1. Кимон

Многие ученые полагают, что в отличие от других демагогов Феопомп освобождает Кимона от инвектив, хотя и упоминает его в экскурсе; по их мнению, историк намеревается прославить либерально–аристократическую черту государственного деятеля и его консервативную и филолаконскую политику. Но, как авторитетно утверждалось, Феопомп не щадит критики даже в адрес Кимона. В самом деле, следует сказать, что интерпретация феопомпова портрета Кимона имеет решающее значение для понимания цели и структуры экскурса.
Фрагмент 89 особенно важен в отношении благотворительности Кимона. Из политического фактора она благодаря эрудитам и биографам приобрела психологический и духовный смысл. Феопомпово описание щедрости Кимона отражено у Непота (Cim. 4), у Плутарха (Cim. 10, 1-3; Per. 9, 2) и у Афинея (12, 533 a-c). Показано, что Плутарх и Непот, следуя Феопомпу, игнорировали демагогическое содержание, которое хиосский историк приписывал кимоновым пожертвованиям. Плутарх хочет прежде всего прославить государственного деятеля и освободить его от обвинений в демагогии (Cim. 10, 8). Согласно Плутарху, Кимон завоевал одобрение бедных соотечественников (Cim. 9, 2), потому что он делился с ними богатством, которое он накопил на войне, и обеспечил их участие в политической жизни (Cim. 10, 1). С этой целью он распорядился готовить ежедневную трапезу (deipnon) для тех, кто хотел бесплатно столоваться (Cim. 10, 1; Comp. Cim. et Luc. 1, 5-6; Per. 9, 2). Другими словами, ежедневная кормежка (diatrophe) была своего рода пособием для бедных, чтобы они могли бросить работу и заниматься общественными делами. Для бедных афинян здесь была одна из немногих возможностей осуществлять, хотя бы иногда, принадлежавшие им политические права. Следует отметить важное плутархово определение жилища Кимона как «общего пританея для граждан» (Cim. 10,7). Образ главного дома указывает, с одной стороны, на связь мужа с растущим участием его соотечественников в политической жизни, а с другой — на контроль, который он мог осуществлять над общественными делами через благотворительность. Из этого следует, что пожертвования — и в частности предложение дейпнона — давали Кимону пропуск для «контролируемого» участия в политических дебатах и обеспечивали поддержку самой бедной части афинского общества. Вполне вероятно, что эта интерпретация кимоновой щедрости восходит к Феопомпу, а не к Плутарху. На феопомповом материале пишет и Непот: «Каждый день у него стряпали обед настолько обильный, что он мог приглашать всех, кого видел на площади» (Cim. 4, 3). Намек на площадь наводит на мысль о политической деятельности бенефициаров. Текст Феопомпа у Афинея (12.533 a-c = F 89) лежит в основе той же концепции, поскольку он утверждает, что Кимон, выставляя приготовляемый каждый день для многочисленных бедняков скромный обед, сделал свой дом «общим для всех». Это понятие отражено в вышеупомянутом отрывке из Плутарха. Все три рассмотренных текста выражают идею политического консенсуса, созданного Кимоном в его доме, который с установлением общего дейпнона–диатрофе почти стал общественным пространством, своего рода пританеем.
Поэтому можно предположить, что Феопомп ворчал по поводу щедрости Кимона и рассматривает ее как предвестие мистофории и других подобных афинских институтов. Фактически, согласно Феопомпу, Перикл учредил первые «государственные» вознаграждения именно для того, чтобы успешно сбалансировать последствия кимоновой щедрости. Это состязание Перикла с Кимоном (Plutarco Per. 9) поддерживает гипотезу, согласно которой Феопомп видит в сыне Мильтиада демагога, чье честолюбие привело к поворотному пункту в политической и моральной деградации Афин: Кимона он обвиняет в том, что тот научил афинских стратегов коррупции (F 90). Феопомпово суждение преодолевает границы индивидуальной оценки характера и устанавливает диалектическую взаимосвязь между политикой, которую он проводил, и политикой его преемников, обрамляя ее в динамичную и последовательную историческую конструкцию. Плутарх косвенно показывает, как феопомпова интерпретация кимоновой щедрости соотносится с полемикой в «экскурсе о демагогах» против современной афинской политики. Он приписывает Периклу не только учреждение мистофории для судей, но и пособие на посещение театральных представлений (теорикон: Per. 9, 1 и 3). Эта информация не подтверждается в наиболее древних источниках (Platone Gоrg. 515 а; Aristotele Ath. Pol. 27, 3-4; Pol. 27, 3-4; Pol. 1274 а, 7-9), которые приписывают Периклу только вознаграждение судьям. С другой стороны, плутархова ссылка на теорикон принадлежит контексту предполагаемой феопомповой матрицы. Это, конечно, не означает, что Феопомп анахронично отнес теорикон, характерный институт четвертого века и прежде всего времени Евбула, к пятому веку; скорее можно предположить, что Плутарх неправильно понял и скомкал первоначальную теопомпову интерпретацию, согласно которой теорикон был конечным результатом демагогической щедрости Кимона.
Феопомп подчеркивает, с одной стороны, политическое значение megalophrosyne Кимона, видя в ней прообраз и причину «государственных» пожертвований, задуманных Периклом и затем усовершенствованных Евбулом, а с другой — соответствующую социально–экономическую функцию этой практики в жизни полиса. Он описывает щедрость Кимона как гиперболическое накопление услуг (therapeia) и благосклонностей, ежедневно оказываемых государственным деятелем. При ближайшем рассмотрении историк дает совершенно иной образ megalophrosyne по сравнению с обнадеживающей картиной, описанной в пятом веке анонимом Ямвлиха и затем переработанной авторами четвертого века (Isocrates Areop. 31-5, 44.52-5). Аноним (7, 1-2) восхваляет моральные, социальные и экономические преимущества, которые городское сообщество получает от megalophrosyne, которая позволяет избежать опасной социальной напряженности и обеспечивает стабильность полиса. Для этого автора, который придерживается традиционно аристократической точки зрения, предпосылкой megalophrosyne является хорошее управление (евномия). Согласно другой точке зрения, Фукидид (2, 40, 4-5) проецирует пожертвования в новое и иное политическое измерение, то есть в периклову демократию: предпосылки меняются (аристократическая евномия заменяется понятием элевтерии), но положительная оценка этой практики остается неизменной. С другой стороны, анонимный автор «Афинской политии» (1, 13; 2, 9-10) выражает недоверие и презрение к демократической щедрости, которая, введенная за счет афинских богачей и союзников, удерживает праздную толпу в городе и развращает ее (1, 17). Феопомп в значительной степени разделяет эту последнюю точку зрения; с другой стороны, полемический интерес, который он проявлял к политике общественных и частных пожертвований, весьма актуален: в Афинах IV века обострение проблемы выживания демократии, проблемы, тесно связанной с ужесточением социального конфликта между богатыми и бедными, вновь с особой интенсивностью предложило исследовать социально–экономическую функцию megalophrosyne.
Феопомпово описание кимоновой щедрости сосредотачивается на соотношениях «один–много», «богатство–бедность». Это понятие приобретает значение на семантическом уровне из–за избыточного перечисления терминов, указывающих, с одной стороны, на большое число и нищету облагодетельствованных граждан, с другой стороны, на непрерывную капиллярную терапию, обеспечиваемую Кимоном, и почти осязаемое присутствие его богатства. Действительно, можно сказать, что Феопомп описывает отношения между Кимоном и демосом как непрерывное циркулирование chremata, даваемых государственным деятелем каждому, кто к нему приближался. Все это отражает функцию традиционной и аристократической щедрости (на модель которой, безусловно, указывает политика пожертвований, пропагандируемая Кимоном) по инвестированию активов в пользу бедных сограждан и получению их поддержки в обмен. Однако помимо этого аспекта Феопомп отмечает новшество, присущее практике, которая предвосхитила периклову демократию: он подчеркивает, что щедрость, проявляющаяся не только в сельской местности (chora), но также в собственном доме (oikia) и на агоре, увеличила участие в политической жизни бедняков и предполагала форму богатства, которая была заметнее подвижной, денежной, а также благоприятствовала городской и потребительской экономике. И это действительно произошло в Афинах именно во времена Кимона, когда после персидских войн начался великий экономический подъем (Tucidide 1,97-101; Aristotele Ath. Pol. 24-25, 1; Diodoro 11, 62, 1-2). Но это еще не все. Описание Феопомпа не только указывает на социально–экономические последствия megalophrosyne, но, возможно, также отражает — в анахроничных выражениях — причины кимоновой пропаганды, связанной с этой практикой. Среди них прежде всего следует отметить политическое значение общего дейпнона. Акцент на простоте трапезы (F 89; Plutarch Cim. 10, 1; Comp. Cim. еt Luc. 1, 5-6), вероятно, представляет собой намек на спартанскую простоту (euteleia), практикованием которой гордился Кимон (Plutarch Cim. 14, 4). Поэтому, предлагая, по общему признанию, скромный дейпнон, государственный деятель, возможно, имел в виду модель спартанской сисситии, перенесенную им в Афины. Что касается плутархова восхваления гостеприимства Кимона (Cim. 10, 6-7) по сравнению с гостеприимством в древних Афинах, оно, вероятно, перекликается с пропагандистским отождествлением Тесея–Кимона. На самом деле, как мифический герой, символ афинского гостеприимства, достиг синойкизма аттического народа, сосредоточив свою политическую жизнь в общем пританее (Tucidide 2,15; cр. Isocrate 4, 38-41), так и Кимон, который выдавал себя за нового Тесея, стал архитектором второго синойкизма, установив гармонию и сделав свой дом центром политической деятельности, или вторым пританеем. Тема дома–пританея, вероятно, восходит от Феопомпа к Плутарху. Поэтому мы можем предположить, что отрывок о кимоновом гостеприимстве восходит также к Феопомпу и что Плутарх в хвалебных выражениях переосмысливает полемическое толкование, которое историк дал гостеприимному «пританею» Кимона — нового Тесея. В действительности кимоновым гостеприимством пользовались не только бедные граждане; вероятно, оно также служило поводом для собраний philoi и hetairoi, составлявших влиятельную группу Кимона. Более того, даже Фемистокл, который часто подражал щедрости сына Мильтиада, старался сделать свой дом местом встречи наиболее выдающихся мужей (Plutarco Tem. 5, 1-5). Возвращаясь к Феопомпу, можно предположить, что он вместо этого интерпретирует кимонову щедрость на основе политического опыта IV века и полемизирует против пропагандистских по этому поводу похвал. Он анахронично низводит ее до уровня демагогического приема, направленного на подпитку паразитического существования городской массы (и это, по–видимому, отражено у Непота в Cim. 2, 1, где говорится, что государственный деятель «держал под своей властью весь городской народ»). Поэтому он видит в этой практике прообраз грандиозных «государственных» пожертвований в IV веке. Это подтверждается акцентированием, с которым он подчеркивает как экономические, так и политические последствия щедрости, а также низкий социальный статус бенефициаров.
С другой стороны, мы знаем, что государственный деятель предпринял некоторые инициативы в поддержку менее зажиточного сегмента афинской общины. Среди них следует отметить среди прочего интенсивную строительную программу и прежде всего начало возведения длинных стен, необходимых для безопасности Пирея (Plutarco Cim. 13,5-7), увеличение платы гребцам (Plutarco Cim. 9, 6), вывод колоний в северо–западной части Эгейского моря и во Фракии (Tucidide 1, 98, 1-2; 1, 100, 3; Plutarco Cim. 7, 1-4; 8, 2-4; 14, 1-3). Кимон усилил морскую и экономическую мощь Афин, продолжив тем самым «империалистическую» политику, которую отстаивал еще его соратник Аристид. После персидских войн тот гарантировал афинянам двойное содержание от «государственного» trophe и от налога, уплачиваемого союзниками, а также способствовал переселению сельчан в город (Aristotle Ath. Pol. 24). Следует полагать, что Феопомп установил несколько упрощенную связь между этим взрывом процветания в Афинах и кимоновой щедростью, отметив, что пожертвования, предоставляемые государственным деятелем, были временными и происходили не от труда граждан. Итак, процветание Афин в значительной степени зависело от щедрости государственного деятеля: из этого следовало, что для того, чтобы сохранять статус друга демоса, он был «вынужден» всегда законно или незаконно обогащаться (F 90). Феопомп отмечает, что многочисленные проявления кимоновой щедрости повторялись каждый день (F 89); это обозначение важно не столько с этической точки зрения, сколько с политической и социальной. Несомненно, кимонова megalophrosyne, позволявшая бедным афинянам жить одним днем, питаться, одеваться, получать небольшие суммы денег в качестве подарков, представляет для Феопомпа форму искажения системы жизни граждан, аналогичную, например, публичным пиршествам в Таренте в IV веке (F 100, 233) или чрезмерной роскоши Колофона (F 117). Но прежде всего Феопомп намеревается продемонстрировать, что Кимон — в силу этой демагогической практики, которая привела к расточительству, типичному для афинской демократии пятого и четвертого веков — мог контролировать приток в город chremata и что именно от него зависел экономический и политический подъем демоса. В самом деле, чтобы дополнить представленную историком тенденциозную картину, следует добавить, что щедрость, подпитываемая новыми доходами, особенно благоприятствовала вкусам городской толпе, которая получала свое основное пропитание от вознаграждений и поэтому была более склонна вписываться в городскую экономику и денежную систему. Возможно, именно для того, чтобы подчеркнуть этот аспект megalophrosyne, Феопомп использует технический термин (κέρματα: F 89; κερμάτια: Plutarch Cim. 10, 3) для обозначения монет, раздаваемых Кимоном на агоре.
Если Феопомп настаивает на взаимозависимости между искусственным благосостоянием Афин и предлагаемыми Кимоном chremata, а также между авксезисом города и богатством государственного деятеля, то он также сталкивается с проблемой источников обогащения как полиса, так и демагога Кимона. Это, по сути, ключевой вопрос для обзора финансовой политики Афин. В связи с этим необходимо сделать некоторые выводы, которые приведут нас рассматривать одиннадцатую главу «Жизни Кимона» Плутарха как феопомпову матрицу. В этой главе биограф описывает Кимона как архитектора преобразования Афинской симмахии в Архэ. Этот отрывок напоминает анализ Фукидида (1, 99) о прогрессирующем ухудшении отношений между Афинами и союзниками. Именно последние, по мнению Фукидида, были виновны в переменах; многие из них на самом деле предпочитали вести безбедную жизнь и выплачивать денежную надбавку к дани, нежели принимать участие в частых военных подвигах, совершаемых лигой. Отрывок из жития Кимона подчеркивает инициативу государственного деятеля, который поддерживал это поведение союзников и тем самым придал афинской политике явно «империалистический» характер. Поэтому Плутарх не только ссылается на Фукидида, но и вводит новый элемент: ответственность Кимона за коррупцию и порабощение союзников. В то время как Фукидид ограничивается замечанием, что они не были ни приучены, ни склонны брать на себя обязательства (talaiporein), биограф, с одной стороны, распространяется в описании их мягкой и коррумпированной природы, с другой настаивает на важной роли Кимона в тонком поощрении, пропаганде ложной политики разрядки, их склонности к tryphe, обманывая их в пользу Афин и их экономического, военного и политического подъема. В одиннадцатой главе дается довольно негативный портрет Кимона, который, следовательно, не соответствует энкомиастическому замыслу Плутарха. Вполне вероятно, что биограф черпал (как и в отрывке о кимоновой щедрости) из источника, враждебного Кимону, не сумев, однако, подвергнуть проверке вынесенное им неблагоприятное суждение. С этой точки зрения следует пересмотреть одиннадцатую главу. При ближайшем рассмотрении она примечательна именно тем, что, по–видимому, намеренно перефразирует текст Фукидида, только в явно моралистическом смысле.
Tucidide 1, 99
Поводами к восстаниям союзников служили (наряду с другими) главным образом недоимки при уплате дани и при поставке кораблей, а также встречавшееся иногда уклонение от военной службы. Действительно, афиняне строго взыскивали недоимки, не останавливаясь перед принудительными мерами. Поэтому–то власть афинян стала в тягость людям, не привыкшим к притеснениям и не склонным их переносить. И вообще господство афинян не было уже теперь так популярно, как прежде. В совместных походах афиняне обращались с союзниками не так, как с равными, и если кто–нибудь из них восставал, то восставших без труда вновь приводили к покорности. Впрочем, виноваты в этом были сами союзники. Действительно, из малодушного страха перед военной службой (только чтобы не находиться вдали от дома) большинство из них позволили обложить себя налогом и вместо поставки кораблей они предпочитали вносить надлежащие денежные суммы. И так афиняне получили возможность на средства союзников увеличивать свой флот, а союзники, начиная восстание, всякий раз оказывались неподготовленными к войне и беззащитными.
Plutarco Cim. 11
С течением времени союзники, продолжая вносить деньги в союзную казну, стали, вопреки принятым обязательствам, воздерживаться от поставки кораблей и людей и отказывались от участия в походах. Теперь, после того как персы удалились и больше их не тревожили, они не видели никакой нужды в войне и желали жить мирно, занимаясь земледелием, а потому и кораблей не снаряжали и людей не посылали; афинские же стратеги, все, кроме Кимона, принуждали их к этому, непокорных привлекали к суду, подвергали карам и в результате сделали афинское господство ненавистным и тягостным. Но Кимон, занимая должность стратега, шел по пути, совершенно противоположному: силой никого из греков ни к чему не принуждал, а от не желающих отбывать военную службу принимал деньги или порожние суда, предоставляя тем, кого прельщала спокойная жизнь, проводить время за хозяйственными делами и, безрассудно изнеживаясь, превращаться из людей воинственных в мирных земледельцев и торговцев. Афинян же он по очереди сажал многочисленными отрядами на корабли, закалял в походах и в скором времени сделал их, благодаря денежным средствам, поступавшим от союзников на содержание войска, господами самих плательщиков. Ибо, находясь постоянно в плавании, не выпуская из рук оружия, афиняне, благодаря нежеланию союзников служить, получали в походах военное воспитание и подготовку, а союзники, приучившись бояться афинян и льстить им, незаметно превратились в данников и рабов.
Плутарх стремился описать с одной стороны жульничество Афин, то есть неизбежные последствия их «империалистической» логики, с другой — «лень» союзников. Ссылка на «лень» представляет особый интерес, так как в ней содержится этнографическая запись о связи между счастливыми климато–экологических условиями (отраженными экономическим процветанием) и tryphe симмахов. Эта запись обнаруживает типично ионийско–малоазиатский вкус и, по всей вероятности, относится именно к ионийским союзникам и грекам Азии. Плутархов текст, хотя и принимает модель Фукидида, идет дальше, обогащая его известиями этно–антропологического характера, в которых имеет место суровое осуждение политической близорукости (anoia) союзников, развращенных и обманутых Кимоном. Эти данные, которые составляют существенные элементы главы, появляются как ключи к прояснению идентичности источника, из которого черпал Плутарх. В самом деле они отражают своеобразные особенности феопомповой историописания. Поэтому считается, что Феопомп является источником Плутарха и что он обвиняет Кимона как ответственного за афинскую «империалистическую» инволюцию.
Можно заключить, что пассажи десятой и одиннадцатой главах полностью подтверждают интерпретацию Феопомпом проблемы происхождения богатства как Афин, так и демагога Кимона. Он проводит связь между экономическим и политическим подъемом города и личным подъемом государственного деятеля: только принимая во внимание эту гомологию между полисом и его лидером, мы можем понять, что экскурс Феопомпа является серией bioi демагогов и краткой историей афинской гегемонии. Феопомп описывает отношения между городом и демагогом как цепь из chremata и коррупции. Так портрет Кимона — и вообще вся череда демагогов — представляет собой динамическое и персоналистическое изображение возвышения Афин в двойственном аспекте захвата власти демосом и эксплуатации союзников. Демагог — искусный и беспринципный архитектор этой диалектики между демократией и «империализмом». В самом деле для Феопомпа Кимон, благоприятствуя развращению союзников, увеличил приток в Афины chremata, предназначенных стать trophe для народа; и это в соответствии с полярной логикой, согласно которой рост афинской демократии и могущества города соответствовал моральному и политическому разложению симмахов. Эти два аспекта экономического и политического подъема Афин отражаются во взаимодополняемости, существующей между личной выгодой (ploutizein) и политикой пожертвований (porizein) демагога; налицо диалектика, согласно которой Кимон управлял своими активами, всегда подпитываемыми новыми доходами, постоянно вкладывая их во благо своих сограждан. Феопомп описывает кимонову щедрость как механизм власти, который, с одной стороны, обеспечивал мобильное денежное богатство, а с другой — позволял государственному деятелю контролировать денежное обращение. Получается, megalophrosyne занимает центральное место в феопомповой репрезентации отношений, связывающих демагога с городом. Chremata, предложенные Кимоном, являются проводником политического консенсуса и, следовательно, самой основой афинских демократических институтов. Но они также способствуют тому, что в результате процесса трансформации социального, политического и культурного баланса полис становится все более городской экономической и политической системой; налицо развитие, которое достигло кульминации в Афинах IV века, переполненных паразитической массой и зависящих от пожертвований демагогов (F 99, 100). Поэтому Феопомп, по–видимому, приписывает щедрости экономико–административное значение, технологически интерпретируя ее как ориентацию финансовой политики. Отсюда портрет Кимона с глубокомысленной связностью напоминает портрет Евбула и главную тему «экскурса о демагогах». Кимонова щедрость предвосхищает пожертвования «государственных» доходов, которых Евбул достиг в IV веке и которые, как это ни парадоксально, были необходимой тратой для существования демократии, что, по мнению Феопомпа, было непоправимым противоречием политической жизни Афин.
Чтобы понять «идеологический» смысл суждения Феопомпа о Кимоне, необходимо сравнить его с другими оценками о муже, в частности с той, которая касается его политики пожертвований.
Парадоксально, но Феопомп, похоже, согласен со своим «противником» Платоном в том, что тот утверждает в «Горгии», где философ проводит строгий анализ афинской демократии, анализ, который завершается осуждением Мильтиада, Фемистокла, Кимона и Перикла как главных виновников (aitioi ton kakon: Gorg. 519 а), на этико–политическом уровне, гражданского кризиса. Философ представляет самозванную щедрость этих лидеров как раболепную демагогическую лесть массам (Gorg. 517 a-c; 518 e-519 b; 521 a-b). Следует отметить глубокую логическую близость между портретом Кимона, описанного в «Горгии» как одного из «виновных в бедствиях», приготовивших для своих сограждан нездоровое пиршество коррумпированности (Gоrg. 518 e), и тем, что вытекает из феопомповых фрагментов: в первом (F 89) Кимон предстает как неутомимый «слуга» афинян, во втором (F 90) — как «учитель» дородокии. Сходство приводит нас к мысли, что этот платоновский диалог представляет собой концептуальную модель, которой Феопомп в своем экскурсе пытался полемически подражать. Возможно, что он имел в виду, помимо «Горгия», еще «Инвективу против афинских демагогов» Антисфена, с кинической и антиплатоновской доктриной которого он выразил согласие. Фактически, по всей вероятности, Антисфен сочинил эту инвективу против афинских демагогов как полемическое соревнование с платоновским диалогом. И не следует упускать из виду, что в другом своем сочинении, «Аспазия», философ порицает как кровосмесительный брак Кимона с его сестрой Эльпиникой, уступленной затем Каллию, так и его раннее возвращение из остракизма благодаря заступничеству Эльпиники перед Периклом. Эти два известия также упоминаются Феопомпом. И если вы не совсем уверены, что он намекает на кровосмесительную связь с Эльпиникой, вы уверены, что вместо этого он говорит о досрочном возвращении из остракизма (F 88) — даже если он подчеркивает политическое значение этого события больше, чем горький подтекст, упомянутый Антисфеном (который следовал традиции, возможно, восходящей к древней комедии). Можно выдвинуть гипотезу о том, что Феопомп, формулируя свое суждение о Кимоне, имел в виду литературную и концептуальную модель полемических обзоров демагогов в «Горгии» и в трудах Антисфена. Но это, хотя и имеет существенное «идеологическое» значение, вряд ли является основной целью экскурса. В самом деле Феопомп разделяет — по крайней мере, в некоторой степени — учение Антисфена и называет себя «философом» (F 25); однако его суждение о Кимоне больше подчеркивает историко–политический аспект, чем нравственный характер, в отличие от того, что происходит в антисфеновой инвективе.
Отрицательное суждение Феопомпа о Кимоне отражено также в отрывочных оценках, высказанных Горгием Леонтинским и, с другой точки зрения, Критием. Горгий заявляет, что Кимон «заработал богатства, чтобы использовать их, и использовал их, чтобы заслужить уважение». Это утверждение следует понимать как софистический и парадоксальный панегирик кимоновой щедрости, прагматически трактуемой как механизм экономико–политической власти и, возможно, связанной с авксезисом Афин. До Платона и Феопомпа Горгий определил megalophrosyne мужа как выражение изысканно демагогической политической технологии и представил взаимосвязь между Кимоном и полисом как непрерывное поступление chremata. Это вовсе не говорит о точной и прямой зависимости Феопомпа от Горгия. Однако, как было недавно заявлено, леонтинский софист должен был оказать влияние на Феопомпа, по крайней мере, в том, что касается стиля и, в частности, формулировки парадоксальной похвалы. Что же касается Крития, который, по мнению некоторых ученых, является источником «экскурса о демагогах», то он, по–видимому, подчеркивал противоречивые аспекты характера Кимона. Главный герой сложного и трудного переходного периода в афинской политической жизни, он был фактически, с одной стороны, поборником самой древней и прославленной аристократии, а с другой — лицом, ответственным за падение ареопагского режима. В отличие от Горгия, Критий восхваляет кимонову щедрость как топовый пример типично аристократической ценности. С другой стороны, он порицает чрезмерную снисходительность, проявленную Кимоном к Спарте, в упорной и недальновидной попытке противостоять навязыванию афинской гегемонии, отстаиваемой Эфиальтом. Это порицание не должно вызывать удивления: оно, в сущности, не противоречит известному филолаконизму Крития, но вполне отражает олигархическую ориентацию тирана. Критий упрекает Кимона в том, что он не смог остановить рост развитой демократии, то есть в том, что он покинул Афины, чтобы поспешить на помощь занятым осадой Итомы спартанцам, позволив тем самым своим противникам, Периклу и Эфиальту, распустить Ареопаг (ср. Plutarco Cim. 15-17, 3). Поэтому обвинение в филолаконизме, адресованное Кимону, сконфигурировано как обвинение в политической тупости, которую он продемонстрировал в ситуации, которая, согласно олигархической точке зрения Крития, оказалась фатальной в столкновении между сторонниками ареопагского и консервативного режима и сторонниками развитой демократии. Негативное суждение о кимоновом филолаконизме, характерное для олигархических кругов конца V века, также, по–видимому, предвещается в псевдо–ксенофонтовой «Афинской политии» (3, 10-11), где афинская экспедиция к Итоме считается политической ошибкой. Возвращаясь к Феопомпу, нельзя сказать наверняка, разделяет ли он осуждение, высказанное Критием в отношении проспартанской политики Кимона (вредной для выступающей за Ареопаг аристократии). Кажется вполне вероятным, что он, тенденциозно исказив, переосмыслил сотканную Критием кимонову щедрость и изобразил политику пожертвований государственного деятеля как искусный демагогический прием.
Однако вместо того, чтобы идентифицировать отдельные источники, использованные Феопомпом в его оценке Кимона, возможно, стоит рассмотреть проблему в более широком плане. Суждения Горгия, Крития, Антисфена и Платона о Кимоне, по–видимому, превратились в своего рода политико–философский спор о характере Кимона и его прославленной щедрости. Эта дискуссия, начавшаяся с неоднозначной похвалы софистов (переработавших традицию комиков и Иона Хиосского), завершилась в IV веке моральным осуждением мужа, сформулированным Платоном и Антисфеном, а также порицанием со стороны Феопомпа и Аристотеля. Эта сложная «философская» традиция, безусловно, представляла собой в глазах Феопомпа важный ориентир. Однако он не принял ее пассивно, а переработал в критическом, а иногда и полемическом духе, дойдя до того, что сформулировал самостоятельную и личную оценку кимоновой политики.
Здесь проясняется различие между интерпретацией кимоновой щедрости у Аристотеля (Ath. Pol. 27, 3-4) и ее толкованием у Феопомпа. Параллели между отрывком из «Афинской политии» о политике пожертвований мужа, и версией Феопомпа предполагает как общий для обоих авторов источник, так и их взаимозависимость. По–видимому, оценки, сформулированные Аристотелем и Феопомпом, аналогичны; в действительности они характеризуются глубоким, возможно преднамеренным, идеологическим и методологическим расхождением.
Аристотель (Ath. Pol. 26, 1) высказывает суждение о политической некомпетентности Кимона. Он предполагает, что тот не знал, как заполнить вакуум власти, возникший среди «консерваторов» (epieikeis), лидером которых он был и которые неразумно поддерживали успех Перикла и «радикальных» демагогов. Так, философ, подобно Феопомпу, устанавливает последовательную связь между кимоновой щедростью и введением Периклом вознаграждения судьям, что считалось главной причиной развращения полиса (Ath. Pol. 27, 3-4). Кроме того, он указывает на соперничество между Кимоном и Периклом, применяя термин antidemagogein, который точно обозначает столкновение между двумя демагогами. Но antidemagogein — это редкое слово и похоже на столь же необычное katademagogein, используемое Плутархом (Per. 9, 2) в отрывке феопомпова происхождения для описания состязания в щедрости между двумя афинскими государственными деятелями. Здесь присутствует особое лексическое сходств между Аристотелем и Феопомпом.
Философ, однако, представляет Кимона в ином ракурсе, нежели Феопомп. Его суждение о некомпетентности мужа также зависит от интерпретации, которую он дает кимоновой щедрости, сводя эту политическую практику к банальному, хотя и шикарному, эвергетизму к членам своего дема. Чувствуя демагогическую природу пожертвований, Аристотель, по–видимому, пытается смягчить этот аспект. С одной стороны, он делает Кимона своего рода невольным демагогом (в чем–то схожим с типом олигарха в «Политике» [1305b, 28 ff.], побуждаемого стремлением завоевать благосклонность масс с помощью демагогических штучек), чья политическая близорукость подсказала Периклу новую и более продвинутую форму демагогии. С другой стороны — именно из–за некомпетентности, приписываемой Стагиритом Кимону, — он стремится проследить щедрость мужа к уже выцветшей и архаичной модели региональной политики, направленной на локальное и децентрализованное структурирование asty. Аристотель в конечном итоге больше, чем прямолинейный традиционализм Кимона, подчеркивает демагогическую проницательность Перикла и его способность к инновациям в политической практике, которая была светской прерогативой аристократов, тогда как он передал ее демосу. С другой стороны, Феопомп акцентирует политическую ответственность Кимона и описывает его расчетливую и мудрую демагогию, тем самым настаивая на негативных последствиях его щедрости для городского демоса.
Как уже говорилось, несовпадение в оценке государственного деятеля у Аристотеля и Феопомпа восходит к двум глубоко различным «идеологическим» взглядам. Философ устанавливает связь между некомпетентностью Кимона как лидера эпиейков и упадком ареопагского правления (Ath. Pol. 26, 1-2; 25; 27, 1; 41, 2; Pol. 1274 a, 5 -15), которому положили конец нововведения Эфиальта (представленного антагонистом Кимона: Ath. Pol. 28, 2), и прежде всего введение Периклом мистофории (Аристотель прямо признает в этой мере контрмеру против щедрости Кимона: Ath. Pol. 27, 3). Интерпретация отношений между Кимоном и Ареопагом объясняется теоретическим интересом Аристотеля к афинской политии. Философ восхваляет ареопагский режим как стадию благого правления и уважения к законам (Ath. Pol. 23, 1-2; ср. 26, 2). Его суждение отражает афинскую политическую «идеологию» второй половины IV века и, возможно, также важность, вновь обретенную Ареопагом в те годы. Однако Аристотель осуждает режим демагогов после проведения эфиальтовой реформы (Ath. Pol. 26, 1; 41, 2). Согласно этой точке зрения, Кимон мог считаться ответственным как за кризис ареопагского правления, так и за параллельное возвышение демоса, начавшееся после персидских войн (Ath. Pol. 23, 2-25, 1; Pol. 1304 a, 20-4). Понятно, почему неэффективная политика, проводимая Кимоном как вождем эпиейков, должна была казаться философу настолько противоречивой, что виделась ему результатом непроизвольной демагогии. Так «идеологический» смысл суждения в Афинской Политии о Кимоне, хотя и предполагает враждебную мужу олигархическую традицию, должен быть приписан прежде всего систематической необходимости аристотелевского метода и вытекающему из него схематическому историко–конституционному представлению. С другой стороны, феопомпова интерпретация щедрости в демагогическом ключе кажется совершенно чуждой этому историко–конституционному интересу. Вряд ли Феопомпу удалось установить связь между Кимоном и «ареопагской конституцией», которую Аристотель с одной стороны и афинская политическая пропаганда с другой прославляли как близкий к идеалу patrios politeia образец благого правления. С другой стороны, преобладающий полемический интерес к социально–экономическим аспектам афинской демократии, по–видимому, побудил Феопомпа представлять политическую историю Афин не в геометрической и систематической перспективе, а скорее в динамической, персоналистической и тенденциозно односторонней последовательности, то есть как непрерывную череду демагогов.
О тесной связи между «Афинской политией» и «экскурсом о демагогах», кажется, свидетельствует тот факт, что и Аристотель, и Феопомп сравнивают кимонову щедрость с писистратовой. Согласно Феопомпу, Писистрат, как и позже Кимон, оставлял свои владения без присмотра, позволяя любому войти и воспользоваться продуктами земли (F 135). Это понятие, очевидно, относится к тому самому клише описания историком различных аспектов кимоновой megalophrosyne. Афиней отмечает, что сын Мильтиада сознательно имитировал писистратову политику пожертвований (12, 533 a).
Аристотель также, по–видимому, сравнивает политику пожертвований двух государственных деятелей, хотя и не так открыто, как Феопомп. С одной стороны, философ заявляет, что Кимон мог быть щедрым благодаря своему огромному имуществу, равному богатству тирана (Ath. Pol. 27, 3); с другой стороны, он записывает, что благосостояние, полученное от сельскохозяйственной политики Писистрата через предоставление финансовых займов бедным и мелким владельцам, сравнивалось с эпохой Крона (Ath. Pol. 16, 7). Это второе сообщение, похоже, отражает клише политической пропаганды; однако следует помнить, что Плутарх в отрывке, вероятно, феопомпова происхождения, сравнивает воздействие щедрости Кимона именно с мифической эпохой Крона (Cim. 10, 7). И не кажется случайным, что тот же двусмысленный подтекст приписывается Аристотелем Писистрату (который был одновременно demagogos, strategos и tyrannos [Ath. Pol. 22, 3] и который правил «с умеренностью и больше походил на хорошего гражданина, чем на тирана» {Ath. Pol. 16, 2]) и Кимону (глава эпиейков и стратег, но также и невольный демагог [Ath. Pol.. 26, 1; 27, 1; 27,3)). Все это заставляет нас изучить акцент Аристотеля на сопоставимые характеристики проводимой обоими государственными деятелями политики. Восхваляя умеренность (metriotes) тирана, философ документирует прежде всего два аспекта писистратовой политики: уважение к Ареопагу и к законам предков и социально–экономическое равновесие, вытекающее из сельскохозяйственных займов, предоставленных неимущим, для предотвращения возникновения слишком многочисленной городской массы (Ath. Pol. 16). Поэтому очевидно, что Аристотель интерпретировал «умеренную» политику Писистрата (и в особенности аграрную политику, направленную на поддержку демоса и ослабление местной власти некоторых враждебных тирану аристократических землевладельцев) в соответствии с типичными категориями политических дебатов IV в. Для этой «идеологической» структуры было фактически характерно иметь в качестве модели «средний класс» мелких прямых производителей и фермеров. В частности, известие о сельскохозяйственном кредите в деньгах, предоставленном Писистратом бедным, отражает аристотелевский тезис о возможности направить доходы государства на финансовую поддержку торговли и сельского хозяйства (Pol. 1318 b, 6-1319 a, 39; 1320 a, 17-1320 b, 4). Примечательно также, что философ восхваляет тирана как за его уважение к Ареопагу, так и за намерение править в соответствии с законами (Ath. Pol. 16, 8). Поэтому вполне вероятно, что положительный подтекст суждения в «Афинской политии» о Писистрате, должен быть отнесен к «ареопагской» точке зрения, отстаиваемой Аристотелем, и к его идеалу mesotes. Эта «умеренная» характеристика тирана находит точное подтверждение в «демагогической» характеристике Кимона; в самом деле, принимая во внимание портрет Писистрата, можно уловить негативный нюанс, который вместо этого оживляет аристотелевское описание щедрости Кимона. Грандиозные пожертвования Кимона, укрепляющие с каждым днем (Ath. Pol. 27, 3) узы солидарности между государственным деятелем и членами его дема, конечно, не поощряли их трудолюбия. Действительно, местная политика, которую отстаивал Кимон, была демагогичнее проводимой тираном, хотя Аристотель, как уже упоминалось, похоже, хочет приписать демагогизм некомпетентности Кимона. В «Афинской политии» кимонова щедрость представлена как симметричная писистратовой. В самом деле, metriotes тирана создала пропорциональное распределение богатства (Ath. Pol. 16, 3), своеобразную и сбалансированную экономическую схему между народом и тираном («бедных он даже снабжал вперед деньгами на сельские работы … вместе с тем и доходов поступало к нему больше при условии, если обрабатывалась земля, так как с получавшихся доходов Писистрат взимал десятину»: Ath. Pol. 16, 2-4). Результатами стали трудолюбие (φιλεργια: Ath. Pol. 16, 6) демоса, социальный и политический мир и спокойствие (Ath. Pol. 16, 7), правление в соответствии с законами (Ath. Pol. 16, 8). С другой стороны, щедрость Кимона должна была повторяться каждый день, чтобы члены его дема могли получать то, что им было нужно, только одним способом («всякому желающему из лакиадов можно было каждый день приходить к нему и получать скромное довольствие»: Ath. Pol. 27, 3). Эта явная metriotes, следовательно, рисковала поощрять лень демотов, обеспечивая их ежедневным пропитанием («в то время как во времена Писистрата бедняки могли зарабатывать себе на жизнь, работая в полях»: Ath. Pol. 16, 2), и в конечном итоге оказывала дестабилизирующее воздействие, способствуя в то же время упадку политической жизни (Ath. Pol. 26, 1) и постепенному отрыву от законов предков («не так строго, как прежде, придерживались законов»: Ath. Pol. 26, 2). Это произошло именно с введением Периклом мистофории (Ath. Pol. 27, 4-5). Симметрия между Писистратом и Кимоном по отношению к афинской политии, очевидно, отражает «ареопагскую» и «умеренную» точку зрения Аристотеля; этико–политический идеал mesotes выступает как своего рода фильтр, через который философ систематически отбирает и упорядочивает предлагаемый ему традицией материал. Очерчивая политическую физиономию Кимона и Писистрата, Аристотель, возможно, принимал во внимание «идеологические» дебаты, имевшие место в то время вокруг Тесея, мифической фигуры, с которой была связана как кимонова, так и писистратова пропаганда. В патриотически–энкомиастической литературе второй половины IV века, начиная, может быть, с «Аттиды» Андротиона, Тесей действительно играл роль основателя «умеренной» patrios politeia — но он также был представлен как двусмысленный персонаж, то есть как тиран и демагог одновременно. Поэтому из–за этого сложного «идеологического» смысла, приписываемого характеру Тесея, также вполне вероятно, что Аристотель, зная об установленной в пропагандистских целях связи обоих государственных деятелей с мифическим аттическим героем, сравнивает друг с другом «умеренного» Писистрата, тирана и демагога, и «демагога» Кимона, оказывающего благодеяния Афинам за счет своего богатства, не уступавшего богатству тирана.
Феопомп, напротив, описывает Кимона как подражателя Писистрата, который предстает перед ним как пропагандист искусственного благополучия, основанного на праздности, а не на трудолюбии и увеличении работы в деревне. В отличие от Аристотеля, Феопомп чуть ли не прямо говорит о соревновании Кимона с Писистратом, но то время как философ по «идеологическим» соображениям подчеркивает умеренный аспект характера Писистрата, Феопомп акцентирует демократическую сторону, возможно, тенденциозно переосмысливая щедрость тирана как предшественника пожертвований, предоставленных демагогами пятого и четвертого веков в пользу городского демоса.
Было бы упрощением или, по крайней мере, схематизмом пытаться решить проблему взаимосвязи между «Афинской политией» и «экскурсом о демагогах», приписывая одному или нескольким общим источникам некоторые неоспоримые соответствия, которые, однако, сопровождаются очевидными различиями с «идеологической» точки зрения. Проблема должна быть поставлена в более широком плане, поскольку Аристотель и Феопомп вращались в общем культурном и политическом климате; они были главными действующими лицами оживленной и страстной дискуссии, распространявшейся на интеллектуалов различного происхождения. Не следует упускать из виду и вероятность их непосредственного знакомства при македонском дворе, где, по–видимому, оба они находились около 343/28 гг. Кризис в греческом мире привел к столкновениям идей и политических ориентаций: именно в этих полемиках, позициях и программных заявлениях должны было быть особенно много созвучий и дифференциаций между изображениями афинской демократии Аристотелем и Феопомпом. Наконец, необходимо выяснить, лежит ли в основе полемики против Исократа и Эфора, то есть против школы, к которой сам Феопомп принадлежал в течение определенного периода, также и феопомпово суждение о Кимоне. Исократ никогда не упоминает о Кимоне, даже в самых торжественных похвалах славному прошлому Афин и ареопагскому правлению, свергнутому с подъемом передовой демократии (7, 51, 80-2; 8, 64, 75-9; 12, 49-54 , 59-61, 67-9, 114-8, 161-7). Отсутствие Кимона в череде выдающихся государственных деятелей, по–видимому, объясняется намеренным исократовыи осуждением Кимона. Подтверждением этому служит тот факт, что Исократ истолковывает окончание войны между Афинами и Персией в V веке, санкционированное так называемым Каллиевым миром, как следствие хорошего ареопагского правления (7, 80). Вместо этого другие авторы IV века связывают заключение мира (формальный трактат или простое прекращение военных действий) с победами Кимона над персами, хотя они датируют их по–разному в соответствии с различными хронологиями (Lycurgus in Leocr. 72-3; Plato Menex. 242 a; Сallisthenes и Craterus ар. Plutarch Cim. 13; Ephorus ap. Diod. 12, 4, 4). Именно из–за своей «ареопагской» точки зрения Исократ, возможно, намеренно опустил любое упоминание о Кимоне, видя в нем архитектора перехода от гоплитских Афин персидских войн к демократическим и «империалистическим» Афинам и, следовательно, считая его слишком противоречивым персонажем (каким он казался Аристотелю), чтобы быть включенным в список похвал великим лидерам прошлого. Показательно, что оратор, по–видимому, противопоставляет столь сдержанное отношение к сыну Мильтиада восхвалению ареопагского правления в годы между персидскими войнами и реформами Эфиальта, то есть именно в тот период, который совпал с политической карьерой Кимона. С другой стороны, Феопомп подчеркивает демагогическую роль Кимона в ту эпоху: очевидно, это было равносильно опровержению исократова изображения режима Ареопага, идеализированного в качестве символа политии предков. По словам Исократа (7, 31-5, 44, 52-5), хорошее ареопагское правление сделало бы полис процветающим благодаря аристократической и традиционной щедрости, которая благоприятствовала сельской и децентрализованной экономике — удалению бедных из города и предоставлению им достаточных средств для посвящения себя сельскому хозяйству и торговле — и, следовательно, обеспечила бы социальный мир и безопасность для собственности. Эти концепции явно восходят скорее к «умеренным» тезисам, характерным для «идеологических» дебатов IV века, чем к оригинальной и специфической политической теории Исократа. Именно сравнение с исократовскими пассажами, упомянутыми выше, позволяет, однако, в полной мере выявить противоречие, присущее феопомповой интерпретации щедрости как демагогического метода и причины искусственного благополучия урбанизированного и паразитического демоса. Так можно очертить различие между Феопомпом и Исократом. Историк, проецируя положение полиса своего времени на славное прошлое Афин и устанавливая абсолютную преемственность между демагогией древних и демагогией современных вождей, также намеревается опровергнуть поддерживаемый Исократом контраст между идеальным прошлым и негативным настоящим, отраженный в аналогичном противопоставлении двух этико–экономических моделей: с одной стороны умеренной щедрости аристократического типа, с другой — экономического дисбаланса, обусловленного демагогической расточительностью.
Спор между Феопомпом и Эфором наверняка был еще более жарким. Последний, в отличие от Исократа, очерчивает довольно позитивный портрет Кимона, особенно превознося его воинскую доблесть и аристократические черты, а также видя в нем преемника героического поколения бойцов мидийских войн и победоносного вождя греческого и, прежде всего, афинского реванша против персов (Diodoro 10, 30 и 32; 11, 60-2; 11, 86, 1; 12, 3-4). Эфор приписывает Каллиев мир его престижным военным успехам. Поэтому вполне вероятно, что портрет демагога Кимона позволяет Феопомпу выразить опровержение по отношению к явно прославляющей реконструкции, на которой основана хвалебная речь Эфора. Вероятно также, что Феопомп, отрицая подлинность мира с Персией и заслугу афинян в его заключении (F 153), также намеревается опровергнуть Эфора, который наоборот превозносит это событие как славу кимоновых Афин. Феопомп объявляет мифами некоторые события афинской истории V века, например, Каллиев мир, Платейскую клятву, первенство Афин над другими греками в битве при Марафоне (F 153). Эта полемика является предметом антиафинского отступления в двадцать пятой книге «Филиппики» (F 153-156); она также включает упоминание о второй Священной войне, которая велась примерно в середине V века (F 156). По мнению некоторых ученых, в этом экскурсе Феопомп полемизирует против пропагандистского использования известных эпизодов (иногда исторически необоснованных) афинской истории V века, которые во второй половине следующего столетия стали риторическими клише антимакедонского бренда. Рассказывая историю Афин в годы, непосредственно предшествовавшие Филократову миру и завершению третьей Священной войны, он намеревается критиковать примеры, приводимые в тот же период патриотически–энкомиастической пропагандой, которая возникла с целью побудить Афины отомстить Филиппу. Выдвигается также гипотеза, что эта полемика, учитывая тесную связь, которая, по–видимому, существует между «ложью», перечисленной во фрагменте 153, направлена не только против относительно общего и случайного выбора наиболее известных антимакедонских риторических штампов, но и против определенного автора, который собрал некоторые из этих примеров в историографической работе (и не обязательно враждебной Филиппу). Мы хотели отождествить с этим автором Эфора, по крайней мере, в отношении некоторых «мифов» (мир с Персией и платейская клятва), хотя включение в эфорово повествование других афинских славословий, опровергнутых Феопомпом, кажется под вопросом. Было показано, что Эфор, прославляя первенство афинян над всеми греками, сравнивает гоплитскую победу при Энофитах именно с афинскими триумфами Марафона и Платей и с другими очень известными начинаниями афинян (Диодор 11, 82). Поэтому следует предположить, что отступление в двадцать пятой книги Филиппики, подобно отступлению в десятой книге, также может быть истолковано как критический пересмотр — в свете современных событий — некоторых аспектов истории Пентеконтаэтии и, в частности, реконструкции, приведенной Эфором. По всей вероятности, Феопомп соединяет «мифы», на чьей логической взаимосвязи была основана афинская пропагандистская ткань, упаковав их в один короткий исторический период, в который умещаются годы между досрочным возвращением Кимона и второй Священной войной (которую Феопомп упоминает в этом экскурсе: F 156), а также этап перехода власти от Кимона к Периклу.
Соглашение между Кимоном и Периклом (Antistene F 35; Plutarco Cim. 17, 8-18, 1; Per. 10, 4-5), достигнутое после поражения при Танагре (или, как полагают другие, после победы при Энофитах), открыло новую афинскую политическую фазу и привело к плотной череде событий. Поэтому необходимо резюмировать их, чтобы сравнить с феопомповой интерпретацией. В отношениях со Спартой наблюдалось осторожная, но постепенная разрядка. Ее не поколебал пелопоннесский перипл Толмида (456/5 г.), истинной целью которого, по–видимому, было не запугивание лакедемонян, а нападение на Коринф и Сикион, грозных противников морской мощи Афин и ее союзницы Мегару (Tucidide 1, 108, 5; Diodoro 11, 84, 2-8; ср. Tucidide 1, 103, 4). Эта экспедиция, равно как и последующие операции Перикла против Сикиона и в Акарнании (Tucidide 1, 111, 2-3) не вызвали у спартанцев никакой ответной реакции. Уже в 457/6 году, после Энофит, произошло своего рода разделение власти между Афинами и Спартой, которое, по–видимому, предвещает возвращение на политическую сцену Кимона в качестве гаранта аттическо–лакедемонской биполярности. Эгина вступила в Делийско–Аттическую лигу, и ей был навязан очень большой форос (Tucidide 1, 108, 4). Афины осуществляли контроль над Фокидой, Локридой, Беотией и, возможно, устанавливали дружеские отношения или, по крайней мере, не открытую вражду с Фивами (Tucidide, 1, 108, 3; Aristotle Pol. 1302 b, 29-30 ). Не кажется случайным, что Кимон был связан с двумя близнецовыми полисами, Фивами и Эгиной (Pindar Isthm. 8, 16-23), генеалогическими и политическими узами. Прежде всего интересно отметить, что Перикл и его последователи помешали Кимону вернуться на родину, чтобы сражаться при Танагре (Plutarco Cim. 17, 4-7), именно обвинив его в попустительстве Спарте и поэтому уподобив его, хотя и косвенно, афинским олигархам, которые при поддержке лакедемонян замышляли свергнуть демократию (Tucidide 1, 107, 4 и 6). Вероятно, они были связаны с беотийскими олигархами, союзниками Спарты (Diodoro 11, 81, 1-4; ср. Tucidide 1, 107, 4 - 108, 3; 3, 62, 5; 4, 92, 6), уже ответственными за убийство Эфиальта (Aristotle Ath. Pol. 25, 4; Plutarcо Per. 10, 8). С включением Беотии и Эгины в зону афинского влияния в спартанскую орбиту вернулся Аргос (Tucidide 5, 14, 4; 5, 28, 2), при этом не пренебрегающий укреплением традиционных уз дружбы с персидским двором (Erodoto 7, 151). Это сиюминутное соглашение о панэллинской солидарности между Афинами и Спартой — Кимон был гарантом (Аndocide 3, 3; Теоpompo F 88; Diodoro 11, 86, 1; ср. Tucidide 1, 112, 1-2) — также имело целью остановить растущую угрозу, представляемую Персией, которая оказывала давление на Спарту против Афин и всей Греции (Tucidide, 1, 109, 2; Cratero FGrHist 342 F 14). Помимо этого соглашения между афинянами и лакедемонянами возвращение Кимона привело к частичному умиротворению во внутренней политике Афин. Кроме всего прочего, после Энофит было завершено строительство длинных стен, соединявших Афины с Фалероном и Пиреем (Tucidide 1, 108, 3). Вполне вероятно, что в этом предприятии были заинтересованы и Перикл (покровительствовавший несколько лет спустя строительству промежуточной стены между полисом и Пиреем: Plutarco Per. 13, 7-8), и Кимон (Plutarco Cim. 13 , 6) в некоем явном политическом сотрудничестве, которое в действительности должно было скрывать горячий антагонизм. Прежде всего, возвращение Кимона побудило Афины продолжать Панэллинскую войну против Персии на Кипре и в Египте (Tucidide 1, 112, 2; Plutarco Cim. 18, 1; Per. 10, 5), а также в Понте (Plutarco Per. 20, 1-2). Затем была возобновлена типичная для Кимона антиперсидская и в то же время «империалистическая» политическая линия, что, вероятно, привело в первую очередь к возрождению пропаганды мидийских войн. Личность Кимона оказала настолько глубокое влияние на политический климат Афин, что Перикл, придавая новый импульс афинскому «империализму», намеренно ссылался на некоторые характерные для кимоновой пропаганды клише. Показательно, что даже после смерти Кимона и прекращения военных действий с Персией (450/49 г.) превращение делийско–аттической симмахии в Афинскую архэ (начавшееся примерно в 454/3 годах после передачи в Афины казны Лиги) оправдывалось как усиление панэллинской и антиперсидской солидарности под эгидой Афин (Plutarco Per. 12, 1-4). Около 455 года Перикл, казалось, хотел подражать не только Кимону, но и его наставнику Аристиду (ср. Plutarco Cim. 5, 6). Перикл, действительно, как и Кимон (и, возможно, с намерением заменить его), вступил в союз с кериками, с которыми был связан Аристид; более того, он проводил пацифистскую (не воюя со Спартой) и панэллинскую политику, открыто ссылаясь на Платейский пакт, считавшийся дипломатическим успехом Аристида (Plutarco Arist. 21). Эта политическая ориентация имела своей целью формирование — при взятии за основу «дельфийской» матрицы Платейского соглашения (Plutarco Arist. 20, 4-5) — связей между Афинами и Дельфами (IG 9; Plutarco Per. 17), а также между Делийско–аттической лигой и дельфийской амфиктионией, вплоть до их идеального отождествления. Но эта попытка вызвала серьезные и растущие трения между Спартой и Афинами из–за контроля над оракулом и привела к второй священной войне (449/8 и 447/6 гг.: Tucidide 1, 112, 5; Teopompo F 156; Filocoro F 328 F 34 ), предвестнице новой войны между двумя противостоящими полисами. Теперь можно понять разницу между представлениями Феопомпа и Эфора. Он не только опускает упоминание об очень важном «соглашении» между Периклом и Кимоном, но также, в отличие от Феопомпа, подчеркивает важность победы афинян при Энофитах, восхваляя Миронида (возможно, противопоставляя его Периклу) как продолжателя военного и морального первенства Афин над другими греками — первенства, уже обнаруженного в гоплитских триумфах при Марафоне и Платеях (Diodoro 11, 82). Вероятно, Эфор, преуменьшая последствия компромисса Перикла с Кимоном, распределяет упомянутые Феопомпом примеры афинской славы по отдельным политическим этапам и верит в их историчность, не улавливая пропагандистского оттенка, который они приняли уже в пятом веке. Эта эфорова дисперсия контрастирует с плотной концентрацией событий у Феопомпа. Он должен был акцентировать историко–политическое значение досрочного возвращения Кимона (F 88) с намерением подчеркнуть провал первых лет правления Перикла и последовавший за этим вынужденный союз между Кимоном (который гарантировал невраждебность Спарты) и Периклом (который позволил Кимону вести войну против Персии, а также проводить явно «империалистическую» политику против союзников Афин). Вероятно Феопомп, используя похожую на злонамеренную и искаженную, но не совсем лишенную исторической достоверности и уже присутствующую у Антисфена версию о досрочном возвращении мужа, намеревался раскрыть демагогическую подоплеку и, так сказать, темную сторону панэллинской ориентации, которая цементировала сотрудничество между двумя афинскими лидерами. Поэтому вполне вероятно, что в «экскурсе в 25‑й книге» разоблачается широко распространенное или акцентированное уже во время возвращения Кимона пропагандистское использование некоторых клише и просматривается связь как с компромиссом между двумя государственными деятелями, так и с последующей «дельфийской»ориентацией перикловой политики. Он должен также понять, из–за его «ионийского» мировоззрения, «империалистический» смысл, который был скрыт за показным панэллинизмом этой политики и этой пропаганды. Эта позиция очевидна во фрагменте 153, в котором Феопомп неоднократно с сарказмом подчеркивает отношение афинян к тому, чтобы считать себя греками par excellence — и поэтому отождествлять чужие интересы со своими собственными.
Полемика в «экскурсе в двадцать пятой книге», как и отступление о демагогах, дала возможность установить тенденциозный параллелизм между политикой и панэллинской пропагандой, проводившейся Евбулом между 352 и 346 годами — события этих лет являются предметом двадцать пятой книги «Филиппики» — и политикой и демагогической пропагандой пятого века. В этом нет ничего удивительного. В самом деле, политическая ориентация Евбула, столь близкая — с точки зрения административной и финансовой политики, а также общегреческой солидарности — к политической ориентации Перикла, представляла в предшествовавшие Филократову миру и завершению третьей священной войны годы, возможно, самую страшную и конкретную угрозу противодействию Афин и эллинов «дельфийской» политике Филиппа и его гегемонистским целям в Греции. Поэтому, по всей вероятности, «правление» Евбула — главная цель обоих экскурсов. Этот пункт составляет единый принцип обоих отступлений, но также дает мало простора для толкований.
Портрет Кимона также может быть прослежен к этой полемике как из–за решающей роли, приписываемой Феопомпом кимоновой политике авксезиса Афин, так и из–за сложного «идеологического» значения, которое (связанное с эпохальным событием, которым считалось умаление Ареопага) постепенно увеличивалось. Действительно, можно предположить, что феопомпов анализ политики представляет в этом смысле примерный случай. Портрет Кимона — это произведение довольно враждебной и очень сложной по отношению к государственному деятелю традиции. Однако он очерчивается на основе анахроничной точки зрения и полемической оценки, аналогичной той, которую Феопомп дает политическому и «идеологическому» опыту Афин одновременно, принимая тем самым антиисторичный и парадигматический характер. Но эта оценка, хотя и вытекает из тенденциозной преемственности, установившейся между персонажами и событиями пятого и четвертого веков, порождает исторические прозрения, которые иногда действительно разоблачают ложь и отображают правду.
Теперь ясно, что Феопомп описывает Кимона, считавшегося по традиции аристократом par excellence, как демагога и это суждение составляет один из главных спорных моментов экскурса десятой книги. Анализ фрагментов, касающихся этого государственного деятеля, дает лишь частичное подтверждение гипотезе о том, что отступление имеет унитарную структуру и касается административной и финансовой политики Афин. Для более полной проверки этой гипотезы необходимо также изучить портреты других включенных в экскурс демагогов.