Β. Защитительная речь по тому же делу

Содержание
Защищающийся признает свою прежнюю вражду с погибшим, но отрицает убийство и в качестве довода в пользу того, что он не убивал, приводит сам факт вражды. Ведь он говорит, что, будучи врагом, знал: в любом случае вина будет возведена на него; потому-то он и не пошел бы на убийство. Порочит он и свидетельство раба, говоря, что оно было дано по наущению господ. Как он утверждает, вовсе не невероятно, что убийство было совершено какими-то злодеями, но просто они не успели снять с убитых гиматии.
1. Думаю, что не ошибаюсь, считая себя несчастнейшим из всех людей. У других попавших в несчастье бывает так: если они страдают от бури, с наступлением хорошей погоды приходит им облегчение; а если они болеют, то с выздоровлением спасаются. И если какая-нибудь другая беда обрушивается на них, изменение ситуации на противоположную для них полезно. 2. А для меня этот человек[1] и когда был жив, стал разрушителем дома[2], и когда умер, принес достаточно горестей и забот - даже если я буду оправдан. Ведь я дошел до такого несчастья, что мне недостаточно продемонстрировать свою чистоту и невиновность, чтобы избежать гибели. Нет, если я не найду убийцу и не изобличу его - а мстители-то за убитого оказались не в состоянии его найти! - я сам буду сочтен убийцей и нечестиво осужден. 3. Обвинители заявляют, с одной стороны, что я искусен и меня поэтому трудно изобличить, а с другой стороны - что я глуп: по делам-де видно того, кто их совершил. Ведь коль скоро из-за страшной вражды между мною и убитым вы исходя из соображений вероятности теперь подозреваете меня, - то ведь еще вероятнее, что я перед тем, как что-либо совершить, подумал бы о том, что на меня-то и падет подозрение. Я уж скорее и кому-нибудь другому стал бы препятствовать, если бы узнал, что он злоумышляет против убитого, и уж тем более не взялся бы за преступление сам, чтобы по своей воле попасть под явное подозрение! Ибо в случае раскрытия дела я погибал бы безусловно, но я точно знал, что даже и в случае, если дело не раскроют, это подозрение всё равно падет на меня. 4. Итак, тяжко мне приходится: меня принуждают не только себя защищать, но и установить истинных убийц[3]. Однако же приходится приняться и за это: ведь, кажется, нет ничего горше необходимости. И я не могу изобличить их никаким иным способом, кроме как на основании того, что сказал обвинитель, отводя подозрение от других людей: дескать, сама смерть показывает, что убийца - я. Коль скоро в случае, если другие люди признаются невиновными, преступником оказываюсь я, - то, раз эти другие люди попадают под подозрение, я могу по справедливости считаться ничем не запятнанным[4].
5. Вовсе не является невероятным, как они говорят, а, напротив, вполне вероятным, что человека, бродящего поздно ночью, убили именно из-за гиматиев. А что его не раздели - это ничего не доказывает: возможно, убийцы не успели снять с него одежду, а услышав, что кто-то идет, испугались и удалились. Предпочтя спасение выгоде, они поступили как здравомыслящие, а не как безумные люди. 6. А возможно, он и не ради гиматиев был убит, а увидел, что другие люди творят какое-нибудь зло, и они погубили его, чтобы он не стал доносчиком об их преступлении... Кто знает? Далее, было много людей, ненавидевших его не намного меньше, чем я, - почему более правдоподобно, что я его убил, а не они? Они прекрасно понимали, что подозрение падет на меня, а я точно знал, что меня объявят виновником вместо них. 7. А свидетельство провожатого - разве оно заслуживает того, чтобы ему верить? Он был в ужасе от грозившей ему опасности, и невероятно, чтобы он смог опознать убийц, а похоже, что он указал на того, на кого ему велели указать хозяева. Свидетельствам других рабов мы не доверяем - иначе мы не подвергали бы их пытке, - так разве справедливо поверить этому, выступающему свидетелем[5], и тем погубить меня? 8. А если кто считает, что доводы от правдоподобия в равной степени с истиной свидетельствуют против меня, тому опять же следует принять в расчет, что я с большей вероятностью остерегался бы, держась подальше от коварных замыслов, и не появился бы лично при деле, не дал бы этому провожатому опознать меня, когда его закалывали. 9. Я покажу вам, что если я не сошел с ума, то должен был понимать: в смысле риска это не безопаснее, чем выдержать процесс[6], а, напротив, многократно опаснее. Я знал, что, если проиграю процесс, имущества лишусь, но жизнь и город не потеряю[7]; я останусь в живых и на родине, и, даже если мне придется просить вспомоществования у друзей, все-таки меня не постигнет самое худшее зло. Точно так же я знал, что, если меня на нынешнем суде приговорят к казни и я погибну, я оставлю детям в наследство нечестивый позор; или я уйду в изгнание[8] и буду не имеющим отечества стариком нищенствовать на чужбине.
10. Таким образом, то, в чем меня обвиняют, целиком не заслуживает доверия. Намного справедливее было бы вам меня оправдать, коль скоро я не убивал этого человека - пусть это не видно из соображений вероятности, но это видно по существу дела. И ведь ясно, что я защищался от великой несправедливости: иначе не казалось бы вероятным, что я убил его. Правильным с вашей стороны было бы осуждать убийц, а не тех, кого обвиняют в убийстве. 11. В любом случае, я, со своей стороны, будучи свободен от вины, не оскверню чистоту богов, если войду в святилища, и не совершу чего-либо нечестивого, убеждая вас оправдать меня. А те, кто преследует меня, человека невиновного, виновника же прощает, оказываются виновниками неурожая[9]: они убеждают вас совершить кощунство по отношению к богам, и по справедливости они сами должны претерпеть всё то, чего, по их мнению, заслуживаю я. 12. Итак, этого они достойны, так что считайте их не заслуживающими доверия. А обо мне если будете судить на основании того, что мною раньше сделано[10], то увидите, что я не злоумышляю и не стремлюсь к вещам неподобающим; напротив того, я много раз платил большие экстраординарные налоги[11], много раз был и триерархом, со славой исполнил должность хорега[12], многим помогал деньгами, за многих выступал в качестве поручителя и опять же платил из-за этого большие деньги. Состояние свое я приобрел не тяжбами, а трудом; я набожен и законопослушен[13]. Коль скоро я таков, не обвиняйте меня в чем-либо нечестивом или постыдном! 13. Если бы меня обвинял этот человек, будучи еще жив, я бы не только говорил в свою защиту, но и доказал бы, что несправедливо поступает и он сам, и те, кто якобы[14] ему помогает, а на самом деле за мой счет поживиться желает[15] из-за того, в чем вы меня обвиняете. Однако я это опущу: так будет приличнее или справедливее. Но я молю вас, граждане, судьи и господа величайших дел: сжальтесь над моим несчастьем и станьте его целителями, а не присоединяйтесь к нападению этих людей[16], не допустите, чтобы я неправедно и безбожно был уничтожен ими!


[1] Имеется в виду убитый.
[2] Одержав победу над говорящим в ряде судебных процессов, в результате чего штрафы довели того до разорения.
[3] Греческое право не предполагало существования специальных следственных органов. Фактически следствие приходилось вести самим тяжущимся сторонам, которые потом и представляли полученные результаты суду. Иными словами, могло вестись одновременно два альтернативных следствия – стороной обвинения и обвиняемой стороной.
[4] Достаточно тонкий риторический ход. Судьи, не являвшиеся в массе своей людьми высокого образования, могли и не заметить софистической уловки, кроющейся в этом аргументе.
[5] Говорящий совершенно сознательно не акцентирует тот факт, что раб был при смерти и его просто нельзя было подвергнуть допросу по всей форме, с пыткой, как полагалось.
[6] То есть процесс, который грозил говорящему по обвинению убитого.
[7] То есть по процессу о краже два самых суровых из возможных наказаний – смертная казнь и изгнание – говорящему не грозили.
[8] По афинским законам умышленный убийца мог избежать казни, уйдя в изгнание – либо сразу, не доводя дело до суда, либо даже в ходе судебного процесса, после того как стороны в первый раз обменялись речами (случай реализации обвиняемым этого права встретим ниже, в третьей «Тетралогии»). В целом о судопроизводстве в связи с делами об убийствах см. MacDowell 1963.
[9] Религиозный аспект ошибочного приговора по делу об убийстве заключался даже не в том, что казнили невиновного (казнь в любом случае не считалась кровопролитием, порождающим скверну), а в том, что подлинный убийца, оставшись в живых, продолжал быть «распространителем скверны» в полисе.
[10] В ходе судебных процессов в гелиее судили, в сущности, не деяние, а индивида (подробнее см. Суриков 1999). Истец и ответчик часто воспринимали судебные речи как возможность дать отчет в своей предшествующей жизни, рассказать о своих благодеяниях полису; считалось, что наличие прошлых заслуг увеличивает шансы на победу. В результате судебные речи изобилуют отступлениями от основной темы. Правда, в афинских судах по делам об убийствах законодательно предписывалось говорить только о вещах, имеющих непосредственное отношение к иску. Но даже и в этих судилищах такой порядок не очень-то строго соблюдался.
[11] Имеется в виду эйсфора.
[12] В связи с хорегией, которая была, наряду с триерархией, одной из самых важных литургий, наиболее важна информация в VI речи Антифонта «О хоревте». О литургиях в целом см. относительно недавнее отечественное исследование: Бондарь 2009.
[13] Обвиняемый, таким образом, позиционирует себя как состоятельного (до неудачных тяжб), политически активного, влиятельного гражданина, отвечающего представлениям о достойном члене гражданского коллектива.
[14] Считаем правомерным, что Жерне в этом месте вводит в текст οὐ. В данном контексте передаем частицу как «якобы».
[15] Тут мы попытались передать в переводе («поступает… помогает… желает») имеющийся в оригинале гомеотелевт.
[16] Обвинителей.