О спокойствии духа

Περί ευθυμίας

Автор: 
Переводчик: 
Источник текста: 
Перевод выполнен по изданию: Plutarchs Moralia. London: William Heinemann Ltd; Cambridge, Massachusetts: Harvard University press, 1962. V. 6 . P. 161- 240 (Loeb Classical library).

Введение.

Абсолютно естественно, что этот трактат вызвал любопытство и породил предположения относительно его источников, ведь Плутарх в самом первом параграфе сообщает, что он с величайшей поспешностью порылся в своих записях (υπομνηματα) (предположение, высказанное в своё время Поленцем и Зифертом, что несмотря на множественное число здесь, он пользовался лишь одним источником, лишено всяких оснований), чтобы отыскать материал, который мог бы помочь его другу Паццию сохранить спокойствие духа посреди деятельной жизни. М. Гирцель (Hermes, XIV, 354 ff; esp. 373ff) пытался показать, что многое было заимствовано из сочинения Демокрита Περι ευθυμιης , причём через стоика Панетия, который, как он думает, был естественно противником выводов Абдерита. Р. Хейнце (Rheinisches Museum, XIV, 497ff) подчёркивал связь между этим трактатом и De Virtute et Vitio: оба восходят к стоическому первоисточнику (но Хейнце допускает и возможность того, что также был использован некий эпикурейский эксцерпт) и De Tranquilitate — образец, который имеет близкое отношение к методам изложения киника Биона, т. е возможно Аристона Хиосского (одновременно Хейнце попытался усмотреть здесь следы De Curiositate Аристона). С другой стороны, М. Поленц находит, что источником трактата был какой–то эпикуреец (но позже он, в Teubner ed., 1929 частично обратился к мнению Зиферта, в то же время верно продолжая сохранять некоторое эпикурейское влияние. Тот факт, что в конце трактата Плутарх понимает ευχαριστια как дары Фортуны, следуя в этом Эпикуру – fr. 435 et 491 Usener- кажется мне решающим, несмотря на оговорки Зиферта), в то же время соглашаясь, что Плутарх добавил некоторое количество оригинального материала, чтобы приспособить его к личности и обстоятельствам друга, которому он был адресован. Наконец, Г. Зиферт (Siefert G. Plutarchs Schrift Περι ευθυμιας , Progr. Pforta, Naumburg, 1908) возвращается к Демокриту и Панетию, с особым упором на пояснительный материал последнего сочинения Панетия, находимый у Цицерона в De Officiis и у Сенеки: Панетий, который следовал не Стое, но Демокриту — главный источник Плутарха, практически его единственный источник.
Ход рассуждений Зиферта впечатляющ и глубоко научен; но я должен заметить, что все эти учёные могут быть как правы, так и неправы. Некоторые из них признают, что по крайней мере часть трактата была написана или переработана так, чтобы соответствовать тому особому случаю, для которого было составлено это сочинение. Сам Плутарх, здесь или где–либо ещё, вовсе не избегает называть свои источники; то что он следовал только одному или даже двум делается очень маловероятным из–за собственного его ясного утверждения и очень смешанной природы его философской терминологии.
Богословы всех веков черпали из этого кладезя моральных наставлений. Многие подражания этому трактату в трудах Василия Великого и Иоанна Златоуста перечислены в тойбнеровском издании и обсуждаются Поленцем (Zeit f. Wiss. Thejlogie, XLVIII, 72-95). Джереми Тейлор также в Holy Living, II,6 делает некоторые милые заимствования и парафразы.
Рукописная традиция не слишком удовлетворительная. Многие места к несчастью повреждены и их восстановление в тойбнеровском издании и здесь — в лучшем случае паллиативы. Сочинение носит No 95 в списке Ламприя.

О спокойствии духа

От Плутарха к Паццию [1], здравия тебе и процветания.
I Я буквально только что получил твоё письмо, в котором ты просишь меня написать тебе что–нибудь о спокойствии духа, а также о тех вещах в «Тимее», которые требуют более тщательного разбора [2]. Но так случилось, что одновременно наш друг Эрот[3] вынужден отплыть в Рим, так как получил от высокочтимого Фундания [4] письмо, в котором тот в своём обычном стиле побуждает его поторопиться. И поскольку у меня, с одной стороны, нет свободного времени, а с другой, я никак не могу снести, чтоб явившийся ко мне друг возвратился от меня в свой дом с пустыми руками, я собрал из своих записей те заметки о спокойствии духа, которыми я располагал для собственного своего употребления веря, что ты, со своей стороны, предлагаешь эту тему не ради того, чтобы получить сочинение, цель которого — изящество стиля, но такое, чтобы им можно было пользоваться в жизни для повседневного употребления. И я рад поздравить тебя с тем, что хотя ты и имел должности как твои друзья и репутацию которой не имеет ни один из судебных ораторов наших дней, всё ж с тобою не произошло того что с Меропом в пьесе и о тебе нельзя сказать как о нём, что
Рукоплесканьями толпы ты отвращён[5]
от тех добрых чувств, что дала тебе природа. Но ты всё ж не следует забывать того, что часто слышал, а именно, что сенаторские башмаки не избавляют от подагры, драгоценное кольцо — от заусениц[6], а диадема — от головной боли. Ведь какая польза в том, что достигши с помощью денег, славы или же влияния на суд свободы духа или безмятежной жизни, мы не в состоянии пользоваться ими с надлежащей пристойностью к вящему нашему удовольствию, когда мы их имеем, и если мы без конца сетуем на их отсутствие, когда их лишены [7]? И как ещё мы могли бы их достигнуть, если не с помощью разума, тщательно подготовленного к тому, чтобы тотчас сдерживать страстную и неразумную часть души, когда она пытается выйти за пределы ей дозволенного и не позволять ей разливаться, затопляя всё на своём пути потому, что не имеет того, чего желает? Потому–то как Ксенофонт[8] советовал в процветании быть особенно внимательным к богам и не забывать воздавать им почести, так что когда к нам придёт какая–то нужда, мы могли б воззвать к ним с уверенностью, что они уже хорошо расположены к нам и дружественны, так и тот, кто рассчитывает оказать себе помощь в овладении страстями, если он человек мудрый, должен позаботиться о том заранее, до того как душа придёт в волнение, с тем, чтоб будучи к этому готов, мог бы оказать себе более действенную помощь. Ведь как дикие собаки возбуждаются от всякого незнакомого крика, а успокаиваются только от знакомого голоса, так и страсти, когда они бушуют не легко успокоить, если не иметь под рукой привычных и хорошо знакомых доводов, чтобы их волненье обуздать.
II Далее, тот [9] кто утверждает, что стремящийся к спокойствию духа, не должен заниматься ни общественными, ни частными делами, прежде всего делает это состояние спокойствия духа обретённым слишком дорогой ценой, коль оно куплено ценой бездеятельности; это ведь всё равно, что советовать всем больным подряд:
Лежи несчастный, не вставай с постели[10].
Правда ведь, что состояние неподвижности — плохое лекарство для безумия и ничуть не лучше в качестве душевного врача будет тот, кто попытается излечивать от душевных треволнений и мук прописывая праздность, бездействие, пренебрежение друзьями, семьёй и родиной [11]. Далее, так же ложно мнение, что тот, кто не занят сразу многим, пребывает в душевном покое. Если б это было так, женщины должны были б быть спокойнее мужчин, ведь они большую часть времени проводят дома; но хотя северный ветер и
Не продувает девушки с кожею нежной,
как сказал Гесиод [12], всё же больше страданий, треволнений и подавленности чем можно себе вообразить порождает ревность, предубеждения, честолюбие и пустые фантазии, что обитают на женской половине дома. И хотя Лаэрт жил двадцать лет один в деревне
С старушкой служанкой, которая, старца покоя,
Пищей его подкрепляет,[13]
забросив свой родной город [14], дом и царство, всё же горе сопровождало его в качестве неотвязного спутника его бездеятельности и уныния. А у многих и сама бездеятельность вызывает досаду, как в этом примере:
Зевсов питомец, Пелид Ахиллес, быстроногий ристатель
Не был уже ни в советах, мужей украшающих славой,
Не был ни в грозных боях; сокрушающий сердце печалью,
Праздный сидел; но душою алкал он и брани и боя [15].
Из–за этого он тревожился и сильно страдал, говоря:
Праздный сижу пред судами, земли бесполезное бремя [16].
И поэтому даже Эпикур не считал, что тем кто жаждет чести и славы следует вести бездеятельную жизнь, но полагал, что они должны раскрывать свою природу, занимаясь политикой и вообще участвуя в общественных делах, ведь они, по своей природной склонности, с большей вероятностью будут выходить из равновесия и страдать от бездеятельности, если не получат того, чего желают [17]. Но он неправ, побуждая к общественной жизни не тех, кто способен вести её, но тех, кто неспособен вести жизнь бездеятельную, ибо ведь и спокойствие духа и волнение должны обусловливаться не множеством или же напротив малочисленностью дел, но их совершенством или низостью; ведь пренебрежение добрыми делами не менее огорчительно и причиняет беспокойство, чем совершение злых, как уже кем–то было сказано [18].
III Тем же, кто считает что существует некий особый позитивный образ жизни, свободный от треволнений и никогда не омрачаемый заботами, как то например, образ жизни земледельца, холостяка или даже и царя, нам достаточно будет напомнить, что сказал Менандр:
А я то думал, что богатым, Фания,
Долгов чрезмерных делать не приходится
И по ночам стонать потом от ужаса,
«О горе мне»! — твердить, во сне ворочаясь.
Я думал- сладко спят, не то что бедные [19].
Далее же он говорит, что заметил, что даже богатые живут точно так же, как и бедные:
Вижу — хоть считают вас счастливыми,
Вы, как и мы, от тягот не избавлены.
Печаль сестрою жизни не приходится ль?
Со сладкой жизнью рядом, с жизнью славною,
Бок о бок, и дряхлеет вместе с трудною
Но подобно тому как люди на море [20], малодушные и страдающие от морской болезни, думая что для них путешествие станет более удобным если они перейдут с челнока на лёгкое судно — лемб[21], а с него на трирему ничего не выигрывают от этой перемены, так как переносят с собой собственную тошноту и трусость, так и перемена одного образа жизни на другой не избавит душу от того, что порождает в ней горе и страдание [22], именно неопытность в делах, неблагоразумие, отсутствие способности или знания как правильно пользоваться существующими обстоятельствами. Есть проблемы, которые словно шторм на море, мучат подобных людей одинаково как богатых, так и бедных, как женатых, так и неженатых. Так избегая общественных дел, люди эти вдруг находят собственную жизнь невыносимой; ища выгоду в судах и в конце концов её добиваясь, они тотчас же принимаются скучать.
Нетерпелив больной и беспокоен,[23]
здоровье их расстраивается, жёны их волнуются, сами они сетуют на докторов, их постель им становится противна,
Всякий друг, что приходит- досаждает, что уходит- обижает,
как сказал Ион[24]. Но поздней, когда болезнь проходит, они приходят в лучшее расположение духа, здоровье возвращается и всё вокруг делается им милым и приятным [25]; тот, кому вчера противны были яйца, пирожки и сеяный хлеб, ныне поедает жадно и охотно хлеб грубого помола, оливки и настурций — кресс–салат.
IV Разум делает всякого рода жизнь лёгкой, а всякую перемену — приятной. Александр, слушая речь Анаксарха [26] о бесчисленности миров [27], вдруг заплакал и на вопрос друзей о причине слёз сказал: «Разве можно не плакать, если при бесчисленности миров, мы ещё не овладели и одним»? Но Кратет, хоть имел лишь одну суму и плащ, прожил жизнь шутя и смеясь, словно бы на празднике. И в самом деле тяжко быть Агамемноном
Которого Зевс–промыслитель
Более всех подвергнул трудам бесконечным, покуда
В персях ещё остаётся дыханье и движутся ноги;[28]
а вот Диоген, когда его продавали с торгов [29], лег на землю и насмехался над глашатаем: когда тот приказал ему встать он отказался и шутя и насмехаясь над ним, заявил: «Представь, что ты продаёшь с аукциона рыбу». И Сократ [30] в тюрьме со своими друзьями рассуждал на философские темы; и напротив, Фаэтон, поднявшись на небо, рыдал от того, что никто не избавит его от коней и колесницы отца. И как ноги разворачивают обувь, а не наоборот, так и нрав человека делает его жизнь подобной самому себе. Ведь не верно, как сказал кто–то, что привычка делает достойную жизнь приятной для тех, кто её выбирает [31], ведь это мудрость делает жизнь одновременно и достойной и приятнейшей. Итак, позвольте нам очистить от всего нечистого и сделать прозрачным ток того источника спокойствия духа, что находится в нас самих, чтобы то внешнее и привходящее, что нам поневоле близко, не могло впредь стать горестным для нас, ибо мы будем уже знать как с ним обращаться правильно:
На обстоятельства сердиться смысла нет,
Ведь всё равно события пойдут своим чредом
И не считаясь с нами. Много лучше будет тому,
Кто правильно воспользуется всем происходящим [32].
V Так Платон [33], например, сравнивал жизнь с игрою в кости, в которой мы должны стараться не только бросить кости так, чтоб бросок был для нас наиболее удачным, но и так же когда мы их уже бросили, наилучшим образом воспользоваться всем, что бы нам ни выпало. Что ж до обстоятельств, то хотя не в нашей власти кинуть кости так, как бы мы желали, но однако, обладая мудростью, мы должны достойным образом принять всё, что бы нам ни выпало на долю от Фортуны и стараться поворачивать всё происходящее так, чтобы то, что нам более всего подходит могло бы более всего помочь, а то, что нам нежеланно, причинило б менее всего вреда. Ведь тот, кто не обладает ни умением, ни пониманием того, как он должен жить подобен больному, тело которого не выносит ни жары, ни холода, и без разницы окрылён ли он удачей или же подавлен неудачей, ибо он приходит в замешательство от того и от другого, сколько от хорошего, столько же и от дурного, а верней от самого себя. И как Феодор, прозванный атеистом [34], имел обыкновение говорить, что слова, которые он подавал правой рукой, некоторые из слушателей принимали левой, так и необученные и невежественные люди когда Фортуна является справа, часто бывают так неловки, что пытаются схватить её с левой стороны. Но муж рассудительный и благоразумный, уподобившись пчеле, что в состоянии сделать мёд из тимьяна, самого едкого и жгучего растения [35], в состоянии извлечь из самых неблагоприятных обстоятельств что–то, что для него подходяще и полезно.
VI Это то качество мы должны прежде всего развивать и практиковаться, словно бы мальчишка, который бросив камень в собаку, но попав в собственную мачеху. воскликнул: «И то неплохо!» [36]. Ведь вполне возможно изменить ход вращения Фортуны, когда она даёт нам то, чего мы вовсе не желаем. Диоген [37], будучи вынужден от правиться в изгнание, воскликнул: «И то неплохо!», ведь после своего изгнания он начал вести жизнь философа. У Зенона Китийского [38] оставался лишь один торговый корабль. Узнав, что и тот погиб вместе с грузом, захлёстнутый волнами, он сказал: «Превосходно ты поступаешь, Фортуна, обращая нас к грубому плащу»! Что ж тогда мешает нам таким людям подражать? Ты потерпел неудачу на выборах в магистраты? Так живи в деревне и заботься о своих делах. Тебе отказало в домогательствах дружбы какое–то влиятельное лицо? Твоя жизнь будет свободна от волнений и опасности. Дела отнимают всё твоё время и ты целиком погружён в заботы?
Тёплая вода не так умягчает члены,[39]
как сказал Пиндар, как честь и слава, сочетаясь с властью и влиянием делают
Сладким труд мой,
как сказал Еврипид [40]. Ты, из–за клеветы и зависти, был осмеян и освистан? Так позволь попутному ветру направить тебя к Музам и к Академии [41], как это было с Платоном, когда потерпела крушение его дружба с Дионисием [42]. И кстати, очень помогает обрести спокойствие духа то наблюдение, что знаменитые люди не избежали никаких из тех зол, от каких страдаете и вы. Вас огорчает отсутствие детей? Посмотрите на римских царей [43], из которых ни один не смог передать царства сыну. Вы страдаете от нынешней вашей бедности? Пусть так, но кем из беотийцев скорее, чем Эпаминондом, кем из римлян скорее, чем Фабрицием вы бы предпочли стать? — «Но мою жену соблазнили». — Значит не читал ты надписи в Дельфах:
Земли и моря властитель, Агис царь, здесь поставил меня[44]
и выходит не слыхал, что Алкивиад соблазнил жену Агиса Тимею и та, в кругу своих подруг и служанок шёпотом звала младенца Алкивиадом. Но это не помешало Агису быть знаменитейшим и величайшим из греков. Точно так же и беспутство дочери не мешало Стильпону [45] быть самым жизнерадостным из всех философов его времени и когда Метрокл [46] попрекнул его, он спросил: «Это моя вина или её»? И когда Метрокл ответил, что вина её, но несчастие твоё, тот опять спросил его: «Что имеешь ты в виду? Разве вина не есть также и ошибка»? «Разумеется», — сказал Метрокл. «И разве не является ошибка неудачей того, кто ошибся»? Метрокл и с этим согласился. «И разве неудача не является так же и несчастьем тех, кто оказался неудачлив»? Этим кротким и философским доводом он показал, что брань киника — лишь пустая собачья брехня.
VII И, однако ж, большинство людей задевают и раздражают нерасположение к ним не только их друзей и домашних, но и даже и врагов. Но ведь брань и приступы ярости, зависть, злонамеренность и ревность в сочетании с недоброжелательством — язва и проклятие тех самих, кто подвержен этим недостаткам и глупы те, кого беспокоят и раздражают например вспышки гнева у соcедей, раздражительность друзей и бесчестные поступки со стороны официальных лиц, коим вменено управление. Всем этим ты, как кажется мне, раздражён не менее, чем любой другой и подобно тем лекарям, о которых Софокл говорит, что они
Снадобьем самым горчайшим горчайшую желчь удаляют[47]
преисполняешься против всех этих людей гнева и горечи и тебе становятся несносны все их слабости и страсти; но, однако ж это неразумно. Ведь даже в частных своих делах ты не всегда пользуешься людьми умными и тактичными, теми кто наиболее пригоден, но подчас и людьми характера изломанного и неровного. Потому не считай своим делом исправлять их, что весьма трудно было б сделать. Но если ты, имея дело с ними такими, каковы они по природе, так же как врачи пользуются грубыми клещами для зубов и зажимами для ран [48], выкажешь себя столь сдержанным и кротким, сколько сможешь, то получишь в душе удовольствие большее, чем злоязычие и порочность других сумеют нарушить покой твоей души и ты вправе будешь думать, что они, словно собаки, когда те лают, лишь выказывают этим собственную свою природу; таким образом, ты не станешь больше невольно погружаться в эту нынешнюю твою мелкую придирчивость или в немощь многочисленных обид [49], что стекая словно бы отбросы в пустоту твоей души, заражают тебя пороками других. И поскольку некоторые из философов осуждают даже сострадание по отношению к людям неудачливым на том основании, что помогать соседям — это хорошо, но не следует ни разделять их горести, ни поддаваться им и что даже важнее, эти философы не позволяют нам, когда мы понимаем, что ошиблись и пребываем оттого в дурном расположении духа приходить в отчаяние или быть подавленными, но требуют от нас решить эту проблему безболезненно, то обдумай, что это иное, кроме неразумия, позволять себе становиться раздражительным и беспокойным из–за того, что не все с кем имеешь дело люди почтенные и культурные? Так смотри, мой Пацций на вещи в истинном их свете, чтоб в то время как мы находим пороки у других, мы не оказались бы невольно пристрастными к себе самим и чтоб наше осуждение чужих пороков не происходило бы не столько из ненависти к ним, сколько из любви к самим себе [50]. Мы не должны позволять ни своим страстям возбуждаться от всякого толчка, ни своим желаниям выходить за пределы того, что справедливо; ведь эти даже малые отклонения в нашем нраве порождают подозрения и вселяют в нас угрюмость, которая делает нас неприветливыми к тем, кто встаёт на пути у наших амбиций или вовлекает нас в те сулящие бедствия дела, которых мы бы охотно избежали. Но тот, кто уравновешен от природы и умерен в состоянии легко и мягко обращаться с людьми и общаться с ними.
VIII А теперь подведём итог относительно всего вышесказанного нами. Ведь когда мы в лихорадке, всякая пища кажется нам не только что невкусной, но и даже горькой; но когда мы видим, что другие пробуют её без отвращения и даже ею наслаждаются мы не порицаем более еду или питьё, но приходим к выводу, что лишь мы сами и болезнь ввели нас в заблуждение. ; точно так же мы перестаём раздражаться и браниться по поводу чего–либо если видим, что другие принимают это охотно и с готовностью. И не менее способствует спокойствию духа, если посреди происходящего вопреки нашему желанию мы не стараемся высмотреть во что бы то не стало лишь приятное и привлекательное, но смешав хорошее с плохим побуждаем лучшее затмить худшее. Ведь когда мы отвращаем взор слишком ослеплённый светом [51], мы стараемся освежить его видом зелени — цветов и трав. Но, однако же, когда мы перегружаем ум зрелищем вещей для нас болезненных и вынуждаем заниматься рассмотрением неприятных для него вопросов, мы его тянем прочь от того, что лучшее. Потому здесь не будет неуместным замечание, сделанное человеку надоедливому, вмешивающемуся не в свои дела:
Отчего суровым взором, злоязычный человек,
Смотришь на других проступки, игнорируя свои [52].
Почему ты, дорогой мой, слишком пристально всматриваешься в собственные неприятности, оживляя их в своём уме и освежая, и не стремишься мыслями к тому хорошему, что ты имеешь? Ведь как банки [53] стягивают всю нечистую кровь из тела, так и ты собираешь вместе всё то худшее, что в твоём положении имеется. Этим ты демонстрируешь, что ты ничуть не лучше того хиосского торговца, который продавал превосходное старое вино кому угодно, сам же пил кислое за завтраком; и когда один из рабов спросил другого, за каким занятием он оставил господина, тот ответил: «Стремится к худшему, когда имеет лучшее». Аристипп [54] однако был не из таких ибо был достаточно мудр для того, чтобы уравнивать вещи, уравновешивая плохое лучшим, возвышаясь этим над обстоятельствами в которых находился и таким образом облегчая и просветляя собственную душу. Так когда он вынужден был расстаться с превосходным имением, он спросил одного из тех, кто особенно рвался соболезновать ему и разделять его огорчение нечастьем: «Не правда ли, у тебя лишь один маленький клочок земли, у меня ж их целых три»? И когда тот человек согласился, что это в самом деле так, Аристипп опять спросил его: «Так не должен ли скорее я соболезновать тебе»? Ведь достойно безумца скорбеть о том, что пропало и не радоваться тому, что сохранилось, уподобляясь маленьким детям, которые, если кто–нибудь возмёт у них лишь одну из множества игрушек, тотчас же отбросят прочь другие, заревут и заплачут; точно так же ведь и мы, поражённые ударом Фортуны в чём–нибудь одном, скованные ужасом, предаёмся полностью в её руки и с её нападениями более не боремся.
IX «И что», — может кто–нибудь спросить, — «мы в действительности имеем и чего мы не имеем»? Один имеет репутацию, другой — дом, третий- жену, ещё один- хорошего друга. Антипатр из Тарса [55], будучи на смертном одре и подсчитывая всё хорошее, что с ним случилось в жизни, не пропустил даже успешного плавания из Киликии в Афины; так и мы не должны упускать из виду даже вещи простые и обыденные, но и им уделять внимание и быть довольным тем, что мы живы и здоровы и глядим ещё на солнечный свет, что нет ни войны, ни внутренней междоусобицы и что и земля даёт хорошие плоды, и море благоприятно для плавания тех, кто его желает, и что мы можем говорить и поступать, молчать или предаваться досугу когда нам самим угодно. Всё это, когда оно в наличии, побудит нас к большему спокойствию духа, если мы себе представим, что всё это отсутствует и чаще будем напоминать себе сколь желанно здоровье больным, мир- воюющим, а никому не известному чужестранцу в столь великом городе [56] — обретение друзей и репутации, и сколь болезненно всего этого лишиться, когда мы прежде всё это уже имели. Ведь это очень плохо, если мы находим что–либо из этого ценным или важным лишь когда утратим и не ценим, когда этим прочно обладаем. Но мы не должны стремиться что–либо приобрести из–за его высокой ценности и пребывать в страхе и волнении, словно можем это утратить, как если бы оно нам было драгоценно, а затем, приобретя это в своё владение, пренебрегать им как ничего не значащим. Но уж коли мы приобрели это, им надо пользоваться так, чтобы мы могли получать от этого удовлетворение и иметь удовольствие с тем чтоб если бы, коль суждено случиться, мы бы это потеряли, мы перенесли потерю с величайшей сдержанностью. Но большинство людей, как сказал Аркесилай, думают, что они должны выступать критиками стихов других людей, с любопытством осматривать их картины и исследовать их статуи со всей возможной тщательностью, но в то же время по своей собственной жизни пробегать как бы мимоходом, хоть бы в ней и были вещи достойные не только задержать на них внимание, но и получить удовольствие. Ведь они не в силах задержать внимание на себе самих, но постоянно смотрят на других, становясь услужливыми обожателями их славы и удачливости, словно бы прелюбодеи, вечно пожирающие глазами жён других и пренебрегающие собственной.
X Самое полезное для спокойствия духа- обращать более всего внимание на самого себя. Но уж коли это невозможно, то не следует постоянно сравнивать себя с людьми более удачливыми и высшими по положению — то на чём помешаны люди грубые и невоспитанные. Так узники почитают более удачливыми тех, кто на свободе [57], рабы- свободнорождённых, эти последние — граждан, граждане — богатых, богатые — сатрапов, сатрапы — царей, цари- богов, еле сдерживаясь от желания изрыгать гром и молнии. Так- то все вечно чувствуют, что им не хватает того, что для них недосягаемо и никогда не довольны тем, что приличествует их теперешнему положению.
О многозлатом Гигесе не думаю
И зависти не знаю. На деяния
Богов не негодую. Царств не нужно мне.
Всё это очень далеко от глаз моих [58].
«Но написавший это был фасосцем», — может кто–нибудь сказать [59]. Ведь полно других, будь то хиосцы, галатяне или же вифинцы, что не удовлетворены тем, что им выпали на долю власть или слава среди соплеменников и чуть ли не рыдающих оттого, что не носят обуви римского патриция; если ж носят, то страдают оттого, что всё ещё не преторы; если ж преторы — то оттого, что всё ещё не консулы; ну а если консулы — оттого, что имена их объявляются вторыми, а не первыми [60]. И что всё это значит, как не обвинять в неблагодарности Фортуну и усердно выискивать поводы мучить и наказывать себя? Тот же, кто своим здравым смыслом и мудростью отличается от великого множества тех, на кого взирает солнце,
Рвущих плоды широкой земли[61]
если видит пред собой того, кто его богаче или удостоен больших почестей, то не падает духом и не меняется в лице, не сидит в тоске и унынии, но идет своим путём, будучи уверенным в себе. Он восхваляет своего доброго гения и гордится собственной удачей, тем что он счастливее, чем тысячи других. На Олимпийских играх ты не можешь победить, выбирая для себя соперников. Но в обычной жизни позволительно гордиться превосходством над другими и скорее самому быть предметом зависти, чем завидовать другим, если ты конечно не берёшься состязаться с Бриареем иль с Гераклом. Потому, когда ты застываешь в восхищении перед тем, кого проносят пред тобой в носилках, посмотри лучше на рабов, на которых вся эта его роскошь опирается. А когда ты поражаешься тем, с каким величием Ксеркс пересёк Геллеспонт [62], вспомни также и о тех несчастных, что прорыли канал для флота у горы Атос [63], понуждаемые беспрерывными ударами бичей и кровь их смешивалась с потом; не забудь и то, что иным из них отрезали уши и носы, потому что неистовством волн был разрушен мост; вдумайся, каково было состояние их духа и сколь счастливы б они были, обладай они твоей жизнью и твоей судьбой. Сократ [64], услыхав сетования одного из своих друзей на дороговизну в городе, говорившего: «Хиосское вино стоит мину, пурпурное одеяние — три мины, котила [65] мёда — пять драхм», взял его за руку и подвёл к мучному ряду: «Полсекстария за обод! Как всё дёшево в городе!», затем к оливкам: «Хеник за два халка![66]», наконец к торговцам одеждой: «Эксомида[67] за десять драхм! Как же дёшево всё в городе»! Так же точно мы, слыша как другие говорят, что все наши дела ничего не значат и достойны жалости, потому что мы не консулы и не прокураторы, с убеждённостью можем возразить: «Дела наши блестящи а жизнь завидна, так как мы не попрошайничаем, не таскаем тяжести, не живём лестью».
XI Но поскольку, из–за нашей глупости, мы привыкли жить всматриваясь во что угодно, только не в себя и поскольку наша природа заключает в себе много зависти и злоязычия и не столько расположена радоваться своему собственному счастью, сколько порицать и бранить счастие других, потому не смотри лишь на блеск и славу тех, кому ты завидуешь и восхищаешься, но отдёрни и стащи яркую завесу их известности и внешнего блеска, загляни внутрь и ты увидишь много неприятного и огорчительного. Так, когда прославленный Питтак [68], слава которого за его храбрость, мудрость, справедливость были велики, принимал гостей, его жена вдруг пришла в ярость и в бешенстве опрокинула стол; гости пришли в смятение, но Питтак сказал: «У каждого из нас есть какие–то неприятности. И счастливейший тот, у кого они только лишь свои».
На агоре считают: вот счастливец–то!
А дома, лишь войдёт — и разнесчастнейший!
Жена начальник: ругань, помыкания.
Есть от чего страдать ему. Мне — не с чего![69]
Много разных зол и бедствий сопутствуют богатству, славе, царской власти, зол и бедствий для простых людей неведомых, потому что ложный блеск славы и богатства ослепляет и не позволяет их увидеть.
О Агамемнон, счастливым родившийся, смертный блаженный![70]
Такое восхваление относится только до его внешнего блеска — до его оружия, коней и множества воинов; но против пустоты его славы вопль его страданий вопиёт из самого сердца:
Зевс- громовержец меня уловил в неизбежную гибель![71]
и
Как ты счастлив, старик!
Как завидны мне все, что в безвестности век
Свой исполнить могли! А на славы верхах -
О, не стал бы я этих людей величать![72]
Все такого рода увещания к самому себе могут послужить к тому, чтоб рассеять то вечно недовольное и раздражительное состояние духа, которое заставляет тебя слишком одобрять положение других, умаляя при этом своё собственное.
XII Другая великая препона для спокойствия духа состоит в неумеренности наших желаний и в том, что мы не в состоянии управлять ими в соответствии с нашим положением, словно моряки парусами. ; в своих ожиданиях мы устремлены к слишком для себя высокому и падая браним нашу участь и Фортуну вместо собственной глупости. Но ведь мы не почитаем за неудачника того, кто захотел стрелять из плуга и охотиться на зайца со своим быком или за рождённого под нечастной звездой того, кто пытается поймать оленя или кабана с помощью рыбной верши или бредня; ведь таких людей побуждает стремиться к невозможному собственное скудоумие и глупость. И особенно достойно порицания самолюбие, побуждающее людей быть во всём первыми, победителями, ненасытно жаждущими за всё подряд хвататься. Ведь они не только хотят одновременно быть богатыми и умными, силачами и компанейскими парнями, быть друзьями царей и городских магистратов, но и также иметь собак, коней, перепелов и бойцовых петухов, что могли б одерживать для них победы. Дионисий Старший [73] не довольствовался тем, что был могущественнейшим из тиранов своего времени, но оттого что не мог петь и декламировать стихи лучше поэта Филоксена или превзойти Платона в диалектике, взбешённый и ожесточённый, бросил Филоксена в каменоломни и отправив Платона на Эгину, продал его в рабство. Но Александр был не таков и когда Крисон, знаменитейший бегун, состязаясь с ним в беге, нарочно сбавил шаг, он был очень возмущён [74]. И гомеровский Ахилл, сказав сначала:
Я, которому равного между героев ахейских
Нет во брани,
хорошо поступил, что добавил:
…хотя на советах и многие лучше [75].
И напротив, перс Мегабиз, посетив мастерскую Апеллеса, попытался высказать что–то по поводу искусства[76]. Но, однако, Апеллес вынудил его умолкнуть, заявив: «Пока ты молчал, из–за твоего золота и пурпура казалось, что ты что–то собою представляешь, но теперь над твоей нелепицей смеются даже эти мальчики, растирающие краски». А некоторые считают, что стоики [77] шутят, когда говорят, что их мудрец не только единственно разумен, справедлив и мужествен, но и должен называться ритором, поэтом, стратегом, богачом и царём; и таким образом, они считают себя достойными всех этих званий и если им не удаётся получить их, то досадуют. Но ведь даже и среди богов дарования у каждого из них различны: этот «воинственный», тот «прорицатель», третий — «приносящий выгоду»; и Зевс отправляет Афродиту заниматься браками и брачными ложами на том основании, что дела войны до неё не касаются [78].
XIII Ведь и в самом деле есть занятия, которые по своей природе сосуществовать не могут и скорее даже их природа их друг другу противопоставляет; например, обучение риторике и занятия математикой требуют тихой жизни и досуга, в то время как отправление общественных обязанностей, политическая жизнь и дружба с царями не могут быть успешны без тяжёлого труда и без того, чтобы отдавать им всё своё время. А [79]«вино и чрезмерное мясоедение « в самом деле «днлают тело сильным и бодрым, но душу слабой»[80]; неусыпная забота требует деньги сохранять, чтоб богатство возрастало, но презрение и пренебрежение ими очень способствует успехам в философии. Таким образом не всякое занятие всякому подходит, но надо, следуя пифийской надписи, «познать самого себя» [81] и затем применить себя к тому единственному делу, для которого создала тебя природа и не совершать над ней насилия, заставляя себя подражать то одному роду жизни, то другому.
В колеснице — конь, перед плугом — вол,
У ладейного бока быстрее всего- дельфин,
А кто рвётся на кабана,
Тому надобен сносливый пёс…[82]
Но тот безумен, кто досадует и сетует, что не может быть одновременно львом,
На горах обитающим, силою гордым[83]
и маленькой мальтийской собачонкой, сидящей на коленях у вдовы. Но немногим здоровее тот, кто хочет одновременно быть Эмпедоклом, Платоном или Демокритом, пищущим о вселенной и истинной природе мира и подобно Евфориону [84] быть женатым на богатой старухе или же подобно Медию [85] быть одним из приятелей Александра и пировать с ним; ведь такого человека огорчает и печалит, если им не восхищаются за его богатство, словно бы Исмением или за его доблесть, словно бы Эпаминондом. Но мы ведь знаем, что бегуны не огорчаются оттого, что не удостаиваются венка борцов, но радуются и с гордостью носят собственный.
Ты Спарту получил в удел; её и прославляй![86]
Так же и Солон:
У дурных не возьмём мы их сокровищ в обмен
На добродетель, — она пребывает незыблемой вечно,
Деньги же вечно своих переменяют владык.[87]
И Стратон, натурфилософ, услыхав, что у Менедема, много больше учеников, чем у него, сказал: «Стоит ли удивляться, что больше тех, кто хочет купаться, чем тех, кто хочет быть умащённым для борьбы»? [88] И Аристотель [89], в письме к Антипатру, написал: «Не один лишь Александр имеет право гордиться оттого, что правит столькими людьми, но не меньшее право гордиться имеют те, кто составил себе верные понятия относительно богов». Так что, обладая верным мнением о своих собственных качествах, мы будем менее мучимы завистью относительно других людей. Но хоть мы и не рассчитываем получить фиги с виноградной лозы или виноград с оливковых деревьев, всё же если мы не имеем одновременно преимуществ богатства и учёности, не являемся разом полководцами и философами, льстецами и правдолюбцами, скрягами и мотами, мы злословим на себя, мы себя презираем как живущих неполной и банальной жизнью. Кроме того, мы так же видим, что природа предостерегает нас; ведь как она обеспечивает разную пищу для различных животных и не сделала их всех плотоядными, но иные ищут зёрна или же питаются тем, что выкапывают корни, точно также и людям она предоставляет великое разнообразие способов добывать себе средства к жизни,
Пастырю ли, пахарю ли, птицелову или рыболову,
От гиблого голода всяк бережёт нутро [90].
Мы обязаны, таким образом, выбрать профессию подходящую для нас, тщательно в ней одной совершенствоваться и не считать, что не соответствуют истине слова Гесиода:
Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник [91].
И соперничество это не ограничивается ремесленниками и просто теми, кто занимается одним и тем же, но богатые завидуют учёным, знаменитые — богатым, адвокаты — софистам и, о небо! свободнорождённые и даже патриции с восхищением и завистью смотрят в театре на успешных комедиантов и танцоров и прислугу при дворах царей; таким образом они, ложно оценивая счастье и удачливость, расстраивают и заводят в тупик самих себя.
XIV А что каждый имеет сам в себе склад душевного спокойствия, так же как и недовольства и неудовлетворённости и что урны со счастливыми и несчастными дарами стоят не «перед прагом Зевеса» [92], но в душе у каждого, делается ясным с помощью различий в человеческих страстях. Ведь глупец игнорирует и пренебрегает всем хорошим, когда оно присутствует, потому что мысли его направлены исключительно на будущее, мудрый же помнит и о том, что было утрачено, будучи предано забвению, силой воспоминания делая его ясным и пользуясь им, как если бы оно существовало. Счастье длится лишь короткое время и человек лишённый разума им пренебрегает и оно ускользает от него и более не принадлежит ему; большинство людей подобны тому нарисованному на картине человеку, что плетёт в Аиде верёвку и позволяет пасущейся рядом с ним ослице съедать всё, что он сплетёт [93], ибо одержимы таким безразличием и забывчивостью, что забывают постепенно обо всех делах, даже самом важных и значительных и более не воскрешают в памяти прекрасные мгновения досуга и отдохновения. Вкус их прежних пирушек забывается и удовольствие от них не производит более острого впечатления на их чувства; таким образом непрерывность их жизни прерывается, разрушается единство настоящего с прошлым; отделяя вчера от сегодня и сегодня от завтра, они совершенно изглаживают из памяти все события, словно б их и не было. Ведь как те, кто в школах отрицают рост и увеличение тел по причине беспрерывного движения всякой субстанции, отрывая нас от самих себя и считая, человек не тот же сегодня, что он был вчера [94], так и те кто хоронят во мраке забвения всё предшествующее, кто утрачивает всякое воспоминание о прошлом, кто беззаботно позволяет ему стереться из памяти, делает всякий свой день пустым и лишённым содержания; и они становятся полностью зависимы от завтрашнего дня, словно бы то, что происходило в прошлом году, вчера и за день до того не имеет к ним отношения и не происходило с ними вовсе.
XV Это, таким образом, немалое препятствие к достижению спокойствия духа; но ещё более ощутимое препятствие к достижению его состоит в том, что как насекомые на зеркале легко скользят по его гладким полированным частям, но натыкаясь на неровные и шероховатые, падают в его трещины, так и люди позволяют тому, что светло и приятно улетать от них и задерживаются только на печальных и меланхолических воспоминаниях. Ведь, как в Олинфе, когда жуки–скарабеи попадают в определённое место, называемое Кантаролетр, то они, будучи не в состоянии улететь оттуда прочь, кружатся вокруг, пока не падают замертво [95], так же и когда люди погружаются в раздумия о своих неудачах, то они не хотят от этого состояния оживать и пробуждаться. Но с душой следует обращаться как с цветами в живописи [96]: выдвигать на первый план светлые и вытеснять мрачные стороны жизни. Совершенно вычеркнуть их и избавиться от них невозможно ибо «перевёрнута гармония мира, как лиры и лука» [97]; так и в человеческой жизни нет ничего чистого и несмешанного со злом. В музыке низкие звуки сочетаются с высокими, в грамматике — гласные буквы с согласными. Музыкант и грамматик не тот, кто тяготится одной из противоположностей, но тот, кто умеет пользоваться всеми звуками и буквами, смешивая их должным образом [98]. Такие же соответствия противоположностей имеются и в вещах (как сказал Еврипид
Добро и зло не могут быть отдельно,
Но смешаны ведь так, что всё во всём) [99],
так что мы не должны впадать в уныние или в несчастье падать духом, но подобно тому как музыканты заглушают резкие каденции другими, более приятными для уха, так и мы должны делать смесь нашей жизни гармоничной и удобной для нашей собственной природы. Ведь неправильно сказал Менандр, что
Родился человек — и рядом тотчас же
Благое божество, его ведёт оно,
Как мистагог, по жизни,[100]
но скорее, как полагает Эмпедокл, каждым из нас после рождения завладевают и правят две доли (мойры) и два божества (демона):
Там были Хтония (Земля) и дальнозоркая Гелиопа (Солнцеликая),
Кровавая Распря и степенная Гармония (Лад),
Красавица и Безобразница, Торопливица и Медливица,
Милая Непреложность и черновласая Неясность [101].
XVI Этим несходством характеров выражается лишь разнообразие наших страстей; и эти семена недовольства мы вносим в мир вместе с нами. Так как это вносит беспорядок и расстройство в нашу жизнь и делает её неровной, тот кто над собою властвует, хочет лучшего, но ожидает худшего. Ведь, как сказал Эпикур «тот, кто менее всего ожидает завтрашнего дня, более всего им наслаждается, когда он приходит» [102]; но почести богатство и власть наибольшее удовлетворение дают тем, кто менее всего мучим опасениями, что они могут обратиться в свои противоположности. Ведь неистовое желание обладать всем этим порождает страх всего этого лишиться, равный по своей силе неистовству желания. И это делает удовольствие от них слабым и непрочным, словно бы трепещущее от ветра пламя. Но кому его разум даёт уверенность заявить Фортуне безо всякого страха и трепета:
Добро пожаловать ко мне, коль ты с добром,
Но если подведёшь, страдать не стану я,[103]
тот спокойно может наслаждаться тем, что у него имеется и не думать, вечно пребывая в тревоге, без конца о том, что может всё это утратить. Можно ведь не только восхищаться характером Анаксагора, сказавшего при известии о смерти сына: «Я знаю, что мой сын был смертным» [104], но и подражать ему и прилагать его высказывания ко всему данному Фортуной: «Я знаю, что моё богатство временно и ненадёжно», «Я знаю, что те, кто дали мне мою должность, могут и отнять её», «Я знаю, что моя жена лучшая из женщин, но однако ж женщина; я знаю, что мой друг предан мне, но однако же мужчина, то есть, как сказал Платон, существо непостоянное» [105]. Человек таким образом подготовленный и такого нрава, если только что–то нежеланное не случилось неожиданно, презирает утверждения вроде этих: «Я об этом даже не подумал», «Я рассчитывал на другое», «Я не ожидал этого», быстро подавляет сердечное волнение, успокаивает тревогу и приводить ум в спокойствие. Так Карненад напоминает нам, что в делах большой важности всякое горе и забота возникает по той одной причине, что происходит что–то неожиданное [106]. Например Македонское царство бесконечно меньше того, чем владеет Рим, но когда Персей лишился Македонии, он не только сам оплакивал своё несчастье, но и всеми почитался самым неудачливым в мире и рождённым под несчастнейшей звездой. А его победитель Эмилий Павел, передав командование на земле и море своему преемнику, был увенчан, совершил жертвоприношение и сочтён счастливейшим; он ведь знал, что принимает командование, чтоб его потом оставить, а Персей лишился царства неожиданно. И Поэт также показал нам сколь силён эффект неожиданности. Одиссей, например, не сдержал слёз, когда к нему приласкался старый его пёс [107], но когда сидел перед плачущей женой не поддался чувствам [108]; ведь в последнем случае он заранее рассчитывал держать свои чувства под контролем, но сорвался в первом, потому что не рассчитывал этого и не ожидал.
XVII Вообще говоря, когда то что случается против нашей воли, причиняет нам страдание и боль, происходит это либо оттого, что это таково по самой своей природе, либо оттого что обычай и общественное мнение так избаловали нас, что мы не можем это выносить. Но вопреки всяким неожиданностям, мы должны быть готовы повторить то, что сказал Менандр
С тобою страшного не приключилося, —
Всё это лишь твоё воображение [109].
Ведь что тебе будут все проблемы, если они не касаются ни тела, ни души? Из этого разряда низкое происхождение твоего отца, измена жены, лишение венка или места в первых рядах на состязаниях [110]. Ведь при всех этих несчастьях ты можешь обладать спокойствием духа и силой тела. Что же до того, что по своей природе возбуждает наше горе, как то болезни и иные телесные страдания, смерть друзей и детей, то мы должны применить к ним сказанное Еврипидом:
Увы! — Но почему «увы»? Страданья наши
Это то, что мы смертные обязаны сносить [111].
И нет более основательной причины сдерживать наши страсти и не позволять нашему уму впадать в отчаяние, чем та, что ставят перед нами физическая необходимость и общий жребий природы. И только наши тела подвергаются воздействию Фортуны и находятся в её руках, в то время как основное укрепление где сосредоточены наши силы и где сохраняется всё самое ценное для нас, ещё в безопасности. Когда Деметрий взял Мегару он спросил Стильпона не понёс ли тот убытков во время разграбления города. И Стильпон ответил: «Я не видел, чтобы кто–то уносил мою собственность» [112]. Таким–то образом, когда Фортуна грабит и обманывает нас, всё же в нас остаётся то, что
Не могли б у меня иль унесть иль увесть аргивяне [113].
Потому–то [114] мы не должны нашу природу поносить и умалять, оттого, что она якобы не в состоянии возобладать над Фортуной, так как не имеет в себе ничего надёжного и прочного. Ведь скорее нам следует принять во внимание то, что если какая–то часть в нас и подвержена её воздействию, то лишь самая ничтожная, самая нечистая и самая болезненная, в то время как над лучшей и благороднейшей, в которой сохраняются наши главные богатства, такие как истинная дисциплина, верное понимание вещей и разум, приводящий к добродетели, которые столь далеки от порчи, что не могут быть как–либо повреждены, мы имеем полное владычество. И нам следует с неколебимым духом и полной уверенностью в будущем отвечать Фортуне теми же самыми словами, какими Сократ отвечал своим обвинителям: « Вы Анит и Мелет можете отнять мою жизнь, но повредить мне вы не можете ничем» [115]. Ведь она может поразить меня болезнью, отобрать у меня мои богатства, навлечь на меня гнев владыки или возбудить ко мне ненависть народа, но она не может сделать добродетельного порочным, храброго — малодушным и трусливым, человека благородного нрава — завистником, не может уничтожить в нас какую–либо из тех нравственных привычек, которые более помогают нам в ходе нашей жизни, чем моряку всё его искусство в бурю. Ведь моряк не в силах утишить буйство волн или успокоить ветры, не может заплывать в безопасную гавань столь часто, как необходимо или без страха и трепета выносить любую опасность, выпадающую на его долю, но после того как использует уже все средства своего искусства, он, как говорят поэты, предаёт себя бешенству бури,
Все паруса спустив,
В то время как мачта едва не касается бездны [116],
в трепете ожидая приближающейся гибели. Но характер мудреца обеспечивает наивысшую степень спокойствия его телу, истребляя с помощью самоконтроля, воздержания в еде и умеренных трудов все семена будущих болезней; но если зло всё же станет более явно выказывать себя, как мы иногда направляем свой корабль на скалы, что лежат в воде, то мы должны тогда их «парус убрав, обойти», как сказал Асклепиад [117]. А если всё же наступает какая–то великая непредвиденная катастрофа и овладевает мудрецом, то гавань под рукой и он может уплыть из своего тела словно бы из лодки, давшей течь [118].
XVIII Ведь не столько жажда жизни, сколько страх смерти делают глупца зависимым от собственного тела и он за него цепляется так же крепко, как цеплялся Одиссей [119] за смоковницу, страшась Харибды, что была под ним, ибо
Не позволяли ветры ни уплыть и ни оставаться[120]
и с этой стороны была лишь слабая опора, а с той где Сцилла, неизбежная опасность. Но для того, кто принимает во внимание природу души и то, что смерть будет переходом в условия или много лучшие или много худшие, чем те что мы теперь имеем, презрение к смерти — немаловажное условие для поддержания спокойствия духа. Ведь тот кому жить приятно до тех пор пока в жизни преобладают добродетель и лучшая часть человеческой натуры, в силах без страха удалиться тотчас же как только верх берут враждебные и противоестественные принципы, говоря себе словами Еврипида:
Ведь бог отпустит, стоит пожелать мне [121].
Ведь что могло б случиться с подобным человеком, что б его взволновало, привело в беспокойство или же расстроило? Ведь тот, кто говорил [122] «Я предупрежу тебя, Фортуна, и перекрою для тебя всякий подступ ко мне», ободряет и укрепляет сам себя ни запорами с ключами, ни зубчатыми стенами, но жизненными правилами и доводами разума и каждый желающий может разделять их. И мы не должны питать к ним недоверие или же отчаиваться, но должны им подражать и восхищаться и вдохновляясь ими судить о себе и наблюдая за своими мелкими делами с точки зрения величайших дел другого не избегать их и не изгонять из души о них заботу и н не отгораживаться мыслью: «Вероятно нет ничего труднее этого». Кто избалован роскошью, тот стремится избежать суровых размышлений и рассуждать не о таких предметах, но о тех, что просты и усладительны, обессиливая этим разум и приобретая слабость духа; но душа, которая стремится, с помощью изучения и сурового приложения к себе силы разума утвердиться в мысли, что страдания, болезни и изгнание — это в действительности благо, найдёт, как покажет ей в каждом отдельном случае разум, лишь много ложного, пустого и испорченного в том, что казалось трудным и опасным [123].
XIX И однако ж мысль Менандра
Для случая законов нет. Покуда жив,
Не говори: «Я это не изведаю»[124]
многих повергает в трепет, ведь они не ведают до какой степени помогает отвращать горе навык с помощью опыта и знания смотреть в лицо Фортуне с открытыми глазами и не обольщать себя «чародейством надежды» [125], уподобившись тем, кто рос в тени ложных и нелепых надежд и не имеет силы противостать первой же напасти. А на мысль Менандра надо дать такой ответ: это правда, что человек, покуда жив, утверждать «я это не изведаю» не может, но может всё же заявить: «Я не буду делать это или то», «Я буду презирать ложь», «Я не буду вероломным и не буду поступать неблагородно», «Я не буду обманывать или же стараться кого–либо перехитрить». Ведь это всё в нашей власти и в немалой, даже можно сказать в большой степени способствует спокойствию духа. И, напротив,
Совесть, так как я свершил ужасное деянье[126]
словно язва в теле [127] поражает душу жгучей болью словно бы незаживающая рана. Ведь другие боли разум уничтожает, но раскаяние будучи порождено самим разумом, приводит душу в смятение и вызывает муки. Но как те, кто дрожат от озноба или пылают в лихорадке более мучаются и страдают, чем те кто терпят неудобства из–за жара или холода, чей источник вне их тела, так и те страдания, что приносит нам Фортуна, происходя из внешнего источника, легче переносятся; но сетование, что
Никто не виноват, лишь я один [128],
повторяемое относительно тех страданий, чей источник вне нас, делает боль лишь сильнее из–за расстройства наших чувств. Следовательно, ни богатый дом, ни изобилие золота, ни знатное происхождение, ни величие власти, ни красноречие вкупе с обаянием из него проистекающим не в силах нам доставить столько душевного спокойствия, сколько ум свободный от чувства вины, беспорочный не только от недобрых поступков, но даже и намерений. Ведь благодаря ему душа останется не только незагрязнённой, но и абсолютно безмятежной и спокойной и из неё как из источника вытекают только справедливые и достойные деяния [129], восторги удовлетворения, свежая духовная энергия и прекрасная память, сладчайшая, чем надежда, о которой Пиндар сказал некогда, что она «лелеющая сердце, питающая старость, кормчая правительница переменчивых помыслов смертных» [130]. Ведь как курильницы, даже опустев, долгое время ещё сохраняют аромат, как сказал Карнеад, так и в душе мудреца добрые деяния оставляют воспоминания о них вечно свежие и восхитительные, от которых удовольствие от них орошается и расцветает и он с полным правом может презирать тех кто бранит и оплакивает жизнь как область бедствий или место изгнания для душ [131].
XX И меня восхищает сказанное Диогеном, который будучи в Спарте и видя, что его гостеприимец с большими хлопотами готовится к какому–то празднику, спросил: «Разве для хорошего человека не всякий день — праздник»? И что делает праздник этот ещё более великолепным, так это здравый ум. Ведь мир — обширный и прекрасный храм в который человек вступает тотчас по рождении и в нём он не скучающий зритель бездвижных и безжизненных изображений, сделанных человеческими руками, но созерцатель тех возвышенных вещей, которые (как сказал Платон) [132] божественный ум представляет нашим чувствам, как наиболее подобные вещам мира идей и содержащие в себе врождённые начала жизни и движения — солнца, луны и звёзд, рек, изливающих потоки свежих вод и земли, с материнской снисходительностью вскармливающей растения и питающей свои наделённые чувствами создания. И так как жизнь — самое истинное изо всех посвящений в таинства, то должна быть исполнена радости и спокойствия духа. Но поскольку не следует подражать простонародью, с нетерпеньем ожидающему праздничных дней, посвящённых Кроносу и Зевсу, Панафиней и иных такого рода праздников, чтоб его там радовали те, кто нанят для его увеселения — мимы и танцоры, потому на всех этих божьих праздниках мы пребываем пристойно и в почтительном молчании, ведь никто не горюет и не сокрушается, когда его посвящают в таинства, когда присутствует на Пифийских играх или пьёт на Крониях.. Но люди, проводя большую часть жизни в сетованиях, с тяжестью на сердце, отягчёнными заботами, стыдятся тех праздников, которые даёт нам бог и в которые он нас посвящает. И хотя они наслаждаются сладким звучанием музыкальных инструментов и пением птиц и получают удовольствие видя резвящихся и играющих животных и напротив, недовольны когда те воют, ревут и выглядят свирепо, всё же, хотя они видят, что их собственная жизнь уныла, безрадостна, угнетена и подавлена неприятными переживаниями, проблемами и бесконечными заботами, они не только не дают себе хоть какого–то облегчения и успокоения (из какого источника они могли бы это сделать?), но даже и когда другие убеждают их, они не принимают слова предостережения, следуя которому они бы настоящее принимали без неоправданных претензий, прошлое вспоминали с благодарностью, а будущее встречали без страха и без подозрения, с радостными и светлыми надеждами.


[1] Пацций — друг Плутарха; всё, что нам о нём известно извлекается из текста настоящего сочинения.
[2] У Плутарха есть работа, озаглавленная «О рождении души по Тимею», но она адресована писателем его сыновьям Автобулу и Плутарху (Moralia, 1012a ff.).
[3] Эрот — друг Плутарха, упоминаемый также в работе «О подавлении гнева» (453в) и опять же в связи с Фунданием.
[4] Гай Минуций Фунданий (I-II вв н. э). Prosopographia Imperii Romani (II, p. 377) сообщает о нём следующее: римский политический деятель, военный трибун XII Молниеносного легиона в Каппадокии, префект Сатурновой казны (сменил в этой должности Плиния Младшего), квестор, народный трибун, претор, легат XV Аполлониева легиона, консул–суффект 107 года с Гаем Ветением Севером, в 122-123 гг. — проконсул Азии. К этому времени относится сохранённый Евсевием (Hist. Eccl., IV,9) ответ императора Адриана на письмо о христианах предыдущего наместника Азии Серения Гравнниана, полученное Фунданием. Адресат нескольких писем Плиния Младшего (I,9 ; IV,15; VI,6). Плутархом выведен в качестве главного действующего лица в диалоге «О подавлении гнева».
[5] Nauck, TGF, II, p. 606 , Euripides, fr. 778; Мероп — царь Эфиопии, муж Климены и приёмный отец Фаэтона, сына его жены от Гелиоса (Ovid., Metamorph., I, 760 ff).
[6] Отличительными признаками сенаторского сословия являлись: 1) латиклава — туника, украшенная двумя широкими пурпурными полосами, которые шли вдоль тела. Латиклава меньше стягивалась поясом, чем обыкновенная туника; поэтому она более плавно ниспадала вдоль тела и пурпурная полоса шла непрерывной линией от плеча до самого низа; 2) Calceus — обувь довольно высокая и закрытая, вроде наших башмаков или ботинок. Вместе с тогой она составляла национальный костюм гражданина, который он надевал отправляясь в город. Форма, высота и цвет калцеуса изменялись сообразно общественному положению человека. Калцеус сенаторов представлял собой очень высокую обувь, доходившую до половины ноги. Она была сделана из чёрной мягкой кожи, которую римляне называли aluta, т. к её приготовляли при помощи квасцов (alumen). Сенаторский башмак имел четыре ремешка. Люди, принадлежавшие к старинной знати, прикрепляли к башмаку на самом подъёме полумесяц (luna) из слоновой кости, который служил для завязывания; 3) золотое сенаторское кольцо.
[7] Ср. Frag. Contra Divitas,2 (Bernardakis, Vol. VII, p. 123); Lucretius, III, 957: semper avet quod abest.
[8] Cyropaedia, I, 6,3.
[9] Демокрит; Diels, Frag. der Vorsokratiker, II, p. 132 , fr. 3 ; Marcus Aurelius, IV, 24; Seneca, De Tranquillitate Animi, XIII, 1 , где утверждается, что эти слова представляют собой начало сочинения Демокрита; De Ira, III, 6,3. Но Плутарх неправильно понял их значение; Демокрит не советует совершенно отказываться от общественной жизни: ср. Moralia, 1100, b-c.
[10] Euripides, Orestes, 258; цит. Также в Moralia, 501c; 788f; 901a; 1126a; слова эти обращены Электрой к Оресту, обезумевшему после убийства матери и должны быть взяты в тесной связи со следующим предложением.
[11] Ср. Moralia, 135b.
[12] Op. et dies, где поэт добавляет «дома сидеть остаётся она подле матери милой»; ср. Moralia, 516f.
[13] Hom., Od., I, 191.
[14] Т. е город Итака; он продолжал жить на острове.
[15] Hom., Il., I, 488ff.
[16] Ibid., XVIII, 104.
[17] Usener, Epicureia, p.. 328 , fr. 555; это место цитируется Стобеем (vol. III, p. 652 ed. Hense).
[18] Возможно, Демокритом (ср. fr. 256).
[19] Kock, Com. Att. Frag., III, p. 79, fr. 281(p. 378 ed. Allinson, L. C. L); из «Кифариста».
[20] Остальная часть этой главы и начало следующей цитируются Стобеем (vol. III, p. 249 ed. Hense). Ему также подражает Василий Великий (Epistle, II, vol I, p. 8 ed. Deferrari, L. C. L).
[21] Лемб — Тип греческого торгового судна.
[22] Ср. Lucretius, III, 1057ff: commutare locum quasi onus deponere possit; Seneca, De Tranquillitate Animi, II, 13f.
[23] Euripides, Orestes, 232.
[24] Nauck, TGF, II, p. 743, fr. 56.
[25] Ср. Moralia, 101 c-d.
[26] Diels, Frag. der Vorsokratiker, II, p. 238 , A 11.
[27] См. статью Cornford F. M. Innumerable Worlds in Presocratic Philosophy //Cl. Quart., XXVIII (1934), 1ff.
[28] Hom., Il., X, 88-89.
[29] Cр. Diog. Laert., VI, 29.
[30] Ср. Plut., Moralia, 607f.
[31] Пифагорейская заповедь; ср. Moralia, 602b, 47b-c, 123c.
[32] Euripiudes, Bellerophon, fr. 287 (Nauck, TGF, p. 446); цитируется также в De vita et poesi Homeri, 153 (Bernardakis, vol., VII, p. 424).
[33] Reipublic, 604c; цит. в Moralia, 112 e-f.
[34] Ср. Moralia, 378b; 5a; Polybius, XXXVIII,2, 8-9.
[35] Ср. Moralia, 32e; 41f; Porphyry, De Abstinentia, IV, 20 (p. 264 ed. Nauck).
[36] Ср. Moralia, 147 c.
[37] Ср. Diogenes Laertius, VI, 21.
[38] Ibid., VII,5; ср. также Moralia, 87a; 603 d; Seneca, De Tranquillitate Animi, XIV,3 ; Crates, fr. 21a (Edmonds, Elegy and Iambus, vol. II, p. 66).
[39] Nemean Odes, IV,4.
[40] Bacchae, 66 ; ср. Moralia, 758c; 794b; Commentarii in Hesiodum, 48 (Bernardakis, vol. VII, p. 75).
[41] Академия была посвящена Музам.
[42] См. напр. Diogen Laertius, III, 19-21; когда Дионисий приказал продать Платона в рабство друг выкупил его и приобрёл для него «маленький садик в Академии».
[43] Другие комментаторы предпочитают переводить «императоров» и рассматривают это место как доказательство того, что трактат был написан в правление Веспасиана, который был первым императором, передавшим престол сыну. Мы считаем столь раннюю датировку сочинения крайне маловероятной.
[44] Preger, Inscr. Graec. Metricae, p. 76 , No 87.
[45] Ср. Moralia, 463f; Стильпон (Στίλπων) из Мегары (ок. 360 — ок. 280 до н. э.) — греческий философ–мегарик, «великий искусник в словопрениях» (δεινὸς ἄγαν ὢν ἐν τοῖς ἐριστικοῖς); ученик Евклида, а также софиста Фрасимаха (Diog. L. II 113).
[46] Метрокл из Маронеи во Фракии (2-ая пол. IV в. до н. э) — философ–киник, последователь Кратета из Фив, брат Гиппархии, жены Кратета.
[47] Ср. Moralia, 463 f.
[48] См. Milne J. S Surgical Instruments in Greek and Roman Times, pp. 162-163.
[49] Ср. Moralia, 479b.
[50] Ср., напр, 456f.
[51] Ср. Moralia, 490 c-d; 543 e-f; 854 b-c; Plut., Demosthenes, XXII (856b).
[52] Kock, Com. Att. Frag., III, p. 476 , ades. 359 ; ср. Horace, Sermones, I, 3, 25-27: Это пристрастье к себе самому и постыдно и глупо.
Если свои недостатки ты видишь в тумане, зачем же
Видишь их зорко в других, как орёл или змей эпидаврский?
[53] Ср. Moralia, 518b; 600c.
[54] Ср. Moralia, 330 c.
[55] Von Arnim, SVF, III, p. 246 , fr. 15; ср. Plut., Marius, XLVI ,2 (433a); Stobaeus, vol. V, p. 1086; Антипатр из Тарса (̕Αντίπατρος ὁ Ταρσεύς) (2 в. до н. э.), философстоик, ученик и преемник Диогена Вавилонского на посту главы Стои, учитель Панетия.
[56] Вероятно в Риме.
[57] Ср. Teles, p. 43 ed. Hense.
[58] Archilochus, fr. 25 ed Bergk et ed. Edmonds, fr. 22 ed. Diehl.
[59] Аристотель (Rhetoric, III, 17; 1418b31) пишет, что Архилох (который долго жил на Фасосе) говорит это не от своего имени, но влагает в уста плотника Харона. Харон этот, таким образом, был фасосцем, если согласиться, что Плутарх взял эту цитату прямо из Архилоха, а не из какой–либо антологии. Плутарх возможно имеет здесь в виду, что одна нация ничуть не более свободна от этого порока, чем другая, но довод представляет очень странный.
[60] Речь идёт о renuntiatio — объявлении магистратом в Риме результатов голосования по выборам магистратов, в частности консулов на народном собрании. См. напр. Cic. pro Murena, VIII, 18 : «Ведь всякий из вас понимает, что, когда избираются многие люди, равные между собой по своему достоинству, причём занять первое место может только один из них, то при установлении порядка, в каком объявляется об их избрании, не руководствуются оценкой их достоинства, так как объявление происходит по очереди, достоинство же очень часто у всех одинаково».
[61] Simonides, fr. 5 Bergk, fr.4 Diehl, fr. 19 Edmonds; цит. также в Moralia, 485c; 743f.
[62] Ср. Hdt., VII, 56 : «Когда Ксеркс уже находился на другой стороне Геллеспонта, какой–то геллеспонтиец сказал ему: «Зевс! Почему ты в облике перса, приняв имя Ксеркса желаешь опустошить Элладу и ведёшь с собой полчища всего мира? Ведь это ты мог бы совершить и без них!».
[63] Ср. Moralia, 455d; Атос — античное название горы Афон.
[64] Cр. Teles, pp. 12-13 ed. Hense; Diog. Laert., VI, 35.
[65] Котила — мера объёма у греков и римлян б составлявшая половину секстария, т. е 0, 275 л. Котилами назывались также древнегреческие вазы, похожие по форме на скифосы.
[66] Хеник — греческая единица измерения ёмкости, равная 1,08 литра; Халк — античная медная монета. В Афинах его стоимость была 1\8 обола, в других городах один обол был равен 12-16 халкам. Название происходит либо от слова «халкос» (медь), либо от названия города Халкис, торговавшего медью. Монета широко использовалась преемниками Александра Македонского. 1 талант = 60 мин = 6000 драхм = 36 000 оболов = 228 000 халков = 256 000 лепт.
[67] Эксомида — греческая туника, оставлявшая открытыми правое плечо и правую руку; одежда рабов, ремесленников и прочего трудового люда. В Риме — туника без рукавов.
[68] Ср. Moralia, 461 d.
[69] Kock, Com. Att. Frag., III, P. 86 ; Menander, fr. 302 , vers. 4-7; (p. 397 ed. Allinson, L. C. L); ср. Moralia, 100e.
[70] Hom. Il., III, 182.
[71] Hom. Il., II, 111; IX ,18.
[72] Агамемнон к своему старому слуге: Euripides, Iphig. at Aulis, 16-18.
[73] Ср. Moralia 334c.
[74] См. Plut., Moralia, 58f.
[75] Hom., Il., XVIII, 105-106.
[76] Ср. Moralia, 58d; согласно Элиану (Var. Hist., II,2) он пришёл к Зевксису.
[77] Von Arnim, SVF, III, p. 164 , fr. 655 ; ср. Plut., Moralia, 58e; Horace, Sermones, I,3 , 124 ff.
[78] См. Hom., Il., V, 428 ff.
[79] Это место цитируется Стобеем (Vol. III, p. 559 Hense).
[80] Cлова Андрокида; см. Сlement Alex., Stromateis, VII,6 ed Stahlin.
[81] Ср. Moralia, 164b.
[82] Pindar, fr. 234 ; ср. Moralia, 451 d.
[83] Hom., Od., VI, 130.
[84] Эвфорион Халкидский (др. — греч. Εὐφορίων) — древнегреческий поэт и прозаик III века до н. э.
[85] Медий из Лариссы — сын Окситемия, родом из Лариссы в Фессалии, военный и друг Александра Великого, один из старших командиров при Антигоне I Одноглазом.
[86] Nauck, TGF, p. 588 , Euripides, fr. 723 (из «Телефа»); ср. Moralia, 602b; Paroemiographi Graeci, II, p. 772 .
[87] Fr. 4 , vers. 10-12 ed. Diehl; fr. 15 , vers. 2-4 ed. Edmonds; ср. Plut., Moralia, 78c; 92 e; Solon, III (79f).
[88] Ср. анекдот о Зеноне, Moralia, 78 d-e; 545 f.
[89] Fr. 664 ed. V. Rose; ср. Moralia, 78d; 545a; Julian, Epist. ad Femistius, 265a (II, p. 231 ed. Wright, L. C. L).
[90] Pindar, Istmian Odes, I, 48 ; ср. Moralia, 406 c.
[91] Op. et dies, 25 ; всё это место, до конца главы цитируется в мюнхенской схолии на эти стихи Гесиода (Usener, Rheinisches Museum, XXII, 592).
[92] Hom., IL., XXIV, 527 ; cp. Moralia, 24b; 105 c; 600 c; Plato, Republic, 379d.
[93] «Окн или Беспечность» — картина Полигнота, находившаяся в лесхе в Дельфах (Paus., X, 29,1); см. также Propertius, IV,3 , 21-22 :
Пусть он томится, как Окн, что плетёт, согнувшись, канаты
И утолять обречён вечно твой голод, осёл;
Diod., I,97 ; Plin., N. H, XXXV, 137.
[94] Ср. Moralia, 392 d; 559b.
[95] Ср. Aristotle, De Mirabilibus Ausculationibus, 120 (842 a 5f); Pliny, N. H., XI, 28 ; 99.
[96] Ср. Moralia, 599f -600a; 863e.
[97] Diels, Fr. Der Vorsokratiker, I, p. 162 , Heracleitus, fr. 51 ; ср. Moralia, 369b; 1026b.
[98] Ср. Plato, Philebus, 17b ff.
[99] Nauck, TGF, p. 369 , fr. 21 из «Эола»; цит. так же в Moralia, 25c-d et 369b.
[100] Kock, Com. Att. Fr., III, p. 167 , fr. 550 (p. 491 ed. Allinson).
[101] Diels, Fr. der Vorsokratiker, I, pp. 360-361 , fr. 122.
[102] Usener, Epicurea, p. 307 , fr. 490 (p. 139 Bailey); ср. Horace, Epist., I, 4, 13-14.
[103] Возможно фрагмент из Каллимаха (ср. Frag. Anon, 371 ed. Schneider); см. так же Seneca, De Tranquillitate Animi, XI,3.
[104] Ср. Moralia, 463d.
[105] Epistle XIII, 360d; ср. Moralia, 463d.
[106] Ср. Moralia, 449e.
[107] Hom., Od., XVII, 302-304.
[108] Ibid., XIX, 208 ff; цит. так же в Moralia, 442d.
[109] Kock, Com. Att. Frag, III, p. 52 , fr. 179 ; Allinson, p. 127.
[110] Здесь речь идёт о проэдрии (греч. προεδρία), в Афинах почетное право занимать на играх первое и лучшее место на первых (самых нижних) скамейках, около самого оркестра. Такой чести удостаивались полководцы, жрецы, иностранные послы, граждане дружественных городов и все те достойные мужи, которых государство хотело особенно отличить за их заслуги. Дети павших в сражении граждан также имели право проэдрии.
[111] Nauck, TGF, p. 449 , fr. 300 из «Беллерофонта».
[112] «Добродетель» согласно Moralia, 5f; «знание» в биографии Деметрия, IX (893 a).
[113] Hom., Il., V, 484.
[114] Это место цитируется Стобеем (vol. II, p. 161 ed. Wachsmuth) как взятое из Πλουταρχου Περι φιλιας , но Патциг (Quaest. Plutarch., P.34) несомненно прав, полагая что φιλιας это ошибка переписчика вместо ευθυμιας.
[115] Ср. Plato, Apology, 30 c-d; в той же самой форме, почти с теми же отличиями от слов Платона, это утверждение содержится у Эпиктета (I, 29 ,18 ) и в «Энхиридионе» (LIII,4).
[116] Bergk, Poet. Lyr. Graec., iii, p. 730 ; Edmonds, Lyra Graeca, iii, p. 474 ; Nauck, TGF, p. 910 , ades. 377. Текст твёрдо не установлен, хотя интерпретация Поленца лучше более ранних. См. так же Moralia, 169 b, где фрагмент цитируется в другой форме.
[117] Ср. Knox, Choliambica, p. 270 , который переделывает строку.
[118] Вероятно путём самоубийства; см. замечательное выражение Плутарха по поводу самоубийства Демосфена (Comp. Cic. and Dem., V, 888c); но он высказывает совершенно противоположное мнение в полемике против Эпикура, Moralia, 1103 e.
[119] Hom. Od., XII, 432; cp. De Anima, VI,4 (Bernardakis, vol. VII, p. 26).
[120] Nauck, TGF, p. 81 , Aeschylus, fr. 250 из «Филоктета»; fr. 137 ed. Smyth (L. C. L).
[121] Euripides, Bacchae, 498 ; ср. Horace, Epistulae, I, 16, 78-79:
«Лишь захочу — меня сам бог избавит от уз»!… Полагаю
Думает он: «Я умру». Ибо смерть есть предел всех страданий.
[122] Метродор из Лампсака (Младший), fr. 49 ed. Körte.
[123] Ср. Cic., Disp. Tuscul., III, 81f.
[124] Kock, Com. Att. Frag., III, p. 103 , fr. 355 , vers. 4.
[125] Возможно цитата из Od., XXI, 151.
[126] Euripides, Orestes, 396 ; ср. Diels, Fr. Der Vorsokratiker, II, p. 199 , Democritus, fr. 264.
[127] Следующее место цитируется Стобеем (Vol. III, p. 604 ed. Hense).
[128] Приписывается Шнейдером Каллимаху (Fr. anon, 372); ср. так же Teles, ed. Hense, p. 8 ; Sternbach, Gnomologicum Parisinum, 331 (Acad. Litt. Cracov, XX, 1893). Стих возможно является реминисценцией из Гомера (Il., I, 335).
[129] См. von Arnim, SVF, I, p. 50 , Zeno, fr. 203 ; ср. так же Moralia, 56b, 100 c.
[130] Fr. 214 Bergk, 233 Boeckh; p. 608 ed. Sandys; см. так же Plato, Reipublic, 331a.
[131] Ср. Horace, Epistulae, I, 2, 69:
Запах, который впитал ещё новый сосуд, сохранится
Долгое время.
[132] См. Timaeus, 92c; Epinomis, 984a.