О превосходстве красноречия Демосфена

Автор:

Переводчик:

Агностик

I. Пример из Фукидида. — II. Простой стиль. — III. Средний стиль или умеренный. — IV. Стиль Исократа. — V-VII. Стиль Платона. — VIII-IX. Стиль Демосфена. — X. Чем он отличается от стиля Фукидида. — XI-XV. Чем напоминает стиль Лисия. — XVI. Сравнение Демосфена с Исократом и Платоном. — XVII-XX. Сопоставление стилей Исократа и Демосфена. — XXI-XXII. Образец стиля Демосфена. — XXIII-XXX. Рассмотрение стиля Платона; пример. — XXXI-XXXIII. Сопоставление стилей Демосфена и Платона. — XXXIV-XXXVI. Чем Демосфен их превосходит. — XXXVII. Три самые замечательные характеристики красноречия. — XXXVIII-XXXIX. Характеристика сурового стиля. — XL. Характеристика мягкого стиля. XLI. Характеристика умеренного стиля. — XLII-XLIII. Демосфен выбрал умеренный стиль. — XLIV-XLVI. Почему он не всегда следует такому пути. — XLVII-XLIX. Как он добился наилучшего рода красноречия. — L-LII. По каким признакам можно определить манеру Демосфена. — LIII-LIV. Как он украшает свое красноречие риторическими эффектами. — LV-LVIII. Несколько упреков, сделанных Демосфену.
I. «Итак, междоусобная брань царила в государствах. Те из них, которые почему–либо стали волноваться позже, ознакомившись уже с предшествовавшими событиями, шли гораздо дальше в крайностях изобретаемых ими планов, будь это коварство в нападениях на врагов или бессмысленная мстительность. Извращено было общепринятое значение слов в применении их к поступкам. Безрассудная отвага считалась храбростью и готовностью к самопожертвованию за друзей, предусмотрительная нерешительность — трусостью под благовидным предлогом, рассудительность — прикрытием малодушия, вдумчивое отношение к каждому делу — неспособностью к какой–либо деятельности. Наоборот, безумное рвение признавалось уделом мужа, а осмотрительное обсуждение — благовидным предлогом к уклончивости. Человек ничем не довольный считался неизменно надежным, а тот, кто возражал ему, внушал подозрение; удачно устроивший козни признавался проницательным, а заранее постигший их — еще более ловким. Если кто заботился о том, чтобы не пришлось прибегать ни к чему подобному, того называли разрушителем товарищеских связей и трусом перед противниками. Вообще превозносили похвалами того, кто предупреждал задуманное другим какое–либо злодеяние и кто подстрекал к тому других, и не помышлявших о таких действиях. Родство связывало людей меньше, нежели узы гетерий, так как члены последних отваживались на все с большею готовностью и без всяких отговорок. Ведь подобные товарищества составлялись не ради благих целей в согласии с существующими законами, но в видах корыстных против господствующего порядка. Доверие друг к другу скреплялось в них не столько уважением к божескому закону, сколько соучастием в тех или иных противозаконных деяниях. Добрые предложения противников принимались не по благородному доверию, но после действительных мер предосторожности и только тогда, когда на стороне врага был перевес. Выше считалось отмстить кому–либо за обиду, лишь бы не подвергаться обиде самому. Если, быть может, в целях примирения и давались клятвы, то это делалось обеими сторонами только ввиду безвыходности положения в данный момент, когда не имелось уже никаких других средств».[1]
Вот пример такого необычного слога, пышного, полного искусства и перегруженного неестественными украшениями: Фукидида можно рассматривать как образец и пример стиля такого рода; ни один писатель после него не сравнялся с ним, и даже не приблизился.
II. Другой род стиля — простой, безыскусный, и который в своих формах и воздействиях, которые он производит, предлагает большое сходство с обычным стилем, — был культивирован несколькими знаменитыми авторами; историками, философами или ораторами. Писатели, которые составляли генеалогии или местные истории; те, которые оставили нам трактаты по физике или речи о морали; и в этом последнем разряде надо поставить всех учеников Сократа за исключением Платона; наконец, ораторы, которые писали политические и судебные речи, почти все пользовались им. Лисий, сын Кефала, современник Горгия и Фукидида, усовершенствовал его и блистал в нем во всей красоте, на которую он способен. В другом сочинении я говорил о таланте этого оратора и характере его красноречия: не вижу необходимости заниматься этим еще раз. Достаточно сказать, что Лисий и Фукидид вдвоем создают полную гармонию, которая называется диапазоном. Они разделили между собой две крайности самого противоположного красноречия и с большими заботами стремились к его совершенству. Между слогом одного и слогом другого такое же соотношение как между простой заметкой и гимном. Фукидид глубоко поражает душу, Лисий заполняет спокойствием. Стиль первого, как правило, волнует ум и поддерживает бодрствование; стиль второго очаровывает мягкостью и дает уму передышку. Фукидид вызывает самые сильные эмоции, а Лисий — эмоции приятные. Первый переворачивает, оживляет все; второй неуловимо прокрадывается в душу и как бы без нашего ведома. Историк выделяется самыми смелыми и самыми необычными формами; оратор — простым и сдержанным движением: далекий от того, чтобы гнаться за искусством, он пытается скрыть его. Их стиль разработан с особой тщательностью, и каждый в своем роде достиг совершенства; но один хочет казаться выше того, что он есть, а другой — ниже. Я не вижу необходимости приводить примеры на этот счет. Эти два вида стилей очень разные: писатели, которые, по моему мнению, пользовались наибольшим успехом, но, мне представляется, что они совершенно непохожи друг на друга.
III. Существует третий вид стиля, где два других смешиваются и сливаются. Является ли Фрасимах из Халкедона, как считает Феофраст, его изобретателем, довел ли он его до состояния, в котором мы его видим, или и то и другое? Я ничего не могу утверждать об этом. Что касается писателей, которые приняли его и которые в нем работали, которые довели его почти до совершенства, то среди ораторов это Исократ из Афин, а среди философов Платон, ученик Сократа. За исключением Демосфена трудно найти писателей, которые бы наилучше соблюдали должную меру и наиболее удачно придавали стилю изящество и всевозможные украшения искусства. Фрасимах, о котором мне остается сказать, кажется придал этому умеренному стилю самую большую ценность: слог — разумная смесь того, что есть самое совершенное в высоком и простом стилях. Следующий пример, взятый из политической торжественной речи доказывает, что он не привязывался к одному и тому же жанру.
«Афиняне, я хотел бы жить в такое время и при таких обстоятельствах, когда молодежи достаточно молчать, когда никакое дело не вынуждает ее брать слово, потому что республикой хорошо управляют старцы. Но по какому–то року мы родились во времена, когда мы не можем знать, какой из обычаев способствует процветанию родины; в то время когда мы наблюдаем ее бедствия, и в то время как самые крупные из них нельзя приписать ни богам, ни судьбе, но нашим магистратам: следовательно, необходимость вынуждает меня нарушить молчание. Нужно быть глупцом или слишком терпеливым, чтобы идти навстречу озлобленности одного, и давать пищу вероломству и несправедливости другого. Прошлое доказывает это вполне: именно потому, что даже среди опасностей, мы довольствовались до этого момента прошлым, опасаясь более печального будущего, в котором у нас вместо мира была бы война, и что, далекие от того, чтобы жить в единстве, мы скатились бы к ненависти и взаимной вражде. Другие народы скорее предаются таким бесчинствам и раздорам при благополучии: мы же, напротив, мудрые в процветании, предаемся слепому чувству раздора в несчастье, которое по обыкновению вразумляет людей. О чем будет думать и говорить гражданин, привыкший оплакивать судьбу родины и считать ее безнадежной? Как он сможет утверждать, что подобные бедствия не навалятся опять? Я первым делом докажу, что ораторы и те кто совещаются, далеки от того, чтобы договориться: они достигли момента, куда должны прийти все те, кто не принимает доводы сторон в своих спорах. Убежденные, что придерживаются противоположных мнений, они не видят, что думают схожим образом, и что мнение одного содержится во мнении другого. Рассмотрим, в принципе, чего же все хотят. Первопричина их споров — устройство республики: об этом полезно знать всем гражданам. Именно у наших предков мы должны изучить те вещи, о которых можем знать только по преданиям; что касается того, что старики могли видеть сами, они сообщат нам об этом, поскольку они хорошо осведомлены».
Таков слог Фрасимаха: удачная смесь высокого и простого стилей; или скорее, — грань между тем и другим.
IV. Что касается стиля Исократа, имя которого блистало по всей Греции, и который не произносил речей ни в суде, ни в народных собраниях, но составил, по крайней мере, несколько (речей) во всех жанрах красноречия, то я показал его характеристики, и я показал все его качества. Ничто не мешает здесь напомнить самые важные. У него были чистота и правильность Лисия: он не признавал ни устаревшие слова, ни иностранные, ни новые: выражения употребительные и обычные — единственные, которые он использует. Он преуспел в живописности манер и отличается естественностью и изяществом. Он избегает образного стиля и стремится к простому. Иногда он заимствует у Фукидида и Горгия пышность, величественность и возвышенность. Когда надо вынести на свет вопрос перед слушателями, он подражает простоте и естественности Лисия; но когда он стремится удивить красотой выражений и придать вещам возвышенности и благородства, он заимствует у Горгия изысканность и украшения, калеча свой стиль; он терпит неудачу всякий раз, когда хочет возвысить свой стиль наивными фигурами, антитезами, периодами с симметрическими членами и другими столь же мелочными украшениями, которые вредят его стилю, потому что он расточает их неумеренно и неуместно; главным образом, чтобы придать фразе мелодичность и стихотворный размер; он с осмотрительностью избегает столкновения гласных и всего того, что может нарушить мягкость звучания. Он прилагает все свои усилия, чтобы представить свою мысль не в живой и округлой, но привлекательной форме, а в невыразительной; одним словом, он походит на те реки, русло которых не прямое, но изрезанное многочисленными извилинами. Эти напыщенные украшения делают периоды медленными, грубыми и холодными: они скорее соответствуют торжественным речам, нежели живым обсуждениям. Я процитирую несколько отрывков Исократа когда будет подходящий момент.
V. Стиль Платона в одно и то же время возвышенный и простой, что я уже отмечал; но он не владеет ими с равным успехом. Пока он придерживается стиля простого, наивного и безыскусного, его сочинение приятное, восхитительное каждым предложением. Он чист и прозрачен, как самый чистый источник: он блещет правильностью и элегантностью во всех сочинениях такого рода. Он использует употребительные слова, стремится к ясности и пренебрегает изысканными украшениями. В своем стиле он неощутимо смешивает, я даже не знаю как, необразованность и древность, которые распространяют на все изящество, свежесть и блеск: его язык, мягкий и приятный, для уха все равно что запахи для обоняния, источаемые лужайкой с тысячей цветов; никогда он не использует слов шумных или театральных украшений. Но как только он хочет возвыситься и возвеличиться, то часто с ним случается так, что стиль его изменяется настолько быстро, что ничем не регулируется и становится гораздо хуже: он не такой приятный, не такой чистый, и даже становится тяжелым; его слог затуманивается и кажется закрытым облаками: он расплывчатый и вгоняет разум в неопределенность. Там где мысль должна была бы быть сжатой, она утоплена в пышных перифразах и в избытке бесплодных слов. Он отбрасывает выражения подходящие и одобренные практикой ради выражений новых, чужеземных и устаревших. Он гонится за фигурами гигантскими и расточает эпитеты и метафоры: эти метафоры вынуждены и противоположны аналогии. Он использует аллегории длинно и часто и при этом пренебрегает мерой и уместностью: наконец, он до отвращения перегружен поэтическими оборотами; эти формы, введенные главным образом Горгием, всегда неуместные и всегда рябяшливые. Он нагромождает их со своего рода великолепием, в чем его обвиняют Деметрий и другие критики; так как это не мои наблюдения.
VI. Не надо думать, что я буду порицать все украшения используемые Платоном, и то удачное разнообразие, которое он может придать своему стилю: я не настолько варвар и не настолько невежественен, чтобы отрицать заслуги этого великого писателя. Я отмечаю у него множество отрывков редкой красоты, которые выявляют возвышенный гений: я только хочу показать, что изъяны, о которых я только что говорил, обычно портили его произведения, и что он оставался ниже самого себя всякий раз, когда стремился к возвышенному и прекрасному; в то же время он оставляет далеко позади всех своих соперников, когда стремясь к слогу простому, правильному и безыскусному, использует естественные украшения: он почти никогда не ошибается, или его ошибки столь незначительны, что не заслуживают, чтобы о них говорить. Я полагаю, что такой писатель всегда был защищен от неодобрения; однако критики, его современники (не вижу необходимости называть их имена) порицают его ошибки: он и сам упрекает себя, это известно всем. Он выступал против признания его стили напыщенным, и он определял его как хвалебный (дифирамбический); выражение которое я опасаюсь использовать, хотя это выражение подходящее. По моему мнению, эти ошибки происходят от того, что Платон изначально обученный в простом и правильном стиле Сократа, не всегда оставался ему верным. Он соблазнился манерой Горгия и Фукидида; поэтому не удивительно, что он воспроизвел их недостатки, которые смешались с хорошими качествами этих великих писателей.
VII. Приведу один пример из его сочинения в возвышенном жанре; это один из самых известных диалогов: он касается вопросов о любви заданных Сократу Федром, его учеником, по имени которого и называется это произведение. Он очень красив; особенно начало полно изящества:
«Сократ: Куда и откуда идешь, дорогой Федр?
Федр: Сократ, я иду от Лисия, сына Кефала, и я иду прогуляться за городскими стенами: я пробыл у него очень долго, до самой зари».
Такого же тона он придерживается до речи Лисия и даже немного далее; но затем его слог, еще недавно чистый как безоблачное небо, замутняется как воздух во время грозы жарким летом, и устремляется во все вольности поэтического языка; например, когда он говорит:
«Музы, то ли сладость вашего звонкого голоса, то ли ваше происхождение заставили вас прозвать дочерьми гармонии, вдохновите меня».
Эти слова образуют только бесполезные звуки и могут найти свое место только в дифирамбе; это бесплодные слова, которые не содержат никакого смысла: сам Платон это признает. Объясняя причины почему он любви дал имя ἔρως, он говорит:
«Чуждая рассуждения, хозяйка того движения души, которое мы возносим как добродетель, эта страсть покоряет нас прелестями сладострастия: нас отделяет от наших естественных склонностей, чтобы нас связать чувственными удовольствиями, она оказывает на нас большое влияние и держит нас под своим ярмом: поэтому имя она получила от своей силы, и поэтому называется ἔρως. Но, мой дорогой Федр, не находишь ли ты, что я упоен божественным вдохновением?
Федр: Конечно, Сократ: против обыкновения твой дух предается возвышенному полету.
Сократ: Слушай тогда меня молча: в месте где мы находимся есть что–то божественное; и если я ходе этой беседы я буду частенько вдохновляться музами, не удивляйся; да и сейчас мой язык звучит почти как дифирамб».
Кроме того, Сократ в своей Палинодии отрекается от того, что он сказал против любви и начинает такими словами:
«Зевс, Владыка небес, носимый на крылатой колеснице, идущий впереди, управляющий всем и обо всем заботящийся. За ним выступает армия богов и гениев, разделенных на одиннадцать рангов: одна Гестия остается в небесной обители; другие боги, которые образуют разряд двенадцати богов великих народов, отправляются на посты им назначенные. Вот что происходит на небе, и среди его счастливых обитателей тысячи чудесных явлений и тысячи различных путей: каждый выполняет задачу, ему определенную; каждый идет куда хочет и ничто не противится его желаниям; так как желание изгнано из процессии бессмертных».
Если бы этот отрывок и другие подобные, которые ежеминутно находятся в Платоне, имели меру и размер стиха, как дифирамб и танцевальная песнь, их можно было бы сравнить с одой Солнцу Пиндара.
Солнце, чей взгляд озирает Мир,
Могу ли я созерцать свет всегда чистый
Лузеразного лика твоего!
Но среди бела дня зловещая туча
Затемняет сияние небесного пламени твоего,
И закрывает наши глаза.
Это ты губительную разжег слабость,
И твой светоч ведет туда где мудрости
Неизменная обитель.
Почему мы крадем твой свет бессмертный,
И открываем на небесах тебе новый путь
В этот день роковой?
Во имя Зевса, что резвых твоих скакунов
Убережет от всех опасных поворотов
Сбившихся с пути;
Соблаговоли выслушать мои чаянья; и здесь присутствующих
Фиванцев удрученных обеспечь пропитаньем
Неиссякаемым.
Ужас вселенной, земли потрясатель,
Что ты задумал? Страшной войны
Грозное приближенье?
Неурожаи, раздоры и злобу,
Рек разливы, морем покрывшим равнины,
Снег иль морозы?
Насыщенная парами, с челом опоясанным облаками,
Весна придет опустошать наши берега
Вечными потоками;
И земля, открыв свои глубокие впадины,
Увидит ли она как снова захлестнут волны
Погибаюших людей?[2]
VIII. Но чтобы не слишком удлинять это сочинение, оставим Платона для того, чтобы заняться Демосфеном; так как именно из–за него я говорил о всех этих видах стилей, которые мне показались наиболее значительными, и о тех писателях, которые применяли их с успехом; если не всех, то, по меньшей мере, о самых выдающихся. Антифонт, Феодор, Поликрат, Исей, Зоил, Анаксимен и другие современные писатели не представили ничего нового, ничего особенного: они составили свой стиль на сочинениях предшественников и их приняли за правило. Демосфен, родившийся после них, в эпоху когда красноречие уже получило столь много различных форм, не счел приемлемым стремиться к единственной модели, или к единственному виду стиля. Убежденный, что им всем чего–то недоставало, он в каждом выбрал то, что наиболее красиво и полезно; из этого он сплел вид ткани, где все эти качества пришли в соприкосновение и смешались, чтобы по очереди образовывать стили благородный и простой, обработанный и естественный, чрезвычайный и употребительный, суровый и радостный, сжатый и развернутый, приятный и едкий; наконец, сопровождаемый иногда сладостными волнениями, а иногда яркими страстями. Мы можем к нему применить то, что древние поэты рассказывали о Протее, которому без труда удавались все фигуры; был ли это бог или гений, который очаровывал взгляды людей; либо это был человек искушенный в речи и умелый в обольщении слуха. Это предположение само по себе наиболее правдоподобно; было бы кощунственно приписывать богам метаморфозы презренные и нелепые. Таково мое мнение о стиле Демосфена и характере его красноречия: оно представляет собой удачную смесь всех жанров речи.
IX. На чем основано это мнение? Мы это увидим при рассмотрении речей Демосфена оценивая сразу и стиль и мысли. Я собираюсь процитировать отрывок, где он подражает Фукидиду.
«Афиняне, почти на всех ваших собраниях произносятся многочисленные речи о несправедливостях Филиппа, совершенных им по отношению к вам и к народам Греции после заключения мира. Вы все признаете это, я знаю, но вы признаете и ничего не делаете, вы не говорите и не действуете так, чтобы положить конец его наглости и наказать его. Таким образом, наша позиция такова, что я опасаюсь прослыть за клеветника, выступая (хотя это и правда), что если бы ораторы, которые поднимаются на эту трибуну, давали бы вам самые гибельные советы, а вы бы поддерживали их своими голосами, то государство не было бы в настолько плачевном состоянии».
Чем этот стиль похож на Фукидидов? Теми же качествами, которые поместили его выше других писателей; то есть в том, что мысли представлены не совсем в обычной форме, простой и без прикрас, и где вместо языка употребительного и безыскусного мы находим новый стиль, и где нет никакого тона предписанного природой. Это высказывание обосновано.
Слог Демосфена был бы простым и правильным, если бы он высказался таким образом: «Πολλῶν, ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι, λόγων γιγνομένων καθ´ ἑκάστην σχεδὸν ἐκκλησίαν, περὶ ὧν ἀδικεῖ Φίλιππος ἐς ὑμᾶς τε καὶ τοὺς ἄλλους Ἕλληνας, ἀφ´ οὗ τὴν εἰρήνην ἐποιήσατο». Но он помещает ὀλίγου δεῖν вместо σχεδόν; он отделяет слова ἀδικεῖ Φίλιππος от их соотносительных слов длинными интервалами и говорит: «Οὐ μόνον ὑμᾶς, ἀλλὰ καὶ τοὺς ἄλλους Ἕλληνας», хотя он мог перейти к отрицанию: он желал придать фразе оборот необычный и изысканный. В следующем отрывке, если бы он стремился выражаться просто и без притворства, он должен был высказаться примерно так: «Ἅπάντων λεγόντων, καὶ εἴ τινες τοῦτο μὴ ποιοῦσιν δεῖ καὶ λέγειν, καὶ πράττειν ταῦτα, ἐξ ὧν ἐκεῖνος παύσεται τῆς ὕβρεως καὶ δίκην δώσει». Точно также и здесь: «Καὶ πάντων εὖ οἶδ´ ὅτι φησάντων γ´ ἄν»; правильная конструкция не наблюдается: слова οἶδ´ ὅτι не необходимы, а слова φησάντων γ´ ἂν не являются обычным стилем: в них есть что–то странное и изысканное. Ровно столько же можно сказать об этом отрывке: «Εἶτ´ οἴεσθε, οἳ μὲν οὐδὲν ἂν αὐτὸν ἐδυνήθησαν ποιῆσαι κακόν, αὐτοὶ δὲ μὴ παθεῖν ἐφυλάξαντ' ἂν ἴσως, τούτους μὲν ἐξαπατᾶν αἱρεῖσθαι μᾶλλον, ἢ προλέγοντα βιάζεσθαι»[3] Не было бы здесь ничего вынужденного, ничего кривого скажи он: «Εἶτ´ οἴεσθε αὐτόν, οὓς μὲν ἑώρα μηδὲν δυναμένους αὐτῶν, αὐτὸν διαθεῖναι κάκιον, φυλαξαμένους δὲ ἂν ἴσως μὴ παθεῖν, τούτους μὲν ἐξαπατᾶν αἱρεῖσθαι μᾶλλον, ἢ προλέγοντα βιάζεσθαι»; Но путаница падежей и множество союзов в нескольких строках, как мне кажется, придают слогу тяжелый, необычайный, и даже странный ход. Эти наблюдения применимы особенно к этому отрывку: «Νῦν δὲ τοῦτο μὲν οὐκ ἐποίησεν, ἐν ᾧ τὸν δῆμον ἐτίμησεν ἄν, οὐδ´ ἐνεανιεύσατο τοιοῦτον οὐδέν. Ἐμοὶ δέ, ὅς, εἴτε τις, ὦ Ἀθηναῖοι, βούλεται νομίσαι μανίαν. μανία γὰρ ἴσως ἐστὶν ὑπὲρ δύναμίν τι ποιεῖν·, εἴτε καὶ φιλοτιμίαν· χορηγὸς ὑπέστην· οὕτω φανερῶς καὶ μιαρῶς ἐπηρεάζων παρηκολούθησεν, ὥστε μηδὲ τῶν ἱερῶν ἱματίων, μηδὲ τοῦ χοροῦ, μηδὲ τοῦ σώματος, τὼ χεῖρε τελευτῶν ἀποσχέσθαι μου».[4] Чем этот стиль отходит от естественного языка? Во–первых, тем, что оратор до того как закончить то что он начал, что либо предусматривает полную мысль, либо частичную мысль, говорит о новой вещи; прежде чем закончить эту, он прибавляет третью: не раньше чем завершив все прочие, он доводит до конца третью, когда смысл совсем теряется. Слова Ἐμοὶ γὰρ ὃς не имеют смысла, а «Εἴτε τις, ὦ Ἀθηναῖοι, βούλεται νομίσαι μανίαν» образуют член предложения отделенный от первого и которому чего–то не хватает. Далее «Μανία γὰρ ἴσως ἐστὶν ὑπὲρ δύναμίν τι ποιεῖν» не относится ни к какому из двух предшествующих и имеет смысл сам по себе: это общее выражение. Слова εἴτε φιλοτιμίαν дополняют второй член «Εἴτε τις βούλεται νομίσαι μανίαν», а χορηγὸς ὑπέστην, которым заканчивается период, дополняют первый: «Ἐμοὶ γὰρ ὅς». У Демосфена тысяча подобных пассажей, особенно в «Филиппиках»: вернее, мы находим очень мало отрывков, свободных от этих недостатков, едва ли не в единственной речи, озаглавленной «О Галоннесе». Судебные речи, которые произносились по общественным тяжбам, также содержат несколько; по правде говоря, только–то в политических речах их и нужно искать. Как я уже говорил, нет определенного признака для распознавания стиля Демосфена. Если мы решим, что этим он более или менее пользовался в соответствии с характером темы или достоинством персонажей, то ошибемся: однако это должно быть.
X. Покажем теперь насколько стиль Демосфена отличается от стиля Фукидида, который для него был образцом. Этот вопрос имеет непосредственное отношение к моей теме: у меня нет намерения показывать, какими чертами они походят друг на друга, так оба они стремятся к одной цели; то есть, отдалиться от стиля обыденного и заменить естественный язык изысканным слогом. Я хочу просто рассмотреть в какой мере они отличаются друг от друга, главным образом уместностью. Фукидид преувеличенно щедро соответствует всем тонкостям искусства: скорее их раб, чем повелитель; он не знает никогда в каких обстоятельствах он должен ими пользоваться; и зачастую плохо выбирает момент. Это чрезмерное употребление аффективной дикции производит туман; а недостаток здравого смысла в выборе обстоятельств делают стиль неприятным. У Демосфена, напротив, перед взглядом всегда есть момент, где он должен остановиться, и улавливает благоприятный момент: он не ограничивается как историк стилем помпезным и обольстительным; он имеет в виду главным образом пользу. Кроме того он совершенно не отдаляется от ясности, первейшего качества судебных прений: всюду находим у него эту энергию, которой придает он такую цену. Таковы главные черты характеризующие этот благородный, тщательно отделанный, исключительный слог, и которые подчеркивают его главное достоинство — пылкость: Демосфен пришел к этому идя по стопам Фукидида, который всего лишь дал удачные примеры.
XI. Что касается простоты, правильности, чистоты и других качеств стиля, которые можно было бы отнести к одному оратору, и который довел их до высшей степени, я хочу назвать Лисия, чтобы посмотреть, как далеко он отстоит от Демосфена. Ничто не мешает мне вначале привести несколько отрывков из Лисия, а затем изложить отрывки из Демосфена, которые наиболее близки к этим; возможно даже этот шаг сделает более приятным мой трактат. Этот рассказ взят из речи о побоях:
«Афиняне, Архипп и Тисид, обвиняемый, сошлись на ристалище. Возник горячий спор; и скоро дело дошло до словесных оскорблений, перепалки, злобы и побоев. Пифей (ибо я буду говорить всю правду) поддерживал преступную связь с Тисидом, отец которого отдал его Пифею в опеку. Как скоро Тисид рассказал Пифею об полученных оскорблениях в палестре, тот, желая угодить и казаться умным и хитрым, как мы выяснили изучая это дело и уже зная то, что произошло, для вида предложил помириться с Архиппом, но выжидать случая захватить его врасплох. Тисид последовал этому совету, помирился с Архиппом, якшался с ним и притворялся его другом… Уже когда стемнело, после ужина, мы вместе вышли, пришли и постучали в дверь. Они нас впустили, но едва мы вошли внутрь дома, меня выгнали, а Архиппа схватили и привязали к столбу. Один из них отстегал его кнутом и запер в комнате. Такого дурного поступка Тисиду показалось недостаточно; по примеру наиболее испроченных молодых людей города, гордый наследством своего отца, которое он только что получил, он сделался богатым и молодым: на рассвете он приказал своим людям еще раз привязать Архиппа к столбу и выпороть его. Когда его противник был низведен до такого печального состоыния, он дал знать Антимаху, но ничего не сказал о том, что произошло, только рассказал, что уже после ужина Архипп явился пьяный, вышиб дверь, и прибавил, что едва войдя позволил себе непристойные слова в отношении Антимаха и его жены, а также по отношению своей собственной. Антимах был потрясен таким неблаговидным поступком; однако он позвал свидетелей и в их присутствии спросил Архиппа, зачем он пришел: тот ответил, что сделал так по приглашению Тисида и его людей. Те кто пришли с Антимахом советовали Архиппу закончить как можно скорее, и видя его случившиеся с ним несчастье передали его в руки его брата. Поскольку он не мог идти, его на носилках отнесли в Дигму, чтобы показать его состояние афинянам и иностранцам; чтобы все те, кто его увидит, негодовали на варваров, которые учинили с ним такое обращение, и могли бы порицать город, в котором от имени государства тотчас не наказывались бы люди, виновные в подобных бесчинствах».
XII. Таково изложение Лисия в речи против Тисида. Отрывок Демосфена, который я приведу, из речи против Конона. Я не буду говорить о сходстве, которое они представляют в отношении темы, я буду рассматривать только стиль.
«Три года назад я был оправлен в гарнизон Панакта с другими гражданами. Около нас оказалась палатка сыновей Конона; о небо! лучше бы их там не было, так как это был постоянный источник нашей неприязни и наших ссор, о чем вы сейчас узнаете. После ужина они проводили остаток дня в пьянстве: все время пока я был в Панакте это происходило ежедневно. Что касается меня, я жил как обычно живу в Афинах; они же, напротив, к тому времени когда все садятся за стол были уже пьяны. Сначала они оскорбили моих слуг, а вскоре оскорбили меня самого. Когда мои люди готовили еду, они или жаловались на дым, или наносили им грубейшие оскорбления, били их или забрасывали нечистотами; одним словом, по отношению ко мне они позволяли самые отвратительные оскорбления. Свидетель такой наглости, каким бы огорченным я ни был, я сначала сдерживался; но когда я видел, что и я подвержен их нападкам, и что они не знают границ, я обратился к стратегу; не я один, но сопровождаемый теми с кем жил, и которые тоже жаловались. Стратег отругал их, осуждая их отношение к нам и отношение к армии в целом. Итак, вместо того, чтобы исправиться или усовеститься, в тот же вечер, как только стемнело, они напали на меня: началось все оскорблений, а закончилось побоями. Они так громко орали и так громко шумели, что на шум прибежали стратег, несколько таксиархов и солдат и помешали тому, чтобы они причинили мне непоправимый вред, а также тому, что доведенный до крайности, я бы заставил их дорого заплатить. Эта проблема оставалась когда мы вернулись в Афины: существовала между нами ненависть и озлобленность, как это и должно было бы быть; но, свидетельствуюсь богами, я не собирался привлекать их к суду, не спрашивать причину случившегося: я просто решил держаться настороже и не иметь больше общения с людьми подобного склада. Я собираюсь доказать при помощи показаний свидетелей, что я говорю правду; затем я покажу вам все, что я испытал от имени моего врага. Так вот, вы увидите, что очень далекий от раскаяния за свои прошлые несправедливости, он совершили еще более отвратительные. (Показания свидетелей) Таковы факты, о которых я не хотел бы вспоминать. Как–то, по своему обыкновению, я прогуливался на городской площади с Паностратом из Кефисия, моим ровесником. Возле Леокория, недалеко от дома Пифодора, нам повстречался пьяный Ктесий, сын Конона. Увидев нас, он сначала испустил крик, а затем стал бормотать какие–то слова, как это делают пьяные: о чем он говорил, мы понять не смогли. От нас он пошел по направлению к Мелите. Там в доме валяльщика Памфила пьянствовали Конон, и некие Феодор, Алкибиад, Спинфарий, сын Евбула, Феоген, сын Андромена, и некоторые другие. Ктесий позвал их и побежал с ними к городской площади. Нас они увидели в то время когда мы возвращались от храма Прозерпины и снова шли около Леокория: здесь мы встретились. Когда мы поравнялись, один из них, мне не знакомый, напал на Панострата и скрутил его. Конон, его сын и сын Андромена набрасываются на меня, и первым делом раздевают меня: хватают меня за ляжки, бросают меня в грязь и попирают ногами, осыпая меня ударами: мне разбили губу, кровь залила мне глаза, и меня бросают в столь печальном состоянии, что я не могу ни подняться, ни слова сказать: лежа на земле, я слышал все их речи: настолько грубые оскорбления, что я не осмелюсь их повторить. Нет сомнения, что все эти бесчинства были совершены по его приказу и под его покровительством. Вот доказательство: он кукарекал, как петух, который празднует победу: его товарищи подначивали его хлопать себя локтями по бокам, подражая ударам крыльев.»
XIII. Не является ли этот стиль образцом чистоты, правильности, ясности и использования слов подходящих и употребительных, как стиль Лисия? По моему мнению я нахожу там все те же характеристики. Разве он не краток, не округлен, наивен и замечателен той простотой, которая исключает отделку и украшена столь отменной естественностью? Эти различные качества мне кажутся здесь объединенными в наивысшей степени. Разве он не убедителен, не верно выражает нравы, не сосредотачивается на приличиях, предписанных для людей и вещей? Мягкость, естественность, изящество, уместность; одним словом, качества, что украшают стиль Лисия, разве не сверкают здесь во всем совершенстве? Мне кажется трудным настаивать на противоположном. Если не знать названия и автора этой речи, если бы она оказалась в наших руках без того, что указывало бы на имя, я убежден, мало нашлось бы людей, которые могли бы сказать, чье это произведение — Демосфена или Лисия; настолько велико сходство между ними. К этому же: 1) речь за Формона против Аполлодора; 2) речь против Олимпиодора по обвинению в причинении ущерба; 3) речь против Беота по поводу имени; 4) Апелляция против Евбулида; 5) речь против Макартата и другие речи относительно частных граждан: мы насчитывает около двадцати. Достаточно взглянуть на них, чтобы признать справедливость моего мнения. Некоторые из его политических речей имеют тот же характер. Если бы я не боялся, что этот трактат превысит все разумные границы, я бы мог показать с ясностью примерами, в которых Демосфен нацелен на высокопарность; величия и всех тонкостей искусства на много больше, чем правильности. Но речь под названием «Ответ на письмо Филиппа и его Представителей», которой Каллимах дал название «О Галонесе», и которая начинается с таких слов: «Афиняне, не по причинам на которые ссылается Филипп», отличается правильностью и простотой: стиль Лисия копируется в ней строка за строкой; новые выражения, высокопарность, пылкость и другие качества, которые создают манеру Демосфена, в ней воспроизводятся редко. Какая разница между этими двумя ораторами, каковы те качества Демосфена, оставаясь верными которым, он превосходит Лисия? Разрешение этого вопроса может показаться вам интересным: давайте попытаемся его решить. Везде, как я уже говорил, речи Лисия пронизаны естественными элегантностью и изяществом, которые помещают его выше других ораторов за исключением Демосфена; но эта элегантность, которую мы можем сравнить с легким дыханием зефира, не распространяется дальше вступления и повествования: как только он доходит до подтверждения, то она становится слабой и почти неощутимой; она полностью исчезает, как только он хочет возбудить страсти: потому что ему не хватает силы и живости. Демосфен наоборот полон энергии, и у него достаточно изящества; из жанров, в которых он превосходит Лисия, достаточно отметить изысканную умеренность его сочинений, и что он полностью заслоняет его своею энергией. Это вторая характерная черта, которую мы можем определить, когда она ограничивается в надлежащих границах. И действительно, если он избегает странной и новой дикции, напускного изящества и всяческих показных украшений, он не пренебрегает ни возвышенностью, ни силой: они всегда проявляются в его стиле, либо они будут у него качеством естественным, либо он должен их обработать. Он знает, когда дать их во весь размах, а когда удержать их в разумных пределах, соблюдая везде приличия. Все согласны с этим и я не нуждаюсь в примерах.
XIV. Что касается умеренного стиля, Демосфен получил его несовершенным сначала от Исократа или Фрасимаха, а затем от Платона. Но он его усовершенствовал насколько это можно ожидать от человека. Мы находим многочисленные примеры в его речах против Филиппа и в других политических речах. Апология Ктесифона также содержит ряд (примеров) необычайной красоты: как мне кажется, написана она замечательным и благоразумно умеренным стилем. Если бы мне позволяло место, то я бы привел различные фрагменты; но так как оставляю в покое много разных предметов, я ограничусь здесь самыми краткими цитатами, как подобает делать, обращаясь к читателям, которые знают Демосфена. Вот несколько примеров умеренного стиля. В речи против Эсхина он говорит:
«Во все времена, афиняне, мы должны отринуть нашу ненависть и сурово наказывать предателей, и все тех, кто позволяет подкупать себя подарками: но особенного сегодня действуя таким образом мы обеспечим всем гражданам большие преимущества. Афиняне, страшная чума постигла Грецию; чтобы искоренить ее нужно, чтобы судьба вам благоприятствовала, а вы должны проявить вашу бдительность».
Отрывок из речи против Аристократа:
«У нас есть множество учреждений, которых нет ни у какого другого народа. Первое, которое ни с чем нельзя сравнить, и самое почтенное из всех, — это суд Ареопага; басня, традиция рассказывают нам о тысяче диковин; и есть несколько, для которых мы сами можем предоставить свидетельства, и есть некоторые, которые не можем применить ни к какому другому суду и т. д.»
В своей речи о привилегиях он сказал:
«В начале рассмотрите есть ли в Кононе и в его поведении нечто, из–за чего вы должны отменить привилегии, которые ему были предоставлены. Согласно показаниям некоторых свидетелей, которые жили в его время, Конон, в то время как народ вернулся из Пирея в Афины, и в то время как наш город был еще слаб, и т. д.»
Я закончу эти цитаты отрывком из апологии Ктесифона:
«Я не буду говорить о том, какие страны Филипп подчинил своему господству, прежде чем я начал принимать участие в общественных делах и прежде чем я начал произносить речи в наших собраниях. Эти события не имеют никакой связи с моей должностью, но я буду говорить о тех странах, хозяином которых он не смог сделаться с тех пор, как управление республики было поручено мне, и я в этом отчитаюсь; но прежде, афиняне, я должен сказать о большом преимуществе предоставленном себе Филиппом: он нашел, не в нескольких странах, но у всех народов Греции столь большое число предателей, людей жадных до подарков и врагов богов, которых никогда мы не видели в таком числе, и т. д.»
XV. В основном я согласен, что этот стиль благоразумно умеренный: если вам интересно, почему я не предпочитаю ни благородного и выдающегося стиля Фукидида, ни простого и легкого стиля Лисия, вот мой ответ. Люди, которые собираются в общественных местах, на судебных и других заседаниях, где должны произноситься речи, не достаточны важны и образованы, чтобы подняться до высот Фукидидова стиля; но они не совсем грубы и не совсем нечувствительны к прелестям тщательно подготовленной речи. Одни, отправившись на общественные собрания, оставили полевые работы или морской промысел, а другие ремесла. Оратор, который обращается к ним простым и обычным языком, уверен в том, что их очарует; тогда как слог возвышенный, чересчур обработанный, и который далек от употребительного языка, из поражает. Словно желудок отвергает неприятную приправу и напиток, так их ухо скоро утомляется этими украшениями. Другие же, наоборот, образованы, приучены к политическому красноречию, и посвящены во все тонкости: мы не можем, следовательно, говорить с ними на том же языке. Для них нужно использовать стиль тщательно обработанный и который привлекал бы блеском новизны. Аудитория этого последнего класса менее многочисленна, или скорее она составляют очень незначительное меньшинство; но это не повод пренебрегать ею. Речь, которая будет иметь целью угодить им, совсем не убедит невежественное и грубое большинство, так тот, кто заслужит одобрение большинства, получит осуждение просвещенных судей; а оратор, который захочет понравиться сразу и тем и другим, не удовлетворит никого. Демосфен оказался в состоянии сделать разумную смесь двух видов стиля; и это удачное соединение, на мой взгляд, помещает его выше всех ораторов: из его речей я одобряю главным образом те, где он избегает чрезмерного применения того и другого (стилей).
XVI. Я говорил в самом начале, что Исократ и Платон успешно разрабатывали умеренный стиль, и что они сделали в нем большие достижения, но не достигли совершенства. Я обещал доказать, что Демосфен закончил то, что они оставили незавершенным: я выполню это обещание, приведя отрывки из их наиболее красивых произведений. Я сравню эти извлечения с некоторыми фрагментами из Демосфена на аналогичные темы, чтобы характеры этих двух ораторов и их красноречие проявились во всей их красе: самое верное средство для хорошего судьи внимательно рассмотреть, как обработаны одинаковые материалы.
XVII. Во–первых, я процитирую Исократа и возьму пример из речи «О мире». Это наиболее красивая из его торжественных речей: сам Исократ в своей речи «Об обмене имуществом» познакомил нас с высокой идеей, которую он излагает. В этой речи он сравнивает форму правительства Афин прошлых веков с формой правительства, установленной в его время, и поведение древних с таковым своих современников: он хвалит некоторые, порицает другие и находит причины этого гибельного переворота в интригах демагогов, которые, далекие от того, чтобы высказывать спасительные мнения, ищут только благосклонность толпы. Поскольку это сопоставление очень велико, я ограничусь отрывками, должными выдвинуть на первый план справедливость моих наблюдений.
«Человек, прибывший из далекой страны и при том свободный от ваших ошибок, если бы он внезапно оказался среди нас, не поверил бы, что он бредит при виде того, что происходит в городе? Мы восхваляем подвиги наших предков, но далекие от того, чтобы идти по их стопам, следуем противоположным путем. Они неизменно защищали Грецию от варваров; а мы, мы призвали из глубин Азии отряды гнусных наемников. Наши предки пришли к превосходству, сделав свободными множество городов, оказывая им помощь; а мы, которые их поработили, мы, которые следуем совершенно противоположному поведению, жалуемся, что не пользуемся такими же преимуществами; мы, которые своими деяниями и своими чувствами в итоге столь отличны от афинян того века! Ради спасения Греции они нашли мужество покинуть родную землю и оспаривать победу у варваров на суше и на море; а мы, мы не можем смотреть в лицо опасности, чтобы защитить собственное имущество; мы стремимся к гегемонии, но даже не хотим сражаться! Мы объявили войну почти всем народам, но не хотим переносить тяготы: мы доверяем наше оружие изгнанникам, перебежчикам; одним словом, всем тем людям, которые потеряли честь и способны с нашими врагами пойти против нас за более высокую плату. Тем не менее испытываем к ним привязанность такую нежную, что если бы они оскорбляли наших детей, мы бы не хотели их за это наказывать; и когда за их грабежи, их насилия, их презрение к законам нам предъявляют какое–нибудь обвинение, далекие от сожаления, мы радуемся, изучая их бесчинства. Мы дошли до такого безумия, что лишенные самого необходимого, мы преследуем наших союзников и облагаем их данью, чтобы выплатить жалование этим врагам человечества. Мы отличаемся от наших предков, не только от тех, кто блистает славой, но и от тех, чья память является предметом ненависти. Когда объявлялась война, хотя государственная казна была полна золотом и деньгами, они считали обязанными сами терпеть лишения и шли исполнять решение; мы, напротив, в самом великом бедствии, хотя Афины многолюдны, по примеру Великого Царя, мы пользуемся наемными солдатами. Когда они снаряжали триремы, их комплектовали иностранцами и рабами: граждане шли в бой в качестве гоплитов; мы, мы вручаем оружие чужестранцам, а граждан превратили в гребцов; когда мы выступаем на врага, те, кто считается созданным для управления Грецией, сидят за веслами; тогда как презренные люди, о которых я только что говорил, несут оружие. Но может быть внутри республика управляется так, чтобы ее состояние внушило, по крайней мере, некоторую уверенность? Ах, как бы не огорчиться еще больше! Мы гордимся тем, что происходим из этой страны, и тем, что основали город еще до других народов: мы, следовательно, должны были бы им дать пример справедливого и благоразумного правительства; в то же время в нашей республике царят беспорядок и смута, намного большие, чем в государствах, которые появились недавно. Мы гордимся нашим происхождением; мы считаем его более благородным, чем у других народов; но эту славы передаем первому встречному быстрее, чем трибаллы и луканы жертвуют своей безвестностью».
XVIII. Такова речь Исократа, самая красивая из его сочинений. Он действительно представляет красоту высшего порядка и достойную нашего восхищения. Мысли хорошо подобраны, слог правильный, легко понятный и одобренный употреблением; она содержит в себе все качества, которые способствуют наибольшей ясности, и даже некоторые второстепенные украшения: она возвышенная, благородная, величественная, плавная, красивая и весьма изящная. Тем не менее она не вполне совершенна в этом отношении, и ему можно предъявить обвинение в нескольких довольно существенных недостатках. Во–первых, ему не хватает краткости: будучи чересчур занят ясностью, оратор часто пренебрегает справедливой мерой, в то время как заботы об одном, не должны наносить ущерб другому. Во–вторых, она недостаточно сжата: вялая и расплывчатая, Исократ топит мысль в большом избытке слов, и это дает стилю все характеристики исторического стиля; в то время как в судебных обсуждениях слог должен быть округленным, быстрым и развиваться без отклонений. Можно также сказать, что его фигуры недостаточно смелые: он слишком осмотрителен и никогда у него нет той неодолимой энергии, которая увлекает всякого, тогда как оратор, ревностно формирующий слог, приемлемый для оживленных споров, должен передавать своим словам энергию, которая охватит душу узами, из которых она не сможет выскользнуть. Он совсем не знает, как управлять по своему выбору страстями слушателя: чаще всего он даже не пробует. Убежденный, что гражданское красноречие требует только похвальные мысли и приятные эмоции, он может разумно использовать одни и кстати возбудить другие; я должен это засвидетельствовать. Не будем забывать, что для убеждения народа на собрании, или судей на процессе, нет оружия мощнее чем патетика. Кроме того Исократ не всегда соблюдает умеренность. Слишком усердный, чтобы придать своему стилю блеск и цветистость, как будто изящность составляет единственное достоинство речи, он иногда отдаляется от умеренности; так как тот же стиль не всегда должен использоваться: каждый человек должен иметь свою особенную одежду, каждая мысль требует слога, ей подходящего. Не всегда нужно очаровывать ухо, выбирая самые гармоничные и самые текучие слова, заключать мысли в ритмичные периоды, или искать украшения, подходящие для театра. Чтобы в этом убедиться, достаточно изучить эпических, трагических или лирических поэтов: они придают меньше ценности изяществу, нежели естественности.
XIX. Обосновано ли это суждение? Эти недостатки действительно ли присущи Исократу? Это легко увидеть, рассматривая фрагмент, который я только что процитировал. В начале мысль, которую можно выразить в нескольких словах, передается посредством длинного периода; он два или три раза повторяет одно и то же. Первый член «Τίς γὰρ ἂν ἄλλοθεν ἐπελθών», содержит в себе второй «Καὶ μὴ συνδιεφθαρμένος ἡμῖν, ἀλλ´ ἐξαίφνης ἐπιστὰς τοῖς γινομένοις». Оба имеют один и тот же смысл. Более того, в этой мысли «Οἳ φιλοτιμούμεθα μὲν ἐπὶ τοῖς τῶν προγόνων ἔργοις». заключена следующая «Καὶ τὴν πόλιν ἐκ τῶν τότε πραχθέντων ἐγκωμιάζειν ἀξιοῦμεν»; потому что φιλοτιμεῖσθαι и ἐπαινεῖν имеют то же значение. То же самое мы можем сказать и об этих двух фразах: «Οὐδὲν δὲ τῶν αὐτῶν ἐκείνοις πράττομεν». — «Ἀλλὰ πᾶν τοὐναντίον». Одного или другого было бы достаточно, и оратор мог свести их воедино. У этого отрывка было бы больше краткости и изящества, если бы он был построен таким образом: «Τίς γὰρ ἂν ἄλλοθεν ἐπελθὼν, οὐκ ἂν μαίνεσθαι νομίσειεν ἡμᾶς, οἳ φιλοτιμούμεθα μὲν ἐπὶ τοῖς τῶν προγόνων ἔργοις, οὐδὲν δὲ τῶν αὐτῶν ἐκείνοις πράττομεν»; Почти во всех его периодах мы находим члены, присутствие которых ничем не оправдано; которые лишают фразы приемлемой меры и придают вид изысканности. Таковы недостатки, созданные многословной дикцией.
Вот отрывок где она расплывчатая и невыразительная. «Κἀκεῖνοι μὲν ἐλευθεροῦντες τὰς πόλεις τὰς Ἑλληνίδας, καὶ βοηθοῦντες αὐταῖς, τῆς ἡγεμονίας ἠξιώθησαν· ἡμεῖς δὲ, καὶ καταδουλούμενοι, καὶ τἀναντία τοῖς τότε πράττοντες, ἀγανακτοῦμεν, εἰ μὴ τὴν αὐτὴν τιμὴν ἐκείνοις ἕξομεν». Здесь она теряется в длинных оборотах; Исократ мог бы его сжать и придать ему более округленную форму: «Κἀκεῖνοι μὲν, ἐλευθεροῦντες τὴν Ἑλλάδα καὶ σῴζοντες, ἐπὶ τὴν ἡγεμονίαν προῆλθον, ἡμεῖς δὲ, καταδουλούμενοι καὶ διολλύντες, ἀγανακτοῦμεν εἰ μὴ τῶν ἴσων τευξόμεθα». В следующем отрывке мысль чересчур разбавлена: «Οἳ τοσοῦτον ἀπολελείμμεθα καὶ ταῖς διανοίαις καὶ τοῖς ἔργοις τῶν κατ´ ἐκεῖνον τὸν χρόνον γενομένων, ὅσον οἳ μὲν ὑπὲρ τῆς τῶν Ἑλλήνων ἐλευθερίας τήν τε πατρίδα τὴν ἑαυτῶν ἐκλιπεῖν ἐτόλμησαν, καὶ μαχόμενοι καὶ ναυμαχοῦντες, τοὺς βαρβάρους ἐνίκησαν». Исократ мог бы выразиться более кратко и сказать, например: «Οἳ τοσούτῳ χείρους ἐσμὲν τῶν προγόνων, ὅσον οἳ μὲν, ὑπὲρ τοῦ σῶσαι τοὺς Ἕλληνας, τήν τε πατρίδα τὴν ἑαυτῶν ἐξέλιπον, καὶ μαχόμενοι πρὸς τοὺς βαρβάρους ἐνίκησαν». Мне несложно привести множество отрывков, которые представляют те же самые недостатки: за исключением нескольких совсем немногочисленных мест, когда его дикция принимает сжатую форму, скорее случайно, чем намеренно, он всегда многословен.
XX. Наконец, ему не достает силы и тех черт, которые привязывают слушателя, например, когда он говорит: «Τοσοῦτον δὲ χείρους ἐσμὲν τῶν προγόνων, οὐ μόνον τῶν εὐδοκιμησάντων ἀλλὰ καὶ τῶν μισηθέντων, ὅσον ἐκεῖνοι μὲν, εἰ πολεμεῖν πρός τινα ψηφίσαιντο, μεστῆς οὔσης ἀργυρίου καὶ χρυσίου τῆς ἀκροπόλεως, ὅμως ὑπὲρ τῶν δοξάντων τοῖς ἑαυτῶν σώμασιν ᾤοντο δεῖν κινδυνεύειν· ἡμεῖς δ´ εἰς τοσαύτην ἀπορίαν ἐληλυθότες, καὶ τοσοῦτοι τὸ πλῆθος ὄντες, ὥσπερ βασιλεὺς ὁ μέγας, μισθωτοῖς χρώμεθα τοῖς στρατοπέδοις». Но спроси он себя, как сделать оборот более живым и более округленным? Он бы сказал: «Ἀλλὰ ταῦτα μὲν ἴσως χείρους ἐσμὲν τῶν προγόνων, τὰ δ´ ἄλλα βελτίους· οὐ λέγω τῶν εὐδοκιμησάντων· πόθεν γάρ; ἀλλὰ τῶν μισηθέντων. Καὶ τίς οὐκ οἶδεν, ὅτι ἐκεῖνοι μὲν πλείστων ποτὲ πληρώσαντες χρημάτων τὴν ἀκρόπολιν, οὐ κατεμισθοφόρουν τὸν κοινὸν πλοῦτον εἰς τοὺς πολεμίους· ἀλλὰ ἀπὸ τῶν ἰδίων εἰσφέροντες, ἔστιν ὅτε καὶ τοῖς ἑαυτῶν σώμασι κινδυνεύειν ἠξίουν· ἡμεῖς δὲ, οὕτως ὄντες ἄποροι, καὶ τοσοῦτοι τὸ πλῆθος, μισθοφόροις τοῖς στρατεύμασι πολεμοῦμεν, ὥσπερ καὶ βασιλεὺς ὁ μέγας». Кроме того, его дикция неодушевленная: нет в ней почти никогда тех движений, которые придают жизненности судебным прениям: в этом убеждены, без сомнения, все, и мне нет надобности приводить примеры. Если все–таки кому–то хочется, я бы мог привести множество, но ограничусь одним единственным. Эта антитеза помещена после другой, непосредственно ей предшествующей: «Καὶ τότε μέν, εἰ τριήρεις ἐπληροῦμεν, τοὺς μὲν ξένους καὶ δούλους ναύτας ἐνεβιβάζομεν, τοὺς δὲ πολίτας μεθ´ ὅπλων ἐξεπέμπομεν· νῦν δὲ τοῖς μὲν ξένοις ὁπλίταις χρώμεθα, τοὺς δὲ πολίτας ἐλαύνειν ἀναγκάζομεν· ὥσθ´ ὁπόταν ἀποβαίνωσιν εἰς τὴν τῶν πολεμίων, οἱ μὲν ἄρχειν τῶν Ἑλλήνων ἀξιοῦντες, ὑπηρέσιον ἔχοντες ἐκβαίνουσιν· οἱ δὲ τοιοῦτοι τὰς φύσεις ὄντες, οἵους ὀλίγῳ πρότερον εἶπον, μεθ´ ὅπλων κινδυνεύουσιν». Я вовсе не нападаю на мысль; она благородная и патетическая: что я порицаю, так это притворную мягкость и изысканность выражений. Эта мысль требовала оборота быстрого, колкого и способного ударить по живому, но вместо этого он применяет медлительный, льющийся в уши как прозрачное масло, без усилий и без шума, стремящийся к тому, чтобы льстить чарующей сладостью. Но может быть Исократ наполнил свой стиль оборотами энергичными и разнообразными, способными взволновать? Совсем наоборот: ничто не противостоит патетике, ничто не отвлекает внимания от украшательств, им используемых; я имею в виду периоды с симметрическими членами, холодные антитезы и другие мелочи, которые портят его стиль, даже в рассматриваемой мною речи. Это не только антитезы; и даже части мысли противоречат одна другой своим противопоставлением: все периоды утыканы антитезами, которые утомляют слух и вызывают отвращение и скуку. Справедливость этого утверждения несомненна. Каждая мысль, каждый период, каждое предложение начинается приблизительно с таких слов: «Ἐκεῖνοι μὲν γὰρ» — «Ἡμεῖς δέ» — «Τοῦτο μὲν, τοῦτο δέ»; и от начала до конца образуют совершенный круг. Никогда не переставляет, никогда не переворачивает и не разнообразит обороты, которые скрывают разум от слишком долгого напряжения. Можно было бы упрекнуть его и в других недостатках; но и этих наблюдений, по–видимому, достаточно.
XXI. После Исократа процитируем Демосфена, и возьмем в качестве примера несколько отрывков из речи против Филиппа; это параллель, где он сравнивает поведение афинян своего времени с поведением их предков, и новых ораторов с древними. Он не противоставляет полностью действия своих современников действия древних афинян: далекий от того, чтобы стремиться к полной параллели, он охватывает тему в целом и во всей ее полноте. Вот в каких терминах он выражается:
«Рассмотрим, афиняне, главные черты, которые составляют огромную разницу между нашим поведением и поведением наших предков. Это сравнение будет коротким и не будет содержать ничего, чего бы вы не знали. Вам не нужно искать примеры у чужеземцев; ваших домашних примеров будет достаточно, чтобы быть точными. Наши предки, которым ораторы того времени не льстили и не заискивали, как это делают нынешние ораторы, осуществляли в течение шестидесяти пяти лет гегемонию над Грецией, охотно отдавшуюся их власти. Они собрали в крепости более десяти тысяч талантов, и царь Македонии был под их властью, как подобает варвару, подчиняющемуся приказам греков. Они возвели множество трофеев в честь победоносных сражений на суше и на море, в которых они сражались сами; и единственные из всех людей своими подвигами оставили недоступную зависти славу. Таково было их отношение к Греции. Теперь рассмотрим каково было их поведение в самих Афинах как в качестве общественных деятелей, так и простых граждан. Как общественные деятели они воздвигли столько красивых зданий, столько великолепных храмов, украшенных богатейшими приношениями, что не оставили своим потомкам никакой возможности превзойти их великолепие. Как простые граждане они были столь скромны, настолько привязаны к старинным обычаям родины, что если бы кто из вас видел дом Аристида, Мильтиада и других великих людей того времени, они бы увидели, что они ничуть не роскошнее соседних домов. Тогда общественной деятельностью занимались не для обогащения; но каждый рассматривал это как обязанность способствовать росту общественного благополучия. Их верность по отношению ко всем народам Греции, их почтительность по отношению к богам, и дух равенства, который руководил их взаимными отношениями, привели их, как они того заслуживали, к процветанию. Таково было состояние нашей республики, когда руководство было возложено на таких граждан. А какой она является сегодня в руках превосходных советников, которые руководят нами? Ее нынешнее состояние походит ли оно на былое благополучие, или по крайней мере к нему приближается? Этими рассуждениями я не указываю что делать; я об этом умолчу, чтобы остановиться на одном факте: мы оказались без соперников, лакедемоняне уничтожены, фиванцы заняты своими делами, нет другого народа достаточно сильного, чтобы оспаривать наше первенство; и когда бы мы могли избавить наши владения от всякой опасности и утвердиться судьями над другими, мы потеряли большую часть наших земель и израсходовали пятнадцать тысяч талантов без какой–либо пользы. Союзников, которых мы приобрели во время войны, мы потеряли во время мира: мы сами вырастили своего самого грозного врага; если это не так, пусть кто–нибудь выйдет на эту трибуну, рассказать мне кому Филипп обязан своею властью, если не нам. Да, скажет кто–то, наши внешние дела в печальном состоянии, но, по крайней мере, внутренние процветают! И что? Будете мне рассказывать об обновленной крепостной стене, широких дорогах, фонтанах и другой ерунде подобного рода? Помните, афиняне, что общественные деятели, которым мы обязаны этими работами, из бедняков стали богачами, из черни — людьми уважаемыми: некоторые даже построили себе дома красивее общественных зданий; чем больше отечество приближается к краху, тем больше растет их благополучие. В чем причина такого изменения? Почему республика счастливая во времена наших предков доведена до столь печального состояния сегодня? Во–первых, потому что народ не опасался, даже на войне, держать магистратов в зависимости от себя: он был податель всех благ, и каждый гражданин ревновал к получению от него таких почестей и власти. В наши дни, напротив, все в руках магистратов; все делается ими; а вы, народ полный сил, лишены денег и союзников, вы только войско рабов, предназначенных создавать толпу; вы считаете себя счастливыми, если они вам выделят несколько оболов на театр или немного мяса; и вот вершина малодушия! вы выражаете благодарность за щедроты, которые вам же принадлежат! Они держат вас как в тюрьме в этих самых стенах; они соблазняют вас, они приручают вас такими дарами; но они только ласкают вас, чтобы удержать вас в ярме. Никогда, я уверен, чувство благородное и щедрое не может родиться в сердцах униженных такою угодливостью; у всех людей мысли имеют тот же характер, как и их обычное поведение. Конечно я не буду удивлен, если речь моя сделает вас по отношению ко мне суровее, чем по отношению к виновникам вашего зла; я даже удивлен, что вы сдержались сегодня».
Кто может оспорить превосходство этого стиля над стилем Исократа? Демосфен облекает свои мысли в более благородную и более величественную дикцию: он более точен, более краток и более тщателен. В нем больше силы и больше энергии; он избегает холодных и наивных фигур, которыми Исократ украшает свой стиль без всякой меры. Но главным образом именно за живость, пылкость и патетику пальмовая ветвь бесспорно принадлежит Демосфену. Я высказал без уверток свои мысли о стиле этих двух ораторов; и я надеюсь, что высказал скорее всеобщее мнение, чем свое личное.
XXII. Когда я читаю речи Исократа, либо судебного жанра, либо совещательного, либо на тему морали, я остаюсь спокойным: мой дух невозмутим, я оказываюсь в том же состоянии, что и человек, чье ухо поражено споиндическим пением или напевом в дорическом стиле, полном степенности. Но когда я беру речь Демосфена, я восторгаюсь дивным и совершенным неистовством, со всех сторон тысячи чувств потрясают меня. Недоверие, дух партийности, страх, презрение, ненависть, сострадание, благосклонность, гнев, желание; все страсти, которые обуревают сердце человека, волнуют меня шаг за шагом и я уже не отличаюсь от жрецов Кибелы, когда они празднуют мистерии своих богов; их передача происходит либо через запах благовоний, либо через звуки инструментов, либо они рождаются от божественного вдохновения: не один раз я спрашивал себя, какие чувства должны были испытывать слушатели. И действительно, несмотря на века, которые отделяют нас от этого оратора, и хотя он обращался к темам чуждым для наших интересов, он нас захватывает, он нас покоряет и доносит до нас то, что хотел; до какой степени афиняне и другие греки его времени были движимы этим красноречием в самый момент торжественного обсуждения по вопросам, которые касались их так близко, когда Демосфен говорил среди них с тем достоинством, которое было самым благородным его свойством; со страстной интонацией, через которую он выражал всю энергию своей души; когда он превозносит все свои слова величественным действием, к которому он склонен больше чем другие ораторы, это признается всеми и в этом легко убедиться по торжественным речам, которые я только что процитировал. Они предоставляют не только приятное чтение: кроме того они учат нас как должно говорить публично и как применять иронию, гнев, угрозу, кротость; иногда советы, иногда увещевания, но всегда соразмерные характеру стиля. И если при простом чтении мы обнаруживаем в этих речах тот жизненный дух, который переносит к месту действия, без сомнения, в его красноречии было нечто сверхъестественное и неотразимое.
XXIII. Но, чтобы не задерживаться слишком долго на этих деталях, и из опасения умолчать о части вопросов, которые мне остается обсудить, я ничего больше не скажу об Исократе и характере его красноречия: я собираюсь высказать свое мнение о Платоне с полной свободой, не преувеличивая славы, не преуменьшая истины. Я исполню эту задачу с тем большим усердием, потому что некоторые критики утверждают, что он затмил всех философов и всех ораторов чудесным красноречием: они предписывают смотреть на него как на подлинный образец чистоты силы. Я даже слышал как многие говорили, что боги, если бы они хотели говорить на языке людей, то Зевс говорил бы не иначе как Платон. Я отвечу на все эти восхищенные восклицания, преувеличенные у людей, имеющих несовершенные познания в искусстве письма и для которых истина всегда будет тайной, отставив по своему обыкновению, всякое утаивание в сторону. Я думаю, сначала необходимо показать путь, который мне кажется наиболее подходящим для оценки этого писателя. В диалогах, когда он сохраняет тон Сократа, в своем Филебе, например, я восхищаюсь и всегда восхищался силой его стиля; но, как я уже об этом сказал, я не могу одобрить легкомысленные и вынужденные украшения, которые он иногда употребляет; в особенности, когда он обсуждает политические вопросы, он хочет этим соединить похвалу или осуждение, обвинение или апологию. Немедленно он опускается ниже самого себя и унижает достоинство философа. Меня подмывает отнести к нему то, что Гомер заставляет Зевса сказать Афродите:
Откажись, дочь моя, от войны, от кровопролитья:
Супружество и кротость — твое назначенье.
И ты, Платон, ограничься сократическими диалогами, оставь все эти вопросы политикам и ораторам. Я охотно представляю свое мнение всем образованным людям; я отсюда исключаю только те умы, которые склонны к спорам и которые судят скорее согласно своему мнению, чем согласно истине. Я не буду, как некоторые критики, отыскивать у Платона наиболее неудачные отрывки и сравнивать их с наиболее совершенными местами у Демосфена; мне казалось наиболее справедливо взять у обоих писателей наиболее ценимые места и сравнивать их, чтобы видеть, кто из них заслуживает первенства: вот путь, которому я буду следовать.
Платон оставил только одну речь в судебном жанре, Апологию Сократа. Но она никогда не произносилась ни с судебной трибуны, ни на городской площади; так как составил он ее совсем с другой целью, мы не может поставить ее ни в число речей, ни в число диалогов, которыми я также не буду заниматься. Платон также ничего не написал в совещательном жанре, если только мы не захотим причислить к этому жанру его письма; их я также оставлю в покое. Что касается жанра доказательного, он вставил, это правда, в Пир несколько восхвалений любви; но они чаще всего недостойны Сократа, какое бы суждение мы не захотели вынести оттуда: впрочем, я не буду говорить об этом в данный момент. Лучший из политических диалогов тот, который озаглавлен Менексен и который содержит надгробное слово, где Платон, как мне кажется, подражает Фукидиду, но сам он говорит, что взял за образец Арихия и Диона. Я основательно изучу эту речь и сравню ее не с погребальной речью приписываемой Демосфену, но с некоторыми из его речей, где он говорит о чести и о мужестве, или скорее с единственной из его речей. Время мне не позволяет мне упоминать, как я бы того хотел, примеры извлеченные из всех них: вот путь, которым я буду следовать при сравнении.
XXIV. Сначала процитирую Платона; так как он отличается точностью и благородством выражений; именно с такой оценкой я буду рассматривать его стиль. За первый пример я возьму самое начало этого надгробного слова: «Ἔργῳ μὲν ἡμῖν οἵδε ἔχουσι τὰ προσήκοντα σφίσιν αὐτοῖς· ὧν τυχόντες, πορεύονται τὴν εἱμαρμένην πορείαν»[5]. Он соразмерен теме и примечателен величием, благородством и гармонией. Продолжение не соответствует столь красивому началу: «Προπεμφθέντες κοινῇ μὲν ὑπὸ τῆς πόλεως, ἰδίᾳ δὲ ὑπὸ τῶν οἰκείων»[6]. Сказать, что им были предоставлены все почести, это значит дать понять слушателю, что республика и их друзья выполнили по отношению к ним последний долг: не было необходимости возвращаться к этой мысли, если только Платон не думал, что самое лучшее украшение похорон, — это присутствие толпы народа: он не думал, что будет нелепо сначала соединить эту мысль с другими, а затем отделить. Как можно быть таким простаком, чтобы видеть самую великую честь для покойного в похоронах, оплаченных за казенный счет? Мы ограничимся одним наблюдением, что для покойного более почетно было, что государство берет на себя попечение о его родителях до конца их дней, и воспитывает детей до возмужания. Разве эта дань не более почетна, чем бесплатные похороны? Гораздо более, на мой взгляд. Мысль, которую Платон высказывает, не является необходимой. Но если новый член предложения не был необходим, возможно его вставка сделана для какоого–нибудь украшения или изящества? Это маловероятно: кроме того, что он не производит никакого хорошего результата, и кроме того, что вредит общему порядку, он портит даже предшествующий период; он нарушает симметрию и текучесть. Ограниченный двумя членами, он имел должную меру; это был замкнутый оборот: но с добавлением нового члена все эти качества пропали, и ораторский тон уступил место историческому. Если третий член, оторванный от предыдущих, рассматривать отдельно, мы увидим, что сам по себе он не образует периода, он не возбуждает никаких эмоций, ни приятных, ни живых; в нем нет ничего убедительного, ничего изящного. Но так как в нем нет надобности, так как он не способствует изяществу; поскольку это два источника всех стилистических украшений, то нет никаких сомнений, что это просто–напросто вставка. Платон добавляет: «Λόγῳ δὲ δὴ τὸν λειπόμενον κόσμον ὅ τε νόμος προστάττει τούτοις ἀποδοῦναι τοῖς ἀνδράσι, καὶ χρή».[7] Зачем эти два слова καὶ χρή в конце предложения? Для чего они служат? Придают ли они большую ясность дикции? Но она и так была ясная, но все же они были добавлены. Если бы Платон сказал: «Похвала — последняя почесть, которую осталось обеспечить, согласно законам, этим гражданам», кто бы его упрекнул в недостатке ясности? Используемый оборот приятнее ли он для слуха, благороднее ли он? Напротив, он затушевывает, он искажает красоту выражения. Не нужно анализа, чтобы выдвинуть на первый план эти недостатки; каждый должен их увидеть в соответствии с полученными впечатлениями; внутреннее чувство, которое ускользает при изучении причин, может судить только о грубости или изяществе стиля; и это чувство не нуждается ни в предписаниях, ни в советах.
XXV. Но, возможно, скажут некоторые, мы действовали нечестно, требуя гармонии и изящества от писателя мало дорожащего подобными украшательствами. Рассмотрим его мысли: они благородные, возвышенные? Их не отыскать у других писателей? Это то, к чему Платон стремился в первую очередь; это его самая большая заявка на славу. На этом потребуйте от него самый строгий отчет; но отставьте в сторону формы дикции. Можем ли мы сделать подобное возражение? Все знают, что Платон, хотя и философ, больше значения придавал стилю, чем теме. Я мог бы дать тысячу доказательств; единственное его сочинение покажет насколько его усилия были ничтожны, когда он хотел украсить свою дикцию пустозвонными фигурами. Часто в мысль, только что выраженную, он добавляет другую, в чем нет ничего удивительного, выдающегося, и что некоторые писатели использовали и до него; например, когда он говорит, что похвала прекрасных дел достаточна, чтобы увековечить славу и память о великих людях: эта мысль уже высказывалась тысячи раз. Так как он чувствовал, что в этом нет ничего глубокого, ничего выдающегося, он захотел, несомненно, придать ей приятности изяществом выражения: по моему мнению, у него не было другого средства. Далее, ребяческой ошибкой он отставляет благородные выражения и величественные фигуры ради фигур декламационных и достойных Горгия; такие как антитезы, симметрические периоды, или такие, у которых есть однообразные члены, и другие пустяки, которыми он пользуется для украшения своего стиля.
XXVI. Прислушаемся к его словам: «Ἔργων γὰρ εὖ πραχθέντων λόγῳ, καλῶς ῥηθέντι μνήμη καὶ κόσμος τοῖς πράξασι γίνεται παρὰ τῶν ἀκουσάντων»[8]. В этом отрывке λόγος противопоставлена ἔργοις, πραχθῆναι - ῥηθῆναι, а наречие καλῶς занимает место наречия εὖ; члены периода соответствуют друг другу как три к трем и совершенно равны. Чтобы придать периоду твердую концовку, без всякой необходимости, так как мысль была полностью выражена, он добавляет: «παρὰ τῶν ἀκουσάντων». Разве это не способ поэтов, которых Платон окатывает глубоким презрением и которых даже изгнал из своей республики? В этом обороте больше напыщенности чем в этом стихе Пиндара:
О лира, воспой героев отвагу,
Отдай их подвигам бессмертную дань,
Нужны поэту твои благородные звуки!
Без тебя забвение пожирает память;
И самой великой славы
Вскоре меркнут в бессильи лучи!
В этой оде в честь Александра, царя Македонии, поэт больше должен был заботиться о резкости и гармонии, чем о выразительности; но Платон, который преподавал мудрость, разве не мог украсить свой стиль смягчающими фигурами? Действительно, далекий от того, чтобы остановиться, в следующем периоде он впадает в ту же ошибку, когда говорит: «Δεῖ δὴ τοιούτου τινὸς λόγου, ὅστις τοὺς μὲν τετελευτηκότας ἱκανῶς ἐπαινέσει, τοῖς δὲ ζῶσιν εὐμενῶς παραινέσει»[9]. Здесь наречие не противопоставлено наречию, а глагол глаголу; ἱκανῶς — εὐμενῶς и ἐπαινέσαι — παραινέσει. У разных членов периода разная длина? И это вовсе не Ликимний, ни Агафон; которые прибегали к подобным средствам; это Платон, это писатель стиль которого сравнивается с языком богов. Я далек от того, чтобы порицать применение фигур; часто они придают стилю благородство и изящество, и я упрекаю Платона совсем не за то, что он их любит, но за то, что применяет некстати; он, на которого обычно смотрят как на лучший образец гармонии, применимой для прозы. В этом же диалоге мы последовательно находим следующие отрывки: «Ὧν δ´ οὔτε ποιητής πω δόξαν ἀξίαν ἐπ´ ἀξίοις λαβὼν ἔχει»[10]. — «Τειχισαμένη καὶ ναυπηγησαμένη, ἐκδεξαμένη τὸν πόλεμον»[11]. — «Ὧν ἕνεκα καὶ πρῶτον καὶ ὕστατον, καὶ διὰ παντὸς, πᾶσαν πάντως προθυμίαν πειρᾶσθε ἔχειν»[12]. — «Φέροντες μὲν τὰς συμφορὰς ἀνδρείως, δόξουσι τῷ ὄντι ἀνδρείων παίδων πατέρες εἶναι»[13]. — «Τοὺς μὲν παιδεύοντες κοσμίως, τοὺς δὲ γηροτροφοῦντες ἀξίως»[14]. — «Καὶ αὐτὸς δέομαι ὑπὲρ ἐκείνων, τῶν μὲν, μιμεῖσθαι τοὺς ἑαυτῶν, τῶν δ' καρτερεῖν ὑπὲρ ἑαυτῶν»[15]. — «Πολιτεία γὰρ, ἀνθρώπων τροφή ἐστι· καὶ ἡ μὲν ἀγαθὴ, ἀγαθῶν· μὴ καλὴ δὲ, κακῶν»[16]. — «Νικήσαντες μὲν τοὺς πολεμίους, λυσάμενοι δὲ τοὺς φιλίους, ἀναξίου τύχης τυχόντες!»[17]. Это надгробное слово подобные пассажи содержит во множестве; но я не буду всерьез заниматься этими мелочами. Я пропущу другие наблюдения; и хотя я испытываю некоторый стыд и некоторое опасение за такое утверждение, я, тем не менее скажу, что украшения, которые применяет Платон, свидетельствуют о недостатке вкуса, и даже о своего рода его слабости.
XXVII. Изложив план, который он считает наиболее подходящим для этой темы, он прибавляет: «Ἐπὶ τούτοις τὴν τῶν ἔργων πρᾶξιν ἐπιδείξωμεν, ὡς καλὴν καὶ ἀξίαν ἀποφηναμένην»[18]. Я не понимаю, как писатель, ревностно использующий простую, правильную и чистую дикцию, мог высказаться таким образом; так как πράττεται обуславливает πράγματα; ἐργάζεται - ἔργα, а ἀποφάσεως не может применяться к вещам трудным для понимания. В этом отрывке дикция тяжелая: в следующем мысль мне кажется слабой, невыразительной, бессвязной, без энергии и противоположной естественной связи понятий: «Τῆς δ´ εὐγενείας πρῶτον ὑπῆρξε τοῖσδε ἡ τῶν προγόνων γένεσις, οὐκ ἔπηλυς οὖσα, οὐδὲ τοὺς ἐκγόνους τούτους ἀποφηναμένη μετοικοῦντας ἐν τῇ χώρᾳ, ἄλλοθεν σφῶν ἡκόντων, ἀλλ´ αὐτόχθονας καὶ τῷ ὄντι πατρίδα οἰκοῦντας· καὶ ζῶντας καὶ τρεφομένους οὐχ ὑπὸ μητρυιᾶς, ὡς οἱ ἄλλοι, ἀλλ´ ὑπὸ μητρὸς τῆς χώρας, ἐν ᾗ ᾤκουν· καὶ νῦν κεῖσθαι τελευτήσαντας ἐν οἰκείοις τόποις, τῆς τεκούσης τε καὶ θρεψάσης καὶ ὑποδεξαμένης»[19]. Какой народ, если говорить ясно, побоится эпитета γένεσις, иногда αὐτόχθονα, а иногда ὑποδεξαμένης! Люди бывают автохтонтами или иноземцами, но не их происхождение. Можно родиться в одном месте и жить в другом; но происхождение, в абстрактном смысле, не может. Какой человек, если он только старается выражаться правильно, осмелился бы сказать, что происхождение предков определяет, что их потомки называются автохтонтами, а не иностранцами в той стране, где они родились? У происхождения нет привилегии давать наименование; и нельзя сказать о человеке, что он иностранец в той стране, где родился: только у нас есть способность устанавливать наименования. Кроме того, определение иностранца применимо только к тем, кто задержался в другой стране, чтобы там поселиться, и там принятый. Какой писатель, если он хочет соблюсти правильный порядок вещей, сказав τὴν γένεσιν, будет согласовывать эти слова с ἄλλοθεν σφῶν ἡκόντων, то есть мужской род с женским, множественное число с единственным? Синтаксис был бы вполне соблюден, если бы он после τήν γένεσιν Платон поставил ἄλλοθεν αὐτῆς ἡκούσης; а затем он должен был поставить слово «люди», и должен был с самого начала предложения заботиться о том, чтобы все согласовывалось с этим словом, например: «Τῆς δ´ εὐγενείας πρῶτον ὑπῆρξαν τοῖσδε οἱ πρόγονοι, οὐχὶ ἐπήλυδες ὄντες, οὐδὲ τοὺς ἐκγόνους τούτους ἀποφήναντες μετοικοῦντας ἐν τῇ χώρᾳ, ἄλλοθεν σφῶν ἡκόντων, ἀλλ´ αὐτόχθονας».
XXVIII. Мы не обязаны легкомысленно пропустить данные им похвалы по случаю благородного происхождения граждан той стране, которая видела их рождение. Он говорит, что эту страну всегда нежно любили боги, и в качестве доказательства приводит спор между богами, которые ссорились из–за обладания ею: мусоленное тысячу раз доказательство теми, кто воздавал хвалу Афинам. Тем не менее, я критикую не столько мысль, сколько выражение: «Μαρτυρεῖ δ´ ἡμῖν τῷ λόγῳ ἡ τῶν ἀμφισβητησάντων περὶ αὐτῆς θεῶν ἔρις. Ἣν δὲ θεοὶ ἐπῄνεσαν, πῶς οὐχ ὑπ´ ἀνθρώπων γε συμπάντων δικαία ἐπαινεῖσθαι»[20]; Этот стиль мне видится низким и недостойным подражания: в нем нет ничего достойного воинственной республики. Где богатство, величие и возвышенность выражений? Не слишком ли он вялый, и не слишком ли неправдоподобный? Должен ли был Платон в таких терминах говорить о споре, который разгорелся между Афиной и Посейдоном по поводу Аттики? Привязанность богов к этому краю должна была выразиться таким оборотом слабым и затасканным: «Ἣν δὲ θεοὶ ἐπῄνεσαν». Чтобы закончить похвалу владениям Афин он добавляет, что это первая страна Греции где родились люди; первая, которая принесла благотворные плоды. Он выражается в следующих словах: «Ἐξελέξατο δὲ τῶν ζῴων καὶ ἐγέννησεν ἄνθρωπον· ὃ συνέσει τε ὑπερέχει τῶν ἄλλων, καὶ δίκην, καὶ θεοὺς μόνον νομίζει»[21]. Я в неведении, как такая возвышенная мысль могла быть выражена таким слабым и пошлым выражением. Но давайте не будем упрекать его за то, что он расхваливает человека столь общим образом, даже если притом, что когда он говорит о пище, его слог более благородный. «Μόνη γὰρ ἐν τῷ τότε καὶ πρώτη τροφὴν ἀνθρωπείαν ἤνεγκεν, τὸν τῶν πυρῶν καὶ κριθῶν καρπόν»[22]. Великие боги, что стало с тем благотворным источником, откуда Платон черпал богатство и величие выражений? Эти потоки красноречия, которые выходили как будто через двенадцать ртов философа, после этого вытекают только в малом количестве и как будто через узкое отверстьице? Можем ли мы сказать, что он показывает себя более сдержанным, что он охотно отбрасывает пышность и блеск? Но этот ответ не приемлем, когда речь идет о писателе, который не найдя ничего благородного в слове молоко, немного далее называет его источником жизни.
XXIX. Оставим в покое эти наблюдения, чтобы рассмотреть каким способом он говорит об этом даре богов: «ὦ κάλλιστα καὶ ἄριστα τρέφεται τὸ ἀνθρώπειον γένος»[23]. Если бы среди смертных, которые населяют землю, кто–нибудь другой кроме Платона употребил слова «κάλλιστα καὶ ἄριστα», избежал ли бы он всеобщих насмешек? Рассмотрим еще одну цитату: «Τούτου δὲ τοῦ καρποῦ οὐκ ἐφθόνησεν, ἀλλ´ ἔνειμε καὶ τοῖς ἄλλοις»[24]. Для соблюдения естественного порядка композиции не должен ли был он сначала поставить член, где он говорит, что Аттика не отличается завидным плодородием? Это, по меньшей мере, мое мнение. И когда он говорит, что Аттика передала свои блага другим народам, и поделилась в равной степени с греками и варварами, он придает своим мыслям подходящие украшения, высказываясь таким образом: «ὅτι οὐκ ἐφθόνησε τῶν σπερμάτων, καὶ ὅτι ἔνειμεν αὐτὰ τοῖς ἄλλοις». Он не должен был даже говорить, что Аттика не вызывала зависть своим плодородием со стороны соседей. Вместо оборота «νεῖμαι τοὺς καρποὺς» нет надобности использовать более благородное выражение; например δωρεᾶς, χάριτος или в другом подобном: я ограничусь этими соображениями. Далее о дарах Афины он говорит таким образом: «Затем Афина подарила своим потомкам масло, облегчение тягот». Он использует перифразы и дифирамбы. Нужны ли новые цитаты? По ходу речи в каждой строке можно найти несколько выражений неправильных или избитых; много других, наивных и холодных, безжизненных и бесчувственных, лишенных приятности и изящества; а пышность некоторых тяжело обосновать дифирамбом. Я хотел бы, чтобы этот диалог был совершенным и достойным подражания, поскольку это Платон; писатель, который если и не заслуживает первого места, вполне может оспаривать второе. Этих наблюдений мне кажется достаточно.
XXX. Конец, который хвалили некоторые критики, мне представляется очень красивым. Я его перепишу: далее я займусь Демосфеном. Прославитель воинственных Афин рассказывает, что эти храбрецы, когда они собирались встретить свою смерть в бою, поручили тем, кто их вел в бой, доставить своим родителям и детям завещание, если им придется погибнуть на поле боя.
«Я собираюсь передать вам слова, сказал он, слышанные мною из уст погибших: хотели бы они сказать это вам сами, если бы могли вернуться к жизни? Я, во всяком случае, убежден в этом, судя по их последним словам. Представим, что они сами говорят это: вот их прощальные слова.
Дети, отцы ваши были благородного рода, данная минута об этом свидетельствует! Мы предпочти славную гибель, но не навлекать позор на вас и наших потомков; не порочили память наших отцов и всех наших предков, убежденные, что для человека, который опозорил свою семью, жизнь в тягость, и он больше не имеет прав на защиту от людей и богов ни на земле, ни в аду после смерти. Храните память о наших последних словах: во всех ваших поступках стремитесь к благородству; без него богатство, таланты, — все это только порок и бесчестье. Богатство не приносит славы человеку, который им обладает, если он трус; он собирает его для других, а не для себя. Красота и сила человеку робкому и трусливому славы не добавят, а только послужат тому, чтобы выставить напоказ его трусость. Наука без справедливости и других добродетелей — это не мудрость, а зловредное умение. Итак, от первого до последнего вздоха приложите усилия чтобы возвысить вашу славы выше нашей и наших предков. Знайте, если мы превзойдем вас мужеством, это превосходство станет для нас позором; в то же время, если мы будем побеждены вами, наше поражение сделает нас счастливыми. В этой благородной борьбе мы будем побеждены, а вы будете победителями, если вы не используете во зло славу ваших предков; если вы ее не промотаете. Помните, что для человека, который что–то хочет значить, нет ничего более позорного, чем думать, что он имеет право на почести, но не самим заслуженных, а его предками. Слава предков — благородное и ценное сокровище для потомков; но исчерпать залог удачи и славы и не передать его потомству, за неимением имущества и личной славы, — это вершина позора и подлости. Если вы послушаетесь нашего совета, вы спуститесь, всегда дорогие вашим отцам, к их дражайшим теням, когда и для вас наступит роковой день. Если же вы презрите (нашим советом), если вы обесчестите себя подлостью, не следует ожидать от нас доброжелательного приема. — Вот наше прощальное слово к нашим детям. — Что касается наших отцов и наших матерей, мы должны утешить их, призывая перенести нынешнее состояние с мужеством, а не горевать. Это несчастье будет стоить им многих слез: постарайтесь залечить их раны. Чтобы успокоить их печаль безостановочно повторяйте, что боги исполнили их заветные желания. Они не желали детям бессмертия, но добродетели и чести: эту милость, самую великую из всех, они получили. А в этой жизни не все происходит с человеком в соответствии с его желаниями. Мужественно перенеся удар судьбы, они будут рассматриваться как истинные отцы благородных детей, и они предстанут таковыми сами. Если они поддадутся удару судьбы, их сочтут недостойными произвести нас на свет, они обвинят в обмане тех, что будет чтить нашу память. Они должны предотвратить это двойное несчастье и стать нашими самыми красноречивыми хвалителями, своими деяниями доказывая, что они на самом деле отцы отважных граждан. Древняя пословица (гласит) — ничего сверх меры. Человек, который в своих руках или поблизости имеет все то, что может привести его к счастью, и чье состояние не пребывает в неопределенности по воле капризов другого, тот пользуется наиболее желательной судьбой. Всегда мудрый, отважный и благоразумный, он перед собой видит как его семья или его имущество растут или чахнут; но он остается верен этому правилу. Он не радуется и не огорчается сверх меры; потому что это никогда не зависит от его воли. Вот поведение, которое мы ожидаем от наших отцов и которое мы им советуем. Мы сами им сегодня подаем пример: не слишком мы жалеем, не слишком боимся смертии, мы умрем, если так необходимо. Мы умоляем наших отцов и наших матерей провести остаток своих дней в том же расположении духа: пусть они знают, что ни слезами, ни сожалениями они не могут почтить нашу память. Если мертвые каким–то образом чувствуют, что происходит на земле, то нам не может понравиться слишком горячая скорбь и изнемогание под тяжестью болезней. Нам будет приятна скорбь легкая и умеренная. Славная кончина для мужчины — таков конец нашей жизни; и мы вправе ожидать больше похвалу, чем слезы. Пусть они позаботятся о наших женах и наших детях, позаботятся об их пропитании, и пусть они станут для них предметом привязанности. Тогда наша семья забудет свои несчастья и жизнь для нее будет почетнее и счастливее, чем она была для нас. Вот завещание, которое мы поручаем доставить нашим семьям. Что касается нашей родины, мы умоляем заботиться о наших отцах и наших детях, чтобы научить одних добродетели и почтить старость других: мы уверены, что она об этом позаботится и так, даже если бы мы не обращались с такой просьбой. Отцы и дети благородных граждан, такие слова они поручили передать вам: и я отнесся к этому с величайшей тщательностью».
Этот диалог рассматривается как шедевр Платона, и я признаю, что он содержит редкие красоты. Единственный упрек, который ему можно сделать состоит в том, что это тон скорее совещательного красноречия, чем судебного.
XXXI. Сравним этот отрывок с примером из Демосфена, извлеченным из речи за Ктесифона. Это не является, как у Платона, призывом к афинянам воодушевиться честью и достоинством; но похвалой их республики, где ничто не блистает выше славы и почестей, связанных с великими предприятиями, даже когда их завершение было не вполне удачным. Оратор выражается такими словами:
«Так как мой соперник настаивает на случившемся, я собираюсь сказать о вещи, которая покажется странной; но я прошу вас во имя Зевса и богов не удивляться моей речи, но выслушать меня благосклонно. Да, даже когда будущее представлялось бы без пелены у наших глаз, даже когда всем заранее было очевидно; даже когда бы вы обнаруживали это воплями, о Эсхин, ты бы и рта не открыл, республика не должна была отказываться от этого предприятия ради соблюдения славы наших предков и суда потомков. Наши усилия оказались злосчастны! Все люди не подвержены ли подобным поворотам, когда распоряжаются боги? Но как, будучи признаны достойным властвовать на Грецией, Афины отказались бы от первенства, не будучи обвиненными в том, отдали Грецию Филиппу? Если бы отказались без боя от преимуществ, завоеванными нашими предками ценой великих опасностей, какой гражданин не окатил тебя презрением, Эсхин? Ибо презрение не коснулось бы ни родины, ни меня лично. Во имя Зевса, как бы мы выглядели в глазах всех греков, бегущих в наш город, если в состоянии, когда наши интересы умалены, и когда Филипп стал нашим руководителем и хозяином всего, мы бы не приняли никакого участия в усилиях других народов, чтобы отвести такое несчастье; особенно в городе, который до настоящего времени никогда не предпочитал позорную безопасность славной опасности? Какой народ Греции, какое варварское племя не знает, что фиванцы и лакедемоняне, которые были могущественны задолго до них, и даже царь персов, с удовольствием бы допустили нашей родине удержать свои владения, при условии признания закона и превосходства другого народа. Но афиняне того времени находили недостойным такую зависимость своей страны; она казалась им невыносимой и противной их обычаям. Никто и никогда не склонял нашу республику становиться союзником народа могущественного, но несправедливого, чтобы пользоваться мирным рабством; никогда она не прекращала вести бой за первенство и пренебрегать опасностями ради чести и славы. Эти чувства вам кажутся такими благородными, такими возвышенными, настолько соответствующими вашему характеру, что среди ваших предков вы восхваляете главным образом тех, которые нимало не отклоняются от этого поведения; и это справедливо. Кто бы на самом деле не восхищался достоинством тех граждан, которые имели мужество отказаться от родины и своих владений, найти убежище на кораблях, но не подчиниться условиям, продиктованных иноземцем; который принял их вождя Фемистокла, главного автора этого решения, и забросали камнями Кирсила, советовавшего им подчиниться. Их ненависть пала не только на него: его жена была убита афинскими женщинами. В тот век афиняне не искали ни оратора, ни стратега, способного обеспечить им счастливое рабство: они не хотели даже есть, если не могли при этом сохранить свободу. Каждый верил, что он рожден не только для отца и для матери, но прежде всего для родины. Как влияет такое чувство на поведение? Я вам покажу. Человек, который считает себя рожденным для своих родителей, ожидает, что смерть его поразит посредством хода судьбы и придет по естественным причинам; тогда как тот, кто чувствует себя рожденным для родины, готов умереть, чтобы спасти ее от рабства. В его глазах смерть не так страшна, как стыд, который будет снедать его под ярмом рабства. Если бы я стал утверждать, что именно я вдохновил вас чувствами, достойными ваших предков, то кто бы из вас не имел права упрекать меня? Но я считаю, что таковы всегда были ваши принципы; и до меня они были духом нашей республики: единственно только заявляю о своем участии в службе, которую каждый из вас оказывает отечеству. Эсхин нападет на мое поведение, он пытается озлобить вас против меня, он ставит мне в вину, что я являюсь причиной всех тревог и опасностей, которые осадили государство: сейчас он пытается не только лишить меня приобретенной чести, но и лишает вас похвалы потомства. Если вы осудите Ктесифона, потому что я плохо управлял республикой, то можно сказать, что вы потерпели поражение: и ваши несчастья нельзя приписать злосчастной судьбе. Но нет, вы не потерпели поражения, афиняне, встречая лицом к лицу наиболее великие опасности ради свободы и спасения Греции! Нет, вы не потерпели поражения, я свидетельствую духами предков, погибших при Марафоне, Платее, Саламине и Артемисии, и тем числом храбрых граждан, которые почивают в братских могилах. Родина, Эсхин, присудила им те же почести; да, всем, а не только тем, чьи усилия увенчались победой. Она позаботилась об их похоронах, и это справедливо; так как они исполнили долг благородных граждан, но каждый из них подвергся судьбе, которая для него была уготована».
XXXII. Без сомнения, тот, кто обладает начальными познаниями в ораторском искусстве и разумом, свободным от зависти и предубеждения, почувствует, что этот стиль отличается от стиля Платона так же, как оружие, предназначенное для боя, от такового, которое сделано для тщеславного парада; так же как реальность отличается от обманчивого изображения, и как тело приученное к жаркому солнцу и трудам, от такового, привыкшего к приятной прохладе и лености. Слог Платона, который стремится только к изяществу, не пригоден к подлинным обсуждениям; таковой Демосфена, напротив, всегда тяготеет к блеску и правде. Мне кажется, что мы могли бы довольно точно сравнить первый с усыпанной цветами лужайкой и всегда блестящим богатым украшением, но сияющим только днем, а второй с полем, покрытым обильным урожаем, и плодородие которого не оставляет желать какого–либо продукта, необходимого для жизни, или способного доставить удовольствие. Я бы мог, если бы только захотел, подробно рассмотреть качества этих двух писателей и показать насколько Демосфен круче Платона, не только потому, что его стиль более естественный и подходит судебному красноречию (так как все согласны с этим и я не считаю нужным давать дополнительные доказательства); но так же за счет использования фигур, хотя Платон считается образцом в этом отношении. Так как я хотел бы обсудить еще несколько вопросов, обсуждением этого я займусь в другой раз, если позволит время. Я не побоюсь посвятить отдельный трактат этой теме: но только что сказанного, в настоящий момент, несомненно, более чем достаточно. Я не мог обойти молчанием Платона, писателя, которому многие критики присуждают пальму первенства; но слишком долго задерживаясь на одной теме, я, по–видимому, потерял бы из виду главную цель этого сочинения: отложу для другого трактата наблюдения, которые я должен сделать об этом философе. Изложу в нескольких словах то, о чем я писал до сих пор, чтобы показать, что я исполнил обещание, взятое на себя в этом трактате о стиле.
XXXIII. Моя задача, как я сообщил об этом в начале, состоит в том, чтобы доказать, что Демосфен, умеренный темпераментом, пользовался наилучшим стилем; таким, который наилучше приспособлен к природе человека. Я пытался это доказать. Я не ограничился одними только примерами, взятыми из его речей, поскольку убежден, что для того, чтобы знать основательно вещь, не достаточно рассматривать ее саму по себе. Я сравнил стиль Демосфена с таковым философов и ораторов самых почитаемых; и после беспристрастного исследования я объявил, кому отдаю первое место. Для того, чтобы пойти естественным путем, я говорил о разных видах стиля и о писателях, которые наиболее выделялись в каждом виде. Затем я показал, в чем они были несовершенны; и указав в нескольких словах, почему они показались мне в чем–то оставляющими желать лучшего, я обратился к Демосфену. Я показал, что его не привлекал исключительно ни какой–либо жанр, ни какой–либо писатель; но отовсюду он взял то, что находил совершенным и создал себе слог доступный всему миру, богатый, изящный, и который поставил его выше других писателей: я подкрепил все свои заявления примерами. Я определил три вида стиля, наиболее употребительных: простой, высокий и умеренный. Я показал, что Демосфен преуспел во всех трех видах на много больше, чем кто–либо другой: я привел несколько отрывков из его речей, и я привел параллельно аналогичные отрывки нескольких несомненно достойных писателей, но у которых мы бы напрасно искали совершенство и тот счастливый союз качеств, которые обнаруживаются у Демосфена. Я процитировал Исократа, Платона и других знаменитых писателей; и не без причины сравнил их с Демосфеном. Я сказал, что они культивировали умеренный стиль, который мне кажется предпочтительнее других; что они приобрели блестящую известность и затмили тех, кто им предшествовал, но они не могли бы оспорить первенство Демосфена. Я собираюсь добавить несколько новых наблюдений относительно стиля: затем я перейду к тому, что должно дополнить этот трактат.
XXXIV. Таковы, стало быть, характерные черты, которые обычно отличают три жанра красноречия, и которые ощущаются во всех торжественных речах Демосфена. Прежде всего я напомню, чтобы придать больше ясности написанному, что качества, присущие этим различным жанрам, встречаются у Демосфена и Лисия. Среди ораторов, которые использовали стиль возвышенный, величественный, чрезвычайный, Демосфен, как мне кажется, лучше, чем кто–либо другой, составляет слог ясный и одобренный употреблением; он никогда не отклоняется от него в сочинениях наиболее важных: это наиболее выдающаяся черта его характера, даже когда он стремится к округлости и возвышенности. Что касается писателей, которые упражнялись в стиле простом и лишенном украшений, то он превосходит их силой, весомостью, энергией и своего рода резкостью. Эти качества и те, которые к ним наиболее приближены, характеризуют его манеру в этом виде. Наконец, он превосходит всех тех, кто культивировал умеренный стиль, который я помещаю выше двух других за изменчивость, точную меру, уместность, патетику, энергию, подвижность и приемлемость: к нему это можно отнести в высшей степени совершенства. Я уже говорил, что эти качества можно по отдельности использовать в трех видах красноречия; и именно согласно их удачному союзу мы должны оценивать Демосфена. Но если кто–то может воспользоваться ими с пользою, то они, в целом, должны занимать те места, которые я для них назначил. Если деление, согласно которому я разделил три вида красноречия, кажется ошибочным; если мы хотим определить качества, свойственные каждому, я отвечу, что указал место, где они могут иметь больше всего пользы и привлекательности. Таким образом, следуя риторам, ясность, точность и естественность должны присутствовать в повествовании; но будет ли это причина, чтобы не искать их в других частях речи? Такое предположение кажется верхом нелепости: они только хотят слышать, что их подлинное место в повествовании.
XXXV. После этих размышлений я собираюсь разобраться с порядком слов, который употреблял Демосфен. Сказать, что в этом отношении он совершенен и гораздо выше других ораторов, не значит выразить собственное мнение: все те, кто хоть немного знаком с красноречием, отдают ему это превосходство. Его современники смотрели на такой порядок как на нечто, что заслуживает подражания в их собственных сочинениях. Никто не скажет, что они завидовали его славе, или заподозрит их в лести. Далеко не так; наоборот, многие завидовали его известности и вызывали его на опасную борьбу. В их число нужно поместить Эсхина, одаренного оратора, который не уступал никакому другому оратору и заслужил быть первым после Демосфена. Он нападал с ожесточением, соседствующим с ненавистью, с пылом, который преобладает в Демосфене; он упрекал его слог за новизну, напыщенность, изысканность, неясность, твердость и за другие подобные недостатки. Но повторю, хотя его критику вызывала зависть, она не всегда была безосновательна. Он никогда не упрекал его за порядок слов, и это не удивительно: удивительно то, что во многих местах он даже хвалит его за это качество и пытается подражать. Мы можем убедиться в этом по его собственным словам:
«Когда Демосфен, говорит он, использует слог строгий и утонченный». Конечно, он не собирался хвалить выбор слов. Какое достоинство он мог найти в выражениях строгих и утонченных?
В другой речи он сказал:
«Боюсь, что вы не примите справедливого постановления, если соблазнитесь решением, которое Демосфен может создать своими словами».
Здесь Эсхин не опасается, что афиняне чересчур польстятся пышностью и величием стиля его соперника; но скорее, что искусность его композиции без их ведома создаст им иллюзию; и увлеченные чарующей гармонией его красноречия, они пойдут на то, чтобы оправдать самые явные ошибки. Итак, Эсхин признает в Демосфене энергию, которая не проявляется в такой же степени в другом ораторе; и он не колеблется, сравнивая его стиль с голосом сирен. Это восхищение было внушено ему в меньшей мере выбором слов, нежели их порядком, лучший образец которого он в нем видел.
XXXVI. Я не думаю, что нужны еще какие–то наблюдения. Этих доказательств достаточно, чтобы показать, что Демосфен превосходен в расположении слов и никто не осмелится это оспорить. Оставим эту тему в покое. Я попытаюсь понять характер гармонии, которая преобладает в его речах, упражнения, которыми он оной добился, признаки, по которым мы может отличить ее от таковой других писателей. Прежде чем затронуть этот вопрос, я скажу, что древние придавали самую большую цену гармонии, и они очень заботились о том, чтобы украсить ею свои сочинения, будь то в стихах или в прозе. Все те, кто писали, показали свою ревность не только в том, чтобы облечь свои мысли в красивые выражения, но и чтобы заключить их в мелодичные выражения. Между тем, они не использовали одну и ту же гармонию и не всегда следовали одним и тем же путем; и по нескольким причинам. Во–первых, по причине природных наклонностей, которые делают нас пригодным к особенному виду труда; во–вторых, из–за наших наклонностей, которые побуждают нас любить или ненавидеть некоторые вещи; в-третьих, из–за привычки, которая побуждает нас смотреть как на совершенные на речи, которыми мы издавна приучены восхищаться; наконец, по причине невольного обучения и подражания, которые заставляют нас ценить вещи, с которыми мы хотим сравниться. Я бы мог указать еще несколько причин; но я привел наиболее значимые, и я не похож на всех тех, которые делят известных писателей на одних, которые расставляют слова твердо, весомо, строго, по старинному, сурово, враги всякого украшательства; у других порядок грациозный, спокойный, подходящий для сцены, украшенный со всем блеском, наконец, способный соблазнять толпу на официальных собраниях или политических совещаниях; и кое–кто берет то там, то сям наилучшего, что служит расположению, кто находится посередине между этими двумя.
XXXVII. Таковы три главные способа расположения слов. Производные от них очень многочисленны: они отличаются тем, что одни дают слова, некоторые свободные конструкции, другие — конструкции где все сжато. Расположение слов чистое и без примесей не встречается ни у одного оратора: примеры искать бесполезно. В самой природе по истине нет чистого элемента: земля, вода, воздух, огонь взаимным сочетанием создают какие–то вещества; но они обозначаются именем сущности, которая преобладает при их образовании. Стоит ли удивляться, что гармония стиля, который разделятся на три ветви, никогда не бывает чистой и без примеси, и которая получает свое имя и характер по элементам, которые там преобладают. Итак, когда я цитирую примеры в подтверждение своих наблюдений, когда я сравниваю поэтов и прозаиков, которые приняли тот или иной вид расположения, мы не должны критиковать ни черты сходства, которые они представляют, ни особые качества, которые их отличают: надо судить согласно общему тону их произведений и не упускать из виду, что если почти всегда есть такой порядок, которому они следовали, то, между тем, он обнаруживается не везде.
XXXVIII. Вот характер той суровой древней гармонии, которая меньше ищет украшений, чем основательности. Она любит слова широкие и составленные из долгих слогов, так чтобы у них было твердое окончание и так, чтобы они были отделены ощутимыми интервалами. Они вызываются столкновением гласных, когда слово оканчивается гласной, которая стоит в начале следующего слова: тогда по необходимости вводится интервал между этими двумя словами. И почему бы не сказать нам чем хорошо это замечание и как можно сделать интервал между словами, когда сталкиваются гласные? Искусство музыканта и поэта доказывает, что пространство между гласными может быть заполнено полугласными; чего не достичь, если гласные не отделены ощутимым интервалом. Таково первое качество этого вида гармонии. Другое качество, которое ее характеризует таково: она любит опускать некоторые буквы, или помещать их так, чтобы они подпирали одна другую; наконец, придавать соединению слов своего рода резкость, которая слегка режет слух: именно это следует из применения немых и полугласных, когда член периода заканчивается буквой, которая стоит в начале другого, и которая не может быть ни отброшена, ни поглощена. Это столкновение порождает твердость, даже внутри слов, имеющих слоги, составленные из твердых букв. Нужно большое мастерство, чтобы писатель безотчетно совсем не использовал неприятных и твердых звуков; чтобы столкновение этих букв не раздражало слух, и чтобы они производили гармонию, которая имела бы блеск древности и естественное изящество. Достаточно сказать уму просвещенному, что у всех благородных выражений есть красота и элегантность, им присущие.
XXXIX. Таковы по отношению к первичным элементам звуков и по отношению к буквам характерные черты этого вида гармонии. В членах предложения, которые составлены из нескольких слов, и которые образуют периоды, эти качества недостаточны; нужно, кроме того, благозвучие, которое будет служить для них мерой: это благозвучие не должно быть ни тягучим, ни вялым, ни возвышенным; но благородным, стремительным и величественным. Мы не должны рассматривать благозвучие в речах как легкомысленное украшательство, чисто второстепенное и малозначимое: если позволите высказать мне мою мысль в целом, то ничто так не способствует очаровыванию слушателей и соблазнению слуха. Кроме благозвучия речь требует, чтобы фигуры мыслей и слов были благородными и полными достоинства. Я не должен перечислять здесь фигуры одного и другого рода, ни говорить о тех, которые нагоняют темноты на этот вид гармонии, так как она требует, чтобы периоды были безыскусные и простые, чтобы они вовсе не питали разум, чтобы они не поглотили все дыхание оратора, чтобы они не обременялись лишними словами и ничего не прибавляли к мысли; наконец, чтобы они не содержали в себе благозвучие театральное или слащавое. В общем, она не допускает обороты периодические: она должна быть простой и лишена обработки, добиваться преимущественно коротких членов и брать за образец естество. Если иногда у нее есть члены или периоды, искусно обработанные, и благозвучные переходы, это потому, что она не избегает их совсем, когда для них представится случай. Вот различные качества этой древней и строгой гармонии. Она редко использует связки и артикли: часто даже она пользуется этим меньше, чем было бы нужно. Она не страдает единообразием переходов: наоборот, она их часто меняет. Она не заботится о том, чтобы период идеально соответствовал предыдущему; но она соединяет различные части восхитительной связью, которая ей присуща и которая избегает взгляда заурядного. Мы найдем много примеров у поэтов, главным образом у лирических: они изобилуют у Эсхила и Пиндара, если исключить песни, предназначенные для хора девушек, и другие подобные отрывки. Их труды несут печать благородства, основательности и своего рода древней небрежности. Среди историков Фукидид намного превосходит других в этом виде гармонии: первенство его неоспоримо. Если кто–то хочет пример, оставив в покое поэтов, я ограничусь этим:
«Война, о которой я начинаю рассказ, была очень долгой, и навлекла на Грецию такие великие несчастья, каких мы никогда не видели на том же пространстве и на том же промежутке времени. Никогда так много городов не попадало под власть врагов или же не было разрушено; одни варварами, другие обоими враждующими народами. Многие даже сменили хозяев и обитателей. Никогда мы не видели столько изгнанников, массовых убийств, порожденных войной и распрями. События известные по преданиям, но редко подтвержденные, не должны казаться невероятными после жестоких землетрясений, потрясших эту часть мира. Была также больше солнечных затмений, чем насчитывалось в другие времена; великие засухи, а вместе с ними голод и заразные болезни, которые вызвали ужасающую разруху и поглотили часть населения; одним словом — все бедствия одновременно сошлись в Греции».
Итак, вот что составляет первый вид гармонии: основательность, строгость, благородство, и главное украшение — некоторый дух древности.
XL. Я собираюсь говорить о втором виде гармонии; той, которая обработана с мастерством, в которой есть что–то театральное, и которая предпочитает украшательства благородству. Она ищет слова самые приятные и самые текучие: она гонится за благозвучием, многочисленностью периодов и мягкостью, которая из этого вытекает. Никогда она не терпит слов, расположенных кое как или примыкающих друг к другу наобум. Она рассматривает с большой заботой порядок слов наиболее способный производить приятные звуки; обороты, которые могут придать мелодичность фразе; именно к этому она по преимуществу стремится. Она стремится к тому, чтобы слова связывались и обосновывались надлежащим образом, а мыслям давать живой и быстрый лад. Чтобы этого добиться, она избегает с особым тщанием столкновения гласных, потому что оно нарушает приятный и текучий ход слога. Она также избегает встречи полугласных и немых, что порождает твердые звуки и может кольнуть слух. Однако такие слова, которые обозначают людей и предметы и не всегда состоят из звуков мягких и приятных, и часто содержат твердые звуки, она связывает естественным способом и старается смягчить звуки порядком, при котором располагает их до или после слов, звучащих более изящно, и которые, вместо того, чтобы быть необходимыми по смыслу, иногда бесполезны. Только они служат связью между словами предшествующими и следующими: они препятствуют, чтобы слово, оканчивающееся твердым звуком, соединилось с другим, которое начинается с подобного звука; что создавало бы слог грубый и резкий: эти вставленные слова производят звуки мягкие и гладкие. Этот вид гармонии ради главной цели связывает и сшивает, образно говоря, в единое различные части периода; так, чтобы казалось, что она образует единую фразу, и так, чтобы у нее была мелодия, приятная и соблазнительная согласием. Или, чтобы у речи была такая музыкальная гармония, нужна большая согласованность звуков; как добиться совершенного согласия вещей, чтобы они образовали ткань, где все это тесно переплетено — эта тема в компетенции другого искусства. Течение слога или живое и быстрое, как будто тела катятся по необъятной равнине, где ничто им не мешает; или приятное, мягко прокрадываясь через ухо без малейших усилий, с такой же легкостью как звуки музыкального инструмента или мелодичного пения. Кроме того, эта гармония пытается придать вводным предложениям форму стиха звучанием приятным и гладким: она заботится главным образом о том, чтобы различные члены периода были полны изящества и связаны естественным сродством. В периодах, которые она использует, она не ищет благозвучие самое благородное, но самое приятное; через такое средство они предстают ладно сделанными, разумно составленными и ограниченными твердой концовкой. Что касается фигур, она стремится главным образом к таким, которые наиболее сильно действуют на толпу. Они образуют все ее украшения и благородство; все–таки она не расточает украшения таким образом, чтобы утомлять ухо: эти фигуры — периоды с симметрическими членами, с созвучными окончаниями, антитеза, парономазия, инверсия, повторения и другие того же рода. Таковы, на мой взгляд, основные черты этой гармонии. В качестве образцов я укажу Гесиода, Сапфо и Анакреона среди поэтов; Исократа и его подражателей среди прозаиков. Я уже цитировал несколько подходящих отрывков при знакомстве с манерой этого оратора, по которым легко увидеть, что в присущем ему порядке слов есть все качества, о которых я только что говорил. Чтобы меня не обвинили в том, что я прервал изложение моей темы, отсылая читателей к примерам, о которых я говорил, вот фрагмент Панегирика, который не задержит нас надолго. Это отрывок, где он рассказывает о подвигах афинян во время морского сражения при Саламине:
«Так как они были не в состоянии противостоять двум армиям одновременно, они собрали всех жителей города, покинули Афины и отплыли к соседнему острову, для того чтобы противостоять только одной части врагов, а не против той и другой армии. Где найти людей благороднее и преданнее родине, граждан, которые, чтобы не стать виновниками порабощения Греции, предпочли видеть опустошенным свой город, разоренные поля, разграбленные храмы, сожженные корабли, и все ужасы войны, сошедшиеся на их отчизне. Такой чудесной храбрости было мало, чтобы нападать на флот из двенадцати сотен судов; но они не были предоставлены своим собственным силам. Их отвага заставила краснеть народы Пелопоннеса; и действительно, убежденные, что если афиняне потерпят неудачу, то и они не смогут спастись, или же, если они выйдут победителями в этой борьбе, их государство будет запятнано вечным позором, и они оказались вынуждены разделить все опасности. Что касается суматохи, криков, увещеваний, обычно сопровождающих морские сражения, я думаю, нет смысла об этом напоминать: мой долг говорить о деяниях, достойных народа, который властвовал над Грецией, и о подвигах, которые я уже описал. Наша родина, пока она сохраняла власть, была настолько выше других республик, что даже в руинах, в сражении, которое определяло судьбу Греции, она выставила больше кораблей, чем все другие народы, которые принимали участие в сражении. Никто, даже завидующий нашей славе, не может не признать, что если Греция восторжествовала в этом памятном морском сражении, то афиняне могут присвоить себе честь победы. Итак, когда готовится поход против варваров, какой нации должно быть отдано первенство? Не той ли, которая на предыдущей войне покрыла себя славой; которая единственная часто пренебрегала любыми опасностями ради других народов; наконец той, которая среди всеобщих опасностей проявила себя наиболее смелой, которая покинула родину, чтобы спасти всю Грецию, некогда основала несколько городов, и еще совсем недавно предохранила их от величайших катастроф? Не будет ли это вершиной несправедливости, если мы выдержав самые тяжелые трудности, будем менее удачливы при дележе почестей, чем другие народы; если, когда мы были в первых рядах, защищая других, сегодня мы будем низведены тащиться за ними?»
XLI. Третий вид гармонии, промежуточный между двумя другими и берущий то, что они предлагают самое совершенное, не имеет отличительных характеристик. Писатели, которые его приняли, избегают некоторых вещей и стремятся к другим; таким образом их стиль напоминает искусные переходы красок, которые художник бросает на полотно: самый совершенный образец такого рода — это Гомер. Он является тем автором, чей стиль представляется смесью возвышенности и простоты: ему подражает множество эпических, лирических, трагических и комических поэтов; древних историков, философов и ораторов. Так как было бы чересчур долго перечислять их всех, я удовольствуюсь двумя, которые заслуживают первого места в этом отношении; Геродота среди историков, и Платона среди философов: они придают словам порядок, который соединяет в себе благородство с изяществом. Является ли мое мнение в этом отношении справедливым и разумным? Чтобы судить об этом, достаточно тщательно изучить их труды. Кто бы мог, например, не увидеть порядка, где изящество сочетается со строгостью, и который заключает в себе то, что у других видов есть совершенного, в речи, которую Геродот помещает в уста Ксеркса, обсуждающего войну, которую он собирается объявить Греции. Я придам слогу форму аттического диалекта:
«Не я первый ввожу в вашу среду эти нравы, я унаследовал их от предков и останусь верен им. Как рассказывают старшие, мы никогда еще не предавались праздности со времени уничижения Астиага Киром и отнятия господства у мидян. Такова воля божества, и во исполнение ее мы счастливо совершаем многие предприятия. Вам хорошо известно, и нет нужды напоминать, какие народы были завоеваны и приобретены Киром, Камбисою и отцом моим Дарием. Что касается меня, то, наследовав царский престол, я был озабочен тем, как бы не умалить царского достоинства, которым облечены были мои предки, и не меньше их приумножить могущество персов. Среди этих забот я убеждаюсь, что мы стяжаем себе славу и приобретаем страну не меньшую нашей, не худшую по достоинству, но лучшую, более благодатную, а вместе с сим караем и исполняем долг мести. Я созвал вас теперь для того, чтобы открыть вам мои замыслы. Я намерен перекинуть мост через Геллеспонт и повести войско через Европу на Элладу, чтобы наказать афинян за все то, что они учинили персам и отцу моему. Вы знаете, что уже отец мой Дарий готовился к походу на этот народ; но он умер и потому не мог наказать виновных. В борьбе за него и за всех персов я не сложу оружия до тех пор, пока не возьму и не сожгу Афин, жители которых обидели и меня, и отца моего. Ведь они вместе с Аристагорою, рабом моим, вторглись в Сарды и предали пламени рощи святыни. Что они сделали с нами потом, когда под предводительством Датиса и Артафренеса мы вступили в их земли, это, я полагаю, известно всем вам. Именно за это я в решил идти на них войною; сверх того рассчитываю извлечь из похода следующие выгоды: если мы завоюем афинян и соседний с ними народ, занимающий землю фригиянина Пелопа, то пределы персидской земли раздвинем до эфира Зевса. Солнце не будет взирать больше ни на какую страну за пределами нашей: я вместе с вами пройду всю Европу и все земли превращу в одну. Если мы покорим названные здесь народы, то, как говорят, не останется больше ни одного города, ни одного народа, которые дерзнули бы на бой с нами. Итак, мы наложим иго рабства как на виновных перед нами, так и на невинных. Я буду признателен, если вы исполните следующее: каждый из вас должен явиться со всею поспешностью к тому времени, которое я для этого назначу, в тот, кто явится с наилучше вооруженным войском, получит от меня такие подарки, какие считаются у нас наиболее почетными. Так вы должны поступить, а чтобы настоящее предприятие не казалось моим личным делом, я предлагаю его на общее обсуждение, и пускай каждый желающий из вас выскажет свое мнение»[25].
XLII. Я бы хотел привести еще несколько отрывков этого писателя, чтобы лучше дать почувствовать характер такого порядка слов; но время мне этого не позволяет. Я должен спешить добиться своей цели и заботиться главным образом о том, чтобы не навевать скуку. И ты Платон, божественный Платон, прости меня за то, что еще раз не цитирую тебя. Этот труд — всего лишь краткое пояснение для достаточно образованного читателя: наблюдения, которые я только что предоставил, имеют целью познакомить с различными видами упорядочивания слов, с их главными качествами и с авторами, которые их успешно применяли. После заявления, что Демосфен стремится к тому стилю, который разумно умерен, держась посередине между двумя другими, я старался, чтобы никто не мог сказать мне: Каковы виды, которые ты помещаешь в противоположные крайности? Какова природа каждого? В чем заключается искусство смешивать и сплавлять? Такое соображение обязало меня заняться этим, как я уже говорил. В другом месте я представлял, как некое приятное отступление, ход этого трактата менее единообразно и менее серьезно. Хотеть убедить наблюдениями второстепенными или ими пренебречь, когда этого тема требует, значило бы проявить недостаток вкуса.
XLIII. После сказанного мною, чтобы показать какова манера этого оратора, если внимательно рассматривать его выражения, разве мы не найдем, что одни из них имеют обороты благородные, строгие, возвышенные; другие — полные грациозности и легкости? Если мы захотим новых доказательств, которые мы наудачу возьмем из его речей, в которых пробежимся с наибольшей заботой по той части, по которой захотим, то увидим, что среди периодов одни неимоверно распространены, другие сжаты и округлены; которые то поражают слух грубостью, то наслаждают приятной мелодией; которые пробуждают в слушателях то сильные волнения, то приятные эмоции; одним словом, они представляют различные чувства, выраженные через порядок слов: мы можем убедиться в этом при помощи следующих цитат. Я не буду приводить специально подобранные примеры, но первый попавшийся: он взят из одной из речей против Филиппа. «Εἰ δέ τις ὑμῶν, ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι, τὸν Φίλιππον εὐτυχοῦντα ὁρῶν ταύτῃ φοβερὸν προσπολεμῆσαι νομίζει, σώφρονος μὲν ἀνθρώπου προνοίᾳ χρῆται. Μεγάλη γὰρ ῥοπή, μᾶλλον δὲ ὅλον ἡ τύχη παρὰ πάντ´ ἐστὶ τὰ τῶν ἀνθρώπων πράγματα. Οὐ μὴν ἀλλ´ ἔγωγε, εἴ τις αἵρεσίν μοι δοίη, τὴν τῆς ἡμετέρας πόλεως τύχην ἂν ἑλοίμην, ἐθελόντων ἃ προσήκει ποιεῖν ὑμῶν καὶ κατὰ μικρόν, ἢ τὴν ἐκείνου»[26]. В этих трех периодах во всех членах есть ритм и изящество, потому что они расставлены в порядке полном благозвучия и гармонии. Едва ли мы найдем несколько звуков, которые нарушают мягкость и придают некоторую шероховатость. В первом два столкновения гласных; одно «ὦ ἄνδρες Ἀθηναῖοι», второе «εὐτυχοῦντα ὁρῶν»: они нарушают соединение слов. Два или три раза в других местах встречаются полугласные, хотя они не способны объединиться: например, в словах «τὸν Φίλιππον» и «ταύτῃ φοβερὸν προσπολεμῆσαι»; они также нарушают мягкость звуков и лишают их всякой привлекательности. Во втором периоде порядок слов жесткий. Таким образом в этой фразе: «Μεγάλη γὰρ ῥοπή», два ρρ не могут объединиться. То же самое и в словах: «ἀνθρώπων πράγματα», твердость звуков не смягчена так как следует. Порядок слов становится вялым в такой фразе «μᾶλλον δὲ ὅλον ἡ τύχη», где множество кратких слогов устраняет интервалы. В третьем периоде, если опустить слившиеся гласные в οἴομαι и δέον, например, то больше не будет столкновения гласных. В двух или трех местах будут переплетенные согласные, которые нарушают гармонию фразы: «αἵρεσίν μοι δοίη», и «τῆς ἡμετέρας πόλεως». До сюда о втором виде упорядочивания, который господствует, в продолжении о первом, который используется чаще: «Πολὺ γὰρ πλείους ἀφορμὰς εἰς τὸ τὴν παρὰ τῶν θεῶν εὔνοιαν ἔχειν ὁρῶ ὑμῖν ἐνούσας ἢ ἐκείνῳ· ἀλλ´ οἴομαι καθήμεθα οὐδὲν ποιοῦντες· οὐκ ἔνι δ´ αὐτὸν ἀργοῦντα οὐδὲ φίλοις ἐπιτάττειν, μή τί γε θεοῖς»[27]. Итак, здесь мы находим столкновение гласных, полугласные и немые, которые придают порядку слов ход твердый и возвышенный, а звукам своего рода жесткость. В других периодах, чтобы придать композиции больше живости, он избегает столкновения гласных; но он искусно вставляет немые и полугласные, чтобы придать слогу симметрическую грубость: таков в общих чертах характер композиции Демосфена. Как можно усовершенствовать эти наблюдения? У него не только в словах властвует эта гармония, которая занимает середину между двумя другими; но в структуре членов и в их порядке; в протяженности и в строении периодов, и в самом количестве этих периодов и их членов. Он часто употребляет вводные предложения; и чаще всего он и там следует такому же порядку. Мы можем сказать о большей части его периодов: одни благородные, живые, округлые; другие вялые, многословные и не обрываются ради выразительной концовки. Некоторые имеют ход чересчур поспешный и поглощают при своем произнесении весь объем дыхания оратора; другие настолько длинны, то, чтобы добраться до конца, нужно возобновлять дыхание три или четыре раза. Что касается фигур, они иногда благородные, старомодные, серьезные, цветистые; а в другой раз преувеличенно изящные, ребяческие, высокопарные. Что касается благозвучия, оно иногда мужественное, благородное, полное достоинства; изредка отрывистое, мягкое или грубое. Я вернусь к этому вопросу в более подходящий момент: здесь я собираюсь ограничиться только некоторыми соображениями, которые мне кажутся необходимыми для последующего занятия моей главной темой.
XLIV. Вот эти соображения: если такая благоразумно умеренная гармония наилучшая, как я уже говорил; если Демосфен достиг в ней наивысшей степени совершенства, нежели другие писатели, придавая ей в соответствии с характером темы то более сжатую манеру, то более вялую; иногда благородную, а иногда простецкую, почему он никогда не следует одному и тому же способу? Согласно какому правилу он отдает преимущество тому или иному виду регулирования? Несомненно природа и опыт научили этого великого оратора, что одна и та же гармония могла бы понравиться людям, сбежавшихся на общественный праздник или собравшихся в школе, и тем, кто заседает в суде или участвует в народных собраниях. Первые ищут то, что может очаровать или создать приятное впечатление; другие — поучительное и полезное. Он также осознал, что судебному красноречию не нужны привлекательные и соблазнительные прикрасы; и что наглядный жанр не допускает ничего необработанного, ничего небрежного. Я не могу привести цитат из его панегириков, потому что те, что ему приписываются, мне кажется вышли из под другого пера. Я не нахожу никаких следов Демосфенова характера ни в мыслях, ни в расположении слов: все они слабее его манеры. Это замечание прежде всего относится к речи с названием «Надгробное слово». Также это «Панегирик Павсанию», который скатился к бессмысленной софистике. Но сейчас не время развивать это высказывание.
XLV. В торжественных речах, которые он произносил в суде или в народных собраниях, Демосфен следует тому же принципу. Если тема требует изящных оборотов, он придает дикции мягкость и элегантность панегирика. Мы можем увидеть это в речи против Аристократа; главным образом когда он рассматривает законы; в особенности законы против убийства, и где он показывает для чего каждый предназначен. Также в нескольких отрывках речи против Лептина по поводу освобождения от повинностей; а именно, когда он расхваливает Хабрия, Конона, и других граждан, оказавших великие услуги родине. То же самое можно сказать о речи о венке и некоторых других. По моему мнению, первое соображение, которое побудило его поступать таким образом, — это необходимость приноравливать порядок слов к обсуждаемым темам: второе, — он понимал, что повредит теме, используя один и тот же стиль, одни и те же украшения, одну и ту же гармонию; она должна быть иногда мягкой, а иногда строгой. Руководствуясь этой неоспоримой истиной, чаще всего во вступлении и в повествовании он использует торжественность и изящество. В утверждении и заключении он меньше стремится к элегантности: им он придает почти всегда строгий тон, что–то вроде старомодной небрежности; и в этом есть смысл. В самом деле, тогда надо завладеть слушателем и захватить его внимание, хотя он иногда должен слушать сухое и скучное изложение преступлений другого; если расположение слов не будет очаровывать слух, если оно не предполагает никакого смягчения языком умственного напряжения, доказательства не произведут глубокого впечатления. Но когда все должно сводиться к правде и пользе, большей части слушателей нужна простая, естественная дикция, которая соединяла бы благородство с основательностью. Таким образом, тонкостям искусства, изяществу обворожительного стиля нет места на судебных процессах. Оратор, который не пренебрегает тем, что каждая тема имеет различную природу, не может предполагать, что одни и те же украшения будут соответствовать всем манерам: он должен понимать, что политическое красноречие требует благородства и величественности; судебное — где судья обличает преступления себе подобных и их поведение, одним словом, все самое священное у людей, включает изящество, изысканность и все приемы красноречия. Итак, в своих политических речах, главным образом в Филиппиках, он практикует гармонию, где эти два качества преобладают; в них он даже расточителен до пресыщения. В судебных речах, когда они касаются вопросов, затрагивающих национальную честь, он прежде всего стремится к благородству: в речах по частным вопросам он его использует реже.
XLVI. Если сказать в нескольких словах, то не только в различных жанрах речи или в трактатах на разные темы он счел себя обязанным менять порядок слов, но и в спорах, и даже в частях, из которых они состоят. Убежденный, что их элементы имеют все качества им присущие, он принял различный порядок слов для каждого: таким образом у него для приговоров, энтимемов и примеров для каждого есть своя особая гармония. Было бы слишком долго знакомиться со всеми нюансами, показывая с каким искусством он придает им всем нужные оттенки и использует то сжатый порядок слов, то редкий в замечательных торжественных речах, которые после него остались. Я не думаю, сто мне нужны еще примеры, чтобы убедить своих читателей в таковом характере его красноречия; особенно после того как мы рассмотрели, есть ли у него те качества, которые я ему приписываю. Это сочинение получилось бы слишком длинным, и я опасаюсь, чтобы простые заметки не приняли форму трактата, предназначенного для школы. Приведенных мною примеров, хотя и малочисленных, образованным людям будет достаточно, чтобы понимать все: в общем не для тех, кто не имеет ни малейшего представления о Демосфене, я собрал эти наблюдения. Итак, я ограничусь общими замечаниями и поспешу продолжить тему, затронутую в самом начале.
XLVII. Моя вторая цель заключалась в том, чтобы показать какими правилами и какими упражнениями Демосфен достиг порядка слов, предпочтительного любому другому. Я представлю свое мнение по этому поводу. В целом две вещи способствуют совершенству: красота и изящество, которые есть результат работы природы и искусства. Демосфен знал, что их в какой–то степени удастся соединить в стихах и в прозе. Порознь они остаются всегда несовершенными и меньше воздействуют на чувства. Согласно этому принципу, и чувствуя, что совершенство строгой гармонии состоит в благородстве, а гармонии умеренной в изяществе, он изыскивал все то, что может порождать эти два качества: он искал общий источник в мелодии, благозвучии, инверсии и уместности, которая всегда должна быть неотделима от них; но он также видел, что не надо всегда и везде придавать один и тот же оборот разным украшательствам. Я собираюсь преподать каким образом мы должны этим пользоваться.
XLVIII. Частей речи, которым некоторые грамматики дают названия элементарных, насчитывается три. Согласно Феодекту и Аристоту: существительное, глагол и союз. Другие признают большее число. Какое бы деление ни было принято, в каждой из этих частей мы находим модуляцию и ритм. Модуляция состоит в произношении, которое бывает высоким или низким: ритм — в длительности или краткости слогов. Из ритмов рождаются размеры; те два кратких слога, которые некоторые называют Гегемон, и у которых два ритма, возвышенный и ударный, равны; размер трех кратких слогов, согласно Аристоксену, два возвышенных с ударным. Модуляции придают торжественности разным элементам речи; размер и благозвучие устанавливают меру. Когда они переступают надлежащие пределы, происходит перемена через умеренный темперамент выводить одно и другое со всею пользою, которую они содержат; они возвращаются в приемлемые границы и уместность украшает их со всем изяществом, на которую они способны. Можно представить то, о чем я говорю через искусство музыканта. Предположим, что человек поет или издает инструментом самые приятные переливы не беспокоясь о ритме; кому такое понравится? Что произойдет, если, с другой стороны, умелец будет кстати сочетать мелодию и ритм, придерживаясь одного ритма и одной мелодии, никогда не извлекая даже легких вариаций? Не разрушит ли это всю прелесть его композиции? А если бы он ее менял, если бы он не соблюдал меры, предписанной каждой темой, мучения, которые он принимает все без остатка, не будут ли бессмысленными мучениями? Вот что я об этом думаю. Демосфен, который чувствовал эту истину, подбирал с большой заботой мелодию слов и членов каждого периода, а также их ритм, стараясь приспособить одно к другому, способом чтобы они сразу были и гармоничные и ритмичные. Он пытался в то же самое время подвергать их большой изменчивости тысячами фигур, мыслей и слов, и соблюдал уместность лучше любого другого оратора. Убежденный, как я уже об этом сказал, что можно одними и теми же средствами придать речи красоту и изящество, он спросил себя, почему одни те же средства не всегда производят одних и тех же результатов, и нашел причину в различных оттенках звуков, из которых одни благородные, другие изящные, и воздействуют на дикцию с тем же влиянием, что и хроматическая гамма на музыкальную гармонию. В ритмах также в одних есть благородство и величие, в других — мягкость и изящество. Точно так же в инверсиях есть основательность, лоск древности и строгости; другие отличаются мягкостью и новизной; но главным образом уместность, — вот качество определяющее их истинную ценность. Следуя этим соображениям когда стиль требует блеска, Демосфен пользуется благородными модуляциями, благозвучием полным достоинства, высокопарными инверсиями; когда ему требуется упорядочивание различного вида, он пытается, прежде всего, придать слогу музыкальную гармонию. И пусть никто не удивляется услышать от меня, что проза должна иметь мелодию и ритм, как ода или музыкальная композиция, в то время как мы не чувствуем ни малейшего следа их при чтении речей Демосфена. Не надо думать, что я заблуждаюсь и основываюсь на украшениях, которые подходят только умеренному стилю: они обнаруживаются в стиле самом возвышенном, и в первую очередь у этого писателя; но они используются с такой точностью и своевременностью, что они ускользают от чувств. Иногда эти периоды пространные, иногда очень сжатые. В других он настолько удаляется от пределов обычного сочинения, что кажется, что он использует новые формы не прибегая к средствам искусства.
XLIX. Кто–то возможно спросит, зачем я здесь отчитываюсь о модуляциях и благозвучии; зачем я выясняю пределы, свойственные инверсиям, о приемлемости, которая должна царить в каждой вещи, о благозвучии, которое характеризует старинную и строгую гармонию и той, что присуща гармонии приятной и умеренной. Можно к этому добавить привычную нам с детства гармонию по правилам музыки и грамматики, и упрекнуть меня в слишком долгом внимании к вещам избитым и всем известным; хотя этот трактат еще не слишком длинный, во всяком случае, на мой взгляд. Я считаю своих читателей достаточно просвещенными, чтобы нуждаться в новых деталях; и главным образом ты, дорогой Аммей. Если кто–то хочет более подробные правила по этому вопросу, пусть обратится, если еще этого не сделал, к моему труду о порядке слов; он найдет там все, что может желать, а я здесь не буду повторяться. В этом сочинении я основательно обсудил этот вопрос: я собираюсь продолжить свои наблюдения над Демосфеном.
L. Я также обещал сказать по каким признакам мы можем распознать упорядочивание слов им принятое и отличить от других ораторов. Во–первых, мы не найдем у него качеств настолько особенных, которые мы не встречали у других писателей; но многословие и цветистость, которые обычно являются недостатком, когда речь идет о том, чтобы познакомится с предметом или человеком, образуют главную черту его сочинений. Для большей ясности я буду пользоваться сравнениями взятыми из чувственной области. У всех у нас есть определенный рост, цвет, фигура, члены, и эти члены в определенных отношениях, и т. д. Если бы по одной из этих вещей мы судили о человеке, мы бы не достигли полного знания; потому что есть несколько, которые можно рассматривать как характерный признак одного. Но когда мы охватим все качества, или, по крайней мере, самые крупные и самые важные, мы признаем человека немедленно и не будем обмануты сходством. Я думаю, что те, кто хочет составить полное представление о расположении слов Демосфеном, должны выбирать между качествами ему присущими, наиболее красивыми и наиболее замечательными; прежде всего это мелодия, которую можно оценить только чувством, которая ускользает от анализа и которую можно приобрести только длительными упражнениями и постоянным употреблением. Скульпторы и художники не могли бы не имея большого опыта, плода многократных изучений произведений других мастеров, легко признать или утверждать (так как они должны узнавать знаменитости) статуя это Поликлита, Фидия или Алкамена; картина эта Полигнота, Тиманфа или Паррасия; и мы утверждаем, что после нескольких быстрых обзоров и занятий в подходящее время, мы в совершенстве овладеем всем тем, что связано с гармонией речи. Это первое качество, которое мы должны отметить у Демосфена, и мы можем его почувствовать только изучением и долгими упражнениями: затем наступает очередь благозвучия. Нет у него места, где бы не было ритма и размера, иногда совершенных, иногда несовершенных; но всегда смешанных сочетаниями настолько умелыми, что мы не можем сказать, царит ли он там, на самом деле определенный темп. Красноречие в отношении порядка слов не предполагает никакого сходства с поэзией, хотя у него есть размер и какой–то ритм, помещенный в разных интервалах, но который не обнаруживается на первый взгляд. Все–таки оно не должно иметь совершенный размер и ритм; оно бы вошло в область поэзии и утратило собственный характер. Следовательно, оно должно иметь надлежащий ритм и некий размер: тогда оно будет поэтическим, но мы не спутаем ее с поэзией; у нее будет стихотворный размер, но оно не превратится в стихи. Природу этих различных оттенков уловить не трудно. Если слог имеет размер и постоянный ритм, либо, в частности, для каждого стиха, либо каждого периода, то музыканты называют это строфой; если тот же ритм и тот же размер воспроизводится для каждого стиха или периода — это называется антистрофа; наконец, если все части сочинения от начала до конца выполнены в той же манере, мы назовет это ἔμμετρος и ἔρρυθμος: слова, которые оно использует, образуют размер и ритм. Слог, размер и ритм которого не подчиняются определенному правилу, который не представляет ни ритмичного продолжения, ни идеального согласования, ни определенного сходства, также имеет свои ритм и размер; но так как он ни один из этих различных видов, он не будет ни ἔρρυθμος, ни ἔμμετρος; так как его ритм и размер меняются в каждый момент. Таков характер красноречия, когда оно поэтически расцвечено; именно таково красноречие Демосфена. Я представил доказательства в своем трактате о порядке слов и мне нет нужды возвращаться к этой теме. Третье и четвертое качество этого оратора состоит в искусстве видоизменять до бесконечности вводные предложения, периоды, и создавать их с изяществом. Мы никогда не найдем у него отрывка, который бы не отличался разнообразием и новизной оборота: это факт признанный и мне не нужно доказывать это новыми примерами.
LI. Таковы характерные черты стиля Демосфена и признаки, по которым его легко опознать. Можно сказать, что было бы удивительно, чтобы такой великий оратор был довольно слабо вдохновлен терзать слова во всех направлениях и передавать через красноречие паузы, гармонию, ритм и размер музыки и поэзии, которые относятся к различным украшательствам, и которыми он не мог бы воспользоваться с пользой. Я отвечу, что мы должны думать прежде всего, что оратор, чья слава затмила всех тех, кто ему предшествовал, написавший для потомства речи, предназначенные выдержать проверку веками, не должен был употреблять слова наудачу. Точно так же, как он положил много труда в упорядочивание мыслей, он должен был тщательно заботиться об расположении слов. Впрочем, он знал, что наиболее знаменитые писатели и наилучшие ораторы, Исократ и Платон, полировали свои труды с такой же заботой как гравер и чеканщик; он был осведомлен, что искусство письма включает в себя разом и тему и стиль; что каждая из этих вещей охватывает две другие; что темы содержат в себе 1) искусство их находить, что некоторые критики называют замысел; 2) способ применения, что называется устройством: стиль заключается 1) в выборе слов и 2) в их упорядочивании. Среди этих различных объектов, те что я поставил вторыми в каждом подразделе — наиболее важные. То есть, устройство в том что касается темы, и порядок слов в стиле; но сейчас не время подробно обсуждать этот вопрос. Впрочем, справедливость этих высказываний не должна поразить человека, чей разум не вреден и не склонен к спорам. Он не станет удивляться тому, что Демосфен тщательно обрабатывал члены периодов, благозвучие и обороты; что он стремился ко всяким украшениям, способными порядок слов сделать красивым и изящным. Наоборот, трудолюбивый человек, который вовсе не склонен приходить в уныние и который не удовлетворяется полузнаниями, понимает, что у Демосфена не окажется украшений посредственных и безыскусных; что он не придавал никакой значимости, или, по крайней мере, совсем мало значимости гармонии, ибо оратор стремился к славе завещать потомству свои труды, достойные увековечить его гений. Скульптор или художник в своих преходящих произведениях стараются представить с наибольшей точностью жилы, перо, пух и другие подобные вещи: для достижения результата они исчерпывают все возможности искусства; и оратор, по характеру упорный в работе, возвысившийся над своими современниками, не должен пренебрегать этими украшениями, какими бы малозначащими они ни были, если только мы будем рассматривать их таковыми?
LII. Я хотел бы, чтобы те, кого не убеждают мои наблюдения, осознали, что Демосфен в самом нежном возрасте предавшись учебе приложил все свои усилия, чтобы усвоить средства этого искусства и многое другое. Но когда он приобщился к нему путем длительных упражнений, и когда тяжелый труд отпечатался в его душе, привычка несомненно способствовала его применению. Так происходит во всех искусствах и особенно в изучении грамматики: она дает право судить обо всем остальном, потому что она проста и достойна нашего внимания. При ее изучении мы начинаем с названий элементов из которых состоят звуки и которые называются буквами. Затем мы изучаем их форму и их значение; а узнав их идем к слогам и их различным комбинациям. Когда мы покончим с этим пунктом, мы занимаемся различными частями речи, такими как существительное, глагол, союз и изменениями, которыми они могут быть подвержены, то есть сжатие, растяжение, ударение острое или тупое, род, падеж, число, склонение и так далее. После того как у нас есть эти понятия, мы начинаем читать и писать, вначале слог за слогом и медленно; потому что навык еще как следует не закрепился. Но через какое–то время и когда постоянная практика дает больше силы нашему разуму, мы читаем правильно и быстро первую попавшуюся нам книгу, не думая о правилах и когда захотим. Можно предположить, что также дело обстоит в ораторском искусстве. Когда мы следуем этим предписаниям мелочным и малозначительным в силу укоренившейся через долгие упражнения привычки, они для нас непременное руководство всякий раз когда мы хотим осуществить их на практике. Если мы утверждаем, что украшения, о которых я говорил, требуют много работы и пота, это утверждение совершенная истина, когда речь идет о Демосфене. Впрочем, ничто великое не может быть приобретено малым трудом; но если видеть плоды, которые мы должны собрать однажды, или только славу — награду на все времена, — при жизни или после смерти, то для тех, кто их перенес, они будут казаться ничем по сравнению с такой ценой.
LIII. Мне остается сказать о воздействии актерства, которое подчеркивало красоту его стиля; ибо актерство занимает значительное место в ораторском искусстве, особенно судебном. Если оно есть, то другие украшения могут проявиться с преимуществом; но если оратор этого лишен, все они бесполезны. Чтобы почувствовать ее ценность достаточно осознать разницу между актерами, представляющими трагедию или комедию. Они читают одни и те же стихи, но они не всем одинаково нравятся. Более того, мы начинаем сердиться против тех, кто искажает или разрушает это воздействие, как если бы мы получили настоящий ущерб. Актерство мне кажется необходимым главным образом в судебных речах, где естественность и движение должны властвовать. Демосфен обрабатывал эту часть ораторского искусства с той же тщательностью, как любую другую. Актерство охватывает две вещи, и он не пренебрегал ничем, чтобы обеспечить обе. Различные изменения голоса и позы, которые придают выразительности голосу, были для него целью самых упорных упражнений, хотя природа мало ему благоприятствовала, как следует из Деметрия Фалерского и других писателей, которые описывали его жизнь. Но, кто–то скажет, какая связь между актерством и стилем? Я отвечу, что его стиль вполне приспособлен ко всем эффектам актерства; что он правдиво передает приятные эмоции и живые страсти, что он обуславливает ту самую манеру речи, которая должна его сопровождать. Итак, те, кто читают его речи, должны стараться читать так они того требуют; ибо его дикция подсказывает человеку одухотворенному требуемое действие. Пример покажет истинность этого утверждения.
LIV. Сначала возьмем отрывок полный благозвучия: «Ὄλυνθον μὲν δὴ καὶ Μεθώνην καὶ Ἀπολλωνίαν, καὶ δύο καὶ τριάκοντα πόλεις ἐπὶ Θρᾴκης ἐῶ, ἃς ἁπάσας οὕτως ὠμῶς ἀνῄρηκεν, ὥστ' εἰ μηδεπώποτε ᾠκίσθησαν, ῥᾴδιον ἦν προσελθόντας εἰπεῖν· καὶ τὸ Φωκέων τοσοῦτον ἔθνος ἀνῃρημένον σιωπῶ»[28]. Здесь стиль подсказывает нам каким действием он должен сопровождаться. Перечисляя города, разрушенные Филиппом, он говорит, что не будет перечислять их. Эти слова требуют что–то вроде иронии, возмущения и повышенного голоса? Оратор добавляет, что не хочет рисовать мрачную картину, потому что это слишком мучительно; и между тем он плачет о множестве этих городов и упоминает их развалины, исполненные так проворно, что не осталось никакого следа в том месте, где они когда–то возвышались. Этот отрывок должен произноситься с гневом и жалостью? Но какой тон, какие жесты, позы и движение рук требуются для гнева и жалости? Чтобы составить верное представление, надо изучить их на человеке, который испытывает эти чувства: было бы нелепо для актерства искать другого учителя нежели природа. Демосфен добавляет: " Ἀλλὰ Θετταλία πῶς ἔχει; οὐχὶ τὰς πολεῖς καὶ τὰς πολιτείας αὐτῶν ἀφῄρηται, καὶ τετραρχίας καθέστακεν, ἵνα μὴ μόνον κατὰ πόλεις, ἀλλὰ καὶ κατὰ ἔθνη δουλεύωσιν; Αἱ δ´ ἐν Εὐβοίᾳ πόλεις οὐκ ἤδη τυραννοῦνται, καὶ ταῦτα ἐν νήσῳ 〈πλησίον〉 Θηβῶν καὶ Ἀθηνῶν»[29]; Этот отрывок требует очень разные действия. Оратор спрашивает, он сам отвечает, он возмущается, он преувеличивает ужас событий. Так вот у вопроса, у ответа, у преувеличения, у каждого есть свой особый характер; они не могут быть выражены одним и тем же изменением тона. Затем он добавляет: «Καὶ οὐ γράφει μὲν ταῦτα, τοῖς δ´ ἔργοις οὐ ποιεῖ, ἀλλ´ ἐφ´ Ἑλλήσποντον οἴχεται, πρότερον ἧκεν ἐπ´ Ἀμβρακίαν, Ἦλιν ἔχει, τηλικαύτην πόλιν ἐν Πελοποννήσῳ· Μεγάροις ἐπεβούλευσεν· οὔθ´ ἡ Ἑλλὰς, οὔθ´ ἡ βάρβαρος χωρεῖ τὴν πλεονεξίαν τοῦ ἀνθρώπου»[30]. Изложение этих деяний может быть также спокойным как подражание или исторический рассказ. Оратор не сообщает каким образом каждый предмет должен быть показан? Не возвышает голоса, даже не открывает рот? Здесь нужна учтивость; там поспешность, в другом месте медлительность. Иногда отказаться от непрерывного повествования, а иногда присоединить последующее к вышеизложенному. Плачьте с ним, презирайте. Здесь поражайтесь, там возмущайтесь, кроме того — все это преувеличенно. На мой взгляд, человеку бесчувственному с каменной душой, которого ничего не касается и ничего не волнует, чье сердце закрыто от всякой привязанности, не следует повторять слова Демосфена. Не без сомнения, так как он разрушил тот жизненный дух, который есть наилучшее украшение, и который его красноречием в таком случае не отличает более часть редкой красоты от неподвижной и неодушевленной. Мы могли бы добавить множество других соображений, но у этого трактата есть разумная длина и его пора заканчивать. К своим предыдущим наблюдениям я только добавлю, что Демосфен представил в своем стиле союз всех красот, за исключением единственной; я говорю о шутке, которую другие называют изяществом, потому что на самом деле это одно из самых красивых украшений стиля:
«Ни единого смертного нет со всеми дарами богов».
Все–таки в его письмах есть учтивость: так как небо не полностью лишило его каких–либо из качеств, какие находим у других ораторов.
LV. Эсхин его упрекает, я уже об этом говорил, за то, что он иногда употребляет выражения грубые или изысканные, а в другой раз пошлые или напыщенные: эти утверждения легко опровергнуть. Тщательно их рассматривая, каждое по отдельности, мы увидим, что некоторые скорее похвала чем упрек, а остальные не имеют основания. Если оратор придает неестественности своему стилю, то этого требует тема; и тема требует часто; главным образом когда надо задействовать энергию патетики: но тогда — это настоящая заслуга. Превратить слушателей в строгих блюстителей закона, неутомимых преследователей всякой несправедливости, непреклонных мстителей за нарушение законов — это не единственная, но разве ни одна из самых приятных привилегий красноречия? Но кто–то может быть скажет, что невозможно, чтобы оратор, который ищет выражения с напускным изяществом, мог пробуждать ненависть, жалость и другие страсти: он должен стремиться искать мысли, способные породить эти страсти, и облечь их в выражения, способные взволновать души слушателей. Если бы Эсхин упрекал Демосфена за своего рода язвительность его стиля, когда обстоятельства этого не требуют, за прибегание к этому средству слишком часто и превышение всякой разумной меру, эта критика не была лишена совсем основания. Но ничто у Эсхина не позволяет увидеть, даже мельком, обвинения такой природы. Он порицает, в общем, Демосфена за прибегание к патетике; а между тем патетика подходит гражданскому красноречию. Таким образом, как я уже сказал, эта критика без его ведома становится подлинной похвалой.
LVΙ. Где можно высказать тот же упрек в неестественности, который ему делает этот оратор? Является она чем–то иным, чем тщательно обработанной дикцией, которая отдалилась от обычного языка? Если в наши дни мы любим брать слова наудачу, если с необдуманной поспешностью мы переносим один и тот же стиль на все темы, то, вероятно, древние не поступали таким образом. Когда Эсхин выставляет Демосфену использование некстати и сверх меры экстраординарного стиля, приписывая двойную вину, то он совершает очевидную ошибку. Демосфен часто так делает в политических и судебных речах, чтобы соразмерить высокий тон со значимостью темы; но в частных делах, которые обращаются к незначительным интересам, он использует простой и употребительный стиль. Он редко повышает тон; и при этом не явно, но скорее нечаянно. Если Эсхин критиковал этот экстраординарный стиль потому, что был его врагом, этот упрек покажется смешным, так как он направлен против горячности, часто необходимой оратору. Гражданское красноречие требует, чтобы мы не представляли никогда мысли в одних и тех же формах и чтобы им иногда был придан благородный и поэтический оборот. Эта горячность, в которой Эсхин обвиняет Демосфена, — скорее заслуга, чем недостаток; его обвинение, следовательно, недостаточно основательно. Можно предположить с достаточной вероятностью, как Эсхин, будучи врагом Демосфена, не найдя ничего в чем его упрекнуть, придирался к этим моментам не слишком долго думая.
LVII. Но что меня удивляет больше всего, что он обвиняет его в использовании некоторых пошлых или напыщенных выражений. Я не вижу, чтобы этот оратор делал так, как утверждает этот желчный цензор. Например, такие выражения: «Οὐδε τῆς φιλίας ἀπορρῆξαι τὴν συμμαχίαν»[31]. — «Ἀμπελουργοῦσί τινες τὴν πόλιν»[32]. «Ὑποτέτμηται τὰ νεῦρα τοῦ δήμου»[33]. «Φορμορραφούμεθα»[34]. — «Ἐπὶ τὰ στενά τινες ὥσπερ τὰς βελόνας διείρουσιν»[35]. Он добавляет насмешливо :«Ταῦτα δέ οὐ κίναδος τί ἐστι ῥήματα, ἢ θαύματα»[36]. — Эти выражения действительно странны и безвкусны; но я не смог ничего подобного найти в речах Демосфена, хотя рукописи, что он нам оставил, содержат приблизительно пятьдесят или шестьдесят тысяч строк. Возможно он был пошлым и напыщенным в тех, что приписываются ему ложно; такова вторая речь против Аристогитона; Защита по делу о полученных подарках; речь в которой он доказывает, что не следует изгонять Гарпала, речь против Нееры; речь о договоре с Александром, и некоторые другие, которые не являются его произведением, как свидетельствует то, что я уже говорил об этом ораторе в другом сочинении. Этого ответа на нападки Эсхина мне кажется достаточным.
LVIII. Некоторые критики представляют как характерную черту Демосфена, и как один из его недостатков, использование нескольких слов, которые обозначают одно и тоже, например: «Φιλίππῳ δ´ ἐξέσται καὶ πράττειν καὶ ποιεῖν, ὅ τι βούλεται»[37]. — «Τὸν Μειδίαν, τοῦτον οὐκ εἰδώς, ὅστις ποτ´ ἐστίν, οὐδὲ γιγνώσκων»[38]. — «Τῆς ἀδελφῆς ἐναντίον, κόρης ἔτι καὶ παιδὸς οὔσης»[39]. Сказать, что это одна из его характерных черт, — сказать правду: он мог пользоваться лучше чем кто–либо стилем рваным и быстрым. Те, кто ставят ему это в упрек, не рассматривают совсем по каким причинам он часто берет слова, которые имеют одно и тоже значение, и несправедливо нападают на него по этому поводу. Можно подумать, они искали только краткость у Демосфена; или, как я установил, никакой оратор не использовал ее более кстати. Они кажется упускают из вида, что это не единственное качество, которое подходит оратору; что он должен стремиться к ясности, живости, ко всему тому, что может облагородить, возвысить тему, или создать гармонию; стремиться главным образом к стилю полному движения и который правдиво передает жизненные страсти и приятные эмоции; так как это подлинные инструменты убеждения. Одной краткостью этого не достичь, но некоторой избыточностью выражений, которую находим у Демосфена. Я бы привел несколько примеров, если бы не опасался быть слишком занудным, главным образом когда обращаюсь к тебе. Таковы, дорогой Аммей, мои размышления, которые я тебе представил, о стиле этого великого оратора. Если боги продлят мои дни, о составлю о превосходном таланте, с которым он обращается, в самой основе темы труд более значительный и гораздо более важный, чем этот. У меня есть намерение этим заняться, и я спешу тебе об этом сообщить.

[1] Фукидид. 3.82.4-7. Пер. Ф. Мищенко
[2] Читателю наверняка интересно будет сравнить мой пересказ французского стихотворения с переводом с оригинала М. Гаспарова. Должен сказать, что и я, чтобы придать благозвучия, в некоторых местах отходил от смысла французского предложения.
Пеан 9. ФИВАНЦАМ НА ПРАЗДНИК ИСМЕНИЯ
Солнечный луч,
Родитель наших очей,
Всевидящий,
Высочайший из небесных сияний,
Что измыслил ты,
Скрывшись средь ясного для?
Зачем обессилил ты
Силу людей и путь их умов,
Ринувшись на темные тропы,
Новый себе проторяя ход?
Во имя Зевса
Молю тебя, стремительный коногон:
Да обратится на некое благо Фивам
Всесветное чудо твое,
Владыка!..
…Несешь ли ты знаменье войны,
Или мор плодам,
Или снежную силу превыше слов,
Или погибельный мятеж,
Или море, выплеснувшееся в нивы,
Или окоченелую землю,
Или ветреное лето в бешенстве ливней,
Или, новым потопом окутав землю,
Начнешь ты племя новых людей?
[3] И вы думаете, что если народы, которые были далеки от того, чтобы делать какое–нибудь зло Филиппу, а пытались только найти укрытие от его нападений, становились внезапно жертвой его вероломства, а не насилия заранее объявленного, то этот тиран не вам объявит войну, о которой вас предупредит?
[4] Он не сделал ничего из того, что могло удостоить народ; он не дал никаких доказательств своего величия; но, афиняне, быть может за чертой безумия (так как припадок безумия вещь самая необоримая), быть может и великодушия, когда я исполнял обязанности хорега, он преследовал меня упорно и жестоко: он осмелился сорвать с меня священные одежды и наложить свои нечестивые руки на меня и на хор.
[5] Они уже получили награды, на которые имели право: вознагражденные богатством этого пристанища, они отправились дорогой, назначенной судьбой.
[6] . Как граждане они получили последние почести, как люди, они проведены друзьями к последнему пристанищу.
[7] Законы установляют, чтобы красноречие обеспечило этим великим гражданам последнюю почесть; и эта дань ими заслужена.
[8] Великие деяния получают приличной похвалы блеск, которая всегда живет в памяти тех, кто слышал как их прославляют.
[9] Речь, им посвященная, должна одновременно содержать достойную похвалу мертвым и приятное утешение для родителей, которые их пережили.
[10] . Что касается деяний, которые еше ни один поэт не чествовал и которые недостойны забвения, я думаю, что должен сделать похвалу и почтить память всех мужей.
[11] Окруженная стенами, обеспеченная кораблями, она готовилась к войне.
[12] Таким образом, от первого и до последнего усилия во всех жизненных обстоятельствах прилагайте рвение к тому, чтобы затмить нашу славу и славу наших предков.
[13] Перенеся это несчастье с мужеством, они покажут себя достойными отцов великодушными детьми.
[14] Возвышая одних за мужество и питая почтенную старость других.
[15] От их имени, я умоляю, вас юноши — подражать им, а вас старики — не опасаться за ваше будущее.
[16] Политии — учреждения народов: мудрые — имеют хороших граждан; порочные порождают только плохих.
[17] Победители врагов, избавители друзей, они не воспользовались судьбой, достойной их мужества.
[18] Покажем, что деяния этих великих граждан всегда блистательны и достойны их родителей.
[19] . Первое их название благородные, потому что у них нет иноземных предков, происхождение которых показало бы, что их потомство с недавнего времени живет в Аттике, так как сами они пришли из других краев. Настоящие автохтонты, они жили в стране, которая видела их рождение; они вскормлены не мачехой, но землей, которая была их матерью; и сегодня, которых уже больше нет, та же самая земля, на которой они увидели свет и которая их вскормила, принимает в свое лоно.
[20] Мы можем взять в свидетельство споры среди бессмертных по поводу Аттики: если сами боги ее чествовали, почему бы людям не сделать ее предметом своих похвал?
[21] Среди множества созданий, она оставила о себе славу прародительницы человека, наиболее умного из всех существ; единственного наделенного чувством справедливости богов.
[22] Единственная из всех стран в ту эпоху она давала человеку для пропитания ячмень и зерно.
[23] Это для человеческого рода наилучшая пища.
[24] Она проявила свою щедрость таким пропитанием не только по отношению к ее обитателям; она также дала ее другим народам.
[25] Пер. Ф. Мищенко
[26] Если кто–то из вас, афиняне, видя процветание Филиппа, видит в нем грозного врага, он мыслит разумно, так как удача имеет большое значение в человеческих делах, или скорее полное. Между тем, если бы мне была дана свобода выбора, до тех пор пока вы полны решимости выполнять хотя бы малую часть долга, на вас возложенного, я бы определенно предпочел ваше положение его положению.
[27] Да, я уверен, у нас есть больше причин, чем у него, полагаться на благосклонность богов; но мы бездействуем; и между тем, ленивый ничего не может требовать от своих друзей, а еще меньше от богов.
[28] Я не говорю об Олинфе, Мефоне, Аполлонии, о тридцати двух городах Фракии, которые он безжалостно разрушил, что проезжая сегодня мимо их руин трудно сказать, что они когда–то существовали; я не говорю о фокейцах, народе им уничтоженном.
[29] И Фессалия в каком состоянии? Не Филипп ли разрушил все ее города и сменил форму правления? Не он ли учредил тетрархии для того, чтобы подчинять не отдельные кантоны, а целую нацию? Не тираны ли являются хозяевами Евбеи, острова соседнего с Фивами и Афинами?
[30] Он не ограничивается тем, что пишет в определенных словах, он исполняет свои угрозы; он идет к Геллеспонту, уже пала Амбракия, он хозяин Элиды, значительного города Пелопоннеса: совсем недавно пытался захватить Мегару. Ни Греция, ни варварские страны, ничто не может утолить его алчности.
[31] Мы не должны разрывать союз дружбы.
[32] Люди, которые подрезают республику.
[33] Они подрезают жилы народу.
[34] Согнутые как ивы.
[35] Одни гнут нас как ивы, другие прокалывают иглами.
[36] Из за этого зверь жестокий и хитрый эти выражения, или скорее — это выражения чудовища?
[37] Филипп поэтому начнет и выполнит все то, что захочет.
[38] Это Мидий? Не знаю, не ведаю.
[39] В присутствии моей сестры, которая находится еще в нежном возрасте юности.

Ссылки на другие материалы:

Демосфен

СимпоZий Συμπόσιον

сайт об античной литературе, античной истории и людях античности

О превосходстве красноречия Демосфена

История

Категории

Вход в систему

Сейчас на сайте