Относительно подробностей жизни знаменитого историка Тита Ливия, которого мы здесь предлагаем читателям в Русском переводе, известно весьма немного. Родился он по достоверным сведениям в 695 году после построения Рима (в 58‑м до Рождества Христова) в городе Северной Италии — Падуе. Рождение Тита Ливия относится ко времени ссылки Цицерона. Род Ливиев знаменит в Римской истории: из него много вышло много людей, замечательных по разным отраслям. Жил Тит Ливий большею частью, как надобно полагать, в Риме: почти вся его жизнь относится ко временам императора Августа, которого расположением и покровительством он пользовался: Тит Ливий читал Августу книги своей истории Народа Римского, по мере того, как они были написаны. Служил ли Тит Ливий государству и какие места занимал он — неизвестно. Надобно, впрочем, заключать по громадности его бессмертного исторического труда, что он посвятил ему большую часть жизни. По дошедшим к нам сведениям Тит Ливии писал свою историю в течение времени от Актийской битвы до смерти Друза, в период времени, заключающий 21 год. Но ведь он должен был еще приготовиться к нему изучением прежних историков. Труд Тита Ливия не набросан живою рукою, как большая часть современных нам произведений письменности, но обдуман зрело, обработан и написан с изумительною аккуратностью и точностью. Каждая фраза отделана в самом лучшем виде, и нет в ней лишнего слова. Как и все древние писатели, чуждый многоречия писателей нынешних, Тит Ливий, впрочем, плодовитее Тацита и Саллюстия; но все–таки трезв на выражения и каждое из них содержит в себе мысль ила событие. Сравните речи, разбросанные в истории Тита Ливия с речами Цицерона: последние изобилуют вводными предложениями, содействующими к развитию одной и той же мысли, множеством синонимов, выражающих одно и то же. Но слог Тита Ливия, чуждый излишней краткости Саллюстия, доведенный до темноты, обилен, плавен, вполне соответствует величию описываемых людей и событий и вместе так обработан, что нет слова, которое можно было выкинуть без потери для самой мысли; тогда как в Цицероне столько повторений и длиннот, что речи его без потери для смысла можно сократить каждую в половину.
Сколько известно, Тит Ливий издавал в свет книги своего исторического труда отдельно, по мере того, как они были написаны. В сочинении его проглядывает глубокая, хотя и скрытая, антипатия к тому порядку вещей, который существовал при нем. С какою любовью и теплым участием описывает Тит Ливий времена вольности Рима. Самые внутренние смуты, взаимная борьба сословий, выработавшая наконец государственное устройство Рима, — с каким интересом следит он за ними. Сочинение Тита Ливия все дышит истинным патриотизмом, во всем проглядывает самая безграничная любовь к отечеству. Недовольный настоящим, Тит Ливии жил душою в прошедшем; он забывал бедствия и утраты вольности, восставляя в своем воображении великих деятелей свободного Рима, одевая их плотью, беседуя от лица их тем языком, каковой должен быль быть их. С меньшею, чем Саллюстий, горечью оплакивает Тит Ливий упадок добродетелей, которыми Рим стал повелителем вселенной, и усиление пороков, сделавших невозможным существование вольности и вызвавших, как необходимое зло, автократию Цезарей. Несмотря на свой независимый характер, Тит Ливий не мог не сочувствовать Императору Августу в умеренности и справедливости, с какою он воспользовался властью. С похвалою, хотя и весьма трезвою, отзывается Тит Ливий в двух местах об Августе. Но еще более чести делает этому Государю, что, чтя в Тите Ливие великого историка, он прощал ему его независимый дух, и его неумолимую оппозицию против того переворота, который поставил Августа во главе государства. Тит Ливии не скрывать своего сочувствия к Помпею, до того, что Август прозвал его Помпеянцем; хвалил Брута и Кассия, как последних великих людей Рима. Август действовал благоразумно; он понимал, что где нет потребности, или где она исчезла, слова останутся словами. Никакое красноречие не могло воззвать к жизни уснувшую вольность Рима и граждане его, любуясь панорамою прошедшего, на их зрелище выставленную Ливием, восхищались ею как прекрасною картиною, но и — только. Отходя от неё, богатые погружались в сладострастие роскоши, которая одуряющим чадом затмила лучшие головы Рима, а бедные шли протягивать руку Цезарю за насущным хлебом. Впрочем, тираны и поборники произвола ненавидели Тита Ливия, как бы своего личного врага. Калигула велел и книги и бюсты Тита Ливия выбросить из всех библиотек, удостоив вместе с ним той же участи Гомера и Виргилия. Домициан, по словам Светония, казнил смертью Меция Помпозиона за то, что тот всегда носил при себе выписанные из книг Тита Ливия его речи. Григорий VII, Папа римский, в безумном ослеплении изуверства, жег все, какие попадались ему, экземпляры Тита Ливия. В безрассудстве своем Папа опасался, как бы описание чудесь языческих, содержащееся в Тите Ливие, не повредило учению Христианскому: точно как будто свет Истины может что–нибудь затмить. Такое изуверство и ненависть тиранов были причиною, что из ста сорока книг Тита Ливия до нас дошли едва 35. В начале V века Тит Ливий быль еще вполне. Так Симмах, живший далее 404 года, в своих письмах говорит: «ты хочешь иметь сведения о древнем быте Галлов, возьми последние книги Тита Ливия, где описываются деяния Цезаря в Галлии.» Также Сидоний Аполлинарий, умерший около 484 года, упоминает о последних книгах Тита Ливия, как существовавших еще при нем. Исторический труд Тита Ливия в целом обнимал во ста сорока или сорока двух книгах период времени от построения Рима до смерти Друза, то есть события семи сот сорока трех лет. Кроме того после Тита Ливия, по свидетельству Сенеки Философа, остались разговоры об исторических и философских предметах и целые философские трактаты; но ни те, ни другие до нас не дошли. Квинтилиан упоминает о небольшом трактате о красноречии, написанном Титом Ливием для сына, где он ему советует преимущественно чтение Демосфена и Цицерона. В этом трактате содержится анекдот об одном риторе или учителе красноречия, до того ненавистнике простоты и ясности слога, что он труды своих учеников поправлял до тех пор, пока совершенно затмил самое содержание. Тогда только, довольный собою, он говорил: «Теперь прекрасно; даже я сам ничего не могу понять.'"
Таг Ливий имел, по дошедшим к нам известиям двух сыновей и четырех дочерей; но другие писатели ограничивают число его детей двумя: сыном и дочерью. Дочь Тита Ливия была замужем за ритором Магием и Сенека, по прозванию Ритор, рассказывает, что Магий имел несколько времени множество слушателей, благодаря не столько собственному таланту, сколько знаменитому имени своего тестя.
Тит Ливий, по смерти Августа, удалился в Падую, место своего рождения. Он там и умер, семидесяти шести лет от роду, в 470 году от построения Рима и 17‑м по Рождестве Христове, в четвертый год правления Тиберия; рассказывают — впрочем это не достоверно что Тит Ливий умер в тот же самый день, в какой в Томах в изгнании скончался знаменитый поэт Овидий.
В настоящее время из всего исторического труда Тита Ливия остались тридцать пять книг. Первые десять содержат историю Рима от его построения до 460 года после. Следующие за тем десять книг утрачены; а есть с XXI-й по XLV-ю, в которых содержатся события истории Рима от начала второй Пунической войны (от 556 года) до 538 года его существования. Прочие за тем книги утрачены, кроме самых малых отрывков. Трудолюбивый немец Френегемий вздумал восполнить опустошительные пробелы, сделанные временем в истории Тита Ливия, по другим историческим памятникам и подделываясь по возможности под слог самого Тита Ливия. Но эта компиляция делает еще ощутительнее невознаградимую потерю своим резким контрастом с уцелевшими книгами Тита Ливия. Я в переводе моем, чтобы сохранить сколько–нибудь последовательность событий, прерванную утраченными книгами, вставил, по примеру Вейзе, в его стереотипном издании Тита Ливия, краткие оглавления, если не современные Титу Ливию, то во всяком случае принадлежащие к отдаленной древности. Жаль, что эти оглавления кратче к утраченным книгам, чем к тем, которые дошли до нас.
Тит Ливий своим бессмертным трудом заслужил удивление современников и вечную славу в потомстве. Плиний Младший рассказывает в одном из своих писем, будто один Испанец, читая творения Тита Ливия, нарочно совершил отдаленное и в то время сопряженное с большими препятствиями путешествие из Кадикса в Рим только для того, чтобы взглянуть на великого историка и, увидав его, возвратился домой. «Странно — замечает на это весьма справедливо блаженный Иероним, что в это время, когда Рим был на верху своего процветания, чужестранец, приехавший в него, мог обратить на что–нибудь внимание, кроме самой столицы вселенной.» — Сенека философ называет Тита Ливия: «красноречивейшим писателем» (disertissimum virum). Плиний Старший, в предисловии к своей Естественной истории, называет его знаменитейшим историком. Квинтилиан считает рассказ его образцовым, а речи дышащими истинным красноречием. Но всего замечательнее суждение Тацита: великий историк сам, он с глубоким уважением отзывается о своем предшественнике. Он говорит о Тите Ливие, что он столько же правдив, сколько и красноречив (eloquentiae ac fidei praeclarum in primis), и в другом месте называет его красноречивейшим из писателей древности (veterum auctorum eloquentissimum).
Сочинение Тита Ливия слишком громко говорит само в свою пользу, чтобы ему была нужда в ваших похвалах. Сочту себя счастливым, если перевод мой даст хоть слабое понятие Русским читателям о достоинстве подлинника. Мне же он доставляет не только удовольствие, но и отраду; я, так сказать, сжился с ним; передавать Тита Ливия по Русски для меня не труд, а удовольствие, отдохновение после обыкновенных забот житейских, которые, к моему сожалению, не дают мне времени и возможности, посвятить себя совершенно изучению одной классической письменности, как бы я желал душевно. С любовью и участием переводил я и перевожу Тита Ливия. Гигантские образы, им начертанные, высокие подвиги героизма, им описанные, добродетели и самоотвержение, упрочившие существование Рима — какая резкая противоположность с нашим временем и людьми нашего века! Мы далее Римлян ушли в открытиях наук естественных и в применении их к быту житейскому; но во всех прочих отношениях не дети ли мы перед ними? Если в то время, когда мрак суеверия языческого заражал самые светлые головы Рима и, несмотря на это, какие высокие добродетели — плод неиспорченной природы человека, выросли на дикой и невозделанной почве: то мы, за просвещение которых Истинным Светом принес Себя на бессмертную жертву Наш Божественный Учитель, мы, Его ученики, не устыдимся ли наших предшественников язычников? Скажут, что многое в рассказах о древности преувеличено и раскрашено в последствии, и что в тумане отдаления самые обыкновенные предметы принимают большие размеры. Отчасти так; но и чтобы выдумать, надобно быть способным сделать выдуманное. Никто из себя не извлечет более того, что в нем есть. Притом, в истории Тита Ливия, мы видим древность — а правильнее — юность человечества, как она была. Сколько мелочного и ребяческого в описании суеверии того времени интересно видеть первого сановника государства диктатора, преважно вбивающего гвоздь в стену Капитолия. Но и подвиги самоотвержения и мужества, описанные Титом Ливием, весьма понятны. Так, в избытке юношеских сил, совершив великий и славный подвиг, юноша считает его делом весьма обыкновенным и даже не понимает, чему удивляется окружающая его толпа.
Тит Ливий, по моему мнению, выше Геродота; Геродота история лишена всякого единства; это собрание басен, и рассказов, совершенно безо всякой оценки ох внутреннего достоинства, и при отсутствии одной господствующей мысля, которая служила бы нитью и придавала бы единство целому. И в Тите Ливие много сказочного; но он передает это, как сам принял, не ручаясь за достоверность; но за это, как он передал самые предания! Как отчетливо, правдоподобно изложил он их! Сочинение его представляет одно громадное здание, где все нужно для прочности и красоты его и нет ни одной черты, которую можно было бы выкинуть без вреда для целого.
Рассказ Геродота — это женская болтовня, тогда как в повествовании Тита Ливия слышится голос мужа, уже зрелого умом и опытностью. Притом, по нравственному впечатлению, какое он производить на читателя, Тит Ливий несравненно выше Геродота, и вообще Римские исторки — Греческих. Читая Тита Ливия, как — то возвышаешься душою, невольно сочувствуешь тому духу независимости, сознания человеческого достоинства и свободы, которым проникнуто все творение Тита Ливия.
Изучение классиков необходимо для каждого, но в особенности для нас Русских, которых образование стоит не на твердой почве. Гнет Татарского ига чувствуется и поныне; всего менее в нас сознания личности, сознания человеческого достоинства. Привыкнув всегда отдаваться на суд других и руководствоваться чужим мнением, мы лишены всякой самостоятельности, всякого сознания собственного достоинства, мы не привыкли ни уважать его в других, ни требовать во имя его уважения к себе. Мы не имеем истинного понятия о том, что мы — люди, что мы граждане (то есть что мы сами по себе что–нибудь, а не нули при единице); а если и имеем, то чуждо оно нашей жизни практической. И если действительно так много у нас зла, обличаемого ныне отчасти литературою, то главный корень их — здесь. Пока не переменимся мы сами, пока мы не сознаем себя, не станем действовать как мужи, как граждане, пока не будем уважать человеческое достоинство в меньших из братий наших и не привыкнем, чтобы и в нас его уважали — до тех пор труд ваш, проповедники просвещения, благородный, но напрасный. До тех пор, пока мы клеймя позором общественное зло, сочтем за честь, если нам протянет руку человек достигший знатности и богатства именно этим средством, до тех пор мы будем для собственной потехи рубить ветви для того, чтобы от живого корня они разрастались еще гуще. В этом отношении, к тому чтобы воспитать и развить в нас чувство человеческого достоинства, источник всех благородных порывов — необходимо чтение и изучение классиков; они–то научат нас быть прежде всего людьми, что нисколько не мешает быть потом и прекрасными специалистами по какой- нибудь части. Разовьем в себе нравственную сторону, узнаем самих себя и, полные этого благородного и высокого сознания, выступим на поприще той деятельности, какую каждому судил Бог. Не забудем, что мы должны жить не для себя только, но и для других, что мы единицы одного великого целого, что мы граждане общества. Сознаем, что мы должны действовать дружно, помогать друг другу, а не выбиваться из сил, вылезая вперед насчет других и в ущерб общему благу. Будем помнить, что наше благосостояние каждого члена общества только тогда прочно и надежно, когда благоденствует все общество. Да послужит навсегда поучительным примером рассказ древности об отце, учившем детей согласию. Не могли они изломят тот пук, которого хворостинку отдельно каждый из них мог без труда поломать.
Погрузясь в изучение и чтение великих писателей мира давно почившего, и по ним готовясь к общественной деятельности, забудем хоть на время то, что есть убийственно–грустного и безотрадно тяжелого в тех еще столь резко проглядывающих следах Татарского гнета, который поныне еще остается в том, что нас окружает. Будем сами лучше и тогда сами собою, как мрачные сны при наступлении дня, исчезнуть столь возмутительные для каждой благородной души явления общественной жизни, в последнее время вызвавшие такое сильное негодование литературы.
Сочту себя счастливым, если я своим переводом классиков принесу посильную дань общественному делу — нашему общему исправлению, сознанию не только того, что мы были (с ужасом вспомнить только), что есть, и чем быть должны. В ожидании этого, читая их и погружаясь в них, я по крайней мере счастлив сам, живя воображением там, где действительности нет места. Положу и я хоть один камень под Фундамент будущего здания нашего истинного просвещения, которое при благодетельном содействии нынешнего мудрого Правительства рано или поздно покроет своею благодетельною сенью всю Россию.
А Клеванов.
1857.
Декабря 25‑го.