятельств, затрудняет мою речь». <213> Когда стоящие вокруг закричали, увещая его не бояться и говорить, он произнес: «Ну, хорошо, я скажу. Случилось то, на что нельзя было надеяться и чего не вообразишь даже во сне. Царь Митридат овладел Вифинией и Верхней Каппадокией, он повелевает всей Азией до Памфилии и Киликии. И цари армениев и персов стоят за него, как и династы народов, живущих вокруг Меотиды и всего Понта на территории в тридцать тысяч стадий. Римский военачальник в Памфилии, Квинт Оппий, выдан и следует за царем как пленник, в цепях; Маний Аквилий, отпраздновавший триумф за войну в Сицилии, прикован за руку и за ногу длинной цепью к бастарну пяти локтей ростом, который тащит его, пешего, сидя верхом на лошади. Из прочих римлян одни распростираются перед изображениями богов, тогда как остальные сменили свою одежду на квадратные плащи и опять называют своими отечествами области, к которым они изначально принадлежали. И любой полис, оказывая ему помощь как небожителю, взывает к богу–царю, а оракулы отовсюду предрекают его господство над ойкуменой. Поэтому он отправляет великие армии даже во Фракию и Македонию, и все части Европы передались на его сторону целиком и совокупно. Ибо послы явились к нему не только от италийских племен, но даже от карфагенян, и они испрашивают заключения союза на погибель Рима».
Тут он ненадолго остановился и дал время толпе обсудить эти новости, которые он так неожиданно выложил. Потом, вытерев лоб, он продолжил: «И что же мне посоветовать вам? Я советую не терпеть больше анархию, которую римский сенат поддерживает у нас; пора нам самим решить, какую форму правления мы должны иметь. И пусть мы опять увидим афинские святыни: ведь наши гинасии заброшены, наш театр покинут экклесией, наши суды безгласны, а наш Пникс, не раз освященный божественными оракулами, отнят у народа. И давайте не допускать, мужи афиняне, чтобы молчал священный голос Иакха, чтобы величественный храм двух богинь <Деметры и Персефоны> оставался закрытым и чтобы беседы философов прекращались».
И много другого еще наговорил доморощенный раб, пока толпа обсуждала его речи; потом все сбежались в театр и избрали Афиниона стратегом над войсками. И этот перипатетик, выступив в орхестру пифокловым шагом, поблагодарил афинян и сказал: «Теперь вы сами себе стратеги, хотя я возглавляю вас. Но с вашей помощью я смогу столько, сколько все вы вместе. Сказав так, он назначил других архонтов, которых хотел, перечислив их по именам. Немного дней спустя он сделался тираном, проиллюстрировав тем самым пифагорейскую догму относительно заговоров и смысл введенной благородным Платоном философии, как писали Феопомп в восьмой книге «Филиппик» и ученик Каллимаха Гермипп. <214> Потом этот негодяй вопреки наставлениям Аристотеля и Феофраста (как верна поговорка «не давай ребенку нож»! ) тотчас убрал со своего пути здравомыслящих граждан и поставил стражу у ворот; поэтому многие афиняне, страшась будущего, спустились ночью со стен на веревках и бежали. Тогда Афинион выслал а ими всадников, которые одних убили, других же привели назад связанными, ибо среди его дорифоров было немало так называемых «катафрактов». Он часто созывал собрания экклесии и притворялся, будто симпатизирует делу римлян [с целью выявить настоящих сторонников последних]. Многих он обвинил в связях с изгнанниками и в подготовке переворота и убил их. Он поставил у каждых ворот по тридцать сторожей, не позволяя никому ни входить в город, ни выходить оттуда. Он также конфисковал имущество многих лиц и скопил столько денег, что набил ими не одну цистерну. Он рассылал по стране людей, которые орудовали как разбойники, перехватывая ушедших из города и приводя их к нему. Их он казнил без суда после пыток на дыбе. Многих он обвинил в измене, утверждая, что они сотрудничали с изгнанниками ради их возвращения. Одни из обвиненных в страхе бежали за день до суда, другие были осуждены на процессе, затеянном по его приказанию. Его деятельность вызвала нехватку съестных припасов в городе, и ему пришлось распределять ячмень и пшеницу малыми дозами. Он также разослал по стране гоплитов, чтобы ловить тех, кто ускользнул из города и мог еще находиться внутри границ, или тех, кто уже пересек границы. Любого пойманного засекали до смерти, хотя некоторые умирали прежде от истязаний. Он также предписал всем оставаться дома после захода солнца и никому не выходить за двери даже с фонарем.
И он грабил имущество не только граждан, но и чужеземцев и протянул свои грабли даже к деньгам божества на Родосе. Ведь он послал туда Апелликона с Теоса, который стал афинским гражданином и прожил пеструю и полную перемен жизнь. Когда, например, он исповедовал философию перипатетиков, то купил библиотеку Аристотеля и множество других книг (ибо он был очень богат) и начал тайком похищать оригиналы древних псефисм в Метрооне, а также все старинное и ценное в других городах. Уличенный за этим занятии в Афинах, он подвергся бы опасности, но не скрылся, однако, вскоре возвратился, заручившись поддержкой многих лиц и примкнул к делу Афиниона как принадлежавший к той же философской школе. Афинион между тем, забыв наставления перипатетиков, распределял глупым афинянам по хойнику ячменя на четыре дня и кормил их как кур, а не людей. Апелликон же, отправясь с войском на Делос, вел себя, словно был на празднике, а не на войне, и, выставив худую стражу у города, пространство позади города вообще никак не защитил, после чего лег спать, даже не возведя палисада. <215> Когда об этом узнал стороживший Делос римский военачальник Орбий, он выждал безлунную ночь, вывел своих воинов и напал на афинян, когда те спали или пьянствовали, и перебил их вместе с союзниками как овец в количестве шестисот, да еще взял около четырехсот пленных. А доблестный стратег Апелликон тайно бежал с Делоса. Заметив, что многие другие разбежались по дворам, Орбий сжег их вместе с дворами, как спалил и все их осадные машины, в том числе и гелеполу, которую построил Апелликон, придя на Делос. Поэтому Орбий поставил там трофей и воздвиг алтарь, на котором начертал:
«Эта гробница содержит убитых, что жизнь
потеряли, сражаясь на море за Делос, и остров
святой был сожжен от афинян, Ареев союз
заключивших с каппадокийским вождем».
А еще один эпикурейский философ стал тираном Тарса; звали его Лисий. Избранный однажды от сограждан «венценосцем», то есть жрецом Геракла, он отказался оставить должность и, скинув гиматий, надел пурпурный хитон с белыми полосами, облачился в дорогой военный плащ, обулся в белые лаконские сандалии и покрыл себе голову золотым лавровым венком, сделавшись тираном. Потом он распределил имущество богатых между бедными, убив многих из тех, кто не захотел расстаться со своим добром по–хорошему.
Вот каковы стратеги, бывшие прежде философами. Про них Демохар говорил: «Как никто не сможет сделать копья из чабера, так никто не сумеет создать безупречного воина из Сократа». Правда, Платон говорит, что Сократ участвовал в трех походах: под Потидею, Амфиполь и на беотийцев, когда и довелось произойти битве при Делии. И хотя ни один историк не пишет об этом, Платон рассказывает нам, что Сократ проявил себя храбрейшим, в то время как все афиняне бежали и многие были убиты. Но все это выдумки. Ибо в походе против Амфиполя, предпринятом в архонтство Алкея, участвовали по словам Фукидида отборные мужи, которых вел Клеон. И представьте, что в число этих отборных затесался и Сократ, не обладавший ничем, кроме рваного плаща и палки! Да и какой историограф или поэт упоминает об этом? «Чем схожи меж собою щит и посох?» А если он ходил на Потидею, как заявляет в «Хармиде» Платон, утверждающий, что тогда он также отказался от награды в пользу Алкивиада, то ни Фукидид, ни Исократ в речи «Об упряжке» не упоминают про это. И за какую битву Сократ получил награду и какой впечатляющий и замечательный подвиг он совершил? Ведь никакого сражения в то время не происходило, судя по Фукидиду. Однако, Платону мало рассказа про чудо, и он приплел еще дело при Делии и басню о доблести. Ибо даже если Сократ захватил Делий (как сообщает ученик Кратета Геродик в сочинении «Против почитателя Сократа»), то ему пришлось позорно бежать в толпе, поскольку Пагонд неожиданно послал два отряда конницы в обход холма. <216> Тогда одни из афинян бежали к Делию, другие к морю, третьи к Оропу, четвертые к горе Парнефу; но беотийцы, особенно их конница и кавалерия локрийцев преследовали по пятам бегущих и многих убили. И вот, когда смятение и паника охватили афинян, один Сократ «с петушиным видом и вращая глазами» твердо держался и отгонял беотийских и локрийских всадников? Но ни Фукидид, ни какой–либо поэт не упоминают про это мужество. И как он мог уступить награду Алкивиаду, который вообще не участвовал в походе? В «Критоне» же поклонник Мнемосины Платон прямо написал, что Сократ никогда не покидал отечества за исключением путешествия на Истм. И Антисфен, ученик Сократа, рассказывает ту же Платонову историю про награду. «Но та история не правда» [Стесихор]. Ибо киник этот обожает Сократа не меньше Платона; поэтому читателю Фукидида не следует доверять обоим. Антисфен даже добавляет новую отсебятину: «Слышали мы, Сократ, что и за сражение с беотийцами ты получил награду как наихрабрейший? — Тише, чужеземец, то награда Алкивиада, не моя. — Да, но как мы слышали, ты уступил ее ему». И у Платона Сократ тоже говорит, что он был под Потидеей и отдал награду Алкивиаду. Но согласно всем историкам поход на Потидею во главе с Формионом предшествовал походу на Делий. Философы же обо всем лгут и не замечают в своих писаниях многих анахронизмов, так что даже прелестный Ксенофонт, изображая в «Пире» сына Гиппоника, Каллия, влюбленного в сына Ликона, Автолика, и задающего симпосий в его честь по поводу его победы в панкратии, помещает и себя среди других гостей, хотя, скорее всего, он тогда еще и не родился или был еще в детском возрасте. Дело происходило в архонтство Аристиона [421-420], ибо в этом году Эвполид по представительству Демострата поставил своего «Автолика», в котором он высмеял Автоликову победу. А Ксенофонт в «Пире» вкладывает в уста Сократу следующие слова: «И все же Павсаний, любитель поэта Агафона, защищает тех, кто погряз в похоти, говоря, что из любовников и их любимцев можно организовать наихрабрейшее войско. Они, по его словам, больше всех других постыдятся покинуть друг друга — нелепое утверждение, предполагающее, что люди, которые не обращают внимания на упреки и не испытывают стыда, больше всех прочих постесняются совершить что–либо бесчестное». Однако в платоновском «Пире» Павсаний ничего подобного не сказал, и мне неизвестно ни одно Павсаниево сочинение, и ни у одного автора, кроме Платона он не введен как персонаж, говорящий о пользе любовников и их любимцев, но, оставив в стороне вопрос, придумал ли Ксенофонт все это, или читал «Пир» Платона в каком нибудь несохранившемся варианте, мы должны подчеркнуть его ошибку в хронологии. <217> Аристион, в чье архонтство происходил ксенофонтов симпосий, правил за четырехлетие перед Эвфемом, к году которого Платон приурочил празднование Агафоновой победы, где Павсаний и изложил свои взгляды на любовь. Поэтому весьма удивительно, что слова, еще не произнесенные или изреченные четыре года спустя в доме Агафона, были раскритикованы Сократом как нелепое утверждение на пиру в доме Каллия. Но платоновский «Пир» вообще пустой вздор. Ведь когда Агафон одержал свою победу, Платону было только четырнадцать лет. Агафона увенчали на Ленеях в архонтство Эвфема [417/16], Платон же родился в архонтство Аполлодора <430/29>, преемника Эвтидема, прожил восемьдесят два года и умер в архонтство Феофила [348/7], который наследовал Каллимаху и был восемьдесят вторым архонтом [после Аполлодора]. После Аполлодора и рождения Платона Эвфем четырнадцатый архонт, при котором и отпраздновали на симпосии Агафонову победу. Да и сам Платон ясно говорит в «Пире», что симпосию тому в обед сто лет. «[Похоже, тебе мало что известно], если ты воображаешь, будто пирушка та произошла недавно, так что и я мог там быть». «Вообще–то да», отвечал он. «Не говори так, Главкон», воскликнул я, «разве ты не знаешь, что Агафон уже много лет здесь не живет?» И потом Платон продолжает: «Скажи мне, когда случилось то застолье?» И я сказал: «Мы были еще мальчишками, когда Агафон победил со своей трагедией».
Что у Платона куча ошибок в хронологии, доказано не раз. Руководствуясь словами поэта «что ни приходит на язык, не к месту все», Платон то и пишет, не разбирая. Конечно, он не сказал ничего, не написав, но вряд ли он соображал, что писал, например, в «Горгии»: «Выходит, по–твоему, Архелай этот человек несчастный? — «Разумеется, друг, если он негодяй». И вот, представив Архелая как действующего македонского царя, он продолжает: «А тот Перикл, что умер недавно?» Но если Перикл умер недавно, то Архелай не может еще обладать македонским троном; с другой стороны, если Архелай царствует, то Перикл умер задолго до него. Пердикка царствовал перед Архелаем в течение сорока одного года по свидетельству Никомеда из Аканфа, тогда как по Феопомпу он правил тридцать пять лет, по Анаксимену сорок, по Гиерониму тридцать восемь, по Марсию и Филохору двадцать три. Тут немалый разнобой, но возьмем самое меньшее число, двадцать три года. Перикл умер на третьем году Пелопоннесской войны в архонтство Эпамейнона [429/8], в год которого скончался … Пердикка, и Архелай наследовал царство. И как же мог Перикл умереть «недавно», по словам Платона? И в том же «Горгии» платоновский Сократ говорит: «В прошлом году меня выбрали по жребию членом Совета, и когда моя фила председательствовала, а мне поручили поставить вопрос на голосование, то я всех рассмешил, поскольку не умел этого делать». Однако, Сократ не справился с поручением не по причине неумения собирать голоса, но скорее в силу своей добродетели, потому что он не терпел насилия над законами демократии. <218> Ксенофонт ясно высказывается здесь в первой книге «Элленики»: «Когда некоторые из пританов отказались поставить вопрос на голосование, заявляя, что это противозаконно, тут же встал Калликсен и обвинил их. И толпа завопила, чтобы отказавшихся привлекли к суду; поэтому все пританы, устрашившись, согласились поставить вопрос; не согласился только Сократ, сын Софрониска. Он заявил, что будет поступать во всем по законам, а не вопреки им». Голосовали же тогда против Эрасинида и других приданных ему стратегов за то, что они не собрали тела погибших в морском сражении при Аргинусах. Битва эта произошла в архонтство Каллия [406/5], двадцать четыре года спустя после смерти Перикла.
Продолжим. В диалоге «Протагор», действие которого происходит после смерти Гиппоника, когда Каллий уже унаследовал его имущество, упоминается Протагор, приехавший во второй раз в Афины несколькими днями раньше. Но в архонтство Эвтидема [431/0] Гиппоник командовал войском вместе с Никием против танагрцев и пришедших к ним на помощь беотийцев и одержал победу в битве. Он умер, вероятно, незадолго перед постановкой Эвполидовых «Льстецов», сыгранных в архонтство Алкея [422/1], ибо из этой пьесы видно, что Каллий унаследовал отцовское имущество недавно. В «Льстецах» Эвполид изображает Протагора как находящегося в городе, тогда как Амейпсий в «Серьгах», поставленных двумя годами прежде, не включил Протагора в хор мыслителей. Очевидно, что Протагор прибыл в Афины между этими датами. Но Платон представляет в «Протагоре» и элейца Гиппия вместе с некоторыми его согражданами, которые едва ли могли жить в Афинах в безопасности перед заключением годичного перемирия, имевшего место в архонтство Исарха [424/3], в месяце Элафеболионе. Платон, однако, притворяется, что диалог проходил примерно тогда, когда перемирие уже заключили, и говорит: «Ведь если бы были дикари, подобные тем, которых вывел поэт Ферекрат в пьесе, поставленной им в прошлом году на Ле�