Тираны изгнаны — Сицилия развивается и богатеет; этими словами заканчивается рассказ об изгнании Фрасибула из Сиракуз и других тиранов из других городов — этими же словами начинается и 72‑я глава, после двухлетнего перерыва продолжающая историю Сиракуз и остальной Сицилии. Итак, Сицилия богатеет — богатеет, благодаря, конечно, продолжительному миру. Μετὰ δὲ ταῦτα [после этого] — т. е. после того как она разбогатела, начинаются опять στάσεις ϰαὶ ταραχαί [мятежи и волнения]. Это само по себе представляет некоторую странность, но она станет еще очевидней, если мы вспомним, что весь этот период мирного развития продолжается всего два года — неужели за это время отсутствие расходов на войны вызвало такие блистательные результаты? Очевидно, тут у Диодора не все в порядке. Он слишком поспешил с своим общим заключением; только после того, как στάσεις ϰαὶ ταραχαί были улажены, можно было начать говорить о периоде мира. Рассуждение либо принадлежит самому Диодору, либо заимствовано им не из того же источника, который руководит им в фактической стороне изложения дела.
Как я уже сказал, два года у Диодора пропущены. Неужели же Сиракузяне 2 года пропустили раньше, чем подумали о том, чтобы, не говорю уже устроить свои дела, а чтобы отблагодарить богов за освобождение от тирана? На самом деле это, конечно, не так. История народного собрания и постановленного им решения должна быть отнесена раньше — ко времени, указанному Диодором (463 г. а. Ch. N) относятся только его результаты — восстание обиженных наемников тиранов. Рассказ вполне точен и правилен, но здесь портит дело рассуждение Диодора. Народное собрание решает 1) устроить ряд торжеств и постоянных празднеств, поставить Зевсу освободителю колоссальную статую, 2) дать право быть избираемыми на государственные должности только старым гражданам, лишая этого права тех, которые получили права Сиракузского гражданства от Гелона и его наемных солдат — εἴτε οὔϰ ἀξιους ϰρίναντες [то ли потому что они осуждали их как недостойных], рассуждает Диодор, εἴτε ϰαὶ ἀπιστοῦντες [то ли потому что не доверяли им] — боясь, что они, привыкши к тирании νεωτερίζειν ἐπιχεφήσωσι [могут предпринять мятеж], т. е., очевидно, Сиракузян продолжает беспокоить боязнь пред Фрасибулом или каким нибудь другим претендентом далеко еще не вымершего дома Гелона; они боятся, что бывшие солдаты тирана произведут переворот в пользу тирании, если подучат гражданские права — ὅπερ ϰαὶ σονέβη γενέσθαι [что и произошло] — , но ведь они не получили прав, они не имели власти; произошло, очевидно, не то, чего боялись Сиракузяне, из страха пред чем они лишили восставших полноправия. То, что произошло, именно потому и произошло, что их обидели, а их обидели, по Диодору, именно для того, чтобы это не произошло. Рассуждение, конечно, само по себе могло бы иметь смысл, но в форме, которую ему дал Диодор, оно в этом месте не годится.
Начинается в Сиракузах междоусобная война, описываемая у Диодора с большим знанием местности вполне ясно и последовательно. Восставшие заперты в занятой ими части города; в битвах они побеждают, но вырваться из кольца осаждающих не могут — и так продолжается, трудно сказать, сколько, но во всяком случае больше года — Диодор опять пропускает в изложении истории Сицилии год и продолжает свой рассказ под ol. 79.4=461, предпославши своему изложению короткую рекапитуляцию. Действительно ли осада так затянулась, не знаю. Диодор руководится, думаю я, годом начала деятельности Дукетия, одновременным борьбе Сиракузян с восставшими. После долгих неудач им удается наконец победить; я не думаю, чтобы Диодор забыл рассказать о судьбе восставших[1] — он рассказывает о ней только в самом конце рассказа вместе с судьбой вообще новых граждан, конечно отдельно их не называя[2]. Дело в том, что он рассказа своего не кончает и переходит к тому, что совершилось одновременно с осадой восставших: ἅμα δὲ τούτοις πραττομένοις [пока происходили эти события] Дукетий, вождь Сикелов, коренных жителей Сицилии[3] осаждает Катану, чтобы отнять у ее поселенных в ней Гиероном жителей данные им тираном, принадлежащие Сикелам, земли (ср. 49. 2). Вместе с ним пошли, в то же время, как шла осада, и Сиракузяне; вместе с ним они ϰατεϰληρούχησαν τὴν χώραν [нарезали землю на наделы] — и воевали против Катанцев. Катана падает, старые граждане опять получили свое отечество. Это подает сигнал к общему перевороту — отовсюду собираются изгнанные тиранами с своих старых пепелищ и изгоняют с них населенных там тиранами новых обитателей. Диодор перечисляет между ними граждан Гелы, Акраганта, Гимеры. Граждане Гелы вновь основывают уже раньше ими заселенный город Камарину; относительно этого факта мы имеем свидетельство Тимея, но передающий его схолиаст (ad. Pind. Ol. V. 19) так извратил его текст, что мы не только не в состоянии установить отношение к нему Диодора, но даже не можем решить, что, собственно говоря, хотел сказать Тимей. Мессена и Регион освобождаются от тирании, общий совет Сицилийских городов устраивает modus vivendi по отношению к ξένοι [чужеземцам] — при этом общем примирении, нужно думать, и устраивается судьба восставших в Сиракузах.
Мы видели, что у Диодора отдельные факты сообщены вполне ясно — трудность представляет только их хронология. Я думаю, что вся беда в том, что он поспешил, по своей привычке, дать каждому факту определенную законченность. Сейчас же после изгнания Фрасибула — еще в том же году, — а Фрасибул должен был править почти до конца его — Сиракузяне успели изгнать тиранов из всех Сицилийских городов. Да где же они были — где из тех городов, о которых упоминает Диодор, когда почти все эти города пришли на помощь Сиракузам, значит, либо не имели тиранов, либо имели, но дружественных Сиракузянам — не их же сейчас после оказанной им услуги изгнали они. В Занкле, как сообщает сам Диодор, тираны были изгнаны позже, в Катане, по вероятному предположению Freeman’а[4], продолжал еще править сын Гиерона — словом тирания, не смотря на уверения Диодора, не везде еще была уничтожена. События, рассказанные Диодором, произошли только постепенно; полное освобождение и замирение Сицилии последовало только, как результат всего изложенного им ряда действий и событий; этот естественный порядок он нарушил своими рассуждениями.
Глава 86 заключает в себе прежде всего рассказ о войне между Эгестой и Лилибеем — это одна из тех коротких заметок, которые мы так часто встречаем у Диодора. Ни в какой связи с дальнейшим изложением этот эпизод не стоит; напрасно Freeman[5] старается искать связи с πολιτογρβφια [политографией — запись в число граждан], о которой идет речь дальше.
Большие затруднения и споры вызывает вопрос о смысле этого известия. В том виде, в котором оно нам сообщено, оно верно быть не может — по сообщению самого же Диодора (XIII 54. 4. XXII. 10. 4) Лилибей основан значительно позже. Grote[6] предположил, что имеется в виду война между Эгестой и Селинунтом. Не знаю, как объяснил себе Grote ошибку Диодора — дублетом истории войны 416 года данная война быть не может, так как содержание рассказов не одинаково. По тому же пути догадок пошли и многие другие. Schubring[7] и, следуя за ним, Holm[8], принимая мнение Wesseling’а, полагают, что Лилибей есть не точное выражение вместо Μοτύη [Мотия]; вместо Эгесты они ставят Селинунт. Сохранилась надпись о какой то победе Селинунтян (J. G. A. 515), но ни точное время этой надписи ни, главным образом, победы не может быть определено.
В 1879 году Köhler[9] издал интересную надпись, заключающую в себе ответ Афинян на посольство Сегестян — посольство это имело какое то отношение к какому то народу, от названия которого сохранились буквы ϰυαίοις. К сожалению, именно это название не поддается восстановлению: в надписи пропало слишком много — даже число букв строки может быть определено только слишком приблизительно. Если Köhler читает после Ἁλυϰιαίοις — ἐπὶ, то H. Droysen[10] с этим же правом читает εἰναι συμμαχίαν [быть союзу] — от буквы следующей за ε сохранилась только часть. Lolling[11] и Beloch[12], присоединяясь к мнению Köhler’а, полагают, что Афиняне были посредниками в заключении союза между Сегестой и Галикийцами против Селинунта. Поэтому, если Köhler говорит о войне Сегестян против Галикийцев, то Droysen с таким же правом говорит об их союзе.
Benndorf[13] возвращается к конъектуре Grote’а и подтверждает ее соображениями, которые представляют большой интерес для наших специальных целей. Я уже указал на то, что отрывок Диодора о войне Лилибея с Эгестой не связан с дальнейшим, что в связи с ним он теряет всякий смысл. Это указывает, по моему мнению, на то, что он взят не из того же источника, из которого взято дальнейшее изложение, или на то, что он взят из другого какого либо места того же источника, или, наконец, что Диодор настолько сокращал свой источник, что порвал эту связь; мне кажется, что остается только первая возможность: Диодор начал рассказ — и не окончил его, оставил его на самом интересном месте; была битва — но τῆς φιλοτιμίας μὴ λῆξαι τὰς πόλεις [города не прекратили соперничества] — мы уже не раз встречали это слово φιλοτιμία [соперничество] — оно означает просто–на–просто войну (ср. 52. 3) — итак, война не прекратилась. Прервавши здесь рассказ об этой войне, Диодор должен был бы во втором и третьем из указанных случаев продолжить его в другом месте — и, по своей неизменной привычке, начать свой рассказ с рекапитуляции. Я утверждаю, что такого продолжения у Диодора нет, несмотря на то, что Benndorf именно такое продолжение хотел найти и, думая, что нашел его, на нем основал свое предположение. Диодор (XII. 82) действительно говорит о войне Эгестян и Селинунтян — но во первых войну, начавшуюся в 416 году нельзя назвать продолжением той, которая началась в 454 — или для этого нужно иметь особые доказательства, во вторых, форма упоминания в XII. 82 вовсе не содержит в себе указания на XI. 86; выражение ἀμφισβητήσιμος [спор] ничего не доказывает, как обще-Диодоровское выражение[14]; что же касается упоминаемой в обоих случаях пограничной реки, то самое упоминание имеет в каждом из них особую цель. В нашем месте оно указывает положение спорной территории, в XII. 82 оно указывает пограничную черту и необходимо для объяснения непосредственно следующего — Σελινούντιοι δὲ διαβάντες [селинунтцы же переправившись].
Итак, мне кажется, ясно, что разбираемый отрывок отличен от предшествующего и последующего, будучи взят из особого источника. А в этом случае все споры о значении его остаются праздными. Я уж не говорю о том, что тогда острота противоречия с другими местами Диодора, говорящими о времени основания Лилибея, ослабляется; самый вопрос передвигается. Ошибку мог сделать источник Диодора, Диодор мог неправильно хронологически приурочить первоначально совершенно правильное замечание, наконец, Диодор мог изменением одного–двух слов внести ошибку в совершенно правильный текст источника. Только для примера предположим, что в источнике было сказано τοῖς τὸ Λιλυβαῖον ἐνοιϰοῦσιν [заселившими Лилибей], что могло иметь правильный смысл, так как Λιλυβαῖον [Лилибей], как имя местности, издревле существовало, а Диодор совершенно наивно и невинно заменил его словом Λιλυβαίοις [лилибейцами], придавшим всему рассказу совершенно другой вид.
Следующий затем рассказ о смутах в Сиракузах — единственный источник для излагаемых в нем событий, но собственно фактический материал, даваемый им, далеко не велик — главное содержание его рассказа — общая характеристика положения Сиракуз, характеристика, для которой мы не всегда, правда, можем указать источник, но, по большей части, знаем аналогию.
Что причиной смут является неправильность πολιτεία [государственного устройства] и γῆς ἄναδασμός [новый раздел земли ] — эта общая мысль, не раз являющаяся у древних писателей. Для Сиракуз нам подтверждает возникновение, по крайней мере, многочисленных процессов Аристотель (ap. Cic. Brutus 12. 46). В глазах Афинянина население Сиракуз представлялось каким то сборищем плохо между собой связанных разнородных элементов, всегда готовых к политическим переворотам — ὄχλοις τε γὰρ ξυμμίϰτοις πολυανδροῦσιν αἱ πόλεις ϰαὶ ῥᾳδιας ἔχουσι τῶν πολιτειῶν τὰς μεταβολὰς ϰαὶ ἐπιδοχὰς [ведь многочисленное население сицилийских городов — это сборная толпа: города эти с легкостью меняют своих граждан и принимают новых] (Thuc. VI. 17. 2).
Вот это то положение ведет к различным попыткам восстановления тирании. Диодор рассказывает об одной из таких попыток — попытке Тиндарида. Нигде, кроме Диодора, мы о нем ничего не слышим и контролировать рассказ Диодора не можем. Повторение подобных попыток ведет к учреждению петализма, являющегося пересаженным на Сицилийскую почву остракизмом. О петализме мы имеем еще только ничего не дающее нам свидетельство Гесихия (s. v.), но и Диодор нам почти ничего ни дает; не довольствуясь постоянными параллелями с афинским остракизмом, он чуть ли не дословно списывает то, что сообщил об этом остракизме в своем месте; ср. XI 55 — ᾧ δ᾿ ἄν ὄστραϰα πλείω γένηται, φεύγειν ἐϰ τῆς πατρίδος ἐτέταϰτο πενταετῆ χρόνον, ναμοθετῆσαι δὲ ταῦτα δοϰοῦσι Ἀθηναῖοι, οὐχ ἵνα τὴν ϰαϰίαν ϰολάζωσιν, ἄλλ᾿ ἵνα τὰ φρονήματα τῶν ὑπερεχόντων ταπεινότερα γένηται διὰ τὴν φυγὴν = (ἔδει) διαριθμηθέντων τῶν πετάλων τὸν πλεῖστα πέταλα λαβόντα φεύγειν πενταετῆ χρόνον τούτῳ γἀρ τῷ τρόπῳ διελάμβανον ταπεινώσειν τὰ φρονήματα τῶν πλεῖστον ἰσχυόντων ἐν ταῖς πατρίσι ϰαθόλου γὰρ οὐ πονηρίας ϰολάσεις ἐλάμβανον παρὰ τῶν παρανομούντων, ἀλλὰ δυνάμεως ϰαὶ αὐξήσεως τῶν ἀνδρῶν ἐποίουν ταπείνωσιν [человек, который получил наибольшее число черепков, был обязан по закону отправиться в изгнание из родной земли сроком на пять лет. Афиняне, как представляется, приняли этот закон не с целью наказания преступлений, но с целью умалить через изгнание честолюбие людей, которые поднялись слишком высоко = когда листья подсчитывались, человек, который получил наибольшее количество листьев, удалялся в изгнание на пять лет. Этим средством они думали, что смогут укротить высокомерие самых влиятельных мужей в городах, ибо, вообще говоря, они не требовали от нарушителей закона наказания за совершенное преступление, но добивались уменьшения влияния и уменьшения могущества обсуждаемых мужей]. Очевидно, особого источника для характеристики петализма Диодору не было нужно.
Но петализм ведет к странным последствиям — к полной разнузданной демократии, которую Диодор и рисует самыми яркими, но совершенно избитыми чертами. И здесь есть целый ряд черт, аналогичных с приводимыми у Фукидида. Так, в речи Алкивиада (VI. 17. 3) упоминается о красноречии демагогов, выставляемом и Диодором, как черта упадка нравов. В другом месте (III. 83. 3) Фукидид говорит, как об общем явлении, о той крупной роли, которую играют дурные люди, отодвигающие на задний план предпочитающих оставаться в бездействии лучших людей. То же замечание мы находим у Аристотеля, где, однако, вместо хороших людей, в той же пассивной роли выступают богатые, что, впрочем, большой разницы не составит (Arist. Pol. VI (IV) 6 pg. 1293 a). И у Фукидида общее положение Сицилии представляется, как τῶν πολλῶν ἀσύνταϰτος ἀναρχία — ἡ πόλις… ὀλιγάϰις ἡσοχάζει, στάσεις δὲ πολλὰς ϰαὶ ἀγῶνας οὐ πρὸς τοὺς πολεμίους πλείονας ἢ πρὸς αὑτὴν ἀναιρεῖται ϰτλ [во многом беспорядочная анархия — полис … редко пребывает в спокойствии, но частые мятежи и распри вредят не врагам, а в первую очередь ему самому и т. д.] (VI. 77.4). Число этих аналогий можно было бы произвольно увеличить; ясно и без того, что Диодор оперирует ходячими фразами; что ново и интересно, это та связь, в которую он ставит πεταλισμός с этим полным разгулом демократии — откуда взята им эта связь, мы не знаем; что, как объяснение самого уничтожения петализма, развитие демократии не особенно удачно выбрано, ясно само по себе.
Интересен отрывок в хронологическом отношении. Не может подлежать сомнению, что и попытка Тиндарида, и ряд таких же попыток других, и введение петализма, и развитие демократии — все это не могло совершиться в пределах одного года, как это говорит Диодор.
Здесь стараться точно определить, какой· год лежит в основании изложения Диодора, очевидно, бесцельно.
И опять для целого ряда событий нашим единственным источником является Диодор. Все написано в том же духе, каким характеризуется предшествующее описание политического положения Сиракуз — является как бы его иллюстрациею, хотя здесь Диодор строго объективен.
Несколько раз в продолжении своего рассказа Диодор говорит о состояниях, продолжающихся μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἡμᾶς χρόνων [до нашего времени] — я уже указывал на такие же замечания раньше. В нашем случае мы можем, кажется, до известной степени установить значение этого термина. Диодор говорит об основании Дукетием города Палики; город был уничтожен ϰαὶ διέμεινεν ἀοίϰητος μέχρι τῶν ϰαθ᾿ ἡμᾶς χρόνων [и оставался без жителей до нашего времени] — но в связи с этим он считает нужным сделать отступление, в котором рассказывает о древности и чудесах храма. Все, что он здесь рассказывает, он рассматривает с точки зрения τὸ παράδοξον [необычного], как некоторое чудо и вместе с тем как некоторое проявление божьей воли — τοῖς ἐπιορϰήσασι συντόμως ἡ τοῦ δαιμόνιου ϰόλασις ἀϰολουθεῖ [клятвопреступников тут же настигает небесная кара] — и идея и выражение, столь свойственные Диодору и вытекающие, как показано Бузольтом[15], из его особой склонности к стоическому учению (cp. XVI. 64. 1. слл.). Как чудо, он понимает Паликские гейзеры и их охрану клятвы, как, впрочем, понимают все наши источники; нигде мы не видим указания на то, чтобы клятвопреступники были сжигаемы[16], везде они сгорают; у Диодора клятвопреступник слепнет.
Важней однако то, что все сообщающие нам о Паликских источниках знают только о том, что они охраняют святость клятвы, и ничего не знают о том, что они служат asylum [убежищем] для рабов[17], которые здесь вступают со своими господами в договор, охраняемый святостью этой клятвы. Трудно предположить, чтобы Полемон, несомненно наблюдавший на месте интересное явление, сообщивший об обряде клятвы, если не по личному наблюдению, то со слов очевидцев, не сообщил бы об asylum, если бы оно в его время существовало, или значительно развилось.
И действительно, оно не современно самому обычаю клятвы, а привходит несколько позже — ἔστι δὲ τοῦτο τὸ τέμενος ἔχ τινων χρόνων ἄσυλον τετερημένον [это священное место также признавалось в течение некоторого времени как место убежища], сообщает Диодор. Мы можем даже указать время, когда это признание уже совершилось — в 104 году τέμενος [святилище] Паликов уже был ἄσολον [убежищем]; в этом году туда сбежались рабы, восставшие против господ — очевидно, в расчете на то, что господа их там не тронут (Диод. XXXVI. 3. 3). В своих источниках об этом событии Диодор и мог узнать о самом факте, но описание его свидетельствует о живом впечатлении, которое, весьма вероятно, вынесено из личного наблюдения. Во всяком случае, здесь настоящее время в описании действительно соответствует современному или почти современному положению дел. Я позволю себе даже в самом описании клятвы видеть следы этой современности. Древние источники говорят, что каждый ἐπιορϰήσας [клятвопреступник] гибнет — падает в гейзер и сгорает. Очевидно, во время Диодора никто туда не падал; никто, говорит он, не знает в действительности, горяча ли вода, так как никто не решается подойти к ней; в прежнее время приносящий клятву касался этих кратеров — значит, очевидно, мог заметить, горячи ли они; конечно, можно было заметить, что делалось с падавшим, конечно знали, что становилось со сгоравшим. Для того, чтобы поддержать все таки святость клятвы и веру в чудодейственность источника, говорили, что бывают случаи, когда клятвопреступник слепнет — τινὲς γὰρ τῆς ὁράσεως στερηθέντες τὴν ἐϰ τοῦ τεμένους ἄφοδον ποιοῦνται [некоторые люди ослепли, когда они еще не вышли из священного участка] — глухое выражение, очень может быть, основанное на рассказах проводников.
Очень характерно еще выражение — τοῖς ἀτυχοῦσιν οἰϰέταις ϰαὶ ϰυρίοις ἀγνώμοσι περιπεπτωϰόσι [несчастным рабам, попавшим в руки жестоких господ] — ἀγνώμων [жестокий] для Диодора, опять таки по его стоическим наклонностям, равняется ϰαϰός [злодей][18].
В рассказе о восстании Дукетия случайно указывается несколько признаков времени — случайно на средину рассказа приходится зима, и затем с начала лета рассказ продолжается. На основании этих совершенно случайных признаков Unger[19] уверяет, что источником служит Эфор, так как его год расположен именно так, что зима предшествует лету — мы уж столько раз говорили о том, что Диодор не соблюдает в пределах одного года своего рассказа размеров действительного года, что можем теперь обойти аргументацию Unger’а молчанием. Точно так же мы отнесемся к аргументации Volquardsen’а[20], видящего в описании святилища Паликов следы характерной для Тимея δεισιδαιμονία [суеверия] — отсылаем при этом читателя к возражению Unger’а[21].
Судьба Дукетия описана очень яркими красками — в 451 году он удален из Сицилии и поселен в Коринфе. Описание народного собрания, решившего пощадить умолявшего Дукетия, окрашено явно антидемократической тенденцией.
В XII. 8. рассказ после обязательной рекапитуляции продолжается. Дукетий изгнан в 451, возвращается в 446 году — все это достаточно ясно сказано; если Диодор прибавляет, что Дукетий пробыл в Коринфе ὀλίγον χρόνον [немногое время], то это имеет целью, во первых, риторическое противоположение — уже после короткого времени Дукетий нарушил договор — , а, во вторых, имеет и реальное значение. Не все, что рассказано под одним годом, в этот год и совершилось. Я думаю, что Диодор этого не скрывает — и это то и обозначает своим «вскоре»[22]. Для него возвращение Дукетия важно только, как объяснение возникновения войны между Акрагантом и Сиракузами — и он о нем должен упомянуть в данном месте, хотя бы оно и совершилось раньше, что само собой очень вероятно.
Но посмотрим, насколько Диодор сумел указать причинную связь между возвращением Дукетия и началом войны.
Дукетий занят основанием Калеакты (в 446 году) — περὶ τὸν οἰϰισμὸν τῆς ϰαλῆς Ἀϰτῆς ἐγίνετο. Ἀϰραγαντῖνοι οὗν πόλεμον ἐξήνεγϰον τοῖς Συραϰοσίοις [стал заселять Калеакту. Акрагантинцы же начали войну с сиракузянами]. Почему? 1) φθονοῦντες τοῖς Συραϰοσίοις [из зависти к сиракузянам]. В предшествующем изложении нет ни следа этой зависти ни какого бы то ни было повода для нее. Сиракузяне и Акрагантинцы идут рука об руку; вторые не делают никаких успехов сравнительно с первыми; во всяком случае, нет никакого основания для зависти в том факте, что Дукетий занят основанием нового города. Это, впрочем, и не есть причина, это только обычная формула объяснения вражды. 2) ἅμα δ᾿ ἐγϰαλοῦντες…, ὅτι Δουϰέτιον ὄντα ϰοινὸν πολέμιον διέσωσαν ἄνευ τῆς Ἀϰραγαντίνων γνώμης [заодно обвиняя … что Дукетию, общему врагу, сохранили жизнь, не спросивши акрагантинцев]. Упрек, конечно, вполне основательный — войны начинались и по менее основательным поводам; как повод и выставляет это Диодор, как высказанную причину; но, во первых, это и может быть только поводом, а, во вторых, несколько поздно вздумали Акрагантинцы упрекать Сиракузян в давно уже прошедшем деле — главное, однако, то, что остается совершенно непонятным, почему упрек в произвольном освобождении Дукетия поднят именно теперь, когда Дукетий вернулся, почему именно теперь поднята война, теперь, когда в Сицилию вернулся старый общий враг, когда, казалось бы, следовало соединиться против него. Дукетий мог стать опасным; он не остался без поддержки; для строимого им города он нашел помощь и сочувствие среди Сикелов, даже среди целых племен — ὁ τῶν Ἑρβιταίων δυναστεύων [династ Гербиты] помогал ему — Диодор даже утверждает, что, ставши твердой ногой в Калеакте, Дукетий опять ἀντεποιήσατο τῆς τῶν Σιϰελῶν ἡγεμονίας [стал претендовать на гегемонию над сикелами] (XII. 29. 1). Holm[23] для объяснения всех фактических странностей рассказа строит предположение о том, что Дукетий возвратился по желанию Сиракузян, надеявшихся воспользоваться им, как орудием против Акраганта. Действительно, в пользу этого говорит то, что он в своих стремлениях не встречает никакого препятствия со стороны Сиракузян, но это можно было бы объяснить совершенно обратно — ему дали свободно строить свой город именно потому, что на острове война либо уже была, либо отношения до того обострились, что война каждую минуту могла вспыхнуть, и в этом положении ни один из враждебных городов не считал для себя удобным выступать против вождя Сикелов, несомненно, продолжавшего пользоваться симпатиями своих соплеменников. Находясь в Коринфе, он, вероятно, поддерживал связи с родиной и вернулся только тогда, когда и политическое настроение в стране и желания и стремления варваров Сицилии казались ему благоприятными. Сикелы оставили своего вождя только потому, что дела его были плохи, что против соединенных сил главных держав острова он и они ничего не могли поделать. Теперь, когда именно эти державы ссорились, их шансы повысились. Дукетий приехал.
Конечно, и это есть только гадание, но оно не противоречит единственному нашему источнику. Предположение Holm'а, как указал уже Grote[24], ему противоречит. Верно или нет исторически предположение Holm'а, представление Диодора не совпадает с ним. Диодор не признает соглашения Сиракузян с Дукетием; этот последний, вернувшись в Сицилию, τὰς ὁμολογίας ἔλοσε [разрушил согласие].
Затруднения нашего текста лежат не в фактическом материале, а только в освещении его, в установлении причинной связи между главными событиями — следовательно, объяснения их следует искать либо в том, что события были переданы Диодору отдельно — в двух разных (перво) источниках — , вне этой связи и он только предположил и старался объяснить эту связь, точно также, как сделал это Holm, как пытался сделать это я, — либо в том, что Диодор, найдя в источнике эту связь, выпустил в своем изложении какой нибудь наиболее существенный факт. Возможно, конечно, что, в известной мере, произошло и то и другое.
Под 442 годом Диодор, сообщая о всеобщем мире, господствовавшем повсюду, рекапитулирует положение дел и в Сицилии. Сиракузы оказываются имеющими гегемонию в Сицилии, все находящимися в мире. Эта гегемония Сиракузян является несколько внезапно — я думаю, что здесь Диодор находится под влиянием своего же упоминания Гелона. Войны, во всяком случае, нет.
Под 440 годом рассказывается о том, как Дукетий τὴν τῶν Καλαϰτίνων πατρίδα ϰατεστησε [основал отечество калактинов] — это он сделал уже в 446 году, или по крайней мере делала — Диодор не желает сказать, что основание города тянулось так долго, он только опять рекапитулирует. Дукетий добивается гегемонии над Сикелами, но ему мешает смерть.
Συραϰόσιοι δὲ πάσας τὰς τῶν Σιϰελῶν πόλεις ὑπηϰόους ποιησάμενοι [Сиракузяне, подчинив все города сикелов], направились на покорение последнего, оставшегося свободным городом — Тринакии. Существует ли между этими событиями связь? Pais[25] утверждает, что она должна быть, так как иначе Диодор не сообщил бы их так непосредственно рядом, но тогда нужно бы показать эту связь. Сопоставление у Диодора ничего не доказывает: он нашел известия о смерти Дукетия — единственное фактическое, что он здесь говорит — и это известие сообщил безотносительно ко всему дальнейшему. Не завоевание же Тринакии должно быть в этой связи — этому противоречит общая характеристика события — , а ставить в нее покорение всех (со всевозможными ограничениями) городов Сикелов нельзя — Дукетий ими не владел. Когда Сиракузяне ими овладели, Диодор не говорит, и это характерный для него признак. Дукетий в свое время передал им власть над землей, ἧς ἧν ϰυριος [которой он владел], но это может относиться только к его собственным владениям — земли τῆς τῶν Σινελῶν συντελείας [земли, подвластной сикелам], которой ἡγεμών [гегемоном] он был, не были его землями — и, кроме того, недостаточна была бы его передача, нужно было взять их, отвоевать их от Сикелов. Часть была в руках Сиракузян, но часть была в руках Акраганта. Этого не мог бы допустить Акрагант, занятие земель Сикелов одними Сиракузами должно было бы быть предметом его зависти, объектом его упреков — , но всего этого у Диодора нет. Что то он выпустил, и это что то очень важно — оно подтверждает мое предположение о том, что, говоря о связи между возвращением Дукетия и войной, он также мог выпустить что нибудь существенно важное.
Диодор, конечно, преувеличивает — не все Сикелы были под властью Сиракуз, не все Сицилийские Эллины подчинялись их гегемонии, но это только риторическое увлечение, не стоящее в существенном противоречии с приписываемыми Диодором же (XII. 30. 1) Сиракузянам планами подчинения всей Сицилии. Сведения об увеличении армии и флота, о сборах податей с Сикелов должны иллюстрировать это последнее положение.

---

[1] Busolt G. G. III³, стр.172 пр. 2. Holm. Gesch. Sicil. I стр.430.
[2] Аристотель (Aristot. Polit. VIII (V) 2. 3. 1303 a) говорит, что Сиракузяне, сделавши μετὰ τὰ τυραννιϰά [после тирании] гражданами τοὺς ξένους ϰαὶ τοὺς μισθοφόρους [чужеземцев и наемников], вследствие этого перенесли смуты. Это несомненно противоречит Диодору, но это находится в тексте, не смотря на попытки Susemihl’я (Aristoteles Politik II (Anmerkungen) pg. 330) и Holm’а (o. 1. I 430).
[3] Я не могу придать никакого значения тому, что Дукетий здесь (76. 3) назван ἡγερών [гегемоном], несколько позже (78. 5) βαοιλεύς {царем] (Unger Phil. XLI стр.136).
[4] ,о. 1. II. 34.
[5] II. 340 и 351.
[6] II. о. G. VII. 197.
[7] Phil. 24 стр.62.
[8] o. 1. стр.431.
[9] Mittheilungen d. d. arch. Inst. i. Athen 1879 стр.30. C. J. A. IV. 22 k. стр.58.
[10] Athen und der Westen vor der Sicilischen Expedition стр.57 сл.
[11] Δελτίον ἀρχαιολ. 1891 стр.108.
[12] Hermes 28, стр.633.
[13] Die Metopen von Selinunt стр.28 слл.; с ним согласен Holm Bursians Jahresber. I стр.53
[14] Cp. Holm. 1. 1.
[15] Jahrb. f. Phil. 139 (1849) pg. 304.
[16] A. Holm G. S. I. 77.
[17] Cp. Macrob. V. 19. Stepli. Byzant. s. v.
[18] · Busolt. 1. 1.
[19] Phil. XVI. pg. 137 сл.
[20] o. 1. 83.
[21] 1. 1.
[22] Holm. G. S. I. 431.
[23] G. S. I. 260.
[24] History of Grèce VII. 170 up.
[25] Studi di Phil, class. I. 122 (тот же Pais предполагает читать вместо Τριναϰία [Тринакии] — Πίαϰος [Пиак].