Говорят, что история пехотного огня недостаточно выяснена, хотя в нынешнее время, в Европе, почти абсолютно огонь считается единственным разрушительным средством этого рода оружия.
Наполеон сказал: «Единственно полезный огонь на войне — это одиночный». И после столь ясного заявления человека, понимавшего дело, мы, теперь, по-видимому, хотим установить, в виде базиса для боевой тактики пехоты, стрельбу по команде![1] Правы ли, или ошибаются? Только опыт может это показать. Этот опыт сделан, но именно в военном деле ничто так скоро не забывается, как опыт. Можно натворить столько хороших вещей, исполнить такие прекрасные движения, изобрести такие замысловатые способы боя при кропотливом кабинетном труде и на маневренных полях! Попытаемся, однако, заставить говорить факты. Возьмем в каком-нибудь учебнике стрельбы исторический перечень развития огнестрельного оружия; посмотрим, каким огнем пользовались при каждом данном оружии, и попробуем распутать то, что происходит на самом деле, от того что пишут.
Исторический перечень последовательных преобразований огнестрельного оружия, начиная от аркебузы и до нашего ружья
Аркебузы, употреблявшиеся до изобретения пороха, дали идею общего вида огнестрельного оружия. Аркебузы, следовательно, были переходной ступенью от древнего метательного оружия к новейшему.
Сохранили трубку, чтобы направлять снаряд, и заменили дугу и тетиву приспособлением, заключающим порох и допускающим его воспламенение.
Таким образом получилось очень, простое, очень легкое и легко заряжающееся оружие, но пуля малого калибра, выпускаемая из очень короткого ствола, обладала пробивающей силой только на коротких расстояниях.
Удлинили ствол, увеличили калибр, и получилось целесообразное оружие, но зато и более неудобное: нельзя было прицеливаться и устоять против отдачи при выстреле.
Для противодействия отдаче приделали к нижней части ствола крючок или зубец, который при стрельбе опирался в неподвижный предмет. Измененное таким образом оружие приняло название аркебузы с крюком (arquebusea croc). Но употребление крюка было возможно только в исключительных обстоятельствах. Чтобы дать оружию точку опоры в самом корпусе стрелка, удлинили ложе и уклонили его ради возможности прицеливания. Таким образом получился петриналь (petrinal или paitrinal). Солдат имел кроме того вилку, на которую опирался ствол.
В появившемся затем мушкете изменили также ложе и стали упирать его в самое плечо стрелка. Кроме того усовершенствовали способ сообщения огня заряду.
В принципе воспламеняли заряд посредством горящего фитиля: но с мушкетом (оружием, сделавшимся более легким и удобоносимым) изобретен был сперва курковой замок, затем колесный и наконец кремневый.
Применение кремневого замка и штыка дало ружье, которое Наполеон считал могущественнейшим боевым орудием, когда-либо употреблявшимся человеком. Но это ружье, в первоначальном своем виде, имело много недостатков; оно долго заряжалось, не обладало меткостью и, при известных обстоятельствах стрельба из него была невозможна.
Как исправили эти неудобства? Во-первых, для заряжания Густав Адольф, понимая какую уверенность придает солдату более быстрое заряжение и насколько усиливается разрушительное действие от более быстрой стрельбы, изобрел патрон для мушкетов. Придерживаясь этой идеи для преобразовавшегося из мушкета ружья, Фридрих, или кто-то из близких ему — имя поставлено для определения времени — заменил деревянные шомпола железными цилиндрической формы. Для того, чтобы быстрее насыпать порох на полку, сделали коническую воронкообразную затравку, пропускающую порох через ствол. Эти два первые усовершенствования сберегали время: при насыпании пороха на полку и при поворачивании шомпола. Но принятие оружия, заряжающегося с казны, должно было довести быстроту стрельбы до ее практического максимума. Эти последовательные усовершенствования оружия, имея главною целью быстроту заряжания, а следовательно быструю стрельбу, соответствуют наиболее замечательным военным периодам новейших времен.
Патрон: Густав Адольф.
Железные шомпола: Фридрих.
Расширенное отверстие затравки (солдатами, если не по высшему приказанию): республиканские воины и воины Империи.
Заряжание с казны: Садова.
О меткости стрельбы заботились в течение продолжительного времени меньше, нежели о ее быстроте (далее мы увидим почему). Только в наши дни принятие нарезного оружия и употребление продолговатых пуль довели меткость до той степени, какую почти невозможно превзойти. — В наши же дни открытие ударного состава дало возможность стрелять во всякое время. Мы вкратце указали последовательные усовершенствования огнестрельного оружия, начиная с аркебузы и кончая ружьем. Искусство пользованья им делало ли такие же последовательные успехи?
Постепенное введение огнестрельного оружия в вооружение пехотинца
Переворот не в военном искусстве, но в искусстве ведения боя, с изобретением пороха, совершился медленно, мало-помалу, по мере усовершенствования огнестрельного оружия, лишь постепенно введенного в вооружение пехотинца. Так, при Франсуа I пехотинцы, вооруженные огнестрельным оружием, были в пропорции одного на трех или одного на четырех, по отношению к остальной пехоте, вооруженной пиками.
Во время религиозных войн аркебузеры и пикинеры были почти в равном числе. При Людовике XIII, в 1643 году, на одну пику приходилось одно огнестрельное оружие; в войне 1688 уже имелась только одна пика на 4 мушкета; наконец пики исчезли.
В принципе люди, вооруженные огнестрельным оружием, были независимы от остальных сражавшихся, и действовали подобно легким войскам в древности. Позднее пики и мушкеты соединялись в войсковых частях. Иногда располагали всех пикинеров в центр линии, а мушкетеров на крыльях; это было обыкновенным построением.
Другой раз пикинеры оставались в центре своих прежних рот, мушкетеры на флангах рот, и эти последние строились рядом.
Или: половина мушкетеров впереди пикинеров, а половина позади; или, еще, — все мушкетеры позади пикинеров, которые опускались на колено. В этих двух последних случаях огонь открывался по всему фронту батальона. Наконец располагали поочередно одного пикинера и одного мушкетера, и т.д.
Эти различные сочетания пикинеров и мушкетеров встречаются в трактатах по тактике, но нам неизвестно из практических примеров, насколько эти сочетания сохранялись на поле действия, а также все ли употреблялись.
Какой род огня употреблялся в каждом оружии
Когда, сначала, известное число пехотинцев было вооружено длинной и тяжелой первобытной аркебузой, слабость их огня вынудила Монтэня сказать, разумеется со слов тогдашних военных людей: «Огнестрельное оружие столь мало действительно, поражая только одни уши, что от употребления его придется отказаться». Необходимо исследовать существуют ли на это указания в сражениях этой эпохи.
Мы. встречаем ценное сведение у Брантома; посмотрим, что он говорит о сражении при Павии: «Маркиз де-Пескара выиграл битву при Павии своими испанскими аркебузерами, вопреки всякого военного порядки и боевого построения, но благодаря истинному смятению и великому беспорядку.
Дело в том, что 1.500 самых ловких аркебузеров, самых практичных, хитрых и в особенности хороших ходоков и самых бодрых, были рассыпаны, по приказанию маркиза Пескары, и, будучи обучены по новым указаниям маркиза, введенным после долгого опыта, рассеялись небольшими частями без всякого порядка, по всему полю, кружась, делая повороты туда и сюда, с огромной быстротой, усмиряя, таким образом, бешенство своих коней; таким новым способом сражаться, крайне трудным и удивительным, а также жестоким, эти аркебузеры успешно противодействовали французской кавалерии, которая совершенно растерялась, ибо люди, соединенные вместе и составлявшие главные силы, были сброшены на землю столь малым числом доблести их аркебузеров. Этот беспорядочный и новый способ сражаться можно вернее себе представить и вообразить, нежели описать, а кто ясно представит себе его, тот найдет его отличным и полезным но надо, чтобы аркебузеры были хорошо, тщательно выбраны и главным образом хорошо руководимы».
Надо принять во внимание в вышеприведенной выписке большую разницу, всегда существующую между рассказом (передаваемым часто людьми не бывавшими в деле и часто Бог знает откуда взявшими сведения), между рассказом, говорим мы, и действительностью. Но тем не менее можно усмотреть в этих строках Брантома первый пример разрушительного употребления ружья — употребления его в стрелковых цепях. Во время религиозных войн, состоявших из стычек, нападений на посты и их обороны, огонь аркебузеров велся беспорядочно, без того единства, какое, мы видим ранее.
Солдат носил пороховые заряды в небольших жестяных ящичках, подвешенных к бандельеру (перевязи). Более мелкий порох для насыпания его на полку находился в пороховнице; пули были в мешочке. В момент боя солдат набирал их полный рот, и таким-то образом ему приходилось сражаться при фитильной аркебузе. Мы еще далеки от огня по команде.
Появление его однако не замедлилось. Густав Адольф первый старался ввести метод и единство в пехотный огонь. Умы, жаждущие нововведений, последовали за ним по этому пути и ввели последовательно: шереножный огонь, двухшереножный огонь частями, по отделениям, повзводно, подивизионно, побатальонно и т.д., пальбу рядами, при наступлении, при отступлении, огонь с банкета, из-за брустверов, рассыпной, и такое множество других, что можно быть почти уверенным, что все комбинации уже истощены с этого времени. Шереножный огонь был несомненно первым; мы сейчас укажем его — он даст нам ключ ко всем другим.
Пехота строилась только по 6 в глубину. Для исполнения шереножного огня, все шеренги, за исключением последней, опускались на колено. Последняя шеренга выстреливала и вновь заряжала свое оружие. Лишь только она выстреливала, предшествующая немедленно вставала и, в свою очередь, стреляла, и т.д. до первой; затем последняя начинала опять.
Таким образом первая общая пальба производилась последовательно и пошереножно.
Монтекукули говорит: «Мушкетеры строятся по 6 в глубину, потому что они могут устроиться таким образом, что последняя шеренга успеет вторично зарядить, когда первая выстрелит, и начать опять стрельбу, чтобы неприятель постоянно находился под огнем».
Однако при Конде и Тюренне мы видим, что французская армия исключительно употребляет рассыпной одиночный огонь. Правда, что тогда на огонь смотрели как на аксессуар в сражениях. Боевая или линейная пехота, действие которой со временем фламандцев, швейцарцев, испанцев, с каждым днем приобретало более важное значение, главным образом предназначалась для атаки и наступления и потому была вооружена пиками.
В знаменитейших сражениях того времени, при Рокруа, Нордлингене, Ленсе, Ретеле и Дюнахе, мы видим ее действующей именно таким образом. Армии обеих сторон, в двух хорошо выровненных линиях, открывают канонаду, обоюдно атакуют одна другую кавалерийскими крыльями, между тем как пехота двигается в центр. Наиболее храбрая, лучше устроенная, заставляет отступить другую и часто, с помощью одного из победоносных крыльев, разбивает ее. Тщетно стали бы искать в этой эпохе выдающегося и влияния огня. Традиция Пескары улетучилась.
Однако огнестрельное оружие совершенствуется, оно делается более действительным и клонится заменить пику. Пика принуждала солдата оставаться в шеренге, драться лишь в известных случаях и подвергаться ранам, не имея возможности отвечать ударом за удар.
Весьма поучительно, что солдат с той поры получил инстинктивное отвращение к этому оружию, которое часто обрекало его на пассивную роль. Это отвращение ясно объясняет, почему пикинеры получали столь высокую плату и почему они пользовались большими привилегиями. Но, не смотря на высокую плату и на привилегии, при первом случае солдат бросал свою пику и брал мушкет.
Пики исчезают сами собой перед огнестрельным оружием и строй в глубину становится тоньше, чтобы облегчить употребление этого оружия; строятся в четыре шеренги и пробуют огонь в таком порядке, то есть огонь пошереножно, двухшереножный, стоя и на коленях и т.д.
Несмотря на эти опыты, мы видим, что французская армия на полях сражений, а именно при Фонтенуа, прибегает к рассыпному огню, при котором солдат открывает одиночный огонь, выходя из шеренги, чтобы сделать выстрел, и возвращается на свое место для заряжания своего ружья.
Поэтому можно сказать, что, несмотря на многократные опыты и попытки, перед лицом неприятеля до Фридриха не употребляли огня по команде. Уже при Вильгельме прусская пехота отличалась живостью и непрерывностью ее огня.
Фридрих увеличил еще легкость стрельбы своих батальонов, уменьшив глубину их. Этот огонь, ускоренный быстротой заряжания, сделался столь производительным и сильным, что он придавал прусским батальонам превосходство трех против одного.
Пруссаки отличали три рода огня, а именно: на месте, при атаке и при отступлении.
Мы знакомы с механизмом огня на месте, при котором первая шеренга становилась на колени; что же касается стрельбы на ходу, то вот как она описана и оценена Гибером: «То, что я называю стрельбою на ходу и что всякий вместе со мной, размышляя, найдет неприменимым, это огонь, который производился несколькими частями войск, виденными мной: солдаты двух шеренг беспрерывно стреляют, не переставая двигаться, как легко понять, черепашьим шагом: это, так называемый прусскими войсками, наступательный огонь, заключающийся в попеременной и комбинированной пальбе повзводно, по-дивизионно, по-полубатальонно или по-батальонно, причем части линии выстрелившие двигаются удвоенным, а не выстрелившие — медленным шагом».
При этой разнообразной пальбе, как, мы уже сказали, прусский батальон строился в три шеренги (первая становилась на колени), линия стреляла только по команде, залпами. Однако возможность правильно производить огонь залпами тремя шеренгами не пережила старых фридриховских солдат. Мы сейчас увидим, до какой степени они исполняли его на поле сражения.
Как бы то ни было, Европа обрадовалась этому огню и пожелала принять такой же способ. Д'Аржансон отдал ему преимущество во французской армии и ввел огонь по команде. Два приказа делали его обязательным. Но в наступившей войне маршал де-Брольи, который, без сомнения, обладал опытом и практическим смыслом не меньшим чем д'Аржансон, приказал производить одиночный огонь. Вся пехота командуемой им армии обучалась этой стрельбе, во время зимы 1761-1762 года.
Два новые приказа последовали за предшествующим в 1764 и 1777. Согласно последнему предписывался трехшереножный огонь по команде, причем все шеренги оставались стоя[2]. Таким образом дожили до Революционных войн с огнем по команде сомкнутого строя, какой, однако, на поле сражения не употреблялся.
Начиная с Революционных войн, наши армии всегда вели стрелковый бой.
В реляциях о наших кампаниях не говорится о стрельбе по команде. Тоже было и во время Империи, несмотря на многократные опыты в Булонском лагере, и в иных местах. В Булонском лагере стрельба по команде пошереножно была испытана в первый раз по приказанию Наполеона. Эта стрельба, которую следовало главным образом, употреблять против кавалерии, так как теория для этого великолепна, по-видимому, не нашла применения. Сам Наполеон это говорит, и наши приказы 1832 года, в которых должны же были находиться какие-нибудь традиции люден Империи, предписывают для каре двухшереножный или одиночный огонь, исключая всякий другой.
По мнению наших военных авторов, по рассказам наших старых офицеров, стрельба по команде не годилась для нашей пехоты, и тем не менее ее сохраняли в приказах. Генерал Фририон (1822), Гувион-де-С. Сир жестоко порицали эту стрельбу; это ни к чему не привело; она сохранилась в уставе 1832 года, но без указания применения ее для какого бы то ни было определенного случая. По-видимому, ради того только, чтобы войска сохраняли парадный престиж. При сформировании Орлеанских егерей, воскресили пальбу шеренгами. Но ни в наших африканских войнах, ни в двух последних, крымской и итальянской, мы вряд ли найдем хотя бы один пример огня по команде. На практике его считали невозможным, неисполнимым; знали, что он не действителен — и он потерял кредит.
Но ныне, при скорострельном ружье, опять начинают считать его полезным и к нему возвращаются с новой горячностью. Имеет ли он больше raison d'etre чем прежде, мы сейчас увидим.
Применение и действительность огня по команде
По-видимому, бесспорно, что на Потсдамских маневрах прусская пехота употребляла только огонь залпами, и этот огонь был даже производим с удивительной точностью.
Дисциплина, о которой мы теперь не можем даже составить себе понятия, удерживала солдата в ряду и в шеренге. Строжайшие, почти варварские, наказания были введены в военный кодекс, а палка, побои, удары ружейным прикладом сыпались за малейшие проступки; унтер-офицеры и те подвергались ударам сабли плашмя. И всего этого бы недостаточно на поле сражения; требовалась еще целая шеренга унтер-офицеров в замке, чтобы заставлять людей исполнять свой долг.
«Эти замковые ряды, — говорит Карион-Низа, — связывались своими алебардами с крюками, образуя таким образом длинную линию, которую перейти никто не мог». Несмотря на все это, после двух или трех залпов (говорит генерал Ренар, и мы считаем его весьма великодушным) никакие дисциплинарные условия не могли помешать правильному огню перейти в одиночный огонь.
Рассмотрим ближе сражения Фридриха, возьмем, например, сражение, успех которого главным образом приписывается действительности огня по команде: сражение при Мольвице, уже на половину проигранное и затем счастливо выигранное благодаря огню залпами пруссаков.
Историки нам говорят: «Австрийская пехота открыла огонь против прусских линий, кавалерия которых была рассеяна; достаточно было их поколебать, чтобы победа была увенчана. Австрийцы употребляли еще деревянный шомпол; выстрелы их следовали медленно один за другим, тогда как прусские залпы гремели, как гром, по 6 в минуту. Имперцы, застигнутые врасплох, смущенные этим совокупным огнем, заспешили; но в этой поспешности они поломали частью свои хрупкие шомпола. Смятение не замедлило проникнуть в их шеренги и сражение было проиграно». Но если мы внимательно изучим подлинные реляции эпохи, то увидим, что дело происходило не столь правильно.
Стрельба завязалась, говорится в них; она была продолжительна и убийственна. Железные шомпола пруссаков дали им преимущество над теми, которые имели деревянные, легче ломавшиеся. Однако, когда пруссакам дано было приказание наступать, целые батальоны остались неподвижными; невозможно было сдвинуть их; солдаты старались укрыться от огня и скучились один за другим в глубину от 3 до 40 человек.
Итак, старые фридриховские солдаты, несмотря на дисциплину и на обучение, не в силах применить на практике указанный и предписанный способ; они не лучше исполнили огонь по команде, как и наступление в боевом порядке в Потсдамском лагере, — они открывали одиночный огонь. Они стреляли быстро и по инстинкту, побуждающему ответить двумя выстрелами на один, — по инстинкту, который сильнее дисциплины. Их огонь действительно должен был быть подобным грому, но не залпов, а скорого одиночного огня. Кто больше стреляет, тот более поражает, думает солдат и также думал Фридрих, ибо он облегчил стрельбу с этого самого сражения под Мольвицем, затем удвоил число пуль носимых солдатом — 60 вместо 30.
Впрочем, если бы огонь по команде был возможен, известно ли что бы он произвел? Если бы солдаты Фридриха были на это способны, они скосили бы батальоны как косят траву. Допустить подойти на близкое расстояние, всем вместе прицелиться, не мешая друг другу, ясно разглядеть, затем по определенному точному сигналу выстрелить всем вместе, — кто бы мог удержаться перед подобными людьми? После первых же залпов, неприятель был бы разбит и вынужден бежать под страхом быть сваленным до последнего человека.
И тем не менее, если мы примем в соображение это же Моль-вицкое сражение, мы увидим, что число убитых почти одинаковое, как со стороны, производившей огонь по команде, так и с той, где этого не было: у пруссаков 960 убитых, у австрийцев 966.
Но на это нам могут возразить, что если огонь не был более действительным, то потому, что в то время не умели прицеливаться; но это неверно — и в то время обучали стрельбе, хотя и не так тщательно как теперь, и тогда уже умели целиться. Искусство прицеливания — дело давнее, о нем часто напоминали начальники; слова Кромвеля служат тому свидетельством: «Доверьтесь Богу, дети, и цельтесь в завязки башмаков».
Меткость стрельбы увеличится ли ныне? Сомневаемся. Если солдаты Кромвеля, солдаты Фридриха, солдаты времен Республики и Наполеона, превосходившие нас, не могли целиться, то как же нам претендовать на это?
Итак, этот огонь, возможный лишь в редких случаях и при начале дела, был совершенно недействителен.
Смелые умы, видя его малую действительность на дальнем расстоянии, советовали производить его только с близких дистанций, подпустив неприятеля на 20 шагов, и опрокинуть его одним залпом. Большая или меньшая тонкость прицеливания при этом не имеет значения!.. Что же произошло?
«В сражении при Кастильоне, — говорит маршал Саксонский, имперцы дали французам подойти на 20 шагов, надеясь уничтожить их общим залпом. На таком расстоянии они стреляют весьма хладнокровно и со всеми предосторожностями, которые только можно принять; но они были разбиты прежде, нежели рассеялся дым. В Белградском сражении (1717) я видел два батальона, которые с 30 шагов прицелились и открыли огонь по главным турецким силам. Но те изрубили их совершенно; спаслось только два или три солдата». У турок в этом деле ранены только 32 человека. Чтобы ни говорил об этом маршал Саксонский, но мы сомневаемся, чтобы люди эти обладали полным хладнокровием; ибо люди, способные сохранить таковое на столь близком от неприятеля расстоянии, имея самое несовершенное в мире оружие, стреляя в массы, непременно опрокинули бы всю первую шеренгу и на столько расстроили бы остальные, что расшибить их не было бы так легко, как мы это видим.
Итак, вот как делалось до времени, с которого стали употреблять стрелковые цепи. Пробовали огонь залпами: в бою он немедленно превращался в одиночный огонь; производили его против войск, двигавшихся без стрельбы, — и он был недействителен, ибо не задерживал стремительности наступающего, и войска, рассчитывавшие на это, обманутые в расчете, деморализовались и бежали. Но, как только стали употреблять стрелков, то такой огонь стал совершенно невозможным, и армии, сохранившие веру в прежнюю уставную тактику, испытали это на себе. В первые времена Революции, наши войска, не обученные и подчиненные менее строгой дисциплине, не могли сражаться линиями. Когда приходилось двигаться на неприятеля, часть батальона отделялась в виде стрелковой цепи; остальная шла в боевом порядке, затем бросалась бегом, не сохраняя шереножного строя. — Если бой длился, то он поддерживался этими бандами, дравшимися беспорядочно. Искусство заключалось в поддержании стрелковой цепи резервами. Стрелки всегда завязывали дело, и нередко все время поддерживали бой. Открывать против стрелков шереножный огонь было бы игрою глупцов.
Надо выставлять стрелков против стрелков. Раз ступив на этот путь, приходится поддерживать, подкреплять своих стрелков сомкнутыми частями, но в общей стрельбе невозможный огонь по команде заменяется одиночным. Дюмурье, в сражении при Жеммапе, рассыпал целые батальоны в стрелки и, поддерживая их легкой кавалерией, заставил их совершить чудеса; они окружили редуты австрийцев и осыпали их канониров таким сильным градом пуль, что вынудили их бросить свои орудия.
Австрийцы, ошеломленные этим новым способом ведения боя, тщетно подкрепляли свои легкие войска частями линейной пехоты; их стрелки не могли устоять против числа и стремительности наших, и вскоре их линия, осыпанная градом пуль, была принуждена отступить. Восклицания, ружейные выстрелы раздавались с удвоенной силой, и расстроенные войска, не слыша более команды, положили оружие или бежали куда попало. Таким образом огонь линий, как бы ни был он силен, неспособен уравновешивать действий многочисленного роя стрелков. Эта масса пуль, выпускаемых на удачу, бессильна против отдельных людей, пользующихся, для укрытия от огня, малейшими складками местности, тогда как развернутые батальоны представляют их выстрелам широкую, относительно беззащитную цель. Сомкнутая линия, кажущаяся столь сильной, рушится под убийственным действием одиночного огня, кажущегося столь слабым (генерал Ренар).
Пруссаки под Иеной также испытали этот огонь. Их линии пробовали даже огонь по команде против наших стрелков; но это все равно, что стрелять в горсть блох.
Нам укажут на огонь залпами англичан в битве при Сент-Ефимии, в Калабрии, и позднее в Испании. Но этот огонь был возможен для англичан только в этих отдельных случаях, именно по той причине, что наши войска атаковали их в первый раз и что впереди их не были стрелков. С.-Ефимийский бой длился не более получаса; это дело было плохо обдумано и плохо исполнено. «И если бы, — говорит генерал Дюгем, — батальонам при атаке предшествовали рои стрелков, которые начали бы с того, что разжижили бы неприятельские шеренги; если бы, приближаясь, головы колонн пустилась бегом, то английская линия не сохранила бы того хладнокровия, с которым она так метко и точно стреляла. И конечно она не ждала бы так долги, чтобы демаскировать свой огонь, если бы раньше того была сильно тревожима нашими стрелками».
Один английский автор, составляя исторический очерк оружия, говорит о беглом огне, хорошо производимом британскими войсками. Он говорит беглый огонь — ни слона об огне залпами или о чем-либо подходящем. Мы можем, следовательно, заключить, что изобретение принадлежит нам, так как в реляциях мы приняли батальонный огонь, то есть огонь по-батальонно, за батальонный огонь по команде наших уставов. Впрочем, это яснее выказывается в сочинении о пехоте, маркиза де'Шамбрэ, отлично изучившего английскую армию. Он говорит, что англичане в Испании почти всегда употребляли двухшереножный огонь. Они прибегали к батальонному огню только, когда их атаковали наши войска без стрелков и когда они сами посылали таковых на фланги наших колонн. Он именно говорит: «На маневрах, производимых только на учебном поле, стреляют по-батальонно, по-полубатальонно и повзводно; на войне же обыкновенно производится огонь, двухшереножный, потому что это единственный огонь, употребляемый французской пехотой». Далее он прибавляет: «Опыт указал, что двухшереножный огонь единственно употребляемый перед неприятелем». А задолго до него маршал Саксонский восклицал: «Избегайте опасных движений, как например для производства стрельбы повзводно; это часто приводило к постыдным поражениям. И это столь же верно в наши дни, как и во времена написавших это.
Огонь по команде, или повзводно, или по-батальонно, и т.д. предполагает, что неприятель, отбросив стрелков и приблизившись на соответствующее расстояние, идет в атаку, или что он сам открыл убийственный огонь. В последнем случае будут друг друга обстреливать, и это может более или менее длиться до тех пор, пока одна из сторон сдаст или атакует. Если неприятель атакует, что произойдет? Он наступает, предшествуемый многочисленными стрелками, осыпавшими вас градом пуль. Вы хотите начать свою пальбу, но голоса ваших офицеров смешиваются; грохот пушек, ружейного даже огня, возбуждение боя, усиливаемое криками раненых, отвлекают все внимание солдата. Вы еще не успели окончить предварительной команды, как вся ваша линия загорелась огнем; тогда попробуйте остановить ваших солдат! Пока у них останется хоть один патрон, они будут стрелять. Неприятель встречает неровность, которая скрывает его; он перестраивается из развернутого порядка в колонны на больших интервалах; он изменяет распоряжения для атаки, а офицеры находящееся назади своих войск, которые, также как и дым, скрывают от них все происшедшее, не будут в состоянии ничего отразить. Все это уже было говорено, этим прониклись все и огонь по команде был отменен; почему ныне возвращаются к нему? Он пришел к нам, вероятно, опять от пруссаков. Действительно, в рассказе о компании 1866 года, написанным генеральным штабом, говорится, что огонь этот оказывал полезное действие, и приводится множество тому примеров. Но один офицер, сделавший кампанию в рядах войск и, следовательно, близко видевший все, говорит следующее: «При исследовании сражений 1866 года с целью определения их общего характера, поражаешься явлением, представляющимся во всех их: а именно чрезмерное увеличение фронта, в ущербе глубин. Или фронт расплывался в одну длинную и тонкую линию, или же он дробился на изолированные части, дравшиеся каждая за свой счет. Всюду проявляется склонность растягивать фланги, чтобы охватить неприятеля. Нет более и речи о сохранении первоначального боевого порядка; различные части перемешиваются сами по себе вследствие боя, часто даже до начала боя. Отряды и большие части армейских корпусов образуются самым различным образом и согласно самым разнородным принципам. Бой поддерживается почти исключительно ротными колоннами, редко полубатальонами. Тактика этих ротных колонн состоит в том, чтобы выдвигать сильные рои стрелков; мало-помалу сами поддержки увлекаются и рассыпаются; итак, первая линия рассыпается и уподобляется орде иррегулярной кавалерии. Вторая линия, сначала остававшаяся в сомкнутом строе, старается подойти в свою очередь, и, по возможности быстрее, на высоту первой, — прежде всего, чтобы принять участие в бою, а затем потому, что значительное число пуль и гранат, предназначенных для первой линии, перелетают через ее головы и попадают во вторую: она страдает от этого еще сильнее, вследствие ее компактности, и это тем более раздражает ее, что у нее нет той лихорадочной боевой деятельности, которая заставляет забывать опасность. Масса рот второй линии сама, следовательно, вливается в первую, и так как обыкновенно на флангах находится больше свободного места, то туда-то и направляется большее их число. Часто сам резерв присоединяется к этому увлечению; скоро его не остается больше или имеющийся на лицо слишком слаб, чтобы выполнить задачи резерва. На самом деле, весь бой первых двух линий ничто иное, как ряд боев, поддерживаемых известным числом ротных командиров против неприятеля, находящегося перед ним. Старшие офицеры не могут далее верхом следовать за всеми этими частями, проталкивающимися вперед, преодолевая местные препятствия. Они вынуждены слезть с коней и идти пешком за первой попавшейся ротой их полка или батальона, за невозможностью командовать целыми своими частями, и ради того, чтобы сделать что-нибудь, они командуют этой частью; от
этого она направляется не хуже. Часто даже генералам выпадает это на долю!».
Вот что нам более понятно, и вероятно дело именно так и происходило.
Что же касается примеров, о которых упоминается в повествованиях генерального штаба, то надо заметить, что они относятся только к ротам и полубатальонам, и если их приводят так охотно, то это потому, что они редки, а исключение нельзя считать правилом.
Об одиночном огне — Действительность его
Итак, огонь по команде, как прежде был, так и нынче непригоден, и следовательно на войне не практиковался. Единственным употреблявшимся огнем был одиночный и огонь стрелковой цели. Посмотрим, какова действительность этого огня.
Весьма компетентные люди дали статистические труды по этому предмету.
Гибер полагал, что миллионом выпущенных в бою пуль убивали или ранили не более 2.000 человек.
Гассенди уверяет нас, что на 3.000 выстрелов один поражает. Пиобер говорит, что по результату продолжительных войн оказалось, что расходовалось от 3.000 до 10.000 пуль на одного убитого или раненого.
Ныне, при метком и дальнобойном оружии, произошла ли чувствительная перемена? Мы не думаем. Надо бы сравнить цифру выпущенных пуль с цифрой выведенных из строя людей, вычтя действие артиллерии, а это почти невозможно. Один немецкий автор поддерживает мнение, что, при боевой стрельбе из игольчатого прусского ружья, отношение между выпушенными и попавшими выстрелами равняется 100 : 60; но тогда как объяснить разочарование г. Дрейзе, счастливого изобретателя игольчатого ружья, когда он сравнил потери пруссаков и австрийцев? Этот добродушный старик был, говорят, неприятно удивлен, увидев, что его ружье не дало ожидаемых от него результатов.
Одиночный огонь, как мы далее укажем, служит для того, чтобы занять шеренгу и людей, но действительность его невелика. Мы могли бы привести в подтверждение этому тысячу примеров, но мы упомянем об одном весьма доказательном. «Не замечал ли каждый, — говорит генерал Дюгем, — что перед стреляющей линией поднимается дымовая завеса, которая скрывает (от той и другой стороны) войска, и поэтому огонь самых растянутых линий делается нерешительным и почти недействительным. Я испытал это особенно в сражении при Кальдиеро, в одной из последовательных атак, произведенных на левом моем крыле. Я увидал, чти несколько батальонов, которым я приказал собраться, остановились и открыли пальбу рядами, которую они были не в состоянии долго поддерживать. Я отправился туда; мне не было видно неприятельской линии; я мог только различить, сквозь облако дыма, огоньки, концы штыков и верхушки гренадерских шапок. Мы однако находились от противника недалеко, не более 60 шагов; нас разделяла лощина, но видеть его было нельзя; я подъехал к самым шеренгам нашим (которые не были ни сомкнуты, не выровнены) с тем, чтобы поднять рукой солдатские ружья, заставить их прекратить огонь и идти вперед. Я был верхом и в сопровождении 12 ординарцев; ни один из нас не был ранен, и я не видел, чтобы в пехоте кто-либо упал. И что же! Не успели наши люди двинуться, как, не взирая на преграду, отделявшую нас, австрийская линия стала отступать». Если бы австрийцы двинулись первыми, то, по всей вероятности, французы уступили бы, а это однако были старые солдаты Империи, стоили больше современных, дававших примеры недостатка хладнокровия. В шеренге при одиночном огне, единственно возможном для наших людей и офицеров, при волнении, дыме, стеснении, хорошо было бы добиться хотя бы не меткой, а горизонтальной стрельбы. При одиночном огне, не принимая во внимание трескотни, люди стесняют друг друга. Тот кто выстреливает, тот, кто подается от отдачи, мешает направлять выстрел другому.
При полном ранце вторая шеренга не имеет промежутка: она стреляет на воздух. На учебном стрелковом поле, раздвигая людей шире, нежели это полагается по уставу, стреляя крайне медленно, можно добиться от людей, обладающих хладнокровием и не волнующихся от раздающегося в ушах треска выстрелов, чтобы они, дав рассеяться дыму, тотчас же заняли свободный интервал, чтобы они постарались одним словом вовремя выстрелить; и процентные результаты бывают более соответственными, нежели при пальбе по команде.
Но перед неприятелем одиночный огонь в мгновение ока становится трескотней на авось; каждый стреляет насколько возможно больше, то есть возможно плохо; отсюда следующие физические и нравственные выводы:
Даже на близком расстоянии, в деле, пушка может стрелять хорошо. Наводчику, отчасти прикрытому орудием, достаточно минутного хладнокровия, чтобы хорошо навести; как бы ни бился пульс его, при желании он может верно направить линию прицела; глаз мало колеблется, и наведенное орудие остается неподвижным до момента выстрела. Стрелок, также как и артиллерист, сохраняет при желании способность верно прицеливаться, но волнение крови, нервной системы, противится неподвижности оружия в его руках; если бы даже оружие опиралось обо что-нибудь, то часть его всегда воспринимает волнение человека. Кроме того, последний инстинктивно спешит выпустить выстрел, который может задержать пулю, предназначенную ему, И если огонь живой, то это смутное рассуждение, хотя и не формулированное в уме солдата, господствует со всей силой, всем могуществом инстинкта самосохранения, даже над храбрейшими и самыми твердыми солдатами, которые тогда стреляют зря; и большинство стреляет, не упирая ружья в плечо. Осуществится ли на практике, под неприятельским огнем, теория учебных стрельбищ, требующая, чтобы выстрел происходил незаметно при постепенном надавливании пальца на спуск. Однако во Франции в настоящую минуту стремятся только к меткости. К чему она послужит, когда дым, туман, темнота, дальнее расстояние, волнение, отсутствие хладнокровия воспрепятствуют прицеливанию? Мало кому нравится, когда, после мужественной стрельбы под Севастополем, в Италии, говорят, что меткое оружие до сих пор не оказало больше услуг чем простое ружье.
Для того однако, кто это видел на деле, факт истинен. Но... вот как пишут историю: русские будто бы были разбиты под Инкерманом, благодаря дальнобойности и меткости нарезного оружия французских войск. На деле же дрались в роще, при густом тумане, и когда погода прояснилась, наши солдаты, наши егеря, истощив свои патроны, брали таковые из русских ранцев, наполненных круглыми пулями малого калибра. В этих двух случаях не могло быть меткой стрельбы. Дело в том, что русские были разбиты превосходством возбужденного нравственного духа[3] и что только стрельба без прицеливания на удачу там, как и всюду, и пожалуй больше чем где-либо, имела материальное действие.
Когда стреляют и когда возможно стрелять только на удачу, тот, кто стреляет больше, тот чаще попадает, или, если угодно, кто меньше стреляет, тот воображает, что будет более поражен.
Фридрих понимал это отлично, ибо он не верил в Потсдамские маневры. Хитрый Фриц считал огонь средством оглушить и занять плохих солдат; и это служит важным доказательством его ловкости в пользовании тем средством, которое было бы ошибкой у всякого другого генерала. Он отлично знал, чего ожидать от его огня; он знал, сколько тысяч патронов требовалось, чтобы убить или ранить одного человека у неприятеля. Поэтому в принципе его солдаты имели только по 30 патронов; после Мольвица они имели по 60, так как первое число найдено недостаточным.
Ныне, как и при Фридрихе, скорая стрельба, стрельба на удачу, единственно исполнимая, дала пруссакам успех. Эта традиция скорого огня исчезла после Фридриха, но пруссаки опять возвратились к ней, руководствуясь простым практическим, почти наивным, смыслом. Но ныне, как и прежде, несмотря на искусство индивидуальной стрельбы, люди перестают прицеливаться и плохо стреляют, как только их собирают повзводно для стрельбы. Прусские офицеры, будучи практичными людьми, знали, что в пылу боя уставные правила прицеливания неудобоисполнимы и что, помимо этого, при пальбе сомкнутого строя, войска имеют инстинктивную склонность целить прямо в ротные значки; поэтому в войне 1866 года они приказывали людям стрелять очень, низко, почти не прицеливаясь, чтобы воспользоваться, таким образом, рикошетами.
Стрельба шеренгами служит для того, чтобы занять шеренгу и людей
Если одиночный огонь [4] не более действителен, чем залповый, то какая же его цель?
Как уже сказано нами, цель заключается в том, чтобы занять шеренгу и людей. При обыкновенной стрельбе одно дыхание и движение, сообщаемое им груди, мешает стрелкам; можно ли допустить, чтобы на поле сражения, в шеренге, они могли стрелять даже посредственно, когда они стреляют только для того, чтобы оглушить себя и забыть об опасности?
Наполеон говорил: «Инстинкт всякого человека заключается в том, чтобы не дать себя убить беззащитно». И действительно, человек в бою есть существо, в котором инстинкт самосохранения преобладает в известный момент над всеми чувствами. Дисциплина имеет целью владычествовать над этим инстинктом при помощи еще большего страха, стыда или наказания; но она достичь этого абсолютно не может; она достигает этого только до известных пределов, перейти которых не может. Достигнув этой степени, солдат должен стрелять, или он бежит вперед или назад. Огонь, следовательно, так сказать, есть предохранительный клапан волнения.
Поэтому в серьезных делах трудно, если не невозможно, быть господином огня. Вот пример, приводимый маршалом Саксонским: «Карл XII, шведский король, хотел ввести в свою пехоту атаку холодным оружием. Он об этом часто говаривал, и в армии знали, что это было его идеей. Наконец, в сражении против москвитян, в тот момент, когда дело должно было завязаться, он подъехал к своему пехотному полку, сказал прекрасную речь, слез с лошади перед знаменами и сам повел свой полк в атаку; когда он приблизился на 30 шагов к неприятелю, весь полк его стал стрелять, несмотря на его приказания и на его присутствие. — Впрочем полк отличился и разбил неприятеля. Король был этим так ужален, что прошел только по шеренгам, сел на лошадь и отъехал, не вымолвив ни единого слова».
Итак, если не приказать солдату стрелять, он сам это сделает, чтобы рассеяться и забыть опасность. Огонь пруссаков времен Фридриха не имел другой цели. Маршал Саксонский угадал это верно: «Быстрота, с которой пруссаки заряжают свои ружья, — говорить он, — выгодна в том отношении, что она занимает солдата и мешает ему думать перед неприятелем. Ошибочно думать, что пять последних, одержанных ими побед были результатом их стрельбы, так как замечено, что в большинстве этих дел было убито больше пруссаков огнем их противников, нежели этих последних прусским огнем». Грустно думать, что солдат в линии ничто иное как машина для стрельбы; и тем не менее такова была и такова и будет всегда цель линейных войск: выпускать наибольшее число выстрелов в наиболее короткий промежуток времени. — Не всегда тот побеждает, кто убивает большее число людей: шанс на стороне того, кто более повлияет на нравственный дух своего противника.
Не следует рассчитывать на хладнокровие людей, и так как прежде всего надо сохранить нравственный дух, то следует в особенности стараться занять и рассеять их; а это достигается вернее всего частыми выстрелами, мало касаясь их действительности; и было бы крайне нелепо, невозможно впрочем, требовать такого спокойствия людей, чтобы они стреляли, лишь изредко поверяли прицел и особенно внимательно целились
Смертоносный огонь — это огонь стрелковой цепи
При залповом огне, когда стрелки сгруппированы повзводно, или по-батальонно, всякое оружие имеет одинакую ценность, и если ныне признано, что огонь должен решать дело, то следует принять тот род боя, который даст оружию наибольшую действительность, а именно стрелковый бой.
Этот род огня и есть самый убийственный на войне; мы могли бы привести в доказательство этому многочисленные примеры, но удовольствуемся двумя следующими, которые мы находим у генерала Дюгема.
«Один французский офицер, служивший во время предпоследней войны у австрийцев, — говорит генерал Дюгем, — рассказывал мне, что от огня одного французского батальона, пододвинувшегося на 100 шагов к его батальону, его рота потеряла только трех или четырех человек, тогда как в такой же промежуток времени от огня стрелковой группы, находившейся в небольшом леске, на фланге их, в 300 шагах расстояния, она лишилась убитыми и ранеными более 30 человек».
При переправе через Минчио, в 1801 году, 2-й батальон 91-го полка попал под батальонный залповый огонь полка Бюсси и потерял только одного человека; стрелки же этого полка убили более 30 человек в несколько минут, поддерживая Отступление своей части. Из всех родов огня, возможных на войне, самый действительный — огонь стрелковый, потому что небольшое число людей, способных сохранить хладнокровие, чтобы прицелиться, могут делать, это без помехи, рассыпавшись в цепь. Они это исполнят тем вернее, что лучше обучены стрельбе и лучше укрыты.
Усовершенствование стрельбы выказывает свои преимущества только при изолированной стрельбе, поэтому позволительно думать, что меткое оружие должно участить и сделать более решительными стрелковые бои. Ныне всякая часть войск, завязавшая серьезный бой, мгновенно превращается в стрелков, а потому единственным точным огнем, обладающим известной меткостью, будет огонь, производимый людьми из-за закрытия. Однако, полученное нами Boemtoe воспитание, влияние среды, в которой мы живем, внушают нашему уму сомнение относительно этого способа стрелкового боя; мы принимаем его только с сожалением. Наш личный опыт неполный, недостаточный, мы довольствуемся неосновательными предположениями, дающими нам лишь относительное, удовлетворение, и стрелковая война, хотя и испытанная, допускается только по увлечению, только потому, что мы вынуждены силой вещей вводить наши войска в бой мало-помалу, помимо нашего желания, часто без нашего ведома. Но мы должны убедиться, что ныне последовательное введение частей в бой обязательно на войне.
Однако не будем делать себе иллюзий относительно действительности стрелкового огня. Несмотря на принятие нарезного и дальнобойного оружия, несмотря на какое бы то ни было воспитание, которое можно дать солдату, этот огонь всегда будет иметь лишь относительную действительность, которую не следует преувеличивать.
Огонь стрелковой цепи ведется обыкновенно против стрелков. Войсковая часть действительно не предоставит перестрелять себя стрелкам, не поспешив выдвинуть против них своих, и надо отказаться от мысли видеть, чтобы стрелки направили свои выстрелы против сомкнутой части войск, прикрытой стрелками; это значило бы требовать от людей, стреляющих изолированно, предоставленным почти самим себе, невозможного бескорыстия, чтобы они не отвечали на выстрелы, направляемые против них приблизившимися стрелками, с тем чтобы поражать отдаленную часть, для них безвредную.
В стрелковой цепи люди разбросаны; поверка прицелов трудна; люди почти предоставлены самим себе. Обладающие хладнокровием могут пытаться устанавливать прицел; но тут надо следить за пулей, и, если местность дозволяет (весьма впрочем редко), суметь отличить ее от одновременно выпущенных соседями; последние будут тем более смущены и тем поспешнее и тем хуже станут стрелять, чем серьезнее будет бой, чем тверже неприятель, — а смущение заразительнее хладнокровия.
В итоге целью служить линия стрелков; цепь эта представляет такую незначительную поверхность, в особенности в глубину, что стрельба, чтобы быть смертоносной, требует абсолютно точного определения дистанции[5], это вещь невозможная, ибо дистанция изменяется ежеминутно при движении стрелков.
Итак, стрелки против стрелков, плохо обстреливающие друг друга. Наш стрелковый огонь на ходу, на полигоне, при отличном знании дистанции каждым стрелком, имеющим достаточно времени и хладнокровия, чтобы прицелиться, может служить подтверждением этому; двигающиеся стрелки не могут метко стрелять далее, как на 400 метров, хотя меткость ружья, на дальнюю дистанцию, еще очень велика.
В конце концов надо родиться стрелком; приходилось встречать людей, в особенности офицеров, обучающих стрельбе, упражнявшихся долго и сделавшихся из плохих стрелков отличными; солдату же нельзя, без огромной траты патронов и не отвлекая его от всякой другой службы, давать подобное воспитание. Да даже и тогда результат на половину был бы неудачным.
Итак, возвращаясь к вышесказанному, мы утверждаем, что стрельба действительна только в пределах прямого выстрела и, если не считать обстоятельств по ныне крайне редких и исключительных, когда люди находятся в хороших условиях, относительно сохранения хладнокровия, под разумным руководством, можно сказать, что нарезное дальнобойное оружие не достигло с реальной ощутительностью большей дальности, чем дается прямым выстрелом.
В виде доказательства большой действительности нарезного оружия, указываются ужасные и решительные результаты, достигнутые в Индии англичанами, с помощью Энфильдского штуцера. Но эти результаты были достигнуты именно потому, что англичане находились против неприятеля, сравнительно плохо вооруженного, в условиях безопасности, уверенности и, следовательно, хладнокровия, требуемого при употреблении этого меткого оружия, — условия совершенно меняющиеся, когда находишься перед лицом неприятеля, одинаково вооруженного и дисциплинированного, и который, следовательно, за истребление отвечает истреблением.
Абсолютная невозможность огня по команде
Вернемся к огню по команде, который желают применить ныне в линейном бою.
Можно ли, должно ли надеяться добиться правильной и действительной стрельбы от войск, стоящих в шеренгах? Нет, ибо нельзя сделать, чтобы человек перестал быть человеком, чтобы шеренга не была шеренгой.
Что представляет этот огонь даже на учебном стрельбище или маневренном поле?
При огне по команде на стрельбище все люди двух шеренг стреляют одновременно; все стоять совершенно неподвижно. Люди первой шеренги, следовательно, ничем не стеснены соседями; люди второй шеренги тоже, и так как первая шеренга стоит в пол оборота и неподвижно, то они могут стрелять через свободные интервалы, так же беспрепятственно, как люди первой.
Огонь исполняется по команде, одновременно всеми, ни одно ружье не обеспокоивается в момент выстрела движением людей. Все благоприятные условия для прицеливания в шеренге имеются; поэтому, когда этим огнем управляет с тактом и вполне хладнокровно офицер, хорошо обучавший своих людей (вещь редкая даже на полигоне), то получаются результаты высшие по сравнению с процентным попаданием при одиночном огне, производимом с величайшим вниманием, — результаты часто изумительные.
Но этот огонь по команде, требующий от всех, от начальника больше даже конечно нежели от солдата, крайнего хладнокровия, неисполним перед неприятелем, кроме исключительных случаев: особого выбора офицеров, выбора людей, местности, дистанции, безопасности и т.д., и т.д. Даже на маневрах он исполняется ребяческим образом. Пожалуй нет ни одного армейского корпуса, в котором огнем не командуют солдаты, в том смысле, что начальник так боится, как бы люди не предупредили команду, что спешит командовать стрелять как можно скорее, когда едва-едва успевают приложиться, и часто стреляют на воздух. Предписание отдавать команду «пли», приблизительно три секунды после того как приложились, может иметь хорошие результаты против мишеней; но неблагоразумно было бы полагать, что люди будут так терпеливы перед лицом противника.
Бесполезно говорить об употреблении прицела перед неприятелем для огня, производимого теми людьми и теми офицерами, которые так мало самоуверенны даже на маневрах. Мы видели одного стрелкового капитана, человека хладнокровного и опытного, который на полигоне стрелял ежедневно в течение месяца с различных дистанций, и в тоже время ми видели, как он, после целого месяца ежедневных упражнений, выпустил, подряд четыре пули на 600 метров прямым выстрелом; не станем же принимать в расчет тех, кто в военных делах, принимая оружие за точку отправления, предполагает без колебаний, что человек, призванный употреблять таковое, всегда сумеет действовать им по правилам и предписаниям. Сражающийся человек состоит из мяса и костей; у него есть тело и душа, и как ни сильна часто эта душа, она не может подчинить себе тело до такой степени, чтобы плоть не восставала и не смущался бы дух перед разрушением. Не станем доверять материальной математике и динамике, прилагаемым к делу боя, отгоним иллюзии стрельбищ и маневров, где опыт производится с солдатом спокойным, равнодушным, бодрым, сытым, внимательным, послушным, представляющим, одним словом, интеллигентное и покорное орудие, а не с тем нервным существом, впечатлительным, взволнованным, смущенным, рассеянным, возбужденным, подвижным, ускользающим от самого себя, которым, от начальника, до солдата, бывает боец (исключением служат сильные, но они редки).
Иллюзии эти однако настойчивы и упорны, они всегда появляются вновь, даже тотчас же после абсолютного их опровержения реальной действительностью, причем наименьшее неудобство этого заключается в том, что приводят к отдаче неисполнимых приказаний; а приказывать неисполнимое значит формально покушаться против дисциплины. Оно смущает начальников и солдат неожиданностью и контрастом между боем и мирным воспитанием.
Конечно, в сражении всегда случаются неожиданности, но они будут тем реже, чем более смысл и настоящее знание действительности господствовали в воспитании бойца.
Коллективный человек, в дисциплинированной части войск, подчиненный тактикой боевому порядку, делается неодолимым для недисциплинированных войск; но против войск, также дисциплинированных, как и он, он делается опять первобытным человеком, который бежит перед большей разрушительной силой, если он ее испытает или когда он против нее предубежден. Ничего не изменилось в сердце солдата. Оно всегда остается сердцем человеческим. Дисциплина удерживает несколько долее врагов лицом к лицу, но инстинкт самосохранения удерживает свою власть и с ним вместе чувство страха. Страх!
Бывают начальники, бывают солдаты, не знающие его; это люди редкого закала. Масса трепещет, ибо нельзя уничтожить плоть; и этот трепет, под опасением разочарования, должен входить как существенная данная во всякую организацию, дисциплину, распоряжение, движение, маневры, способ действий, — во все, что именно, в конце концов, приводит человека к утомлению, к ошибкам, к уклонениям по отношению к неприятелю.
На поле битвы смерть витает в воздухе невидимая и слепая; страшное дыхание ее заставляет нагибать голову. Перед этим ужасом солдат, если он новичок, скучивается, теснится, ища опоры по инстинктивному, но не формулированному рассуждению. Он воображает себе, что чем большее число бежит к опасности, тем больше для каждого шансов избегнуть ее. Но он вскоре замечает, чти мясо притягивает свинец. Тогда, будучи способен чувствовать страх лишь до известной степени, он, против воли, спасается огнем или «спасается вперед», по живописному и глубокому выражению генерала Бурбаки. Солдат ускользает из рук начальника, говорим мы; да, он ускользает! Но разве не видят, что он ускользает от него потому, что поныне не заботятся о его характере, о его нраве, о человеческой впечатлительной и нервной природе. В преподаваемых ему способах боевых действий, его всегда заключали в точно размеренные рамки, в невозможные условия. Так поступают и ныне; завтра, также как и вчера, он также ускользнет. Бывает, конечно, момент, когда все солдаты ускользают вперед или назад; но организация, боевые методы не имеют иной цели, как отдаление по возможности этого момента, а его ускоряют.
Все наши начальники страшатся, и спасение их совершенно оправдывается опытом, чтобы солдат перед неприятелем не истратил бы слишком скоро своих патронов. Эта забота весьма серьезна и, конечно, достойна внимания. Как остановить эту бесполезную и опасную растрату?
Наши солдаты не обладают большим хладнокровием; попав в опасность, они стреляют, стреляют, чтобы забыться, чтобы занять время; остановить их невозможно.
Есть люди, которых ничто не смущает, и которые самым искренним образом скажут вам: «Как! вы не можете остановить огонь ваших солдат?». Это однако вовсе не трудно. Вы признаете, что эти люди не обладают большим хладнокровием, и что они стреляют против вашей, против собственной воли. Так потребуйте от них, от их офицеров, такой пальбы, которая требует наиболее хладнокровия, спокойствия, наибольшей уверенности, даже на учении. Они неспособны на меньшее — требуйте большего и вы получите большее. И на этом вы оснуете весь, способ боя, способ простой, прекрасный и страшный, какового еще не видывали. Вот прекрасная теория, которая рассмешила бы до слез хитрого Фридриха, единственного человека, не верившего в эти маневры.
Это значит одолеть трудность посредством невозможности, признанной во все времена, и ныне более, чем когда-либо, невозможной.
Боятся, чтобы солдат не ускользал от своих начальников, и не находят лучшего средства удержать его, как требовать от него и от офицера неудобоисполнимого огня, что, будучи приказано и не исполнено солдатами и самими офицерами, подрывает только дисциплину строя. Приказывайте всегда лишь удобоисполнимое, говорит дисциплина, потому, что неисполнимое приводит к неповиновению.
Сколько требуется условий для исполнения огня по команде: условий для солдат, условий для начальников! Усовершенствуйте их, говорят нам. Конечно, усовершенствуем их воспитание, их дисциплину и т.д., и т.д.; но для огня по команде надо усовершенствовать их нервы, их физическую силу, закалить их, уничтожить их волнение, трепет плоти. Возможно ли это?
Люди Фридриха управлялись палочными ударами, страшнейшей дисциплиной, и огонь их был не что иное как одиночный; ибо дисциплины недостаточно для превосходной тактики. Человек в бою, повторяем, есть существо, в котором инстинкт самосохранения господствует в известные моменты над всеми чувствами. Дисциплина, цель которой стремиться к господствованию над этим инстинктом при помощи еще большего страха, не может достигнуть этого в абсолютном смысле; она достигает этого до известной степени, которую невозможно переступить. Конечно, мы не отрицаем тех блестящих примеров, когда дисциплина и самопожертвование возвышали человека над ним самим; но если эти примеры блестящи, то это потому, что они редки; если им удивляются, то потому, что их считают исключениями, а исключение подтверждает правило.
Что касается усовершенствования, то следовало бы вспомнить спартанца. Если когда-либо человек бывал усовершенствуем в виду войны, то это именно был спартанец. Но однако он терпел поражения, он обращался в бегство. Следовательно, несмотря на воспитание, физическая и нравственная сила имеют пределы; спартанцы бегали, тогда как именно они должны бы были оставаться до последнего человека на поле сражения.
Англичане, с их флегматическим хладнокровием и их страшным беглым огнем, русские, с их стойкостью уступали перед импульсом. Немец тоже сдавался, немец, которого, но причине его ковкости и прочности, называли отличным военным материалом.
Возражают еще следующее: может быть, что с людьми необстрелянными это и неприменимо; но с обстрелянными... однако с чем же начинают войну? Методы создаются именно для молодых и неопытных войск. Еще говорят: пруссаки употребляли этот огонь с успехом в последнюю войну, почему же и нам не употреблять его подобно им? Допуская, что пруссаки употребляли его, что далеко не доказано, из этого не следует, чтобы для нас он был удобоисполним[6]. Мания подражать немецкой тактике не новое явление, хотя всегда справедливо ее порицали.
Подчинение предварительно непроверенной на опыте тактики свойственно флегматичной расе немцев больше, нежели нам. Немцы повинуются противоестественной тактике; француз — не может. Будучи более пылким, более нервным, более впечатлительным, менее спокойным, менее послушным, он, в последних войнах наших, формально и сразу нарушал уставные или рекомендованные ему указания. «Немец, — говорит один прусский офицер, — обладает чувством долга, повиновения; он подчиняется строгой дисциплине; он полон самоотвержения, но он ума неживого. Тихий но природе, скорее тяжелый, нежели подвижный, интеллектуально спокойный, рассудительный, лишенный пылкости и священного огня, он желает, но не стремится победить; повинуется спокойно, добросовестно, но механически и без энтузиазма; сражается покорно, доблестно, геройски принося себя в жертву, быть может бесполезно, но дорого продавая свою жизнь. В нем нет чувства воинственности, он ничего не имеет общего с честолюбием, он превосходный военный материал, благодаря его ковкости и прочности. Ему надо бы привить собственную волю, личный импульс, стремление идти вперед». Судя по этому безлестному портрету, который нам даже кажется слишком резким, хотя он написан соотчичем, возможно, что немцы будут подчиняться тактике невозможной для французов.
А однако придерживаются ли они такой тактики? Вспомним настойчивые приказания Блюхера своим бригадным командирам смотреть строго за тем, чтобы атаки в штыки не превращались в ружейную трескотню. Обратим внимание на статью нынешнего прусского наставления для стрельбы, предписывающую перед каждой стрельбой выпускать пробные выстрелы, чтобы рассеять то волнение, которое овладевает солдатом, если обучение его было прервано в течение некоторого времени.
В заключение скажем, что если огонь по команде был невозможным при старинном ружье, то это будет тем более невозможно ныне, по тем простым мотивам, что трепет растет в силу могущества разрушены.
При Тюренне гораздо дольше держались, чем в наши дни, но тогда имели мушкет и за дело принимались медленнее. Ныне, так как у всех имеется ружье, могущее безостановочно стрелять, все это стало труднее. Отношения между вещами остаются одни и те же. Вы даете мне мушкет, я стреляю на 60 шагов, ружье — на 200, Шасспо — на 400; но я не обладаю большим хладнокровием и твердостью, чем тогда, когда стрелял на 60 шагов, пожалуй меньшим, ибо, при быстроте стрельбы, мое оружие более страшно на 400 шагов, для меня как и для противника, нежели мушкет на 60 шагов.
Получится ли по крайней мере большая меткость стрельбы? Нет. Карабины употреблялись до французской революции, и однако это оружие, отлично известное, появляется на войне только в чрезвычайно редких случаях, и испытанная при этом его действительность не дает удовлетворительного результата. Меткая стрельба из него на боевых дистанциях, от 200 до 400 метров, была мечтою и ее бросили, чтобы вернуться к старому ружью. Разве пешим егерям неизвестен огонь по команде? Прибегали ли к нему эти отборные войска, состоявшие из надежных людей? Для употребления их оружия, это средство однако недурное. Ныне мы имеем оружие, стреляющее на 600 и на 700 метров; значит ли, что меткая стрельба может производиться на 700 метров? Нет. Если противник наш имеет такое же меткое оружие, как и мы, то наша стрельба на 700 метров очутится опять в условиях стрельбы на 400. Потеряют столько же людей и условия хладнокровия будут те же, то есть ничтожные.
Если будут стрелять в три раза быстрее, перебьют втрое больше людей, условия хладнокровия будут в три раза труднее, и как в то время нельзя было производить огня по команде, так и ныне это будет невозможно, и даже как тогда не прицеливались, так и теперь этот не станут делать. Но если этот огонь невозможен, то зачем его превозносить? Останемся же всегда в области возможного, если не хотим совершать серьезных ошибок.
«В нашем искусстве, — говорит генерал Дэн, — теоретики изобилуют, но практические люди крайне редки; зато, когда наступает момент действия, случается часто, что принципы оказываются перепутанными, приложение их становится невозможным и что самые ученые офицеры остаются в бездействии, не имея возможности воспользоваться накопленными ими сокровищами науки».
Станем же отыскивать, вместе с практичными людьми, то, что возможно; соберем тщательно уроки опыта, вспомнив слова Бэкона: «Опыт выше науки».

[1] Под этим выражением автор понимает стрельбу залпами. По всей вероятности, почти абсолютно отрицательное отношение к этому роду огня встретит мало сочувствия среди русских читателей, но мы сочли полезным привести почти полностью эту главу, так как она заключает в себя любопытные факты и, во всяком случае, выясняет трудности пальбы залпами сомкнутого строя. Кроме того, как увидят читатели в главе VI, автор имеет в виду преимущественно французского солдата, допуская некоторую возможность залпов в других войсках, составленных из элементов более спокойных, менее поддающихся впечатлениям минуты.
[2] Опасность, обнаружившаяся при производстве этого огня, вынудила ставить самых малорослых людей в первую шеренгу, а наиболее высоких — в третью.
[3] Для русских читателей было бы излишним делать историческую поправку к этому суждению автора.
[4] Из сомкнутого строя.
[5] Ничего нет труднее, как определение дистанций, ничто так не обманчиво, как глаз: привычка и инструменты тоже не могут достичь безошибочности. В Севастополе в течение двух месяцев невозможно было штуцером определить дистанции от 1.000 до 1.200 метров, так как падение пуль не было видно. В течение трех месяцев невозможно было определить по выстрелам, хотяпрошли всю школу прицела, дистанцию батареи, находившейся только в 500 метрах и командовавшей отдельной лощиной. После трех месяцев уловили два выпущенных выстрела при прицеле в 500 метров. Эта дистанция определялась всеми в 1.000 слишком метров, тогда как на самом деле она была только в 500; после взятия города, при перемене точки наблюдения, это оказалось очевидным.
[6] Отсюда видно, что автор высказывается безусловно относительно залпового огня только в применении к французскому солдату. Все его суждения однако имеют и для нас ценность, так как выясняют действительную трудность производства этого огня в настоящем бою.