I
Бюксеншютц и Блюмнер в свое время дали подробное и исчерпывающее описание всевозможных местностей древнего мира в отношении производимых каждой из них промышленных изделий. Из этой промышленной географии видно, что промышленное развитие сосредоточивалось в сущности лишь в немногих пунктах. Так, напр., в средней Греции «Акарнания, Этолия, Локрис и Фокида ни в какой отрасли промышленности не выделялись. Жители этих плодородных долин, полудикари, полувоины, занимались главным образом земледелием, виноградарством и скотоводством». Если же упоминается об этолийском или акарнанском оружии, то «это означает, что население этих областей было особенно искусно в пользовании им, а вовсе не свидетельствует о значительном производстве этого рода изделий». Совершенно не было промышленности далее ни в Аркадии., отрезанной горным хребтом от других областей и мало доступной влиянию культуры, ни в плодородной Мессении, вполне кормившейся своим сельским хозяйством, ни в Элисе, где разводилась желтая конопля, хотя мы не знаем даже, обрабатывалась ли она там. Сюда же относятся Фессалия, Эпир, в значительной мере также Фракия и Македония и многие острова, как, напр., Фасос, Имброс, Лемнос. Фессалия занималась коневодством и торговлей рыбами., вывозила хлеб и вино, овцеводство было мало развито, известны» были древним лишь мягкие разукрашенные фессалийские кресла – жителей Фессалии прочие греки, вообще, считали чрезвычайно изнеженными по их одежде и образу жизни. В Эпире было развито скотоводство и вывоз соленой рыбы; Фасос был знаменит своим вином и для надобностей виноторговли производились и глиняные сосуды-амфоры, но о них упоминается всегда лишь в связи с хранением вина, так что сам по себе гончарный промысел, по видимому, не имел там значения.
Но как обстояло дело в других областях Греции? Различные виды промыслов мы там находим. Как мы видели, одного производства в пределах домашнего хозяйства было недостаточно. Однако вопрос заключается в том, было ли это производство ограниченных размеров для местного сбыта или же. существовали и отрасли промышленности, которые в том или другом месте развились настолько, что начинали работать и для широкого рынка. В первом случае все производство сводилось к ремеслу, к мастерским мелких ремесленников или хозяев, работающих для данной местности при помощи известного количества собственных или нанятых у других рабов, да -еще к крестьянским мелким промыслам, поскольку выделка тех или других изделий, производимых первоначально для собственных надобностей, вышла за эти узкие пределы и крестьяне стали обрабатывать то же сырье, имевшееся в данной местности, шерсть, глину, камни, металлы, и для продажи на местных базарах. При производстве для широкого рынка, напротив, предполагается вывоз изделий в другие области и страны, наличность скупщиков, приобретающих у населения, в особенности крестьянского, изготовленные продукты, дающих населению заказы и объезжающих различные города и страны для продажи этих товаров. Для неопределенного рынка работает, однако, не только такая «децентрализованная» мануфактура, точнее кустарная или домашняя промышленность, но и централизованная промышленность, крупные предприятия, где предприниматель не только коммерсант, но и промышленник, не только закупает сырье и сбывает товары, но и руководит и самым процессом производства.
Вся суть, как мы видим, в характере сбыта, из него мы можем выяснить, о какой форме промышленности идет речь. Нынешние авторы нередко представляют себе промышленность древней Греции в виде крупного производства, говорят о широком развитии товарообмена, захватывавшего все побережья Средиземного моря, Египет. Сирию, Малую Азию, Италию. Такая обширная торговля не могла покоиться на вывозе тех' немногих предметов сырья, которые давала Греция, страна маленькая и бедная естественными богатствами. К ним должны были присоединяться, по мнению этих писателей, и промышленные изделия, экспорт которых и достигает значительных размеров. «В Греции – говорит Эдуард Мейер – развивается промышленность, работающая для вывоза. Так, жители Милета выделывают главным, образом шерстяные ткани, пурпурные одежды и ковры, которые они через Сибарис отправляют в Италию, особенно к этрускам; с ними соперничают Хиос и Самос. Металлическими изделиями, оружием, сосудами, предметами украшения славится преимущественно Коринф, Халкида и Аргос. Из Кирены, Фив и Сицилии получались лучшие колесницы. Эгина производила главным образом мелочные и галантерейные товары, притирания и пр. Важное значение имели глиняные изделия, особенно вазы, украшавшиеся первоначально геометрическим и растительным орнаментом, а позднее сценами из жизни и мифологии. Эти вазы употреблялись частью, как сосуды для вывоза масла, вина, мазей и т.п., частью (лучшие экземпляры) – в качестве домашней утвари; самые дорогие из них., очевидно, искони служили предметом роскоши и ими пользовались разве только в исключительных торжественных случаях. С их помощью мы можем еще теперь проследить конкуренцию отдельных фабрик и различные стадии в истории торговли».
Эдуард Мейер говорит здесь о «фабриках» – выражение, во всяком случае, неточное, хотя нередко и употребляемое в отношении древности современными авторами, упускающими из виду, что фабрика предполагает применение машин и двигателей, пользование рациональными химическими способами, чего в древнем, мире не было. Но даже если заменить ее мануфактурой и кустарной промышленностью, то и тогда возникает сомнение относительно того, действительно ли во всех указанных Эдуардом Мейером случаях существовали эти формы крупной промышленности, действительно ли все эти перечисленные им местности производили соответствующие товары для экспорта, для внешнего рынка.
В самом деле, если мы продолжим прерванный нами географический обзор Греции с точки зрения промышленности, то увидим, что и помимо названных выше местностей, где почти совсем не было промышленности, и большинство других, хотя и имевших различные виды промыслов, едва ли создали у себя крупную промышленность, работавшую для экспорта. Данных о таком экспорте, не вызывающих сомнения, мы находим сравнительно немного. Так, напр., если мы остановимся на Беотии, то увидим, что- как указывает Блюмнер – «жители ее в промышленности так же мало имели значения, как и в истории, хотя и можно было бы ожидать иного, судя по естественным, весьма благоприятным условиям -страны,. Только один промысел с древнейших времен и в течение продолжительного времени, по видимому, процветал, производство металлических изделий, но - прибавляет Блюмнер тут же, совершенно опровергая свои же слова, – сообщения об этом очень бедны и относятся главным образом к мифическим временам». «Дольше, по видимому, развивалось гончарное производство», – но чем это доказывается? Упоминанием одного автора о сладком вине в беотических «скуфах» и ответом беотийца у Аристофана на предложение афинянина дать ему за беотийские товары рыбу и сосуды- «это и у нас имеется», после чего Дикеополис советует ему взять сикофанта; «клянусь богами, его бы я взял, на нем я хорошо заработаю, показывая его как злую обезьяну>. Но об экспорте гончарных изделий здесь нет речи. Тот же беотиец у Аристофана привозит в Афины много товаров для сбыта, но промышленных изделий среди них почти совсем нет. Тут имеются всякого рода птицы, водяные куры, утки, гуси, рябчики, сойки, корольки, далее зайцы, лисицы, даже кроты, ежи, выдры, дикие кошки, угри из Кописского озера, а из предметов промышленности только циновки и светильники для ламп. И в другом месте Аристофан говорит – «да пришлет нам Беотия на рынок гусей, уток, голубей, полные корзины угрей из Кописского озера, из-за которых мы будем спорить, толкаться, кричать». У него нигде не говорится о беотийских колесницах, а между тем - как мы видели – Эдуард Мейер утверждает, что из Фив, Кирены и Сицилии вывозились колесницы. «Фивы-читаем у Блюмнера – считались изобретателем колесницы, но такого рода указания обыкновенно означают лишь то, что соответствующий предмет в данном месте производился по преимуществу и особенно высокого качества, и Пиндар, действительно, восхваляет выделываемые в Фивах колесницы:. А Бюксеншютц идет и дальше: «применение колесниц при состязаниях не могло быть настолько обширно, чтобы в отдельных местностях вызвать расцвет этого промысла». Действительно, Пиндар воспевает победителей в беге колесниц и называет города, из которых они происходят, «хорошо снабженными колесницами» (euarmatos), знаменитыми своими колесницами. Но этот же эпитет - он имеется и у Софокла) – Пиндар применяет к царю Иерону Сиракузанскому и к Тразибулу Агригентскому – очевидно речь идет об обычных в поэзии «украшающих эпитетах» – ничего более ссылка на Фивы, Кирену или Сицилию не означает.
Из Арголиса вывозились, по словам Эдуарда Мейера, металлические изделия. Антифан советует приобретать там тазы, у Пиндара встречается оружие из Аргоса, в особенности щиты своеобразной формы; они упоминаются и у Павсания. Последний рассказывает и о произведенных там металлических статуях. Одна из них относится к VI ст. и художники, подписавшие на ней свое имя сообщают, что свое искусство они переняли от отцов. Но это и все. Однако, Блюмнер указывает на то, что оружейное производство рано потеряло свое значение, и аргивский щит обозначал лишь щит определенной формы, но вовсе не данного происхождения, – так что если крупное производство, работавшее для экспорта, и имелось здесь в оружейном промысле, то лишь весьма кратковременно, и вскоре последний снова принял форму мелкого промысла, изготовляющего для местного рынка. Дольше существовал гончарный промысел, но он «никогда не имел существенного значения и был всегда предназначен лишь для местных нужд», и, вообще, «из входящих в состав Арголиса городов ни один не отличался каким-либо особым промыслом». А Бюхер обращает внимание на то, что хотя в Аргосе и выделывались с давних пор художественные предметы из металла, которые легко можно было узнать, в виду их характерной формы и способа производства, но к торговле все это имело мало отношения. Слава аргосских металлистов распространялась благодаря празднествам, устраивавшимся там в честь Геры, во время которых победители получали в качестве призов на состязаниях металлические щиты. Среди местных игрищ, устраиваемых во всяком сколько-нибудь значительном городе древней Греции, эти празднества принадлежали к числу наиболее посещаемых.
Как Эдуард Мейер, так и ряд других авторов подчеркивают огромную роль греческой колонии Милета в области производства шерстяных изделий. Цветные ткани Милета – по словам Белоха – в VI ст. завоевали себе рынок вплоть до отдаленной Италии. Относительно широкого экспорта пурпурных тканей, ковров и других текстильных изделий, по видимому, нет сомнений; Милет чуть ли не изображают в виде древнего Манчестера или, по крайней мере, Ахена или Вервье. «Если мы будем иметь в виду социальные условия Греции – говорит один автор – и на основании их попытаемся оценить значение торговли и промышленности, то едва ли можно будет отрицать, что богатый милетский фабрикант шерстяных изделий занимал сходное положение с бельгийским крупным промышленником в текстильной индустрии».
Бюхер потратил много труда на уничтожение этой славы Милета, на разрушение одного из тех псевдонаучных «гнезд гусениц», которые, по его словам, в столь обильном количестве развились в области экономической истории древнего мира. Бюхер не отрицает частого упоминания о Милете у древних авторов и подчеркивания его промышленного значения - у Блюмнера приводится свыше трех десятков цитат этого рода. Но вся суть в том, что везде говорится о милетской шерсти, но отнюдь не об изделиях из нее, т.е. можно говорить лишь о вывозе сырья, но не, фабрикатов. Впрочем и первое еще не доказано. Точно установлено лишь, что в Милете имелось тонкорунное овцеводство и получалась шерсть высокого качества. Для древних слова «милетская шерсть» являлись выражением всего тонкого и нежного, и сплошь и рядом они применяются и там, где о происхождении самой шерсти никто и не думает. Когда они говорят: «милетские ткани», то выражают этим не более того, что мы, называя шерстяные материи кашемиром, тибетскими или мериносовыми; мы ведь вовсе не хотим этим сказать, что они из шерсти, произведенной в Кашмире или Тибете или полученной от испанских мериносов. Тем не менее он готов допустить, что в известных случаях идет речь о действительно вывезенной из Милета шерсти. Когда в «Лисистрате» Аристофана женщины, собравшиеся на сходку, стараются найти повод, чтобы сбежать, и одна из них заявляет, что у нее лежит дома милетская шерсть, которую съест моль, то возможно, что это шерсть от овец милетской породы, разводимых в самой Аттике, но возможно и другое – она была привезена из Милета на афинский рынок, где шерсть продавалась целыми рунами. Он охотно верит древним, что в Милете также производились из шерсти ковры, покрывала, сетки для волос и что они пользовались известной славой, являясь для них тем же, что для нас представляют персидские ковры. Подобно последним, и они изготовлялись женщинами в домашнем хозяйстве. Об этом свидетельствует идиллия Феокрита, где он воспевает прялку, дар голубоглазой Пал лады, которую он намерен повезти в Милет, жене своего друга, тамошнего врача Никия – Февгениде. Самостоятельной профессией мужчин ткачество в Греции не стало. В этой прелестной идиллии «Прялке» Феокрит поет:

Смело сопровождай нас в Нелея великолепный град,
Где Киприды святой храм в камышах весь зеленеется.
Просим, чтобы туда Зевс нам послал ветра попутного,
Да увижу я там друга и им буду приветствуем
Также. Никий тот друг, отпрыск харит сладкоглаголевых,
И тебя из слона крепких клык дивно точеную
Мы везем в руки отдать Никия жене – в дар для Февгениды.
С нею ты напрядешь много всего - платьев праздничных
Для мужчин и для жен, – точно вода тканей светящихся.
Дважды каждый бы год надо с овец волну пушистую
Стричь на тучных лугах для красотой чудной Февгениды:
Так в работе спора, так любит все, что любят умные...
А теперь ты, попав к мужу-врачу в дом, обученному
Прогонять от людей разной травой страшные недуги,
В Ионийской земле будешь жить, в Милете прелестнейшем.,
Чтобы прялкой средь жен прочих была славна Февгенида
И служила б ты ей в память о мне. любящем пение.

Подобным же образом в Патрасе, по словам Павсания, большинство женщин занималось выделкой (из басса) тонких тканей, напоминавших шелк).
Конечно, это не исключало возможности производства для рынка. Там, где, благодаря опыту и навыку, благодаря высокому качеству и своеобразному характеру изготовляемых изделий, создается рынок для такого рода произведений домашнего труда, там эти специальности приобретают славу, выходящую далеко за пределы первоначального места производства и потребления их. «Чтобы пояснить это примерами из области шерстяной промышленности – продолжает Бюхер, – укажем на известные во всей Греции толстые материи из Пеллены (в Ахайе), на лаконские плащи, на цветные материи с острова Тера, искусно выделанные покрывала и ковры коринфские, милесские, из Сардеса. Повсюду это домашнее производство для рынка, по видимому, связано с разведением овец. Известным предметом сбыта на афинском рынке были во времена Сократа грубые одежды для рабов, которые изготовлялись в домах, занимавшихся овцеводством мегарян их несвободными слугами. Само собой разумеется, современные писатели не могли удержаться от превращения и этих ленивых невежественных мужиков, которые лишь благодаря соседству Мегары с Афинами пользовались некоторым благосостоянием, в богатых фабрикантов, забывая слова киника Диогена, что он хотел бы быть лучше бараном, чем сыном мегарийца, ибо они больше заботятся о своих овцах, чем о своих детях». Правда, Бюхер допускает, что эти изделия домашнего труда женщин могли скупаться торговцами, подобно тому, как это делается в настоящее время в центрах коврового производства в странах Востока, но он все же не считает возможным заполнять пробелы в источниках предположениями и находит, что в странах, где потребность в шерстяных материях удовлетворяется каждым в пределах собственного хозяйства, остается не много места для торговых операций. Милетская шерсть высокого качества – заключает он – и искусно вытканные из нее пурпурные ткани. пользовались славой в Греции и составляли предмет роскоши, которым весьма интересовались. Но мы не уверены даже в том, что милетские женщины постоянно и в значительных размерах работали для сбыта.
Все же - как мы видим - при всех ограничениях и оговорках, которые делает Бюхер, он допускает в известных пределах сбыт не только милетской шерсти, но и фабрикатов, изготовляемых крестьянками, и не только на местном рынке, но и в других районах. Он, конечно, прав, указывая на то, что сбыт таких свойственных тем или другим местностям определенных видов изделий производился в формах, не имеющих ни малейшего сходства с современными коммерческими приемами и способами. Но все же одно остается: каким-то путем сбыт совершался, торговец тем или иным образом приобретал крестьянские изделия, на которые существовал спрос в других областях, и отвозил их туда. Производство имело характер подсобного промысла, было тесно соединено с домашним хозяйством, со скотоводством, доставлявшим сырье, и сбыт главным образом совершался на местном рынке; лишь отчасти шерстяные изделия изготовлялись и для торговца. Но не исключено и другое предположение, что сбыт обходился и без всякого торговца, а производитель непосредственно продавал свои изделия на ярмарках и рынках, ездил и в соседние города и области, как делали нередко наши крестьяне, занимавшиеся теми или иными промыслами. Во всяком случае, в виду отсутствия в источниках не только данных о самой форме промышленности, существовавшей в той или другой местности и отрасли производства, но даже в большинстве случаев сведений о вывозе ее изделий в различные страны и области, наши выводы могут быть лишь весьма гадательны, и почти всегда остается неразрешенным вопрос о том, действительно ли экспортировались соответствующие товары, или же древние авторы, говоря о произведениях, свойственных известной местности, столь же мало думали о торговле ими, как мы в настоящее время, говоря об английском сукне, швейцарском сыре, франкфуртских сосисках или вяземских пряниках.
К последнего рода случаям относятся, по видимому, не только лаконские прозрачные ткани, но и лаконские «котоны» – сосуды с узким горлышком и одной ручкой, напоминающие фляжку, и даже лаконская обувь. Правда, из Павсания видно, что спартанца можно было легко узнать по одежде и обуви, а в «Осах» Аристофана отец упрашивает сына надеть лаконские башмаки, что тот отказывается сделать из вражды к Лакедемонии. Но все это не исключает возможности того, что речь идет об изделиях определенной формы и качества, которые, быть может, первоначально стали производиться в Лаконии, а затем были заимствованы и другими областями и выделывались и там, – тем более, что промышленный расцвет Лакедемонии продолжался лишь короткое время, и Спарта, как известно, ничего не делала в целях развития своих промыслов,
Напротив, Эгину Блюмнер и другие авторы сравнивают со средневековым Нюрнбергом, указывая на то, что жители этого острова, подобно нюрнбергцам, отличались талантами в производстве галантерейных и скобяных товаров: цепочек, пряжек, красок., румян, притираний, изделий из поддельного янтаря и стекла и т.д.; как они, распространяли свои изделия по всевозможным странам; наконец, аналогично нюрнбергским жителям, совершали обширные, нередко сопряженные с большими трудностями, путешествия в интересах своей торговли. При этом, однако, как оказывается, собственного сырья Эгина не имела, не обладала металлами, из которых главным образом производились товары; только глина добывалась на самом острове и из нее выделывались сосуды, почему он получил прозвище «продающего горшки». Это отсутствие. сырья не может не вызывать сомнения в том, что производство металлических изделий, попросту именуемых «эгинскими товарами», совершалось в значительных размерах; Блюмнер допускает, что, вообще, большая часть последних не изготовлялась в Эгине, а именовалась так лишь вследствие того, что они привозились торговцами из Эгины. Действительно, Аристотель, говоря о промыслах, преобладающих в различных местностях, называет для Эгины только торговцев). Бюхер допускает, что в Эгине производились пахучие мази, подсвечники из бронзы, о которых упоминает Плиний Старший, и простые гончарные изделия, но - прибавляет он - какой греческий город не имел таких специальностей? В частности можно привести до полусотни местностей, известных в древности своими благовониями. Что же касается рассуждений о торговле металлическими статуями и о том, что Онат из Эгины сбывал свои произведения по высокой цене повсюду - вплоть до Фасоса, Пергама, Тарента и Сицилии, то на самом деле никакой торговли статуями не было, а Онат работал по заказу. Жители Фасоса заказали у него статую Геркулеса, которую они желали принести в дар Олимпийскому храму, Тарент заказал ему группу для дельфийского святилища, Иерон Сиракузский четверку лошадей для Олимпии; огромных размеров статуя Аполлона создана им же, неизвестно, однако, была ли она заказана именно Пергамом.
Как бы то ни было, разница между немецким «Нюрнбергом» и «греческим Нюрнбергом» та, что относительно первого у нас есть точные сведения, тогда как все, что высказывается относительно второго, в значительной мере принадлежит к области фантазии. Для Нюрнберга мы имеем список 1332 г. из 69 городов и местностей в различных частях Европы, где нюрнбергские купцы были освобождены от уплаты торговых сборов, имеем и сведения о тех местах, где найдены могилы нюрнбергских купцов и о количестве могил (они установлены в Лондоне, Лионе, Каталонии, Кракове, у Черного моря, особенно же в Венеции - словом во всех частях Европы). До нас дошли уставы и грамоты, из которых видно, что в Нюрнберге в начале XVI ст. насчитывалось свыше 20 цехов, изготовлявших самые разнообразные предметы из железа, олова, лагуни, стекла, что там имелись цехи, выделывавшие булавки, наперстки, гвозди, колокольчики, трубы, бутылки и т.д. В нюрнбергских постановлениях XVI ст. регулируются и отношения между торговцами и мастерами, работающими на них; первые обязаны уплачивать чистой монетой, а не товарами или испорченными деньгами, обязаны расплачиваться с мастерами по четвертям года и т.д.
На основании таких данных мы можем утверждать, что в Нюрнберге существовала кустарная форма промышленности. Но в праве ли мы это сделать в отношении Эгины, когда о форме производства, о наличности кустарей и скупщиков ничего не известно; относительно видов изготовляемых там товаров, если не считать кастрюль, частей подсвечников, притираний, имеются самые скудные сведения и, наконец, даже область распространения тех товаров, которые именуются эгинскими, нет возможности установить сколько-нибудь определенно. Ибо из того, что бронзовые статуи ваятеля Оната встречаются в Фасосе, Пергаме, Таренте и Сицилии, еще вовсе не следует, что во все эти места попадали и простые металлические вещи.
Самое печальное это то, что – в отличие, напр., от средневековой эпохи до нас совершенно не дошло списков товаров, проходивших через ту или другую таможню, так что нам приходится всецело полагаться на сообщения авторов относительно привозимых из какой-либо местности товаров, сообщения, имеющие сплошь и рядом случайный и по необходимости всегда субъективный характер. Но незначительная роль промышленных изделий в товарообмене древней Греции ярко выражается и в этих указаниях. Афиней в своем сборнике приводит тексты греческих поэтов, указывающих на товары, которые составляют специальность различных местностей Берем из них то, что относится к Греции (отбрасывая произведения Италии, Сирии, Египта и т.д., нас не касающиеся). Получаем следующее. По Антифану, Аргос производит тазы, Коринф-покрывала, Афины-благовония; по Гермиппу, Родос-изюм и сушенные смоквы, Эвбея – груши и яблоки, Фригия – рабов, Аркадия - наемников, Пагаза (в Фессалии) – тоже рабов, Пафлагония – орехи и миндаль, Крит - кипарисы; о промышленных изделиях у него ни слова. У Пиндара находим из Лакедемонии охотничьих собак, из Скироса – коз, из Аргоса – оружие, из Фив – колесницы; у Крития – кресла из Фессалии, кровати из Милета и Хиоса, из Фив опять колесницы, из Афин - керамические изделия. Наконец, у Антифана снова перечислены одни сельскохозяйственные продукты – всевозможные растения из Кипра, Милета, Тенедоса, Гиметта (в Аттике) Подводя итог приведенному из промышленных изделий, находим уже упомянутые металлические товары из Аргоса и колесницы из Фив, а кроме того также афинские благовония и сосуды, коринфийские покрывала кровати из Милета и Хиоса, кресла из Фессалии. Все же остальное – всевозможные животные, растения, фрукты, миндаль и орехи, наконец, рабы. Так что результат получается довольно бедный – промышленные изделия в вывозе различных местностей Греции имели весьма мало значения.

II.
Каким характером отличалась промышленность в таких областях, которые выдвигались по сравнению с прочими, как Коринф или Афины? Этот вопрос представляет наибольший интерес и является весьма спорным. Как мы видели, в Афинах разного рода промыслы были обильно представлены и, несомненно, существовала не только специализация, но и свидетельствующее о гораздо более высоком промышленном развитии расчленение процессов производства. Значительно меньше данных имеется относительно Коринфа, но и там может быть установлено существование разнообразных отраслей производства, – судостроения, обработки металлов, гончарного промысла, шерстяной промышленности, выделки благовоний. Но такое перечисление едва ли может удовлетворить кого-либо. При собирании фактов этого рода сваливается в одну кучу «большое и малое, постоянное и временное, типическое и случайное, существенное и неважное». Между тем, лишь при расчленении этих моментов может получиться известное представление о характере промышленности. В частности и тут возникает тот же вопрос, насколько мы имеем дело с производством для экспорта, в каких отраслях оно имело место и происходил ли вывоз лишь временно или же в течение продолжительных периодов и имел ли он правильный или только случайный характер, иначе говоря, экспортировались ли незначительные излишки, остававшиеся сверх того, что сбывалось на месте, или же это было постоянное, рассчитанное на внешний рынок производство в более или менее значительных размерах.
Известен коринфский стиль расписных ваз с мотивами, заимствованными с Востока. На них изображены цветы лотоса, лев и пантера, сказочные существа всякого рода – крылатые звери, люди-рыбы, сирены, грифы, сфинксы. Таких ваз найдено много и в Греции и далеко за пределами ее, в особенности в Этрурии, меньше всего в самом Коринфе. Но были ли они и изготовлены в последнем или этот стиль был заимствован и другими городами и они также воспроизводили восточный орнамент, по образцу коринфян? Мнения археологов расходятся. Одни утверждают, что в частности раскопки итальянские (этрусские) свидетельствуют об изделиях местного производства, обнаруживающих гораздо меньше искусности, чем работы самих коринфийских художников. Впрочем, и они признают, что промышленность Коринфа долго властвовала над значительной частью древнего мира, хотя и не своими произведениями, а образцами, которые широко распространялись и повсюду вызывали подражания. Другие исследователи, напротив, протестуют против этой моды приписывать грекам лишь наиболее художественные изделия и все, что обнаруживает меньше вкуса, оставлять на долю этрусков; по их мнению, центрами производства являлись различные местности Греции и в первую голову самый Коринф. Впоследствии Коринф был отодвинут на задний клан производством глиняных сосудов в Афинах, и коринфинские вазы более нового происхождения упоминаются всё реже и реже. Однако, коринфийская керамика все же не исчезла вполне. Страбон рассказывает, что посланные при Юлии Цезаре для восстановления (разрушенного в 146 г. до Р. X.) Коринфа люди нашли среди развалин большое количество гробниц и в них «оказалось множество глиняных и бронзовых вещей». Пораженные этими находками, они не оставили ни одной гробницы без внимательного исследования и добыли большое количество этих предметов и, распродав значительную часть их, наводнили город Рим этими «некрокоринфиями» (necros – мертвый) – так называли найденные в гробницах предметы, в особенности сделанные из глины. Первоначально последние ценились высоко, наравне с бронзовыми вещами выделанными в Коринфе, но впоследствии интерес к ним упал, находили их меньше, да и большинство вещей уже не представляли собою ничего достопримечательного.
На ряду с вазами здесь говорится и о бронзовых изделиях. Еще Геродот повествует об одном либийском племени, где девушки ежегодно устраивали состязания и украшали самую красивую из своей среды коринфийским шлемом. Но, быть может, речь идет лишь о шлеме определенной формы, но вовсе не данного происхождения. Изделия из коринфийской бронзы упоминаются и впоследствии, статуи из нее имелись у Александра Македонского и позже (в III ст.) у Птолемея Филадельфа; такова была и известная бронзовая амазонка Нерона. Однако, коринфийская была лишь бронза, была ли она и обработана в самом Коринфе? В Риме после разрушения Коринфа и после появления упомянутых «некрокоринфов» имелось много таких «антиков», они вошли в моду, появилась и подделка, стали подражать старине, возрождать; возродили коринфийский стиль, нередко выдавая эти новые произведения за старину.
Блюмнер указывает на то, что, хотя, несомненно, после разрушения Коринфа в Италию было вывезено много бронзовых изделий тамошнего производства, но все же совершенно немыслимо, чтобы вся та «коринфийская бронза», о которой упоминается и у римских авторов и в надписях, была коринфийским фабрикатом; надо полагать, что так обозначались и изделия из других частей Греции, так как их привозили из Коринфа, или их так называли, чтобы поднять этим путем их ценность.
Характерно, однако, что Антифан в IV ст., перечисляя продукты различных местностей и говоря о поваренном искусстве Элиды, о кастрюлях Аргоса и т.д., не упоминает по поводу Коринфа ни об оружии, ни о лампах или статуях, ни о глиняных вазах и иных сосудах, а сообщает лишь о покрывалах). Последние встречаются и у Аристофана. Демокрит, упрекая жителей Эфеса в роскоши, называет носимые ими одежды, изготовленные из коринфинских тканей. Эти ткани были разных цветов и расшиты, по видимому, фигурами фантастических животных в стиле коринфийских ваз.
Во всяком случае, к какой бы мы ни обратились отрасли промышленности Коринфа, повсюду речь идет о предметах роскоши, о вещах высокой ценности, доступных лишь наиболее состоятельным слоям населения. О широком распространении их едва ли можно думать. Коринф – говорит Франкотт – можно сопоставить с Гамбургом, Бременом или Антверпеном в смысле его торгового значения; много там имелось необходимых для местного населения промыслов, и даже некоторые отрасли художественной промышленности достигли в известные эпохи значительного развития; но этого недостаточно для признания Коринфа промышленным центром, подобно тому, как производство кружев в Брюсселе и шлифовка алмазов в Антверпене еще не превращают эти города в индустриальные.
На ряду с коринфийским стилем весьма рано появляется и другой – геометрический (или «дипиллонский», ибо наиболее ценные экземпляры найдены в гробницах у Дипиллонских ворот в Афинах), так названный вследствие декораций в виде прямоугольников, ромбов, треугольников, внутри которых изображены фигуры животных или людей. Этот стиль, достигающий своего расцвета уже в VII ст., широко распространен во всевозможных частях Греции – в Беотии, Родосе, Сиракузах, вплоть до острова Кипра. Но постепенно их всех затмевают Афины, где совершенствуется форма сосудов, они получают красноватый цвет и блеск, благодаря присоединению к глине окиси железа, наконец, отмечаются строгой стильностью рисунка и разнообразием его. Это первоначально чернофигурная вазовая Живопись, где на глиняном фоне нарисованы орнаменты и фигуры немногими цветами, среди которых господствует черный. Таких ваз найдено несколько тысяч, они находятся ныне в Британском музее, Лувре, во Флоренции, Дрездене и т.д. Происходят они, главным образом, из этрусских гробниц. Но кто их производил и расписывал? Афиняне ли или туземные гончары и художники? Особую группу среди этих ваз составляют вазы с подписями художников вроде известной «вазы Франсуа» (названной так по имени открывшего ее археолога), которая представляет собою большой сосуд для смешивания жидкостей, сверху до низу покрытый изображениями мифологического содержания, и на которой значатся имена формовавшего ее гончара Эрготима и живописца Клития. Клейн, внимательно изучавший эти вазы, нашел на вазах этого рода более сорока различных подписей, при чем наиболее обильно представлены (около 80) вазы Никосфена, эти вазы с подписями, по его словам, принадлежат почти исключительно афинским мастерам и художникам.
С конца VI ст. появляются краснофигурные рисунки, вместе с которыми живопись на вазах достигает высокого развития. Красные фигуры первоначально появляются лишь на внешнем рисунке ваз, позже и на внутренних рисунках, изображаются отдельные фигуры, движения которых приспособлены к круглой или изогнутой поверхности. «В одном месте – говорит Клейн – несут, поднимают, ползают, бегают, приседают, пляшут, прыгают; в другом происходит стрельба и метание, работа долотом И резцом, черпание воды, занятие музыкой, и все это только для того, чтобы оправдать те изгибы человеческого тела, которых как бы требует дно чаши». Из художников V ст., по мнению Райэ и Колиньона, большинство являются также афинянами. Появляются даже вазы с белым фоном, белые лекифы, цилиндрической формы, и их приписывают афинянам.
Но есть указания и на то, что все эти нововведения и достижения в области вазовой живописи вызывали прогресс и в других местностях. Афины давали направление, они являлись законодательницей мод, за ними следовали мастера и художники других государств, произведениями которых и могли быть многие из найденных в различных частях Греции и за пределами ее сосудов.
Вообще говоря, производство росписных сосудов, амфор, кратеров, кубков и всяких иных представляло собой в древнем мире едва ли не наиболее широко распространенную отрасль промышленности, которую мы находим везде и повсюду, не только в Афинах и Коринфе, но и на Крите, в Тера, Демосе, Евбее, Мелосе, Родосе, Спарте, Кирене, Беотии, Фокиде, Фессалии и т.д. В гробницах найдено несколько десятков тысяч ваз, не считая черепков от сосудов, а также статуй и иных керамических изделий. Исследователи, изучавшие надписи на найденных в различных местах вазах, приходят, на основании филологических данных, к тому выводу, что они произведены в различных местностях. Если мы возьмем одни только вазы с разрисованными надписями, игнорируя все прочие, на которых надписи вырезаны или выдавлены (выдавленные надписи имеются на вазах, произведенных в Фасосе, Книдосе, Родосе, Паросе и Ольбии), то и тогда окажется, что выделка и разрисовка этой группы ваз имела место, помимо Афин и Коринфа, в Аргосе, Кирене, Беотии, Сикионе, Халкиде, в ионийских колониях Малой Азии, с IV ст. и в Южной Италии.
Характерно при этом то обстоятельство, что огромное большинство ваз найдено в Италии и Сицилии. Из тех ваз, производство которых приписывают Аттике, в различных коллекциях 70 и более проц. приходятся на Италию, тогда как в Аттике их почти не обнаружено. Если иметь в виду, что вазы изготовлялись и в самой Италии и что те же стили распространялись везде и повсюду, то не может не возникать сомнения, действительно ли найденные в Италии вазы аттического, а не местного происхождения. На эту мысль наводит и то обстоятельство, что белые лекифы, которые обнаружены в одной только Аттике и ближайших островах Саламисе и Эгине, но совершенно отсутствуют в Италии, отличаются совершенно иным стилем, чем прочие, приписываемые также Аттике; в противоположность последним, изобилующим богатством мотивов и нередко вычурностью, лекифы замечательны своей простотой и тем, что они в течение нескольких столетий сохраняют ту же технику и отделку. Между тем, если бы экспорт афинских ваз в Италию производился в широких размерах, то было бы непонятно, почему эти прекрасные вазы с рисунками на белом фоне совсем не попадали туда.
Такое же постоянство форм характерно и для другой группы ваз – чернофигурных с изображением Афины Паллады, несомненно аттического происхождения. Это амфоры, раздававшиеся (наполненные маслом) в качестве призов победителям на панатенейских состязаниях. Они в огромнейшем количестве распространялись по всему миру - из надписей видно, что во время одного лишь состязания раздавалось до тысячи штук. Неудивительно при таких условиях, что везде и повсюду найдено столько ваз, – они составляют, по видимому, лишь небольшую часть всех, вывезенных из Аттики. Но при этом нужно иметь в виду, что торговля тут не при чем - победители их брали с собой, но никакого экспорта ими не производилось.
Бюхер, вообще, указывает на то, что в распространении всякого рода промышленных изделий древней Греции состязания и раздача на них призов имели огромное значение. В одних случаях победители получали медные сосуды, в других толстые шерстяные ткани, тут наполненные вином серебряные кувшины, там треножники, щиты -или вазы. Игры, ведь, производились везде и повсюду и каждая местность давала победителям свои наиболее ценные произведения и этим путем они легко приобретали известность, о которой и трактуется в приводимых нами случаях. В особенности мы узнаем об этом из Пиндара, воспевающего победителей в состязаниях. Между тем, мы склонны все это приписывать торговле, говорить об экспорте промышленных изделий.
В частности, относительно действительно происходившего в целях товарообмена экспорта промышленных изделий из Аттики, мы не имеем никаких прямых доказательств; упоминается, «правда о произведениях последней, отличающихся своеобразной формой и качеством, каковы медовые пряники и благовонные масла, кубки и панцири, фигуры из глины, обувь; кто путешествуя попадал в Афины, мог такого рода вещи привезти в подарок своим друзьям. Иностранец мог в Афинах легко спустить деньги, не хуже, чем в настоящее время в Париже или в Ницце. Но чтобы этими товарами производился сколько-нибудь значительный экспорт, самими ли производителями или через особых торговцев, этого нигде не заметно». Бюхер обращает внимание и на другое обстоятельство. Для возможности правильного экспорта промышленных изделий необходимы мирные условия, которые бы обеспечивали ему постоянство и непрерывность. Но как редко Афины в V и IV ст. могли пользоваться миром; ведь вечно происходили войны и войны. Мало того, греческие авторы, в особенности Фукидид и Ксенофонт, сообщают о многочисленных народных собраниях, имевших место по поводу войны и мира, воспроизводят произносимые на них речи, но нигде ни в них, ни в речах эпохи Демосфена нет ни намека на интересы афинской крупной промышленности в области экспорта, ни в одном из условий мирных договоров не встречается постановлений, гарантирующих внешний рынок промышленности. О бедствиях, переживаемых сельским хозяйством во время войны, мы много слышим - война уничтожает урожай, поля не засеяны, запасы разграблены. Мир нужен и ремесленнику, производящему мотыги, косы, горшки. Но о восстановлении прерванного войной экспорта и коммерческой жизни, об оживлении крупной промышленности, о возобновлении работы на фабриках и заводах, – обо всем этом нет ни слова.
Большее значение придает вывозу промышленных изделий Гювелен. Однако, говоря об экспорте фабрикатов в Греции вообще (а не в одних только Афинах), он находит в сущности всего три отрасли промышленности, изделия которых являлись предметом, вывоза – шерстяную, металлическую и гончарную. Но и тут он вынужден сделать ряд оговорок и ограничений. Производство массовых гончарных изделий, простых, дешевых сосудов, было настолько распространено повсюду, что потребности в привозе их из других местностей не могло ощущаться. Речь может идти лишь о вывозе произведений искусства, художественной промышленности; из Коринфа они распространялись вплоть до Италии, Карфагена и Крыма; афинские керамические изделия доходили чрез посредство финикиян до Эфиопии, вывозились сосуды также из Самоса. Среди изделий из металлов имели значение различные виды оружия в качестве объектов торговли, тогда как прочие металлические предметы мало экспортировались. Наконец, развита была торговля шерстяными изделиями, среди которых первое место отводится милетским тканям). Однако, – как мы видели выше - значительность экспорта этих тканей и в особенности наличность торговли ими доказана также мало, как в отношении расписных ваз и металлических изделий; частью все эти предметы производились на месте, а не импортировались из других мест, частью распространялись – именно вазы и оружие – победителями на Состязаниях, получившими их в качестве призов, частью доставлялись на рынки самими же производителями, – хотя, конечно, не исключено участие в их сбыте и профессиональных торговцев. Но, во всяком случае, роли и значения последних в' сбыте промышленных изделий не следует преувеличивать.
Другие современные авторы идут, однако, еще гораздо дальше. Исходя из экспорта промышленных изделий из Аттики, они говорят об афинских фабриках, не сомневаются в существовании в Афинах крупных предприятий. В Афинах –говорит Бласс -была масса самых разнообразных фабрик). Со всех сторон – читаем у Райе и Колиньона – возникали фабрики мебели, оружия, материй, в особенности же гончарных изделий. Афины стали и оставались уже с тех пор промышленным центром). Брейзиг, указывая на то, что после первых освободительных войн с персами обнаружилось большое оживление в хозяйственной жизни, прибавляет, что появляются фабрики, которые, хотя и не могут меряться с современными промышленными предприятиями, но все же, имея 20–30 рабочих, выходят далеко за пределы господствовавшего ранее мелкого производства). Наиболее подробно останавливается на этом вопросе Белох, причем он уже говорит не об одних только Афинах, но о Греции вообще. Со времени Пелопонесской войны – объясняет он – Греция все более и более превращается в промышленную страну. Мелкий ремесленник, работающий единолично или при содействии немногих подмастерьев, постепенно уступает место крупному производству, покоящемуся на рабском труде. К концу Пелопонесской войны в Афинах имелись фабрики, в которых работало до 120 человек, хотя и предприятия с 20–30 рабочими считались уже значительными. Развитие крупной промышленности в Греции – говорит Белох в другом месте – которое началось с VII и VI ст., завершилось в V ст., и теперь мы в состоянии установить это явление на основании прямых данных. Больше всего материала мы имеем, конечно, для Афин. Разбогатевших промышленников мы находим там уже в половине V ст., напр., отца известного демагога Клеона, Клеайнета; ему, несомненно, уже принадлежала кожевенная и башмачная фабрика, которую впоследствии продолжал вести Сын его. Показателем того возрастающего общественного значения, которое приобретают промышленники, является – по мнению Белоха – тот факт, что люди этого сословия в эпоху Пелопонесской войны занимают высокое положение; примером является кроме Клеона Анит, который также разбогател, благодаря кожевенному производству, фабрикант ламп Гипербол и другие. Правда, поговорка гласит, что у ремесла золотое дно, но, производя его в небольших размерах, не разбогатеешь; следовательно, мы должны предполагать, что кожевенные предприятия Клеона и Анита были крупных размеров. Такова должна была быть и фабрика флейт, которую имел отец Исократа, Феодор, ибо и он в состоянии был занимать сопряженные с большими расходами почетные должности, так наз. литургии. Впрочем, о размерах этих предприятий мы не имеем конкретных данных»).
Последняя прибавка характерна. Именно, данных о крупных предприятиях нет и их в сильной степени заменяет у Белоха фантазия. В самом деле, какое значение могут иметь разговоры о крупном производстве в Греции вообще, когда наибольшая часть ее отличалась чисто земледельческим характером и производство промышленных изделий не выходило за пределы домашнего хозяйства? Это совершенно недопустимое обобщение данных, относящихся к одним лишь Афинам. Мало того, даже из этого, якобы фактического, материала об афинских фабриках, приводимого Белохом, можно усмотреть, насколько его заключения построены на песке. Таково совершенно произвольное утверждение, что не только Клеон, но уже его отец владел кожевенной фабрикой; столь же бездоказательно заявление, что и Клеон и Анит и Гипербол и отец Исократа обладали крупными предприятиями, фабриками, так как иначе они не могли бы разбогатеть. Никаких сведений о размерах их предприятий у нас нет, все же прочие данные свидетельствуют как раз об обратном. Упомянутый продавец ламп Гипербол фигурирует у Аристофана в качестве коробейника, развозящего свои лампы на лодке, Анит, как нам известно из Ксенофонта, не только сам выделывал кожи, но и обучил этому промыслу своего сына («воспитывал его за кожами»). Относительно отца Исократа мы знаем, что он имел умеренное состояние и рабы его изготовляли флейты и другие музыкальные инструменты, и этим он существовал – о крупном производстве в этой отрасли менее всего приходится думать. Наконец, из того факта, что изображенный Аристофаном Клеон был сыном Клеайнета, вовсе не следует, что отец его был тот самый Клеайнет, на которого в 467 г. было возложено устройство хорегии, как утверждает Белох. Между тем, путем такого отождествления и исходя из того, что к исполнению таких почетных обязанностей привлекались только состоятельные лица, Белох решил, что Клеон не мог быть простым кожевником, а, несомненно, имел кожевенную или сапожную фабрику, унаследованную от отца – получились разбогатевшие афинские промышленники. Между тем, сам Белох признает, что Клеон был человек мало образованный и грубый, о том же, что он получил от отца крупное наследство, нигде не сказано, напротив, его упрекали в том, что он разбогател иным путем – посредством хищений, которые он имел возможность производить благодаря занимаемым им должностям. У Аристофана он изображен в качестве простого кожевника, который «продавал населению кожи павших животных, с виду толстые и отделанные, но на другой день совершенно расползавшиеся».
Не лучше обстоит дело и с теми крупными предприятиями, насчитывавшими до 120 рабочих, о которых упоминает Белох. Речь идет об одном единственном случае – о «фабрике», которой; владел оратор Лисий вместе с братом Полемархом и которая, якобы, помещалась в его доме, находившемся в Пирее, когда их имущество было конфисковано тридцатью тиранами в 403 году. В речи Лисия, которая является единственным источником в данном случае, говорится, что посланные тиранами лица, захватив Лисия в его доме, отправились и в мастерскую и переписали рабов; а в другом месте переписано конфискованное тиранами имущество, в том числе 700 щитов и 120 рабов). Из этого был сделан тот вывод, что имелась фабрика щитов со 120 рабами. Но помимо того, что говорится лишь о мастерской, но нигде не сказано, имела ли она постоянный или временный характер, так что она могла быть, создана специально с целью свержения олигархии, противником, которой был Лисий (отсюда вражда к нему тиранов), – еще важнее то обстоятельство, что упомянуто лишь о потере им 120 рабов, но нигде не сказано, что все они работали в предприятии и сколько из них там находилось. Оба брата были богатые люди, вели хозяйство отдельно, жили на широкую ногу, так что значительная часть этих рабов могла составлять их слуг и занятых для нужд, дома работников.
Что же остается после всего этого? «Фабрик» или, точнее, мануфактур, во всяком случае, никаких, а лишь небольшие промышленные заведения. Из них наиболее значительны оставленные Демосфену в наследство мастерские (о чем он упоминает в своей речи против Афоба). В одной выделывались ножи, в другой кровати. Они насчитывали 32 или 33 раба (первая) и 20 рабов (вторая). Отсюда взялось утверждение и Брейзига и Белоха, что «фабрики» в 20–30 рабов не составляли редкости. Однако, и это неправильно, ибо все другие предприятия были меньше. Эсхин упоминает о сапожной мастерской отца Тимарха, в которой работало 9 или 10 рабов; каждый из них вырабатывал ему ежедневно 2 обола, а старший мастер-3, получается в год около 600 обол или 1/6 таланта. Но расточительный сын вместе с прочим имуществом быстро спустил и этих рабов. Эсхин утверждал, что ни одного не осталось и предлагал Тимарху в опровержение этого их представить. Больше было, по видимому, заведение по изготовлению щитов, которое Аполлодор унаследовал от своего отца Пасиона, ибо оно было сдано в аренду за талант в год, тогда как вторая мастерская Демосфена приносила ему вдвое меньше дохода. Упоминается и о других мастерских, в которых пользовались трудом рабов. Так, напр., Леократ «приобрел медников», Софилл, отец Софокла, «рабов-кузнецов и плотников», Феодор, отец Исократа, «рабов, выделывающих флейты», Филоктемон получил в наследство рабов – ремесленников. Однако, о размерах этих мастерских у нас нет сведений.
Небольших мастерских, пользовавшихся рабским трудом, было, несомненно, в Афинах значительное количество. Рабов сдавали в наймы, как мы видели из Теофраста. Из дельфийских надписей об отпущенных на волю можно усмотреть, что среди них встречаются такие, которые занимались изготовлением промышленных изделий – сукновалы, кожевники. Получив свободу, они продолжают свой промысел, доставляя доход прежнему господину, причем, однако же, часть его поступает в пользу самого раба, или же они работают за собственный счет, уплачивая господину определенный оброк. Вольноотпущенник Сотерихос, напр., признается собственником всего, чем он владеет и что он произведет, и вносит лишь известную сумму господину. В другом случае Сосий при отпуске его на волю обязуется выучиться ремеслу валяльщика и заниматься им в интересах своего господина.
Мелкие предприятия являлись господствующей формой производства и в горном деле. Рассматривая подготовительные механические процессы, производимые в рудниках Лавриона в области добываемого там свинца, Ардалион приходит к следующим выводам: «Наиболее типичным предприятием, распространенным во всем Лаврионе, является состоящее из одной цистерны и двух помещений для промывания металла. Я представляю себе, что таков был состав обычной мастерской, ergasterion'a каждого концессионера. Правда, предприятия были неодинаковых размеров. Некоторые из них состояли из 6–7 помещений для промывания и 3 цистерн. Можно найти иногда следы стен, которые их разделяли. Но в общем получается впечатление, что эти крупные предприятия создавались путем соединения большего числа мелких мастерских, из которых каждая была независима от прочих, обладала собственными средствами и принадлежала особому владельцу. Нет обширных концентрированных единиц, находящихся под руководством того же хозяина и обрабатывающих в крупных размерах большое количество минералов; чувствуется, что промышленник древнего мира оставался почти всегда мелким промышленником».
В другом месте у того же автора при выяснении порядка отвода горнопромышленникам земель читаем: «По общему правилу границы отводимых участков недр соответствуют границам земли на поверхности -установление границ относится к последним. При таких условиях надо думать, что участки недр были весьма различных размеров, подобно тому, как и земли, в которых они находились; имелись и большие и незначительной величины. Благодаря этому, и лица, не отличавшиеся состоятельностью, наравне с богатыми людьми, могли брать их в аренду сообразно своим средствам. Этим объясняется как чванство колбасника у Аристофана, который намерен приобрести концессию на свои небольшие сбережения, так и те крупные барыши, которые Эпикрат извлекал из отведенного ему района. Многочисленность работ, производимых в древности, количество колодцев, густая сеть галерей, все это заставляет предполагать, что территория, на которой добывались минералы, была разбита между большим числом лиц и концессии были весьма раздроблены; вследствие этого, масса частных лиц самого разнообразного положения могли в равной мере участвовать в эксплуатации Лавриона».
Таким образом, рабы, несомненно, составляли важную рабочую силу в промышленности, работая в мастерских в качестве наемных рабочих или открывая их за счет своего господина или даже за собственный счет. Но высказываемое обычно предположение о том, что на рабочей силе рабов покоилась крупная промышленность
Греции или, точнее, Афин, не подтверждается источниками по той простой причине, что, именно, наличности этой крупной промышленности мы установить не можем. А при таких условиях в значительной мере отпадает и спорный вопрос о том, чем обусловливалось то предпочтение, которое отдавалось рабам перед свободным трудом в промышленности. Раз о существовании крупных предприятий говорить нельзя, то все сводится к использованию владельцем рабов рабочей силы последних для промышленных целей одним из трех способов: или устраивая собственную мастерскую или предоставляя им устраивать таковую (с уплатой оброка) или, наконец, отдавая рабов внаймы другим лицам.
Такой вывод вполне гармонирует с высказанным нами выше предположением, что число рабов в Афинах, вообще, не могло быть велико. В самом деле, если бы мы прибавили сколько-нибудь значительную цифру рабов к предполагаемой (также недостаточно достоверной, но все же более правдоподобной) цифре свободного населения, мы получили бы число последнего, которое противоречило бы как тому количеству хлеба, которое Аттика производила и привозила из других мест, так и размерам территории и едва ли значительной густоте населения.
Отпадает и предположение о вытеснении рабским трудом труда свободного, о пауперизации мелких самостоятельных, ремесленников. Даже поскольку существовали более значительные мастерские, они никаких преимуществ перед мелкими не имели – техника и организация производства была в обоих случаях одинаково примитивна. Рабский труд был, правда, безвозмездный, но ведь и раб чего-нибудь да стоил: – «я за тебя заплатила деньги», – говорит Битинна в мимиамбе Геронда. Труд же раба был, по видимому, менее производителен, чем свободного человека.

Раб нерадив, не принудь господин повелением строгим
К делу его, за работу сам не возьмется охотой.

У греческих авторов нигде не упоминается о конкуренции крупных предприятий с ремеслом, рабского труда со свободным, одних областей с другими; отсутствует даже самое понятие конкуренции. Вопрос о положении ремесленников не затрагивается ни в одной из комедий, ни в одной из судебных речей, не служит предметом обсуждения на народном собрании, а между тем последнее - как мы видели - состояло главным образом из ремесленников. Неужели оно бы совершенно не коснулось судьбы их, убивавшего их рабского труда, если бы последнее действительно имело место?.
Но если таким образом Афины не обладали крупной промышленностью, работающей для экспорта, то возникает вопрос, чем же уплачивали они, вообще, за тот хлеб, который привозился в Аттику в значительных размерах и без которого она не могла существовать? Чем покрывался этот привоз? Ответ на это дается в сочинении «О доходах города Афин». «Я хочу доказать - говорит автор, – что Афины в морском отношении город самый приятный и самый выгодный. Прежде всего он обладает самыми лучшими и наиболее безопасными гаванями, в которых можно останавливаться во время бури. Затем в большей части городов необходимо суда нагружать новыми товарами, ибо их монета не имеет обращения в других местах. В Афинах же можно выменять всякого рода полезные предметы. Но если торговец не желает нагружать свой корабль товарами, он может взять вместо них серебро (деньги), прекрасный груз, так как где бы он его ни продал, везде он выручит больше, чем истратил».
Афины, следовательно, не нуждаются в вывозе, они могут платить за полученные товары своей, высоко ценимой серебряной монетой, чеканенной из добываемого в рудниках Лавриона серебра. На это указывает и Бюксеншютц, говоря, что обширному привозу Афины могли противопоставить вывоз лишь немногих произведений почвы - оливкового масла, смоквы, меда, едва ли шерсти, затем гончарных изделий. «Составляли ли изделия из металлов, среди которых латы как будто пользовались известной славой, и ткани существенный объект вывоза, при наличности лишь немногих сведений об этом, невозможно утверждать с сколько-нибудь значительной уверенностью; и торговля галантереей, благовониями и т.п. едва ли достигала больших размеров». Вследствие этого соотношение между привозом и вывозом оказалось бы для Афин довольно неблагоприятным, если бы страна не получала больших доходов как от союзников, так и от посещавших город в большом количестве иностранцев и не извлекала бы высокой прибыли от товаров, привозимых в Афины со всех концов и предназначенных для различных местностей Греции. Афины в эпоху их расцвета являлись центром тогдашнего мира и не преувеличено заявление авторов того времени, что в Пирее можно получить товары всех стран легче и дешевле, чем где бы то ни было.
Как относились греки к физическому труду, в частности к труду промышленному? Долго господствовал взгляд, согласно которому это отношение было отрицательным; труд ремесленника, в значительной мере и торговца (кроме, впрочем, крупного коммерсанта с большим капиталом) находился в презрении, достойным же свободного человека считалось лишь занятие государственными делами, для чего необходим досуг, свобода от забот о насущных потребностях, возможность обойтись без оплачиваемого труда, выполняемого для других. В последнее время эта точка зрения сменилась другой, не решающейся присоединиться к столь решительному выводу и признающей, что вопрос гораздо сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Данные оказываются далеко не однородными, и в то время, как из одних вытекает отрицательное отношение ко всякому физическому труду и ко всякой деятельности ради заработка, в других случаях, напротив, не проводится различия между гражданами в зависимости от характера их заработка и их социального положения. Из создающегося таким образом противоречия современные авторы пытаются выйти различным путем. Для одних все сводится к разнице в образе правления: аристократия придерживается одной, демократия противоположной точки зрения. Другие противопоставляют отношение философов с их высокой оценкой одной лишь умственной деятельности гласу народа, отнюдь не презиравшему физического труда и его представителей. Есть и такие, которые стараются провести известную градацию в оценках труда, в зависимости от того, идет ли речь о бедном ремесленнике или владельце крупного предприятия, об оптовой или розничной торговле, при чем известное предубеждение к городскому труду, которое-этого и они не отрицают - обнаруживается и среди масс населения, они выводят из факта преобладания деревенских жителей, высоко ставящих только свой крестьянский труд, на земле, на вольном воздухе.
Как бы то не было, не подлежит сомнению, что мы имеем перед собою весьма разнообразные взгляды и устранить противоречие между ними невозможно ни ссылкой на характер государственного строя, ни утверждением, что нельзя принимать мнения немногих больших умов за выражения взглядов и чувств масс населения. В Афинах господствовал демократический образ правления, которому подобает ценить всякий труд, какого рода бы он ни был, и отрицательно относиться только к безделию; но если мы возьмем отношение населения - отнюдь не только людей науки, – то увидим, что они далеко не всегда этому соответствуют. Так что и при такой конструкции гармонии не получается.
К эпохе Солона, т.е. к древнейшим (незапамятным) временам афиняне относили такие постановления, как то, что «сын не обязан содержать отца, если последний не обучил его какому-либо ремеслу», как «предоставление права возбуждать иск об оскорблении против того, кто на рынке упрекал кого-либо из граждан или гражданок за их занятие». По поводу Солона же Плутарх говорит, что он «направил жителей на занятие ремеслами» и «признал последние почетными», ему же или Писистрату приписывается «закон против безделия»: всякий мог возбудить преследование против такого человека. Наконец, по словам Эсхина, «законодатель... не лишал права выступать в народном собрании... и того, кто занимался каким-либо промыслом, зарабатывая себе необходимое пропитание»).
Фукидид, противопоставляя афинян другим греческим племенам, влагает в уста Периклу (в его надгробной речи) слова: признавать свою бедность не является у нас позором, но позорно не делать ничего для устранения ее. Одни и те же люди занимаются у нас одновременно и своими частными и государственными делами; люди, занимающиеся промыслами, нередко имеют ясное представление о государственных делах. Следовательно, по словам Фукидида, вовсе нет надобности для этого быть свободным от всяких занятий человеком. Это подтверждается дальнейшими словами: мы признаем того, кто никакими делами не занимается, не любящим свободу человеком, а человеком бесполезным.
У Плутарха тот же Перикл заявляете «Те, кто не носит оружия и вынуждены жить своими руками, получают часть государственных доходов; но то, что им дается, не есть вознаграждение за безделье. Ими пользуются при постройке больших зданий или они находят себе занятие в искусствах всякого рода». Он перечисляет далее всевозможные закупаемые государством материалы и многообразные виды промыслов и прибавляет: и вокруг всякого предпринимателя, подобно тому, как вокруг командующего армией, группируются поденные и наемные рабочие, которые являются как бы инструментом, применяемым по его распоряжению.
Где же тут презрение к труду? Не является ли все приведенное, напротив, полным признанием его необходимости и полезности.
Мало того, ремесленники не только имели право - как мы видели - участвовать в народном собрании, но они составляли- как видно из Ксенофонта – большинство народного собрания: валяльщики, сапожники, плотники, кузнецы, крестьяне, торговцы – вот из кого состоит оно. В демократиях, по словам Платона, эти люди физического труда образуют наибольшую и наиболее влиятельную часть народного собрания. Кожевники, горшечники, сукновалы, принося жертвы богам, не скрывают при этом своей профессии, сапожники и кузнецы изображены на надгробных барельефах в героических позах с орудиями своего промысла. Наконец, Гефест и Афина считались покровителями демиургов (ремесленников).
Это общее столь благоприятное для физического труда впечатление не изменяется и под влиянием презрительного отношения к отдельным промыслам, как, например, производящему ароматические вещества, кожевенному, или занятию мясника. Аристофан высмеивает кожевника Клеона, ламповщика, колбасника. Хуже уже то обстоятельство, что он ставит в упрек Еврипиду, что его мать продавала на рынке овощи-это, очевидно, считалось занятием недостойным афинского гражданина. Что такое утверждение являлось обидным для знаменитого трагика, видно из речи Демосфена в процессе Евкситея с Евбулидом. Последний утверждает, что мать Евкситея торговала лентами. Евкситей признавал это, но оправдывался тем, что семья его матери находилась в тяжелом материальном положении и другого исхода не было. «Если бы – говорит он – мы были богаты, нам не было бы надобности ни продавать ленты, ни искать других источников пропитания». И далее он прибавляет: «Мы видим часто свободных людей, вынужденных бедностью заниматься низменными работами. Их нужно сожалеть, афиняне, а не упрекать. Я знаю, что много афинянок по причине несчастно сложившихся обстоятельств нанималось в качестве кормилиц или работать на виноградниках, и многие из них находились в бедности, а теперь разбогатели»
Весь процесс возник из-за того, что Евкситей исключен был из списков афинских граждан на основании того, что его мать не была, якобы, афинянкой. Ему и приходится доказывать, что, хотя Мать его и была торговкой, но все же не была ни иностранкой, ни несвободного происхождения. Таким образом, получается впечатление, что свободные афиняне не могут заниматься продажей лент, наниматься в качестве кормилицы или работать на винограднике, очевидно, вообще, плохо оплачиваемым физическим трудом; деятельность такого рода, по видимому, выполнялась рабами и метеками. К такому выводу мы должны неминуемо придти на основании этой речи Демосфена. В действительности, несомненно, и полноправные граждане нередко вынуждены были браться за такого рода профессии, но это считалось несоответствующим их достоинству и им грозило вчинение иска в неправильном присвоении себе прав афинского гражданина. Надо думать, что большинство ремесленников и мелких торговцев (см. выше) состояло из рабов и метеков, что граждане по общему правилу избегали этого рода занятий.
Что- же признавалось достойным афинянина? «Ты прав- сказал Сократ-занятие известными ремеслами является делом низким и они справедливо уважением не пользуются, разрушая тело работающего... а если наносится ущерб телу, то от этого страдает и душа». В другом месте, впрочем, тот же Сократ говорит, что лучшие и наиболее, любимые богами люди те, которые в области земледелия хорошо выполняют обязанности земледельца, во врачебном искусстве-обязанности врача, в политической жизни обязанности граждан; если же человек ни в чем не проявляет своей деятельности, то он ни на что не годится и не угоден богам. Казалось бы, из этого вытекает прямо противоположный приведенному взгляд - достойна уважения всякого рода деятельность, если только человек свое дело знает и надлежащим образом выполняет. У того же Ксенофонта Сократ упрекает Аристарха в том, что у него полон дом родственниц и им всем все же приходится весьма плохо, ибо они никаким трудом не занимаются. Аристарх слушается совета Сократа, покупает шерсть и раздает ее для работы своим родственницам. Но тогда последние, занимаясь полезным трудом, стали упрекать его самого в том, что он один даром хлеб есть. Аристарх снова явился к Сократу и стал ему жаловаться. Последний посоветовал ему рассказать этим родственницам басню о собаке, которая на жалобы других животных, что хозяин ее кормит тем же, что сам ест, хотя она не доставляет ему ни шерсти, ни ягнят, ни сыра, отвечает: разумеется, так и должно быть, ибо я вас охраняю и, благодаря мне, вас люди не крадут и волки не уничтожают). Таким образом роль Аристарха сводится к функциям сторожевой собаки, никакой другой действительно полезной работой он не занимается и Сократ это, по видимому, одобряет.
Если, таким образом, взгляды Сократа, как и самого Ксенофонта – и те и другие здесь смешаны-не выступают в данном случае с достаточной определенностью, то у Платона прямо читаем, что ремесла и ручные работы не должны вызывать отрицательного отношения, тогда как в другом месте он говорит, что ни один гражданин не должен заниматься ремеслами. Добродетель человека заключается в его способности заниматься политической деятельностью. Но наиболее резко высказывается в этом смысле Аристотель. «Идеальное государство не дает ремесленнику гражданских прав; а если и ремесленник – гражданин, то нужно признать, что та гражданская добродетель, которая состоит в способности властвовать и подчиняться, подходит не ко всем свободнорожденным, но только к тем, кто избавлен от работ, необходимых для насущного пропитания. Исполняющие подобного рода работы для одного лица -рабы, на общее пользование- ремесленники и поденщики». «Так как все занятия людей разделяются на такие, которые приличны для свободнорожденных людей, и на такие, которые свойственны несвободным, то, очевидно, из первого рода занятий должно участвовать лишь в тех., которые не обратят человека, занимающегося ими, в ремесленника. Ремесленными же нужно считать такие занятия, такие искусства и такие предметы обучения, которые делают физические, психические и интеллектуальные силы людей непригодными для применения их к добродетели и для связанной с нею деятельности».
Таким образом, ремесленный труд несовместим с «запросами, предъявляемыми добродетелью». Для осуществления последней пригодны только два образа жизни – «образ жизни политического деятеля и образ жизни философа». «Даже те, кто согласны в том, что всего более предпочтительна жизнь, согласная с требованиями добродетели, колеблются, чему отдать предпочтение: политической ли жизни и практически деятельной, или такой жизни, которая свободна от всякой внешней деятельности, напр., той созерцательной жизни, которая некоторыми только и считается жизнью, достойной философа».
Мы имеем основания предполагать, что во взглядах на физический труд произошла постепенно перемена. В древнейшую эпоху физический труд считался достойным царей и даже богов. Одиссей и отец его Лаерт, сыновья Приама, царская дочь Навсикая – все они, как мы видели, работают, работает и Гефест и Посидон. Несвободных работников еще немного, свободные же демиурги пользуются почетом – певцы, врачеватели, жрецы, ремесленники разного рода, плотники, кузнецы, – все они вызывают к себе уважение, ибо они знают и умеют то, что другим неизвестно. К древнейшей эпохе относятся, по видимому, и приведенные выше взгляды на физический труд (приписываемые Солону, Писистрату и т.д.), признающие его необходимость и полезность.
Но постепенно точка зрения изменяется. Уже Гесиод вынужден наставлять Персея на путь истинный - работай, избегай безделья. «Позорен не труд, а позорно безделье».

Тот и богам ненавистен и нам, кто от дела летая,
Трутням подобный, живет куцехвостым, что в праздности вечной
Трудолюбивых питаются пчел неустанной работой.
Труд тебя ставит владельцем овец и иного достатка,
Труд добывает тебе и богов неуклонную милость.

Из этой необходимости превозносить труд можно заключить, что, очевидно, были уже и люди иного образа мыслей, которые предпочитали жизнь «трутней куцехвостых». А у Геродота уже читаем: фракийцы, скифы, персы, мидяне, т.е. почти все варвары, меньше ценят тех граждан и их потомков, которые занимаются ремеслами, напротив, высоко ставят тех, которым совершенно чужд ручной труд и которые заняты только военным делом. Это – прибавляет он – заимствовано всеми эллинами, более всего лакедемонянами, наименее отрицательно относятся к людям ручного труда в Коринфе. Для афинян он не делает исключения, они войдут скорее в группу лакедемонян, чем в категорию коринфян – ремесло у них низко ценится, в противоположность военному делу.
И этому соответствовало законодательство. «В некоторых государствах – сообщает Ксенофонт – в особенности в тех, которые счастливы в военных предприятиях, никому из граждан не дозволено заниматься ремесленными работами»). Это относится главным образом к Лакедемонии, но также и к другим областям.
Могла ли при таких условиях в Греции развиваться промышленность? Такое законодательство и такие взгляды среди населения и среди людей науки - хотя, конечно, мнения массы населения и философов далеко не вполне совпадали-могли ли они способствовать созданию в Греции хотя бы крепкого ремесла, мы не говорим уже о крупной промышленности? Ведь всякая работа ради заработка, ради дохода, работа для других, всякое общение с рынком, – все это противоречило гражданской добродетели. Доходит же Плутарх до следующих слов: найдем ли мы хорошо воспитанного молодого человека, который, увидев статую Зевса, пожелал бы быть Фидием, или, увидев статую Юноны, захотел бы стать Поликлетом, или кто мечтал бы стать Анакреоном, Филемоном,
Архилохом, будучи в восторге от их поэзии?. Дальше этого уже трудно идти. Едва ли мы можем найти какую-либо другую эпоху, когда наиболее выдающиеся люди, аристократы ума, подобным образом относились бы к труду, как физическому, так и умственному. И не трудно понять, как это должно было отражаться на хозяйственной жизни.
Аристотель упоминает о Фивах, где тот, кто в течение десяти лет занимался рыночной торговлей, не имел права занимать государственные должности, об Эпидамне, где ремесленники являлись государственными рабами, о Феспиях, где считалось позорным заниматься ремесленным или сельскохозяйственным трудом. И в тесной связи с этим находится, по видимому, приведенное выше другое сообщение Аристотеля: «в древние времена в некоторых государствах рабы и иноземцы составляли класс ремесленников, почему и в настоящее время этот класс состоит большею частью из рабов и иноземцев». И Платон относит к одному и тому же классу «ремесленников и вообще иноземцев». Если уже на основании приведенной речи Демосфена у нас не мог не получиться вывод, что ремесло находилось в руках рабов и метеков, то оно еще более подтверждается словами Платона и Аристотеля.
Хозяйство, построенное на труде рабов и ремесленников-иностранцев, не могло выработать иной идеологии, как презрения к труду - полноправные граждане им фактически мало занимались. Но, с другой стороны, во многих городах существовали, на ряду с рабами и метеками, работавшими в промышленности, и полноправные граждане-ремесленники. Отсюда колебания во взглядах на труд, стремление во многих случаях добиться его признания.
Для философов во всяком случае идеалом являлось безделье. Праздность – родная сестра свободы, – цитирует Диоген Лаертий слова Сократа. Выше всех стоит тот, кто вырос в состоянии свободы и праздности – говорит Платон. Граждане должны быть свободны от забот о предметах первой необходимости - читаем у Аристотеля. Анаксагор утверждал, что цель жизни - созерцание ее и получающаяся в результате созерцания этого свобода. По словам Плутарха, Фалес заявлял, что лучшим является тот дом, где господин имеет возможность наиболее широко осуществлять идеал праздности. Согласно Исократу, государственными делами могут заниматься только те, кто живет в праздности и в состоянии вести соответствующий образ жизни. Словом, одна и та же мысль о праздности повторяется: во всевозможных вариантах. Это та цель, которую – как мы видели – осуществляет Аристарх у Ксенофонта и которую осуществляла афинская золотая молодежь, околачивавшаяся на рынке и в близлежащих лавках брадобреев, парфюмеров, в гимназиях, в стоях. Занятий у них не было, о пропитании им думать не приходилось.
И спросим опять-таки: могла ли при таких условиях развиваться хозяйственная жизнь Греции, когда идеалом провозглашались безделье и праздность? Находилось ли последнее в связи с жарким, знойным климатом страны, создававшим свойственное Востоку сонливое состояние и прогонявшим мысль о труде; вытекало ли оно из мысли о невозможности соединять физический труд со столь высоко ценимой греком политической деятельностью- – «государственная жизнь только и есть удел мужа» (Аристотель), «добродетель мужа заключается в способности заниматься политическою деятельностью» (Платон), – во всяком случае мы не можем не усмотреть в таком отношении лучших умов к труду отсталости в хозяйственной, жизни, выражения той эпохи, когда возможность свалить труд на подневольное население да воспользоваться деятельностью неполноправных иностранцев создавала для граждан привилегированное положение и давала им право смотреть сверху вниз на всех, кто работает. Несвободное население существовало и в христианской Европе и если вовсе не христианству принадлежит заслуга уничтожения рабства, если – как справедливо подчеркивают исследователи древнего мира – рабство в том же или видоизмененном (едва ли лучшем) виде просуществовало столетиями, то все же современный мир, по сравнению с классическим, имел одну и очень крупную заслугу, хотя и в другой области – в признании труда и в непризнании праздности. Аристократия и впоследствии придерживалась той же точки зрения Платона и Аристотеля, Фалеса, Плутарха, Исократа и многих других; средневековый рыцарь и дворянин-помещик нового времени всегда стояли на этой почве, но ведь эта была аристократия имущества, а не аристократия ума и таланта. Если средневекового ремесленника презирал феодал, то только он, другие слои населения с уважением относились к его труду. И принцип праздности осуществлял только феодал, никто другой. Хозяйственный строй изменился по сравнению с древностью, а с ним вместе и взгляды на труд стали иными.