Первым после Горация римским сатириком, произведения которого дошли до нас, был Авл Персии Флакк (Aulus Persius Flaccus).
Полное тройное имя Персия устанавливается по сохранившемуся извлечению из его древней биографии, которая приписывается в этом извлечении грамматику Валерию Пробу, жившему в I в. н. э., т. е. современнику Персия[1].
Согласно указанию этой биографии, Персий родился 4 декабря 34 г. н. э., а умер 24 ноября 62 г., когда ему не минуло еще и двадцати восьми лет. Древнее извлечение из биографии Персия дает нам очень немного сведений о нем. Кроме дат рождения и смерти нам известно из этого извлечения только то, что Персий родился в этрусском городе Волатеррах (ныне Вольтерра) и принадлежал к богатому всадническому роду. Отца своего Персий потерял в шестилетнем возрасте, а вскоре после этого умер и его отчим - римский всадник Фусий, за которого мать Персия вторично вышла замуж. До двенадцати лет Персий жил в Волатеррах, где его воспитывала мать - Фульвия Сисенния. Затем Персий был перевезен матерью в Рим, где начал обучаться у известных в его время наставников- ритора Вергиния Флава и грамматика Реммия Палемона. Об этих римских учителях Персия имеются свидетельства нескольких латинских авторов.
О Вергинии Флаве упоминает Тацит ("Летопись", XV, 71), говоря, что после раскрытия заговора Пизона Нерон изгнал из Рима, в числе других лиц, и этого ритора за то, что он "привлекал к себе расположение молодежи красноречием". С похвалой отзывается о Вергинии Квинтилиан (VII, 4, 40 и др.). Квинт Реммий Палемон, о котором презрительно упоминает Ювенал (VI, 452 и VII, 215 сл.), отличался, по словам Светония ("О грамматиках", 23), крайним самомнением и такой развращенностью, что императоры Тиберий и Клавдий считали его совершенно непригодным наставником для юношества. Свидетельства же Плиния Старшего (XIV, 49), Иеронима (Хроника под 48 г. н. э.) и некоторых других авторов указывают на Палемона как на крупного специалиста-филолога. Палемон был и поэтом, обладавшим даром импровизации и писавшим стихи малоупотребительными размерами (nec non etiam poemata faciebat ex tempore; scripsit vero variis, nec vulgaribus metris). Эта манерность Палемона вызвала (уже после смерти его) резкую критику Марциала, сопоставлявшего себя с этим поэтом:
Хоть совсем не хвалюсь я палиндромом,
Не читаю я вспять сотадов наглых,
Хоть и эха гречат во мне не слышно,
И мне Аттис изящный не диктует
Галлиамбов изнеженных и шатких,
Все же отнюдь не плохой поэт я, Классик:
Предложи-ка ты Ладе против воли
Пробежать по снаряду акробата?
Затруднять себя сложным вздором стыдно
И нелепо корпеть над пустяками.
Пишет пусть для кружков своих Палемон,
Я ж угоден пусть избранным лишь буду.
(Перевод Ф. А. Петровского, II, 86)
Ни о Вергинии Флаве, ни о Палемоне сам Персий не упоминает в своих сатирах, но очень вероятно, что в своей ранней юности он испытал на себе влияние Палемона как стихотворца, однако, как можно судить по первой сатире, стал впоследствии противником поэтической манерности. В своей автобиографической пятой сатире Персий [2] говорит только об одном своем наставнике - стоике Аннее Корнуте, с которым подружился в шестнадцатилетнем возрасте, т. е. по достижении совершеннолетия, и под руководством которого занимался философией:
Только лишь пурпур хранить меня, робкого юношу, бросил
И подпоясанный лар моею украсился буллой[3],
Только лишь дядьки мои снисходительны стали и в тоге,
Белой уже, я глазеть безнаказанно мог на Субуру,[4]
Только лишь путь предо мной раздвоился и, жизни не зная,
В робком сомнении я стоял на ветвистом распутье,-
Я подчинился тебе. И ты на Сократово лоно
Юношу принял, Корнут. Ты сумел незаметно и ловко,
Как по линейке, мои извращенные выправить нравы;
Разумом дух покорен и старается быть побежденным,
И под рукою твоей принимает законченный образ.
Помню, как вместе с тобой мы долгие дни коротали,
Помню, как ужинать мы, с наступлением ночи, садились.
(V, 30 сл.)
В числе друзей Персия, по свидетельству его биографии, были поэты Цезий Басс и Лукан, бывший всего на пять лет моложе Персия и переживший его только на три года.
Писать Персий начал очень рано, но юношеские произведения его, о которых упоминается в биографии, были после его смерти уничтожены матерью по совету Корнута, которым руководили, очевидно, соображения политические, так как среди этих произведений были стихи, направленные против Нерона: трагедия на римскую тему (претекста), описание путешествия (в одной книге) и стихи в честь Аррии, тещи Тразеи Пета, при Нероне приговоренного к смерти сенатом. Писал Персий мало и медленно; даже небольшая книга его сатир, дошедших до нас, не была окончательно отделана.
Вот схематическая канва жизни Персия: родился он за три года до смерти Тиберия, в Рим переехал при Клавдии, в год смерти которого ему исполнилось двадцать лет, а последние восемь лет прожил при Нероне. Умер Персий от какой-то желудочной болезни.
До нас дошли все шесть сатир, написанных Персием. Содержание их таково:
Первая сатира - единственная сатира Персия, в которой он, как и в прологе ко всему сборнику, рассуждает на чисто литературные темы. Персий восстает против страсти к стихотворству, которая начала бурно развиваться среди римлян еще во времена Горация [1], а при Нероне стала настоящим бедствием: едва выйдя из детского возраста ("бросив орехи"), говорит Персий, мы корчим из себя дядюшек и
Пишем мы все взаперти - кто стихами, кто вольною речью,-
Выспренне так, что любой запыхался б и самый здоровый,
(ст. 13-14)
доставляя удовольствие выродившимся потомкам древних римлян. Персий высмеивает затхлые мифологические сюжеты, бездарные подражания старинному эпосу, стремление к внешним эффектам и пустым риторическим украшениям. Собеседник Персия, которого он выводит в этой сатире-написанной в форме диалога, предпочитает, однако, новейшую вычурную поэзию стихам самого Вергилия:
Грубым размерам зато изящество придано, плавность;
Так мы умеем стихи заключать: "в Берекинтии Аттис",
Или: "Дельфин рассекал Нерея лазурное тело",
Иль: "Мы отторгли бедро у длинного Аппеннина".
"Брани и мужа пою". Не правда ль, надуто коряво
Это, как старый сучок, засохший па пробковом дубе?
(ст. 92-97)
Таким, образом, Персий, приводя эти доказательства своего собеседника в пользу современной поэзии, указывает на совершенно невыносимое сочетание в ней архаистических и модернистских тенденций, восходящих еще к "неотерикам" времен Катулла, но уже окончательно выродившихся во времена Нерона. Восстает Персий и против лести поэтам-патрициям, дарящим своим клиентам поношенные плащи и лицемерно требующим, чтобы им сказали правду об их стихах. "Подать ты умеешь горячее вымя",- говорит Персий, обращаясь к такому патрицию,-
Да и клиенту дарить поношенный плащ, а при этом
"Правду люблю", говоришь, "обо мне скажите всю правду".
Как это можно?.. Сказать? Все вздор ты пишешь, плешивый,
Да и отвисло твое непомерно надутое брюхо.
(ст. 53-56)
Образец льстивых похвал, касающихся чисто внешней стороны произведений бездарных поэтов, Персий приводит в форме ответа на вопрос одного из таких поэтов:
"Что говорят обо мне?" - Скажу тебе: то, что теперь лишь
Плавно стихи потекли и так, что по швам их и строгий
Ноготь пройдет, не застряв: "Он умеет так вытянуть строку,
Словно, прищуривши глаз, по шнуру ее красному вывел.
Нравы ль надо громить, пиры ль вельмож, или роскошь -
Выспренность мыслей дает поэту нашему муза".
(ст. 63 -68)
Очень существенно в этих словах Персия и то, что он указывает на до последней степени безжизненные сюжеты "обличительной" поэзии своего времени, сюжеты, имеющие только декламационный характер, присущий школьным упражнениям риторских школ. Приведя примеры из новейшей поэзии, Персий с горечью восклицает:
Разве писали бы так, будь у нас хоть капелька старой
Жизненной силы отцов? Бессильно плавает это
Сверху слюны на губах, и Менада и Аттис - водица.
( ст. 103-105)
Сам Персий стремится писать, подобно Луцилию, который "Бичевал столицу... Муция, Лупа", и не боится, как и создатель римской сатиры, обломать о них себе зубы; он готов следовать и хитроумному Флакку, т. е. Горацию, который писал (ст. 118),
Ловко умея народ поддевать и над ним насмехаться,
но не желает потакать испорченным вкусам читателей, которые любят смеяться только над пустяками и не выносят серьезной обличительной поэзии:
Пусть зажигается мной читатель с прочищенным ухом,
А не нахалы, кому над крепидами[2] греков смеяться
Любо, и те, кто кривых обозвать способен кривыми,
Кто зазнается, кто горд италийского званьем эдила
И разбивал где-нибудь в Арретии ложные мерки[3];
Да и не тот, кто хитер издеваться над счетной доскою
Иль над фигурой на мелком песке[4] и готов потешаться,
Ежели кинику рвет его бороду наглая девка.
(ст. 126 - 133)
Вторая сатира написана на сюжет о молитве. В ней Персий укоряет тех, кто
Совести, славы, ума откровенно просят и громко,
А про себя и сквозь зубы цедя, бормочут: "О, если б
Дядюшка сдох, то-то смерть была бы на славу! О, если б
Заступ ударился мой о горшок с серебром, поспособствуй
Мне Геркулес! Или как-нибудь мне извести бы мальчишку,
После которого я ближайший наследник!..
(ст. 8 - 13)
Нападает Персий и на тех, кто переносит на богов свои собственные нравы:
О вы, склоненные ниц, умы не причастные небу,
Что за охота вносить наши нравы в священные храмы
И о желаньях богов судить по плоти преступной?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, заблуждается плоть, но пороки использует; вы же
Мне объясните, жрецы, к чему вине золото храмам?
То же оно для святынь, что и куклы девиц для Венеры.
(ст. 61 сл.)
Истинное благочестие в человеке определяют его
Правосознанье, и долг священный, и чистые мысли,
И благородство души, и честное искренне сердце.
Так говорит Персий в конце второй, сатиры, приближаясь тем самым к Лукрецию, задолго до него доказывавшему, что "безмятежная жизнь невозможна без чистого сердца" (V, 18), а благочестье состоит не в поклонении богам,
Но в созерцанье всего при полном спокойствии духа.
(v, 1203)
В сатире третьей проповедуется стоическая философия. Эта сатира выступает против неправильного, с точки зрения здравого смысла и стоической морали, воспитания юношества.
Четвертая сатира написана на тему о самопознании. В ней излагается диалог Платона "Алкивиад I". Основная мысль этой сатиры выражена в ее последнем стихе:
Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь.
Tecum habita: noris, quam sit tibi curta supellex.
Пятая сатира написана в форме послания к Корнуту. Основная мысль послания состоит в том, что истинная свобода заключается в усвоении и проведении в жизнь основ стоической философии. Сатира эта содержит некоторые автобиографические сведения и характеристику Корнута .
Шестая сатира - послание к Цезию Бассу. Тема этой сатиры - разумное пользование богатством.
Всему сборнику сатир, написанных дактилическим гексаметром, предпослан пролог [5], написанный холиамбами (Гиппонактовым стихом). Пролог этот имеет ярко выраженный сатирический характер и сильно отличается по тону от всего сборника Персия.
Сатиры Персия носят явные признаки недоработанности; язык их порою очень не ясен, мысль часто запутана. Скорее всего это объясняется тем, что талант Персия не успел еще развиться; но нельзя упускать из виду и того, что неясность языка Персия (во всяком случае для позднейших поколений) может иметь и другую причину. Дело в том, что Персий, явно следуя Горацию, стремится воспроизвести в своих сатирах живую беседу, разговорную речь, т. е. написать такие же "беседы", какие писал его знаменитый предшественник, иной раз сознательно затемнявший язык свой. Зависимость формы сатир Персия от Горация не вызывает сомнений, но по существу младший из сатириков гораздо серьезнее относится к тем порокам, какие он стремится искоренить, чем автор описания поездки в Брундисий.
Надо, однако, сказать, что в древности не замечали тех недостатков в стихах Персия, какие замечаем мы. Сатиры его пользовались в Риме несомненным успехом, о чем свидетельствует, с одной стороны, то, что они дошли до нас во многих списках, восходящих к различным архетипам, а с другой - указания таких знатоков и ценителей, как Квинтилиан, который, упоминая его рядом с Горацием, говорил (X, 1,94), что "Персий заслужил большую и истинную славу всего одной книгой". Марциал, которого в данном случае никак нельзя заподозрить в неискренности, обращаясь к своему другу Пуденту, говорит:
Книжкам нашим, Пудент дорогой, их куча мешает:
До пресыщения их надоедает читать.
Редкое нравится нам: так первый овощ вкуснее.
Так же дороже для нас розы бывают зимой;
Так набивает себе любовница хищная цену
Спесью: открытая дверь не привлечет молодежь.
С книгою Персия мы считаемся чаще одною,
Чем с "Амазонидой" всей, Марса пустого трудом.
Так же и ты, из моих любую книжку читая,
Думай, что нет остальных: выше оценишь ее.
(V, 29)
Оценка Персия Марциал ом очень знаменательна. Из нее видно, до какой степени истинным знатокам и любителям литературных произведений были противны длиннейшие и скучнейшие мифологические поэмы, наряду с которыми книжка Персия была и оставалась для последующих поколений свежим и отрадным явлением. Надо, однако, сознаться, что для нас не совсем убедительна высокая оценка Персия как в древности, так и в последующие времена, например, у Буало:
Perse en ses vers obscurs, niais serrés et pressants
Affecta d'enfermer moins de mots que de sens.
(l'Art poétique, II, 155-156)
Оценка Буало должна быть несомненно смягчена в том смысле, что Персий, хотя и стремился заключить наибольшее количество мыслей· в небольшое количество слов, но ему это далеко не всегда удавалось: "Кратким быть я хочу - выражаюсь темно" (Brevis esse laboro - obscurus fio.- "Наука поэзии", 25),- мог бы он сказать о себе словами Горация, но с гораздо большим основанием, чем сам Гораций. И порою, читая Персия, невольно воспоминаешь старинное изречение о нем: Si non vis intellegi, non debes legi ("Коль ты не хочешь быть понятым, тебя не стоит читать"). Но, по правде сказать, непонятность Персия объясняется во многих случаях тем, что некоторые из его намеков, ясные для его современников, для нас остаются загадочными.
Хотя Персий и считал себя продолжателем Луцилия и Горация, начиная уже со второй сатиры, он не оправдывает своего обещания писать в смелом сатирическом роде. В этом отношении, насколько можно предполагать, его сатиры сильно отличаются от сатир Луцилия, имевших политический характер. Все сатиры Персия, не исключая даже первой, в которой он обрушивается на страсть к стихотворству и ярко живописует связанные с нею пороки римского общества, представляют собой в основном морально-дидактические рассуждения в духе стоической философии, обличающие не столько пороки нероновского времени, сколько уродливые явления человеческой жизни вообще. Тем не менее в сатирах Персия много живых зарисовок римских нравов и быта, доказывающих остроту его художественного зрения и умение воплощать в яркие картины результаты своих наблюдений. Сравнивая сатиры Персия с произведениями его последователя Ювенала, мы видим, что обличительная сила позднейшего сатирика превосходит рассуждения ученика Корнута; Персий действительно не достигает высот ювеналовской сатиры, но ведь он пишет о том, что есть, а это гораздо труднее, чем обличать то, что было. В своих литературных зарисовках он значительно искреннее и смелее нападает на современных ему римлян, чем другие писатели-философы. Давая отрицательную характеристику этим авторам, Энгельс положительно отзывается о Персии, указывая, что "только очень редкие из философов, как Персий, размахивали по крайней мере, бичом сатиры над своими выродившимися современниками" [6].
Сам Персий, конечно, считал свои произведения именно сатирами, бичующими пороки современного ему римского общества. Признавал он себя и настоящим поэтом, хотя в довольно загадочных "хромых ямбах", входящих в состав его книги, он иронически говорит о поэтах, черпающих вдохновение на Парнасе и в "конском источнике" (т. е. в посвященной музам Гипнокрене), явно отмежевываясь от стихотворцев, считавших себя одаренными свыше, а на самом деле писавших стихи в расчете на подачки богатых патронов:
Ни губ не полоскал я в роднике конском,
Ни на Парнасе двухвершинном мне грезить
Не приходилось, чтоб поэтом вдруг стал я.
Я геликонских дев с Пиреною бледной
Предоставляю тем, чьи лики плющ цепкий
Обычно лижет; сам же, как полунеуч,
Во храм певцов я приношу стихи эти.
Из попугая кто извлек его "здравствуй",
Сорок заставил выкликать слова наши?
Искусств учитель, на таланты все щедрый -
Желудок, мастер голосов искать чуждых:
Блеснет надежда на коварные деньги -
Сорока поэтессой, как поэт ворон,
Пегасовым напевом запоют, верь мне!
Политическая сатира чужда Персию. Нет у него также намеков (но крайней мере, очевидных) и на Нерона, несмотря на то, что Персий принадлежал к тем кругам римского общества, какие были близки к сенатской группировке, оппозиционной императору. Все старания некоторых комментаторов прочесть между строками Персия больше того, что у него сказано прямо, оказываются бесплодными, за исключением, пожалуй, одного только случая: начало ст. 121 первой сатиры дошло до нас в двух редакциях:
1) в редакции, принятой новейшими издателями Персия:
Auriculas asini quis non habet
(разве кто-нибудь есть без ослиных ушей);
2) в редакции, сохраненной в извлечении из древней биографии Персия:
Auriculas asini Mida rex habet
(у Мидаса-царя ослиные уши).
При этом в извлечении указано, что в этой форме начало стиха заключало намек на Нерона и было поэтому изменено Корнутом. Был ли тут сознательный намек на Нерона, сказать трудно, но нет никаких оснований безусловно не верить тому, что вторая (первоначальная, согласно словам биографа) редакция принадлежит Персию.
"Кто это станет читать?" восклицает Персий в начале первой своей сатиры, сознавая, насколько его произведения идут вразрез со вкусами его современников, и тут же дает ответ: "Двое иль вовсе никто". Но Персии оказался неправ: его читали, перечитывали и изучали как в древности, так и в новые времена. Читаем и изучаем его произведения и мы, несмотря на то, что текст его сложен для нас и порой настолько темен, что требует подробных, комментариев и языковых и реальных.