Глава I. Человек в первобытном и древнем бою

Человек не идет в бой для борьбы, но для победы. Он делает все зависящее от него, чтобы упразднить первую и обеспечить вторую.
Война между дикими народами, часть и в наше время, есть война засад небольшими группами людей, из коих каждый, в момент неожиданного нападения, выбирает себе не противника, но жертву, и убивает ее.
Это потому, что оружие с обеих сторон одинаковое, и единственный способ приобрести шанс для себя заключается в нечаянном нападении. Человек, застигнутый врасплох, должен иметь минуту, чтобы оглядеться и принять оборонительное положение; в течение этого мгновения он гибнет, если не спасается бегством.
Застигнутый врасплох противник не защищается — он старается бежать; и бой лицом к лицу, один-на-один, при помощи первобытного оружия, топора или ножа, столь страшного для неприкрытых врагов (т.е. неимеющих предохранительного оружия), крайне редко встречается: он может происходить только между врагами, внезапно напавшими друг на друга, причем для обоих победа есть единственное спасение. И то... в случае подобного нечаянного нападения, спасение возможно еще при отступлении, бегстве того или другого; и к этому прибегают не редко. Приведем пример, который, хотя и не относится к диким, но к современным солдатам, все же не менее значителен он был наблюдаем человеком военного склада, который рассказал виденное им собственными глазами, будучи невольным зрителем, когда полученная рана удерживала его на земле.
В Крымскую войну, во времена большого дела, на повороте одной из многочисленных земляных насыпей, несколько солдат из войск А и Б, встретившись неожиданно лицом к лицу, в 10 шагах, остановились пораженные... затем как бы забыв о своих ружьях, стали бросать друг в друга камнями, и наконец отошли назад. Ни у одной из обеих групп не было смелого начальника; который повел бы их вперед, и ни одна из обеих не решилась стрелять первой, из опасения, как бы противная не взяла одновременно на изготовку они находились слишком близко друг от друга, чтобы надеяться ускользнуть, по крайней мере так это казалось, потому что в действительности обоюдное прицеливание на столь близком расстоянии почти всегда бывает слишком высоким; — но... человек, который выстрелит, уже представляет себя убитым немедленным ответным выстрелом; он бросает камни и не особенно сильно, чтобы отвлечься от своего собственного ружья, заставить противника забыть о нем, занять время, до тех пор, пока отступление даст ему несколько шансов избежать выстрела в упор. Это неприятное положение длилось не долго может быть одну минуту; появление отряда В., на одном из флангов, решило бегство А., и тогда противостоявшая группа начала стрелять.
Надо признаться, что положение было комическое и смешное.
Однако взглянем еще на следующее; в роще, на просторе, лев и тигр, на повороте одной тропинки, встречаются лицом к лицу; они останавливаются как вкопанные, осаживают на задние лапы, готовясь сделать прыжок: они смеривают друг друга глазами, рыча и вытянув когти, ощетинившись и ударяя хвостом о землю; с вытянутой шеей, с прижатыми ушами, они оскаливают огромные зубы, придающие страшное выражение угрозы и... страха, характеризующих кошачью природу. Будучи невидимым зрителем, я трепещу. Как для льва, так и для тигра положение не веселое; одно движение вперед — и смерть грозит одному из зверей; которому? Может быть обоим.
Медленно, очень медленно, согнутая для прыжка нога, еще более пригибается и отставляется немного назад; медленно, медленно тому же следует передняя нога; после непродолжительной приостановки, остальные ноги делают тоже самое, и оба зверя, бессознательно, мало помалу и все время лицом к лицу, удаляются, — удаляются, пока взаимное отступление образует между ними интервал более значительный, нежели нужный для прыжка; тогда лев и тигр медленно поворачиваются спиной, но не переставая друг друга наблюдать, удаляются смелее, без торопливости, переходя к натуральному аллюру с тем царственным достоинством, которое свойственно столь великим владыкам. Я перестаю трепетать, но не смеюсь.
Смеяться и над человеком нельзя, ибо он имеет в руках оружие более страшное, нежели когти и зубы льва и тигра — ружье, которое моментально, не давая возможности защищаться, отнимает жизнь.
Поэтому понятно, что никто не спешит на близком расстоянии, зарядить свое ружье, вместе с тем зарядить и то, которое должно его убить; никто не спешить зажечь фитиль, который должен взорвать врага и вместе с ним и его самого.
Когда общества становятся многочисленные и когда нечаянное нападение целого населения, занимающего обширное пространство, оказывается уже невозможным, то тогда заранее предупреждают друг друга, объявляют друг другу войну. Нечаянное нападение уже не есть самая война; но оно остается всегда одним из средств ее, наилучшим и ныне.
Итак, человек уже не может убивать своего врага без защиты, потому что он предупредил его заранее; он должен ожидать встретить его готовым и многочисленным. Надо сражаться, т.е. победить при наименьшем риске; и идут с окованной палицей против кола, со стрелами против палицы, со щитом против стрел, со щитом и кирасою против одного щита, с длинными копьями против коротких, со стальными мечами против железных, с вооруженными колесницами против пешего человека и т.д. Человек ухищряется убивать, избегая быть убитым. Его храбрость есть сознание его силы, и она не абсолютна — перед сильнейшим он, не стыдясь, бежит. Естественное чувство самосохранения столь могущественно, что он, не стыдясь, подчиняется ему. Однако, благодаря предохранительному оружию, существует близкий бой; как решить иначе? надо же ощупать друг друга, чтобы узнать, кто сильнее.
Индивидуальная сила и доблесть играют преобладающую роль в первобытных боях, и до такой степени, что если доблестнейший ее представитель сражен, то и нация побеждена; что часто, по общему и безмолвному согласию, сражающиеся останавливаются, чтобы сосредоточенным и тревожным взором смотреть на состязание двух доблестных врагов; что часто также когда нравственный уровень человека возвысится до самопожертвования, народы предают свою судьбу в руки доблестных, которые принимают ее и одни сражаются. Понятно, что руководит этим интерес, так как никто не может устоять перед доблестным.
Но ум не повинуется силе; никто не может устоять перед каким-нибудь Ахиллесом, но ни один Ахиллес не устоит перед десятью врагами, которые, соединяя свои усилия, станут действовать согласно. Отсюда порождается тактика, которая заблаговременно указывает средства организации и действия, дающая единство усилиям и дисциплину, обеспечивающую единодушие против слабостей сражающихся.
До настоящего времени мы видели человека, сражающегося против человека, каждый сам за себя, подобно диким зверям, ища кого убить и убегая от могущего его убить. Теперь дисциплина, тактика, ясно формулированные, предписывают солидарность начальника и солдата, солидарность солдат между собою. Кроме умственного прогресса, тут есть нравственный прогресс. Указывать необходимость солидарности в бою, принимать тактические меры для ее практического осуществления, значит принимать в расчет самопожертвование всех, значит возвысить всех бойцов до уровня доблестных воинов первобытных боев. Появляется чувство чести, бегство считается позорным, ибо в бою действует уже не один против сильнейшего, а целый легион, и кто бежит, тот покидает и начальников своих и товарищей. Во всех отношениях боец уже больше стоит.
Таким образом размышление заставило понять значение разумно согласованных усилий; дисциплина сделала их возможными.
Придется ли при этом нам присутствовать при ужасных обоюдоистребительных боях? — Нет. Коллективный человек в дисциплинированном войске, подчиненном тактикой боевому порядку, делается непобедимым для войск недисциплинированных; но против также дисциплинированных войск он делается первобытным человеком, который бежал перед более разрушительной силой, когда он испытал ее или предвидит ее.
В сердце человека ничего не изменилось. Дисциплина удерживает врагов лицом к лицу немного долее; но инстинкт самосохранения сохраняет свое могущество, а вместе с ним и чувство страха!
Есть начальники, есть солдаты, не знакомые с этим чувством; это люди редкого склада. Масса трепещет, — ибо плоть нельзя уничтожить; — и этот трепет, под опасением ошибки, должен входить, как существенная данная, в соображения о всякой организации, дисциплине, распоряжениях, движениях, маневрах, образе действий, во все что имеет конечной целью ослабить это чувство, обмануть, отклонить его от себя и усилить в неприятеле. Если изучить роль этого трепета в древних боях, то увидим, что между народами, наиболее искусными в военном деле, самыми сильными были те, которые не только лучше поняли общее ведение ее, но которые более всего принимали в расчет человеческую слабость и приняли против нее наилучшие меры. Замечается, что самые воинственные народы не всегда те, у которых военные учреждения и способ ведения войны лучшие, а наиболее разумно обдуманы. И действительно, у воинственных народов мало тщеславия. Их тактика принимает в расчет только храбрость; они как будто не хотят предвидеть ослабления.
Галл, будучи бешенным воином, имеет варварскую тактику, которая, после первого нечаянного нападения, всегда приводит его к поражению, и его бьют и греки, и римляне.
Грек — воин, но также и политик, имеет тактику, превосходящую тактику галлов и азиатов.
Римлянин — прежде всего политик, для которого война только средство; он желает средства совершенного; не делает себе иллюзии, принимает в расчет человеческую слабость и изобретает легион.