Плутарх и его "Застольные беседы"

Плутарх как один из классиков европейской художественной литературы - это прежде всего автор знаменитых "Сравнительных жизнеописаний". Именно эта часть обширного и разнообразного литературного наследия Плутарха первой стала известна в Западной Европе в рукописях, вывезенных греческими учеными в Италию под натиском турецких войск, занявших Константинополь в 1453 г. Первое место среди сочинений Плутарха принадлежит "Сравнительным жизнеописаниям" и в отношении значительности того воздействия, которое оказало это произведение как фактор исторического развития. Созданные Плутархом героические образы древних греков и римлян вдохновляли не только поэтов, но и политических деятелей. Сама лежащая в основе художественного метода Плутарха установка на показ в его "Жизнеописаниях" не столько исторической действительности, обусловившей ту или иную конкретную "жизнь" βίος, сколько характеризующих человеческую личность индивидуальных черт, содействовала впечатляющей силе плутарховских образов. "Мне внушает отвращение этот век бумагомарателей, когда я читаю у Плутарха о великих людях", - говорит в трагедии Шиллера "Разбойники" Карл Моор, носитель высоких гражданских идеалов. Ярко выразил В. Г. Белинский то глубокое впечатление, которое произвели на него "Сравнительные жизнеописания", в письме к В. П. Боткину (1840, 28 июня): "Книга эта свела меня с ума. Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности. Я понял через Плутарха многое, чего не понимал. На почве Греции и Рима выросло новейшее человечество".
Самое имя Плутарха как автора "Сравнительных жизнеописаний" стало в Новое время нарицательным в названиях популярных произведений этого жанра. В 1766 г. появилась в русском переводе книга датского комедиографа и просветителя Людвига Хольберга (1684-1759) "Сравнение жития и дел разных, а особливо восточных и индийских великих героев и знаменитых мужей, по примеру Плутархову, сочиненное Лудовиком Голбергом и с немецкого языка на российский переведенное Семеном Введенским". И это полагает начало устойчивой традиции: "С первого десятилетия XIX века "плутархи" сопутствуют русской молодежи в многотомных сериях исключительно плодовитого французского писателя Пьера Бланшара".[1] С той славой в веках, которую принесли Плутарху "Сравнительные жизнеописания", не могут сравниться остальные его произведения, объединенные под общим названием "Моралий" (Moralia). Но именно в них с наибольшей полнотой отражен писательский облик Плутарха. Самое название Moralia носит условный характер. Ближайшим образом оно относится к составляющим основное ядро этой группы сочинениям этического содержания. Но сюда же входят и сочинения, которые точнее было бы назвать философскими, понимая философию в древнейшем смысле этого слова как стремление к знанию. Картина всеобъемлющей широты научных интересов Плутарха и его замечательной творческой продуктивности станет еще более яркой, если учесть не только сохранившиеся произведения, но и утраченные, известные нам по отрывкам из косвенной традиции и по заглавиям в так называемом Ламприевом каталоге, дошедшем в нескольких рукописях и составленном предположительно в III-IV в. н. э. В своей совокупности писательское наследие Плутарха составляло около трехсот (античных) книг, из которых утрачено почти две трети, но и сохранившиеся сочинения в тейбнеровском издании занимают тринадцать томов.
Античной биографии Плутарха традиция не сохранила, но в его собственных сочинениях содержится достаточно материалов, обрисовывающих время и обстоятельства его жизни. Опору для приблизительного определения года его рождения содержит имеющееся в трактате "О надписи "Е" в Дельфах" указание, что он был слушателем философа Аммония в Афинах, когда туда приезжал император Нерон, т. е. в 66 г. н. э., - можно принять, что Плутарху тогда было около двадцати лет. Последнюю хронологическую дату, засвидетельствованную для жизни Плутарха, содержит упоминание о нем как о старике в хронике Евсевия под 119 годом.
Родился Плутарх в захолустном беотнйском городке Херонее, где и провел в основном всю свою жизнь, продолжая этим семейную традицию. О своей душевной привязанности к родной Херонее сам Плутарх с шуткой сообщает во вступлении к биографии Демосфена: "Если кто поставил себе целью написать историческое повествование, для которого мало прочесть то, что находится под рукою пли же поблизости, но потребны, большею частью, чужеземные, рассеянные по далеким краям сочинения, - тому, конечно, в первую очередь необходим прославленный, тонко образованный и многолюдный город: там у него будет изобилие всевозможных книг, и что ускользнуло от внимания писателей, но надежно сохраняется в памяти, он разыщет и соберет, расспрашивая людей, и таким образом издаст труд, в котором останется не столь уж много важных пробелов. Что до меня, то я живу в маленьком городе, и чтобы ои не сделался еще меньше, охотно в нем остаюсь".[2]
В родительском доме прошел Плутарх обычное для сыновей состоятельных семейств грамматико-риторическое и музыкальное обучение, а для завершения своего образования поехал в Афины, где стал учеником философа академической школы Аммония. Вскоре после возвращения в Херонею, еще молодым человеком, он получил от городской общины политическое поручение к проконсулу провинции Ахайи, куда в эпоху римской империи входили греческие города, и успешно выполнил это поручение. В административных делах родного города он в дальнейшем принимал участие и в силу предоставленного ему звания архонта-эпонима ("Застольные беседы" J, 10: I, 642F и VI, 8; I, 693). Не считал он ниже достоинства государственного человека и работу в более скромной должности, ссылаясь на пример Катона, а также Эпаминонда, который, когда его в насмешку избрали в Фивах на незначительную должность телеарха (смотрителя строений), с готовностью принял это избрание со словами: "Не только место красит человека, но и человек красит место".
Административно-политические дела, затрагивающие, очевидно, уже не только Херонею, но провинцию Ахайю в целом, приводили Плутарха и в Рим, как мы узнаем из делаемого им вскользь упоминания во вступлении к биографии Демосфена: "Когда я жил в Риме и в других местах Италии, государственные заботы и ученики, с которыми я занимался философией, не оставляли мне досуга упражняться в языке римлян, так что лишь поздно, на склоне лет, я начал читать по-латыни".[3] Содержащееся в диалоге "О смышлености животных" (гл. 19) упоминание о театральном представлении, на котором присутствовал престарелый император Веспасиан, основанное на личных воспоминаниях Плутарха, позволяет отнести его пребывание в Риме уже к концу 70-х гг., когда ему было, следовательно, немногим более тридцати лет. Другой хронологический опорный пункт содержится в трактате "О любопытстве", где Плутарх сообщает об эпизоде, относящемся уже ко времени правления Домициана: на одном из философских докладов Плутарха в Риме присутствовал видный деятель империи Арулен Рустик, которого, отмечает при этом Плутарх, Домициан впоследствии казнил, завидуя его славе. Во время доклада в аудиторию вошел воин с письменным посланием от императора к Арулену Рустику, и Плутарх предложил сделать перерыв в беседе, чтобы дать ему возможность немедленно ознакомиться с посланием; но тот отклонил это предложение и обратился к письму не ранее, чем доклад Плутарха был окончен и слушатели разошлись. Этот эпизод позволяет отнести доклад Плутарха к промежутку между приходом Домициана к власти в 81 г. и казнью Арулена в 94 г.
Дружеские отношения связывали Плутарха со многими государственными деятелями Рима. Первое место среди них занимает Квинт Сосий Сенекион, личный друг императора Траяна. консул 99, 102, 107 гг., происходящий, как можно предположить, из рода упоминаемых в "Посланиях" Горация (I 20, 2: II 3, 345) знаменитых книгоиздателей и книготорговцев Сосиев. Ему Плутарх посвятил собранные в одно целое по его инициативе "Застольные беседы", а также свои знаменитые "Сравнительные жизнеописания". Сенекион выступает как участник многих из этих собеседований, а в ряде случаев и как хозяин застолья. Дружба с влиятельным Сосием Сенекионом содействовала тому, что и самому Плутарху было присвоено консулярское достоинство, и Траян распорядился, чтобы без согласования с Плутархом императорский наместник в провинции не проводил бы ни одного мероприятия. О причастности Плутарха к провинциальной администрации говорит также упомянутая выше хроникальная запись Евсевия, относящаяся уже к 119 г., т. е. к эпохе Адриана: "Старый философ Плутарх херонеец назначен попечителем (έιητροπεόειν) Эллады". "Что Адриан действительно предоставил ему пост наместника, это едва ли может быть принято. Но с оказанной ему почестью, очевидно, была связана возможность значительного политического влияния".[4] А формальным выражением близости Плутарха к императорскому режиму было получение им римского гражданства, засвидетельствованное эпиграфически. Сохранилась надпись об установке амфиктионами (сакрально-политической организацией греческих городов для охраны и поддержания дельфийского храма) статуи пришедшего к власти императора Адриана, и исполнителем этого назван жрец Местрий Плутарх: получение иноземцем римского гражданства рассматривалось как адаптация каким-либо из римских родов, gentes, и в силу этого сопровождалось присвоением адаптируемому соответствующего родового имени, nomen gentile. Плутарх, таким образом, стал членом рода Местриев, gens Mestria, к которому принадлежал один из его римских друзей Лукий Местрий Флор, проконсул Азии в 83-84 гг., позднее живший в Греции и некоторое время в Херонее; он часто выступает в "Застольных беседах" - как и Сенекион - в качестве участника, а иногда и хозяином застолья.
Близость к дельфийскому культу Аполлона возникла у Плутарха уже в молодые годы, когда он вместе с братом Ламприем и их учителем философом Аммонием посетил Дельфы и там участвовал в обсуждении вопросов культа и его истории. Такого рода вопросам посвящены среди сохранившихся сочинений Плутарха диалоги "О надписи "Е" в Дельфах", "О суеверии", "Об оракулах Пифии", "Об упадке оракулов". Эти сочинения внутренне связаны с жреческой деятельностью Плутарха, один из эпизодов которой - участие в постановке статуи императора Адриана - был упомянут выше. Из замечания, сделанного в трактате "Надо ли старику заниматься политикой" (17, 798 F), видно, что на пожизненную должность жреца дельфийского Аполлона Плутарх был избран в возрасте около пятидесяти лет. Его деятельность на этом посту снискала ему глубокое уважение, свидетельством чему сохранилась надпись на постаменте статуи, найденном в Дельфах в 1877 г.:
Здесь Херонея и Дельфы совместно Плутарха воздвигли: Амфиктионы его так повелели почтить.
Не исключена возможность, что этой статуе принадлежала мраморная голова, найденная в Дельфах десятью годами позднее.[5]

* * *

Плутарх считал себя верным учеником и продолжателем Платона. Но существенное различие между учителем и учеником создает то, что для Платона цель философии - познание истины, а у Плутарха теоретические задачи философии отступают перед практическими, и она является прежде всего наставницей жизни, βίου κυβερνήτης. Близость этических воззрений, не всегда закономерно выводимых из той или иной определенной общефилософской системы, приводила к тому, что Плутарх часто с сочувствием цитирует философов, далеких от платоновского объективного идеализма, - Эмпедокла, Демокрита, Пифагора, Гераклита, Феофраста. Более того, он многое заимствует у стоиков и эпикурейцев, полемике с основными взглядами которых он посвятил специальные сочинения: "О противоречивости стоиков", "Об общих понятиях против стоиков", "Против Колота",[6] "Правильно ли сказано: Проживи незаметно" (сочинение, в котором Плутарх резко выступает против индивидуалистической этики эпикуреизма).
В качестве прямого истолкователя Платона Плутарх проявил себя в значительном числе произведений, но большая часть из них утрачена. В сохранившемся сочинении, имеющем форму письма, обращенного к сыновьям автора Автобулу и Плутарху, "О порождении мировой души согласно Тимею" Плутарх обстоятельно развивает свое понимание сложной космологической системы "Тимея". Сюда же, очевидно, примыкало и утраченное, но известное нам по Ламприеву каталогу сочинение "Платон о рождении мира". Сохранившиеся "Платоновские вопросы" имеют характер реального комментария к определенным местам платоновских текстов - преимущественно из того же "Тимея" - и дают живое представление о том, как велось изучение Платона в херонейской школе Плутарха.
Важнейший материал, характеризующий Плутарха как интерпретатора Платона, должно было содержать сочинение, известное нам только по заглавию, приводимому в Ламприевом каталоге: "Где пребывают идеи". Здесь, очевидно, развивалась центральная в системе объективного идеализма мысль о существовании идей как объектов, не связанных с какими бы. то ни было временными и пространственными определениями. То же приходится сказать и о другом упоминаемом в этом каталоге сочинении: "Что такое цель согласно Платону".
Общую оценку преданности Плутарха учению Платона дает Циглер,[7] произведший тщательный подсчет всех мест, где об этом свидетельствуют прямые цитаты или реминисценции: "Насколько Плутарх вжился в Платона, как он был проникнут его непрестанным изучением, с особой наглядностью показывает, наряду со специально посвященными Платону работами, множество мест, в которых он его цитирует, иногда называя по имени, иногда без этого, и притом не только сознательно имея в виду определенное место, но и в виде непроизвольно соскользнувшей с пера реминисценции".
К научно-философским произведениям тематически близки теологические: у религиозного Плутарха затруднительно провести четкую грань между философским умозрением и мистическим созерцанием. Сюда относятся прежде всего связанные со жреческой деятельностью Плутарха диалоги, которые он сам называет пифийскимн: "О знаке "Е" в Дельфах", где высказываются различные мнения, исходящие из истолкования этого знака либо как буквы, либо как цифры, либо как одного из трех омонимических слов, обозначаемых этой буквой, но обсуждение не приводит к удовлетворяющему всех собеседников определенному результату; "О надписи "Познай себя", или Бессмертна ли душа" - само произведение утрачено, но содержание достаточно раскрыто в заголовке; "Об отказе от метрической формы в вещаниях Пифии", где, как и в тесно связанном с этим произведением по содержанию диалоге "Об убыли оракулов", рассматриваются различные объяснения непосредственного источника вещаний Пифии.
Наряду с направленными к поднятию ослабшего значения дельфийского культа пифийскими диалогами Плутарх посвящает трактат "Об Исиде и Осирисе" получившему широкое распространение уже в эллинистическую эпоху воспринятому из египетской религии мистериальному культу Исиды, который имел в своей догматико-мифологической основе и обрядности общие черты с элевсинским культом Деметры и другими древнегреческими культами мистериального характера. Из беглого замечания Плутарха в "Слове утешения к жене" (гл. 10) мы узнаем, что и сам он помимо своих жреческих связей с дельфийским культом Аполлона был посвящен и в дионисические таинства.
Как ни многообразны источники, воспитавшие религиозность Плутарха, основной чертой, характеризующей ее, является ее этическая направленность. Это отчетливо отражено в оценке, к которой приходит Плутарх в трактате "О суеверии": лучше полное безверие, чем вера в богов, которым угодны человеческие жертвы. Именно этот гуманный, этический характер религиозного мировоззрения Плутарха позволил ранним христианским писателям считать его полухристианином, а Маркс иронически причислил его к "отцам церкви".[8]

* * *

Круг вопросов, разрабатываемых Плутархом в "Моралиях", чрезвычайно широк и за пределами религиозно-философской и этической тематики. Он пишет о педагогике и политике, о гигиене и психологии животных, о музыке и литературе, об охоте и риторике.
Особое место в "Моралиях" и по объему и по жанровому характеру занимают девять книг "Застольных бесед". Как сообщает Плутарх в открывающем "Застольные беседы" вступительном послании к Сосию Сенекиону, весь сборник представляет собой запись речей, произнесенных в разное время участниками застолья при дружеских встречах в Риме и в различных городах Греции. Дополнительные указания, подтверждающие историческую достоверность предлагаемых читателю записей, мы находим и во введении ко второй книге. "Читателей не должно удивлять, - говорит здесь Плутарх, обращаясь к Сосию Сенекиону, - что я, обращаясь к тебе с этими воспоминаниями, включаю в них многое, сказанное тобой. Ведь если поучение не всегда обеспечивает запоминание, то вспомнить сказанное ранее часто помогает чему-то научиться". Такой же смысл имеет и делаемое тут же замечание, что отдельные беседы расположены без намерения систематизировать их по хронологической последовательности или по содержанию, а приводятся в том порядке, как они приходили на память; так, последнюю, девятую книгу "Застольных бесед" составляют полностью воспоминания, относящиеся к молодым годам Плутарха, когда он принадлежал еще к ближайшему окружению учеников философа Аммония. К тому же времени приблизительно можно отнести те воспроизводимые в пятой книге собеседования, в которых принимает живое участие дед Ламприй (V 5, V 6, V 8, V 9). Более поздние эпохи жизни Плутарха отражены там, где собеседование ведется на свадьбе Автобула, сына Плутарха (IV 3), и там, где он сам выступает в качестве херонейского архонта (II 10, VI 8). Весь сборник содержал девяносто пять глав, посвященных отдельным вопросам; из них главы IV 7-10 и IX 7-10 в рукописной традиции утрачены и известны только по дошедшему оглавлению и в небольшой части по пересказам у Авла Геллия и Макробия. Как правило, каждая глава посвящена особому вопросу и вводится краткими замечаниями, относящимися к обстановке данного симпосия; но нередки случаи, когда собеседование затягивалось, и две или несколько глав объединяются переходными формулами "После этого речь зашла..." (II 9), "Так закончил Сулла.." (III 4), "Как только я это сказал..." (III 9), "После некоторого молчания приезжий гость сказал..." (VI 6) и т. п. с более или менее определенным ассоциативным уклоном от предшествующего направления речей.
В отношении тематики вопросов, обсуждаемых в застольных собеседованиях, сам Плутарх вводит различение двух разновидностей: вопросы, связанные с самой организацией и с материальной обстановкой застолья, он называет "застольственными" (τυμποτικά), а для остальных сохраняет общее название "застольных" (συμποσιακά). В самой композиции сборника это различие четко не отражено, и беседы того и другого рода перемежаются между собой "в соответствии с тем, как они приходили на память", по словам самого автора (II, вводное письмо). Естественно, однако, что связанные ассоциативно воспоминания первого рода оказались сосредоточенными преимущественно в начале сборника.
Именно в этой своей "застольственной" части "Застольные беседы" более всего наполнены определяющим для "Моралий" этическим содержанием. Такие собеседования, как "Должен ли хозяин дома указывать угощаемым их места за столом или предоставить выбор места им самим" (I 2), "Каким должен быть симпосиарх" (I 4), "Предпочтителен ли обычай древних подавать каждому из обедающих отдельную порцию или нынешний - подавать общее блюдо" (II 10), "О так называемых тенях" (VII 6), составляют в своих выводах основы этикета застольного общения.
Вместе с тем от практического "застольственного" вопроса "Надо ли за вином возлагать на себя цветочные венки" (III 1), возникшего по связи с самой обстановкой симпосия, естествен переход к обсуждению теоретического вопроса "Горяч или холоден по природе плющ", чему и посвящена следующая глава III 2, вводимая формулой, показывающей, что продолжается изложение уже ранее начатой беседы. Схема развертывающегося в этих двух главах обсуждения такова. Симпосий происходит в Афинах в доме музыканта Эратона, который пригласил гостей по случаю совершенного им жертвоприношения Музам. Среди гостей врач Трифон, философ Аммоний и его молодые ученики, в том числе Плутарх. Трифон в своей речи упомянул, что Дионис был призван врачевателем "не только потому, что изобрел вино, могущественное и сладостное лекарство, но и потому, что научил почитать плющ, как умеряющий силу вина, и увенчивать им вакхантов, чтобы он своей прохладностью противодействовал чрезмерно разгоряченному опьянению". Аммоний, одобрив в целом речь Трифона, возражает против его утверждения, что плющ от природы холоден, и противопоставляет этому как общепризнанные такие проявления природных качеств плюща, которые якобы свидетельствуют об его исконной теплоте: "И даже если плющ чем-то помогает пьющим вино, то мы, скорее, скажем, что он своей теплотой раскрывает поры и тем способствует перевариванию вина". Поощряемый обоими участниками спора высказаться, молодой Плутарх уклоняется от разрешения ошибочной в самой своей постановке дилеммы, но указывает на слабость аргументации сторонника горячей природы плюща.
С иррациональным представлением о "холодности" и "теплоте" как таинственных качествах, глубоко заложенных в самой природе определенных объектов и явно не совпадающих с реально ощущаемыми признаками холодности и теплоты, мы встречаемся и в других главах той же книги. Обсуждаются вопросы "Холодно ли вино по своей природе" (III 5) и даже "Холоднее или горячее женская природа, чем мужская" (III 4). При этом оказывается, что обнаруживаемую якобы из опыта большую сопротивляемость женщин опьянению путем простых логических операций можно объяснить одинаково исходя из предположений как о более холодной природе (мнение тактика Аполлонида), так и более горячей природе (мнение врача Атриита) женского организма по сравнению с мужским.
Не лишено значения, что в обеих главах III 4 и III 5 Плутарх сам не выступает, а только передает речи других участников симпосия. В ряде случаев он и прямо противопоставляет наивным народным домыслам в области истолкования природных явлений свои здравые объяснения. Так, он дает исчерпывающий ответ на недоуменный вопрос не названного по имени приезжего гостя (VI 6), почему снег предохраняют от таяния теплым укрытием: "Удивительно, как это самое теплое оберегает самое холодное". Плутарх отвечает элементарным разъяснением двусмысленности слова "теплый": 1) "обладающий теплом" в выражении "теплая вода" и 2) обладающий низкой теплопроводностью в выражении "теплая шуба".
Превосходный пример разумного объяснения мнимой "антипатии" содержит глава II 7, где говорится об удивительной рыбе, присасывающейся к корпусу корабля и тем задерживающей его ход. Нельзя, однако, миновать и примеров противоположного характера, когда Плутарх остается во власти примитивных, изжитых в его эпоху представлений в области естественнонаучных знаний. Яркий пример этого рода содержит глава VII 1, где Плутарх, хотя и в сдержанной форме, выступает против тех, кто упрекает Платона, сказавшего, что выпитое проходит через легкие. "Такое объяснение, - заключает проведенное собеседование Плутарх, - представляется более вероятным, чем мнение опровергающих Платона. Уловить здесь истину очень трудно, и не следовало так самонадеянно выступать против великого и прославленного философа в таком трудном вопросе, заключающем в себе столько противоречивого".
Показателен пример главы VI 4. Ссылка "приезжего гостя" на авторитет Аристотеля не позволила Плутарху довести до логического конца возникшие у него сомнения в состоятельности предложенного гостем способа охлаждения колодезной воды, и он ищет только поправок в обосновании этого способа.
Более оправданны, с учетом уровня естественных наук в эпоху Плутарха, попытки подвести какое-то реальное основание под народное поверье о существовании людей, обладающих "дурным глазом" (V 7). Разговор об этом возник на обеде у Местрия Флора, римского друга Плутарха. Флор возражает тем из гостей, которые высмеивают само представление о возможности "сглаза". Он справедливо указывает, что затруднительность уяснить физическую сущность того или иного явления еще не доказывает его невозможности, и хотя он сам лишает силы это общее положение в применении к вопросу о дурном глазе ссылкой на якобы твердо установленный факт таинственной разрушительной силы орлиных перьев, его поддерживают Плутарх, свойственник Плутарха Патрокл, молодой друг Плутарха Соклар, ровесник его сына, и зять Флора Гаий. Беседа заканчивается без окончательного вывода, как это и обычно для "Застольных бесед". Столь же неправдоподобные поверья, принимаемые участниками застолья за нечто, подтверждаемое опытом, содержат главы I 6, где говорится о лисе, которая спасается от гибели после - случайно? - съеденного горького миндаля, если напьется воды; VII 5 - об ушастых совах, которых хитроумные птицеловы так прельщают своими танцами, что те начинают подражать их изящным телодвижениям и легко даются в руки, и т. п.
Соответствует ли, и в какой степени, изложение Плутарха действительно состоявшимся при его участии застольным беседам? Постановка такого вопроса закономерна: трудно предположить, чтобы Плутарх мог, составляя свой сборник, в точности воспроизвести девяносто пять собеседований, происходивших на протяжении десятилетий, даже если допустить, что он располагал при этом какими-либо своевременно сделанными суммарными записями. Уже объем многих из этих речей, притом оснащенных литературными цитатами, не позволяет принять их за воспроизведения реально произнесенных застольных импровизаций. Но и повествовательное обрамление речей, отражающее самую обстановку и ход собеседования, как было показано[9] на одном убедительном примере, обнаруживает использование Плутархом литературных источников при создании "Застольных бесед". Пример этот почерпнут из главы, в которой разбираются различные попытки истолкования гомеровского эпитета ζωρότερον (V 4), Участвующие в беседе друзья Плутарха Нпкерат, Соклар и Антипатр предлагают каждый свое понимание спорного слова, причем поэт Соклар подкрепляет свою интерпретацию ссылкой на философскую поэму Эмпедокла. И те же три объяснения в той же последовательности и со словесными совпадениями мы встречаем в компилятивном сочинении Афпнея (III в. н. э.), как даваемые не называемыми по имени "иными". Но не останавливаясь на этом, Афиней продолжает иллюстрировать употребление слов ζωρόν и ζωρότερον примерами из классической литературы и приводит относящуюся сюда цитату из сочинения Феофраста "Об опьянении", где слову ζωρόν дается то же толкование, которое у Плутарха вложено в уста Соклара, и это подкреплено теми же стихами Эмпедокла, на которые ссылается Соклар.
Сопоставляя эти данные, Хуберт приходит к выводу: 1) что источник интерпретаций, предлагаемых в рассматриваемом месте Плутарха, - Феофраст, "Об опьянении"; 2) что Афиней сначала передает эти интерпретации, сокращая их изложение у Плутарха, а затем одну из них излагает по тексту Феофраста, либо не учтя того, что κεκραμένον и ευκρατον - одно и то же, либо попросту не заметив повторения; 3) что, следовательно, Плутарх, заимствуя материал трех интерпретаций у Феофраста, который, очевидно, излагал их последовательно, с приведением подтверждающих текстов, подвергает этот материал существенной переработке, оформляя его как три реплики, распределенные между тремя собеседниками Плутарха. Закономерно, таким образом, общее заключение, к которому приходит Хуберт на основании рассмотренного примера: в "Застольных беседах" нельзя видеть документальное отражение исторической действительности. Это прежде всего художественное произведение, подчиненное требованиям диалогического жанра. Однако существенно то, что оно построено на материале воспоминаний, близких сердцу не только самого автора и не только адресата посвящения, Сосия Сенекиона, но и остальных участников этих собеседований, в основном членов родственного и дружеского окружения Плутарха. На эту сторону своих Συμποσιακά, уже затронутую в предисловии к I книге, Плутарх еще раз указывает и в предисловии к шестой: "Воспоминания об удовольствии, полученном от еды и питья, заключают в себе нечто низменное, да к тому же и зыбки, подобно быстро улетучивающемуся запаху, а философские проблемы и рассуждения не только радуют. самих вспоминающих, всегда оставаясь с ними, но и позволяют им приобщить к этим отрадным воспоминаниям также и тех, кто их слушает". Отрадными делает эти воспоминания не столько философская значительность относящегося к ним предмета, сколько связь их с дружеской встречей, на которой тот или иной вопрос был предметом рассмотрения. Поэтому Плутарх дорожит возможностью подкрепить достоверность излагаемых им застольных бесед указанием па место и обстоятельства соответствующего симпосиума. Так, все действие девятой книги развертывается в Афинах на празднестве Муз; в Афинах же происходят беседы: II; I 10 - афинский поэт Сарапион справляет победу в состязании лирических хоров; III 1 - большой прием у музыканта Эрастона по случаю жертвоприношения Музам; III 2 - продолжение того же симпосия; VI - Плутарх и Сосий Сенекион присутствуют на обеде, который дает философ-эпикуреец Боэт; VIII 3 - обед у учителя Плутарха Аммония; в Элевстине: II 2 - обед у ритора Главкий по окончании элевсинских мистерий; в Дельфах: II 4 и II 5 - обед в честь поэта Сосикла, одержавшего победу в Пифийском поэтическом состязании; V 2 - выступление Плутарха на обеде у распорядителя Ппфийских игр Петрея; VII 5 - обсуждение этического содержания музыки в связи с эпизодом на Пифийских играх; в Коринфе: V 3 - обед у архиерея Лукания по случаю Истмийских игр; VIII 4 - Плутарх участвует в домашнем приеме у агонотета Истмийских игр Соспид а; в Элиде: IV 2 - на обеде у Агемаха поданы трюфели необычайной величины; в Эдепсе, прославленном горячими источниками, "пристанище всей Эллады": IV 4-6 - разговор о сравнительном достоинстве морских и земных даров природы; в Гиамиоле: IV 1 - врач Филон щедро угощает друзей по случаю праздника Элафеболий; в Фермопилах: VIII 10 - разговор с Флором о "Физических проблемах" Аристотеля (продолжение в застольной беседе у Фаворина); в Патрах у Сосия Сенекиона: II 1; в Риме: званый обед у карфагенянина Суллы по случаю приезда Плутарха после долгого отсутствия.
Если сообщение о месте, где происходил тот или иной симпосий, служит дополнительным подтверждением его историчности, то, с другой стороны, отсутствие такого указания не является доводом в пользу того, что сама беседа представляет собой художественную фикцию и естественнее всего рассматривать такие случаи как содержащие молчаливое указание на родину Плутарха Херонею - место соответствующей беседы. Выводимые Плутархом участники бесед - его современники и друзья, и он должен был, давая своему материалу литературное оформление, руководствоваться тем, чтобы они, читая "Застольные беседы", находили там если и не дословное соответствие тому, что было в действительности сказано, то по крайней мере сохранение общего смысла сказанного.
Таково основополагающее соображение, которое должно быть учтено при рассмотрении вопроса об исторической достоверности "Застольных бесед". Положительный ответ на этот вопрос позволяет найти в них единственную в своем роде картину просвещенного симпосия эпохи Плутарха и уделить им особое место в жанре философского диалога: диалогическая форма в них представляет собой не художественную фикцию, вводимую
для большей доступности в разработку того или иного вопроса, а отражение живой действительности. Подводя итог, можно оценить "Застольные беседы" как художественно убедительный эскиз умственных интересов интеллектуальной верхушки греко-римского общества в эпоху империи.

* * *

К "Застольным беседам" Плутарха различным образом примыкают несколько других его сочинений, переводы которых составляют "Дополнение" к настоящему изданию.
Как бы конспект материала, который мог бы легко быть развернут в диалог, представляют собой "Римские вопросы" и "Греческие вопросы". Здесь каждая глава начинается такой же формулировкой "вопроса", как и в "Застольных беседах", но за этим следует не диалог, а лишь тезисный перечень ответов, которые по-разному могут быть даны на этот вопрос. Круг вопросов также более узок: это не философия (не этика, не "физика"), а только историко-бытовая и историко-культурная проблематика, - вопросы, с которыми Плутарх сталкивался, работая над своими "Жизнеописаниями" и другими трудами.
Образец жанра "пира" в его классической форме, с подробным описанием места и обстоятельств действия, характеристикой участников и сменой тем, - по примеру "Пира" Платона и "Пира" Ксенофонта - представляет собой диалог Плутарха "Пир семи мудрецов". Вопросы здесь опять сосредоточены вокруг этики и политики, а авторитетность суждений подкреплена отнесением действия к уже полусказочному (для современников Плутарха) времени великих мудрецов VII-VI вв. до н. э.
Набор эпизодов-иллюстраций, пригодных в качестве образцов добродетели для любого поучительного сочинения, составил книгу "О доблести женской". Запоминающиеся броские сентенции, выписанные Плутархом из самых разнообразных источников (и в значительной части использованные им в "Жизнеописаниях" и других сочинениях), были сгруппированы им по именам лиц, которым они приписывались, и образовали сборники "Изречения царей и полководцев", "Изречения спартанцев" и "Изречения спартанских женщин"; к ним примыкают и "Древние обычаи спартанцев", так как древняя Спарта в глазах Плутарха была классической страной добронравия, мужества и доблести.
Все эти произведения, таким образом, с разных сторон дополняют и оттеняют "Застольные беседы" Плутарха и поэтому вместе с ними органически входят в состав настоящего тома.

Примечания

Здесь и далее в комментариях ссылки на античных авторов, имеющихся в русских переводах, выходивших за последние сто лет, даны на русском языке, а на авторов не переводившихся - на латинском языке, обычно с сокращением (ом. Список сокращений). В том случае, если важна отсылка к оригинальному тексту, название может приводиться по-латыни и независимо от того, существует ли русский перевод. Многократно цитируемые научные сочинения также указываются сокращенно.
При ссылках на Плутарха названия произведений, входящих в настоящее издание, даются сокращенно: Заст. бес, Рим. воп., Греч, вон., Пир, Добл. жен., Изр. спарт., Древн. об., Изр. спарт. жен., Изр. царей. При ссылках на биографические сочинения Плутарха имеется в виду прежде всего издание: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. М.: Наука, 1961-1964. При ссылках на остальные его сочинения ("Моралии") - издание: Плутарх. Сочинения. М.: Худож. лит., 1983, а также ряд переводов, опубликованных в журнале "Вестник древней истории" (ВДИ), 1976, № 3; 1981, № 1; при ссылках на эти переводы указываются соответственные номера ВДИ.
При ссылках на авторов, от которых сохранилось только одно сочинение, название этого сочинения не приводится (например, Аполлодор, Геродот, Ливии, Лукреций и др.). При ссылках на авторов, не выходивших на русском языке отдельными книгами или собраниями сочинений, следует иметь в виду сборники: Александрийская поэзия. М., 1972 (Каллимах, Аполлоний Родосский); Античные риторики. М., 1979 (Аристотель. Риторика; Дионисий Галикарнасский. О соединении слов); Византийская любовная проза. Л., 1965 (Аристенет); Эллинские поэты / Пер. В. Вересаева. М., 1963 (Гесиод, Гомеровы гимны). Сочинения Гиппократа даются по изданиям: Избранные книги. М., 1936 (приравнено к т. I); Сочинения. М., 1941 - 1944 (т. II-III). "Учебник платоновской философии" Альбина напечатан в кн.: Платон. Диалоги. М,, 1986. В ВДИ были напечатаны переводы Аппиана (Митридатовы войны; Сирийские дела - 1946, № 4; остальные разделы, кроме "Гражданских войн", вышедших отдельным изданием в 1935 г., - 1939, № 2; 1950, № 2-4), Вегеция (1940, № 1), Фронтина (1946, № 1), Юстина (1954, № 2-4).
Все справки о лицах, упоминаемых в тексте Плутарха, вынесены в Указатель имен и повторяются в примечаниях лишь в исключительных случаях.

Застольные беседы

Перевод сделан по изданию: Plutarchi Moralia / Rec. et emend. С. Hubert. Lipsiae, 1938 (перепечатка - 1971). V. IV; далее цитируется как "Хуберт". Отклонения от этого текста оговариваются в дальнейших примечаниях. Сколько-нибудь подробного комментированного издания "Застольных бесед" не существует. Лишь в малой мере подспорьем для настоящего комментария могли служить примечания Ф. Бэббита (Plutarch's Moralia with an English translation by F. C. Babbit. London; Cambridge (Mass.), 1931-1948. V. 8-9) и - для I и II книг - работа: Abramowiczowna Ζ. Komentarz krytyczny [i] egzegetyczny do Plutarcha. Torun, 1960.
Подробная характеристика "Застольных бесед" и их места в творчестве Плутарха дана выше, в статье Я. М. Боровского.
Комментарии к книгам I-VI составлены О. Л. Левинской, к книгам VII-IX - И. И. Ковалевой.

Римские вопросы

Перевод выполнен по изданию: Plutarchus. Moralia / Ed. W. Nachstadt - W. Sie-veking, J. Titchener. Leipzig, 1971. V. II. Примечания составлены с использованием аппарата названного издания, комментариев лебовского издания (Plutarch's Moralia / With an English Translation by F. C. Babbits. London; New York, 1936. V. IV) и комментария Роуза (The Roman Questions of Plutarch / A New Translation with Introductory Essays and [a] Running Commentary by H. J. Rose. Oxford, 1929).
"Римские вопросы" написаны в конце I в. н. э., во времена после Домициана (ср. Рим. воп. 50, 276 Е). Авторство Плутарха несомненно: он ссылается на это сочинение в "Сравнительных жизнеописаниях" (Ромул, 15, Камилл, 19). Само название "Вопросы" (Αίτίαι) Плутарх избрал вслед за Каллимахом и Варроном, а по жанру его сочинение близко схолиям, только комментируются не сочинения древнего автора, но обычаи, календарь, обряды, верования римлян, часто в виде толкования той или иной глоссы. В основном антикварные заметки Плутарха созданы не по непосредственным наблюдениям, а как побочный результат работы над источниками для жизнеописаний римлян в "Сравнительных жизнеописаниях". В этом убеждают многочисленные параллельные места, особенно в жизнеописаниях Ромула и Ηумы. Книжным источникам принадлежит большая часть приводимых объяснений; но некоторые толкования содержат общие места (напр., Рим. воп. 25, 41, 74, 101), которые с равным успехом могут принадлежать и источнику, и самому Плутарху.
Об источниках "Римских вопросов" написано чрезвычайно много (обзор работ по источникам см. в комментарии Роуза). В целом можно сказать, что, не владея как следует латынью, о чем свидетельствуют некоторые ошибки (напр., Рим. воп. 14, 267 С), Плутарх предпочитает черпать сведения из греческих писателей. Он ссылается на Аристотеля, Геродора, Кастора и Сократа Аргосских, на некоего Пиррона Липарейского и на Александра Полигистора, неоднократно на Дионисия Галикарнасского и Юбу. Хотя непосредственных ссылок на Юбу немного (Рим. воп. 4, 24, 59, 78, 89), он, вероятно, служит источником в тех случаях, когда подчеркивается подобие греческой и римской цивилизаций или латынь представляется, как и в "Подобиях" Юбы, полной заимствований из греческого, а латинские слова поясняются через греческие (напр., Рим. воп. 54).
Варрона Плутарх, видимо, использовал в оригинале, а не только через Юбу (ср. Рим. воп. 4). Г. Тило на тех или иных основаниях признает Варрона основой для 53из 113 "Вопросов", либо непосредственно, либо через Юбу (Thilo G. De Varrone Plu-tarchi Quaestionum Romanorum auctore praecipuo. Bonn, 1853). Вероятно, это преувеличение (см. Роуз, с. 31-33). Скорее, у Плутарха не было одного предпочтительного источника. Из римских авторов он использует Валерия Максима (Рим. воп. 18 и наше примеч.), Катона Старшего (39, 49), Цицерона (34), Ливия (25; ср. 36, 90, 100, 106); через Юбу, а может быть, в отдельных случаях и непосредственно - Антистия Лабеона, Атея Капитона, Фенестеллу, Нигидия Фигула, возможно, Клувпя Руфа. Роуз обращает особое внимание на Веррия Флакка, вернее на эпитомы Феста и Павла (см. в списке сокращений F и Fp). Роуз выделяет 45 совпадений с "Римскими вопросами" в этом Лексиконе (с. 35-43).
Итак, можно предположить, что Плутарх, во-первых, пользовался многочисленными источниками, а не каким-то одним, во-вторых, не списывал целиком тот или иной пассаж, но сопоставлял различные сведения, спорил с одними, подтверждал и дополнял другие, сокращал третьи. Так, Веррий (вернее, две последовательные эпитомы его труда) говорит об увенчании ослов на Консуалиях, но не отождествляет, как Плутарх, Конса с Посейдоном Конником (48); Веррий сообщает о празднике рабов 13 августа и связывает его установление с Сервпем Туллием, но в отличие от Плутарха (100) ничего не говорит об обрядовом мытье волос; наконец, Веррий говорит о дне закладки храма Дианы Авентинской, которая отмечается в этот день, а Плутарх считает его днем рождения самого Сервия Туллия. Иногда при сведении фактов, добытых из различных источников, появляются и ошибки, как сопоставление patratus и patrimus (62). При единстве темы Веррий и Плутарх нередко расходятся и в "постановке вопроса", и в его решении. Именно обилие параллельных мест при сравнительно небольшом количестве текстуальных совпадений с другими авторами дает основание считать "Римские вопросы" не простой компиляцией, но плодом самостоятельной "книжной" работы Плутарха. Поэтому интерес представляет не только сама по себе этнографическая архаика, антикварные редкости, но и то, как человек эллинской образованности воспринимал и осмысливал культуру римлян. Интересно и сопоставление во временном плане: как писатель поздней эллинистической эпохи воспринимает и истолковывает обряды и поверья глубокой древности. Однако в глазах благочестивого жреца мифология и религия есть нечто большее, нежели только объект изучения. Мифы могут служить доказательствами тех пли иных положений философии. Отсюда игра этимологиями, физический аллегоризм стоического образца, аритмология пифагорейцев и т. п. И поэтому древние обычаи и обряды римлян как нельзя лучше согласуются у Плутарха с его филантропической моральной философией.
"Римские вопросы" 1, 2, 4, 9, 14, 15, 28, 34, 39 переведены М. Л. Гаспаровым.

Греческие вопросы

Перевод выполнен по изданию: Plutarchus. Moralia / Ed. W. Nachstadt - W. Sie-vekiug, J. Titchener. Leipzig, 1971. V. II. Примечания составлены с использованием аппарата названного издания, комментария лебовского издания (Plutarch's Moralia with English Translation by F. C. Babbit. London; New 'York, 1936. V. IV) и комментария Холлидея (The Greek Questions of Plutarch / with [a] New Translation and Commentary by W. R. Halliday. Oxford. 1928).
"Греческие вопросы", так же как и "Римские", - это заметки, возникшие при работе Плутарха над "Сравнительными жизнеописаниями" и другими сочинениями. Источники Плутарха в основном не сохранились. По мнению Холлидея, главным руководством Плутарха были различные "Политии" Аристотеля. Этот источник по прямым ссылкам или косвенным данным устанавливается для вопросов 5, 15, 19, 20. 22, 33, 35; предположительно тот же источник использован в вопросах 1, 2, 4, <>, 9, 14, 16, 17, 18, 28, 30, 32, 59. Другие источники антикварных сведений - Сократ Аргосский (непосредственная ссылка в вопросе 25; по косвенным данным, Сократ использован в вопросе 36, предположительно в 23, 24, 50, 51 вопросах): Петр Александрийский (43), "Рнтин" Аполлодора (42), некий Архитим (39) и некий Диокл, возможно, писатель II в. из Пепарефа (40). События местной истории Самоса, излагаемые в вопросах 54, 55, 56. 57. восприняты Плутархом, скорее всего, из сочинений Дурида Самосского, многократно цитируемого Плутархом и в других сочинениях. Многое в "Греческих вопросах" восходит не к книжной, а к устной традиции. Так, дельфийская традиция в вопросах 9 и 12, видимо, непосредственно известна Плутарху как жрецу в Дельфах.
В отличие от "Римских вопросов", где Плутарх как сторонний наблюдатель с равным вниманием обращается и к общеизвестным вещам, и к раритетам, "Греческие вопросы" посвящены преимущественно этнографической и культовой "диалектологии", антикварным сведениям, нередко они выполняют роль глоссария. Здесь меньше по сравнению с "Римскими вопросами" отвлеченно философских и моралистических истолкований; и вопросы и ответы более конкретны, менее гадательны. Отношение Плутарха к своему материалу напоминает отношение современного ученого: для интерпретации мифа он обращается к этнографическому контексту, подобно ритуалистам кембриджской школы, сам сочиняет миф для известного ритуального сценария (напр., вопрос 12); интересуется "сравнительной" мифологией и этнологией. С другой стороны, видя в мифе "ложный язык для выражения истины" (De gloria Atheniensium, 348 А), Плутарх не останавливается перед эклектическим и радушным собиранием самых разных толкований и объяснений, которым так же находится место, как и различным мнениям в его диалогах; при этом герменевтическая изобретательность философски образованного Плутарха не чуждается и традиционной народной этиологии.

Пир семи мудрецов

Перевод сделан по изданию Ж. Дефрада: Plutarque. Le banquet des sept sagts. Texte et traduction... par J. Defradas. Paris, 1954.
К Семи мудрецам обычно относили греческих мыслителей и политических деятелей конца VII-начала VI в. до н. э., прославившихся своей жизненной и государственной мудростью. Им приписывались, как правило, афоризмы традиционной жизненной мудрости: "Познай самого себя" и пр. Наиболее общепринятый канон Семи мудрецов сформулирован в анонимной эпиграмме Палатинской антологии (IX 366, пер. Л. Блуменау):
Семь мудрецов называю: их родину, имя, реченье. "Мера важнее всего", - Клеобул говаривал Линдский; В Спарте "познай себя самого!" - проповедовал Хилон; Сдерживать гнев увещал Периандр, уроженец Коринфа; "Лишку ни в чем!" - поговорка была митиленца Питтака; "Жизни конец наблюдай!". - повторялось Солоном Афинским; "Худших везде большинство!" - говорилось Биантом Приенским; "Ни за кого не ручайся!" - Фалеса Милетского слово.
Солон, знаменитый афинский законодатель 590 г., и Периандр, тиранн Коринфа (627-586), были центральными политическими фигурами своего времени; с Фалеса Милетского (ум. 546) берет начало традиционная история греческой философии; Хилон был эфором в Спарте в 560-557 гг., Питтак - тиранном в Митилене на Лесбосе ок. 590-580 гг. (против него писал стихи знаменитый поэт Алкей); Клеобул и Биант остались менее заметны в истории. Чтобы сделать их современниками и собеседниками, легенде пришлось допустить некоторые хронологические натяжки. Периандр как почти нарицательный образец тиранна казался в этом списке одиозным, поэтому Плутарх не вводит его в число мудрецов, а изображает хозяином пира; его место среди мудрецов занимает Анахарсис. Сын скифского царя Анахарсис, убитый соотечественниками за любовь к греческой культуре, упоминается Геродотом (IV 76-78) как лицо историческое; философская литература (главным образом, киническая) сделала его идеальным образом мудреца-дикаря. Так же как мудрец-дикарь Анахарсис, оттеняет благородный аристократизм главных героев и мудрец-раб Эзоп; онАбыл героем многих анекдотов, в которых его простонародная мудрость торжествовала над умом философов и царей, но у Плутарха он занимает подчеркнуто подчиненное положение, а некоторые его изречения (толкование рождения кентавра, способ "выпить море", ответы на царские задачи) переданы другим персонажам. Кроме них, на пиру присутствуют музыкант Ардал, врач Клеодор (в роли "беспокойного гостя"), поэт Херсий и ученик Солона Мнесифил ("ревнитель Солона", носивший такое имя, был советником Фемистокла лет сто спустя - Плутарх, Фемистокл, 2). Египетский гость Нилоксен и рассказчик Диокл - лица выдуманные; Никарх, к которому обращено предисловие, носит имя прадеда Плутарха и, может быть, виделся автору дальним предком.
Диалог представляет собой развернутую художественную разработку трех тем, близко напоминающих те, которые более конспективно разрабатывались в "Застольных беседах", - политической, застольной и философской. Образцом Плутарха была вся традиция "пиршественных" диалогов и прежде всего зачинатель ее Платон: живая экспозиция, потом обсуждение вопроса в коротких репликах, потом обсуждение вопроса в длинных речах, потом обрывистый конец - характерные признаки именно платоновских диалогов. Первая часть диалога (гл. 1-5) - предисловие и описание дороги, прибытия и начальной части пира (ужина); здесь уже бегло проходят все три главные темы (отношение к тиранну; отношение к пиру; животное и человек - в образе кентавра). Вторая часть (гл. 6-12) - политическая тема; она начинается с "переменой столов", т. е. с переходом от еды к вину, и содержит ответы мудрецов на вопросы об идеальном правителе, о народовластии и о домоправлении, а также на традиционный вопрос "что самое-самое...?" Третья часть (гл. 13-16) - застольная тема; она начинается с уходом женщин и содержит рассуждения сперва о питье, а потом о пище. Четвертая часть (гл. 17-21) - философская тема; она начинается приходом Горга с рассказом об Арионе, от которого разговор переходит к вопросу об уме и чувстве животных (которому Плутарх посвятил особое сочинение) и, наконец, о том, что божество присутствует всюду.

О доблести женской

Перевод сделан по изданию: Plutarchi. Moralia. V. 2 / Rec. et emend. W. Nachstadt (et al.). Ed. 2. Lipsiae, 1971. Для комментариев использована также работа: Stadter Ph. А. Plutarch's historical methods: an analysis of the Mulierum Virtutes. Cambridge (Mass.), 1965.
В античном обществе женщина занимала подчиненное положение, и бытовая мораль твердо исходила из этой предпосылки. Ее оспорили лишь софисты и Сократ ("...и мужчина и женщина, если хотят быть добродетельными, оба нуждаются в одном и том же - в справедливости и рассудительности", - говорит он у Платона, Менон, 73 Ь). Аристотель оспаривал это с точки зрения традиционного здравого смысла ("...ни умеренность, ни мужество, ни справедливость у мужчины и у женщины не одни и те же, как полагал Сократ; нет, в мужчине - мужество властвования, а в женщине - мужество подчинения, и это можно сказать о всех добродетелях", - Политика, 1260 а 21 -24), но большинство философов остались верны Сократу; Платон даже полагал, что женщинам следовало бы служить в войске, как мужчинам (несомненный отголосок спартанских идеалов). Плутарх включается в обсуждение этой проблемы, конечно, на стороне Платона и, озаглавив свою книгу "О добродетелях женщин" ("О доблести женской": по-гречески "добродетель" и "доблесть" - одно слово arete), приводит в ней примеры почти исключительно "мужества", а не "справедливости", "рассудительности" и "умеренности". Из 27 рассказов только два (11, 12) посвящены скромности и стыду как более традиционным женским достоинствам. Поводом для написания послужила смерть некоей Леонтиды (ближе не известной) и утешительные беседы с оплакивавшей ее Клеей, дельфийской жрицей, главой служительниц дельфийского Диониса; этой Клее кроме сочинения "О доблести женской" посвящен трактат "Об Исиде и Осирисе". Во вступлении Плутарх особо отмечает, что старался подбирать факты малоизвестные; действительно, среди его греческих женщин нет ни афинянок, ни спартанок, а среди римских - ни Лукреции, ни Порции. Первые 13 рассказов посвящены коллективному героизму ("Троянские женщины" и т. д.), серединные два - двум героиням каждый ("Микка и Мегисто", "Валерия и Клелия"), остальные - отдельным женщинам; выделяются 4 рассказа о галатских героинях (20-23). Источниками служили сочинения древних историков, до нас не дошедшие; самые поздние события, упоминаемые в книге, относятся к середине I в. дон. э. Сборники подобного содержания существовали и раньше (например, "Об отважных подвигах, свершенных женщинами" некоего Артемона Магнесийского), но известны нам только по заглавиям, и зависимость Плутарха от них не поддается выяснению.

Древние обычаи спартанцев

В этом сочинении материал разделен на 42 пункта, но последовательная систематизация отсутствует. В начале разбираются вопросы коллективного быта, воспитания, религии, отношение к иноземцам, поведение на войне, но затем систематичность изложения нарушается. К вопросам религии, закончившимся в параграфе № 29. автор вновь возвращается в № 35, к вопросам воспитания в № 40. Последний параграф посвящен истории упадка Спарты и гибели государства.
Деление на пункты отличает очерк от большинства других сочинений Плутарха, однако не опровергает возможности принадлежности его нашему автору (ср., например, Греч. воп. и Рим. воп.). Сходство приводимых Плутархом фактов с теми, с которыми мы встречаемся в его "Моральных сочинениях" и в биографии Ликурга, заставляет признать подлинность этого сочинения Плутарха. Это подтверждается и тем, что в биографии Лисандра (гл. 17) Плутарх сообщает, что посвятил спартанцам особое сочинение. Возможно, это и были "Древние обычаи спартанцев".

Изречения спартанских женщин

Многие ученые не склонны признать "Изречения спартанских женщин" подлинным произведением Плутарха. Главная причина тому - незавершенность и необработанность сборника: многие изречения повторяются, всего четыре автора названы по имени. Эти имена начинаются с первых четырех букв алфавита, а дальше Плутарх, очевидно, не пытался выяснить происхождения выписанных и понравившихся ему мыслей и фактов.
Тем не менее серьезных причин отвергать подлинность этого сборника нет. Мы знаем, что многие работы Плутарха также представляли лишь предварительные заготовки для позднейших произведений. Факты, упомянутые в "Изречениях спартанских женщин", встречаются и в других "Моральных сочинениях" и в биографии Агесилая, что позволяет предполагать, что наш маленький сборник составлен тем же автором, что и те работы Плутарха, авторство которых бесспорно.

Изречения царей и полководцев

Перевод сделан по изданиям В. Нахштедта и Ф. Бэббита, см.: Plutarchi Moralia / Rec. et emend. W. Nachstadt, W. Sieveking, J. B. Titchener. V. II. Lipsiae, 1935 (2. Aufl., 1971); Plutarch's Moralia / With an English translation of F. C. Babbit. V. III. London; New York, 1931.
ВхМесте с "Изречениями спартанцев" и "Изречениями спартанских женщин" "Изречения царей и полководцев" образуют как бы самостоятельную серию внутри корпуса сочинений Плутарха. Принадлежность этих сочинений Плутарху неоднократно оспаривалась. Бэббит допускал для "Изречений царей" Плутархово авторство, Нахштедт отрицал его; К. Циглер в итоговой статье о Плутархе (RE, Нb 41. Stuttgart, 1951. S. 863-865) отрицал для Плутарха "Изречения царей" и допускал "Изречения спартанцев". Тесная связь "Изречений царей" с материалом плутарховского корпуса несомненна: из нижеследующих примечаний видно, что подавляющее большинство их имеет параллели в подлинных плутарховских сочинениях. Поэтому по существу приходится делать выбор между двумя гипотезами: или "Изречения царей" - это заготовки, выписки, сделанные самим Плутархом для будущих сочинений; или это эксцерпты, извлечения, сделанные впоследствии другими лицами из его готовых сочинений. Из этих двух гипотез убедительнее первая; во всяком случае доводы, выдвигавшиеся против нее (неполнота материала, художественное несовершенство и пр.), недостаточны, чтобы ее поколебать. Что практика делать такие заготовки была свойственна Плутарху, свидетельствует начало сочинения De tranquillitate animi (464 F): "Я с опозданием получил твое письмо, в котором ты просишь, Паккий, написать тебе о спокойствии духа; а как раз в это время должен был отправляться в Рим мой товарищ Эрот... и вот, не имея времени написать то, что тебе хотелось бы, но и не желая отпускать его с пустыми руками, я отобрал из памятных записок, которые делал сам для себя, то, что относилось к спокойствию духа..." и т. д. Что Плутарх имел склонность даже эти "записки для себя" систематизировать, хотя бы и не меняя их конспективного стиля, свидетельствуют такие сочинения, как "Греческие вопросы" и "Римские вопросы". В качестве такого получернового компендия "Изречения царей", по-видимому, были после смерти Плутарха найдены в его архиве и вошли в посмертный свод его сочинений. Подделкой, скорее всего, является лишь сопровождающее их посвятительное письмо императору Траяну.
"Изречения царей" представляют собой сборник свыше 500 заметок о "памятных словах и делах", расписанных в довольно очевидной последовательности: персидские цари (и с ними полководцы Оронт и Мемнон), другие варварские цари, сиракузские тираны, македонские и эллинистические цари, афинские полководцы (а после них - тираны Писистрат и Деметрий Фалерский), спартанские цари и полководцы в хронологической (а не алфавитной, как в "Изречениях спартанцев") последовательности, два фиванских полководца и, наконец, римляне. Последовательность анекдотов о тех лицах, чьи биографии были написаны Плутархом, не соответствует последовательности их в составе этих биографий: уже это заставляет сомневаться, что перед нами - эксцерпт из "Жизнеописаний". Источниками Плутарха несомненно в первую очередь были готовые сборники изречений, лишь от случая к случаю пополняемые выписками "из первых рук" - из исторических и иных сочинений. В частности, заметно, что греческая часть здесь однороднее и позволяет ощущать давнюю традицию единообразной литературной обработки, римская же часть гораздо пестрее, в ней меньше собственно "изречений" и больше подменяющих их "поступков", и лишь местами угадываются следы промежуточной обработки - сборников сентенций Катона, шуток Цицерона и пр.
Жанр изречений, восходящий к фольклору, издавна был достоянием античной риторики и педагогики. Различались три ступени драматизации этого жанра: "гнома" - безличная сентенция; "апофтегма" - сентенция, вложенная в уста конкретного лица; "хрия" - сентенция, вложенная в уста конкретного лица при конкретных обстоятельствах. ("Никто не обнимет необъятного" - это гнома; "мудрец Картезий сказал: "Никто не обнимет необъятного'" - это апофтегма; "мудрец Картезпй, спрошенный прохожим, сколько звезд на небе, с пылом ответствовал: "Мерзавец! никто не обнимет необъятного!"" - это хрия). Большинство плутарховских сентенций относится к категории хрий. Чаще всего поучительные сентенции приписывались "мудрецам" и "философам" в широком смысле слова: с ними можно было связать наиболее широкий круг тематики, в их устах естественнее всего звучали заостренные парадоксы. Поэтому в том, что Плутарх строго ограничивает круг своих героев "царями и полководцами", сказывается не общий, а его личный вкус: установка на гражданские, общественные добродетели.
В плутарховском материале можно различить по крайней мере 4 степени усложнения при подаче сентенции: "подчеркивание", "аналогию", "расширение", "переосмысление". "Подчеркивание" - это простейший случай: мысль подается в самой общеприемлемой формулировке, и только обстоятельства высказывания придают ей повышенную выразительность. Так поданы в оттеняющих рамках, например, тема "предусмотрительности" в словах Ификрата "Нет хуже, чем когда полководец говорит: "Этого я не ожидал!"" и темы "репутации" и "служения согражданам" в следующих сентенциях (44,2- 4). "Аналогия" - лишь с виду усложненный случай: мысль остается общеприемлемой, но сравнения или метафоры, ее иллюстрирующие, неожиданны. Так подана, например, тема "царем держится государство" в словах Демада: "Македонский стан без Александра похож на киклопа, которому выкололи глаз". "Расширение" - это уже действительное усложнение: общеприемлемой мысли (обычно только подразумеваемой) противопоставляется мысль необычная, но при более широком взгляде на вещи вполне разумная. Первая - это, как правило, точка зрения частного человека, который думает только о себе, а вторая - это точка зрения правителя, который думает обо всех; излюбленный материал для обыгрывания здесь - например, вариации мысли "частному человеку приличествует брать, правителю же - одарять" (25, 21; 26, 6; 27 и др.). Наконец, "переосмысление" - это случаи наиболее резкий: общеприемлемой мысли противопоставляется мысль необычная, но разумная при более глубоком (т. е. предполагающем переход к иной системе ценностей) взгляде на вещи. Здесь первая - это обычно точка зрения "низкой души", для которой материальные ценности выше духовных, а вторая - точка зрения человека, для которого слава важнее имущества, добродетель важнее славы и т. д. На уровне мыслей типа "частному человеку приличествует брать, правителю - одарять" эта точка зрения не вступает в конфликт с предыдущей, "добродетельный правитель" и "добродетельный мыслитель" отождествляются. Но, конечно, при дальнейшем логическом развитии конфликт этих точек зрения неизбежен, и здесь Плутарх вынужден отбирать свои изречения крайне осмотрительно: сентенция "Если бы я был не Александром, а Парменионом..." (26, 11) находит место в его сборнике, а гораздо более знаменитое "Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном!" не входит.
"Изречения царей" почти не требуют комментария. Главной частью нижеследующих примечаний являются ссылки на параллельные места: сперва из соответственной биографии в "Сравнительных жизнеописаниях", если такая есть, потом из других произведений Плутарха и других авторов. Если в параллельном источнике изречение приписано другому лицу, об этом упоминается в скобках. (1), (2) и т. д. - номера изречении в каждом разделе.


[1] Брандис Е.  Я.  От Эзопа до Джанни Родари. М., 1980. С. 20 (со ссылкой на: Привалова Е. Из истории «Плутархов» в России / Русская литература. 1966. № 1).
[2] Перевод С.  П.  Маркиша.
[3] Перевод С.  П.  Маркиша.
[4] К. Ziegler, P. -W. XLI, 658.
[5] Bernoulli J.  J.  Griechische Ikonographie. Munclien, 1901. 2. T. S. 204.
[6] Последователя Эпикура.
[7] К. Ziegler, P. -W. XLI, 749.
[8] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 127.
[9] Hubert К. Znr Entstehung der Tischgespruche Plutarchs / Χάριτες F. Leo dargebracht. 1911. P. 170-187.