Книга III

ЕГИПЕТСКИЕ БОБЫ (ciboria). Никандр в «Георгиках»:
«Из бобов сей египетский боб,
чтобы летом венки мог бы вить
из цветов его ты, а попозже, как
только созреют стручки, ты б
венки раздавал на пиру молодым,
давно жаждущим их. Клубни этих
бобов я варю, чтобы тоже подать
их на праздничный стол».
Под клубнями Никандр подразумевает то, что александрийцы называют κολοκάσια. Он и сам пишет: «От боба отделив и отрезавши клубень ножом». В Сикионе же есть храм Афины Колокасии. А ciborium еще и вид чаши.
Феофраст в трактате «О растениях» пишет следующее: «В Египте боб растет в болотах и топях. Наибольший размер его стебля — четыре локтя; толщиной он в дактиль и похож на гибкий, рачлененный тростник. Внутри — отдельные бронхи по всей длине, напоминающие медовые соты. На стебле — головка с цветком вдвое больше маковой: цвет у нее как у темной розы. От стебля растут большие листья, а корень толще, чем у крупнейшего тростника, и состоит корень из отдельных бронхов, как и стебель. Боб этот едят вареным, сырым и жареным все люди, живущие окрест болот. Он также растет в Сирии и Киликии, но там не созревает, встречается еще в озерцах близ Тороны в Халкидике и здесь поспевает вполне». <73> Дифил из Сифна говорит: «Клубень, известный как колокасий, принадлежащий египетскому бобу, вкусен и питателен, но с трудом переваривается, так как он скорее вяжущий, и он тем лучше, чем менее мохнат». И добавляет: «Бобы, растущие в стручках, труднопереваримы в зеленом виде, малопитательны, от них слабит и сильно пучит, но от сушеных меньше метеоризма». Действительно, цветы стручковых используют для изготовления венков. «Египтяне называют эти цветы лотосом, навкратийцы же, мои земляки, медовым лотосом», говорит Афиней. Венки из них весьма ароматны и доставляют прохладу в жаркую пору.
Филарх говорит: «Никогда прежде и ни в одном месте не сеяли египетских бобов, да они нигде и не растут, кроме как в Египте. Но в царствование Александра, сына Пирра, они проклюнулись вдруг в болоте близ реки Фиамиды, что в Феспротии, области Эпира. Года два они неизменно приносили плоды и умножались, однако, после того как Александр поставил стражу следить, чтобы никто даже не приближался к тому месту, не говоря уже о собирании, болото высохло и не только не производило впредь упомянутых бобов, но и всякая вода исчезла из него навсегда. Нечто схожее произошло и в Эдепсе. Ибо отдельно от других потоков на свет пробился ключ с холодной водой недалеко от моря. Больные, испившие из него, чувствовали себя гораздо лучше, так что многие приходили за его водой из–за тридевяти земель. Стратеги же царя Антигона с целью пополнения доходов установили особый налог для пьющих, и в результате родник засох. А в Троаде исстари все желающие могли свободно собирать соль под Трагасами, но когда Лисимах стал взимать за нее плату, она исчезла. Удивленный царь отменил пошлину, и соли появилось еще больше».
ОГУРЕЦ (σικυός). Поговорка: «Женщина, ешь огурец, но и тки покрывало». Матрон в «Пародиях»:«Видал огурец, сына славной Земли, средь других овощей, и покрыл он аж девять столов». И Лахет < или Диевх, или Лесх >: «Словно когда огурец возрастает на влажной равнине». Аттические писатели разделяют слово σικυός на три слога, но Алкей в фразе «закуси огурцами» производит σικύων от именительного σίκυς, как от στάχυς (колос) образуется родительный στάχυος. «Четыре огурца, кастрюля, редьки». Уменьшительная форма σικύδιον встречается у Фриниха в «Отшельнике»: «и жуй, знай, огурчик».
<74> Феофраст говорит, что есть три сорта огурцов: лаконский, булавовидный и беотийский. Лаконский растет лучше во влажной среде, другие в сухой. Он также говорит, что «огурцы сочнее, если семя перед посевом окунуть в молоко или медовый сироп». Так он пишет в «Причинах растений». Семя взойдет быстрее, говорит он, если его пропитать водой или молоком прежде чем бросить в землю. Евтидем в трактате «Об овощах» утверждает, что так называемые dracontiae — вид огурца, а Деметрий Иксион в первой книге своих «Этимологумен» пишет, что слово σικυός происходит от глаголов σεύεσθαι (пробиваться) и κίειν (идти), ибо движение свойственно растению. Гераклид же Тарентский в «Симпосии» называет огурец η̉δύγαιον (сладкоземельный). Диокл из Кариста говорит, что огурец, съеденный с брусникой в виде первого блюда причиняет неудобство, поскольку эта смесь оказыаается наверху желудка, как и редька, но съеденный под конец обеда доставляет меньше хлопот и более переварим. В вареном виде он умеренно мочегонит.
ФИГОВОЕ ДЕРЕВО. «Фиговое дерево», сказал Магн, «а в области фиг я не уступлю никому, пусть даже меня повесят на фиговой ветке — настолько я люблю их и скажу о них все, что вспомню — так вот, друзья мужи, фиговое дерево появилось, чтобы вывести людей из состояния дикости. Это видно из того, что афиняне называют место, где оно было обнаружено, Священной Смоковницей, а его плод Предводителем, поскольку он первым появился в наборе повседневной пищи. Существует немало видов фиг, прежде всего аттические, упоминаемые Антифаном в «Омонимах», где в похвалу Аттики он говорит: «Чего только лучшего в мире, Гиппоник, земля не рождает у нас! Мед, хлеб пшеничный и фиги. Б. Фиги, да, в изобильи». А Истр в «Истории Аттики» говорит, что даже запрещалось экспортировать фиги из Аттики, чтобы лишь ее жители могли наслаждаться ими, и так как многие были пойманы за тайным их вывозом, то тех, кто доносил судьям на контрабандистов, впервые тогда прозвали сикофантами. Поэтому Алексид говорит в «Поэте»:
«Кличку дают сикофантов мерзавцам зазря,
ибо слово то, «фиги», должно раскрывать
добрый нрав. Если ж «добрым» случится подлец,
удивятся тут все, и сочтут это странным».
<75> А Филомнест в работе «О Сминфиях на Родосе» говорит: «Ведь сикофант ведет свое название с того времени, когда штрафы и налоги взимались фигами, вином и маслом; из выручки от их продажи составлялись общественные средства, и те, то взыскивал эти пошлины или доносил на них, были прозваны, как кажется, сикофантами, потому что они избирались среди наиболее заслуживающих доверия граждан».
Лаконская фига упоминается в «Земледельцах» Аристофаном:
«Сажаю фиги все, лаконскую же нет.
Она одна как враг и склонна к тирании,
и злобствует на люд простой, иначе б не была мала».
Он называет ее маленькой, потому что растение это небольшое размером. Алексид, упоминая о фригийских фигах в «Олинфийце», говорит:
«То богом данная надежда
от нашей матери–страны,
фригийской смоквы дочь,
услада мне, сушеная та фига».
Многие комические поэты упоминают о так называемых фибалийских фигах, и особенно Ферекрат, который говорит в «Никчемных людях»:
«О небеса, лихорадкой страдай,
ни о чем и не думай, и
фиг фибалийских наевшись средь
жаркого лета, набьешь ими
брюхо когда, завались потом
спать где–то в полдень. Давай
бейся в спазмах, терзайся, вопи!»
Телеклид в «Амфиктионах»: «Приятны фибалийские весьма!» Но и миртовые ягоды тоже называют фибалийскими, например, в «Критянах» Аполлофана: «Охотней всего я б поел за столом ягод мирта, когда размышляю, еще фибалийских: прекрасны они и в венки сплетены». Ласточкины фиги упоминаются Эпигеном в «Бражнике»: «Потом немного погодя приходит блюдо: ласточкины фиги, они в сушеном виде были». Андротион же (или Филипп, или Гегемон) перечисляет в «Георгике» следующие виды фиговых деревьев: «На равнине следует садить ласточкины, дикие, белые и фибалийские фиги, а цариц осени можно сажать везде. Каждый род на что–нибудь да сгодится, но больше всех полезны карликовые, форминийские, двойные, мегарские и лаконские, если давать им влагу».
Фиги с Родоса упоминаются в письмах Линкея, в которых он сравнивает лучшие аттические продукты с родосскими. Он пишет: «Дикие фиги, кажется, соперничают с лаконскими, как и тутовые ягоды со всеми фигами, и я подаю их не после обеда (как в обычае там), когда от сытости больше ничего не хочется, но перед обедом, когда аппетит еще не притупился». Однако, если бы Линкей попробовал, как я, так называемые воробьиные фиги в нашем прекрасном Риме, он оказался бы более зорким, нежели его тезка < аргонавт Линкей >, ибо как боги над людьми они превосходствуют над всеми прочими фигами вселенной. Но в окрестностях Рима растут и другие ценимые разновидности фиг, а именно так называемые хиосские и ливийские, и еще халкидские и африканские, как свидетельствует Геродот ликиец в трактате о фигах.
<76> Парменон Византийский, превознося в своих ямбах превосходство продуктов Каны, города Эолиды, говорит: «Морем я плыл далеко и без груза фиг канских».Общеизвестно, что фиги из карийского Кавна также в цене. Кислые или щавелевые фиги упоминаются Гераклеоном Эфесским и Никандром Тиатирским, которые цитируют следующие стихи из драмы Аполлодора Каристского «Приданое портнихи»:
«Винцо дрянное с горьким вкусом
было, и я краснел порядком от стыда:
пока в других хозяйствах кисли фиги,
в моих владеньях киснул виноград».
Что же касается фиг с острова Парос — а там тоже растут отличные фиги, именуемые паросцами «кровавыми», которые получили свое прозвание, как и лидийские фиги, от своего красноватого оттенка — то Архилох упоминает о них так: «Парос оставь с его фигами ты и с морскою житухой». Паросские фиги отличаются от всех остальных в мире так же, как мясо дикой свиньи превосходит по вкусу всякую домашнюю свинину.
Белая фига является видом фигового дерева и приносит соответственно белые фиги. Гермипп упоминает о них в «Ямбах» так: «Сушеные белые фиги отдельно». О диких фигах упоминает Еврипид в «Скироне»:«Или прибей к верхушках диких фиг». И Эпихарм в «Сфинксе»: «Но вовсе не так, как у диких смоковниц». Софокл в «Замужестве Елены» метафорически назвал плод деревом, когда сказал: «Зрелое дерево фиги ты … становясь непригодным для пищи само, набиваешь других всех беседой». Говоря «зрелое дерево фиги», поэт имеет в виду спелую фигу–ягоду. Так же и Алексид в «Котле»:
«Зачем еще нам говорить и о тех,
кто фигой торгует повсюду?
Худые кладут они вечно внизу,
а сверху наложат отборных.
На первый взгляд, все добрые
плоды, и покупатель верит, платит,
а торгаш засунув в рот монетку,
отдает ту дрянь, кляняся, что они что надо».
Дикое фиговое дерево, ερινός, производящее дикие плоды, ερινά, известно как мужского рода. Страттид в «Троиле»: «Ты не заметил диких фиг здесь рядом?» И Гомер: «Дикая фига вздымается ввысь на скале и покрыта листвою». Америй же говорит, что низкорослые фиговые деревья называются ερινάδες.
Гермонакт в «Критском словаре» пишет о словах αμάδεα и νικύλεα как о видах фиг. Филемон же в «Аттическом лексиконе» говорит, что некоторые фиги называют царскими, откуда происходит также выражение «царицыны фиги», то есть сушеные. Филемон добавляет, что зрелые фиги зовутся κολύτρα. Селевк в «Глоссах» говорит о γλυκυσίδης, очень похожем формой на фигу, и утверждает, что женщины воздерживаются его есть, потому что он вызывает неприличный метеоризм, о чем говорит и комик Платон в «Клеофонте». <77> Памфил говорит, что зимние фиги называются kodonaea (колокольчики) у ахейцев, о чем согласно Памфилу утверждает Аристофан в «Лаконском словаре» Гермипп же в «Воинах» переводит вороньи фиги в другую категорию, говоря: «Вороньи особо или фибалийские фиги».
Феофраст во второй книге «Истории растений» говорит о некоей разновидности фигового дерева, похожего на так называемую Arateios. И в третьей книге он говорит, что в окрестностх троянской Иды растет тернистое фиговое дерево с листьями как у липы; оно производит красные фиги размером с маслину, но покруглее и на вкус напоминающие мушмулу. Относительно же фигового дерева, растущего на Крите и именуемого «киприйским» тот же Феофраст пишет в четвертой книге «Истории растений»: «Фиговое дерево, которое на Крите называется киприйским, носит свой плод на стволе и на толстенных ветвях, выпуская маленький безлистый побег, похожий на корешок, на котором плод держится. Ствол большой, сходный с белым тополем, но лист как у вяза. Оно дает четыре урожая и столько же раз распускается. Его сладость приближается к аромату фиги, а мякоть напоминает дикие фиги; размером он со сливу».
Так называемые prodromi (ранние фиги) упоминаются тем же Феофрастом в пятой книге «Причин растений»: «Всякий раз когда воздух становится мягким, влажным и теплым, фиговое дерево созревает, отсюда и появляются «ранние фиги». И далее: «Еще ранние фиги приносятся лаконским, белопупым и многими другими видами фиговых деревьев, прочими же нет». И Селевк в «Глоссах» упоминает слово πρωτερική (ранний) как эпитет к какому–то виду фигового дерева, потому что оно плодоносит рано. О дереве с двойным урожаем упоминает Аристофан в «Экклесиазусах»: «Листья возьмите пока дважды плод приносящей в год фиги». И Антифан в «Упрямицах»: «Найдешь это в самом низу, рядом с фиговым древом, что дважды приносит плоды». Феопомп же в пятьдесят четвертой книге «Историй» говорит, что в правление Филиппа в окрестностях Бисалтии, Амфиполя и Грастонии, что в Македонии, фиговые деревья, виноградники и оливы производили плоды посреди весны, когда они должны только прорастать, и <Феопомп добавляет> что Филипп был удачлив во всем. Во второй книге «Растений» Феофраст говорит, что даже дикие фиги плодоносят дважды в год, а другие утверждают, что трижды, как на острове Кеос. Феофраст также говорит, что если фиговое дерево посадить в морской лук, то оно приносит плоды быстрее и не портится от червей, и действительно, все, что сажается в морской лук, вырастает скорее и более крепким. Еще Феофраст говорит в «Причинах растений»: «Так называемое индийское фиговое дерево, обладая удивительной величиной, приносит плоды маленькие и тощие, словно все его питание уходит в рост». А во второй книге «Истории растений» он говорит: «Есть также другой вид фигового дерева в Элладе, Киликии и на Кипре с маленьким плодом; у него хорошая фига впереди листа и крошечная позади. Есть там и другие деревья, которые вообще плодоносят с последнего года роста, а не с нового. И эта фига раньше прочих имеет зрелый и сладкий плод, непохожий на наш, крохотный. Она и взрослеет быстро, и вырастает крупнее других фиг. <78> Я знаю следующие названия фиг: царская, царь–фига, желтобрюхая, оленья, фига–лепешка, горькая, змеиная, темно–белая, черная, источниковая, мельничная и луковичная.
Относительно эллинского названия фиги, σύκα, Трифон во второй книге «Истории растений» говорит, что Андротион в «Георгике» рассказывает о том, как один из титанов, Сикей, преследуемый Зевсом, был взят под защиту своей матерью Геей, и как она взрастила дерево на забаву сыну; от него же и город Сикея в Киликии получил свое имя. Однако эпический поэт Ференик из Гераклеи объявляет, что фига была названа в честь Сики, дочери Оксила, ибо Оксил, сын Орея, женился на своей сестре Гамадриаде и произвел на свет, среди других, Карию (орех), Балану (желудь), Кранию (кизил), Морею (шелковица), Эгеру (черный тополь), Птелею (вяз), Ампелу (виноградник) и Сику (фиговое дерево); от них, прозванных нимфами–гамадриадами, многие деревья получили свои имена. Отсюда и Гиппонакт говорит: «Черное дерево фиги: ей брат виноградник». Но Сосибий Лаконский, доказывая, что фиговое дерево открыл Дионис, говорит, что по этой причине лакедемоняне даже почитают Диониса Фигу. И наксосцы, согласно Андриску и Аглаосфену, рассказывают, что Дионис имеет прозвище Мейлихий (приятный), потому что он дал людям плод фиги. Поэтому наксосцы делают изображения Диониса Вакха из винограда, а Диониса Мейлихия из фигового дерева. Ибо они называют фиги meilicha (сладкий плод). Что для человека фиги полезнее всех древесных плодов, вполне и со многими доводами доказано Геродотом Ликийцем в его трактате о фигах, и в частности, он говорит, что новорожденные дети растут крепкими, если их питают фиговым соком. Ферекрат, или тот, кто написал «Персы», говорит: «Если из нас кто средь поисков долгих заметит когда–либо свежую фигу, то плодом ее мы обмажем глаза нашим детям», словно фиги — необычайно хорошее лекарство. И прелестный и медоречивый Геродот в первой книге «Истории» говорит, что фиги великое благо. Вот его слова: «О царь, ты собираешься идти походом против людей, которые носят кожаные штаны, и остальная их одежда из кожи; они едят не то, что хотят, но то, что у них под рукой, ибо они населяют грубую землю; кроме того, они пьют вместо вина воду, и у них нет ни фиг, ни другой хорошей пищи». А Полибий Мегалопольский говорит в шестнадцатой книге «Истории», что «когда Филипп, отец Персея, опустошал Азию и его воины испытывали недостаток в съестных припасах, он принял от магнетов фиги, так как у последних не было зерна. Поэтому, овладев потом Миунтом, царь отдал его магнетам в благодарность за фиги». И ямбический поэт Ананий также говорит:
«Если закрыть в доме золота кучу,
немножечко фиг и двоих–трех людей,
то узнаешь ты скоро, насколь фиги
лучше всех ценных металлов».
<79> Так фигодействовал Магн. Затем врач Дафн сказал: «Филотим в третьей книге трактата «О пище» говорит, что свежие фиги значительно отличаются друг от друга и видами, и неодинаковым временем поспевания, и своими качествами, но вообще сочные и особенно вполне созревшие быстро растворяются и перевариваются легче других плодов и не препятствуют перевариванию другой еды. Они также обладают качествами сырой пищи, поскольку они клейкие, сладкие и слегка кислые, и они выходят наружу обильно, свободно, без промедления и совсем безболезненно. Они также производят млечный сок, обладающий соленой кислотой, когда их едят с соленой пищей. Они быстро растворяются, как я сказал, потому что, хотя мы и в состоянии поедать их в больших количествах, мы скоро от них освобождаемся. Невозможно, чтобы их массы оставались внутри и не растворялись с быстротой. Они перевариваются легче других плодов, как видно из того, что если мы едим их много раз и столько же, сколько других плодов, то они укладываются в нас без затруднений, но что важнее, если мы едим больше обычного что–то из другой пищи, то она не доставляет нам хлопот, если мы поели прежде фиг. Ясно отсюда, что если нам удастся вместить и то, и другое, то фиги перевариваются быстрее и не препятствуют перевариванию остальной пищи. Об их качествах сказано выше. Клейкие и соленые, они делают руки липкими, а их сладость чувствуется во рту. О том, что они выходят наружу без спазмов, без помех, обильно, скоро и легко, мы уже говорили. Кроме того, они не слишком меняют свою форму, оказавшись в желудке, не потому, что они труднопереваримы, но потому, что мы поглощаем их быстро и не разжевывая, и они быстро проходят вниз. Они производят соленый сок, так как доказано наличие в фигах соды, и они делают этот сок более соленым или более кислым в согласии с природой других напитков, принимаемых вместе с ними. Ибо просоленная пища увеличит соленость сока, тогда как уксус и тимьян увеличат его кислый вкус.
Гераклид Тарентский в «Симпосии» исследует, лучше ли пить горячую или холодную воду после приема фиг. Те, кто за горячую воду, говорит он, замечают, что горячая вода быстро очищает руки, отсюда, утверждают они, вероятно и в желудке фиги быстро растворяются горячей водой. Далее, горячая вода, пролитая на фиги, уменьшает их размеры до самой малости, тогда как от холодной воды они уплотняются. Те же, кто советует пить холодную воду, аргументируют, что «выпитая холодная вода увлекает вниз своим весом разместившуюся в желудке пищу, ибо фиги неблагоприятно воздействуют на желудок, перегревая и размягчая его, поэтому некоторые лица постоянно запивают их несмешанным вином, вследствие чего содержимое кишечника с легкостью выходит наружу». Отсюда должно много пить после приема фиг, чтобы они не оставались в желудке, но уносились в кишечник».
<80> Другие авторы не советуют есть фиги в полдень, поскольку тогда они причиняют боли, как сказал Ферекрат в «Никчемных людях». Аристофан же в «Прелюдии»: «Увидя больным его летом однажды: он фиги ел в полдень, желая терзаться». Эвбул в «Ореховом сфинксе»: «Зевесом клянусь, я болел в самом деле, милейший, набил себя фигами в полдень недавно». А Никофонт в «Сиренах»:
«Если из нас фиг зеленых поест
кто–то в полдень и после
приляжет вздремнуть, нападет
на него лихорадка мгновенно
ценою в копейку: лежим мы
пластом и блюем тогда желчью».
Дифил Сифнийский пишет, что свежие фиги малопитательны и производят дурной млечный сок; зато они легко выходят наружу, остаются на поверхности желудка и усваиваются лучше сушеных. Созревающие к приближению зимы и вопреки природе хуже, тогда как поспевающие естественным образом лучше. Фиги с большой дозой кислоты и с малым количеством воды ароматнее, но более отягощают. Фиги из Тралл похожи на родосские, но хиосские и все остальные беднее млечным соком, нежели тралльские и родосские. Мнесифей Афинский пишет в книге «О съедобном»: «Относительно плодов, поедаемых сырыми — имеются в виду груши, фиги, дельфийские яблоки и тому подобное — следует хорошо знать время, когда содержащиеся в них соки еще незрелы, или когда они забродят, или когда высохнут от перезрелости». Деметрий Скепсийский в пятнадцатой книге «Троянского боевого распорядка» говорит, что те, кто воздерживается от приема фиг, обладают хорошим голосом. Во всяком случае он утверждает, что историк Гегесианакт из Алесандрии сперва очень неудачно играл в трагедиях, но потом стал искусным актером с прекрасным голосом после того как не ел фиг в течение восемнадцати лет. Мне известны и поговорки о фигах, например, «Фига за рыбой, а овощ за мясом», или «Птицы от фиг без ума, но сажать их не любят».
ЯБЛОКИ. Мнесифей Афинский в работе «О съедобном» называет их дельфийскими. Дифил же говорит, что зеленые и не вполне спелые яблоки обладают нездоровыми соками и вредны для желудка, так как остаются на его поверхности; кроме того, они вызывают желчь, заносят инфекцию и причиняют дрожь. Однако, в созревшем виде сладкие яблоки имеют более здоровые соки и легче выходят наружу, потому что у них нет терпкости, но у кислых соки более нездоровые и терпкие. Менее сладкие яблоки все же пригодны для еды и полезны для желудка по причине умеренной терпкости. У летних яблок дурные соки, у осенних получше. Так называемые orbiculata соединяют сладость с приятной терпкостью и полезны для желудка. <81> Так называемые setania и еще platania обладают хорошим запахом и легко выходят наружу, но вредны для желудка. Мордийские яблоки растут лучше всего в Аполлонии, или Мордии, и похожи на orbiculata. И kydonia <то есть айва>, называемые также struthia, вообще наиболее полезны для желудка из всех яблок, особенно когда вполне созреют. Главкид говорит, что лучшими из всех плодов являются kydonia, phaulia и struthia, а Филотим в третьей и десятой книгах книгах трактата «О пище» говорит, что ранние весенние яблоки перевариваются гораздо тяжелее, чем груши, если сравнивать зеленые яблоки с зелеными грушами или спелые яблоки со спелыми грушами. Кроме того, они обладают качествами жидкой пищи: кислые и не вполне зрелые имеют больше терпкости и меньше кислости, производя в организме вяжущие процессы. И вообще яблоки перевариваются хуже груш, как это видно из того, что, съев меньше яблок, мы перевариваем их с трудом, тогда как, поглотив больше груш, перпвариваем их легче. Вяжущий процесс, называемый Праксагором «полупрозрачным», объясняется тем, что у труднопереваримой пищи более густые соки, но было уже сказано, что яблоки вообще перевариваются хуже, чем груши, и что кислые субстанции более способны производить соки погуще. Так, среди зимних яблок kydonia производят более кислые соки, в то время как struthia, имея меньше соков и оттого не столь кислые, перевариваются охотнее.
Никандр из Фиатиры утверждает, что все kydonia называются struthia, но он ошибается. Ибо Главкид ясно говорит, что лучшими плодами являются три фрукта, kydonia, phaulia и struthia. Кидонийские яблоки упоминаются Стесихором в «Елене»; вот эти стихи: «Много айвы перед троном царя набросали, немало и миртовых листьев и розовых лент и сплетенных венков из фиалок». И Алкман говорит о них и Канфар также в «Терее»: «Грудки как плоды айвы». Еще Филемон называет kydonia как struthia в «Поселянине».
Филарх в шестой книге «Историй» говорит, что айва своим ароматом может даже притуплять силу смертельных лекарств. «Во всяком случае», говорит Филарх, «если фаросский яд положить в ларец, который все еще хранит запах лежавшей в нем ранее айвы, то зелье это полностью теряет свою способность убивать. Ибо когда его смешали и дали лицам, против которых его тайно приготовили, то упомянутые люди ничуть не пострадали. Причину раскрыли позже, допросив продавца яда, который знал о воздействии айвы на отраву».
Гермон в «Критском словаре» говорит, что kodymala те же kydonia. Однако Полемон в пятой книге «Возражения Тимею» утверждает, что некоторые пишут kodymalon, подразумевая вид цветка. Алкман отождествляет kydonium со struthium, говоря: «кидонского яблока меньше», под которым Аполлодор и Сосибий понимают kydonium. Но что kydonium отличается от struthium, ясно сказал Феофраст во второй книге «Истории».
<82> Превосходные яблоки растут в Сиде, коринфской деревне, как говорит Эвфорион (или Архит) в «Журавле»: «Красою как яблока плод, что растет пламенея на глинистых склонах некрупного Сида». Они упоминаются также Никандром в «Метаморфозах»: «Он тотчас разрезал плоды нежных яблок из Сида садов или Плиста, поставив на них метки Кадма». Что Сид коринфская деревня, сказано у Риана в первой книге «Гераклеи» и у Аполлодора Афинского в пятой книге «Каталога кораблей». Антигон же Каристский говорит в «Антипатре»: «Где время мое, что дороже мне яблок пурпурных прекрасных, растущих в ветристом Эфире?».
Рhaulia упоминаются в «Амфиктионах» Телеклидом: «Прекрасны бываете вы, но бываете фавлий гнилей». Аналогично у Феопомпа в «Тезее». Андротион же в «Георгике» говорит: «Яблони phaulia и struthia: плод последней не падает со ствола; весенние же яблоки лаконские, сидунтийские, или те, что с нежной кожурой». Я же, друзья мужи, очень ценю яблоки, которые продаются в Риме; называются они матийскими и происходят из одной деревни в Альпах, близ Аквилеи. Ненамного хуже их яблоки в Ганграх, городе Пафлагонии.
Что Дионис открыл также и яблоко, свидетельствует Феокрит Сиракузский следующими словами: «Яблоки Вакха на ложе храня и нося на главе белый тополь, священную ветку Геракла». А Неоптолем Паросский пишет в «Дионисиаде», что яблоки, как и все другие плоды были обнаружены Дионисом. «Что же касается επιμηλίς, то так называется сорт груш», пишет Памфил. Выражение «яблоки Гесперид» записал Тимахид в четвертой книге «Пиров». И Памфил еще говорит, что в Лакедемоне богам кладут ароматные, но несъедобные яблоки; они тоже называются гесперидовыми. А Аристократ в четвертой книге «Лаконской истории» говорит о яблоках и яблонях, называемых Гесперидами».
ПЕРСИКИ. Феофраст, рассуждая во второй книге «Истории растений» о деревьях, чьи плоды скрыты, пишет следующее: «У большинства видов рост плода замечается с самого начала, как у миндаля, ореха, желудя и всех сходных плодов, кроме персика: он растет наиболее медленно, медленнее граната, груши и яблони». Дифил из Сифна в трактате «О пище для больных и здоровых» говорит: «Так называемые персидские яблоки (некоторые называют их персидскими сливами) обладают хорошим запахом и питательнее яблок». <83> Филотим в третьей книге трактата «О пище» говорит, что персик скорее жирный, рыхлый и вязкий и, раздавленный, выделяет большое количество масла. Грамматик Аристофан говорит в «Лаконском словаре», что лакедемоняне называют сливы «персидскими кислыми яблоками», а некоторые зовут их 'άδρυα.
ЛИМОН. Относительно него среди мудрецов возник большой вопрос, упоминают ли о нем древние писатели. Ибо Миртил сказал, словно посылая нас искать диких коз, что Гегесандр Дельфийский упоминает его в своих записках, только он не может припомнить цитаты. В возражении ему Плутарх объявил: «Что до меня, то я уверен, что Гегесандр не имел в виду лимон вообще, ибо я прочитал все его записки, когда один из моих друзей настаивал, как и вы, что он знает эти Гегесандровы слова, так как он полагался на ученые комментарии знаменитого мужа, поэтому пора тебе, друг Миртил, поискать другое свидетельство». Эмилиан же сказал, что Юба, царь Мавретании и весьма ученый человек, упоминает лимон в своей «Истории Ливии», утверждая, что у ливийцев так называется «яблоко из Гесперии», откуда Геракл принес в Элладу эти яблоки, названные по своему цвету золотыми. Что же касается так называемых яблок Гесперид, то Асклепиад в шестой книге «Египетской истории» говорит, что Гея произвела их с целью почтить брак Зевса и Геры. Тогда Демокрит, взглянув на сотрапезников, сказал: «Если Юба ничего не пишет о этом сорте, то не признавайте его вместе с его Ливийской историей и путешествиями Ганнона. Я говорю, что слова «лимон» нет у древних авторов, но Феофраст из Эреса в «Истории растений» описал, я вынужден это признать, кое–что подразумеваемое под лимоном. Вот что говорит философ в четвертой книге «Истории растений»: «Среди многих других продуктов земля Мидии и Персии производит в частности так называемое мидийское или персидское яблоко. Лист этого дерева похож видом и размером на лист дикого земляничного дерева и ореха, и у него шипы как у дикой груши или колючего боярышника, гладкие, весьма острые и крепкие. Пока плод не начнут есть, он очень ароматен, как и листья дерева, а если его положить в одежду, то моль ее не тронет. Он также полезен для тех, кому доведется выпить смертельный яд (ибо в виде дозы в вине он выворачивает желудок и выводит яд), и еще он освежает дыхание, поскольку если мякоть плода сварить в похлебке или в чем–то еще, или выжать в рот или пососать, то дыхание будет сладким. Семя отбирают и сеют весной в тщательно приготовленных грядках, затем поливают каждые четыре или пять дней. Когда растение взойдет, его пересаживают весной в мягкую влажную почву, и не слишком редкую. Она приносит плоды в любое время года, ибо если одни собрали, то другие цветут, а третьи созревают. Те цветки, которые имеют нечто вроде пестика, выступающего из середины, плодородны, а те, которые не имеет никакого пестика, бесплодны». И в первой книге той же «Истории» он сообщает факты о пестике и плодоносных цветках. Вникнув поэтому, друзья мои, в то, как Феофраст описал цвет, запах и листья, я убедился, что это лимон, и пусть никто из вас не удивляется его словам, что он несъедобный, поскольку даже во времена наших дедов никто не ел его, но все хранили его словно какое–то драгоценное наследство в своих сундуках вместе с одеждами.
<84> А то, что это растение на самом деле пришло к эллинам из глубин Азии, то упоминания об этом можно найти у комедиографов, и из замечаний об их величине ясно, что они имеют в виду лимон. Так, Антифан в «Беотиянках»:
«Даже напомнить обжоре о вкусном кусочке
есть глупость. Однако, возьми эти яблоки, дева.
Б. Чудесны они.
А. Говоришь ты, чудесны? О боги, да их семена
привезли только что от царя к нам в Афины.
Б. Богинею света клянусь, мнила я, скажешь ты,
Гесперид это дар из плодов золотых: ведь их три.
А. Что прекрасно — и редко всегда и везде дорогое».
А Эриф в «Мелибее», предпослав вышеприведенные ямбы Антифана как свои собственные, продолжает:
«Богиней охоты клянусь, мнила я, скажешь ты,
Гесперид это дар из плодов золотых: ведь их три.
А. Что прекрасно — и редко всегда и везде дорогое.
Б. За них дам обол, но не больше, и деньги
сейчас отсчитаю. А. Еще здесь гранаты.
Б. О, прелесть какая! А. Они, говорят, с одного
уникального древа: его посадила на Кипре сама
Афродита. Б. Святая Бербея, принес только три
эти яблока ты? А. Да, только три, больше я не достал».
Если кто–нибудь возразит, что то, что сегодня называют лимоном, не лимон, я приведу более ясное свидетельство, хотя Фений Эресийский предполагает, что kedrion (можжевельник) возможно получил свое название от kedros (кедр). Ибо кедр, говорит он в пятой книге трактата «О растениях», также имеет колючки вокруг листьев. Но что так и у лимона, известно всем. Мне хорошо известно, что если съесть лимон перед любой пищей, сухой или жидкой, он станет противоядием от каждой отравы. Я узнал это от человека с моей родины, которому доверили управлять Египтом. Случилось так, что он осудил каких–то преступников на растерзание диким зверям, и их должны были бросить аспидам. Когда они входили в амфитеатр, где казнили разбойников, одна торговка из жалости дала им несколько лимонов, которые она держала в руках и готовилась съесть. Они взяли их и проглотили, и когда немного спустя они оказались среди этих жестоких и чудовищных тварей, то аспиды не причинили им никакого вреда, сколько ни кусали. Архонт недоумевал; наконец, он допросил охраняющего их солдата, ели ли или пили они что–нибудь и узнав, что им дали лимонов, он приказал на следующий день дать дольку одному осужденному, а другому не давать, и тот, кто съел, опять не пострадал от ядовитых укусов, тогда как другой умер сразу, едва его цапнули. Итак, после неоднократных испытаний обнаружили, что лимон является средством против любого яда. <85> А еще, если сварить лимон целиком, с семенами и всем, в аттическом меду, он растворится, и тот, кто примет два или три дактиля его утром, тому не повредит никакой яд. Кто сомневается в этом, пусть прочитает Феопомпа Хиосского, правдивого мужа, который потратил кучу денег на тщательное исследование истории. Сообщая о Клеархе, тиране Гераклеи Понтийской, в тридцать восьмой книге своих «Историй» он рассказывает, как тот насильственно многих людей, дав большинству из них выпить аконита. «Когда потом», говорит Феопомп, «все узнали о смертельном чашелюбии тирана, то никто не выходил никогда из дома, не поев прежде руты, ибо закусившие ею не страдали от выпитого аконита, который получил свое название благодаря тому, что он рос в местечке Аконах, близ Гераклеи».
Когда Демокрит окончил свои замечания, большинство присутствующих стали удивляться качествам лимонов и начали поглощать их, словно не ели и не пили вовсе. Памфил говорит в «Глоссах», что римляне называют лимон citrus.
Вслед за уже описанными блюдами для нас по отдельности внесли тарелки с массой устриц и другую пищу, состоящую из панцирных тварей. Почти все они, как я обнаружил, были удостоены упоминания Эпихармом в «Замужестве Гебы»:
«ведет всех моллюсков: тут лобстеры, крабы и блюдечки,
рыба–сова и прыщи … усоногие раки, порфиры, сонм запертых устриц
(достать нелегко их, но кушать нетрудно), и мидии также, улитки,
барвинки, еще прилипалы (у них сладкий вкус, если ешь ты их сразу,
и едкий, когда попридержишь), и круглый большой черенок;
он ведет также раковин черных (от них прибыль чистая детям),
улиток еще земляных и улиток песчаных, дешевых в цене, их «трусихами»
кличут все люди, для нас же богов они носят название белых».
В «Музах» же вместо стиха «раковин черных (от них прибыль чистая детям)» у него написано: «тех раковин, коим названье теллина: их мясо отлично приятнейшим вкусом». Под τελλίνα он вероятно подразумевает то, что у римлян называется mitulus (мидия). Грамматик Аристофан, упоминающий мидий в работе «О поврежденном свитке», говорит, что раковины блюдечки похожи на так называемые τελλίνα. Каллий же Митиленский относительно слова «блюдечко» у Алкея говорит, что среди Алкеевых сочинений есть ода, начинающаяся стихом: «Детище моря седого и скал». А в конце написано: «Блюдце морское волнует сердца ребятишек». Однако, Аристофан пишет «черепаха» вместо «блюдечко» и объявляет, что Дикеарх ошибся, приняв здесь «блюдечко». Он добавляет, что дети кладут их себе в рот, дуют в них как в дудки и играют мелодии точно так же, как и наши лентяи–мальчишки играют на так называемых (у нас) τελλίνα (морские улитки). <86> Так и Сопатр, сочинитель фарсов, говорит в пьесе «Эвбул–богочеловек»: «Стой же, вдруг звук мелодичный улитки морской моим слухом уловлен». Еще Эпихарм в «Пирре и Прометее» говорит: «Взгляни на улитку морскую, взгляни на улитку еще нереиду, а блюдечко что за гигант, посмотри!» У Софрона раковины называются melaenides (мидии): «Придут меланиды, тебя уверяю, из маленькой бухты ко мне». Но в миме, озаглавленном «Деревенский рыбак», он называет их cherambаe. Архилох также упоминает cherambe, а Ивик нереиду. Нереиды (anarites) называются также anartas. Устрица, будучи моллюском, прилипает к скалам как блюдечко. Геронд же в «Сотрудницах»: «прилипнувши как нереида к утесу». А Эсхил сказал в «Персах»: «острова, нереидам кормушка». Гомер же упоминает tethea (устриц).
Диокл Каристский в «Гигиене» говорит, что лучшие для пищеварения и для почек моллюски — мидии, устрицы, гребешки и сердцевики. Архипп в «Рыбах»: «С ежами морскими, эсхарами, также сарганами и гребешками и блюдцами». Моллюски, прибавляющие сил, говорит Диокл — улитки, порфиры и барвинки. О последних Архипп говорит: «Моря питомец, барвинок, порфиры сыночек». Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что барвинки, порфира, страбелы и раковины похожи друг на друга. Витых улиток упоминает в «Жителях Камики» Софокл: «Что до страбел же, дитя, если что и найдем …» Еще Спевсипп перечисляет по порядку раковины, гребешки, мидии, морские перья (пинны), черенки, и из другого класса <им перечисляются> устрицы и блюдечки. Арар же в «Горбуне» говорит:
«Была потом всякая вкусность — улитки, еще черенки;
и креветки вершили прыжки, как дельфины».
Софрон в «Мимах»:
«А это что за кругляши столь длинные, милашка?
Б. То черенки, моллюски с сладким мясом:
они деликатес для вдов».
Пинна упоминается Кратином в «Архилохах» («Сатириках»): «Она, видать, как устрица, иль пинна». Филиллий (или Эвник, или Аристофан) в «Городах» говорит:
«Есть осьминожек, гнилушка, речной
также рак, также устрица, лобстер,
еще сердцевик, черенок также,
блюдечки, мидии, пинны еще,
гребешки с Митилены, и есть еще
мелочь, берите, кефаль есть и сарг,
также окунь морской, рыба–ворон».
Агий и Деркил в «Истории Арголиды», вместо «страбелы» пишут «астрабелы», и упоминают, что они пригодны как военные трубы. Слово «конх» употребляют и в мужском, и в женском роде. <87> Аристофан в «Вавилонянах»: «Каждый из них начал рот разевать широко, словно конхи при жарке на углях». И Телеклид в «Гесиодах» говорит: «хрясь раковина конха». И Софрон в «Мимах о женщинах»: «гляди, все конхи как одна открылись широко для нас и высунули плоть». Однако, Эсхил ставит мужской род в «Морском Главке»: «И конхи, мидии и устрицы еще». Аристоним в «Тезее»: «Был конх там словно в маринаде флейта». Сходно сказал и Фриних в «Сатирах.
Гикесий, ученик Эрасистрата, говорит, что некоторые сердцевики называются шершавыми, другие зовутся царскими. Шершавые имеют дурной запах и мало питают, но легко выходят из кишечника; ловцы багрянок используют их для наживки; превосходство же гладких разновидностей возрастает в соответствии с их величиной. Гегесандр в «Записках» говорит, что шершавые раковины называются «мешками» у македонцев и «баранами» у афинян.
Далее Гикесий говорит, что из всех вышеупомянутых видов морской пищи блюдечки перевариваются наиболее легко; устрицы менее питательны, чем блюдечки, однако сытны и без труда перевариваются. «Гребешки более питательны, но не так хороши запахом и тяжело перевариваются. Что касается мидий, то эфесские и подобные им сорта лучше запахом, нежели гребешки, но пахнут хуже, чем сердцевики. От мидий скорее мочегонит, нежели освобождается кишечник. Некоторые из них воняют как морские луковицы и неаппетитны. Более мелкие виды и те, что шершавы снаружи, более мочегонны и пахнут лучше лукообразных, но менее питательны отчасти по причине малого размера и отчасти вследствие своей природы. Шейки барвинка полезны для желудка, но не так питательны, как мидии, сердцевики и гребешки; для людей со слабым желудком они хороши тем, что не бродят внутри благодаря своей нежности и растворимости. Отсюда «мак» этих панцирных вреден для хорошего желудка и благотворен для страдающих кишечником. Более питателен и приятен «мак» багрянки, но он наиболее пахнет морским луком, как у всех двустворчатых.
Особенность их, как и у черенка, состоит в том, что они придают гущи бульону, в котором варятся. Но даже когда шейки багрянки сварены одни, и тогда желудку от них польза. Посидипп упоминает их в «Локрийках» так: «Пора окончить, угри из реки, речные раки, конхи, свежие ежи морские, маки, пинны, шеи, мидии еще».
<88> Большие морские желуди легко перевариваются и имеют хороший запах. Но ушастые мидии, обитающие на острове Фарос напротив Александрии, питательнее всех вышеупомянутых моллюсков, хотя нелегко перевариваются. Антигон Каристский в трактате «О способе выражения» говорит, что у эолийцев этот моллюск называется ухом Афродиты. Фолады более питательны, но дурно пахнут. Моллюск tethea похож на только что упомянутые и более питателен. Встречаются также так называемые дикие моллюски, но они воняют и дурны на вкус.
Аристотель в трактате «О животных» говорит: «Панцирные суть морское перо, устрица, мидия, гребешок, морской черенок, конх, блюдечко, асцидия, морской желудь. Способные передвигаться суть трубач, багрянка, сладкая багрянка, морской еж, страбел. Далее, гребешок обладает шершавой полосатой раковиной, тогда как асцидия неполосатая и гладкораковичная; у морского пера маленькое отверстие, тогда как у устрицы широкое, шершавое и двустворчатое, но блюдечко одностворчатое и гладкораковичное; раковина мидии состоит из двух совершенно похожих частей, тогда как раковина морского черенка и морского желудя одностворчатая и гладкая; раковина конха разделяет природу и черенка, и желудя». Внутри морского пера, как говорит Эпенет в «Искусстве кулинарии» находится так называемый «мак».
В пятой книге «Частей животных» Аристотель говорит: «Багрянки мечут икру весной, трубачи к концу зимы. Вообще», говорит он, «у панцирных появляются так называемые яйца весной и даже осенью, но не у съедобных морских ежей. Последние размножаются по большей части в указанные сезоны, но также постоянно во все времена и большей частью в полнолуние и в солнечные дни, кроме обитающих в Пиррейском Эврипе; другие, однако, лучше зимой: они маленькие и набиты яйцами. По–видимому, все морские улитки мечут икру точно тогда же». Далее философ пишет: «Так багрянки собираются весной в одном месте и производят так называемые медовые соты. Это сродни воску, хотя не столь гладкое, а как будто большая затвердевшая масса из шелухи белого боба. Оттуда нет ни одного выхода, и багрянки размножаются не от этого, но возникают, как и все другие панцирные, от ила и гнили. Соты есть выделения багрянок и трубачей, ибо и трубачи производят похожую на воск субстанцию. Они начинают выделять клейкую мякоть, из которой формируется шелухообразный массив; он потом полностью разрушается, и в землю уходит водянистое вещество; после в земле рождаются маленькие багрянки, которых находят на взрослых багрянках, когда их ловят. Если им доведется быть пойманными прежде родов, то иногда они выводят потомство в корзинах рыбаков, собравшись в кучу, и тогда формируется что–то вроде грозди. Есть несколько видов багрянок: одни большие, как в окрестностях Сигея и Лекта, другие маленькие, как в Эврипе и на побережье Карии. <89> Обитающие в заливах велики и шершавы и обладают черным цветком, но у некоторых он небольшой и красный. Некоторые багрянки из крупных достигают веса мины. Водящиеся на берегу и у мысов малы размером, но содержат красный цветок. Еще на берегах, обращенных к северу, они в основном темноцветные, тогда как на глядящих в направлении к югу — красные».
Аполлодор Афинский, в комментариях на Софрона, после ввода леммы приводя выражение «жаднее багрянки», объясняет, что это поговорка, и говорит, что согласно некоторым авторам она происходит от факта, что к чему бы ни прикасается багрянка, она все притягивает и придает блеск своего собственного цвета всему тому, что находится рядом с ней. Но другие приписывают это качество самому животному. Их ловят», говорит Аристотель, «весной, но никогда не ловят в сезон Пса, ибо в то время они не кормятся, а прячутся и живут в норах.
Цветок у них между маком и шеей». «И багрянки», продолжает он, «как и трубач, с рождения обладает той же самой оболочкой, которую имеют все витые моллюски. Они питаются, высовывая из–под оболочки так называемый «язык», который больше дактиля длиной; посредством его они питаются и просверливают как другого моллюска, так и свою собственную раковину. И багрянка, и трубач живут долго: около шести лет. Их возраст можно различить по кольцам на раковине. Конхи, сердцевики, черенки и гребешки зарождаются в песчаных местах. Пинны растут в прямом положении с морского дна и содержат «сторожа» в виде креветки или крабика; потеряв «сторожа», пинны вскоре погибают». Памфил Александрийский в трактате «Об именах» говорит, что эти паразиты рождаются вместе с пиннами. И Хрисипп из Сол в пятой книге труда «О наслаждении и благе» говорит: «Пинна и ее сторож сотрудничают друг с другом и не в состоянии жить раздельно. Пинна — моллюск, ее паразит — маленький краб. Пинна открывает свою раковину и спокойно ожидает появления добычи, тогда как паразит находится рядом и кусает ее, подавая сигнал при приближении какой–нибудь рыбешки; пинна чувствует укус и захлапывается; потом они вместе поедают улов». Некоторые авторы даже утверждают, что они и родятся вместе вместе и будто бы из одного семени. Аристотель еще говорит: «Все панцирные возникают из ила, устрицы — в тине, но конхи и другие уже упомянутые виды — в песке, тогда как асцидии, морские желуди и те, кто прилипает к поверхности, например, нереиды и блюдечки, заводятся в расщелинах скал». И еще: «Твари, не имеющие раковин, например, актинии и губки, зарождаются так же, как и панцирные, в расщелинах скал. Есть два класса актиний: один заводится в расщелинах и никогда не покидает скал, другой, живя в гладких и ровных местах, оставляет их и передвигается». Эвполид в «Автолике» называет актинию крапивой, как и Аристофан в «Финикиянках»: «Учти, что прежде всех других лаванда колосистая явилась; скалистая крапива родилась потом», и в «Осах». Ферекрат в «Перебежчиках»: «В венке из крапивы ходить равный срок».
<90> Врач из Сифна Дифил говорит: «Крапива облегчает кишечник, мочегонит и вообще полезна для желудка, но причиняет чесотку собирающим ее, если они сперва не натрутся маслом». Действительно, она обжигает, откуда и называется α̉καλήφη от α̉κάλη α̉φή, «непригодная для прикосновения», отсюда, возможно, и название растения, ибо к ней не притронешься: она грубая и неприятная. Морская же крапива упоминается Филиппидом в «Амфиарае»: «Устриц, крапиву морскую, блюдечки мне он подал». Но есть игра слов в «Лисистрате» Аристофана: «О ты, дочь храбрая моллюсковых бабуль и мамок, что крапивой были», где tethea (моллюски) комически смешаны с tethe (бабуля).
Относительно других моллюсков Дифил говорит следующее: «Сердцевики с шершавой раковиной и маленького размера имеют тонкую мякоть, называются устрицами, полезны для желудка и переваримы. Гладкие же, именуемые кое–кем царскими и также гигантскими, питательны и в то же время тяжело перевариваются; они хорошо пахнут и полезны для желудка, особенно те, что побольше. Теллины водятся в Канобе в немалых количествах и кишмя кишат во время подъема Нила. Царские теллины нежнее, мягче и переваримее; кроме того, они питательны. Речные виды слаще. Мидии обладают средней питательностью, но переваримы и мочегонны. Лучшие — эфесские, особенно собранные осенью.
Мюиски («мелкие мидии») меньше обычных мидий, но сладкие, хорошо пахнут и питательны. Черенки, называемые так от одних, а от других флейтами, камышами или когтями, содержат много вонючей и липкой жидкости. Самцы–черенки полосаты и не одного цвета; они хороши для больных, страдающих камнями или от проблем с мочеиспусканием любого рода. Самки же одноцветны и слаще. Их едят вареными и жареными, но те, которых готовят на углях до тех пор, пока они не откроют раковину, лучше.
Устричниками называли тех, кто собирал этих моллюсков, как пишет Фений из Эреса в книге «Тираны, убитые из мести». Он говорит: «Филоксен по прозвищу Устричник сделался из демагога тираном. Сначала он жил тем, что был рыбаком и ловцом устриц; приобретя некоторые средства, он разбогател от широкой торговли < и захватил власть >".
«Из гребешков белые разновидности нежнее, ибо они лишены аромата и хороши для кишечника. Из черных или красноватых видов те, что побольше и побогаче мякотью, обладают аппетитным запахом. Вообще, они все полезны для желудка, легко переваримы и хороши для кишечника, если их есть с тмином и перцем». Архипп упоминает их в «Рыбах»: «С ежами морскими, эсхарами, также сарганами и гребешками и блюдцами».
<91> «И морские желуди, называемые так из–за сходства с желудями дуба, различаются в зависимости от места обитания. Ибо египетские сладкие, нежные, аппетитные, питательные, сочные, мочегонные, полезные для желудка; но другие слишком соленые. Ушки с трудом перевариваются, хотя более питательны в жареном виде. Фолады аппетитные, но запах и сок у них дурные. Морские ежи нежные, сочные, пахучие, сытные и легко перевариваются, а если их есть в медовом сиропе с петрушкой и мятой, они хороши для желудка, сладки и аппетитны. Ежи красного или яблочного цвета и большего объема приятнее для еды, так же как и ежи, которые, если отломить от них мякоть, выделяют молочный сок. Водящиеся в Кефаллении, Икарии и на Адриатике ….. некоторые их них горьковаты, от встречающихся в сицилийском Экноме слабит».
Аристотель говорит, что есть несколько видов морских ежей: один из них съедобный, в котором находятся так называемые «яйца», и два других вида, спатанги и брисы. Спатангов упоминают и Софрон, и Аристофан в «Купцах»: «Растерзав, разорвав на куски, облизал моего он спатанга». Говорит о ежах в «Замужестве Гебы» и Эпихарм:
«Крабы идут и морские ежи,
незнакомые с плаваньем в
море, и из всех прочих тварей
они лишь одни ходят, шествуя
только пешочком».
Деметрий Скепсийский в двадцать шестой книге «Троянского боевого распорядка» говорит, что одного спартанца пригласили однажды на пир, где ему на стол подали морских ежей; он взял одного, но не зная, как с ним управиться и даже не посмотрев, как это блюдо едят соседи, положил его себе в рот и попытался раскусить зубами. Изрядно попотев и так и не поняв, с чем он имеет дело, он воскликнул: «О проклятая снедь, не смягчусь и не отпущу тебя теперь и ни за что не возьму другую». Морские ежи, как и наземные, защищают себя от рыбаков, выставляя шипы, похожие на частокол. Это подтверждает Ион Хиосский; он говорит в «Финикийцах» или «Кенее»:
«Но среди сухопутных зверей мне
по нраву куда больше действия льва,
чем ежа жалкий способ; ведь еж,
врага повстречавши сильнее себя,
ляжет только, свернувшись в клубок,
недоступный для всех и колючий,
и ни тронешь его, ни укусишь».
«Из блюдечек», говорит Дифил, «некоторые маленькие и некоторые также похожи на устриц. Они жесткие и малосочные, очень едкие, хорошо пахнут и легко перевариваются и в вареном виде вполне аппетитны. Пинны мочегонны и питательны, но с трудом перевариваются и усваиваются. Трубачи похожи на пинн, ибо их шеи хороши для желудка, правда, перевариваются без охоты. Поэтому для страдающих слабым желудком они пригодны как пища, но труднопереваримы и среднепитательны. Их «мак» нежен у основания и удобоварим, отсюда годится для тех, у кого слабый желудок. Багрянки стоят между пинной и трубачом, поскольку шейки у них очень вкусные и аппетитные, тогда как остальная их часть соленая и сладкая, охотно усваивается и снижает уровень влаги в организме. <92> Устрицы размножаются в реках, озерах и в море. Но морские устрицы превосходны, если озеро или река рядом: тогда у них хороший сок и они крупнее и слаще вкусом. Водящиеся на взморье или на скалах и нетронутые илом или свежей водой имеют малый размер и колют язык. Весенние и раннелетние моллюски лучше всех, пухлые и отдающие запахом моря вперемежку со сладковатостью; они хороши для желудка и удобоваримы. Сваренные с мальвой или щавелем, или с рыбой, или даже одни они питательны и полезны для кишечника».
Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» говорит: «Устрицы, сердцевики, мидии и подобные им обладают мякотью, труднопереваримой вследствие содержащегося в них соленого сока. Поэтому, поедаемые сырыми, они раздражают кишечник своей соленостью, тогда как в вареном виде теряют всю или почти всю свою соль, которая уходит в кипяток. Отсюда жидкость от варева причиняет брожение в кишечнике, а мякоть сваренного моллюска вызывает урчание, когда теряет влагу. Однако, жареный моллюск, если его искусно приготовить, приносит меньше вреда из–за действия огня. Поэтому они неодинаково труднопереваримы сырыми, раз соки, расстраивающие работу кишечника, испаряются. Итак, моллюски дают питание жидкое и неудобоваримое и в то же время не мочегонное. Но морская крапива, яйца морских ежей и подобные им доставляют питание, которое, хотя и слегка жидкое, слабит кишечник и усиливает деятельность почек».
Никандр Колофонский в «Георгиках» перечисляет панцирных: «И все моллюски, что в глуби пасутся моря — стромбы, нереиды, мидии еще, и пелориды, илистые дети Галосидны — пиннова нора». И Архестрат говорит в «Гастрономии»:
«Ведь крупных мидий производит Эн, Абидос — устриц,
Парий — крабов, Митилена — гребешки, которых и Амбракия
доставит очень много и притом еще ужасных видом …..
в Мессене, в узеньком проливе найдешь ты пелорид,
в Эфесе гладких конхов. Калхедон подарит стромбов,
трубачей же истребит пусть Зевс и в море и на рынках,
тварей и людей, но кроме одного: то человек, мой друг,
живет на Лесбе он, средь виноградных лоз, зовется Агафон».
Также Филиллий, или другой автор «Городов»: «Сердцевик, черенки, блюдца, мидии также, пинны еще, гребешки из Мефимны».
Древние писатели определяли устриц только одним словом - 'όστρεια. Кратин в «Архилохах» («Сатириках»): «как устрицы и пинны будут». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»: «устрицы, сросшись». Платон в «Федре» пишет 'όστρεον как 'όρνεον (птица): «скованные наподобие устрицы». И еще в «Тимее»: «все семейство устриц», однако, в десятой книге «Государства» он говорит «слиплись устрицы и морские водоросли».
<93> Пелориды получили свое название от слова πελώριον, «чудовищный». Ибо пелорида больше обычного сердцевика и обладает выдающимися размерами. Аристотель говорит, что они водятся в песке. Ион Хиосский упоминает о них в «Путешествиях». И возможно, сердцевики производят свое название (χήμη) от κεχηνέναι (зиять).
Относительно моллюсков, встречающихся в Индии — ибо не будет неуместным упомянуть о них из–за моды на жемчуг — Феофраст в трактате «О камнях» пишет следующее: «Среди камней, которыми много восхищаются, есть так называемый margarites, или жемчуг, полупрозрачный по природе; из него делают самые дорогие ожерелья. Он водится в раковинах, похожих на пинны, только поменьше, а величина его размером в рыбий глаз». И Андросфен в «Путешествии вокруг Индии» пишет следующее: «Разновидности стромбов (витых раковин), хойринов (морских мидий) и других раковин многочисленны, и они далеко различаются от наших, эллинских. Встречаются там и багрянки, и громадное количество прочих моллюсков. В частности один, называемый местными жителями berberi («мать жемчуга») и есть тот, откуда выходит жемчуг. Его высоко ценят в <Малой> Азии, а в Персии и в верхних землях он продается на вес золота. Моллюск этот выглядит как гребешок; его раковина, однако, не испещрена бороздками, но гладкая и плотная в отличие от гребешка; кроме того, у него только одно ушко, а не два. Драгоценный камень рождается в мякоти моллюска, как прыщ у свиней, и порой он настолько отливает желтизной, что если его положить рядом с золотом, то сразу их не различишь. Иногда он бывает серебристого цвета, иногда <он может быть> совершенно белым, похожим на глаз рыбы».
Харет же Митиленский говорит в седьмой книге «Историй об Александре»: «Тварь, похожая на устрицу, ловится в Индийском море и также в водах, прилегающих к Армении, Персии, Сузиане и Вавилонии; она значительных размеров и продолговатая и содержит внутри много белого и очень ароматного мяса. Оттуда извлекают белые крупинки, которые и называются жемчужинами и из которых делают ожерелья и браслеты для рук и ног. Персы, мидяне и все азиаты ценят их гораздо больше вещей из золота».
Исидор Харакский в «Описании Парфии» говорит, что в Персидском море есть остров, где жемчуг находят в изобилии; поэтому остров окружен тростниковыми плотами, с которых аборигены ныряют в глубину на двадцать оргий и достают двустворчатые раковины. Говорят, что пинны наиболее способны изобиловать жемчужинами в момент, когда учащаются грозы с ливнями; тогда жемчужины появляются в наибольшем количестве и крупнейшими в размерах. Зимой пинны обычно прячутся в укромных местах на дне пучины, но летом плавают туда–сюда, причем их раковина открыта ночью и закрывается днем. Моллюски, которые прилипают к скалам и выступам, пускают корни и пребывают там, пока производят жемчуг. Они живут и питаются через примыкающую к мякоти часть, которая прирастает к устью раковины, имеет щупальца и вводит пищу. Она похожа на маленького крабика и называется «стражем пинны». Из этого отверстия мясо проходит до середины раковины, получая пищу весь срок прилипания моллюска к скале. <94> Пока рост продолжается, мясо поднимается, стараясь постепенно отделить жемчужину от раковины и, наконец, полностью окружает ее, прекращая питать и придавая ей более гладкий, блестящий и чистый вид. Но жемчужины почище, поярче и покрупней производятся пиннами, остающимися в пучине, тогда как пинны, пребывающие на поверхности над водой и под лучами солнца, рождают жемчужины и цветом похуже, и ценой поменьше. Ловцы жемчуга очень рискуют, когда суют руки прямо в открытую раковину, ибо она тогда закрывается и часто отрезает пальцы; некоторые ловцы даже умирают на месте. Но если им удается подсунуть руку под раковину сбоку, они легко отрывают ее от скалы.»
Смарагды упоминаются Менандром в «Рабе»: «Похоже, то смарагд и сердолики». Слово smaragdi следует произносить без начальной буквы s, поскольку оно происходит от marmaîro (сверкать).
Затем вокруг пронесли блюда из многих видов мяса, приготовленного с водой: ног, голов, ушей, челюстей, кишок, требухи, языков, согласно александрийскому обычаю, именуемому «распродажа вареного мяса». «Это выражение, Ульпиан, можно найти у Посидиппа в «Рабе». И пока честная компания припоминала имена авторов, говоривших что–либо о той пище, один из них сказал: «О съедобной требухе упоминает Аристофан в «Всадниках»: «Я донесу, что продаешь ты требуху подпольно». И еще: «Что ж ты, мил человек, не позволишь мне мыть требуху и колбасы продать, но меня поднимаешь на смех». И еще: «Умну я и ногу быка и свиньи требуху, затем выпью бульон и не вытерши рот, потрясу горлопанством других крикунов: устрашится и Никий.» И еще: «А дочь Громовержца дала мне кусочек мясца из бульона и малость кишок, требухи и чуть брюха». Кратин упоминает челюстную кость в «Богатствах»: «сражаяся за бычью челюсть». И Софокл в «Амике»: «Смягчает челюсть он». Платон в «Тимее» пишет: «Он [бог] также соединил концы их челюстей согласно природе лица». И Ксенофонт в книге «О верховой езде» упоминает «маленькую сморщенную челюсть». Некоторые произносят συαγών вместо σιαγών («челюсть») по аналогии со словом υ̉ός, «свинья».
Эпихарм упоминает о кишках, называя их ορύαι, и даже одну из своих пьес озаглавил Оρύα. Аристофан в «Облаках»: «Из требухи моей заданье пусть дадут мудрилам». Кратин в «Бутылочке»: «Какой, сказал он, ломтик тоненький кишки!» Также и Эвполид в «Козах». А Алексид в «Левкадянке» или «Беглецах»: «Кишочки ломтик прибыл вместе с фаршами». Антифан в «Женитьбах»: «Из кишки средний вырезав ломтик».
<95> Ноги, уши и рыла упоминаются Алексидом в «Кратее», или в «Аптекарше»; но его свидетельство я приведу немного позже, поскольку оно содержит много обсуждаемых названий. Феофил в «Панкратиасте»: «Вареных блюд почти три мины вес. Б. Скажи другое что. А. И рыло, окорок еще, и ног свиных четыре. Б. О Геракл! А. И бычьих три». Анаксилай в «Поварах»: «Гораздо милей мне Эсхиловых виршей с поджарочкой рыбка. Б. Что про рыбку там? Не хочешь ли к врачу отправить ты своих гостей? Свари лопатки лучше ….. рыло, ноги». Анаксилай в «Кирке»: «Иметь свиное рыло, друг Кинесий, было страшно мне». И в «Калипсо»: «Тогда я понял, что свиным я обзавелся рылом».
Уши упоминаются Анаксандридом в «Сатириаде». Аксионик же в «Халкидянине» говорит:
«Готовлю я похлебку, подогревши рыбу,
объедки подложу, смочив вином,
подброшу требухи, приправив солью
и добавив сильфий с ломтиком кишки,
еще и рыло в уксусе придет, и согласятся
все, что снедь вчерашняя получше свежей,
что была здесь в ночь на брачном торжестве».
Аристофан в «Репетиции»: «Увы, отведал я кишки своих детей: как я взгляну теперь на рыло обожженное теперь?» Ферекрат в «Болтунах»: «Ведь это лишь свиное рыло!»
Есть также место, называемое Ринх («рыло») близ Страта в Этолии, как говорит Полибий в шестой книге «Историй». И Стесихор в «Охотниках на кабана» говорит: «макушку рыла спрятать под землею». Что слово «рыло» (ρύγχος) касается обычно свиньи, уже сказано < в утраченном тексте >, но что его можно применить по отношению и к другим зверям и даже в шутливом смысле и к человеческому лицу, видно у Архиппа во втором издании «Амфитриона» Архипп, в шутку относиться и к человеческому лицу: «Хоть у него и удлиненное столь рыло», и у Арара в «Адонисе»: «Бог рыло поворачивает к нам».
Слово acrocоlia («лопатки») упоминается Аристофаном в «Эолосиконе»: «Вдобавок — я почти забыл — четыре я варил лопатки для тебя, пока они не превратились в мякоть». И в «Геритаде»:"'Хлебы, лопатки и речные раки». Антифан в «Коринфянке»: «Свиную лопатку Киприде? Смешно. Б. Не знаешь ты. На Кипре, господин, богиня любит столь свинью, что не дает ей в корм навоз, но кормит им быка». <96> И действительно, Каллимах (или Зенодот) свидетельствует в «Исторических записках»: «Аргосцы приносят свинью в жертву Афродите, и сам праздник называется Свиным пиршеством».Ферекрат в «Рудокопах»: «Там были под рукою, на дощечках, окорока с голяшками и самым нежным всем; на славу сварены лопатки были». Алексид в «Игроках в кости»: «Почти что завтрак из куска лопатки завершили мы». И в «Бодрствовании», или «Поденщиках»: «Полусырое мясо, фарш испорчен, угорь морской недоварен, лопатки еще не готовы».
Ферекрат упоминает вареные ноги в «Рабе–учителе»:
«Скажи нам, как готовится обед? Б. Ну, кусок вам нужен угря и кальмар, ягнячье мясо, потроха, вареная нога и печень, и ребро, тьма–тьмущая пернатых, сыр в меду и часть быка». Антифан в «Паразите»: «А. Копченая свиная голень. Б. Гестией клянусь, приятный завтрак. А. Да и сыр был плавленый еще впридачу».
Экфантид в «Сатирах»: «Всегда, когда он должен покупать и есть свиные ноги». Язык упоминается Аристофаном в «Сковородке»:
«Хватит анчоусов! Лопну от жира,
коль съем. Лучше печенки несите,
или кабанчика зоб, ну а если их нет,
то тогда уж ребро, или селезенку,
или язык, или брюхо убитого в пору
осенних охот поросенка, с горячею булкой.
На эту тему было сказано много, и врачи не остались тут в стороне. Дионисокл сказал: «Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» заметил, что голова и ноги свиньи малопитательны и содержат немного жира». А Леонид процитировал Демона, который говорит в четвертой книге «Аттиды»: «Афидант, царь Афин, был убит своим младшим братом, незаконнорожденным Фимоетом, который сам сделался царем. В его правление Меланф Мессенский, изгнанный из своей родной земли, вопросил Пифию, где он должен поселиться. Та отвечала: там, где его примут как почетного гостя и подадут ему на обед голову и ноги. Что и случилось с ним в Элевсине, ибо когда во время какого–то местного праздника жрицы съели всё мясо, кроме ног и головы, последние были посланы Меланфу».
Затем внесли СВИНОМАТКУ, поистине царицу и мать сыновей Гиппократа <племянника Перикла>, которую, как мне известно, не раз высмеивали в комедиях за их свинство. Взглянув на нее, Ульпиан сказал: «Ну же, друзья, у какого автора свиноматка упоминается? Мы наелись до отвала и самое время теперь побеседовать, только киникам здесь лучше помолчать, раз кормушка у них набита до отказа. Может, им нравится грызть челюсти, головы и другие кости, пусть грызут на здоровье, мы не возражаем, на то они и псы, чем и сами гордятся. <97> Кроме того, «обычай есть бросать объедки псам», сказал Еврипид в «Критянках». Действительно, они готовы есть и пить, не принимая всерьез того, что сказал божественный Платон в «Протагоре»: «Разговор о поэзии уподобляет наше собрание пьянке дурных и базарных людей. Ибо неспособные вследствие недостатка культуры забавлять друг друга в компании за чашей собственными речами и запасами ума, они высоко ставят услуги флейтисток, нанимая за большие деньги чужой голос флейт, и посредством их звука общаются между собой. Но там, где собираются прекрасные, добрые и притом ученые сотрапезники, не увидишь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток: напротив, гости в состоянии обходиться без всей этой чепухи и вздора, общаясь посредством собственого голоса, говоря и слушая по очереди и всегда благопристойно, даже если и выпьют много вина». Вот что вы, киники, делаете, Кинулк. Когда вы пьете, или, скорее напиваетесь, то, как флейтистки и танцовщицы, препятствуете наслаждаться беседой, проводя, как говорит тот же Платон в «Филебе», «жизнь не человека, но моллюска или другой морской твари, которая дышит, держа свое тело в раковине».
А Кинулк, разозлившись, воскликнул: «Ты, обжора, бог для тебя — твое брюхо, ничего другого ты не знаешь, не умеешь ни связно говорить, ни припомнить чего–либо из области истории, ни изящно выразиться. Все время ты тратишь на поиски, встречается ли у кого–нибудь данное выражение или не встречается, находится или не находится. И ты терзаешь каждое слово, услышанное от товарищей, как будто царапаешь гладкую поверхность ногтем и собираешь все колючки, «словно продираясь через тернистые растения и чертополох», ибо всегда ты зеваешь и не срываешь приятнейших цветов». Так, именно ты говорил нам, что римское слово strena («новогодний подарок»), древний обычай дружеского дарения, называется у нас epinomis. И если ты сказал это, соревнуясь с Платоном, нам хотелось бы знать [что strena имеет общего с книгой Платона]. А если ты вычитал это где–то, тогда назови нам автора. Я‑то знаю, что epinomis — некая часть триеры, как утверждает Аполлоний в «Триерике». А разве не твоя работа, что новая и еще никем не надеванная фенола [от paenula, «плащ»] — да, милейший, фенола — стало мужского рода, когда ты сказал: «Раб, Левк! Подай мне этот неупотребимый фенол». А разве еще, идя как–то раз в баню, ты не ответил кому–то, спросившему у тебя, куда ты направляешься, «спешу испариться»? В тот же самый день твой прекрасный канусийский плащ украли банные воры, и громкий хохот поднялся там, когда неупотребимый фенол «испарился». В другом случае, дорогие друзья — ибо пусть от вас не укроется правда — он споткнулся о камень и ушиб лодыжку. Оклемавшись, он отправился дальше и всем, кто его спрашивал «что беспокоит тебя, Ульпиан?», отвечал: «фонарь на ноге». Я тогда был вместе с ним и не мог удержаться от смеха, а позже сходил к другу–врачу, который по моей просьбе густо смазал мне глаза бальзамом, и когда люди спрашивали у меня «что с тобой», говорил «глаз растянул».
<98> Небезызвестен также другой заядлый педант, Помпейян из Филадельфии, человек не совсем честный и охотник за словами. Громким голосом позвав раба, он сказал: «Стромбихид, принеси в гимнасий мои несносные (то есть неношеные) сандалии и бесполезную (то есть еще не использованную) накидку. Ибо когда я подкую (завью) бороду, я обращусь к товарищам. Ведь мне предстоит зажигать (побывать в гостях) у Лариха. Принеси еще кувшин с маслом, поскольку мы вдвоем сперва наваляем себе (умастимся), а потом утопимся (помоемся)». Этот же умник заметил однажды одному из своих друзей — беседовали они в римском месяце феврале, который согласно мавританскому царю Юбе получил свое название от подземных духов и ритуала избавления от внушаемых последними страхов; в этом месяце зима достигает своего зенита, и тогда в обычае совершать возлияния усопшим в течение многих дней, возжигая ладан — так вот он ему сказал: «Ты давно не видел меня из–за моих ожогов». Во время праздника Панафиней, когда суды не собираются, он заявил: «Нынче именины градодержицы Афины и поэтому сегодня день беззакония». А однажды он назвал нашего товарища «прооракулившимся», когда тот возвратился из Дельф, не получив ответа от бога». В другой раз, читая принародно похвалу во славу стольного града, он произнес: «Чудесна непротивимая власть римлян».
Вот каковы, друзья мои, софисты из числа Ульпиановой породы, которые называют словом «очаг–котел» (у римлян miliarium) сосуд для кипячения воды. Они изобретатели многих выражений, на много парасангов опередившие сицилийца Дионисия, который ранее называл деву menandros, потому что она menei ('ждет') andra ('мужа'); или столб menekrates, потому что он menei ('стоит') и kratei ('держится'), или копье balantios, потому что оно balletai (‘бросается’) enantios ('против кого–то'); или мышиную нору mysteria, потому что она terei ('прячет') mys ('мышь'). Aфанид в первой книге «Сикелики» говорит, что тот же самый Дионисий также называл вола garotas (‘пашущий землю’) и свинью iacchos ('Вакх').
Сродни с Дионисием был и Алексарх, брат македонского царя Кассандра, основавший город Уранополь. О нем Гераклид Лемб в тридцать седьмой книге «Историй» рассказывает следующее: «Алексарх, основатель Уранополя, вводил особые словосочетания, называя петуха вестником зари, цирюльника смертью с бритвой, драхму серебрянкой, хойник однодневным кормильцем, глашатая громкоговорителем. И как–то раз он написал архонтам Кассандрии. < основанной Кассандром >: «Алексарх первым людям братнего города, радуется. Наши овцы с солнечной плотью, я знаю, и плотины, охраняющие крутые берега, попались в силу рока под руку могущественным богам, смывшим их с заброшенных полей». Смысл этого письма, по–моему, не разобрала бы даже Пифия.
<99> У Антифана Клеофан говорит:
«Что значит «сам себе хозяин»? Или что ты скажешь
о почтенном муже, что идет вслед за софистами,
которые худы и голодны, измождены и утверждают,
что вот этой вещи нет, поскольку формируется пока
она, ее еще не стало; то ж, что было уж, не может стать
теперь: его не существует вовсе. Еще, что не становится,
того не может стать, поскольку не становится еще,
становится поскольку от того, что существует уж,
но если не было его уж от чего–нибудь, то как могло
оно стать от того, чего и нет? Так невозможно. Если ж
родилось оно же от чего–то где–то, то не может быть,
чтобы вообще родилось то, чего и нет: чего ведь нет,
не может то родиться».
Что все это означает, не понял бы и сам Аполлон.
Но я знаю, что и поэт Симонид называет где–то Зевса аристархом (лучшим правителем), и что Эсхил именует Аида агесилаем (вождем народа), тогда как Никандр Колофонский назвал аспида «ядовержцем». Под влиянием этих и сходных словесных фантазий восхитительнейший Платон, говоря в «Политике» о животных, рыбах и птицах, навязывает им определения вроде «питающиеся на суше», «кормящиеся в воде» и «пасущиеся в воздухе»; тем самым он советует выдумщикам от филологии избегать странной новизны. Буквально он пишет так: «Если ты поостережешься усердствовать и усложнять простые названия, то в старости будешь богат мудростью». Мне также известно, что Герод Аттик называл деревянный шкив, который засовывается между спицами колеса, «колесосковывателем», когда он разъезжал на повозке по крутизнам, а Симарист в «Синонимах» нарек этот шкив «задержкой». И Софокл окрестил где–то сторожа «запором от страха» в следущем стихе: «Смелей, великий я тебе запор от страха». В другом месте он называет якорь тормозом, потому что он удерживает судно: «Матросы тормоз корабля тащили». И оратор Демад говорил, что Эгина гной в глазу Пирея, что Самос осколок державы, что молодежь весенняя пора народа, что стены города его платье и что трубач общественный петух Афин. Да и вот этот охотящийся за словами софист заметил о женщине, у которой случилась задержка цикла, что она «неочищенная». Как же пришло тебе на ум, Ульпиан, сказать «задать себе корму» вместо «насытиться»?
На это Ульпиан с приятной улыбкой отвечал: «Ну не лай, друг, не злись, как бешеный пес в жаркое время, лучше поласкайся и повиляй хвостом своим сотрапезникам, чтобы мы не превратили наш отдых в резню собак, как водится на одном празднике в Аргосе. «Задать себе корму», приятель, сказано у Кратина в «Одиссеях»: «Весь день сидел он, молоком кормяся». И Менандр в «Трофонии» сказал: «задав себе корму». Аристофан же пишет в «Геритадах»: «Ты услужи, задавши корму с песней'. И Софокл в «Тиро»: «Фураж весь полностью скормили мы гостям». <100> Эвбул в «Долоне»: «Насытился, друзья, я фуражом не дурно, под завязку, и с трудом напялил на себя сандальи». Софил в «Филархе»: «Обжорство будет там большое, вижу я его начало ясно ….. Заправлюсь кормом до отвала. Дионис! Уже роскошествую я». Амфид в «Небе»: 'По вечерам я корму задаю себе из всякого добра». Эти примеры, Кинулк, я готов приводить тебе сегодня, завтра и послезавтра — о третьем дне Гесиод сказал так: «Ударами тебя я накормлю, коль ты не скажешь мне, откуда слово «брюхо–бог» взялося». Когда Кинулк не ответил, он произнес: «Ладно, пес, скажу тебе это сам — так Эвполид обозначает льстецов в одноименной пьесе, но я отложу привести свидетельство, пока не надаю тебе тумаков».
После того как все вволю нашутились, Ульпиан продолжал: «И о слове «свиноматка» я дам отчет. Алексид, высмеивая в пьесе «Понтиец» оратора Каллимедонта по прозвищу Краб, политика времен Демосфена, говорит: «За родину погибнуть всяк готов, а Краб Каллимедонт на смерть пойдет с охотой за свиное брюхо, лишь было б сварено оно превкусно». Ибо был Каллимедонт известным гурманом. Свиноматка упоминается также Антифаном в «Филометоре»:
«Пускает древо с сердцевиной от себя росток,
град — метрополия (не кличут патрополией его),
свиную матку продают деликатес,
Метрад Хиосский друг народа есть».
Эвфрон в «Преданной» (или «Не с тем обрученной»): «Учитель мой, сваривши свиноматку, подал ее Каллимедонту, тот же ел пока ее, подпрыгнул — и был прозван Крабом». Диоксипп в «Антисводнице»: «Каких же блюд он жаждет! Как они изящны: сладкое здесь мясо, свиноматка и еще кишки». А в «Историографе»: «Сквозь портик прорвался Амфикл и на две указавши свисавшие матки, воскликнул: «Сюда Краба шли, как увидишь». Эвбул в «Девкалионе»: «Печень цыплячья, кишки, потроха, свиноматка».
Линкей Самосский, приятель Феофраста, известен тем, что ел свиную матку с сильфиевым соком. Во всяком случае, в описании Птолемеева симпосия он говорит: «Свиную матку обнесли вокруг и подали в уксусе и с соком сильфия». Сок сильфия упоминается также Антифаном в «Несчастливых любовниках», где он говорит о Кирене:
«Не отплыву туда, откуда принесло
нас и прощай скажу всему: прощайте,
лошади и сильфий, и упряжки и стебель
сильфия, и скакуны и сильфиевы листья,
и страсти конные и сильфиевый сок».
<101> О превосходстве свиньи, выкинувшей плод, упоминает Гиппарх, автор «Египетской Илиады»: «Скорее, дай порадоваться мне иль миске, или лику милому свиньи, что выкинула плод, иль поросю, что так приятно пахнет на жаровне». Сопатр же в «Ипполите»: «Как свиноматка хороша, коль выкинула плод: в тушеном виде словно сыр она и белым соусом облита». А в «Физиологе»: «Кусочек свиноматки есть непереваренный с солено–уксусной подливочкой внутри». И в «Книжных червях»: «… кус свиноматки ты съешь, окунувши в желанную горькую руту». Что касается древних, то никто из них не имел привычки подавать свиноматку, или латук, или любое какое лакомство перед обедом, как это делают сегодня. Архестрат во всяком случае, искусный мастер кулинарии, произносит после обеда, надушенный, тосты:
«Всегда увенчивайся на пиру цветами всеми, коими
счастливая земля богата, волосы покрой пахучим и
текучим маслом и бросай на золу мягкую ты смирну,
ладан, сицилийский мед хоть целый день–деньской.
Когда ж вина ты выпьешь, лакомств подадут тебе -
свиное брюхо с сваренною маткой, вложенные в
уксус, тмин и сильфий, и жареных еще и нежных
птиц, какие нам дают сезоны года. Презирай, однако,
сиракузцев тех, что пьют по образу лягушек, не вкушая
яств, не уступай им и ешь то, о чем сказал я. Лакомства
другие все примеры нищеты являют, и горох вареный,
и бобы, и яблоки, иссушенные фиги. Впрочем же,
не откажись от сырника из города Афин, иль если нет его,
но сырник есть другой, то встань из–за стола и поищи
аттического меда, и он сделает твой сырник гордым.
Вот как должен жить свободный человек, под землю,
в пропасть, в Тартар он должен был бы опуститься,
чтоб погибнуть, чтоб туда зарыться».
Линкей, однако, в описании пира, данного флейтисткой Ламией в честь Деметрия Полиоркета, изображает гостей, которые стали есть все сорта рыбы и мяса, как только они вошли в столовую залу. Сходным образом, описывая устройство обеда царя Антигона (праздновавшего Афродисии) и пир царя Птолемея, Линкей говорит, что рыбу и мясо подали в первую очередь.
Да, достоин восхищения Архестрат, автор только что приведенных превосходных наставлений. Предугадывая философа с его учением об удовольствиях, он советует нам, посредством мудрых поговорок, в манере поэта из Аскры <Гесиода>, не следовать некоторым лицам, но лучше заботиться лишь о себе и есть то–то и то–то, совсем как повар у комедиографа Дамоксена, который в «Молочных братьях» говорит: <102>
«А. В моем лице ученика ты видишь Эпикура, в доме у него, позволь сказать тебе, я сколотил четыре аж таланта за период меньше, чем неполные три года. Б. Ты о чем, скажи? А. Спалил я их. Был поваром тот малый, и каким, о боги! хоть не знал того он. Да, природа источник есть главнейший каждого искусства, главный! слышишь, грешник? Ведь ее мудрей нет ничего, любое дело нипочем тому, кто в эту мудрость окунется, многое тогда ему поможет. Потому, узрев неграмотного повара, не прочитавшего всех книжек Демокрита иль его не знающего наизусть, скажи себе: никчемный повар он. А если он о «Правиле» не слышал Эпикура, то его отвергни ты с презреньем, не философ он. Ведь надо разбирать, милейший, в чем отличие ставриды зимней от ставриды летней, и какая рыба всех наиполезнее в Плеяды и в солнцестоянье: ведь движения и превращенья все немалое суть зло, меняют пищу людям, ты пойми, но что вкушают впору, то приятно. Кто же это все поймет, однако? И отсюда колики и ветры в животе — и неприлично гость себя ведет. Моя ж стряпня питательна, безвредно переварится она и испарится: соки равномерно в организм поступят. Сок, как Демокрит гласит, не причиняет боль, он лишь содействует подагре. Б. Кажется вот мне, узнал я кое–что о медицине. А. С каждым так, кто внутрь природы проникает. Ты заметь, как повара неопытны сейчас, богами заклинаю я, заметь. Когда увидишь их, готовящих рассол из рыб несовместимых качеств и еще туда вдобавок трущих и сезам, то всех по очереди потяни их за нос. Б. Здорово–то как! А. Какой же прок в смешении всего? Ведь скрутит лишь живот. Определять то с ясностью не всякому дано, как всякий может мыть посуду или дым коптить. Я никогда на кухню не хожу. Б. А что ты делаешь тогда? А. Сижу я рядом и смотрю, как трудятся другие, объясняю им причины или результат. К примеру: «Хватит, уж приправлен фарш! " Б. Ты прямо музыкант, не повар. А. «Зажигай огонь. Убавьте темп. И блюдо первое кипит не в тон с другими». Понял мысль мою? Б. О Аполлон! А. Ты постигаешь что–то? Я не подаю еду, но довожу, мешая, до гармоньи. Б. Как? А. Есть кварты, квинты и октавы. Ну, а я свои себе придумал интервалы и иногда увещеваю: «Что добавил ты?» «Что с чем смешать готов?» «Смотри, не то кладешь!» «Оставь ты это!» Мудро так сжигает наслажденья Эпикур, заботливо жуя. Постиг один он истинное благо, какое стоики стремилися найти, но им неведома была его природа, оттоль не вникнуть ни во что другое им. Б. Я соглашусь вполне, опустим остальное, ведь прочее усвоено давно».
<103> Батон в «Обманщике» изображает отца, которого огорчает юный сын, чьи нравы были испорчены рабом–педагогом. Отец говорит [рабу]:
«А. Забрал ты у меня мальчишку и сгубил, ты, грязный негодяй, подбив вести совсем иную жизнь, противную природе! И теперь с утра он сразу тянется к вину, чего с ним раньше не бывало — и все из–за тебя. Б. Не по душе тебе, хозяин то, что юноша увидел жизнь? А. Жизнь? По–твоему, вот это — жизнь? Б. Согласно мудрым людям, да. Ведь утверждает Эпикур, что наслажденье — благо: то известно всем. Нельзя достичь его путем другим: все, хорошо живя, живут прекрасно. Ну, а ты, ты можешь дать мне это? А. Так скажи тогда, встречал ли ты философа какого, что опьянен был или увлечен идеями твоими? Б. Все из них. Они гуляют, брови вскинув вверх и ищут в спорах и речах, как беглого раба, разумнейшего мужа, если же представишь главка им, то ведомо для них, с чего начать, и где суть дела разберут, так что любого удивят их знанья».
В «Солдате» или «Тихоне» Антифана появляется человек, который говорит:
«Смертный любой, кто считает, что то,
чем владеет он, целым пребудет, пока
он живой, ошибается тут без сомненья.
Или налог сбереженья похитит его, или
судебный процесс все отнимет; на службе
военной уплатит он штраф, или будучи
избран хорегом, накупит одежды из
злата, оставшись оборвышем сам. Или
призванный как триерарх, сунет голову
в петлю, или на судне отплыв, будет
где–то взят в плен, или на прогулку
отправясь, или вздремнув, встретит смерть
от рабов. Ясного нет ничего, можно только
приятно лишь тратить все дни на себя.
Но и здесь все непрочно, и кто–то придет
и с собой унесет прямо с яствами стол.
Только то, что схватил ты зубами и съел,
можешь счесть ты своим хоть навеки».
Те же самые стихи встречаются в «Кувшине для воды».
<104> Итак, друзья мужи, кто рассмотрит эти факты, тот вполне похвалит благородного Хрисиппа за его тонкое понимание эпикуровой природы и за его замечание, что «столицей» эпикурейской философии является «Наука кулинарии» Архестрата, этот прекрасный эпос, который все философы–обжоры почитают как своего Феогнида. Именно в их адрес Феогнет пишет в «Призраке» или «Сребролюбце» говорит:
«Погубишь ты меня, приятель, этим всем.
Набрался жалких догм ты в пестрой стое
вроде тех: «богатство мужу ни к чему, его
удел есть мудрость, а она похожа на
кристалл, который, взяв, не потеряешь».
Несчастье мне, живущему с тобой, «философ».
Ты, злодей, учил письмо наоборот совсем,
и жизнь твоя от книжек наизнанку встала.
Земле и небу, мудрствуя, ты чушь несешь,
глупец, да только вот никто ей не внимает».
Ульпиан еще говорил, когда вошли рабы, неся на дисках крабов — побольше размерами, чем оратор Каллимедонт, который из–за страсти к ним был прозван Крабом. Алексид в «Доркиде», или «Одобрительницах» называет его рыболюбцем, следуя другим комедиографам:
«Рыботорговцы порешили, говорят,
соорудить на рыбном рынке в день
Панафиней Каллимедонта статую
из бронзы и в руке держащей
правой краба, ведь они считали, что
один спаситель он их промысла остался:
у прочих продавцов одни убытки были».
Все же крабов ели много и усердно, как видно из массы мест в комедиях. Здесь достаточно будет процитировать Аристофана, который говорит в «Фесмофориазусах»:
«А. Купил ли рыбки кто? иль сепию, креветок ширных, иль полипа?
И будет постник жареный или лосось, иль каракатица?
Б. Нет, Зевсом я клянусь.
А. Нет даже ската?
Б. Нету, говорю тебе!
А. Нет кожицы, молозива, нет печени кабаньей, нету меда, нет свиного брюшка.
Ты усталых женщин не снабдил ни крабом крупным даже, и не дал ни угря».
Под широкими креветками Аристофан должно быть имеет в виду так называемых лобстеров, упоминаемых Филиллием в «Городах». И Архестрат в своей знаменитой поэме даже не пишет слова «краб», но говорит о нем как о лобстере, например: <105>
«Но в стороне оставив чепуху, купи
себе ты лобстера, у коего есть длинные
клешни тяжелые и небольшие лапки:
не спеша ползет он по земле. И большинство
и лучшие из всех имеют обитанье на
Липарах, но немало соберет и Геллеспонт».
Эпихарм в «Замужестве Гебы» проясняет, что лобстер, только что упомянутый Архестратом — тот же краб: «Есть лобстеры и раки там, и тварь есть с лапками и длинными клешнями под названьем краб».
Но краб весьма отличается от лобстера, и от креветок тоже. На аттическом наречии слово αστακός (лобстер) произносят с «о» (οστακός), как и οσταφίς вместо ασταφίς (изюм). Эпихарм в «Земле и море» употребляет форму с α: «с клешнями загнутыми лобстер». Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что в число мягкопанцирных ракообразных входят краб, лобстер, нимфа, рак–медведь, обычный рак и рак–отшельник. Диокл из Кариста говорит, что креветки, раки, крабы и лобстеры хороши на вкус и мочегонны. Согласно Никандру, другой вид рака, κολύβδαινα, упомянутый выше Эпихармом, не что иное как морской фаллос, но Гераклид в «Искусстве кулинарии» говорит, что речь тут идет о креветке. Аристотель в пятой книге «Частей животных» говорит: «Из мягкопанцирных ракообразных крабы, лобстеры, креветки и им подобные спариваются с тыла как и четвероногие, испускающие мочу назад. Совокупление происходит в начале весны возле берега (так наблюдается у всех), но кое–где оно случается и позже, когда начинают поспевать фиги». «Крабы», добавляет Аристотель, «водятся в неровных и скалистых местах, а лобстеры в гладких, но ни те, ни другие не встречаются в илистых зонах. Отсюда мы находим лобстеров в Геллеспонте и на побережье Фасоса, крабов же <встречаем> в окрестностях Сигея и горы Афон. Все крабы, кроме того, долгожители». И Феофраст в трактате «О животных, обитающих в норах» утверждает, что лобстеры, крабы и креветки линяют до старости.
Относительно креветок (καριδες), Эфор в третьей книге пишет, что был одноименный с ними город Кариды близ острова Хиос; его основали выжившие после Девкалионова потопа под руководством Макара, и даже в эпоху Эфора это место называли Каридами (Креветки). Искусный повар Архестрат советует:
«Когда войдешь в Иас, карийский город,
заимей креветку крупного размера. Хоть
ее и редко продают на рынке, но зато
Амбракия набита ими, как и македонский край».
Слово καρις употребляется с долгой ι Араром в «Горбуне»: «Креветки, корчась, прыгали в корзине, как дельфины». И Эвбулом в «Сиротах»: «Креветку отпустил я, вытащил потом назад». И Анаксандрид в «Ликурге»: «И забавляется с креветками средь окунечков он, с камбаликами среди карпиков, со звездочками средь пескариков». <106> Он же в «Пандаре»: «Согнувшись, ты не выпрямишься, друг; она же в корчах крутится — ну как креветка, коль на якорь вдруг насадится». И в «Хвосте»: «Краснее жареной креветки станешь у меня». Эвбул в «Кормилицах»: «Креветки твари те, что изгибаются». Офелион в «Уродливой красавице»: «На суше прыгают горбатые креветки». И в «Плачевной песне»: «И как горбатые креветки прыгают на углях, так в пляс пустились и они». С краткой же ι слово καρις употребляется Эвполидом в «Козах»: «Если того не считать, что однажды поел я в домах у феаков креветок», и в «Демах»: «Было лицо его как у креветки: красное все, словно кожаный пояс».
Кαριδες производят свое название от κάρα (голова), которая занимает наибольшую часть их размера. Аттические писатели, употребляющие это слово с краткой ι, производят его от κάρη (голова) по той же причине, из–за крупной головы. Как γραφίς (кисть) происходит от γραφή «картина», а βολίς «снаряд» от βολή (бросок), так и καρίς произошло от κάρη. Поскольку предпоследний слог растянулся, последний удлинился тоже, и καρις произносится как ψηφίς (камешек) и κρηπίς (башмак).
О ракообразных Дифил Сифнийский пишет следующее: «Из ракообразных креветка, лобстер, краб, рак и лев–рак различаются друг от друга, хотя и принадлежат к одному роду. Лев–рак крупнее лобстера. Крабы называются также grapsei; они содержат больше мяса, нежели раки. Мясо рака — пища тяжелая и с трудом переваривается. Мнесифей Афинский в трактате «О съедобном» говорит, что «крабы, раки, креветки и им подобные перевариваются с трудом, но все же легче, чем любая рыба и их лучше жарить, чем варить».
Софрон в «Подражающих женщинам» употребляет kurides вместо karides: «Гляди–ка, креветки хорошие, лобстеры, вот красотища! Смотри, что за цвет у них красный и гладкость какая у них». И Эпихарм в «Земле и море»: «И красные креветки», но в «Логосе и Логинне» он пишет korides: «креветки горбатые на сковородке». Korides и у Симонида: «Пескарь и креветки, тунец с каракатицей также»
Затем внесли жареную печень, завернутую в так называемый epiplus (оболочку), который Филетер в «Терее» называет epiploon. Внимательно взглянув на блюдо, Кинулк произнес: «Скажи нам, мудрый Ульпиан, упоминается ли где упакованная так печень?» Тот отвечал: «Скажи нам сначала, у кого об epiplus говорится как о жировой перегородке». <107> Миртил принял вызов и начал: «Слово epiplus встречается в «Вакханках» Эпихарма: «Архонта он намазал жиром» И в «Феорах»: «Вкруг бедер и жира». И Ион Хиосский в «Путешествиях»: «…покрывши жиром». Ты заготовил, друг Ульпиан, перегородку на то время, когда ты запутаешься в ней и зачахнешь, избавив нас от своих исследований. Прекрасно, впрочем, что ты привел свидетельство о печени, возникшей на твоем пути: ведь ты сказал недавно, когда мы обсуждали уши и ноги, что Алексид упоминает ее в «Кратее» и в «Аптекарше». Отрывок этот в полном виде полезен тем, что он иллюстрирует массу всего, и поскольку твоя память тут подкачала, я сам процитирую его целиком. Итак комик говорит:
«Сначала у Нерея увидал я устриц (в водоросли завернули их),
еще морских ежей. Я взял их, но они — закуски лишь к прекрасному
обеду. А потом набрел я на каких–то рыбок: в трепет приводил
их страх при мысли той, что с ними будет. Я велел им не дрожать,
вредить не обещал; затем купил я сельдь большую. После довелось
мне ската взять с заботой, чтоб если б девушка коснулася его колючек,
она не ранила б своих нежнейших ручек. А для жарки я беру губана,
камбалу, креветку, хек и пескаря, леща и окуня — и мой обед пестрей
павлина станет. Тут на очереди мясо — ноги, уши, рыло, уши от
свиньи и в оболочке печень: ведь она природной синевы стыдится.
Повар не подходит к ним, на них не взглянет даже. И о том,
клянуся Зевсом, пожалеет он. Я сам все приготовлю мудро, гладко и
изящно так, что сотрапезники вонзят в тарелки зубы. Рецепты я
всегда готов раскрыть и научу бесплатно тех, кто пожелает».
Относительно обычая покрывать печень жиром Гегесандр Дельфийский в «Записках» говорит, что гетера Метанира, обнаружив легкое вместо печени, когда развернула оболочку, воскликнула: «Пропала я, меня сгубило платье!» Сюда же можно добавить слова комика Кробила, который, как и Алексид, называет печень в оболочке «стыдливой», ибо в «Лжеподкидыше» он говорит: «Добавил щупальце полипа он потолще и еще стыдливой печени кабанчика, вкушавшего навоз». Печень упоминается также Аристофаном в «Жаровщицах», Алкеем в «Палестре» и Эвбулом в «Девкалионе». Слово «печень» (ηπαρ) следует произносить с густым придыханием, как элизий у Архилоха, который говорит: «Без желчи печень у тебя».
<108> Но есть еще некая рыба, называемая от печени, hеpatos, о которой тот же Эвбул говорит в «Лакедемонянах» или «Леде», что у нее нет желчи: «Так ты считаешь, у меня внутри нет желчи, говоришь со мной ты, словно рыба–печень я?
Но крепкий я еще боец». Гегесандр говорит в «Записках», что в голове у рыбы–печени есть два камня, блеском и цветом похожие на те, что находят в раковинах, только они ромбовидной формы.
Жареная рыба упоминается Алексидом в «Деметрии», как и в упомянутой выше пьесе. Эвбул в «Сиротах»:
«Туда обратится из женщин влюбленная всякая,
видом пригожая, как и мальчишки, что жаркою
вскормлены. И каракатица с девой фалерской
(анчоусом) в сцепке с кишками ягненка и пляшут
и скачут, как будто жеребчик, покинувший стойло.
Опахала стражников–псов возбуждают Гефестовых,
дух разнося с сковородки, дух жара, запах же в
нос ударяет и в ноздри. Булка из теста, Деметры
дитя, углубленье имеет от пальца, чтоб выглядеть
словно таран у триеры, и нету вступления лучше к обеду».
Ели и жареные сепии. Никострат (или Филетер) говорит в «Антилле»: «Сепию я никогда не рискну больше есть с сковородки». И у Гегемона в «Филинне» изображает лиц, которые тоже едят со сковородки: «Быстрей сходи купи полипа мне, чтоб съел я молодь хоть со сковородочки».
Тут Ульпиан взглянул на нас с недовольством и досадой и произнес следующие ямбы из «Сирот» Эвбула: «Как рад я, что крушенье потерпел на сковородке враг богов» конечно же Миртил, посколько я уверен, что он никогда не покупал и не ел ничего из перечисленного, ибо один из его рабов привел мне однажды другие ямбы, из Эвбулова же «Сводника»: «На содержаньи я у фессалийца злого: он богач, но сребролюбец и притом обжора, и тратит на обед он каждый грош». Юноша тот был прекрасно обучен, не у Миртила разумеется, но в доме другого господина. Я спросил у него, как он попал к Миртилу: он ответил мне опять стихами, на этот раз из «Птенца» Антифана:
«Когда я был ребенком, то меня торгаш
привез с собой сюда в Афины: из сирийцев я.
На рынке прикупил нас этот скряга, негодяй,
каких не видел свет; он в дом носил один
тимьян; не ел я и его — того, чего велел
вкушать блаженный трижды Пифагор любому».
Пока Ульпиан так потешался, Кинулк воскликнул: «Мы хотим хлеба (artos), и я не имею в виду Артоса, царя мессапиев в Япигии, о котором написал трактат Полемон. Артос упоминается также Фукидидом в седьмой книге и комическим поэтом Деметрием в пьесе под названием «Сицилия»: <109>
«А. Оттуда с нотом плыли мы по морю
до Италии и до страны мессапиев.
И Артос принял нас и угостил прекрасно.
Б. Вижу я, хозяин он приятный.
А. Был велик он там … блестящий».
Так вот, не об Артосе была тут речь, но о хлебах, изобретенных Деметрой, владычицей зерна и изобилия, ибо под этими титулами богиню почитают в Сиракузах, как пишет тот же Полемон в работе «О Морихе». И в первой книге «Ответа Тимею» Полемон говорит, что в беотийском городе Сколе были воздвигнуты статуи Мегаларту (большой хлеб) и Мегаломазу (большая лепешка)».
Когда внесли хлеба (и впридачу массу всякой снеди), он посмотрел на них и произнес: «Сколько капканов на птиц расставляет народ победнее», говорит Алексид в комедии «Чрево колодца». Считаем мы, здесь имеется в виду хлеб».
Но Понтиан предвосхитил его и сказал: «Трифон Александрийский в «Описании растений» называет различные сорта хлебов, если я помню, следующие: квашеный, пресный, крупчатый, овсяный, хлеб из непросеянной (последний, по его словом, более удобоварим, чем хлеб из чистой муки), хлеб из ржи, полбы и проса. Крупчатый, говорит он, изготавливают из измельченной пшеницы, поскольку из ячменя нельзя сделать крупу. Печеный хлеб называют так, потому что его пекут; он упоминается Тимоклом в «Лже–разбойниках»: «Увидя противень еще горяченький, поел печеных хлебцев с пылу–жару я». Жареный хлеб (escharites) упоминается Антидотом в «Первом танцоре»: «Он взял горячих жареных хлебов — а почему и нет? — свернул затем и омочил вином». И Кробил в «Повесившемся»: «взяв противень с горою жареных хлебов горяченьких». Линкей Самосский сравнивая в послании Диагору афинскую пищу с родосской, говорит: «Кроме того, хлеб, продавамый у них на рынке, славится, и они продают его в начале и в середине пира без ограничений. Когда же пирующие устают, насытившись едой, то вносят наиприятнейший соблазн в виде масляного жареного хлеба. Его нежное и восхитительное содержимое, смоченное в известной пропорции в сладком вине, производит настолько чудесное воздействие, что отрезвляет пьяного и снова возбуждает голод у сытого своим прелестным запахом».
Атабиритский хлеб упоминает Сопатр в «Книдянке»: «И был там хлеб атабиритский, щеки наполняет он».
Хлеб achaena упоминает Сем в восьмой книге «Делиады»: он говорит, что его изготавливали женщины в честь Деметры и Коры, когда праздновали Фесмофории. Achaena представляют из себя огромные хлебы. И праздник называется Мегалартиями, потому что их носят со словами, что вот тучная коза для скорбящей [по Коре Деметры].
Печеный хлеб (kribanites) упоминается Аристофаном в «Старости». Там он выводит пожилую пекаршу, чей товар растащили по крошкам люди, насмехавшиеся над ее возрастом. Она говорит: «Это что?» Один из них отвечает: «Дай нам хлебов горячих, дочь!» Она: «Да ты, должно быть, спятил! Б. Испеченных, дочь. А. Ты говоришь, печеных? Б. И белейших, дочь».
<110> Хлеб, запеченный в золе (encryphias), упоминается Никостратом в «Иерофанте» и искусным кулинаром Архестратом, чье свидетельство я приведу а надлежащем месте.
Печенье (dipyres) упоминают Эвбул в «Ганимеде» и Алкей тоже в «Ганимеде»: «А. Горячие печенья также. Б. Это что? А. Отличные хлеба».
Вафли (laganon) легкие и тонкие, а так называемые apanthrakides [вафли, изжаренные прямо на углях] еще легче и тоньше. Первые (laganon) упоминаются Аристофаном в «Экклесиазусах»: «…вафли пекутся», о других (apanthrakides) говорит Диокл Каристский в первой книге «Гигиены»: «…продукт нежнее вафли». Вероятно их тоже жарят на углях, как хлеб в золе у афинян; александрийцы же посвящают их Крону и выставляют в его храме для любого желающего ими закусить.
Эпихарм, однако, в «Замужестве Гебы» и в «Музах» (вторая пьеса является переработкой первой) перечисляет разнообразные виды хлебов: печеный, «соседский», пшеничный, медово–масляный, лярдовый и половинку. Они упоминаются и Софроном в «Мимах о женщинах» так: «Обед богиням — испеченный и «соседский» хлеб, Гекате — полухлебец».
Мне известно, друзья, что в аттическом диалекте слова κρίβανον и κριβανίτην (означающие печь или жаровню) произносятся с буквой р, тогда как Геродот во второй книге «Историй» пишет: «красно–горячая печь (κλιβάνω)», с буквой λ. И Софрон написал с λ: «Кто там пшеничный печет, или жареный, иль полухлебцы?» Тот же Софрон упоминает вид хлеба, именуемый plakites (плоский) в «Мимах о женщинах»: «В ночь угощусь от нее я лепешкой». Сырный хлеб (tyrontos) упоминает опять Софрон в «Свекрови»: «Советую тебе поесть, послал ведь детям кто–то сырный хлеб».
Никандр Колофонский в «Словаре» называет пресный хлеб daratos. Комик Платон в «Долгой ночи» называет большие и грязные хлеба киликийскими, говоря: «И потом он купил и отправил нечистых, больших, киликийских». А в «Менелае» он называет какие–то хлеба agelaioi. Хлеб из непросеянной пшеницы (autopyros) упоминается Алексидом в «Киприйце»: «Только что хлеб он умял из пшеницы просеянной мало». У Фриниха в «Полольщиках» во множественном числе: «С хлебами из пшеницы непросеянной и жирною лепешкой из жмыха».
Софокл в «Триптолеме» упоминает orindes, то есть хлеб из риса, семя которого в Эфиопии и похоже на сезам. Хлеб круглой формы kollabos упоминается Аристофаном в «Жаровщицах»: «Возьмите вы по караваю каждый». И еще: «Или подайте брюхо поросенка мне молочного, заколотого осенью, с горячим караваем вместе». Караваи эти делают из новой пшеницы, как проясняет Филиллий в «Сиянии»: «Сюда я сам пришел с пшеницею трехмесячного роста, и притом несу я караваи цвета молока». Хлеб, посыпанный маком упоминает Алкман в пятой книге: <111>
«Семь лож и столько же столов,
накрытых хлебом с маком и
хлебами с семенем льняным и
семенем кунжутным тоже в чашах …..
золотые сласти».
Здесь имеются в виду сладости из меда и льняного семени. Другой вид хлеба, kollyra, упоминается Аристофаном в «Мире»: «Будет большой каравай и в придачу тумак». И в «Торговце»: «И каравай ветеранам: когда–то воздвигли они марафонский трофей».
Хлеб obelias называется так или потому, что он продается за обол, как Александрии, или потому что их пекут на вертеле (obeliоs). Аристофан в «Земледельцах»: «Тогда случается там некто, и на вертеле он жарит хлеб». Ферекрат в «Забывчивом»: «Глазел на вертел он, но прозевал все ж хлеб».
Obeliaphoroi назывались люди, которые несли obelias на плечах в процессиях. Сократ в шестой книге «Эпитетов» пишет, что Дионис придумал печь хлеб на вертеле во время своих походов.
Бобовый хлеб (etnitas) тот же, что и так называемые lekithitas, согласно Эвкрату. Хлеб называется panos у мессапиев. Отсюда и изобилие обозначается словом pania, и пресыщение - paniоn, если верить Блезу в «Полуизношенном», Динолоху в «Телефе» и Ринфону в «Амфитрионе». Римляне также называют хлеб panis.
Nastos — название большого квашеного хлеба, как утверждают Полемарх и Артемидор; Гераклеон же говорит, что nastos круглая плоская лепешка. Никострат в «Ложе»:
«И там была лепешка, господин,
величиной вот с эту, белая; была
она громадна так, что выпирала
из корзины. А когда покров убрали,
пар и запах, смешанные с медом,
поднявшись в нос ударили: еще она
пылала жаром».
Тертый хлеб (knestos) распространен у ионийцев, как говорит Артемидор Эфесский в «Ионийских записках», что у ионийцев был в ходу тертый хлеб.
Thronоs — тоже название хлеба. Неанф Кизикский во второй книге «Элленики» пишет: «Кодр, взяв ломоть хлеба thronоs и мясо, дает это старейшине».
В Элиде испеченный в золе хлеб называется bacchylos, пишет Никандр во второй книге «Словаря». Дифил также упоминает о нем в «Грешнице»: «хлеб, приготовленный в золе, кругом обнесенный». Другой вид хлеба, apopyrias, жарят прямо на углях. Некоторые называют его квашеным, как Кратин в «Неженках»: «Хлеб подрумяненный квашеный есть, чтобы вам червячка заморить, у меня».
<112> Архестрат в «Гастрономии» излагает относящееся к ячменю и хлебу так:
«Деметры дары пышновласой сперва, друг мой Мосх,
вспомню я, ты ж на ус, знай, мотай. Самый лучший
ячмень, лучше коего нет, лишь на Лесбе растет,
где Эресову грудь омывает морская волна. И белее
он снега с небес. Если боги вкушают ячмень, там
Гермесу купить его надо. Еще в семивратных есть
Фивах хороший ячмень, и на Фасе есть также,
и есть и в других кой–каких городах, но в сравненьи
с лесбийским в подметки ему не годятся, пойми.
Под рукой будет пусть у тебя фессалийский кругляш,
кем–то свернутый ловко, его нарекли фессалийцы
«кримнит», вне Фессалии кличут хондрином.
Прекрасной тегейской пшеницы дитя похвалю я еще,
а пекут его в золе. Хорош хлеб пшеничный для рынка:
им смертных снабжают славнейшие блеском Афины.
И вас усладит белый хлеб, что выходит из печи в Эрифрах,
где тьма виноградников, всех процветающих в нежную пору».
Следуя сказанному, главный повар Архестрат советует предоставить изготовление хлеба финикийцу или лидийцу, но он не знал, что лучшие пекари каппадокийцы. Он говорит:
«Будешь спокоен ты, ведает коль
ежедневною выпечкой хлеба в
жилище твоем финикиец какой
иль лидиец: он хлеб приготовит
любой — им указов не надо».
Превосходные качества аттического хлеба отмечает Антифан в «Сироте»:
«Кто благородно воспитанный может
покинуть сей кров, если видит хлеба
белотелые, в тесном строеньи набившие
печь, если видит, как форму меняют они,
подражая афинской руке; способ сей
Феарион применил в именины Афины».
Феарион этот — пекарь, которого вместе с Мифеком упоминает в «Горгии» Платон: «Когда я спросил у тебя, кто из людей больше всего сделал или делает благо другим в уходе за телом, ты совершенно серьезно ответил мне: то пекарь Феарион, автор трактата о сицилийской кухне Мифек и трактирщик Сарамб, потому что они показали себя изумительными прислужниками потребностей организма, изготавливая первый замечательный хлеб, второй — мясо, третий — вино». И Аристофан говорит о Феарионе в «Геритаде» и в «Эолосиконе»: «Явился из Феарионовой пекарни я, где обитают печи». Но и хлеб на Кипре упоминается как превосходный Эвбулом в «Сироте»: «Тяжко киприйские видеть хлеба и скакать мимо них: ведь как будто магнитом к ним толпы голодных влекутся».
А что касается хлебов, называемых kollykia — они то же самое, что и kollaboi, то Эфипп упоминает о них в «Артемиде» так: «Караваев едок Александр Фессалийский прислал печь с хлебами». Аристофан в «Ахарнянах»: «Привет, беотийский едок караваев!».
<113> Когда Понтиан окончил свой рассказ, один из грамматиков, по имени Арриан, сказал: «Вся эта хлебная чепуха, товарищи, устарела донельзя. Нас не волнует «ни ячмень — ведь в городе полно пшеницы», ни перечисленный только что каталог хлебов. Ибо мне попался другой трактат, «Печение хлеба» Хрисиппа Тианского, где я ознакомился со всеми наименованиями, упомянутыми здесь многими из наших друзей, так что я сам скажу кое–что о хлебе. Хлеб, называемый artopticeus отличается от приготовленного в духовке и в печи. Если делать его с крепкой закваской, он примет белый цвет и будет хорош для еды в сухом виде, однако, с разбавленной закваской он станет легким, но не особенно белым. У эллинов есть хлеб, называемый «нежным», который изготовляется с небольшим количеством молока и масла и с достаточной порцией соли; тесто должно быть совершенно мягким. Этот «нежный» хлеб зовут каппадокийским, так как он делается в Каппадокии, а сирийцы окрестили его lachma, и он чрезвычайно популярен в Сирии, потому что его можно есть горячим. Он также похож на цветок. Есть еще хлеб, называемый bоletus, в форме гриба. Квашня намазывается маслом и усеивается маком, потом на ней раскладывают тесто, и так оно не пристает к квашне, пока поднимается. При помещении в печь, на глиняный противень подсыпают крупы, после чего кладут на него хлеб, и он принимает восхитительный цвет как у дымчатого сыра. Крученый хлеб, streptikos, изготавливается с примесью небольшого количества молока и добавляют еще немного перца и масла или жир. При приготовлении же artolaganon (хлебной вафли) требуется: немного вина, перец и молоко плюс чуть–чуть масла или жира. Сходно и в kapyria, называемые у римлян tractа, кладут те же составляющие, что и в artolaganon.
После того как великий римский софист выложил этот кладезь знаний (Аристарх тут отдыхал), Кинулк сказал: «Во имя Деметры, какая мудрость! Неудивительно, что наш восхитительный Блепсий имеет сотни учеников и так разбогател от своей блестящей эрудиции, превзойдя Горгия и Протагора. Клянусь обеими богинями, не могу точно сказать: или он сам не видит, или у его учеников один глаз на всех, поэтому они с трудом смотрят? Тогда я назвал их счастливыми, или скорее блаженными, раз их учителя дают им столь подробные сведения». Ему отвечал гурман Магн, чересчур восхищенный усердием грамматика: «Живете на природе вы, мыть не хотите ног, пучок соломы жалкий вам постель, вы глотки нечестивые, чужого изобилья моты», согласно Эвбулу, разве ваш родоначальник Диоген не слопал однажды с жадностью пирожное на обед, и в ответ на вопрос, что он съел, не сказал «очень хороший хлеб»? <114> А вы, «лизоблюды и белых подбрюшин жруны», по словам того же Эвбула, никогда не уступите места другим, но шумите и не успокаиваетесь до тех пор, пока кто–нибудь не швырнет вам кусок хлеба или кость как собакам. Откуда вам знать, что кубики на самом деле не то, чем вы всегда играете в кости, но хлеба квадратной формы, приправленные анисом, сыром и маслом, как говорит Гераклид в «Искусстве кулинарии»? Наш Блепсий пропустил kyboi, как не заметил он и thargelos, именуемый некоторыми thalymos. Кратет во второй книге «Аттического диалекта» говорит, что thargelos — название первого хлеба, изготовленного после сбора урожая. Он просмотрел также кунжутный хлеб и не заметил даже anastatos, который выпекают для «носительниц тайн». А еще ведь есть и хлеб pyramos, испекаемый с сезамовым семенем и, возможно, аналогичный с кунжутным хлебом. Трифон упоминает все эти виды в первой книге своей «Жизни растений», добавив к ним thiagones — эти хлеба пекут в честь богов в Этолии. Dramikes и drames — названия некоторых сортов хлебов у афаманов.
Составители словарей в свою очередь приводят каталоги хлебов. Перечисляют названия хлеба и составители словарей. Селевк указывает, что dramis назывался хлеб у македонцев, но daratos у фессалийцев. Etnitas, говорит Селевк, хлеб из бобов, тогда как erikitas делается из раздавленной и непросеянной пшеницы. Америй же называет хлеб из непросеянной пшеницы «сушенопшеничным», как и Тимахид. Никандр говорит, что thiagones называются хлеба у этолийцев, которые пекут их в честь богов. Египтяне называют свой кисловатый хлеб kyllastis: Аристофан упоминает о нем в «Данаидах»: «И кислый хлеб воспой, и Петосириса». Упоминают его также Гекатей, Геродот и Фанодем в седьмой книге «Атфид». Однако, Никандр из Фиатиры говорит, что египтяне называют kyllastis ячменный хлеб. «Грязные» хлеба Алексид называет «серыми» в «Киприйце»:
«А. Как ты оказался здесь?
Б. Я с трудом добыл хлебов, пока они пеклись.
А. Чтоб ты пропал! Однако, сколько ты принес?
Б. Шестнадцать. А. Их сюда давай …
Б. И белых восемь, столько же и серых».
Blema, говорит Селевк, название горячего и смоченного в вине хлеба. Филемон в первой книге «Полного перечня жертвоприношений» говорит, что хлеб, изготовленный из непросеянной пшеницы и содержащий все зерновые элементы, называется pyrnon; хлеба с надрезами, говорит Филемон, именуемые у римлян «квадратными», называются blomiaioi, тогда как хлеб из отрубей называется brattime, а Америй и Тимахид называют хлеб из отрубей eukonos. Филит же в «Непокорных» называет какой–то хлеб spoleus и говорит, что он ел его только в кругу родственников.
Что касается ячменных лепешек, то о них можно прочитать у Трифона и у многих других авторов. У афинян есть лепешки, называемые physte, из непрочищенной муки, но есть еще лепешки из салата; и berex, и «клубки», и аchilleum, вероятно из аchilles, сорта ячменя; есть thridakene [что едят с латуком], винное печенье, медовый кекс, хлеб–лилия … Танцевальная фигура для хороводов, называемая лиловой, упоминается Аполлофаном в «Новобрачной». Thridakiskai упоминаются у Алкмана как аттические thridakene: «Нагромождая пироги на булочки».
<115> Сосибий в третьей книге «Комментариев к Алкману» говорит, что kribana — сырные пирожные в форме соска. Здоровой называется ячменная лепешка, которую дают всем на праздниках. Гесиод называет какую–то лепешку αμολγαίη: «Лепешка из хлеба, еще молоко от козы неродившей», подразумевая, что пастушеская лепешка добавляет крепости, ибо слово αμολγός употребляют, говоря о самом расцвете сил. Но мне бы надо извиниться за мой каталог так как я не сразу вспомнил, что все жертвенные лепешки и пирожки перечислены Аристоменом Афинским в третьей книге «Предметов священных обрядов». Даже те из нас, кто помоложе, знали этого престарелого мужа. Он был актер древней комедии, вольноотпущенник ученейшего императора Адриана, который называл его «аттической куропаткой».
Тогда Ульпиан сказал: «У кого встречается слово «вольноотпущенник»?» Кто–то ответил, что была драма Фриниха «Вольноотпущенник», и Менандр в «Побитой» также говорит о вольноотпущеннице, а добавил еще кое–что … но Ульпиан опять спросил: «А какая разница между απελεύθερος (вольноотпущенник) и ε̉ξελευθέρος (отпущенник)? Решили, однако, пока отложить эту тему ради обсуждаемой теперь.
Мы возвратились к нашим хлебам, и Гален сказал: «Мы не пообедаем, пока вы не услышите от нас, что говорят о хлебе, лепешках и ячменных крупах сыновья Асклепиада. Дифил Сифнийский в трактате «О диете для больных и здоровых» объявляет, что хлеб из пшеницы по сравнению с ячменным питательнее, удобоваримее и во всех отношениях лучше. Затем идет хлеб из прочищенной муки, потом хлеб из обычной пшеницы, потом хлеб из непросеянной муки. Они котируются как более питательные. Филистион Локрийский говорит, что хлеб из прочищенной пшеницы укрепляет телесную силу лучше, чем хлеб из грубого зерна, но хлеб из грубого зерна он ставит на второе место, а третьим считает хлеб из обычной белой пшеницы. Все же хлеб из чистейшей муки хуже на вкус и менее питателен. Весь свежий хлеб удобоваримее засохшего, кроме того, питательнее и сочнее; еще он метеоричен и легко усвояем. Несвежий хлеб пересыщает организм и с трудом переваривается, тогда как старый и вконец засохший менее питателен, действует как вяжущее средство и невкусен. Хлеб, испеченный в золе, с трудом переваривается, потому что изжарен неравномерно. Хлеб, вышедший из печи или духовки, вызывает расстройство желудка и тяжело переваривается. Но хлеб, изготовленный на жаровне или на сковороде с добавкой масла, легко выходит через кишечник, однако, пар от масла вредит желудку. Хлеб, приготовленный в больших печах, превосходен хорошими качествами, ибо он вкусен, полезен для желудка, вполне удобоварим и легко усвояем, кроме того, не вяжет и не растягивает кишки. Врач Андрей говорит, что в Сирии есть хлеб, изготовленный из шелковицы, а кто его ест, у того выпадают волосы. Мнесифей сообщает, что пшеничный хлеб удобоваримее ячменной лепешки и что хлеб, сделанный из односемянной пшеницы, больше достаточного питателен, поскольку переваривается без особого труда. Но хлеб из полбы, съедобный в большом количестве, причиняет тяжесть и вызывает расстройство пищеварения: поэтому тем, кто его ест, не здоровится. Вам следует знать также, что зерно, которое не было поджарено или измельчено, производит ветры, оцепенение, спазмы и головную боль».
<116> После затянувшейся дискуссии решили наконец обедать. И когда пустили по кругу закуску из соленой рыбы, Леонид сказал: «Эвтидем Афинский, друзья мужи, в работе «О соленых мясах» замечает, что Гесиод сказал о соленой или маринованной пище следующее:
«Сначала на выбор осетр. У него самых острых зубов два ряда.
Рыбаки в одениях грубых зовут его «пасть». И Боспор,
солониной обильный, усладу находит он в нем, и народ режет
там на квадраты подбрюшья, чтоб их обратить в маринад.
И совсем не бесславно, мне мнится, средь смертных и то остроносое
племя, что в глыбистой соли хранится в частях или целым.
Тунцам, маринованным впору, Византий отец; он отец и макрели
пучинной и также прожорливой рыбе–мечу. Из Гадир иль Тарента
святого доставит, проплыв Ионийское море, кампанец иль бруттий
свой груз из огромных тунцовых сердец, что набитые с солью
в кувшины ждут не дождутся начала веселого пира».
Эти стихи, по–моему, сочинил какой–то повар, нежели искуснейший в поэзии Гесиод. Ибо откуда ему было знать про Парий или Византий, не говоря уже о Таренте и о кампанцах с бруттиями, если он жил задолго до их появления? Сдается мне, что сочинитель сам Эвтидем». Тут заговорил Дионисокл: «Кто написал эти вирши, любезный Леонид, судить вам, славнейшим грамматикам. Но раз уж речь зашла о соленой рыбе, то я скажу, что мне о ней известно, начав с поговорки, увековеченной Клеархом из Сол: «Гнилая солонина майорану рада». Диокл Каристский говорит в «Гигиене», что молодой тунец превосходит вкусом нежирных соленых рыб, но из всех жирных рыб взрослый тунец также лучший. Однако, Гикесий пишет, что ни молодые тунцы, ни зрелые (так называемые ωραια) не перевариваются легко и что плоть молодого тунца похожа на мясо тунца, порезанного на «кубы», и поэтому весьма отличается от всех других зрелых тунцов. Сходным образом Гикесий говорит, что существует большая разница между ωραια из Византия и пойманными в других местах, и так можно сказать не об одном тунце, но обо всех других рыбах, которых ловят в Византии».
<117> Эфесец Дафн добавил следующее: «Архестрат, который объехал мир, удовлетворяя свой желудка и то, что ниже, говорит:
«Съешь, Мосх приятель, кусочек тунца из Сицилии родом;
разрезан тогда он, как время настало его засолить.
Ну, а рыбу соленую с Понта не ставлю и в грош,
как и всех, кто похвалит ее. Ведь немногие знают
из смертных: дурна она вкусом, худа как еда.
Ну, а скумбрию в новом кувшине дня три ты держи
вполовину соленой, пока маринадне сольется с водою.
А если придешь ты в священный и славный Византий,
то съешь, умоляю, ты ломтик тунца повзрослей — и хорош он и сладок».
Однако лакомка Архестрат пропустил так называемую «слоновую» соленую рыбу, упомянутую комическим поэтом Кратетом в «Самосцах»; он говорит:
«На сучьях сосновых и в кожаном чане слоновая
рыба однажды варилася кем? черепахой.
Там были и крабы и с длинными перьями волки
(которых и ветер едва ли догнал бы), готовые
драться за кожу, упавшую с неба. Давай бей,
души! Какой нынче в Кеосе день?»
Что Кратетова «слоновая» рыба была небезызвестна, видно из Аристофановых «Фесмофориазусов»:
«Искусство смешить почиталось весьма
в старину, когда махом единым слоновую
рыбу, блестящую видом, Кратет сочинил,
как и выдумал массу другого».
Алексид упоминает «сырую соленую рыбу» в «Больном катарактой», и он же в «Обманутой» выводит повара, который говорит о приготовлении соленой рыбы следующее:
«Однако, надо мне присесть и цену посчитать моей стряпни,
определив, с чего начать и как приправить блюда …..
Сначала зрелого тунца кусок; он стоит два обола. Вымоем его.
Потом насыплю я в горшок приправы. Следом положу кусок,
залью вином блестящим и прибавлю масла, после же начну
тушить, пока не станет блюдо мягким, как мозги, и сверху
навалю обильно сильфий».
А в «Больном катарактой» один из персонажей, когда его просят уплатить свою долю за общий обед, отвечает:
«А. Пока не дашь ты мне отчет по пункту каждому, тебе не увидать и малой части халка. Б. Речи у тебя разумны. Доску счетную сюда и фишки. А. Говори. Б. Сырая соленая рыба ценою в пять халков. А. Потом? Б. На семь халков мидий. А. Терпимо еще, продолжай. Б. И морские ежи за обол. А. При тебе пока стыд. Б. И капуста: ее вы все громко хвалили. А. Она хороша. Б. За нее два обола. А. И мы ее громко хвалили? Б. И рыбы соленой кубы обошлись в три обола. А. Согласен, а за эндивий ты не добавил и грош. Б. Простак ты, не следишь за рынком, съели долгоносики всю зелень, знай. А. За рыбу соленую ломишь ты вдвое зачем? Б. То вопрос не ко мне, ты спроси у торовцев. За десять оболов морские угри. А. Да, немного. Что дальше? Б. Жареной рыбы купил я на драхму. А. О боги, как лихорадка — отпустит и вновь нападает. Б. Еще не забудь про вино: ведь достал я добавки вам пьющим, а было три хоя, по десять оболов за хой».
<118> Гикесий во второй книге трактата «О лесных плодах» говорит, что pelamydes — большие kybia. Посидипп также упоминает о kybia в «Обращенном». Эвтидем в сочинении «О соленой рыбе» говорит, что рыба delkanos производит свое название от реки Делькон, где ее ловят, и что в маринованном виде она очень полезна для желудка. Дорион в работе «О рыбах» упоминает о lebias и говорит, что некоторые объявляют ее идентичной delkanos, <еще он говорит> что рыба–ворон многими называется saperdes (соленая селедка) и что лучшие из них водятся в Меотийском озере. Он говорит еще, что серые кефали (kestreis), вылавливаемые в окрестностях Абдер, превосходны, а те, что водятся у Синопы, на втором месте, и что в маринованном виде они полезны для желудка. Рыба mylla, говорит он, называется некоторыми agnotidia, другими - platistakoi, хотя они совершенно идентичны, так же как и chellaries имеет множество названий (например, bacchus и oniskos), хотя рыба та же самая. Рlatistakoi побольше размером, mylloi средней величины, тогда как agnotidia маленькая. Муlloi упоминаются Аристофаном в «Торговцах»: «Скомбры и колии, лебии также, кефали, саперды, тинниды».
Дионисокл умолк, и тогда заговорил грамматик Вар: «Однако и поэт Антифан упоминает маринованную рыбу в «Девкалионе»: «Соленый осетр, если кто пожелает из вас, иль тунец из Гадир, иль пахучая рыба тиннида, она из Византия будет». И в «Паразите»: «А в середине соленый осетр, жирный весь он блестит и горячий». И Никострат (или Филетер) в «Антилле»: «Пусть из Византия рыбки соленый кусок нам доставит веселье, да из Гадиры подбрюшина пусть усладит сверх того наше сердце», и продолжает:
«Купил я у мужа, о Гея и боги (а был он приятен
и добр, продавал же соленую рыбу) за пару оболов
большущий кусман, хотя стоил он драхму; я там
не нашел чешуи; и ели б его хоть три дня, хоть
двенадцать, не съели бы мы: вот какой великан!»
Тут Ульпиан, взглянув на Плутарха, сказал: «А ведь кажется, приятель, никто з вас, александрийцев, не упомянул в этом списке мендесскую рыбу (которой даже бешеный пес не отведал бы), или твоих полусоленых сортов или маринованных сомов». <119> Плутарх отвечал: «А в чем различие между полусоленой рыбой и полумаринованной, о которой упоминает ваш благородный Архестрат? Однако, Сопатр с Пафа упоминает полусоленую в «Слуге Мистака»: «Полузасолённую радость для скифов, питомца могучего Истра, осетра, он взял». Тот же Сопатр описывает и мендесца: «Еще и мендесец цветущий, легко засолённый с заботой, еще и кефаль, запеченная в пламени желтом». Что эта пища гораздо предпочтительнее, чем котта и лепиды, столь знаменитые у вас в стране, знают сведущие люди. Теперь скажи нам, употребляется ли слово ταριχος (соленая рыба) в мужском роде у аттических писателей, ибо нам известно, что у Эпихарма ταριχος в мужском».
Опередив Ульпиана, Миртил сказал: «Да, Кратин ставит мужской род в «Дионисалександре»: «В корзинах притараню рыбу с Понта я». Платон в «Зевсе оскорбленном»: «И все, чем обладаю, выброшу на рыбу я». Аристофан в «Пирующих»: «Не постыжусь я, соленую рыбу почищу, хотя мне известно, как много в ней дряни». Кратет в «Зверях»: «Должно тебе и капусту сварить, и пожарить соленой со свежею рыбы, но к нам прикасаться не надо». Особо выразился Гермипп в «Хлеботорговцах»: «И жирной солонины кус» < слова чужеземки, матери демагога Гипербола, у которой «солонина» в среднем роде, а «жирная» в мужском >. Софокл приводит ταριχος в мужском роде, в «Финее»: «На вид он мертв и мумии подобен». Уменьшительную форму ταριχιον применяет Аристофан в «Мире»: «Купи приятнейший кусочек рыбки, как пойдешь в деревню». И Кефисодор в «Свинье»: «Дурной кусочек мяса иль соленой рыбки». У Ферекрата в «Перебежчиках»:
«Жены нас ждут, для супруга же каждая
варит горошницу, иль чечевицу и жарит
кусочек козленка иль рыбы соленой».
У Эпихарма ταριχος в мужском роде. У Геродота тоже в мужском, в девятой книге: «Куски соленой рыбы, лежащие на огне, начали трепетать и корчиться». В мужском роде стоит ταριχος и в поговорках: «Соленая рыба просится на огонь». «Несвежая соленая рыба рада майорану». «Соленая рыба по заслугам не получит». Но аттические писатели употребляют ταριχος и в среднем роде; тогда родительный падеж будет ταρίχους. Хионид в «Нищих»:«О божества, вкусили б вы соленой рыбки тоже?» А дательный падеж - ταρίχει, как ξίφει (меч). Менандр в «Третейских судьях»: «Над тем куском соленой рыбы бьются, значит, двое». И в винительном падеже ταριχος: «Посыплю больше соли я на рыбу, если так случится». Но в мужском роде родительный падеж потеряет букву ς (и будет ταρίχου).
<120> Афиняне же придавали настолько большое значение соленой рыбе, что вписали в государственные акты как граждан сыновей торговца рыбой Херефила, как говорит Алексид в «Эпидавре» Антифан, даровали гражданство сыновьям торговца солониной Хэрефила:
«Афиняне стали сыны Херефила.
За что? А внедрил тот соленую рыбу.
Тимокл, их увидя верхами, сказал:
«Вижу пару макрелей со свитой сатиров».
Упоминает о них и ритор Гиперид, а торговец соленой рыбой Эвфин упомянут Антифаном в «Парикмахере» так:
«К торговцу ты рыбой сходи, Парменон;
ведь к нему я хожу, как мне выпадет
счастье. Эвфин его имя. Ты с ним
поторгуйся. Пускай, Парменон, для меня
он отрежет кусочек».
Торговец соленой рыбой Фидипп упоминается Алексидом в «Шарфе» и в «Сундуках»: «Есть и другой, чужеземец Фидипп, рыбы соленой он вождь».
Когда мы съели массу соленой рыбы, многие захотели пить, и Дафн, подняв руки [чтобы перестали есть] сказал: «Гераклид Тарентский, мужи друзья, говорит в «Симпосии», что «перед выпивкой следует принимать умеренное количество пищи и ограничиться блюдами, которые едят обычно в начале пира. Ибо если пища подается после промежутков в выпивке, то она смягчает и вызывающие ноющие боли процессы, происходящие в желудке от воздействия вина. Некоторые считают даже, что пища та — я говорю о различных видах овощей и соленой рыбы — вредна для желудка, обладая, по их мнению, едкими качествами, и <они считают> что более пригодна крахмалистая и вяжущая еда. Они не знают, что многие виды пищи, выходящие наружу без труда, вызывают благотворную реакцию и на пищу противной природы: среди этих многих видов — так называемый siser (рапунцель), упомянутый Эпихармом в «Деревенщине» и в «Земле и небе» и Диоклом в первой книге «Гигиены», также спаржа, белая свекла (а красная мешают работе кишечника), конхи, черенки, морские мидии, сердцевики, гребешки, соленая рыба (в отличном состоянии и не испорченная) и различные сорта обладающих сочным мясом рыб. Неплохо также запастись травяными и свекольными закусками и опять соленой рыбой, чтобы вызвать аппетит и устранить неприятные процессы от приема более тяжелой снеди. Заливаться выпивкой с самого начала не следует, ибо любую добавочную влагу организм поглощает с великими усилиями». Но македонцы, как говорит Эфипп Олинфский в сочинении «О погребении Александра и Гефестиона», не умели выпивать умеренно и осушали безбрежное количество вира в начале пира, так что уже пьянствовали вовсю, пока первые закуски еще только приготовлялись, и поэтому они не могли вкусить пищи.
Дифил Сифнийский говорит, что соленая рыба из моря, озера и из реки малопитательна и худосочна, лишена влаги, легко переваривается и вызывает аппетит. Лучшие из нежирных видов - kybia, horaia и им подобные, из жирных <превосходнее> тунцовые куски (thynneia) и молодой тунец (kordyleia). Взрослые тунцы лучше и острее вкусом, особенно сорта из Византия. Thynneia, говорит Дифил, делаются из pelamida средних размеров, меньшие по величине pelamida похожи вкусом на kybia, от которых также происходят horaia. <121> Сардинский тунец (sarda) величиной равен колии. Скумбрия не тяжела и быстро покидает желудок. От колий больше слабит, они острее, хуже на вкус, но сытны. Лучшие колии — аминкланские и сакситанские (последние из Испаниии), которые легче и слаще». Страбон в третьей книге «Географии» говорит, что город Секситания < у Страбона «город экситанов»>, от которого упомянутая рыба получила свое имя, находится близ Геракловых островов напротив Нового Карфагена, и что там есть еще другой город, называемый Скомбрария, названный так от вылавливаемой в его окрестностях скумбрии: из нее приготовляется лучший рыбный соус. Водятся там еще так называемые меландрии, о которых упоминает Эпихарм в «Одиссее–перебежчике»: «Полезен был меландрии кусок». Меландрия — вид крупнейшего тунца, как объявляет Памфил в «Ономастиконе», и ее более жирные куски.
«Сырой рыбный соус», продолжает Дифил, «называется некоторыми κήτημα; он тяжелый и клейкий и кроме того неудобоваримый. Речная рыба–ворон из Нила, которую кое–кто называет «полумесяцем», а среди александрийцев она известна под особым именем, «полусоленой», имеет следующие качества: она жирная, вкусная, мясистая, сытная, легко переваривается и усваивается и во всем лучше кефали. Но икра свежих и соленых рыб одинаково неудобоварима и плохо разлагается, особенно икра более жирных и крупных рыб. Ибо, будучи грубее, она остается неразделимой, однако, если ее сперва погрузить в соль и потом поджарить, она становятся полезной для желудка. Всю соленую рыбу следует мыть, пока вода не потеряет запаха и не станет пресной. Соленая рыба, сваренная в морской воде, слаще, и в горячей воде приятнее».
Мнесифей Афинский в книге «О съедобном» говорит, что все соленые и пресные соки воздействуют на кишки, но кислые и острые соки усиливают мочеиспускание, горькие соки более мочегонны, а некоторые из них опорожняют кишечник, вяжущие соки с другой стороны сдерживают опорожнение. Но ученейший Ксенофонт в сочинении «Гиерон или тиран» осуждает только что упомянутую пищу и говорит: «Ну как», сказал Гиерон, «заметил ты те многие ловушки, которые расставляют тиранам кислое, острое, вяжущее и их собратья? «Да, заметил», отвечал Симонид, «и мне кажется, что они весьма противны человеческой природе». «Ты ведь не считаешь», сказал Гиерон, «что эти яства созданы, чтобы служить низменной и больной душе. Ведь те, кто действительно любит поесть, как тебе без сомнения известно, не вдаются в эти премудрости».
Затем Кинулк попросил выпить decocta < вино, сваренное до состояния сиропа >, говоря, что ему необходимо смыть соленые слова потоками пресной влаги. Ульпиан ответил с досадой, колотя кулаком подушку: «Доколе будешь ты беспрерывно сыпать варваризмами? до тех пор, пока я не покину симпосий и не уйду домой от бессилия переваривать далее твои слова?» А тот в ответ: «Проживая в настоящее время в императорском Риме, милейший, я естественно выражаюсь на тамошнем наречии. <122> И моей вины тут нет, ведь даже у древних поэтов и историков, писавших на чистейшем эллинском языке, можно найти персидские слова, усвоенные благодаря их повседневному использованию в разговоре, например, «парасанги», «астанды» (гонцы), «ангары» (конные курьеры) и «схен» - последнее слово употребляется и в мужском, и в женском роде, и до сих пор еще многие народы называют им меру дорожных расстояний. Я знаю также массу аттических писателей, пускающих в ход македонские выражения по причине общения с македонцами. Да, лучше было бы мне «испивши бычьей крови, Фемистоклу уподобиться», нежели сцепиться с собой. Я не потребовал бы выпить бычьей влаги, так как ты не знаешь, что это, не знаешь ты и того, что даже лучшие поэты и писатели употребляли низкопробные выражения. Кефисодор, ученик оратора Исократа, говорит в третьей книге «Ответа Аристотелю», что можно найти по крайней мере одну или две грубые фразы у всех прочих поэтов и софистов, к примеру, «все люди шкуры» у Архилоха, «мечтают о корысти, равенство хваля» у Феодора, или «лишь выругался мой язык» у Еврипида, и еще сказанное у Софокла в «Эфиопах»: «Я это говорю для блага твоего, не из–под палки, ты ж, как мудрецы, хвали, что праведно, но извлекай корысть». И в другом месте Софокл говорит: «Любая речь, что выгоду несет, не зло». Гомер, изображая Геру злоумышляеющей против Зевса и Ареса, совершающего прелюбодеяние, вызывает всеобщее осуждение их поступков. А если и я в чем–то провинился, то ты, «ловец речей и фраз прекрасных», не сердись. Ибо, как говорит милетский поэт Тимофей:
«Я древность не пою, пою я новое:
оно гораздо лучше. Царь теперь
Зевес; когда–то правил Крон.
Прочь, муза старая!».
И Антифан сказал в «Алкесте»: «Ко вводу нового стремись так или этак, зная то, что новизна, пускай хоть безрассудна будь, полезней все же старого в сто крат». Но что даже древние знают об упомянутой воде, я докажу, чтобы ты снова не разгневался, услышав слово decocta. Как говорит Ферекрат в «Лже—Геракле»: «Отвечу я тому, кто мудрым мнит себя: брось дело не свое, а сделай одолженье, с вниманьем выслушай, что я скажу». «Однако», произнес Ульпиан, прошу тебя, не откажи нам и поведай про бычью воду, а то у меня горло пересохло от всех этих речей». «Прежде всего», начал Кинулк: «я выпью за твое здоровье (поскольку у тебя жажда от слов), подкрепив тост стихом Алексида из «Пифагореянки»: «Нагрей воды киаф: коль пить ее сырой и тяжко от нее и слабит». <123> Бычья же вода, друг, названа так Софоклом в «Эгее» от Бычьей реки, что в Трезене, рядом с которой находится еще один источник, называемый Гиоессой. Древние также знакомы с обычаем пить очень холодную воду в лечебных целях; я не буду приводить цитаты, чтобы ты не поучал меня в свою очередь, пили ли они горячую воду на пирах. Ибо если кратеры ведут свое название от того факта, что вода и вино смешивались в них и так выносились, наполненные до краев, то они (древние) не разводили под ними легкий огонь, как под котлами, и не подавали горячего напитка. Что они знают теплую воду, видно из «Демов» Эвполида: «Ты медный вскипяти для нас котел, и жертвенных лепешек прикажи испечь, чтоб съели мы их с требухою». И Антифан в «Омфале»:
«Чтоб я не видел никого, кто б воду грел в сосуде мне.
Нет мне вреда, нет и не будет. Если ж скрутит мне живот,
иль заболит вдруг там, где пуп, то выручит Фертатов
перстень стоимостью в драхму».
И в «Умастителе» (эта пьеса также приписывается Алексиду) Эвполид говорит:
«Но если устротите вы в мастерской непотребство,
то милой Деметрой клянусь, приструню вас:
черпак ваш огромный я суну в котел с кипятком,
иль иначе пусть не испить мне воды на свободе».
Платон же в «Государстве»: «Может ли душа желать чего–то еще? Прежде всего, жажда есть жажда — жаждут горячей воды или холодной, жаждут выпить много или мало, словом, жаждут определенного напитка. Если жара увеличивает жажду, разве не захочешь холодного напитка или наоборот горячего, если озябнешь? Но если жажда велика из–за наличия большого количества напитков, разве не станут желать выпить много, а если выпивки мало — то немного? Конечно, жажда сама по себе не что иное как просто желание выпить, неважно что; ведь и голод заключает в себе лишь желание поесть обычной пищи, не правда ли?»
Сем с Делоса во второй книге «Несиады» говорит, что на острове Кимоле летом строят подземные погреба, куда помещают кувшины с теплой водой и достают их снова, когда они холодные как лед. Эту теплую воду афиняне зовут μετάκερας. Так. Софил в «Андрокле» и Алексид в «Локрийцах»: «Рабыни две юные лили там воду: одна — кипяток, другая лила тепловатую воду». Также у Филемона в «Коринфянке». Амфид же в «Бане»: «Громко потребовал кто–то горячей воды принести, а другой попросил тепловатой».
Киник громоздил бы цитаты и дальше, но Понтиан сказал: «Древние, дорогие мои друзья, знали, для чего пить и очень холодную воду. Алексид ведь говорит в «Паразите»: «Ибо хочу я, чтоб выпил ты этой воды из колодца, что в доме моем: ведь она ледянее Арара» < Арар, комик, сын Аристофана, соперник Алексида >. Гермипп также упоминает колодезную воду в «Керкопах» так ….. А что они пили и лед, видно из «Выпившей мандрагору» Алексида; <124>
«Ну не пустое ли созданье человек? Всегда он хочет все наоборот!
Чужих мы любим, а родных — нисколь; имея грош, обогащаем ближних.
На общий пир мы тратимся скаредно, в случаях других же требуем
лепешки — белой, а похлебки — черной: нам важна окраска.
Сверх того готовы снега мы испить, но злимся, что остыло блюдо,
и выплюнем мы кислое вино, но бредим уксусным салатом.
Правы мудрецы: вообще хоть не родись на свет, а появился коль, умри скорее».
Дексикрат же в пьесе «Себя обманувший» говорит: «Коль в пьянстве своем я и лед выпиваю и знаю о том, что Египет дает благовонья из лучших …» И Эвфикл в «Распутниках» или «Письме»: «Первым узнав, есть ли лед на продажу, он должен и первым отведать медовый тот сот». Даже прелестный Ксенофонт упоминает в «Меморабилиях» напиток из льда, а Харет Митиленский в «Историях об Александре» рассказывает о способе хранения льда, когда сообщает об осаде индийской столицы Петры. Он говорит, что Александр выкопал тринадцать охлаждающих колодцев, заполнил их снегом и прикрыл дубовыми сучьями. Так снег не будет таять долгое время.
О том, что древние охлаждали и вино с целью пить его студеным, говорит Страттид в «Сохраняющих спокойствие»: «Нет никого, кто бы стал пить горячие вина, скорей по душе то вино, что в колодце хранилось, иль то, что смешали со снегом». И Лисипп в «Вакханках»: «Гермон, что это? Б. Да отец спустил меня в колодец словно кто другой оставил там вино средь жара лета». Дифил же в «Воспоминании» говорит: «Дорида, остуди винище!»
Протагорид, сообщая во второй книге «Комических историй» о путешествии царя Антиоха по Нилу, рассказывает о хитроумных способах охлаждения воды. Он говорит: «В течение дня они держат воду на солнце, а с наступлением ночи выцеживают густой осадок и снова выставляют воду в глиняных кувшинах на крыше жилища, причем в продолжение ночи два раба заливают кувшины водой. На рассвете кувшины сносят вниз и опять выцеживают осадок, так что вода становится чистой и во всех отношениях здоровой. Потом кладут кувшины в мякину и после пользуются водой, не нуждаясь ни в снеге, ни в чем–нибудь еще».
<125> Воду из цистерн упоминает Анаксилай во «Флейтисте»: «Вот еще из цистерны вода у меня для тебя» и «Возможно, вода из цистерны моей вышла вся». Аполлодор из Гелы упоминает саму цистерну в «Оставившей мужа», называя ее теперешним словом: «От гнева отвязала ты ведро в цистерне, чтоб в ход пустить добротнейший ремень».
Услышав это, Миртил сказал: «Как любитель соленой рыбы, товарищи, хочу я выпить льда по примеру Симонида!» А Ульпиан: «Выражение «любитель соленой рыбы» находится у Антифана в «Омфале»: «Совсем я не люблю соленой рыбы, дева». Алексид же в «Бабьем царстве» выводит любителя рыбьего рассола: «Здесь киликиец Гиппоклид, актер, рассол играет рыбий». Но вот что означает «по примеру Симонида», я не знаю». «Да, ты обжора», заметил Миртил, «и нет тебе дела до истории. Ты жиролиз и, как сказал древний самосский поэт Азий, жирольстец. Каллистрат в седьмой книге «Смеси» говорит, что поэт Симонид обедал однажды с друзьями «среди жары ужасной», и когда виночерпий добавил всем лед в напитки гостей, а ему не добавил, он сходу сочинил следующую эпиграмму:
«Снег, что быстрейший Борей поднимает в фракийском краю,
что Олимпа бока покрывает, и снег, угнетающий ум неодетых
людей, обнимающий поясом всю Пиерийскую землю, —
этого снега кто–либо из вас пусть плеснет в мою чашу:
мне не к лицу пить горячий напиток за здравие друга».
После того как Миртил выпил, Ульпиан опять стал доискиваться: «Где же ты встречал слово «жиролиз», и что это за стихи Азия о лести в адрес жира?» «Я приведу их», сказал Миртил,
«Хромой, с клеймом и сморщенный старик,
как нищий он пришел, кусочку жира льстя,
когда Милет женился. И никем не званый,
он хотел похлебки, стоя посреди как тень,
что из болота вышла».
Но слово «жиролиз» можно найти и у Софила в «Филархе»: «Ты лакомка и жиролиз». А в пьесе под названием «В одной упряжке» он употребляет слово «жиролизание»: «Ведь сводник, до жиролизания жадный, велел мне сготовить ему колбасу кровяную, как видишь». Антифан также упоминает жиролиза в «Шмеле».
Древние пили и сладкое вино за обедом. Алексид говорит в «Дропиде»:
«Вошла тут подружка со сладким вином
и несла его в чаше серебряной, ярко сверкавшей
и очень красивой на вид. То совсем не фиал был,
не кубок, однако, а среднее что–то меж ними».
<126> После этого внесли пирог из молока, мучных лепешек и меда; римляне называют его libum. И Кинулк сказал: «Подавись, Ульпиан, родным chthrodlapsum, которого слова, клянусь Деметрой, не записано ни у одного древнего писателя, кроме как у финикийских историков, твоих земляков Санхуниатона и Моха». Ульпиан отвечал: «Сыт я по горло медовыми пирогами, пес–паразит! но все же с радостью съел бы пирог, набитый шелухой и ядрышками сосновых шишек». И когда это принесли, он заявил: «Дайте мне μυστίλης < кусок хлеба, заменяющий ложку >, ибо я не буду говорить μυστρον ….. этого слова нет ни у кого из авторов, живших до нас». «Странно, что ты так забывчив», сказал Эмилиан, «но не ты ли всегда восхищался эпическим поэтом Никандром Колофонским за его ученость и любовь к древности? Не ты ли приводил его упоминание о перце? А ведь это он называет слово μυστρον, когда объясняет, как использовать χόνδρος (крупу), в первой из двух книг «Георгик». Он говорит:
«Если готовишь ты мясо козленка, убитого нынче,
или ягненка, иль птицы отличной, то брось–ка
крупинок ты в миску пустую, и их истолки, притом
тщательно очень, а после положь, что истолк ты,
в пахучее масло, смешав хорошенько. Когда же
бульон забурлит, сыпь муку, после крышкой
кастрюлю закрой и туши. При тушеньи мука набухает.
И блюдо ешь теплым и поданным в полую мистру».
В этих именно выражениях, — удивительно, что ты забыл о них! — Никандр указывает, как употребить крупу и ячмень, а именно, он велит высыпать ее в похлебку из ягненка, или козленка, или из дичи. Повторю его слова: истолки крупинки в ступе, смешай с оливковым маслом и положи в бульон, когда он начнет кипеть. Когда же эта смесь забурлит снова, то надо взбалтывать ее черпаком, не добавляя никакого другого ингредиента и следя, чтобы жир не вытекал наружу. Поэтому он и говорит «крышкой кастрюлю закрой», ибо мука разбухает во время тушения. Наконец, когда блюдо остыло до состояния нежной теплоты, ешь его полыми кусками хлеба. Но что еще: македонец Гипполох, описывая в письме к Линкею один македонский пир, превзошедший роскошью любой из прежних пиров, когда–либо и где–либо устроенных, упоминает даже золотые ложки (μυστρα), которыми наделили каждого гостя. И раз уж ты так любишь старину и не хочешь употреблять ни одного слова на аттическом диалекте, то скажи мне, что говорит Никофонт поэт древней комедии Никофонт в «Тружениках брюха»? Ведь и у него я нахожу упоминание о ложках, когда он пишет: «Угля продавцы, фиг сушеных, анчоусов, шкур, ячменя, ложек, книг, сит, пирожных, семян»? Что еще означает μυστριοπώλαι, как не продавцы ложек? Научившись, дорогой мой сиро–аттицист, на этих примерах правильно употреблять слово, обозначающее ложку, ешь свою крупу, чтобы не мог ты сказать: «бессилен и немощен я».
<127> Еще меня удивляет, что ты не спросил, откуда происходит χόνδρος, из Мегары или из Фессалии, родины Миртила?» А Ульпиан на это: «Мне будет не до еды, пока ты не скажешь, у каких авторов эти крупы упоминаются». Тогда Эмилиан сказал: «Однако, я не буду на тебя злиться. Видя наш блестящий пир, я хотел бы, чтобы ты поднял свой гребень, как петух и просветил нас относительно яств (έδέσματα), которые нам суждено разделить». Но Ульпиан в раздражении заметил: «Разделить, как же! Тут не передохнешь, пока расспрашиваешь этих новообъявленных софистов». «Тем не менее», отвечал Эмилиан, «я отчитаюсь и по «крупе». Начну со стихов Антифана в «Антее»:
«Хоть что–то есть в твоих корзинах, дорогой?
Б. Да, в трех из них хорошая мегарская крупа.
А. А говорят, что лучшая в Фессалии крупа.
Б. Привозят финикийскую крупу, просеянную чисто, также».
Та же пьеса, правда с большими разночтениями в нескольких местах, приписывается Алексиду. Тот же Алексид в «Оскорбленной»: «Немало внутри фессалийской крупы». Аристофан выставляют крупу как кашу в «Пирующих»: «Сварив, бывало, кашу, муху он туда бросал и съесть давал».
Чистая пшеничная мука, σεμίδαλις, упоминается Страттидом в «Молотобойце» и Алексидом в «Равновесии» <кличка гетеры>, хотя я не могу процитировать стихов. Родительный падеж, σεμιδάλιδος, встречается в той же пьесе Страттида: «и плод двойной пшеницы чистой». Слово ε̉δέσματα в значении «яства» упоминаются Антифаном в «Близнецах»:
«Много прекрасных отведал я яств,
за здоровье же выпил иль три, иль
четыре я раза. Славно я время
провел, и четыре слона съели б
столько еды, сколько съедено мною».
Итак, рассуждения о яствах завершают эту книгу. Мы начнем наше пиршество в следующей. «Но не прежде, Афиней, чем ты не расскажешь о македонском симпосии со слов Гипполоха». «Ну, если тебе угодно, Тимократ, тогда слушай».