ГЛАВА 4. Афины и Спарта
Афино–спартанские отношения начались в 511/10 г. до н. э. и закончились в 404 г., когда Афины были завоеваны и переданы клике богатых друзей Спарты. Неблагоприятное начало предвещало тяготы на столетие, и очень трудно усомниться в том, что первоначальная жестокость, как не могли не считать афиняне, оставила свой след, сделав еще более неизгладимым вмешательство Клеомена ок. 508/7 г. В Лакедемоне стерпели отпор, оказанный Клеомену; но если бы там были способны предвидеть будущее, царь Спарты и лакедемоняне приложили бы все усилия, чтобы задушить воинственную молодую демократию.
Спарта пошла на Афины в 511/10 г., чтобы положить конец правлению Гиппия. Хотя спартанское внимание к проблеме афинской тирании, возможно, было сосредоточено на неоднократных предписаниях со стороны Дельф (Hdt. 6.123), требующих от лакедемонян действий, ясно, что освобождение было полностью связано со спартанской политикой искоренения тирании всякий раз, когда предоставлялась возможность. Для Спарты как ведущего города–государства аристократической Греции любой режим, наезжавший на верховный класс, был ее естественным врагом; в архаичные времена это была тирания, позднее демократия, правда, лакедемоняне «не спешили идти на войну», если их интересам не угрожали напрямую. В шестом веке лакедемоняне проявляют активную внешнюю политику, которая после войны против Аргоса привела к консолидации Пелопоннесского союза; союз с Крезом Лидийским по своей сути возможен, хотя и подвергается сомнению, и несомненно, лакедемоняне участвовали в самосских делах в 524 году. Даже дислокация Платеи в 519/18 г. свидетельствует о досягаемости их оружия (Hdt. 6.108.2). Действительно, хотя мы можем считать их оппозицию Ксерксу неизбежной независимо от их «политики», примечательно, что Павсаний продолжал вести войну в Ионии, пока он не был уволен вследствие заговора афинян и ионийцев в 478/7 г., в то время как Леотихид участвовал в Греции в фессалийской кампании (Plut. Moral. 859c). Геродот сообщает нам (9.35.2), что лакедемоняне вели две крупнык битвы: одну в Тегее, другую в Дипеях, между Платейским и Танагрским сражениями. Хотя мы не знаем подробностей, вывод, что лакедемоняне в то время «не спешили идти на войну», является беспричинным. Значительный сдвиг в политике спартанцев, несомненно, произошел после большого восстания илотов в 464 г.; страх перед илотами вместе со снижением рабочей силы был жизненно важным фактором в эволюции консервативной Спарты.
Если прерванное вторжение ок. 506 г. является историчным (Hdt. 5.89ff.), лакедемоняне предприняли еще одно усилие, чтобы вытеснить молодую демократию, прежде чем принять ее существование как свершившийся факт. Однако гораздо более вероятно, что весь эпизод — это изобретение более позднего времени с нагромождением прецедентов для большого столкновения 431 г. Это дело, в первую очередь, входит в неверный контекст. По всей вероятности, афино–эгинская война, к которой привязано предполагаемое вторжение в Афины, началась почти двадцать лет спустя, в восьмидесятые годы. Более того, мотивация, приписываемая лакедемонянам, кажется анахроничной. Они якобы были вынуждены начать кампанию из–за оракулов, взятых Клеоменом из афинского Акрополя, которые убедили их, что «афиняне усилились и больше не желали подчиняться им; лакедемоняне понимали, что если аттическая раса останется свободной, она сравняется могуществом с их собственным» (Hdt. 5.91.1). В-третьих, Спарта, как предполагается, была намерена восстановить на троне Гиппия (сына Писистрата), тирана, который был изгнан Клеоменом в 511/10 г., но вторжение так и не состоялось.
Перед лицом всех этих соображений историю Геродота следует отвергнуть как тенденциозную выдумку, рассказанную ему афинянами. В любом случае, в то время или вскоре после этого между Афинами и Спартой было достигнуто соглашение: лакедемоняне поддержали Афины против Эгины в 491 г. и пришли (хотя и с опозданием) к ним на помощь в 490 году, когда афиняне столкнулись с персами (при Марафоне) и с перспективой возвращения Гиппия (Hdt. 6.120).
Нашествие Ксеркса привело к тому, что два города–государства оказались в тесном контакте без очевидных трений. Фемистоклов флот, возможно, раздражал Эгину и Фемистокл злил Адиманта из Коринфа, зато он получил в Спарте больше чести, чем любой другой иностранец, посетивший город (Thuc. 1.74.1). Тот же Фемистокл активно участвовал в том, что традиция помнила как первый послевоенный отпор афинян Спарте. Персы ушли из Греции в 479 г., вероятно, до зимы; и тогда афиняне решили восстановить свои городские стены.
Уловка Фемистокла (1.90.3-92), которая позволила афинянам построить свою стену в противовес Спарте — это знаменитая история, которая стала центральной особенностью легенды о Фемистокле, свидетельствующей сразу о его пламенном патриотизме и его мастерской способности импровизировать и хитрить. Более того, это сообщение фигурировало в более поздних реконструкциях афино–лакедемонской антипатии и продолжает сегодня увлекать современных исследователей.
История, однако, вызывает осторожность. Фемистокл был тем типом раннего афинянина, о котором непременно должны были бы рассказывать преувеличенные истории, потому что он вызывал большое восхищение не только плодовитым остроумием или манерой своей смерти, но и ролью основателя «современного» города–государства Афин. То, что Фемистокл стал культовым героем при Перикле, видно из необычайного интереса, который он возбудил у Фукидида; также можно сделать вывод о том, что его приключение со стеной, как и другие, стало топосом у поздних писателей вроде Андокида (3.38; ср. Plat. Gorgias 455d).
В той форме, в которой он был представлен, эпизод со стеной должен быть отклонен. Его происхождение может заключаться в том, что лакедемоняне действительно призвали Афины воздерживаться от укрепления города. Им, несомненно, понравилось бы видеть афинян уязвимыми, хотя бы потому, что основной принцип спартанской политики состоял в том, чтобы сохранить и усилить гегемонию Спарты над греками. Несмотря на это, лакедемоняне, вероятно, имели в виду то, что они говорили. Если бы персы вернулись, Спарта воздвигла бы окончательную линию обороны на Истме, что еще раз увеличило бы расходы Афин. С другой стороны, существование стен в Афинах могло усложнить эту стратегию, требуя защиты Афин. Именно в это время, по всей вероятности, Фемистокл был в командтровке в Спарте. На этом фундаменте была построена сказочная структура, в которую вошли некоторые из стандартных особенностей легенды о Фемистокле, например, его обращение к взяточничеству. Это событие считалось предвестником афино–спартанской вражды, и поздние писатели «исправили» традицию приобретения Афинами руководства в войне Ионии против Персии. Так, Аристотель (Ath. Pol. 23.2) предположил, что Афины вытеснили Спарту из–за дела Павсания вопреки желанию лакедемонян. Как было отмечено, Аристотель считал необходимым настаивать (против Фукидида), что лакедемоняне враждебно относятся к передаче гегемонии над военно–морским союзом Афинам. Теперь мы должны быть осторожны, чтобы отделить исторический вопрос от историографического. Факт, что некоторые лакедемоняне хотели сохранить свое присутствие на востоке, вполне заслуживает доверия, и он подтверждается отправкой Доркия после отзыва Павсания (Thuc. 1.95.6). Однако, вопрос заключается в том, существует ли традиция, неизвестная Фукидиду или молчаливо отвергаемая им и доступная четвертому столетию, о том, что этот вопрос вызвал раскол в Спарте, так что, если не в 479 году, то пять лет спустя бушевали дебаты о желательности отобрать гегемонию у афинян силой.
Диодор под 475/4 годом сообщает именно эту традицию, опираясь на Эфора, историка четвертого века, который служил его основным источником в течение этого периода. Согласно Диодору–Эфору, «молодые люди и большинство других ревностно желали вернуть гегемонию в убеждении, что, если они обеспечат ее, они получат пользу от большого дохода и, в общем, сделают Спарту великой и могучей, да и дома частных лиц значительно улучшат свое благосостояние. Они ссылались на древний оракул, запрещающий им позволять своей гегемонии становиться «хромой», указывая, что это произойдет, если они откажутся от одной из двух гегемоний» (11.50.4). Но Гетемарид, член геруси, отговорил их от участия в войне «неожиданными аргументами», которых, увы, Диодор не приводит. И поэтому угроза умерла.
Эта традиция, которая, кстати, была совершенно неизвестна Ксенофонту (Hellenica 6.5.34), является логичным развитием ситуации, присущей эпизоду со стенами, и она держится или падает вместе с ней. Давайте не будем забывать, кроме того, что эта традиция (которая также подразумевает устарелость Ликурговых реформ и увеличение богатства Спарты из–за Лисандра в конце века) затуманивает вариант, отраженный Фукидидом, у которого спартанцы, а не союзники, являются сторонниками превентивной войны. Действительно, они настолько хорошо читали будущее, что, по–видимому, предсказывали превращение «лиги» в «империю» в качестве основания, что Спарта была бы стеснена, а дома частных афинян наполнились бы богатством.
История с Гетемаридом — одна из самых явных фикций в истории пятого века, и ее признание некоторыми учеными кажется удивительным. В конце концов, предполагается, что это исторический рассказ пятого века, позднее доступный Эфору, который дает анализ афино–спартанских отношений в фукидидовом духе с богатыми подробностями, но в контрапункте с самим Фукидидом. Это сообщение в первую очередь было бы историографической аномалией, поскольку предполагаемый источник Эфора (если мы хотели бы серьезно заняться этой темой), должен быть (по крайней мере) современником Фукидида и автором истории всех афино–спартанских отношений во время Пентеконтаэтии. Что еще более важно, очерк Фукидида явно несовместим с любым развитием, постулируемым Диодором. Согласно Фукидиду, когда спартанцы испытали облом с афинской стеной, они «втайне досадовали» (1.92), хотя и были «дружелюбны» во время передачи гегемонии (1.95.7). Когда фасосцы восстали в 465 году, предполагаемое спартанское обещание прийти к ним на помощь было сохранено «в тайне» (1.101), и «секрет», очевидно, не вышел наружу к тому моменту, когда Кимон убедил афинян направить силы на помощи Спарте после великого землетрясения, вызвавшего Третью мессенскую войну. Только тогда, когда лакедемоняне отослали кимонов отряд, появился первый знак «открытой вражды» (1.102.3, ср. 1.18.3).
Однако совсем не следует предполагать, что лакедемоняне были безразличны к афинскому поведению, по крайней мере, в конце семидесятых годов, хотя причина неудовольствия находилась на домашнем фронте, а не на Эгейском море. К сожалению, это один из самых серьезных пробелов в нашей цепочке доказательств того, что мы не в состоянии восстановить внутреннюю политику Афин в десятилетие семидесятых, чтобы иметь возможность говорить с уверенностью о деятельности Фемистокла в этот период. Фемистокл был архонтом в 493 году; десять лет спустя он выдвинул предложение о создании афинского флота; в 480 году он был главным автором победы при Саламине; после 478/7 г. он стал неприятен новым союзникам из–за своей жадности (Plut. Them. 21.3-4). Как уже говорилось ранее, мало кто сомневается, что его патриотизм принял форму антагонизма к лакедемонянам. Он достаточно пожил, чтобы помнить о вторжении Клеомена в 508/7 г. и вполне мог быть последователем Клисфена, чья преданность демосу исключала восхищение спартанской аристократией. Если мы можем так много понять из восхищения Фукидида этой фигурой, он был ярым сторонником автономной позиции Афин в Греции.
Фимистокл — не союзники спартанцев в 479 году и не сами спартанцы в 475 году — был наделен предвидением, чтобы понять скрытую несовместимость двух культур и трудиться в семидесятых годах, чтобы изолировать и уменьшить спартанскую власть в самой Греции. Это, по крайней мере, единственное предположение, которое, по–видимому, является достаточным, чтобы объяснить иначе озадачивающее сообщение о деятельности, которую он проводил в Пелопоннесе, между периодом его остракизма и датой его изгнания по обвинению в медизме, которое мы очень осторожно относим 471/70 г. Мы не в состоянии подтвердить или отрицать, что его изгнание за медизм оправдано. Предполагается, что это так. Если Павсаний торговался с Великим царем, полагали афиняне, мог торговаться и Фемистокл. Это был подход, предпринятый ранее Клисфеном и, в конечном счете, Периклом. Более того, вряд ли можно сказать, что любая власть в Греции, которая могла бы стать представителем Великого царя, вполне могла бы управлять судьбой Эллады. Поэтому немыслимо представление, что в конце семидесятых Фемистокл призывал уживаться с Персией на основе статус–кво и что этот вопрос не только направил его прямо против Кимона, но и дал зеленый свет обвинениям, которые позднее возвели против него лакедемоняне (Thuc. 1.135.2). Однако, гипотеза этого рода в конечном счете обречена на провал. Мы должны писать историю, а не трагедии, и нам нужны подтверждающие подробности.
То, что афиняне еще не были готовы рисковать противостоять Спарте в Греции и по–прежнему предпочитали следовать традиционному руководству людей вроде Кимона, является разумным выводом из данных, сохраненных Фукидидом в отношении его остракизма и изгнания. В этом контексте Кимон был, несомненно, центральной фигурой. Будучи первейшим военачальником в Афинах, он был признанным империалистом, для которого (как предполагается) расширение афинской власти должно было стать величайшей славой жизни. Но его инстинкты были консервативны, и он знал ценность половины каравая вместо целого хлеба. Разделяя общее отношение своего класса к Спарте, он мог только сожалеть об антиспартанской политике Фемистокла. Если верить Кимону, как он выразился позднее, было необходимо, чтобы Афины и Спарта, объединенные на равных, осуществляли господство над Грецией без взаимной вражды (Plut. Cim. 16.10). Принятие «диархии» также имело бы внутренние политические последствия, для радикального крыла афинского демоса, из чего мы предполагаем, что Фемистокл был лидером, который взращивал или начал развивать определенные взгляды на афинскую политию, которая была отвратительна для спартанофилов и разрушала учреждения, которыми они руководили. Поэтому смычка Кимона со Спартой против Фемистокла представляет собой четкую и последовательную позицию, объединяющую внешнюю и внутреннюю политику, и каждая из них подкрепляла другую.
Однако эта политика была непоправимо сломана вследствие стихийного бедствия, великого землетрясения в Спарте в 464 году. Восстание илотов вызвало спартанскую просьбу о помощи из Афин. Кимон, одобрив ее и даже предоставив ее, подорвал политическую поддержку у себя дома. Вскоре последовала «Первая Пелопоннесская война».
Психология, сложившаяся в Спарте между 465 г., когда восстал Фасос, и 461 г., когда Кимон подвергся остракизму, так же открыта для споров, как и интерпретация фактов. Можно, например, сомневаться в том, действительно ли лакедемоняне предоставили «секретное обещание» снять давление с фасосцев, напав на Аттику, обещание, которое, согласно Фукидиду, не осуществилось только потому, что великое восстание илотов отвлекло внимание спартанцев от него (1.101.2). Ибо трудно поверить, что спартанцы были достаточно напуганы афинской властью, чтобы рассматривать вторжение в Аттику ради Фасоса, и в то же время достаточно доверчивы, чтобы ввести афинян в свою опустошенную страну. Поэтому здесь допускается скептицизм, особенно если учесть легкость, с которой была создана пропаганда, чтобы оправдать антиспартанское поведение.
Более сложная проблема связана с явно несущественными действиями спартанцев. Пригласив Кимона в свою страну, они оскорбили его и Афины, внезапно отослав его армию, хотя других союзников держали под рукой (Thuc. 1.102). Для тех, кто готов приписать спартанцам любую нелепость при условии, что она достаточно глупа или абсурдна, повествование Фукидида не может представлять никаких трудностей. Давайте, однако, рассмотрим, что у нас есть. Глубоко погрязнув в кризисе, спартанцы попросили помощи афинян (Периклид в бурлеске Аристофана сидел как проситель на афинских алтарях, «бледный в темно–красном плаще»). Не секрет, что Кимон поставил свое политическое будущее на оказание помощи Спарте, прекрасно сознавая непопулярность своего предложения. Его знаменитую речь Ион Хиосский даже записал. В результате спартанское оскорбление наиболее пало на Кимона, дружественного лидера потенциально враждебных Афин, — и это в то время, когда друзья Спарте были очень нужны. Некоторое лучшее объяснение кажется необходимым для спартанского поведения, чем причина, которую Фукидид приводит нам в 1.102.3, об увольнении Кимона:
«Когда лакедемоняне не воспользовались штурмом, опасаясь смелого и революционного духа афинян и в то же время считая, что те принадлежали к чужой расе, они волновались, что, если те останутся рядом, то смогут сговориться с илотами в Ифоме, чтобы начать творить неприятности. Поэтому они отослали их прочь».
Но можно заметить, что лакедемоняне не обнаружили в 462 году, что афиняне обладали «смелым и революционным духом» или впервые узнали, что они происходят из чужой расы. Эти факты были известны до того, как они попросили помощи, и Кимон был вызван. Поэтому они не дают убедительного объяснения его удивительного увольнения. Если мы не предположим, что кимоновы войска фактически сговорились с мессенцами в 462 году (что недопустимо), реальное объяснение этого неприемлемого унижения следует искать не в Лакедемоне, а в Афинах.
Революция в Афинах объясняет внезапный отказ от проводимой политики. Это было не только конкретное проявление «смелого и революционного духа», о котором смутно сообщает Фукидид, и которое (как это доказано) явно было антиспартанским, но в нем был внезапно новый подход к внешней политике, что не могло не испугать лакедемонян. Фукидид (1.102.4) сообщает, что после увольнения Кимона афиняне, «приняв это [оскорбление] ужасно и не посчитав приемлемым столь оскорбительное обращение со стороны лакедемонян, сразу же после ухода [Кимона] отказавшись от наступательного и оборонительного союза с ними против мидийцев, стали союзниками аргивян, которые были врагами лакедемонян».
Они заключили еще один альянс, с фессалийцами. Интересно, был ли Фукидид намеренно непрозрачен, и даже был ли он введен в заблуждение «неточным» Геллаником, так что последовательность событий, о которых он сообщает, может быть ошибочной. Но у нас нет никаких оснований переписывать эту традицию под себя, и, во всяком случае, союз с Аргосом предполагает отправку посольств до его ратификации: ничто не запрещает предположить, что известие о революции Эфиальта в сочетании с вестью об изменении внешней политики, не оставило Спарте выбора, кроме как отослать Кимона. Тот подвергся остракизму вскоре после своего возвращения в Афины, и новая глава афино–спартанских отношений, глава «открытой вражды», вскоре была открыта под руководством Перикла.
Джин был выпущен из бутылки. Афины агрессивно преследовали свои собственные интересы в Греции, в то же время расширяя свою власть на восток даже до Египта. Мегара была взята в афинский союз, и афиняне начали полномасштабную войну против пелопоннесских государств Коринфа, Эпидавра и, прежде всего, Эгины, «глазной язвы Пирея», в то время как Перикл начал строительство Длинных Стен (Thuc. 1.107.1). Стены простирались на запад–юго–запад и юго–запад, соединяя Афины с Пиреем («северная стена») и Фалером, старой гавани Афин, делая всю площадь автономным треугольником, с Афинами на вершине, обнесенными стенами, но открытыми к морю. Этот труд, больше, чем любой другой, обеспечивает надежное указание на афинские цели в это время, что означает принятие амбициозной, хорошо рассчитанной политики. Величина операции и важность, придаваемая ей, делают несомненным, что она задумана на долгосрочную перспективу. Программа знаменует признание и реализацию стратегии Перикла по обеспечению контроля Афин над морем, независимо от того, что они могли испытывать на суше. Это, в свою очередь, подразумевает, что империя отныне считалась постоянной.
Решающее значение новой политики, создавшей остров за городом путем строительства Длинных Стены, а затем и Средней стены, отражено в том, что Фукидид уделял внимание этапам их строительства. Он ссылается на первый этап строительства в 1.107.1 и вставляет ссылку на их завершение в 1.108.3, между намеком на завоевание Беотии и капитуляцией Эгины. Его скрупулезная точность, связанная с тем, что его рассказ о всей последовательности событий краток и ограничивается основами, подчеркивает критическую природу этого развития, и это еще раз подтверждается информацией о том, что до битвы при Танагре некоторые афиняне пытались побудить лакедемонян продвигаться к Афинам, надеясь «положить конец демосу и построению Длинных Стен» (Thuc. 1.107.4).
Акцент Фукидида кратко отражает центральную роль политики. В том же духе важно заметить, что коринфяне, незадолго до объявления войны в 431 году, в своей «дружеской критике» лакедемонян, обвинили Спарту в самоуспокоенности по двум вопросам эпохального значения (1.69.1): терпимости Спарты к стене Фемистокла, а позднее — к возведению афинянами Длинных Стен. Эта новая политика, возможно, потому, что она была решительно настроена против афинских ультраконсерваторов (Thuc. 1.107.4), впоследствии стала проверкой лояльности к демосу. Вот почему более поздние консерваторы пытались учесть некоторые из них. Так, Анкодид (3.5) говорит об укреплении как о хорошей вещи и ненадлежащим образом связывает его с Кимоном, который в то время находился вне Афин, подвергнутый остракизму, и жил в Херсонесе. Эсхин, противник Демосфена, как попугай повторяет ту же версию (2.173). По этому трафарету, вероятно, Плутарх (Cim. 13.6) ложно приписывает Кимону закладку фундамента стен (но не их постройку). Объяснение этой свободы, взятое в литературной традиции, достаточно просто. Стены стали символом, а также защитой демократии и ее имперского удела, и консерваторы стремились доказать, что их предки были хорошими демократами в решающую середину пятидесятых годов (см. Plat. Gorg. 518c-519a), и поэтому они изобрели понятие еще одного «союза сердец» о возвращении Кимона из остракизма, вызывающего приятную картину новой лавочки под председательством Перикла и в том числе новых представителей старой гвардии.
Более четкое представление о проблеме можно получить, рассмотрев то, что Старый Олигарх должен сказать нам в несколько общих выражениях (2.14-16):
«Афинянам не хватает одной вещи. Ибо, если бы афиняне населяли остров и контролировали море, они имели бы возможность причинить вред врагу, если бы захотели, но не пострадали бы, пока они контролировали море; их земля не была бы открыта для ограбления, и им не пришлось бы противостоять своим врагам. В настоящее время фермеры и богатые люди непропорционально открыты для врага, в то время как демос, поскольку он хорошо знает, что враги не будут ни сжигать, ни разрушать все, что у него есть, живет без забот и не уклоняется от них. [2.15] Кроме того, живя на острове, афиняне были бы освобождены от другого страха, — что город когда–либо будет предан небольшой группой людей, или городские ворота будут широко открыты, или враг ворвется. Ибо как это могло произойти, если они населяли остров? И опять же, они не боялись бы революции против демоса, если бы жили на острове. Ибо, видите ли, если бы они подняли восстание, они сделали бы это, возлагая свои надежды на врага, что они могут привести их по земле. Но если бы они жили на острове, это тоже не было бы проблемой. [2.16] Поэтому, поскольку они никогда не жили на острове, они делают следующее: они размещают свою собственность на островах, доверяя своему контролю над морем, и они терпят опустошение Аттики, зная, что если им будет жаль землю, они лишат себя других преимуществ, которых еще больше».
Очевиден вывод, что старый олигарх вторит риторике, используемой Периклом. Поскольку более того это была последовательная политика Перикла, нас не удивляет, что эта стратегия была подтверждена у Фукидида в 2.13.2, где историк сообщает о сущности советов Перикла афинянам накануне войны 431 года:
«Что касается потребностей настоящего, то он настоятельно призвал их, точно так же, как и раньше, готовиться к войне и сносить свое имущество с полей; не выходить в битву, а охранять город изнутри, поддерживать флот, источник их власти, в состоянии готовности, и держать союзников в руках, указывая на то, что афинская сила берется из доходов, полученных от запасов союзников, и что в войне, по большей части, победу приносят разумное решение и сверхбыстрые ресурсы».
Следовательно, мы воспринимаем четкую линию развития от революции Эфиальта и остракизма Кимона к войне с Эгиной и другими пелопоннесцами, завоевания Беотии и завершения стен до Пирея и Фалера. Череда событий знаменует разрыв с прошлым и сигнализирует о появлении афинской воинственности под руководством Перикла. Цель полиса заключалась не только в том, чтобы сохранить контроль над подданными–союзниками, но и в том, чтобы без явной заботы о последствиях приобрести господство над смежными территориями. Эта политика подразумевает мало внимания к возможным актам возмездия со стороны лакедемонян. Тем не менее кажется очевидным, что, при прочих равных условиях, афиняне не рисковали бы общей войной с пелопоннесцами, если только у них не было разумных ожиданий, что спартанцы не смогут поддерживать своих союзников серьезным образом. Действительно, как мы знаем, они бездействовали до 446/5 г. Эти факты взаимно освещают друг друга: объяснение афинской агрессии и спартанской бездеятельности необходимо искать в борьбе Спарты за жизнь и смерть, когда она столкнулась с илотами между 464 и 455 годами до нашей эры.
Согласно Фукидиду (1.103.1), Мессенская война длилась десять лет. Другие соображения, основанные (в конечном счете, но не исключительно) на порядке событий у Фукидида, дают 464 г. в качестве даты начала войны. Эта хронология легко объясняет, что в противном случае было бы непростительным упущением со стороны Спарты лишь созерцать, что ее союзники попали под афинскую атаку. Ибо, хотя можно объяснить, что Спарта не сумела вторгнуться в Аттику из–за афинского владения Мегаридой и контролирования Геранейских высот, факт остается фактом: Спарта не пыталась вырвать Мегариду, и она не присоединилась к своим союзникам ни в одной борьбе, даже при осаде Эгины, которая касалась и ее и ее союза, за исключением битвы при Танагре, очень особенного случая, к которому мы скоро придем.
Однако многие ученые придерживаются другого взгляда на хронологию и желают превратить десятилетнюю войну у Фукидида в четырехлетнюю или иным образом изменить даты, например, назначив начало Мессенской войны на 469 г., как у Диодора (11.63). Ибо распространено мнение, что в Пентеконтаэтии Фукидид никогда не меняет свою процедуру представления событий в строгом относительном порядке, которому, как он сам заявляет (2.1, 5.26), он будет следовать в рассказе о самой Пелопоннесской войне. Если это так, то «Первая Пелопоннесская война» (1.103.4ff) должна была начаться, когда подошла к концу Мессенская (1.103.3). Во–вторых, также общепринято мнение, что битва при Танагре, произошедшая между спартанцами и афинянами ок. 457 г., предполагает, что лакедемоняне уже освободились от давления илотского восстания, и поэтому подтверждает ортодоксальный взгляд на хронологию.
Более того, свидетельство того, что представление хронологии здесь является правильным, следует из рассмотрения сообщения Фукидида о Танагре и выводов, которые мы вынуждены сделать. Согласно обычной концепции, этот великий бой должен был быть результатом преднамеренного вторжения спартанцев, что, следовательно, означает конец периода их величайшего катаклизма. Ввиду того, что Фукидид применяет усилия, чтобы определить последовательность событий, ведущих к Танагре в правильной перспективе, эта интерпретация озадачивает или будет озадачивать, если бы не плачевное вторжение, еще раз, Эфора. Ибо, как видно у Диодора в 11.81.1-4 (из Эфора), центральным интересом и очевидной мотивацией, вызывающей столкновение при Танагре, является сговор между беотийцами и спартанцами, будто спартанцы намеревались перестроить беотийские дела когда они начали свою экспедицию. Поэтому Каган, например, пишет о «странной готовности Спарты вывести большую армию из Пелопоннеса, чтобы восстановить гегемонию фиванцев в Беотии в то же время, когда они не желали или не могли вторгнуться в Аттику». Фактически последовательность событий, ведущих к битве при Танагре, требует радикально другого набора предположений.
Фукидид выставляет мотивацию спартанской экспедиции четко и ясно (1.107.2): «Фокейцы совершили нападение на Дориду, метрополию лакедемонян … и лакедемоняне … пришли к ней на помощь». Никогда причина и следствие не соединялись так явно.
После того, как помощь была оказана, сообщает Фукидид, лакедемоняне попытались вернуться домой по пути, которым они пришли, через Коринфский залив. Однако они обнаружили, что проход был заблокирован афинским флотом. Афиняне показали, что они будут использовать силу, чтобы предотвратить возвращение спартанской экспедиции, говорит Фукидид, и спартанцы и их союзники в этот момент не желали форсировать Геранию и Мегариду, замечая, что афиняне намеревались воспрепятствовать их прохождению по этому маршруту. В результате, по словам Фукидида, «они решили остаться в Беотии и разработать способ безопасного возвращения».
Отнюдь не пытаясь восстановить фиванское господство в Беотии, спартанцы оказались в ловушке афинян в центральной Греции после кампании, ограниченной одной Доридой. На этом этапе в своем повествовании Фукидид вставляет то, что было принято в качестве вторичной мотивации для присутствия лакедемонян в Беотии, конкретно факт, что какие–то афиняне пригласили их идти на их город. Фукидид несколько таинственен в данный момент своего рассказа, возможно, потому, что он объединяет две разнородные традиции, и он оставляет неясным, имели ли в виду лакедемоняне, когда они «решили остаться в Беотии, рассмотреть самые безопасные средства для ухода» (107.4), еще и внезапное движение против Афин по наводке афинских предателей, или же присутствие лакедемонян в Беотии побудило предателей воспользоваться ситуацией, если бы им удалось. Но, безусловно, эта подробность не имеет отношения к спартанскому затруднительному положению, хотя это (неверно) запомнилось позже и упомянулось коринфянами (1.69.1) как яркий пример лакедемонской летаргии. В 431 году, без сомнения, лакедемоняне и их союзники рассчитывали на свои упущенные возможности и позволили себе забыть условия, при которых спартанская армия билась при Танагре; Фукидид, по–видимому, объединил этот топос со своим рассказом о битве. Однако, как показывает его собственный доклад, лакедемоняне были загнаны в угол, и они были вынуждены при Танагре пробиваться из Беотии по единственному пути — через афинскую армию и через Истм. В этом тупике маловероятно, чтобы они всерьез прислушались к афинским олигархам или думали о победе вместо того, чтобы идти прямым путем домой.
Выбор перед нами ясен. Либо Фукидид был наивен, полагая, что нападение фокейцев на Дориду было достаточным объяснением лакедемонской кампании, когда на самом деле это было «прикрытием» для очень сложной операции, запланированной в ожидании афинских движений, или Эфор как обычно сфальсифицировал картину, сосредоточившись исключительно на самой битве, как будто битва была естественной и предсказуемой кульминацией спартанской экспедиции. Поскольку альтернатива Эфору не заслуживает никакого доверия, из этого следует, что битва была в конечном счете вызвана афинянами, которые тем самым пытались нанести вред Спарте одним махом, подорвав ее армию. Того, что битва при Танагре (или битва этого типа в каком–то другом регионе) первоначально ожидалась афинянами, вероятно, не следует предполагать, поскольку вполне вероятно, что афиняне довольствовались ожиданием развития событий. Но они умышленно заманили спартанскую армию в ловушку, отказавшись дать ей свободный проход домой, и они в конце концов встретились в бою. Это основные факты и их значение для психологии афинян ок. 457 г. так же очевидны, как и вывод, который следует сделать из спартанского уклонения от сражения, пока оно не станет неизбежным. Мессенская война, как отсюда следует, все еще продолжалась, и армия не могла рисковать.
Даже после поражения при Танагре и занятые в Египте (Thuc. 1.104,109), афиняне продолжали использовать озабоченность Спарты своими делами, нападая на ее союзников с большим результатом. Через два месяца после битвы при Танагре Миронид продвинулся в Беотию и покорил беотийцев и фокейцев после победы при Энофитах (1.108.2-3). Последовала капитуляции Эгины (108.4), а затем, оставив все резервы, афиняне под командованием Толмида обплыли вокруг Пелопоннеса (456/5 г.). Они подожгли лакедемонские верфи в Гифионе, срыли с землей коринфский город и победили сикионцев в генеральном сражении (Thuc., 1.108.5; schol. Aesch. 2,31). Затем они вторглись в Фессалию, впрочем, без успеха, победили сикионцев во второй раз и отправились в Акарнанию, где осадили Эниады (Thuc. 1.111).
Прошло три «пустых» года (Thuc. 1.112.1), в течение которых лакедемоняне ничего не сделали, чтобы исправить ситуацию. Что касается афинян, то их предыдущая высокоактивная история свидетельствует о том, что ошибочно полагать, что отсутствие записей об их предприятиях было связано с египетской катастрофой (454 г.) и с восстанием союзников. Афиняне продолжали работы по укреплению Афин против вторжения, которое могло отрезать их от моря. Примерно в это же время они начали строительство так называемой «средней» или «южной» стены. Эта защита связана с Длинной стеной до Пирея, идущей к югу от нее, чтобы прикрыть гавань Мунихий. Если бы стена до Фалера была захвачена, новая южная проекция обеспечила бы безопасность Мунихия и Пирея. Перикл лично аргументировал это мероприятие (Plat. Gorg. 455e), и задержка в строительстве, по–видимому, раздражала афинян.
Пятилетний мир был заключен в 451 году с помощью Кимона. После остракизма в 461 году Кимон вернулся в Афины в 452 году, хотя Феопомп либо сочинил, либо сохранил традицию (FGrHist 115 F 88), что «демос вспомнил Кимона, когда пять лет [его остракизма] еще не истекли, из–за его проксении (дружбы со спартанцами). Когда он прибыл в город, он закончил войну». Однако эта традиция должна быть отвергнута. Что утверждается о Кимоне около 457 г. («окончание войны»), не состоялось около 457 г., тогда как Фукидид координирует мир 451 года с кампанией Кимона на Кипре (1.112.1). Вывод состоит в том, что Кимон вернулся в надлежащее время (452 г.); корректировка Феопомпом традиции является неотъемлемой частью манипуляции с записью, чтобы обеспечить сотрудничество Кимона с Периклом при возведении Длинных Стен; здесь предполагаемое патриотическое присутствие Кимона при Танагре и фактический мир 451 г. сложились вместе.
Пятилетний мир символизирует ошеломляющую победу афинян. Они приобрели Эгину и Мегару с ее соединяющими гаванями, а также контролировали Беотию. Несмотря на то, что Фукидид фактически умаляет значение этих достижений, вероятно, потому, что большая часть успехов исчезла в течение коротких пяти лет, для нас было бы ошибкой принять его точку зрения. Заключив этот мир, лакедемоняне официально признали статус–кво; в первый раз в жизни они были вынуждены признать сокрушительное поражение своего союза, а также продемонстрированную мощь зарождающейся ионийской демократии.
Но претензии Афин превысили их возможности. Беотия откололась, вероятно, в 448 году, и Толмид и его армия испытали катастрофу при Коронее. Вскоре после отказа Афин от Беотии взбунтовалась Эвбея, и как только Периклу стало известно, что восстали мегарцы, пелопоннесская армия была на пути в Афины. Под руководством Плистоанакта, сына Павсания, эта армия продвинулась до Элевсина и Трии, разорила страну, а затем ушла, достигнув своей вероятной цели, чтобы Перикл не продвинулся в Мегару и не отвоевал ее. (Вскоре после этого спартанцы предположили, что Плейстоанакс был слишком робок, и они убедили себя, что он и его «лейтенант» были подкуплены Периклом). Перикл, перейдя в Эвбею во второй раз, покорил остров, изгнав гестиейцев и присвоив их земли, и заключил договора с другими городами–государствами на очень неблагоприятных для них условиях. Часть одного из этих договоров сохранилась в декрете Халкиды. В следующую весну, 445 г. до н. э., был заключен тридцатилетний мир между «лакедемонянами и их союзниками» и «афинянами и их союзниками», что узаконило афинскую империю как признанный элемент в международных отношениях эллинского мира. Среди других условий союзники одной стороны лишались возможности присоединиться к другой, хотя нейтралы могли вступить в любой союз, который они бы выбрали.
Мир 446/5 г. можно рассматривать как реалистичную версию мира, который был заключен пять или шесть лет назад и который пелопоннесцам было так же трудно принять, как и афинянам. Афины не имели возможности сохранить власть над Беотией, в то время как линия связи от Мегары до Коринфа и Эпидавра сделала Мегару настолько доступной, что, если бы население стало враждебно относиться к Афинам, для ее удержания потребовалось бы непропорциональное присутствие. Это, однако, противоречило общей стратегии Афин в случае общей войны. Афины подверглись наибольшей опасности в год перед миром, угрожаемые со всех сторон эвбейцами, мегарянами и пелопоннесской армией и в результате лишились Беотии и Мегары. То, что они удержали Эгину и смогли заключить мир, кажется большим триумфом.
В то же время для Спарты стало очевидным, что Пелопоннесский союз не выдержит дальнейшего давления и мирного истощения. Спартанцы тоже смотрели в будущее и боялись последствий, если афинянам будет позволено действовать далее бесконтрольно. Неизбежным результатом стала Пелопоннесская война.