В этой главе будут рассмотрены два вопроса, по которым трудно определить глубочайшие убеждения Полибия, а именно, считал ли он римлян варварами, и искренне ли он думал, что расширение римского владычества направлялось сверхчеловеческой силой. Предлагаемые здесь предварительные утвердительные ответы на эти вопросы позволяют предположить, что историк демонстрировал определенную интеллектуальную дистанцию от правящей власти.

Римляне, греки и варвары

Как показали несколько последних исследований, Полибий представляет римлян попеременно то цивилизованными, то нецивилизованными, то похожими на греков, то варварами. Он также сообщает о случаях, когда греки прямо называли римлян варварами (1.11.7 и 1.10.2; 5.104.1-11; 9.32.3-39.7; 11.4.1-6.8; 18.22.8).
Более того, в одном отрывке (12.4b.2-3) он сам неявно называет римлян варварами. Двойственность Полибия в этом вопросе, а также его готовность цитировать явно враждебные высказывания других отражают сложность его взглядов на римскую идентичность, которая колеблется между культурными реакциями ассимиляции и отчуждения.[1]
Три отрывка из Полибия, в которых греки прямо называют римлян варварами, встречаются в речах Агелая (5.104.1-11), Ликиска (9.32.3-39.7), Фрасикрата (11.4.1-6.8). Суждение о правдивости этих предполагаемых высказываний зависит от исторической достоверности речей в «Историях» — вопрос, по которому ученые расходятся во мнениях. Уолбэнк и Сакс, например, считают, что речи Полибия подлинные. По мнению Педека, некоторые речи подлинные, а другие вымышленные. Чампион и Маринкола утверждают, что речи, хотя и являются подлинными, могут содержать элемент выдумки. Более конкретно, в то время как некоторые ученые утверждают, что речи Агелая, Ликиска и Фрасикрата были придуманы Полибием, другие считают их подлинными.
Полибий подчеркивает, что речи должны быть основаны на разумном выборе аргументов, фактически использованных ораторами (см. в частности, 2.56.10; 12.25a-b; 12.25i.3-9; 36.1), хотя, на мой взгляд, в 36.1 он указывает, что иногда придумывает возможные аргументы (tous enontas logous), когда это служит законной цели. В этом отрывке он замечает, что большинство историков сообщают об отдельных речах, излагая возможные аргументы (tous enontas logous), которые могут быть выдвинуты с той или иной стороны, когда они имеют дело с особенно важным вопросом. Далее он говорит, что, как показывает его собственное повествование, он не осуждает эту практику, но не собирается заниматься ею по каждому случаю, поскольку долг историка — не упражняться на своих читателях, а сообщать наиболее подходящие и эффективные аргументы из тех, которые действительно использовались ораторами. Это заявление об основной обязанности историка, на мой взгляд, не исключает изобретения возможных аргументов. В конце этого отрывка Полибий не осуждает практику изобретения возможных аргументов, а просто объясняет, почему он решил проявить сдержанность в книге 36.
По поводу такого изобретения можно также отметить 12.25i.3-9, где Полибий критикует Тимея Тавроменийского, историка западных греков, за то, что он приводит все возможные аргументы (pantas … tous enontas logous) по всем темам (pros panta) в ходе изобретения аргументов (heuresilogôn) по каждой теме (pros pasan hypothesin). Сам он настаивает на том, что историки должны выбирать из возможных аргументов только те, которые уместны, то есть соответствуют ситуации, цели и характеру говорящего, а также результату его выступления. Таким образом, Полибий укоряет своего предшественника не в принципе за изобретение возможных аргументов, а именно за включение в свой труд всех возможных аргументов, которые он мог придумать.
То же самое говорится в 12.25k-26, где Полибий объясняет обвинения, выдвинутые им против Тимея в предыдущей главе (12.25i). После Гелона Старшего, тирана Сиракуз, самыми способными вождями в Сицилии (говорит Полибий) были Гермократ, Тимолеонт и Пирр, которому меньше всего следует приписывать детские и педантичные речи. Однако Тимей представляет Гермократа, делающего противоречивые заявления перед собранием делегатов от городов Сицилии, которое состоялось во время Пелопоннесской войны (в 424 году до н. э.). Согласно Тимею, Гермократ похвалил жителей Гелы и Камарины за то, что условия мира между сицилийцами должны были обсуждать ведущие граждане, которые хорошо знали разницу между войной и миром. Но тот же историк продолжает, что делегаты обратили внимание на Гермократа и из его высказываний узнали разницу между войной и миром! Эта непоследовательность, заявляет Полибий, свидетельствует о некомпетентности автора. Кроме того, Тимей использовал аргументы, в которые никто не поверит, что их использовал Гермократ. Всю процедуру историка, говорит он, можно сравнить с заданными темами риторических школ. Вся эта дискуссия предполагает, что Тимей придумывал аргументы, но порицает его не в принципе за то, что он придерживался этой практики, а именно за то, что он придумывал аргументы, не подходящие для оратора, и делал это с небрежностью и беспорядочным рвением риторического неофита.
Поэтому можно считать, что речи Полибия представляют (с осторожными уточнениями) в основном то, что историк считал аргументами, фактически использованными ораторами. Они, однако, составлены в собственном стиле автора (29.12.10-11). Как и Чампиону, мне трудно поверить, что писатель, который так стремился сформулировать свои историографические принципы и имел такой привилегированный доступ к высокопоставленным источникам информации о политических событиях, стал бы намеренно фальсифицировать или неуместно придумывать важные подробности в речах. Поэтому я считаю, что Агелай, Ликиск и Фрасикрат действительно называли римлян варварами как в речах, о которых сообщает Полибий, так и в других случаях. Такие ссылки не являются беспричинными выдумками древнего историка. Но он без колебаний включил их в свой труд.
Прежде чем мы оставим эту тему, наше внимание привлечет последний отрывок. В 151/0 году, после того как сенат проголосовал за освобождение ахейских изгнанников, содержавшихся под стражей с 168/7 года, Полибий задумал обратиться к этому органу со второй просьбой, а именно о восстановлении почестей, которыми эти люди пользовались ранее в своей стране. Когда он обратился за советом по этому вопросу к Катону Старшему, цензор с улыбкой заметил, что Полибий поступает так, словно если бы Одиссей вернулся в пещеру циклопа, потому что забыл там шапку и пояс (Polyb. 35.6). Сравнение Полибия с Одиссеем может отражать осведомленность Катона о том, что историк приводил гомеровского героя в качестве примера терпения и предприимчивости (ср. Polyb. 12.27.10-28.6; Paus. 8.30.8). Возможно, цензор похвалил так Полибия за его мужество и упорство. Но приравнивание курии к пещере Полифема несет в себе более мрачный подтекст, поскольку этот образ может намекать на то, что Катон презирает глубокие чувства Полибия к цивилизации Рима и определенно дает понять, что ответ, ожидающий историка, если он решится на вторую просьбу, не будет радушным. Что касается представления Катона о том, как греки относились к римлянам, мы можем вспомнить, что он думал о греческих врачах, работавших в Риме. По его мрачному мнению, они дали клятву убивать всех варваров (Pliny HN 29.14)! Таким образом, ученое самомнение, оживившее ответ Катона Полибию, возможно, было задумано не совсем в духе шутки.

Рим и Фортуна

Полибий иногда приписывает рост римской власти целенаправленному влиянию Фортуны (1.4.1-5; 8.2-3-4; 15.20.5-8; 29.21). [2] Но его главной целью было объяснить это явление рационально. [3] Действительно, он считал изучение рациональных причин одной из основных задач историка. Таким образом Фортуна, заявляет он, должна быть использована в качестве исторической причины только тогда, когда события не поддаются рациональному объяснению.[4]
Отношение Полибия к религии вызывает много споров. Часто считается, что он был скептиком, который рассматривал религию лишь как полезное средство для сдерживания масс и обеспечения власти политической элиты (6.4.4-5; 6.56.6-15; 9.19.1-4; 10.2; 10.8.6-7; 10.11.7-8; 10.14.7-12; 16.12.3-11; 29.16; 39.8.2). Другие ученые утверждают, что, хотя Полибий не верил в традиционных богов, он принял философскую концепцию божественного.
Из–за его сильной рациональной склонности и частого использования в этом вопросе метафорического языка, есть сомнения в том, что Полибий искренне верил в Фортуну как в объективно существующую силу, управляющую миром. Если Полибий действительно был скептиком и рационалистом, его ссылки на Фортуну как божество или природную силу следует интерпретировать как фигуры речи, лишенные серьезных теологических или философских последствий.
Но даже если это и так, как можно точно описать глубины человеческой души или составить каталог скрытых резервов религии, которые всплывают в сознании в моменты размышлений, тревоги и кризиса? Как мы можем быть уверены, что для Полибия признание социальной полезности религии исключало традиционную набожность, или что неустанный поиск рациональных причин исключал религию в некоем непостижимом замысле? Его осуждение нечестия (asebeia), совершённого против богов, проявляющегося в надругательстве над святилищами, священными предметами и клятвами и в других нечестивых действиях (например, 4.17.11; 5.9-12; 11.7.2; 13.6.4; 15.20.4; 16.1.1-6; 18.54.6-12; 32.15.1-14), хотя иногда и связано с осознанием практических недостатков, может также отражать негодование, возникающее из–за глубоко прочувствованной привязанности к традиционной религии. Возможно, в таком случае мы можем усмотреть у Полибия некоторые следы народной религии. Возможно, au fond, даже у него были какие–то осадки представления о Фортуне как об объективно существующей силе, божественной или природной, которая управляет миром, и считал, что она в некотором смысле породила всеобщее господство Рима.[5]
В любом случае независимо от того, верил ли историк в Фортуну как в божество или природную силу, его обращение к этой концепции молчаливо выражает его убеждение в том, что некоторые события (полностью или частично) необъяснимы. Независимо от того, является ли Фортуна в «Историях» не более чем беллетристическим украшением или принимает роль объективно существующего агента, божественного или природного, ее появление выдает чувство Полибия, что имперские достижения Рима заключают в своей основе осадок мистерии. Господство Рима ускользало от полного понимания его подданных.

---

[1] Эрскин отмечает, что, согласно Полибию, нецивилизованные манеры римлян в их варварском обличье иногда основывались на рациональных расчетах; поэтому парадоксальным образом они были рациональными варварами. Чампион утверждает, что, связывая эллинизм с консервативными ценностями и изображая римлян похожими на греков в их лучших проявлениях, Полибий стремился понравиться римлянам и подчеркнуть свои собственные консервативные качества против греческих и римских критиков, которые осуждали его как демагога; наоборот, говоря (обычно косвенно) о римлянах как о варварах, он стремился уверить греческих читателей, что он сохранил свою честность и патриотизм. В этом вопросе я согласен с Майклом Фрондой, который рассматривает этот контраст не как попытку обратиться к разным аудиториям, а как свидетельство сложного отношения древнего историка к Риму. Возможно, 23.13.2, а также 12.4b.2-3 можно интерпретировать так, что Полибий сам неявно называл римлян варварами. В первом отрывке историк отмечает, что за семнадцать лет военных походов Ганнибал прошел через множество варварских народов (ethnê … barbara).
[2] Уолбэнк показывает, что у Полибия Фортуна (Tykhê) может представлять просто то, что случается, нечто необъяснимое или непредсказуемое, капризную или карающую силу, или управляющий принцип, напоминающий судьбу или провидение. Экштейн подчеркивает отношение Полибия к Фортуне как к капризной силе, поражающей процветающих, и как к агенту возмездия, наказывающему провинившихся.
[3] Обилие римских солдат, припасов и провианта: 1.3.7-10; 1.63.4-9; 2.15.1-7; 6.50.6; ср. 2.23-4; 21.31.8. Превосходство римской военной практики: 6.27-42; 10.16.1-17.5; 18.18; 18.28-32. Римский военный опыт: 1.63.4-9; 2.20.8-10. Эффективность, надежность и храбрость римских и союзных солдат: 6.52; 6.55. Находчивость и решительность римлян: 1.20.9-21.3; 1.22.3-23.10; 1.37; 6.58. Совершенство римской политии: 1.1.5; 3.2.6; 3.118.9; 6.2.3; 6.18; 6.50; 8.2.3; ср. 39.8.7. Превосходные обычаи и религиозные практики: 6.53-4; 6.56. Экштейн показывает, что Полибий приписывает успех римлян не врожденному природному превосходству, а сознательно принятым манерам, включая обычаи, религиозную практику, военную организацию и политическую структуру.
[4] Значение рациональных причин в историографии: 1.12.5-9; 3.7.4-7; 3.31.12-13; 3.32.6; 6.2.8; 9.12.1-7; 11.19a; 12.18.6; 12.25b; 12.25i.8; F 83 B-W. Фортуна и причинность: 2.38.5; 10.2; 10.5.8; 10.9.2-3; 15.34.1-2; 15.35.7; 18.28.2-5; 31.30.1-3; 36.17.1-12.
[5] Ученые расходятся во мнениях по вопросу о том, как интерпретировать ссылки Полибия на Фортуну, когда она изображается как божество или природная сила. Зигфрид утверждал, что Полибий колеблется между рациональным взглядом на мир и религиозным отношением к истории как к развитию плана, разработанного целеустремленной Фортуной (подобная интерпретация была дана недавно Аалдерсом). Фон Скала утверждал, что отношение Полибия к религии эволюционировало от благочестивой веры к рационализму. Другие ученые пришли к выводу, что у Полибия Фортуна — это просто фигура речи, обозначающая то, что необъяснимо в рациональной истории. Такого мнения придерживается Самохина, с чьей работой я знаком только по рецензии Сизова. Педек утверждает, что Полибий верил в Фортуну как в объективно существующую силу, которая действует в гармонии с рациональными причинами, находящимися в центре внимания историка, и представляет собой осадочный элемент необъяснимого в любой ситуации. В другом месте тот же автор развивает эту теорию, утверждая, что Полибий верил в верховное божество, которое он иногда представлял под именем Фортуны. И здесь Педек утверждает, что Полибий считал, что Фортуна вмешивается в дела человека способом, совместимым с рациональными причинами. Алонсо–Нуньес придерживается того же мнения, возводя эту концепцию Фортуны к стоической доктрине. Согласно Балашу, Полибий верил в Фортуну как в объективно существующую сверхчеловеческую силу, которая управляет ходом истории. Согласно Уолбэнку, Полибий, будучи в области религии скептиком, не верил (по крайней мере, в более осторожные моменты своей жизни) в Фортуну как в объективно существующую силу, поскольку он определял этот термин как удобное обозначение для того, что необъяснимо с рациональной точки зрения. Однако народная практика, рассматривавшая Тюхе как божество, побудила Полибия прибегнуть к словесным изыскам, наделяя Фортуну качествами личности. Таким образом, когда он приписывал рост римского могущества Фортуне, его тенденция персонифицировать это понятие невольно привела к тому, что он придал процессу римской экспансии телеологический характер, хотя он не осознавал противоречия здесь с рациональным духом, который доминирует в его работе. Вундерер считает, что Полибий в основе своей был рационалистом, сохранившим в своем сознании субстрат традиционных верований, который время от времени всплывает в его работах. Грин утверждает, что Полибий, приписывая римское господство влиянию Фортуны, ссылался на божественную санкцию этого явления.