Тактика греков заключается в фаланге, римская же в легионе; тактика варваров — в фаланге, построенной в виде каре, клина или ромба. Механизм этих различных боевых порядков объяснен во всех элементарных учебниках; механическое их значение выяснено Полибием при сопоставлении фаланги и легиона.
В смысле интеллектуальной цивилизации греки превосходили римлян; их тактика должна была быть, по-видимому, основательно обдумана. Ничуть не бывало. — Греческая тактика есть главным образом следствие математического суждения, а римская следствие глубокого знания человеческого сердца. Из этого не должно заключать, что греки не принимали в соображение нравственной стороны, и римляне — механической[1]; но главные заботы были у них различны. Каким образом можно было достигнуть наибольшего усиления греческой армии? Какими средствами заставляли действительно сражаться всех солдат римской армии? Первый вопрос еще теперь возбуждает споры. Второй решен к удовольствию возбуждавших его.
Римлянин не храбр по существу; он не представляет ни одного типа воина подобного Александру, и доблестная стремительность варваров, галлов, кимвров и тевтонов — долго заставляла его трепетать. За то блистательной храбрости греков, природной храбрости галлов он противопоставлял долг, а это достоинство не менее прочное, предписываемое начальникам чувством высокого патриотизма и внушаемое массе страшной дисциплиной.
Дисциплина греков опирается на наказания и награды, дисциплина римлян — также, но еще и на смертной казни. Они умирают под палкою; их децимируют.
Один греческий генерал заставляет петь песни Тиртея[2].
Но для превосходной тактики, одной дисциплины недостаточно. Человек в бою есть существо, инстинкт самосохранения которого господствует в известный момент над всеми остальными чувствами.
Дисциплина имеет целью поборот этот инстинкт более сильным страхом; но она абсолютно достигнуть этого не в состоянии; она достигает этого лишь до известного предела, перейти который не может. Конечно, нельзя отрицать тех блестящих примеров, когда дисциплина и преданность возвышали человека выше его самого; но если им удивляются, то это потому, что их считают исключением, а исключение подтверждает правило. Определение того момента, когда человек теряет рассудок и слушается только инстинкта, составляет науку боя, которая, в общем своем приложении, составляет силу римской тактики, а в частном приложении к такому-то моменту, к таким-то войскам, создает превосходство Анибала и Цезаря.
С той точки зрения, к которой мы теперь подошли, бой ведется массами против масс более или менее глубоких, командуемых и наблюдаемых начальниками, роль которых точно формулирована. В каждой из масс происходит ряд индивидуальных, поддерживаемых состязаний, в которых сражается в одиночку человек шеренги, затем, если он падает раненым или утомленным, то замещается человеком второй шеренги, который выжидает сбоку и т.д. до последней шеренги, ибо человек быстро утомляется физически и нравственно в рукопашной схватке, при которой он напрягает всю свою энергию.
Эти бои длились обыкновенно недолго. При одинаковом нравственном настроении, наиболее выносливые в трудах должны были одерживать верх. Во время такого боя первой шеренги, — может быть двух передних шеренг, когда один дрался, а другой вблизи наблюдал, — люди задних шеренг в бездействии, в двух шагах, выжидают своей очереди, которая дойдет до них лишь в том случае, если передние убиты, ранены или изнурены; они колеблются от более или менее сильных перипетий борьбы, борьбы передних шеренг; они слышат звуки наносимых ударов и даже быть может различают, когда они проникают в тело; они видят раненых обессиливших, ползущих в интервалах между ними, чтобы занять место в хвосте. Будучи пассивными и невольными зрителями опасности, они рассчитывают ее приближение, соразмеряют глазом ее шансы, становящиеся с каждой минутой грознее; все эти люди, одним словом, непосредственно испытывают болевое волнение в острой форме и, не будучи поддержаны одушевлением борьбы, оказываются таким образом под нравственным гнетом величайшего, мучительного беспокойства часто они оказываются не в состоянии дождаться своей очереди и — бегут. Лучшей тактикой, лучшими расположениями были те, которые наиболее облегчали последовательность усилий, обеспечивая наилучшим образом связь шеренг в боевых единицах, и делали возможной связь, взаимную поддержку боевых единиц, вводя в бой лишь необходимое число людей и сохраняя остальных в виде поддержки и резерва, вне непосредственного нравственного давления. Все тактическое превосходство римлян заключалось в этом, а также в страшной дисциплине, которая подготовляла и повилевала исполнением. Дольше, чем кто-либо другой, они держались в бою, вследствие привычки к трудным и беспрерывным работам и введения свежих бойцов[3].
Вследствие недостаточной рассудочности, галлы знали только неподвижную шеренгу, и они часто связывали себя по шеренгам; таким образом связь (в глубину) оказывалась невозможной. Они, как и греки, верили в могущество массы и в побуждающую силу глубоких построений; они не хотели понять, что нагроможденные шеренги не в состоянии двигать передних, когда те противятся и упираются перед страхом смерти. Страшное заблуждение полагать, что последние шеренги пойдут вперед, когда первые отступают, — только как отступление столь заразительно, что если останавливается голова, то хвост отступает!
Конечно греки считали резервами и поддержками вторую половину их нагроможденных шеренг, так как только у них господствовала идея массы. Они располагали эти резервы и поддержки слишком близко, забывая при этом человека.
Римляне верили в могущество массы, но с точки зрения нравственной. Они не умножали шеренг для того, чтобы увеличить массу, но чтобы внушить сражающимся уверенность, что их поддержат, сменят; и число их было рассчитано сообразно продолжительность нравственного давления, которое могли выдержать люди последних шеренг. Они не умножали шеренг за пределы, указываемые временем, в течение которого человек, находящийся в бездействии, под гнетом боевых ощущений, мог себя выдержать. Этого соображения и расчета не делали греки, увеличивавшие часто шеренги до тридцати двух. Последние шеренги их, которые они мысленно считали своими резервами, оказывались, кроме того, невольно увлекаемыми при материальном беспорядке первых. При манипулярном построении римского легиона[4], лучшие солдаты, храбрость которых была закалена в боях, стойко выжидали, удерживаемые во второй и третьей линиях, в достаточном отдалении, чтобы не страдать от стрел, чтобы ясно видеть и не быть увлеченными передней линией, отступающей через их интервалы; достаточно близко — чтобы вовремя поддержать ее и довершить дело, выдвинувшись вперед.
Когда три разделенные и построенные последовательно одна за другой манипулы первобытной когорты были соединены для образования одной боевой когорты Мария и Цезаря, то тоже самое соображение заставило ставить в последние шеренги самых стойких солдат, т.е. самых надежных; более молодых же, более пылких — в первые; и мы не находим никого в легионе только для увеличения массы; каждый имеет свое время для действия, каждый человек в своей манипуле, каждая манипула в своей когорте, а когда единица делается когорта, — то каждая когорта в боевом порядке. Мы видим, какая идея указывает римлянам глубину шеренг, расположение и число последовательных боевых линий. Гений, такт начальника изменяли это основное расположение.
Если солдаты обладали боевым опытом, были хорошо обучены, надежны, стойки, проворны в замене головного в ряду, полны доверия к своему генералу и к своим товарищам, то генерал уменьшал глубину шеренг, сокращал число линий, чтобы увеличить число непосредственно сражающихся, увеличением фронта. Его люди были более стойки нравственно, а нередко и физически, превосходя в этом отношении врага, и генерал знал, что задние шеренги последнего не выдержат продолжительного нравственного угнетения в течение времени достаточного, чтобы сменить первые шеренги, или чтобы ослабить поддержку его собственных. Аннибал, имевший часть пехоты африканцев, вооруженной и выученной по-римски, испанцев, пехота, которых обладала постоянством духа нынешних испанцев, гальских солдат, закаленных трудами и тоже способных к продолжительным усилиям, — Аннибал, сильный абсолютным доверием, которое он внушил своим людям, строил свои войска в одну линию, на половину менее глубокую, чем в римской армии. При Каннах он охватил эту армию, вдвое превосходившую его числом, и истребил ее.
Цезарь, при Фарсале, по подобным же причинам, не поколебался уменьшить глубину своего построения и противостал вдвое превосходной армии Помпея, такой же римской, как и его собственная, и раздавил ее. Назвав Канны и Фарсал, мы должны, при изучении этих сражений, ознакомиться с механизмом и нравственной стороной древнего боя — этих двух неразделенных вещей. Трудно выбрать примеры яснее и беспристрастнее изображающие картину сражений: одного — здравомыслящим Полибием, собравшим сведения от людей, спасшихся под Каннами, а также от некоторых из победителей; — другого — Цезарем, бесстрастно явным в изложении военных событий.

[1] У этих последних механизм и нравственная сторона так тесно связаны, что одно всегда удивительно идет на помощь другому и никогда не вредит ему.
[2] Римляне не относились презрительно к Тиртею — никакой силой они не пренебрегали, но понимали цену каждой из них.
[3] Их практический смысл усел также немедленно признавать и усваивать себе оружие лучшее, нежели их собственное.
[4] Пехота римского легиона состояла из 30 манипул-(рот), располагавшихся в три линии, в шахматном порядке. Впоследствии легион состоял в боевом порядке из 10 когорт (батальонов), строившихся также в три линии в шахматном порядке.