Глава четырнадцатая. Низвержение теократии

§ 85. Данте и его учение. Италия и папство. Провозглашенное Фомой Аквинским компромиссное решение не удовлетворило ни приверженцев пап ни представителей мирского государства. Социально–экономическое развитие шло вперед, и появлялись уже симптомы перехода феодального хозяйства к новым формам. С одной стороны, крепло развитие торговли, с другой — росли и ширились города. Из феодальных сеньоров собственнического типа понемногу выделялись наиболее сильные и сталкивались с борьбой классовых интересов. Первоначальный крупнейший собственник понемногу превращался в монарха. Отдельные общественные группы вливались в оболочку сословий, и в результате на смену феодализму приходит так называемое сословное государство. Первоначальное противоречие между массой и различными «тиранами» получает организованные формы в виде разделения на крупные коллективы господствующих и подвластных сословий, ложащихся друг на друга в качестве, с одной стороны, привилегированных, а с другой податных. Среди них вклинивается церковь в качестве одного из сословий, претендующего на первое место, как исключительно привилегированное и экстерриториальное сословие, подвластное римской теократии и стоящее выше государственной организации вообще. Учение Фомы Аквинского отнюдь не совпало с окончанием борьбы между теократией и государством. И чем сильнее становилась государственная власть и чем более она перетягивала в свои руки разрешение классовой проблемы, а в частности организацию господства одних классов над другими, тем яростнее становилась борьба, а чем меньше церковь пользовалась поддержкой светского буржуазного общества, тем дальше шли ее требования н острее становились выступления. Борьба Иоанна XXII, папы римского, с Людовиком Баварским достаточно подтверждает это. Если мы бросим один только взгляд на так называемых учеников Фомы Аквинского, то убедимся, что дальнейшее развитие пошло не в сторону примирения, а, наоборот, — доведения до крайности теократических начал. Так, Эгидий Римский, архиепископ Бурга, еще ранее, во время спора между Бонифацием VIII и королем французским Филиппом Красивым высказал удивительные вещи. Опираясь на учение Аквината, он провозгласил ни больше ни меньше как полную зависимость всякой собственности от церкви. С его точки зрения всякая собственность получает бытие только от церкви, может существовать лишь под церковью и через нее. Всякая же собственность, не освященная церковью и не подчиненная ей, остается голым фактом, в котором нет ничего правомерного. Человек, который хочет быть независимым, является возмутителем против бога. Даже в наследственном праве сын в большей степени наследует церкви, нежели самому своему отцу. В этом же роде пишут защитники папы Иоанна XXII в его столкновении с Людовиком Баварским. Так, по словам Августина Триумфа, приговор папы и приговор бога — одно и то же. Папа как заместитель бога на земле является в силу этого правителем всех стран. Избрание императора принадлежит папе, без согласия которого император не может издать никакого закона. Против церкви нет давности: никакое право, никакой обычай не могут иметь силы против нее. В этом же роде учит и Альвар Пелагий. Он провозглашает папу не только человеком, но самим богом. Папа есть бог императора, он не связывается никакими законами, власти его нет числа, веса и меры. (Чичерин, История политических учений, стр.196-207.)
Противники папы не в меньшей степени обостряют и развивают свою аргументацию. И что любопытнее всего: против теократии и помимо ее работает государственная идеология самых различных классов. Папство понемногу теряет свою опору и среди реакционной аристократии, и среди национально настроенной буржуазии, и среди низов, вступающих на путь еретического коммунизма. Предчувствуется дыхание реформации. Но прежде чем пришла религиозная и церковная реформа — на плечах социально революционного подъема, мы встречаемся с расцветом антипапских и государственных теорий, которые покоятся еще на идеологических основах феодализма. Одним из наиболее ярких выступлений является здесь учение о монархии, а вернее, о всемирной империи, принадлежащее великому поэту Данте Алигиери. Этот флорентийский аристократ принадлежал к партии гибеллинов и в эпоху итальянских походов Генриха VI ожидал воплощения старых, в его время уже реакционных надежд на объединение всего мира под властью императора священной Римской империи. Как часто бывает, наиболее законченные и яркие идеологи являются не в начале социального движения, а в его конце. Так слупилось и здесь. Борьба императоров с папами уже потеряла свой основной смысл ввиду образования национальных королевств. Первоначальная опора пап в демократических слоях средневекового общества им давно изменила. Предстоял лишь последний спор между упомянутым уже папой и Людовиком Баварским, но история уже перешла на другие рельсы. И как раз в это время выступает крупный политический деятель Флоренции, одаренный громадным поэтическим талантом и широкой эрудицией своего времени, для того, чтобы возвести в перл создания идею богом установленной империи, долженствующей отнять у папы навсегда его господствующую роль. В своем знаменитом произведении «О монархии» Данте как бы вызывает с необычайной ловкостью и силой призрак умирающей средневековой мечты и пробует, в противоположность последующим демократическим теориям, спасти мир вопреки растущему торговому капиталу при помощи воскрешения старых феодальных начал.
Для того, чтобы понять историческую и социальную установку Данте, мы обратимся прежде всего к его знаменитому поэтическому произведению, а именно к «Божественной комедии». Там мы прежде всего найдем материал для суждения о Данте, как идеологе определенных классовых групп. Поэтому мы остановимся на его характеристике социальной и политической борьбы за Флоренцию. Идеалом поэта является меньше всего новое развитие Италии. Все его симпатии в глубокой старине, там, где лежала «Флоренция в ограде древних стен». Она ему представляется во всем своем прежнем величии и чистоте. «Где бьют часы поныне терции, ноны, трезва, скромна жила без перемен. Корон, цепочек не было в дни оны, ни пышных дам в нарядах, в поясах, за коими почти не видны жены». «Безлюдными не оставались домы; не проходил еще Сарданапал, чтоб показать, чем могут быть хоромы». «Ремень лишь пряжкой костяной украся, носил сеньор», «а его жена от зеркала являлась, щек не крася. Была из кож одежда не срамна… Не бежали и жены от веретен и льна. Счастливицы, в родном погосте ждали они могил, и брачную постель для Франции мужья их не кидали». Таков был «век столь мирный и приятный среди столь доблестных граждан». В то время еще не было смешения племен и народов, а ведь «всегда лежит в смешении племен источник зла для граждан». Этого не было в старину. Тогда «кровь граждан была в последнем ратнике чиста». Тогда еще не были заключены в черту города его окрестности, и не приходилось гражданам противную «мужика из Синьи вонь сносить и позволять рабу из Агульона свой жадный взор ко взяткам навострить». Тогда своей дочери не смел выдать «за флорентинца» какой–нибудь «торгаш». «Нет, шел бы в Семифонти, где побирался дед его с сумой». Но все это погибло. Вымирали роды: «такая весть не есть уж новизна, коль вымирают грады и народы». Появились новые люди, внуки тех, которые «когда–то… жирели в консисториях их, когда в церквах их не было прелата». Так водворился «наглый род, что был к бегущим лих, как злой дракон, а с тем, кто кажет зубы иль кошелек, бывал, как агнец, тих». Появлялись новые люди «из черни грубой». И даже испортились все те, что «приняли в свои дома барона герб» и носили «рыцарей названье». Ведь «тот из них, кто перешел в народ, герб златом окружить имел желание». Так прошло время, когда «народ столь честный, славный, как цвет лилий, вниз опрокинут не был на копье и не алел в дни распрей от насилий». (Данте, Божественная комедия. — «Рай», песнь IX, ст. 28; песнь XV, ст. 97-130; песнь XVI, ст. 46-47, 76, 112-130, 148-154. Цитирую по переводу Дмитрия Мина, СПБ, 1902-1904 г. Вегеле, Данте Алигиери, М., 1881, стр.401.)
Политическая установка Данте для нас совершенно ясна: «Аристократию он считает развращенной вследствие борьбы партий и заразы, распространяемой городским промышленным духом; он проклинает демократическое развитие городов, увеличение их населения, неустанную погоню за богатством, сожалеет о переселении крестьян в города и бранит тиранов, которыми эти города переполнены». И, с его точки зрения, вся Италия следует участи его родного города. «Италия — раба, приют скорбей, корабль без кормщика средь бури дикой, разврата дома, не матерь областей». Она вся разодрана распрями и войной. «Кто ныне без войны? Не гложут ли друг друга в каждом стане, за каждым рвом, в черте одной стены? Вкруг осмотри, злосчастная, все грани морей твоих; потом взгляни в среду самой себя: где край в тебе без брани?» «Все города в стране до одного — полны тиранов; каждый смерд ничтожный Марцеллом стать готов из ничего». И Данте население разных городов сравнивает с различными животными. В одном месте «так в душе искажены все жители той бедственной юдоли, что кажутся Цирцеей вскормлены, меж грязных стад свиных, достойных боле жрать желуди, чем пищу есть людей». В другом месте люди, «становясь сильней», становятся похожими на «не столько сильных, сколько злобных шавок». Если пойти дальше, то там находишь «лис, так преданных обману, что их никто во лжи не превзойдет». Еще дальше масса «волков», а не людей, которых могучий пророк Арно «живых он и продаст, как груды мяса, как старый скот, зарежет всех на вес, лишит их жизни, чести сам лишася». Не раз к этой несчастной Италии приходили люди, которые могли ее спасти. Но все покинули ее: и Юстиниан, и Цезарь, и Альбет Немецкий, и Рудольф император, и Оттокар. Единственной опорой осталась римская церковь. Но с нею дело хуже всего. В особенности с тех пор, как благодаря дару Константина ей была передана Западная империя, — «столь верный плод решение то дало». (Данте, Божественная комедия. — «Чистилище», песнь VI, ст. 76, 82-97, 112, 124, 127; песнь VII, ст. 94; песнь XIV, ст. 43-64; песнь XVI, ст. 103.)
Враг демократии, Данте в то же самое время и решительный враг церкви.. Он менее всего, конечно, еретик или атеист. Напротив, он глубоко убежденный и верующий сын католической церкви. Но именно потому он против ее светской власти и ее хозяйства в Италии. «Если в беспорядок пришел весь мир, вина — в дурном вожде, а не в природе, введшей нас в упадок». «О, Константин, — восклицает поэт, — не обращеньем к вере, а тем, что первому отцу ты дал, как много зла родил ты в сем примере». Под влиянием богатства и власти церковь разрушена и развращена. По адресу продажных пап говорит Данте: «Ваш алчный дух всем в мире омерзел, топча добро и вознося пороки»… «Вам богом стали злато и сребро. Неверных лучше ль вы? По крайней мере, их бог один, у вас их ныне сто». Церковь нарушила разделение двух великих властей, которые были поставлены от бога вести человечество. Теперь же «церковь Рима, две власти разные в себе смешав, упала в грязь, а с ней и диодима». Державный город стал седалищем великой блудницы, так «город… злой отпрыск супостата» сатаны, «что первый к богу стал спиной и чьей злой завистью так вся земля богата», он «проклятый цвет развел на пастве всей, овец и агнцев сбив с пути ехидно, зане стал волком пастырь, их злодей». «Теологи забыли там постыдно Евангелие». Закона никто больше не хранит — «Никто… затем, что жвачку пастырь ваш хоть и жует, но не двоит копыта; чрез то народ, приметив, что сам страж бьет лишь на то, к чему и сам он падок, ест тот же корм и сам идет туда ж». Богатство и тунеядство развратили клир: «Теперь духовных иод руки ведут и подпирают им бока и спины: так тунеядцам тяжек всякий труд. И чтоб в одной шли коже две скотины, их кони мантией покрыты, как они». И с монахами дело обстоит не лучше: «Обращены всех ради святотатств в кули муки прогнившей капюшоны, в разбойничий вертеп — дома аббатств». Все пожирают монахи, а беднякам не остается ничего. «Встарь что имела церковь, лишь одним молящим ради бога назначалось, а не своим иль худшим, чем свои». Печать церкви и герб ее стали знаком жестокой борьбы и убийства. Этот знак «стал гербом для скрепы лживых прав безвестных прежде». Сами пастыри превратились в «хищных, злых волков». Проповедь извратилась в балаган и гаерство, и надо всем царит индульгенция во отпущение грехов: «Ведь глупы так земные поселенцы, что без проверки с помощью ума всем отпущеньям верят, как младенцы… Вскормил свиныо Антоний, дабы тьма других свиней и хуже той жирела, платя за то монетой без клейма». Иначе и быть не может: все это результат падения единой власти и единого закона. «Так Рим, державший целый мир в узде, имел два солнца, чтоб светили двое в путях мирских и божеских — везде. Теперь одним погашено другое, меч с посохом слился, и два в одних руках естественно ведут лишь на дурное. Слиясь, один убил к другому страх». (Данте, Божественная комедия. — «Ад», песнь II, ст. 22; песнь X, ст. 118; песнь XIX, ст. 82-115; «Чистилище», песнь XVI, ст. 103-127; песнь XX, ст. 85-94, песнь XXXII, ст. 49; «Рай», песнь IX, ст. 28, 126-133; песнь XI, ст. 28, 124-136; песнь XII, ст. 112; песнь XV, ст. 142; песнь XVIII, ст. 127; песнь XX, ст. 55; песнь XXI, ст. 130-133; песнь XXII, ст. 76-88; песнь XXVII, ст. 40-55; песнь XXIX, ст. 82-124.)
§ 86. Данте о всемирной монархии. Папству Данте противопоставляет другой идеал: это — всемирная христианская империя, носительница мессианского призвания. Еще при самом вступлении Генриха VII в Италию Данте возвещал скорое наступление царства божия на земле. В своем послании он писал: «Титан — носитель мира, — снова воспрянет, и справедливость, совсем замершая без лучей солнца, как вымирают растения в пору солнечного поворота, снова оживет»… Приход иператора пробудит «второго Моисея», который освободит Италию «и поведет ее в страну, где текут реки медовые и молочные». Подобно Мессии Генрих накажет неправду «острым мечом своим», и тогда «покажутся зеленые всходы, которые принесут истинные плоды мира; ибо когда страна наша засияет такою зеленью, новый земледелец–римлянин с большей охотой и большим доверием поможет работе мудрым советом своим». Такие ожидания и мечты не удивляют нас в идеологе аристократии. Мы уже не раз могли видеть, что романтика и эстетика являются для людей этого класса, в силу его производственных условий, излюбленным методом создания политической идеологии. Важно здесь другое: эта романтика подобно художественным созданиям Платона рождается в городе и невольно включает в себя отнюдь не свойственные старому феодализму черты. И если Платон ставил центром своего идеального царства спартанский полис, то под влиянием широкого развития итальянской, а вслед за ней и европейской торговли Данте воскрешает пути универсализма и космополитизма, рожденные в эпоху римской мировой державы. Вместе с тем он не ограничивается одной поэзией. В своем трактате, написанном на латинском языке («О монархии»), он ищет философских и положительных оснований своим стремлениям к универсальной монархии. (Вегеле, Данте Алигиери, стр.156-157.)
В своих стремлениях к священной империи Данте не исходит только из богословских преданий о ее христианском призвании. Он ссылается на авторитет арабского писателя Аверроэса с его учением о присущем всем людям разуме, который становится всеобщим деятельным разумом, причем возможный разум отдельного человека сводится к всеобщему объективному деятельному разуму. Род человеческий таким образом приобретает истинную реальность, которая предсуществует в каждом человеке в отдельности. Человечество этим путем приобретает действительное существование и единство. И уже к такому роду человеческому приурочивается высшая задача, а именно — установление мира. Жанэ правильно отмечает, что «Средние века были не что иное, как война: война пап с императором, императора с городами, война государей с императором, война городов одних с другими, война гвельфов с гибеллинами, белых с черными; война — всюду, как на высших, так и на низших ступенях иерархии». Эта воина была прежде всего величайшим препятствием для экономического объединения Италии, а затем и европейского континента, и величайшим тормозом для развития торговли. И Данте, аристократ, ненавидевший торговцев и торговый капитал, с их рынками и городами, сам не сознавая того, выступил в защиту именно этих интересов, стремящихся к единству, спокойствию и миру. Именно потому жаждет он империи, что последняя, благодаря единству власти, может осуществить не только общую и единую цель человечества, но прежде всего мир. Ведь там, где имеются борьба и ссора, должен быть суд. Между двумя государями в случае распри между ними нужен судья. Война может быть предотвращена лишь третьим лицом, стоящим над сторонами; лишь верховный судья, господин целого мира, даст окончательное прекращение войн и торжество справедливости. И надо отдать справедливость Данте: душой поэта он способен действительно чувствовать душу тогдашнего человечества. Оно для него в полном смысле слова ближайшая и дорогая родина: «Мне, — говорит он, — вселенная служит родиной, как рыбам море». В человечестве он видит «неразделимое одеяние Христа». Когда впоследствии он пишет свою «Божественную комедию», он привлекает в качестве действующих лиц все века и все страны. Но, с другой стороны, для своих идей Данте пользуется целиком идеологическим аппаратом старой священной империи. Стремясь к всеобщему единству народов, он в то же самое время облекает его в одежды давно осужденного на гибель призрака — божественного царства, получающего и свое призвание, и власть, и цели от Христа и католической церкви. (Вегеле, Данте Алигиери, стр.235-237. Поль Жанэ, в. н. с., стр.311-313. Штекль, История средневековой философии, стр.27-30.)
Обращением к средневековому идеалу Данте осудил себя и на необходимость решения спора двух властей — духовной и светской, папы и императоров. Он обращается к подробнейшему разбору всех аргументов, которые приводились в пользу папской власти. Внимательно и подробно опровергает он прежде всего доводы из священного писания, приводимые в пользу теократии. Все то, что церковники приводили в свою пользу, толкуется им совершенно наоборот.
Оказывается, что сопоставление солнца и луны вовсе не обозначает власти, но лишь свет милости. Рождение Левия и Иуды, ветхозаветных родоначальников, также толкуется в смысле превосходства первого лишь во времени рождения, а не во власти. Подобным же манером лишаются доказательной силы ссылки на низложение Саула Самуилом, на принесение младенцу Христу волхвами ладана и золота, на два меча, которые предложил апостол Петр и на текст: «Елико свяжеши на земли…» и т. п. Для нас имеют значение лишь доказательства Данте исторические и философские. Здесь признается невозможным дар Константина, так как государь не имеет права делить своего государства. Венчание Карла Великого признается не имеющим силы, потому что не раз императоры ставили пап, как это было с Оттоном и папой Львом. Философский аргумент в пользу теократии уничтожается точно так же нашим поэтом. Он состоит в приведении всех людей как существ одного и того же рода к известной высшей единице. Церковники утверждали, что папа и есть такая идеальная единица. Данте противопоставляет такой единице первообраз человека или идею совершенного человека и приводит ее не к папе, а к высшему мерилу — самому богу. Вывод из всей этой нелепой, с нашей точки зрения, но по тогдашним запросам убедительной схоластики один: за папой остается духовная власть, за империей политическая. Эти две власти должны стоять рядом друг с другом. Ибо человек обладает телом и душой. У него поэтому двоякая цель, — временная и вечная, он стремится не только к земному, но и к небесному блаженству. Отсюда он нуждается в двояком руководстве. Для высшей цели нужен священник и церковь, но последняя «не от мира сего». Ей присущи лишь пути веры, надежды и любви. Она не может владеть ни золотом, ни сребром, ни тем более земной властью. Но земля и земной мир в свою очередь являются отражением устройства вселенной. И подобно тому, как вселенную движет бог, на земле его представителем становится всемирный монарх. Не церкви, а государству принадлежит поэтому руководство всей земной жизнью под непосредственным управлением самого божества. (Вегеле, Данте Алигиери, стр.253-261. Поль Жанэ, в. н. с., стр.318, 319.)
Разрешив вопрос о духовном значении империи и о ее главенстве, Данте посвящает много места самой ее организации. В этом отношении он пробует стать на историческую основу. Всемирная империя должна иметь строго определенную форму И столь же крепкий базис. Она должна быть не только священной, но и римской. Здесь космополитизм и универсализм Данте принимает определенно итальянский характер. Для него безразлично национальное происхождение самого императора. Мы видели уже его отношение к германцу Генриху VII. В свое время он звал к делу освобождения жителей Ломбардии, как потомков лангобардов, которых он называл сынами Скандинавии. Но возрожденная империя должна быть прежде всего римской. Римский народ должен быть поставлен в ближайшую связь с носителями власти, которые, предполагается, будут жить и действовать именно в Риме. По идее Данте, именно Римская империя стремилась к тем великим целям, о которых идет речь. Поэтому наш поэт пишет целый панегирик римскому народу и его истории. В противоположность Августину, который все земное царство считал областью греха, Данте утверждает, что римский народ был- предопределен к такой самим богом установленной власти. Римляне являются народом преимущественно способным и призванным к власти. Италия и Рим предназначены для всеобщего господства, без которого человечество не может достигнуть земного блаженства. В «Энеиде» Виргилия уже читает наш писатель зачатки плана всемирной истории, при чем сам Виргилий является провозвестником силы, данной· от бога римскому народу. За римское господство говорят и разум и откровение бога. Именно римляне сохранили наиболее чистую кровь и по происхождению являются, благороднейшим народом в мире. Родоначальник римлян, герой «Энеиды» Эней, обладал высокой аристократической знатностью. И вместе с тем по своей крови он был причастен и Азии, и Европе, и Африке. Целый ряд чудес, данных богом, подтверждает божественное руководство Римом. С другой стороны, римский народ вполне доказал свою способность к универсальному господству. При покорении человечества своим руководящим принципом, по свидетельству Цицерона, он принял высшую цель справедливости — общее благо. Именно римляне дали удивительный ряд выдающихся героических личностей, которые отдавали свои жизни и своих близких для отечества. Сами войны Рима с другими государствами были своего рода историческим поединком в великой тяжбе перед божьим судом. Победы Рима были приговором этого суда, так как именно ему было предназначено господство над вселенной. Наконец, сам Христос освятил и благословил Рим тем фактом, что он захотел совершить свой подвиг искупления человечества именно при Августе и его наместнике Пилате. Тем, что Христос был занесен в перепись при Августе наравне с остальными подданными Рима, он подтвердил законность Римской империи. (Ве–геле, Данте Алигиери, стр.246-251. Поль Жанэ, в. н. с., стр.315-316.)
Воссозданная таким образом Римская империя отнюдь не должна представлять собой единой бюрократической централизованной организации. Императорская власть предназначается лишь для заведывания делами, общими всем людям, при помощи общих законов. Но это не значит, что должны быть подавлены отдельные народности, и что мельчайшие дела той или иной местности должны поступать для разрешения императора. Каждый народ должен управляться по своему. У каждого должны быть свои отдельные правители и свои особые законы: «иначе должны быть управляемы скифы, подверженные большому неравенству дней и ночей и мучимые нестерпимым морозом. Иначе и гароманты, чья жизнь проходит в стране, где день равняется ночи, где дневной свет походит на ночной мрак и где жители ходят обнаженными вследствие несоразмерно раскаленного воздуха». Но за всем тем императорский авторитет должен быть един для всех. И если он соединяется с философией, то он действительно может направить человечество к блаженству на земле, к водворению царства божия. «Любите свет мудрости, все вы, стоящие во главе народов». О вы, несчастные, — восклицает Данте в «Пире», — правящие теперь, и вы, несчастнейшие управляемые! Никакой философский авторитет не соединяется с вашим управлением оттого, что вы сами пренебрегаете знаниями и не слушаете советов, так что ко всем вам может быть обращено слово пророка: горе тебе, страна, где царь ребенок, и где властители рано садятся за трапезу» Обращаясь далее к королю Карлу Неаполитанскому и Фридриху Сицилийскому, он говорит им: вы «властители и тираны, смотрите, кто сидит в совете и сосчитайте, часто ли цель человеческой жизни высказывается в ваших ежедневных советах. Лучше было бы для вас лететь низко, как ласточки, чем описывать, подобно орлу, высшие круга над самыми низкими предметами». Император–философ, опирающийся непосредственно на Рим, дающий лишь общие и высшие распоряжения, издающий лишь общие законы — такова фигура царя вселенной, носителя мира. Таков «был царь, просивший мудрым стать, да царский сан на нем пребудет светел». (Вегеле, Данте Алигиери, стр.243-244, 245. Данте, Божественная комедия. — «Рай», песнь 1, ст. 28; песнь 13, ст. 88-108; «Ад», песнь IV, ст. 131.)
Для нашего поэта, конечно, нет никаких сомнений в том, что именно всемирный монарх окажется способным дать человечеству мир, справедливость и свободу и обеспечить его общечеловеским правом. В своих доводах в пользу монархической власти Данте не представляет ничего оригинального. Это — излюбленные доводы всех монархистов и в частности средневековых. Единство цели и единство человечества связываются с единством стоящей во главе государства человеческой воли. В подкрепление земного царства приводится наличность божеского царства во всей вселенной. Предполагается, что монарх, поставленный выше всяких стремлений к власти, теряет ту жажду власти, которая руководит большинством людей и приводит их к порокам. Императору нечего жалеть, так как благодаря его сану он и так имеет все, а потому свободен от алчности и корысти. Таким образом ничего не стоит на пути справедливости. Он освобождается от низких вожделений и исполняется любовью к ближним. Эта любовь обеспечивает его подданным свободу, ибо он желает, чтоб они все стали добрыми. Таким образом каждый человек получает возможность стремиться как раз к своей высшей цели и становится хорошим гражданином. Ведь человек свободен лишь если он существует ради себя, а в такой империи граждане существуют не ради консулов, и народ не ради короля, а наоборот, консулы для граждан и король для народа, так же, как император ради целей всего человечества. Ведь монарх здесь господствует лишь по отношению к средствам, относительно же цели он только слуга человечества. И лишь в отношении чисто духовном эта власть дополняется священством, лишенным всякой силы принуждения, которому принадлежит не власть, а уважение. (Вегеле, Данте Алигиери, стр.239, 240, 241, 242.)
Монархическая идеология, созданная Данте, есть, конечно, возврат не только к мечтам какого–нибудь Платона или к идеям Римской империи, но в значительной степени также и к идеям угасающего средневековья. Именно последнее облегчило возможность сочетания платоновского идеала с жестокой римской действительностью и дало христианству идеализацию погибшего царства меча и крови. Император Данте есть не просто политический орган объединения человечества, но сверх того — властитель священный, идеальный и христианский. В значительной степени поэтому он, будучи противопоставлен теократии, сам приобретает такой же теократический характер и становится властителем не только тела, но и духа и косвенно подготовляет блаженство не только на земле, но и на небе. Священство сохраняется. Но оно с папой во главе, несомненно, нисходит на положение подчиненного органа и благодаря отсутствию реальной власти превращается лишь в орудие светской мировой монархии. Такой теократический идеал, близ кий воскрешению византийских образов цезарепапизм а, есть, несомненно, плод великой реакции итальянской аристократии, гибнущей под пятой нарождающегося торгового капитала. Но курьезнейшим образом в конструкции Данте имеются и черты будущего. Объединение всего человечества в одном государстве с сохранением национальных особенностей; установление всеобщего мира; создание всемирного права, обеспечение безопасности, свободы и благосостояния, по крайней мере, всей Европы — это черты идеологического покрова последующего века буржуазной экспансии. И не раз впоследствии в завоевательных планах буржуазной диктатуры прочтем те же самые слова величайшего идеализма. И какой–нибудь Наполеон в своем стремлении дать Европе и Азии мир, свободу и справедливость, сам не зная, повторит дантовские слова, выступая на защиту интересов чисто буржуазного капиталистического общества. Т а к дворян с к а я и реакционная идея Данте способна будет воскреснуть уже на буржуазной почве под флагом либеральной монархии.
§ 87. Марсилий Падуанский и его «Защитник мира». Против папства поднялись не только гибеллины со своей аристократической партией «белых» во Флоренции, в одинаковой степени гнездились антипапские стремления и среди левых тогдашней Италии, стоявших на стороне папы в партиях гвельфов и флорентийских «черных». Представителем подобных течений является замечательный мыслитель XIV века, медик и богослов, Марсилий из Падуи, бывший одно время ректором Парижского университета. Для того, чтобы понять демократические учения этого духовного лица, пошедшего вместе с Людовиком Баварским против папы Иоанна XXII, необходимо представить себе хотя бы отчасти социальное развитие итальянских гор од о в. Мы не раз встречаем у Марсилия понятие народа — полатыни «популус», по–итальянски «пополо». Это понятие играет у него решающую роль. С современной точки зрения можно подумать, что здесь идет речь о народе в нашем смысле. Такое понимание было бы ошибочно. Итальянский народ в эпоху развития торговли есть прежде всего результат экономического прогресса и охватывает собой различные союзы возникающей буржуазии, стоявшей вне древних землевладельческих родов. Политически он родился из нелегальных и революционных политических союзов, которые образовали своего рода государство в государстве и являлись объединением цехов, или гильдии. В результате долгой и тяжелой борьбы, изобильно политой кровью, таким союзам удалось добиться легального положения и провести во главу правительства своего «народного капитана», избираемого ежегодно из приглашаемых со стороны лиц, в распоряжение которых и представлялась набранная по кварталам или но цехам милиция. Такой народ имел свои собственные статуты и свою налоговую систему и умел проводить через коммунальное законодательство свои постановления. Специально для защиты про^ тив знати был избираем кроме того особый гонфалоньер юстиции, имевший в своем распоряжении всегда готовый отряд народной милиции в 1 000 человек. Партия гвельфов была постоянной представительницей господства пополо и, таким образом, была непосредственно связана с городскими цехами. В результате победы народа в состав пополанов стали понемногу проникать и представители знати, которые становились на службу интересам такого пополо. Впоследствии, однако, по мере роста социального разделения, и самый народ стал делиться на два разряда: с одной стороны, образовался «пополо грассо», имевший в своей среде и представителей знати, отказавшихся от ведения рыцарского образа жизни, и университетски образованных интеллигентов и капиталистов, которые образовали все вместе семь высших цехов: судей, нотариусов, менял, торговцев иностранными сукнами, флорентийскими шерстяными тканями и шелками, врачей, торговцев пряностями и меховщиков. Из них обыкновенно избирались все должностные лица городской коммуны. Лишь путем новой борьбы, новых восстаний и резни получили значение и «пополо минуто», т. е. четырнадцать цехов мелких предприпимателей и торговцев. Лишь в некоторых городах Италии мелким ремесленникам удалось добиться победы не только над знатью, или «нобилями», но и над «пополо грассо». Обыкновенно же «пополо минуто» лишь временно, и то при поддержке нобилей против крупной буржуазии, удавалось захватить власть и ввести своих представителей в состав высших органов города. Нечего говорить, что итальянская демократия, опиравшаяся на «пополо грассо», далеко не была благоприятна мелкому ремеслу и массе кустарей. Она употребляла коммунальное законодательство исключительно в целях эксплуатации бедноты, с другой же стороны, совершенно были исключены из участия в городском управлении пролетарские массы бродячих подмастерьев. Таким образом термин народа, или популуса у Марсилия Падуанского имеет совершенно определенное значение. Это — господствующий народ городских буржуазных верхов — «пополо грассо». Иллюзий себе в этом отношении никаких делать не следует. (Макс Вебер, Город, стр.79-83.)
После сказанного мы поймем тот, на первый взгляд, удивительный факт, что защитник Людовика Баварского, Марснлий из Падуи, написавший первое средневековое обоснование демократии и выступивший против папы, был в то же время католическим духовным лицом. У него была достаточная поддержка, как в известных кругах «пополо грассо», ощутивших невыгодность папской политики, так, с другой стороны, и в виде германского монарха, выступившего против папских притязаний. Но само обоснование демократии в церкви и государстве придает совершенно исключительное значение теориям Марсилия. Само собой разумеется, что для Марсилия, как для Данте и Фомы Аквинского, Аристотель имеет значение величайшего авторитета. Весь «Защитник мира» написан в виде своего рода толкования на аристотелевскую «Политику». Но несмотря на это в книге падуанского мыслителя мы находим много весьма интересного. Принимая аристотелевскую теорию о происхождении государства из семейств и общин так же, как цель государства, Марсилий дополняет последнюю указанием на вечное спасение. В самом государстве он видит сочетание шести частей: земледелия, ремесла, торговли, военного дела, священства и суда. Первые три части выделяются в качестве «вульгарного множества», или простого народа. Цель их — сохранение и умирение действий тела. Последние три части — почетные, среди коих главной является власть судебная, или согласующая, которая построена по типу народных капитанов, так как она распоряжается вместе с тем принудительной силой и должностью военной. Над этими всеми частями стоит законодатель, обладающий верховной властью в государстве, который в виде аристотелевской формы организует политическую материю, объемлющую шесть сословий. Законодательная власть принадлежит самому народу. Под последним он разумеет «совокупность граждан или важнейшую их часть». (Чичерин, История политических учений, стр.230, 232. Gumplowlcz, «Geschichte der Staatstheorien, Inncbruck, 1926, стр.119 и сл. «Marsilii de Menandriiio Patavini de re Imperatoria et Pontificia liber qui Defensor Pacis inscribitur», в собрании Goldost, «Monarchiae s. Romani Imperii», т. II, 1614, conci. VI.)
Принадлежность законодательной власти народу Марсилий основывает на следующих аргументах: так как законы издаются для общего блага, то они должны устанавливаться народом, ибо никто сам себе не желает зла, а следовательно, народ в совокупности будет именно искать общего блага. И хотя против этого говорят, что большинство людей глупы и злы и лишь меньшинство добродетельно и мудро, но все же масса желает себе как раз той хорошей жизни, которую дает государство, а следовательно, стремится к установлению добрых законов, так как все же каждый имеет естественное стремление к сохранению государства, ибо лишь государство обеспечивает наилучшую жизнь, а следовательно, гражданин всегда в государственном законодательстве осуществит и свою собственную пользу. С другой же стороны, законодателем должен быть тот, чьи законы лучше всего исполняются. Но таков именно с а м народ, ибо здесь каждый повинуется не по принуждению, а добровольно тем законам!, которые он сам для себя созидает. Вместе с тем именно большинству принадлежит и наибольшая сила, чтобы принудить непокорных к исполнению законов. Если же говорят, что только меньшинство достаточно мудро, и лишь немногие способны обсудить как следует предлагаемое, то большинство имеет то преимущество, что его сочлены могут восполнить недостатки одного достоинствами другого,, ибо каждый может заметить упущения. (Чичерин, История политических учений, стр.233-234.)
Что касается самых законов, то Марсилий устанавливает в качестве их признаков, во–первых, цель их, состоящую в правде и общем благе, причем к этой цели присоединяются прочность и твердость власти. Ограничивая власть и страхуя се от произвола, невежества и дурных страстей, закон делает ее тем более прочной. Во–вторых, по содержанию закона — оно охватывает различие правомерного или неправомерного, т. е. другими словами, закон устанавливает ту или иную справедливость. И наконец!, в-третьих, по своей санкции закон отличается своей принудительностью, так как его соблюдение обеспечивается посредством награды или наказания. Этим закон гражданский отличается как от закона божьего, так и от других правил, не имеющих принудительной силы. Закон божий есть закон исключительно нравственный, который сопровождается наградами и наказаниями лишь в будущем веке, где судьей является сам Христос. Поэтому священникам, совершающим таинства, не принадлежит право ни принуждения, ни наказания здесь на земле. Евангельское слово есть лишь учение, а не принудительный закон. С этой стороны священник только советник, учитель или «медик душ». К подобной же категории простых советов принадлежат и всякие другие правила, не обеспеченные принудительной силой. С нашей точки зрения, они относятся к нравственным заповедям или, говоря языком Штаммлера, к «конвенциональным правилам», но не к правовым нормам закона. (Чичерин, История политических учений, стр.233, 239. Марсилий Падуанский, защитник мира, заключение 3.)
Относительно размеров государства и его всемирного характера Марсилий не устанавливает никаких безусловных правил. Для него этот вопрос является второстепенным, зависящим от соображений пользы и удобства. Он замечает только, что разделение государств, а следовательно, и происходящие отсюда войны ведут к предупреждению излишнего размножения человеческого рода. Гораздо важнее для нашего юрисконсульта само устройство правительства. Передавая всю законодательную власть большинству или выходящей из его рядов коллегии важнейших и лучших, Марсилий решительно высказывается против установления наследственной монархии. Он поочередно рассматривает все доводы, которые приводятся в ее пользу, и приходит к выводу, что наследственный монарх меньше заботится о государстве, чем выборный правитель. Монарх пользуется полной безнаказанностью, поэтому развращается и держится лишь привычкой. Рождение не обеспечивает наследственности добродетели. Наследственная монархия, отнимая у граждан их основное политическое право, этим умножает причины волнений. Наследственный монарх постоянно боится соперничества со стороны выдающихся людей. И даже тот аргумент неправилен, в пользу наследственной монархии, что будто бы она воплощает в себе единодержавие самого бога. Это неверно, так как уподобление божеству достигается духовным совершенством, а не телесным подобием. (Ч и черни, История политических учений, стр.236- 237. Марсилий Падуанский, Защитник мира, часть 1, гл.IX, XVI.)
Ввиду сказанного, Марсилий прежде всего утверждает, что право установи ять правителя принадлежит самому народу. Последний точно так же может его исправить и даже сменять, в случае надобности, для общего блага. Правитель судит, повелевает и выполняет свои решения на основании закона. Он организует составные части государства, определяя количество и качество потребных для того людей. Единство правительственной власти обеспечивается или решениями правительственной коллегии или тем фактом, что во главе становится избирательный монарх, который безмерно выше и лучше царя наследственного. Власть правительственная целиком подчиняется власти законодательной, ибо «избрание какого бы то ни было правителя или другого должностного лица, установленного при помощи выборов и облеченного принудительной силой, зависит исключительно от точно выраженной воли законодателя». И такой власти державного народа подлежат не только светские·, но и все духовные дела. Именно собрание верующих назначает как епископов, так и священников; пароду принадлежит распоряжение светским имуществом, назначенным на содержание церкви; народ верующих через своих представителей, собранных в составе вселенского собора, устанавливает догматы и обряды и дает обязательные толкования писанию. Такой собор один устанавливает церковный закон и обладает правом отлучения. Лишь народ верующих в лице своего представительного органа — собора — избирает и римского папу. Однако в области духовной отменяется всякое принуждение. Здесь нет земных наград и наказаний, и, таким образом, впервые на исходе веков провозглашается право свободы вероисповеданий. Как говорит Марсилий, «никто, по евангельскому писанию, не может принуждаться к соблюдению предписаний божественного закона при помощи наказания или земной казни в веке настоящем». (Чичерин, История политических учений, стр.235, 236, 237, 240-241. Поль Жанэ, История государственной науки в связи с нравственной философией, стр.330 332. Гумплович, в. н. с., стр.122-124. Марсилий И аду а некий, Защитник мира, заключение 1, 2, 3, 10 и часть 1, гл.XII.)
В лице Марсилия Падуанского мы имеем несомненно, весьма II яркое выражение демократического движения итальянских городов, а в частности их «пололо грассо». Как правильно отмечает Поль Жанэ, Марсилий во многом предупреждает учение Руссо, Здесь имеются все три существенных признака, впоследствии развитых буржуазной демократией: что «власть законодательная принадлежит народу», что «власть исполнительная назначается властью законодательной», что «последняя судит первую, изменяет и низлагает ее, если она нарушает свои обязанности». Но в другом отношении Марсилий является также предвестником последующей реформации, отдавшей именно буржуазному «народу» церковную власть с ее правом религиозного законодательства. В своих требованиях права свободного исповедания Марсилий, наконец, далеко опережает всех своих сограждан и как бы идет навстречу тем революционным движениям, кои окончательно низвергли теократию и широко открыли дверь чисто светскому развитию буржуазного общества. Таким образом Марсилий Падуанский уже не справа1, а слева нанес удар средневековой идеологии, и среди антипапской литературы он заслуживает особого внимания. Гораздо более обширны труды другого мыслителя той же эпохи — Вильгельма Оккама, получившего наименование «тончайшего· учителя». Однако Оккам в своих схоластических произведениях не вносит ничего нового в политическую мысль средневековья. Его труды для нас поэтому представляют лишь археологическую ценность. (Поль Жанэ, История государственной науки в связи с нравственной философией, стр.. 331. Сочинения Оккама имеются у упомянутого нами Гольдаста во II томе, где занимают громадное число страниц, начиная с 213 и кончая 1236 ин–фолио.)
§ 88. Демократия Николая Кузанского. Гораздо важнее для нас упомянуть здесь о Николае Кузанском, философе и политическом писателе. В нем уже совершенно ясно чувствуется столкновение между старым и новым мировоззрениями, а в его государственном учении — влияние широкого расцвета германских городов, приведшее впоследствии к реформации, а затем и к гуманизму. Как и большинство выдающихся мыслителей переходного периода от средневековья к новому времени, он по своему положению духовное лицо, даже кардинал и епископ; но вместе с тем он уже во многом отходит от строгого христианства и его дуализма, а в политической теории идет еще дальше, нежели Марсилий, и становится провозвестником договорной теории XVI и XVII веков. Христианское противоположение мира и бога у Николая Кузанского значительно смягчается в сторону чисто пантеистического мировоззрения. Путем ряда противоречий он приходит к мысли, что бог ровно настолько «превышает разум, насколько последний превышает рассудок, а рассудок — чувство». Гак получается своего рода пропорция: «Бог так относится к людям, как мысли к жизни и жизнь к бытию». В конце концов вселенная получает у Николая Кузанского характер «чувственного изменчивого бога», человек становится «очеловеченным богом или поставленной в человеческие отношения бесконечностью», а творение есть не что иное, как созданная богом «конечная бесконечность». Так мир и бог сливаются воедино и различаются лишь по форме существования. Что проявляется в форме абсолюта как божество, то в системе творения принимает форму относительного и ограниченного. Правильно замечает Фалькенберг, что у Николая Кузанского налицо уже три новейших идеи: «бесконечность вселенной, связь всего существующего и всеобъемлющее богатство индивидуальности». С этой точки зрения человек становится как бы «малым миром», микрокосмом или зеркалом всего: «он нс только как все остальные существа заключает в себе все существующее, но и сознает свое богатство, может развить его до сознательного представления предметов». «Совершенствование есть лишь развитие способности и возвышение бессознательного до сознательного». (Фалькенберг, История новой философии, СПБ, 1898 г., стр.18-24. Отрывок из Николая Кузанского о совпадении противоположностей см. Дебориин, Книга для чтения по истории философии, том I, Москва, 1924 год, страницы 147-151.)
В своем сочинении «О католическом соглашении» Николай Кузанский путем подобных же противоречий совмещает церковные воззрения и чисто естественно–правовую конструкцию. Он полагает в основу народного суверенитета не только начало целесообразности, но и договор, заключенный равными и свободными людьми, действующими на основе разума. В основу этого утверждения положены следующие исходные пункты: прежде всего «все люди свободны по природе», «всякая власть основывается либо на писанном законе, либо воплощается в князе… исключительно благодаря соглашению и договору о подчинении со стороны людей». «Ибо если по природе люди одинаково обладают силой и равны между собой, то истинная и организованная общая власть не может быть образована иначе, как при помощи выборов и согласия всех». Именно «в народе покоятся возможности всех властей, как духовных, так светских и телесных. Отсюда следует, чтобы и первенствующая власть устанавливалась подобным актом». В действительности, конечно, одни люди умнее и ловче других, и одни становятся господами и правителями других. Однако эту власть они не могут получить благодаря простой силе или принуждению, но только потому, что люди благодаря своей свободе устанавливают добровольное подчинение или «договор о подчинении». Ввиду этого «император является не собственником, но лишь управителем» всего, что ему подвластно. Посему сила повелений и законов, издаваемых монархом или папой, получает свою действительность не от самостоятельного акта власти, но ввиду открытого или молчаливого «признания» или «согласия», или освящения «обычаем» со стороны народа. В лучшем случае вопрос решается наличием такого «одобрительного обычая». Так обосновывается государство на всеобщем договоре, а народное верховенство — на разумной природе человека. Подобно Марсилию Падуанскому и Николай из Кузы считает закон и законодательство высшим проявлением воли суверена. Именно светское право в форме закона здесь противополагается праву естественному, или божескому. Законодательная власть в свою очередь может быть передана путем делегации и представительства, и подобный «собор» или иной представительный орган осуществляет верховную власть на основании выборов и делегации со стороны народа. (Rehm, Geschichte der Staatsrechtswissenschaft. Freib. u. Leipzig, 1896, S. 186, 187, 190, 191.)
Учение Марсилия и Николая Кузанского является не только результатом городского движения и его демократических форм, но и великого раскола в католической церкви, который живо воскресил подобные же тенденции и в церковной среде. И если города Италии и Германии выработали, хотя бы в лице своих крупнобуржуазных слоев, ряд представительных учреждений, то естественно было перенести их и на церковный строй. Но само собой разумеется, перевес в борьбе между светским и духовным мышлением был на стороне мирского. Ибо идеи всеобщего равенства всех людей, всеобщего договора, особого соглашения о подчинении, ответственности исполнительных органов и наконец приз на ни, я народа в качестве конечного источника о. б я з а-тельности законов — все это идеи, которые хотя и применяются в церковной сфере, даже претендуют обосновать папскую власть, на самом деле принадлежат рождающейся буржуазии, которая в своих позднейших идеологах найдет полное выражение системы природы, разума и свободы. Совершенно правильно поэтому Рэм считает и Марсилия Падуанского и Николая Кузанского предшественниками учения Руссо и Великой французской революции.
§ 89. Джироламо Савонарола. Насколько разрыв между–папской теократией и демократическим движением был необходим, показывает судьба религиозного реформатора, проповедника нравственности и в то же время крупного политического деятеля Джироламо Савонаролы. Этот весьма одаренный мыслитель и проповедник принадлежал подобно Марсилию и Кузанцу к ортодоксальной части римской церкви. Менее всего он желал бы изменить единую йоту в догматической основе религии, хотя и был иод серьезным влиянием Аристотеля. Правда, он неоднократно провозглашал в познании и практической жизни первенство человеческого разума, ибо, как говорит он, «мы рассуждаем только на основании собственного ума, мы не будем ссылаться ни на какой авторитет и будем держаться такого метода, как будто никому на свете, как бы мудр он ни был, верить нельзя, а должно верить одному лишь естественному разуму», но эти положения не относятся к религии. Ведь там действует уже не человеческий авторитет, а само божественное всеведение и разум. Несомненно, в результате этого появилась двойственность, которая неизбежно и поставила этого доминиканского монаха в резкую оппозицию папскому престолу. Ибо тот же «естественный разум» требовал, чтобы церковь на деле отвечала своим великим задачам, а следовательно, побеждала грех при помощи истинной чистоты и святости. Но реальность давала другое. И поскольку Савонарола желал быть истинным христианином в духе Евангелия, он нс мог примириться с развращенной курией Александра VI. (Пасквале Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. I, СПБ, 1913 г., стр.84-85.)
А Савонарола был именно искренним христианином. В условиях его времени во Флоренции, раздираемой внутренней усобицей и находящейся в центре непрерывных войн, только христианство могло дать иллюзию желательного мира и социального чудотворения. Мы можем даже сказать, что лишь такой энтузиаст, мистик и «провидец», по своим данным нисколько не уступающий пророкам Ветхого завета, мог найти в себе силу, чтобы противопоставить тирании, междоусобным войнам и кровавым ужасам, потрясающим Италию, веру в ее спасение и крепкую волю, направленную и к общественной, и к церковной, и к политической реформе. Холодный и расчетливый разум политика, с одной стороны, и мистический экстаз с настоящими видениями и религиозным бредом, с другой — таково было глубокое противоречие в деятельности Савонаролы, которое погубило его самого и его дело, но дало Флоренции известную передышку, а вместе с тем записало на страницы истории блестящий образ флорентинской демократии, давший плоть и кровь отвлеченным идеям Марсилия Падуанского и Николая Кузанского, и в то же время послуживший материалом для создания последующей политической науки Италии, а с ней и европейской вообще. Такие мыслители эпохи Возрождения, как Макиавелли, Гвичардини и Джанотти, были бы совершенно не мыслимы, если бы блеснувшее у Марсилия учение о народном верховенстве не перешло в практику под экстатическим веянием Савонаролы.
В церковной области' для нашей цели достаточно отметить резко отрицательное суждение Савонаролы о современной ему римской церкви. Здесь его удары по церковному организму, пожалуй, сильнее, нежели критика Данте. В церкви он видит прямо торжество дьявола. Всевозможные «дурные прелаты», которые проходят «в одеждах овчих, внутри же — волки хищные», это — прямые помощники сатаны. В церкви «все разобщены, нет единения… всякий преследует своего ближнего, всякий урывает у другого, что может». Эти прелаты «с любовью прилежат лишь земле и земным интересам». Церковь полна «животными и дикими зверями». «В первоначальной церкви сосуды были деревянные, зато прелаты были золотые, теперь же церковь имеет сосуды из золота, зато прелатов из дерева». Фра Джироламо предлагает прямо сжечь декреталии, так как без них ничто не изменится. Он невольно возносит молитву: «Восстань, господи, и приди освободить церковь твою из рук дьявола, из рук тиранов, из рук злых прелатов. Разве ты не видишь, что она полна животных, полна зверей — львов, медведей и волков, — которые всю ее испортили!» По мере борьбы с Римом Савонарола все повышает свой грозный, негодующий тон. Пред ним уже «злодейка церковь», «бесстыдная блудница», которая «из сосудов сделала предмет гордости, из таинств — предмет торговли». «Ты стала дьяволом, ты хуже животного, ты отвратительное чудовище», — говорит он ей. Не только священников, но и других начальствующих лиц в церкви, «всех укусила змея, все она заразила своим ядом». Эта церковь–блудница, сперва стыдилась своей гордости, своей похотливости, — теперь же более не стыдится». «Смрадом твоим заражен весь клир», — взывает он к ней. «Тебя обвиняют небо, земля, ангелы, добрые, злые, и не будет никого, кто встал бы в защиту твою». (Савонарола, Из проповеди на псалом «Сколь благ», из проповеди на пророка Иезекииля. Цитирую по переводам, приложенным ко II тому Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. II, 1913 г., СПБ.)
Борьба Савонаролы с Римом кончилась, как известно, весьма печально для монаха. Совместно со своими двумя учениками, преданный своими политическими врагами, он был повешен во Флоренции, а прах его сожжен. Его письма обращенные к властителям Европы, о созыве церковного собора и суде над папой, остались или без результата, или нашли слишком запоздалый отклик. Но тем важнее проведенная им политическая реформа. Флоренция во времена Савонаролы была раздираема политической борьбой и находилась под тиранической властью одного из Медичи. Последний, как и многие тираны, вышедшие из классовой борьбы, сохранял известный демократический ореол и старался сохранить большинство древних народных учреждений, но в то же время и существующий классовый порядок. Поэтому в указанную эпоху все население Флоренции разделялось на три разряда: бенефициатов — правоспособных к участию в высших учреждениях, статуалов, — обладавших правоспособностью к занятию других должностей, податных — агравиццати — последнего разряда полноправных граждан, — и, наконец, простого народа, ремесленников и обывателей, не обладавших никакими политическими правами. Все граждане разделялись кроме того на известное число компаний, или групп, иод предводительством выборного знаменосца, или гонфалоньера. Эти группы были цеховым подразделением в отличие от чисто местных городских кварталов. Общим собранием народа был так называемый парламент, нечто вроде веча, управление же принадлежало выборной синьории, непосредственного органа стоящего во главе республики диктатора. Власть последнего опиралась на решения парламента, который и вотировал диктатуру, носившую название «балиа». В помощь синьории были организованы различные коллегии и так называемая «практика», представлявшая собой расширенное собрание синьории, коллегий, а иногда гонфалоньеров. (Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. II, примечание, стр.353, 354, 357, 358, 359, 362.)
§ 90. Реформы. Савонаролы. После изгнания Медичи при активном содействии Савонаролы возник вопрос об организации такого правления, которое застраховало бы республику от новой тирании. Нужно отметить, что монарх–реформатор при этом менее всего выступал от тех беднейших народных масс, которые образовывали «простой народ», лишенный политических прав в республике. Напротив, он стоял за плательщиков податей хотя бы меньшего разряда — агравиццати, образующих мелкую и частью среднюю буржуазию, а следовательно, за малоимущих, мелких ремесленников и собственников. В их интересах и требовал Савонарола свободы и гарантий против тиранического захвата. Как учил он в проповеди пред синьорией, «всякое зло и всякое благополучие города зависит от его главы… Тираны неисправимы, ибо горды, любят лицемерные похвалы, не хотят возвратить обратно захваченное несправедливо. Они представляют общественное управление дурным чиновникам, склоняются на лесть, не выслушивают несчастных, не судят богатых. Претендуют, чтобы бедные и крестьяне работали на них даром, вносят подкупы в выборы, продают право на сборы пошлины, чтобы еще более отяготить народ». Ввиду упразднения тирании были выбраны двадцать аккопиаторов с диктаторской властью, с тем чтобы под их руководством выработать новый порядок. (Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. I, стр.101, 189, 190.)
При последующей борьбе партий Савонарола сначала держался пассивно, но увидев растущую распрю, принял очень горячее участие в деле реформы и провел ее благодаря своему авторитету. В основу этой реформы им были положены принципы, которые живо отвечали стремлению мелкой буржуазии к миру и единению, ее политическим и социальным интересам. Социальной борьбе было противопоставлено понятие единства и народного суверенитета. «Тело республики едино; оно представляет собой весь народ, который не имея возможности сам всем управлять, избирает магистров». Лишь народное правление, основанное на свободе и равенстве, создает любовь к общему благу. Величайшим вредом для республики является то, что человек, не понимая своего назначения, «полагает целью своей себя самого и только собственные интересы». Наоборот, «надо сочетать все отдельные стремления, чтобы была единая любовь во всех к общему благу, а не к частному. Община требует, чтобы ты служил не себе, а всем входящим в ее состав… Необходимо, чтобы любовь твоя не останавливалась и не заканчивалась только на тебе, а на общем благе».. Примером является Рим, который потому и назывался «торжествующим». Единение и мир, основанные на свободе и равенстве, суть величайшая цель всякого государства. Прекрасным примером является венецианская форма правления. Там «не было · слышно ни тех раздоров ни тех революций, какие были здесь в прошлые времена». Однако прямо перенести во Флоренцию венецианские учреждения невозможно. Здесь надо исходить из того, что подходит к характеру флорентийцев. Для этою нужно организовать форму правления так, чтобы оно «было народным». Лишь такое народное правление сделает город Флоренцию «богатейшим, могущественнейшим и славнейшим». Мало того, оно создаст во Флоренции своего рода «новый Иерусалим», который станет «светом для всей Италии». (Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. I, стр.202, 203, 219, 220, 221. Савонарола, Проповедь на псалом «Хвалите бога», проповедь на псалмы.)
Казалось бы, наиболее широким народным собранием был именно парламент, и на него следовало бы возложить бремя высшей власти. Но против этого решительно восстает Савонарола. Как показал опыт, именно парламент очень легко подвергался демагогическому воздействию и становился источником тирании. И во Флоренции, как в древней Греции, тираны выходили из рядов широкой народной массы и держались известной защиты городской и сельской бедноты. Савонарола, плененный консерватизмом и аристократическим образом Венеции, резко восстает против парламента. Это учреждение — арена ожесточенной партийной борьбы, это — «лишь средство к разрушению всего государственного порядка». «Парламент» означает желание отнять управление из рук народа. Савонарола по этому поводу обращается к народу: «Когда ты, народ, услышишь звон колокола, зовущего тебя на парламент, поднимись, извлеки меч свой и скажи: «чего тебе нужно?» Монах–реформатор предлагает громадные штрафы и даже непосредственное разграбление домов тех членов синьории, которые попробовали бы созвать парламент. Таких членов синьории «всякому дано будет право изрубить на куски». И этот страх перед парламентом у Савонаролы вполне понятен. Его народное правление должно быть вместе с тем правлением смешанным. Поэтому, вместо парламента был образован «Великий совет», который был составлен исключительно из лиц, достигших 29-летнего возраста, чистых от недоимок, принадлежащих к разряду бенефициатов, т. е. лиц, отправляющих важнейшие магистратуры или получивших эту бенефицию от отца, деда или прадеда. На 90 тысяч человек населения Флоренции таких бенефициатов было только 3 200. К этой высшей категории присоединилось и 60 граждан других разрядов. Великому совету принадлежала вся полнота власти, он избирал совет восьмидесяти, нечто вроде сената, синьорию и назначал всех других должностных лиц. В Совете восьмидесяти и Великом совете законы не обсуждались, а только вотировались, самое же обсуждение происходило в так называемой Практике, когда синьория спрашивала мнение граждан, а последние собирались для обсуждения вопроса по скамьям, на коих они сидели, или по другим организациям. (Савонарола, Проповедь на псалмы, проповедь на «Книгу Иова», на псалом «Хвалите бога». Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. I, стр.208-211.)
За такой основной реформой последовали и другие. Граждане получили право носить оружие. Была проведена всеобщая амнистия и был реформирован суд так называемых «шести бобов», который представлял собой политический трибунал, где подавались голоса при помощи баллотировки бобами. Над этим судом была поставлена апелляционная инстанция в виде Великого совета. Был организован особый торговый суд, и создан новый торговый кодекс. Эти суды должны были обезопасить народу права свободы, а торговле — правильное течение дел.. Все правящие коллегии были сделаны выборными и краткосрочными. Эти политические меры были дополнены рядом социальных мероприятий. В особенности вел Савонарола борьбу против ростовщичества и неравномерности налогов. Он громил бесстыдную эксплуатацию бедноты, переложение на нее всех государственных тягот и ростовщичество, основанное на жажде корысти и богатства. «Вот каждый день, — говорил он, — растет жадность, увеличивается пропасть лихоимства, все заражено страстью к роскоши, гордость восходит до облаков». Он именует ростовщиков и корыстолюбцев «сынами дьявола», которые хотят творить похоти его. В качестве практических мер он проводит сначала равномерность обложения под видом десятины, а затем нечто вроде современного прогрессивного налога. Было объявлено прощение старых недоимок и долгов ростовщикам. Наконец не только были анулированы все контракты с ростовщиками, снижен долговой процент по закладам, но и учрежден особый ломбард, который принес для спасения от «зловредной бездны и гнуснейшего червя ростовщичества» очень много помощи и облегчения нуждающимся, платившим в ломбарде от 5 до 7½% вместо обычных в ростовщической практике 32½% по сложным процентам. До этих реформ, по словам Савонаролы, бедные граждане, зарабатывавшие 50 флоринов, платили налогов 100. (Виллари, Джироламо Савонарола и его время, т. I, стр.99, 110, 111, 113, 211, 227-229, 366, 367. Савонарола, Проповедь на псалом «Хвалите бога».)
Оценивая демократию Савонаролы, необходимо прежде все–га отметить отрешение реформатора от каких–либо теократических влияний. В области политики он действует как положительный государственный мыслитель, для которого большее значение, нежели творения Августина, имеют примеры Рима, Венеции и теория Аристотеля. Если он пользуется религией, различными видениями, пророчествами и божественным откровением, то исключительно в качестве определенных средств влияния и воздействия для тех же самых политических целей. И если божья мать или Иисус Христос являются своему избранному фра Джироламо, то лишь с той целью, чтобы провести запрещение парламента, содействовать укреплению Великого совета или введению апелляций на решения «шести бобов». С этой стороны религиозный пафос и озарения сыграли свою роль. Савонарола сумел внушить великую веру в свои чудодейственные свойства и пророческий дар. И хотя ему удалось создать порядок смешанного типа, он все же не мог защитить массу мелкой буржуазии от гнета и засилия со стороны крупных капиталистов и ставшей в их ряды знати. Неудача нескольких предсказаний и чудес, в том числе испытания огнем, дали возможность Риму подорвать религиозный престиж монаха. С Римом объединилась обиженная олигархия, которая считала Великий совет кровным оскорблением, так как в нем она терялась среди граждан среднего состояния и должностной аристократии. Рим и так называемые «озлобленные», соединившись, легко подняли средние классы и мелкую буржуазию. И на помощь им пришли как раз те бесправные, которые конституцией Савонаролы были по–прежнему оставлены за бортом государственного корабля. Лишенная равенства и свободы чернь, не попавшая даже в разряды мелких собственников, или агравиццати, составила те яростные толпы, которые вместе со знатыо торжествовали казнь реформатора на площади перед Палаццо. Во всяком случае, политика итальянской буржуазии, не только крупной, но и мелкой, была навсегда оторвана от теократического идеала, и на подготовленной почве могла возрасти новая политическая мысль Возрождения.
§ 91. Крестьянские восстания. Расхождение интересов теократии и господствующих классов на исходе средневековья сопровождалось еще более тяжелым для церкви явлением, которое сразу ставило под сомнение великое призвание церковной организации. Как мы видели, при происхождении христианства и впоследствии при образовании средневековой теократии основным стержнем, па котором держалось все церковное здание, было социальное призвание церкви. Вся ее мощь выросла на классовой борьбе и необходимости религиозного прикрытия для классового гнета. Феодальный порядок, поставивший непосредственно лицом к лицу закабаленного крестьянина и закованного в броню господина, предъявил особый спрос на христианство и церковность, так как лишь одна церковь оказалась в состоянии рядом практических мер и идеологического творчества ослабить противоположность классовых интересов и обеспечить феодалам более или менее длительное подчинение со стороны порабощенных масс. И если церковь, которая сыграла не менее удачно на противоположности городов и феодальных бургов, в конце концов была диалектикой исторического развития поставлена перед городской буржуазией, перешедшей в стан врагов, то еще хуже было для церкви полное ослабление ее авторитета среди крестьянских масс Западной Европы.
После того как церковь стала сама крупнейшим феодалом и капиталистом, она естественно не могла с прежним успехом играть роль примирительницы враждующих классовых групп н хранительницы христианского компромисса. А это тем более было необходимо на исходе средневековья, так как именно тогда совершается постепенный переход феодального строя навстречу новым общественным формам, и на первый план выходит не только городское хозяйства, но и вообще торговый и денежный капитал. Как известна, в результате таких глубоких экономических перемен наступил ряд кризисов и в положении феодального сеньора и в хозяйственном быту крестьянских масс. То, что говорит Петрушевский о разложении английского феодализма), вполне применимо к истории феодализма всей Европы. И здесь разложение этой общественной формы «совершалось параллельно разложению всех хозяйственных основ, в которых он коренился, было результатом хозяйственной эволюции… общества, постепенного перехода его от натурального замкнутого хозяйства к денежно–хозяйственной, народно–хозяйственной организации». Растущий гнет феодальных податей и повинностей, разорение вотчин и поместий, постепенный захват сначала общих угодий, а затем и крестьянских земель, переход массы трудящихся на положение безземельных бродяг — все это привело к крестьянским восстаниям и войнам, которых церковь уже не могла, ибо оказалась не в силах, предупредить. (Петрушевский, Восстание Уота Тайлера, М., 1914 г., стр.19. Engels, Der deutsche Bauernkrieg, Berlin, 1920, стр.43-44 Mehring, Deutsche Geschichte, Berlin, 1923, стр.44 — 45.
Мы уже видели выше, что интересы церкви неоднократно сталкивались с интересами отдельных классовых групп. В результате каждая из них становилась на путь так называемой ереси, т. е. некатолического христианства, и пыталась найти удовлетворение своих социальных запросов помимо церкви. Так дело обстояло с аристократическими в своем основном ядре катарами, с буржуазными вальденсами, с ремесленно–промышленными гумилиатами и рядом подобных движений. Некоторые из них церковь сумела ввести в свои рамки, как это было,, например, с движением католических бедных францисканских миноритов, отшельников–эремитов, флагеллантов, приверженцев алиллуйи и т. п. Некоторые из враждебных церкви групп были прямо уничтожены, другие вели веками борьбу, то скрываясь в подпольи, то давая эпохи взрыва и расцвета, то наконец, погибая под кровавым мечом инквизиции. Мы нс будем останавливаться подробно на истории социальных движений в религиозном облике, так как этому вопросу, в связи с учением о средневековом социализме и коммунизме, посвящены специальные труды и обширная литература. Для нас важны лишь те движения, которые показывают, что церковь, связавшая себя с феодальным обществом, ставшая идеологическим выражением феодализма и развивающейся в его же недрах борьбы», была уже не в состоянии на исходе средних веков затушить ортодоксальной верой подымающуюся социальную бурю. «Покуда угнетенные классы были христианами, до тех пор они могли еще выносить свою ужасную нужду (в лучшем случае они были до тех пор еще христианами, покуда они выносили свою нужду), ибо из чувства христианства, которое с палкой стоит за спиной они подавляли в себе возмущение и ропот». Пока «бедняк выносил свою печальную долю с покорностью и видел в ней предначертание божие», церковь была опорой этой покорности и послушанию. Но когда сама церковь изменилась, а, с другой стороны, накопленные ею силы оказались беспомощными перед новым социально–экономическим процессом, вчерашние правоверные христиане вместе с правоверием отбросили и покорность. Поэтому нет лучшего доказательства гибели средневековой теократии, как крестьянские восстания, направленные и против господ, и против духовных владельцев, и против самого церковного христианства. (Карсавин, Очерки религиозной жизни в Италии XII — XIII веков, стр.1-65, 82-110, 197-216, 217-283, 353-426, 437-160, 522-541. Гаусрат, Средневековые реформаторы, т. II, СПБ, 1900 г., стр.1-222. Маркс и Энгельс, Святой Макс, «Ветхий завет: человек». Цитирую но сборнику «Мысли Маркса и Энгельса о религии».)
Вот почему для нас особенно важно выделить такие движения, как последователя Сегарелли фра Дольчино, который, опираясь на поддержку гибеллинов, поднял мощное крестьянское движение и создал, можно сказать, второй Апокалипсис во имя царства божьего на земле. При помощи толкования Ветхого и Нового завета этот проповедник и мужественный революционер рисует подробную картину развития современной ему политической эпохи, которая должна завершиться явлением особого, посланного богом святою императора и сопровождающего его истинного и святого папы. Новую церковь должны образовать апостольские братья, последователи Сегарелли и Дольчино, отрекшиеся от всякого имущества, лишенные постоянного жилища, строгие подвижники, ведущие совершенную жизнь. Именно они приведут людей ко всеобщему спасению и блаженству, римская же церковь, великая блудница, должна погибнуть, а все ее прелаты подвергнуться страшной смерти. Лишь после многолетней кровавой войны удалось католикам сломить восстание Дольчино, а его самого подвергнуть мучительной казни. Во Франции подобные же крестьянские восстания связаны с городским брожением под предводительством Этьена Марселя. Так возникла жакерия, т. с. восстание «Жаков» (Иакова–крестьянина) против их поработителей. Это движение было лишено какого бы то ни было религиозного характера, но тем нс менее оно показывает с достаточной яркостью, что умиротворяющая власть церкви пошатнулась, и вместо молитвы крестьяне, подобно спиритуалам Дольчино, обратились к огню и мечу. Восстание было подавлено с обычной в таких случаях свирепостью. (Гаусрат, Средневековые реформаторы, стр.275-317. Б сер, Всеобщая история социализма, стр.193-196, 225. Каутский, Предшественники новейшего социализма, т. I, Москва, 1924, стр.160-1.65,)
В Англин восстание Уота Тайлера и Джона Болла началось под еретическим знаменем Виклефа, но затем выработало свою собственную программу. Это точно так же крестьянское движение «ревнителей правды и справедливости», которые грозили смертью не только светским сеньорам, но также всем духовным землевладельцам, епископам, монахам, каноникам, настоятелям приходов и т. п. И здесь церковь была целиком отожествлена с феодальным гнетом и отброшена определенно на сторону угнетателей. И даже монашеские организации потеряли для восставших всякое обаяние. По учению Болла, монастырские владения должны были быть конфискованы в пользу мирян, а число монахов уменьшено до двух человек на каждый монастырь. Против церкви здесь идет восстание из ненависти к рабству. Недаром противники — последователей Болла характеризуют их, как «виновников ненависти к миру, распри в народе и смятения в королевстве». От них, дескать, «идут кровопролития, убийства, пожары и восстания рабов». Подобные же восстания крестьян охватывают своими кровавыми волнами и Фландрию, а впоследствии Германию и Чехию. И во всех этих случаях опять–таки ни церковь, ни правоверное католичество не только не могли выполнить своей классовой миссии, но определенно остались на стороне угнетателей и врагов, как крестьян, так и присоединившейся к ним городской бедноты. (Петрушевский, Восстание Уота Тайлера, стр.174-205. Беер, Всеобщая история социализма, стр.220-221. Конради, История революций, т. I, Москва, 1924, стр.12-13, 15 -16.)
Приведенные факты не требуют особых комментариев. Церковь, возникшая из гущи классовой борьбы в качестве всеобщей примирительницы, всемирного института социальной помощи «труждающимся и обремененным, продавшая ценой великих даров свою помощь и поддержку господствующим классам, потеряла всякую способность играть ту же роль при изменившихся условиях. Теократия в своем великом росте встретилась с непонятным для нес явлением роста европейской вотчины и уже в борьбе за власть с мирскими князьями потерпела свой первый урон. Так замкнулся первый диалектический круг. Войдя в среду феодального землевладения, церковь укрепила феодальных князей и баронов. Но в награду за это она потребовала всемирного суверенитета и была разбита. Как великая сила примирения, церковь объединилась с городской демократией и содействовала расцвету городской буржуазии средневековья. Но окрепшие в результате роста производительных сил центры городского ремесла, торговли и культуры отвергли церковь, как только она пожелала собрать плоды своей «демократической» политики. Города восстали против попытки теократии стать монопольным банкиром, обладателем миллионных сокровищ и распорядителем городского роста в Европе. И третий круг тоже оказался завершенным: теократия, которая сумела справиться на протяжении многих веков с тысячами восстаний порабощенного крестьянства и, что еще важнее, предупредить и обезвредить их при помощи своей идеологии и организации, на исходе средних веков уже теряет все свое значение доброго пастыря, носителя обетования, обладателя чудотворных сил и небесного террора. Хлеб, который она протягивает неимущим, становится горьким. Слово ее более не утешает, чудо теряет свою целительную силу, меч тупеет, и даже огонь инквизиции более не жжет…
Такая церковь уже более не нужна господствующим классам, «соль перестала быть соленой». И несмотря на все свои материальные сокровища,'идеологические богатства и великолепную организацию, теократия, ставшая ненужной, должна была смириться. При помощи реформации господствующие классы европейского общества стремились создать себе новую церковь и новое христианство. .
Но с реформацией мы вступаем уже на почву буржуазно–капиталистического развития Новой истории.