Глава VI. При каких условиях являются действительно дерущиеся и почему для надлежащего ведения современного боя требуются люди более надежные нежели в древнем бою

Мы повторим здесь то, что мы сказали в начале этого исследования: человек сражается не для борьбы, а ради победы: он делает все отчего зависящее, чтобы сократить первую и обеспечить вторую. Постоянное усовершенствование боевых орудий стремится к одной цели: уничтожить противника, соблюдая самого себя. Абсолютная храбрость, не отказывающаяся от боя, даже при неравных шансах, уповающая на Бога или на судьбу, несвойственна по природе человеку; она есть результат нравственной культуры; она бесконечно редка, ибо всегда перед лицом опасности животное чувство самосохранения берет верх; человек высчитывает шансы, и мы видели, как часто он ошибается. Итак человек ужасается смерти. Избранные души одни способны понять и выполнить великий долг, побуждающий их иногда идти вперед, но масса всегда отступает при виде призрака. Дисциплина имеет целью побороть этот ужас, еще сильнейшим ужасом, а именно ужасом наказания или позора. Но бывает всегда минута, когда естественный ужас берет верх над дисциплиной, — и боец бежит.
«Остановись, остановись, держись еще несколько минут и ты победитель; ты даже еще не ранен, — если ты повернешься спиной, ты мертв». Он не слышит, он не может слышать, он весь охвачен страхом. — Сколько армий клялись победить или погибнуть? А сколько сдержали свою клятву? Клятва барана, хвалящегося устоять перед волком.
История заносит в свои летописи не армии, а отдельные твердые души, сумевшие драться до смерти, и самопожертвования при Фермопилах, по справедливости, бессмертно.
Вот мы пришли к элементарным истинам о стольких забытых или неизвестных людях, которые мы изъяснили в первой главе.
Так как настоящий, серьезный бой есть самое тяжелое испытание, какое мы знаем, то для того, чтобы вынудить людскую толпу успешно вести его, недостаточно, чтобы эта толпа была составлена из мужественных людей, как галлы, германцы. Он требует, и мы даем ему начальников, привычных твердо и решительно командовать и сознающих свое неоспоримое право командовать, освященное традицией, законом, общественными установлениями.
Мы прибавляем к этому хорошее оружие, способ боя соответственный этому и неприятельскому оружию, физическим и нравственным силам человека; кроме того, — рациональное разделение, обеспечивающее надлежащее управление, и употребление всех усилий до последнего человека. Мы воодушевляем их страстями (страстное желание независимости, религиозный фанатизм, национальная гордость, любовь славы, страсть к приобретению), и закон страшной дисциплины, запрещая кому бы то ни было уклоняться от дела, повелевает величайшую солидарность сверху донизу между всеми частями, между начальниками, между начальниками и солдатами, между солдатами.
Имеем ли мы тогда надежную армию?
Нет еще. Солидарность, эта первая и высшая сила армии, установлена, правда, строгими законами дисциплины, поддержанными могучими страстями, но одно приказание недостаточно. Наблюдение, от которого никто не может ускользнуть в бою, обеспечивающее исполнение дисциплины, должно гарантировать солидарность против упадка духа, который нам известен; и чтобы сознавать ее, что есть самое важное, чтобы производить сильное нравственное давление и заставить всех идти вперед, это наблюдение, глаз всякого, направленный на каждого, требует в каждой группе людей, хорошо знающих друг друга и понимающих его как право и обязанность всеобщего спасения. Тогда необходимо, чтобы разумно установленная организация (и с этого следует начать) постоянно ставила бы одних и тех же начальников в одни и те же группы бойцов, таким образом, чтобы начальники и товарищи мирного или лагерного времени были бы начальниками и товарищами боевыми, с тем чтобы от привычки к совместной жизни и привычки повиноваться одним и тем же начальникам, командовать одними и теми же людьми, делить труды и отдых, содействовать исполнению движений и воинских эволюции, породили бы сотоварищество, единство, знание ремесла, одним словом осязательное чувство и понятие солидарности, долг подчинения ей, право устанавливать ее, невозможность уклониться от нее.
И вот появляется доверие. Не то восторженное и необдуманное доверие беспорядочных или импровизированных армий, которое, стремится к опасности и быстро исчезает, чтобы дать место противоположному чувству, всюду видящему измену, но внутреннее, твердое, сознательное доверие, которое не забывается во время дела и одно создает действительных бойцов. Теперь мы имеем армию. Нам уже не трудно объяснить, каким образом люди, одушевленные, увлекающими страстями, люди, умеющие даже умирать, не дрогнув, не бледнея, действительно сильные перед смертью, но не дисциплинированные, не имеющие прочной организации, бывают побеждаемы другими, индивидуально менее доблестными, но имеющими прочное и солидное устройство.
Охотно представляют себе вооруженную толпу, опрокидывающую все препятствия, уносимую дуновением страсти.
В этом представлении больше поэзии, нежели истины. Если бы бой был индивидуальным делом, то люди страстные, храбрые, составляющие эту толпу, имели бы более шансов победить; но в войске, каково бы оно ни было, раз как оно перед лицом противника, каждый понимает, что задача не есть дело одного, но дело коллективное и одновременное, и между случайными товарищами, собранными накануне, под начальством неизвестных людей, он инстинктивно чувствует недостаток единства и спрашивает себя, может ли положиться на них. Это мысленное недоверие может зайти далеко и при первых колебаниях нерешительности, при первой серьезной опасности, удержит пылкую стремительность.
Дело в том, что солидарность, доверие не являются внезапно; они могут появиться только при взаимном знакомстве, порождающем вопрос чести, дающем единство, — отсюда, в свою очередь, является чувство силы, внушающее смелость подвергаться опасности, в уверенности преодолеть ее, — смелость, то есть господство воли над инстинктом, большая или меньшая продолжительность которой дает победу или поражение. Итак, только солидарность дает бойцов. Но так как во всем есть степень, то посмотрим, менее ли требователен в этом отношении современный бой против древнего.
В древнем бою опасность являлась лишь на близком расстоянии. Если нравственный дух войск был достаточно силен (а азиатские толпы часто не имели такового), чтобы подойти к неприятелю на расстояние меча, то происходил бой. Всякий, находившийся на таком расстоянии, знал, что если повернется спиной, — он погиб, ибо, как уже сказано нами, победители теряли немного, а побежденные были истребляемы. Это простое рассуждение заставляло людей держаться хотя бы в течение одного момента.
Ныне, за исключением совершенно особых, крайне редких обстоятельств, приводящих войска к встрече носом к носу, бой завязывается и происходит с дальнего расстояния. Опасность начинается издалека, и приходится долгое время двигаться навстречу снарядов, густота которых увеличивается на каждом шагу. Побежденный теряет людей взятыми в плен, но часто убитыми и ранеными теряет не больше, чем победитель.
В древнем бою дрались сомкнутыми группами на небольшом пространстве, на открытой местности, на виду один у другого, при отсутствии оглушительного шума нынешнего оружия. Шли в дело в порядке, и так как оно происходило на месте, то не уносились в беспорядочном движении за тысячу шагов от точки отправления. Наблюдение для начальников было легко; отдельные случаи трусости немедленно поборались. Только общее смятение приводило к бегству. Ныне » бой происходит на огромных пространствах, вдоль длинных тонких линий, ежеминутно прерываемых неровностями и препятствиями, представляемыми местностью. Как только завязывается дело, как только раздадутся ружейные выстрелы, люди, рассыпанные в цепь или растерявшиеся в неизбежном беспорядке быстрого движения[1], ускользают из-под наблюдения начальников; большее или меньшее число скрывающихся[2], избегающих боя, уменьшая столько же материальное, как и нравственное действие и уверенность оставшихся храбрецов, могут довести до поражения. Рассмотрим человека в том и другом бою. Я силен, ловок, крепок, обучен, обладаю полнейшим хладнокровием, присутствием духа; я имею прекрасное наступательное и оборонительное оружие и надежных товарищей, с давних пор одних и тех же, которые поддержат меня в опасности; когда я с ними и они со мной, мы неуязвимы, непоборимы; мы были вместе в 20 боях и ни один из нас не был убит; надо только своевременно поддержать друг друга, а мы не знаем, быстро умеем сменить друг друга, выставить свежего человека против обессилевшего противника; мы принадлежим к легионам Мария, к тем 50.000, которые сумели удержаться против ярого наплыва кимвров, из коих мы убили 140.000, взяли в плен 60.000, потеряв от 200 до 300 неумелых людей.
Ныне, каковы силен, твердь, обучен, храбр я ни был, я никогда не могу сказать: я возвращусь с поля сражения. Я имею дело уже не с людьми, я их не боюсь, но с предопределением железа и свинца. Смерть носится в воздухе, невидимая и слепая, со страшным дыханием, заставляющим пригибать голову. Как бы ни были храбры, надежны мои товарищи, как бы ни готовы они были на самопожертвование, они не могут обеспечить меня. И лишь в той мере, насколько это абстрактно и менее для всех понятно, чем материальная поддержка в древнем бою, — настолько я себе воображаю, что чем больше нас подвергается опасности, тем больше шансов имеет каждый из нас избегнуть ее; и затем я также знаю, что если мы имеем уверенность в том, что никто не будет избегать дела, то мы чувствуем себя сильнее, мы решительнее завязываем и поддерживаем борьбу и скорее кончаем ее.
Кончаем. Но для того чтобы окончить ее, надо идти вперед, надо искать неприятеля, и мы — будь то пехотинец или кавалерист, — мы голы против железа, голы против свинца. Двинемся же во что бы то ни стало смело, решительно; наш противник не устоит перед перспективой выстрела в упор из нашего ружья, ибо взаимной свалки никогда не бывает, мы в этом уверены, — нам это говорили тысячи раз, мы это видели! А если ныне все изменится! Если он тоже станет в нас стрелять в упор? Как сравнительно велика была римская уверенность!
Мы показали, с другой стороны, как в древности опасно и трудно было солдату уйти из дела; ныне искушение гораздо сильнее, затруднение меньше, опасность не столько велика.
Следовательно, бой ныне требует нравственной связи, солидарности более тесной, чем в какие-либо времена. Еще одно последнее замечание, по поводу трудности направлять бой, дополнить приводимые доказательства. Со времени изобретения огнестрельного оружия, мушкета, ружья, пушки, расстояния по отношению взаимного подкрепления и поддержки между различными рядами оружия увеличиваются[3].
Кроме того, легкость всякого рода сообщений дозволяет сбор огромных масс войск на данной местности. По этим-то причинам, как нами уже сказано, поля сражений становятся огромными.
Обнять их всецело становится все труднее и труднее; и управление войсками с дальнего расстояния, делаясь все труднее и труднее, стремится ускользнуть из рук главнокомандующего и низших начальников. Неизбежный беспорядок, в котором войска находятся в бою, возрастает с каждым днем, параллельно с нравственным впечатлением оружия, до такой степени, что среди шума и волнения боевых линий солдаты часто теряют своих начальников, начальник — солдат.
В войсках, непосредственно и жарко ввязавшихся в бой, только небольшие группы могут держаться, начиная с отделения и кончая ротою, если они хорошо составлены и служат поддержками или сборными пунктами для растерявшихся; и силою вещей нынешние сражения больше чем когда-либо склонны делаться солдатскими сражениями.
Этого не должно быть.
Что этого не должно быть, мы не спорим, но это так есть.
И против этого возражают, что не все войска непосредственно и жарко ввязываются в бой; что начальники всегда стараются сохранить, по возможности, дольше в своих руках войска, могущие двигаться, действовать в данный момент в определенном направлении; что ныне, как вчера, решающее действие принадлежит этим войскам, находящимся в руках начальников, появляющимся в таком-то или таком-то порядке, в таком-то или таком-то положении, на таком-то или таком-то пункте, и следовательно такие действия принадлежат начальнику, сумевшему удержать, сохранить и направить упомянутые войска. Это бесспорно.
Но столь же бесспорно и следующее: тем более имеется шансов сохранить в руках последние части войск, чем более завязавшие дело стойкие войска заставляют неприятеля противопоставить им большее число людей. И при этом возражении,
выставляя общий принцип, существующий во все времена, ничего нельзя сказать на следующее: в дерущихся войсках, по приведенным нами причинам и которые основаны на фактах, солдаты и ближайшие их начальники, от капрала до командира батальона, имеют более чем когда-либо независимости в действиях; только энергия этих действий, более независимых чем когда-либо от высших начальников, оставляет в распоряжении последних часть войск, могущих быть направляемыми в решительную минуту, а потому эти действия становятся перевешивающими более чем когда-либо, и можно по справедливости сказать, что сражения, более чем когда-либо, ныне суть солдатские и капитанские сражения.
На самом деле они всегда таковы, потому что в конце концов исполнение принадлежит солдату; но влияние последнего на конечный результат может быть более или менее значительным; отсюда современная истина: солдатские сражения. Правда, что вне всяких уставных, тактических и дисциплинарных правил, здравый смысл требует от всех в армии противодействия этому перевесу, полному случайностей, деятельности солдата над деятельностью начальника, отдаления всеми средствами, до крайних пределов возможности, того момента, приближение которого все более и более ускоряется ежедневно, когда солдат ускользает из рук начальника.
Но этот факт на лицо, и вместе с возбуждаемыми им заботами, он пополняет доказательство вышесказанной истины: современный бой, для доблестного его ведения, требует более тесной чем когда-либо нравственной связи и солидарности[4].

[1] Непременный результат усовершенствованного оружия.
[2] В войсках, не имеющих спайки, это движение начинается за 150 верст от противника: множество людей идут в госпитали, не имея другой болезни, кроме недостатка нравственного духа, которая вскоре переходит в действительную болезнь. Драконовская дисциплина не существует в наши дни: только спайка может заменить ее.
[3] Следовательно, чем более они представляют себя изолированными, тем более они нуждаются в нравственной поддержке.
[4] Морские сражения не суть ли сражения капитанов кораблей и не приводят ли изо дня в день всех их к чувству солидарности, заставляющему всех сражаться в день боя? Трафальгар. Лисса. В 1588 герцог Медина Сидония, располагаясь для морского сражения, послал на легких суднах трех майоров с палачами в авангард и трех в арьергард, и приказал им вешать всякого капитана корабля, который покинул бы пост, указанный ему для сражения.
В 1702 г. английский адмирал Бенло, герой, во время трехдневного боя был покинут своими капитанами кораблей. После ампутации одной ноги и одной руки, он перед смертью отдает под суд 4 из них; один разжалован, трое повешены, — и с этого дня началась непоколебимая английская строгость по отношению к командирам флотов и судов, строгость необходимая, чтобы заставить их действительно драться.