Книга I

<1> Афиней написал эту книгу, которую он адресует Тимократу. Она называется "Пир софистов", и речь в ней идет об обеде, данном богатым римлянином Ларенцием, пригласившим в гости самых ученых в своих областях знаний людей. Ни одного из их превосходных разговоров Афиней не обошел упоминанием. Ибо он сообщает в своей книге о рыбах, как их употреблять и откуда произошли их названия; он поведал также об овощах и животных всякого рода, об историках, поэтах, философах, музыкальных инструментах, о массе шуток; он описал сверх того разнообразные чаши, богатства царей, размеры кораблей и прочие вещи, настолько многочисленные, что невозможно перебрать их все, затрать я на это хоть целый день. Короче говоря, изобилие пира видно из распоряда беседы, а построение книги отражает ход обеда. Афиней, управитель этого чудесного застолья, сначала вводит читателя в круг гостей и затем, превзойдя самого себя, он, как афинские ораторы, настолько увлекается собственным красноречием, что перескакивает с одной части книги к другой.
Участниками пира представлены софисты: Мазурий, толкователь законов и знаток всякой учености, поэт Моний, первый и в прочих науках муж, настоящий энциклопедист, ибо о чем бы ни заходила речь, он, казалось, только этим с самого детства и занимался; ямбы же он сочинял не хуже любого из преемников Архилоха. Присутствовали также Плутарх, Леонид Элейский, Эмилиан Мавр и Зоил, остроумнейшие грамматики. Из философов пришли никомедийцы Понтиан и Демокрит, превосходящие всех широкой эрудицией, затем Филадельф из Птолемаиды, развитый не только в сфере философии, но и обладавший громадным жизненным опытом. Из киников был один по прозвищу Кинулк ("ловец собак"'), за которым не "крепкие две увязалися псины", как за Телемахом, идущим на собрание, а стая побольше Актеоновой. Ораторов оказалось не меньше, чем киников, которых поносил, как и все остальные риторы, Ульпиан Тирийский. Последний благодаря постоянным исследованиям, производимым им на улицах, на прогулках, в книжных лавках и в банях заполучил кличку, вытеснившую его подлинное имя: "Нашел–или–нет". Муж этот имел странную привычку никогда не отведывать пищи, не доискавшись прежде, употреблялось ли где–нибудь в литературе, например, слово hora (час) в обозначении отрезка дня, или mephysos (пьяница) в отношении мужчины, metra (матка) как понятие еды, или suos (кабан) как компонент suagros (охотник на кабана). Среди же врачей там присутствовали Дафн из Эфеса, безупречный нравом, мастер в своем ремесле и не дилетант по части академических доктрин, Гален Пергамский, который обнародовал больше трудов по философии и медицине, чем все его предшественники, и который в даре слова не уступал никому из древних; был также и Руфин из Никеи. И музыкант находился там, Алкид Александрийский, так что, говорит Афиней, каталог гостей выглядел скорее как личный состав воинской части, нежели как список пирующих.
<2> Афиней строит диалог, подражая Платону, и начинает так: "Сам ли ты, Афиней, был на том прекрасном собрании так называемых дейпнософистов, о котором так много говорят в городе, или рассказываешь, узнав от кого–то из друзей? — Я был там сам, Тимократ. — Тогда не захочешь ли ты и нас приобщить к благородному разговору, услышанному тобою за чашами? Ибо ''тех лишь, кто трижды уста вытирает, лучшею боги из доль награждают'', как говорит где–то киренский поэт. Или нам придется расспрашивать кого–либо еще?"
Затем он пускается хвалить Ларенция и говорит: "Он с гордостью собрал вокруг себя многих ученых людей и затеял с ними беседу между прочим и о вещах, касающихся застолья, то предлагая темы, достойные разбора, то раскрывая свои собственные задумки, ибо он никогда не начинал без предварительной подготовки или наобум, но задавал вопросы с исключительно критичной, даже с сократовской проницательностью, так что все восхищались их остротой". Афиней говорит о нем вдобавок, что он был поставлен надзирать за храмами и жертвоприношениями наилучшим императором Марком, и греческими обрядами он заведовал ничуть не хуже, чем римскими. Он называет его кроме того Астеропеем, потому что превосходил всех прочих в знании обоих языков, и эллинского и латинского. Он говорит еще, что Ларенций был хорошо сведущ в религиозных церемониях, учрежденных Ромулом (давшим свое имя Риму) и Нумой Помпилием, и разбирался в государственных установлениях. <3> И всего этого он достиг без чьей–либо помощи, посредством изучения старинных декретов и сборников законов, которые теперь позабыты и стали "книгой уже заповедной", как Эвполид говорит о поэзии Пиндара, ''ибо испортились вкусы народа''. В виде объяснения Афиней говорит, что он приобрел так много древних греческих книг, что превзошел всех, кто прежде прославился своими обширными библиотеками, включая Поликрата Самосского, афинского тирана Писистрата, афинянина Эвклида, Никократа Кипрского, царей Пергама, поэта Еврипида, философа Аристотеля, Феофраста и Нелея, сохранившего книги двух последних. У Нелея, говорит Афиней, наш царь Птолемей, по прозвищу Филадельф, купил их все и перевез вместе с теми, которые он раздобыл у афинян и родосцев, в свою прекрасную столицу, в Александрию. Поэтому к Ларенцию можно применить слова Антифана:
''Всегда при славе ты и с Музами везде,
где в мудрости проходит испытание''.
Однако:
''Он наслаждался
… чистым Муз цветком,
как шутим мы за дружеским столом'',
поет фиванец [Пиндар]. Кроме того, своим гостеприимством он дал всем почувствовать, что Рим родная для них земля. Ибо ''кто может тосковать по отечеству в обществе человека, чей дом широко открыт для друзей?" По словам комедиографа Аполлодора:
''Вступающий в дом друга, Никофонт,
гостеприимство видит сразу, в дверь входя.
Привратник улыбается ему,
виляет подбежавший пес хвостом,
встает навстречу раб и ловко ставит стул без слов''.
И остальным богачам следовало бы поступать так же, иначе им можно было бы сказать: ''Зачем ты скупишься? Ведь тонут в вине твои кущи; для старцев устрой щедрый пир, как прилично''. Не был скареден на щедрости и Александр Великий, а Конон, победив лакедемонян в морской битве у Книда и окружив стенами Пирей, совершил гекатомбу, причем настоящую, и закатил пир для всех афинян. И когда Алкивиад занял в Олимпии первое, второе и четвертое места в гонках колесниц, в честь чего Еврипид написал эпиникий, он принес жертвы Зевсу Олимпийскому и устроил всенародный праздник. То же самое слелал в Олимпии Леофрон (или Клеофрон), а эпиникий написал Симонид Кеосский. Эмпедокл из Акраганта выиграл конные скачки в Олимпии: являясь пифагорейцем и воздерживаясь от мясной пищи, он сделал быка из мирры, ладана и дорогостоящих ароматов и разделил его между пришедшими на праздник. А поэт с Хиоса Ион, победив с трагедией в Афинах, дал каждому афинянину кувшин хиосского вина.
''Для чего же еще у богов просит смертный
богатств, как не с целью лишь той,
чтобы близким помочь и снискать благодарность потом,
благодарность, усладу Харит?
Нам приятно как есть, так и пить
и нужды всем нам нет в дорогущих пирах, чтобы голод унять'',
говорит Антифан.
Ксенократ Халкедонский, академик Спевсипп и Аристотель писали о законах царей. <4> Был еще Теллий из Акраганта, гостеприимный человек, который радушно принимал всех пришельцев, и когда пятьсот всадников из Гелы остановились у него однажды в доме зимой, он дал каждому по хитону и плащу. ''Пиросостязующийся софист'', говорит Афиней.
Клеарх говорит, что Харм Сиракузский имел под рукой стихи и поговорки на каждое блюдо, подаваемое в обед. Так, на рыбу: ''Я пришла из эгейских соленых глубин''. О моллюсках, называемых трубачами: ''Привет вам, вестники, Зевесовы послы''. О кишках козлят и ягнят: ''Крученые, да и незрелые умом''. О каракатице с фаршем внутри: ''Мудра, мудра ты''. О супе из мелкой рыбы: ''Избавишь ты меня от этих толп?'' Об угре после обработки: ''Без локонов остался''.
Вот как много, говорит Афиней, присутствовало на пиру у Ларенция гостей, которые принесли с собой словно на обед в складчину, свои знания, чтобы разостлать их наподобие ковров. Он говорит также, что Харм, всегда готовый привести цитату на каждое подаваемое блюдо (как только что сказано) казался мессенцам весьма ученым человеком. И Каллифан, сын человека по прозвищу Обжора, выписывал начала множества поэм и речей и повторял из них до трех или четырех строк кряду, притворяясь многознающим.
И многие другие отведали сицилийских мурен, плавающих угрей, желудки пахинских тунцов, мелосских козлят, скиафских кефалей, и среди других не менее замечательных яств — пелоридских моллюсков, липарских шпрот, мантинейскую круглую и фиванскую продолговатую репы и аскрейскую свеклу.
Клеанф Тарентский, согласно Клеарху обычно излагал стихами все, что он говорил на застолье. Аналогично поступал и сицилиец Памфил. Например: ''Налей мне выпить и подай от куропатки ногу''. Или: ''Мне поскорей неси горшок или лепешку''. Живущие в богатстве не имеют нужды трудиться собственными руками, чтобы набить себе брюхо, замечает Афиней. ''Несли корзины из–под рыб, а в них псефисмы'', говорит Аристофан. Архестрат из Сиракуз (или из Гелы) в сочинении, которому Хрисипп дает название "Гастрономия", Линкей же и Каллимах — "Искусство роскошной жизни", Клеарх — "Мастерство обеда", а другие просто "Кулинарией" (написано оно было эпическим стихом и начиналось словами: ''Науки образец даю я всей Элладе''), так вот в этой работе Архестрат говорит:
''Давайте же обедать за столом
с набором превосходных яств все вместе.
Пусть будет трое нас, иль четверо, иль пять и хватит.
Иначе явим вид наемников–солдат,
собравшихся в шатре, людей породы хищной''.
Он не знает, что в столовой Платона было двадцать восемь участников.
''Всегда караулят они, у кого состоится где пир,
и как птицы летят на него и не ждут даже зова'',
говорит Антифан о паразитах и продолжает:
<5> ''Да, были те, кого народ кормил за счет казны,
и как в Олимпии, есть слух, особый бык как жертва
приносился мухам, так и везде водилось убивать
вола сперва как пищу для незваных''.
Но ''одно цветет зимой, другое летом'', говорит сиракузский поэт [Феокрит]; невозможно приготовить всё вместе — легче это сказать.
О пирах составляли трактаты и другие писатели, в том числе Тимахид Родосский, автор эпических стихов в одиннадцати или более книгах, далее Нумений Гераклейский, ученик врача Диевха, пародист Матрей Питанский и Гегемон Фасосский по прозвищу Чечевица, которого причисляют к поэтам древней комедии.
Артемидор, прозванный лже-Аристофаном, собрал слова, касающиеся кулинарии. Книга Филоксена Левкадского ''Пир'' упоминается комическим поэтом Платоном
''А. В уединеньи здесь я почитаю эту книгу молча.
Б. А что за книга эта, просвети.
А. Рецептов сборник новый Филоксена.
Б. И что он пишет там?
А. Услышь: ''Начну я с бульбы, кончу же тунцом''.
Б. Тунцом? Гораздо лучше, значит, помещаться сзади?
А. ''Посыпай бульбы золой, в соус окуни и ешь,
сколь влезет их в тебя; они у человека возбуждают члены.
Но пора мне перейти к продуктам моря''.
Спустя немного он продолжает:
''Для них кастрюля неплоха, однако, сковородка лучше''.
И чуть дальше:
''Не режь кусками окуня морского и палтуса,
что с острыми зубами, тоже,
а не то ты мщенье от богов познаешь.
Ты зажарь их лучше целиком и так подай.
Отросток же полипа коль большой, гораздо
предпочтительней варить, чем жарить:
надо бить его, пока он не смягчится.
Где два жарких, вареному нет места.
Тригла ж не волнует чувств:
как девы Артемиды дочь она не любит страсть.
Морской же скорпион …''
Б. Пусть сзади подплывя, он вцепится в твой зад!''
От этого Филоксена пошли пирожные под названием ''филоксении''. О нем Хрисипп говорит: ''Я помню одного гурмана, который настолько не стыдился перед окружающими, что в общественных банях имел обыкновение опускать руку в кипяток и полоскать им рот, чтобы приучить себя без гримас поглощать горячую пищу. Ибо про него говорили, будто он заискивал перед поварами, чтобы те подавали блюда с пылу–жару и он успевал бы съесть все один, так как никто из сотрапезников не был в состоянии последовать его примеру. То же самое рассказывают о Филоксене с Киферы, об Архите и многих других, один из которых говорит в комедии Кробила:
''А. Признаюсь, пальцы у меня Идейским дактилям сродни,
сравнить их если с раскаленной пищей,
глотка же вся радостью полна
при виде пышащих как баня порций мяса.
Б. Да я смотрю ты печь, не человек.
<6> Клеарх говорит, что Филоксен, приняв сначала ванну, обходил свой родной и другие города, сопровождаемый рабами, которые несли масло, вино, рыбный соус, уксус и другие добавки и, вступая в чужой дом, приправлял все, что там стряпали, тем, чего недоставало. Когда все было готово, он начинал жадно пировать. Однажды он приплыл в Эфес, зашел на рынок, где продавали еду, и не найдя там никакой снеди, спросил причину. Ему сказали, что все раскуплено на свадьбу; тогда он помылся и нагрянул без приглашения в дом жениха. И после обеда он исполнил свадебную песнь, начинающуюся словами "женись, славнейший из богов'', чем усладил души всех присутствующих: ведь он был сочинителем дифирамбов. И жених спросил: "Филоксен, ты и завтра так же пообедаешь?" "Да'', ответил тот, ''если опять продадут всю еду''.
Феофил же говорит: "Филоксен, сын Эрикса, напротив, не в состоянии отведать какой–либо пищи в силу природы, молился, чтобы боги дали ему журавлиный клюв. Но лучше бы он пожелал стать лошадью, или быком, или верблюдом, или слоном, ибо позыв к наслаждениям у них больше, крепче и соразмерен с силой, которой они обладают''. А Клеарх, рассказывая о Меланфии, говорит: "Меланфий, кажется, рассчитал лучше, чем Тифон: ибо тот жаждал бессмертия, но висит теперь в своей спальне без дела, так как старость лишила его всех удовольствий, тогда как Меланфий, любитель покушать, желал иметь глотку длинноклювой птицы, чтобы подольше наслаждаться пищей". Тот же самый Клеарх говорит, что [некий] Пифилл по прозвищу Гурман носил кожаный футляр для языка и снимал его только когда садился за стол, а в конце пира он стирал в порошок сухую рыбную чешую и прочищал себе язык. И он единственный, кто, как говорят, ел пищу в перчатках: бедняга хотел, чтобы его язык пробовал пищу наименее остывшей. Другие называют Филоксена ''рыболюбцем'', но Аристотель именует его просто ''пиролюбом''. Он также пишет, я считаю, следующее: ''Они произносят пустые речи перед толпой, тратя целый день на фокусы, в окружении постаков, пришедших с берегов Фазиса или Борисфена, хотя сами ничего не читали, кроме Филоксенова "Пира", да и то не полностью".
Фений говорит, что Филоксен, поэт с Киферы, который очень любил поесть, обедал однажды с Дионисием и, заметив, что перед тем поставили большую кефаль, тогда как ему подали маленькую, он взял ее в руки и приложил к уху. На вопрос Дионисия, зачем он это делает, Филоксен ответил, что он пишет сейчас поэму про Галатею и хочет разузнать от кефали о Нерее и его дочерях. И рыба якобы сказала, что она была поймана очень юной, поэтому не успела еще присоединиться к свите Нерея, но ее сестра, которая лежит перед Дионисием, старше, и точно знает все, что ему надо. Дионисий со смехом послал ему свою кефаль. Кроме того, Дионисию нравилось пьянствовать в обществе Филоксена. Но когда он был уличен в том, что соблазнил любовницу тирана Галатею, то оказался в каменоломнях. <7> Там он написал своего "Циклопа", рассказав историю, которая приключилась с ним, и выведя Дионисия в виде Циклопа, Галатею в образе флейтистки, а самого себя Одиссеем.
Жил при Тиберии некто Апиций, чрезвычайно богатый сластолюбец, от которого много сортов пирожных были названы апициями. Он расточал бесчисленные суммы на свое брюхо, живя в Минтурнах (городе Кампании) и питаясь в основном очень дорогими креветками, которые в тех местах превосходят величиной самых крупных креветок из Смирны или раков Александрии. Однажды он услышал, что в Ливии креветки еще крупнее, и он отплыл туда, не откладывая ни дня и невзирая на плохую погоду. Когда он приближался к берегу, рыбаки встретили его в море (ибо известие о его прибытии широко распространилось среди ливийцев) и принесли ему свои лучшие креветки. Осмотрев товар, он спросил, есть ли у них что–нибудь побольше размером, и когда рыбаки ответили, что крупнее не бывает, он вспомнил о креветках в Минтурнах и велел кормчему плыть тем же путем обратно, не приставая к суше.
Аристоксен, философ из Кирены, буквально следовал учению, возникшему у него на родине; от него также особо приготовленный сорт окорока назывался Аристоксеновым; от избытка роскоши он имел привычку поливать латук вином и медом в своем саду, притом поливал вечером, а утром, собирая ''плоды'', говаривал, что земля посылает ему свежие пирожные.
Когда император Траян находился в Парфии за много дней пути от моря, <другой> Апиций послал ему свежих устриц, которые он сам искусно упаковал. Траяну повезло тут больше, нежели Никомеду, царю Вифинии, пожелавшему анчоуса (он тоже был вдалеке от моря), ибо повар подал ему вместо афюй другое с виду похожее блюдо. Ведь у комического поэта Евфрона повар говорит:
''А. Учитель мой был Сотерид, что услужил однажды Никомеду.
Царь удален был на двенадцать дней пути от моря,
и захотел он афюй вдруг отведать посреди зимы.
И Сотерид, клянусь Зевесом, ублажил царя,
так что вскричали все от удивленья.
Б. Но как возможно это?
А. Взяв репу молодую, нарезал ломтики потоньше он и подлинней,
придав им рыбий вид, потом их отварил, полил обильно маслом,
посолил, рассыпал сверху сорок зерен мака:
и царское исполнил он желанье в земле далекой скифов.
И царь, отведав репы, хвалил своим друзьям вкус афюй.
Поэт и повар схожи тем, что оба мыслят головою''.
Архилох, поэт с Пароса, говорит о некоем Перикле, что он врывался на пир без приглашения, ''как миконец''. Кажется, миконцы прославились алчностью и скупердяйством, так как они были нищие и жили на бедном острове. <8> Во всяком случае, жадного Исхомаха Кратин называет миконцем: ''Как, сыном будучи миконца Исхомаха, сумел бы ты стать щедрым?'' - Добрый муж я, пришел к хорошим людям на обед. Ибо общее все у друзей.
''…. выпиваешь ты море вина,
не разбавив водой и бесплатно;
и без зова приходишь притом,
словно ты близкий друг;
Довело твое брюхо тебя
потерять всякий стыд''.
Комик Евбул говорит где–то:
''Среди гостей, к обеду приглашенных,
есть два непобедимых, Филократ и — Филократ!
Его я одного за двух считаю сильных, нет, за трех.
Однажды, говорят, позвал его обедать друг,
предупредивший, чтобы он явился,
как тень часов локтей отмерит двадцать.
Так прямо на рассвете он начал отмерять,
едва лишь встало солнце и как зашло за два,
он на обед пришел, сказав, что опоздал чуть–чуть,
по делу задержавшись, хотя была заря''.
''Кто сумел опоздать на бесплатный обед, тот, считай, очень быстро покинет и пост свой в бою'', говорится у комика Амфида. А Хрисипп: ''Бесплатно выпить ты не упускай''. Или: ''Бесплатным кубком не пренебрегай никак, иначе пострадаешь''. Антифан говорит: ''Вести жизнь вышних значит пировать, не тратя средств своих, не думая о плате''. И еще: ''Счастливчик я! Удел мой — способа искать всегда, чтоб ухватить кусочек челюстями''.
Эти шутки я принес из дому на пир, тщательно их отрепетировав, чтобы иметь наготове свой вклад. ''Ведь мы, певцы, без дыма предлагаем жертву''. Обычай вкушать пищу в одиночестве был неведом у древних. Антифан: ''Ты ешь один: уже я оскорблен тобою''. Амейпсий: ''Будь проклят ты, вкуситель одинокий пищи, ты, ворюга''.
О ЖИЗНИ ГЕРОЕВ У ГОМЕРА.
Гомер видел, что умеренность есть первая и наиболее свойственная молодежи добродетель, гармонично объединяющая все хорошее, и поскольку поэт хотел внедрить ее в юношей полностью и без остатка, так чтобы они тратили свой досуг и усердие на прекрасные дела и были полезными друг другу, проявляя взаимную щедрость, он сделал жизнь своих героев простой и неприхотливой. Ибо он считал, что раз страсти и наслаждения вошли в большую силу и особенно укоренилась охота до еды и питья, то люди, скромные в быту, воздержны и во всем остальном. Поэтому он приписал невзыскательный образ жизни всем: и царям, и подданным, и молодым, и старикам. Например: "Тесаный стол был придвинут; почтенная ключница хлеб принесла и пред ним положила''; ''Взяв с мясом дощечки, их кравчий поставил пред ними''. <9> Мясо это было обычно жареной говядиной. Никогда Гомер не кормит своих витязей чем–то другим, будь они на празднике, на свадьбе или на каком другом сборище, хотя он часто изображает Агамемнона, задающего пир вождям, однако, там не встретишь ни кушаний, завернутых в фиговые листья, ни редких лакомств вроде молочных и медовых печений, которые в его поэмах подают как отборные деликатесы царям, а увидишь только яства, прибавляющие сил телу и душе. И после поединка <Аякса с Гектором> Агамемнон вознаградил Аякса хребтом быка. И Нестора, уже старца, и Феникса поэт наделяет жареным мясом, имея в виду удержать нас от буйных страстей. И Алкиной, склонный к роскошной жизни, угощая превзошедших всех роскошью феаков и принимая у себя чужестранца Одиссея, показывает ему великолепное обустройство дома и сада и потом подает гостю ту же простую пищу. И Менелай, празднующий свадьбы своих детей <Мегапенфа и Гермионы> как раз во время визита к нему Телемаха, ''жареный бычий хребет перед ними поставил: подали его ему в виде почетного дара''. И Нестор, хотя царствовал и имел и имел много подданных, приносил у моря в жертву Посейдону быков руками самых любимых и родных детей, увещевая их следующими словами: ''В поле за телкой пусть кто–то средь вас устремится'' и так далее. Ибо жертвоприношение, совершенное преданными и близкими людьми, наиболее священно и приятно богам. Даже женихи при всей их наглости и страсти к наслаждениям, не едят в поэме ни рыбы, ни птицы, ни медового печенья, ибо поэт решительно умалчивает об ухищрениях кулинарного искусства, о яствах, которые Менандр называет возбуждающими похоть и которые у многих авторов упоминаются словом lastaurokakabos (как Хрисипп говорит в работе "О наслаждении и красоте"); приготовить их сложно.
Приам у поэта также бранит своих сыновей за то, что они истребляют скот вопреки закону: ''Грабите вы и ягнят, и козлят у себя же в отчизне''. Филохор же пишет, что и в Афинах запрещалось пробовать мясо еще ни разу неостриженного ягненка, когда там случался недород овец. Хотя Гомер называет Геллеспонт изобилующим рыбой и изображает феаков искуснейшими мореходами, хотя он знает, что многие гавани Итаки и немало соседних с ней островов кишат рыбой и дикой птицей и, кроме того, считает рыбный промысел весьма прибыльным делом, он тем не менее никогда никого <из воителей> не показывает вкушающим рыбу. И фруктов у него не подают на стол, хотя их было большое количество и они не переводились круглый год, как он сам превосходно сказал: ''груша за грушей'' и так далее. Еще у Гомера не носят венков, не пользуются благовониями и не воскуривают ладан, напротив, его герои чужды всему этому и выбирают прежде всего свободу и независимость. Даже боги у него питаются лишь нектаром и амвросией, а люди воздают им почести, не применяя смолы, мирры, венков и другой схожей роскоши. И даже простую пищу они не поглощают жадно, ибо словно хороший врач поэт запрещает им насыщаться до отвала, говоря: ''Голод едой и питьем утолили''. Насытившись, одни мужи занимаются атлетическими упражнениями, забавляясь диском, и игрой готовя себя к серьезным трудам, тогда как другие слушают кифаредов, повествующих о деяниях героев в мелодии и рифме. <10> Неудивительно, что люди, воспитанные подобным образом, сохраняют в целости и телесные, и душевные силы. Чтобы продемонстрировать, насколько здорова, благотворна и популярна умеренная жизнь, он изображает мудрейшего из людей Нестора подносящим вино раненному в правое плечо врачу Махаону, хотя Нестор страшно не любил волноваться, а вино он предлагает приамнейское, которое, мы знаем, было густое и многопитательное, и предлагает не как ''от жажды лекарство'', но скорее как угощение; во всяком случае, хотя Махаон уже принял, Нестор от него не отстает, говоря: ''Присядь же и выпей''. Затем он очищает козий сыр и добавляет в вино луковицу в качестве приправы и для увеличения объема. Однако, в другом месте Гомер говорит, что вино ослабляет и убавляет силу мышц. Гекуба, надеясь удержать Гектора в городе до завтрашнего дня, приглашает сына совершить возлияние и выпить, думая развеселить его. Но он отказывается и идет продолжать бой. Она настойчиво хвалит вино, но он не соглашается, хотя и тяжело дышит при ходьбе. Она умоляет его совершить возлияние и выпить, но Гектор считает это нечестием, так как он покрыт кровью. Все же Гомер признает пользу вина в разумных пределах, говоря, что тот, кто пьет неумеренно, вредит себе. Он также знает, что вино смешивают с водой, причем в различных пропорциях и повседневно, иначе Ахиллес не распорядился бы "чашу разбавить с чистейшим вином". Возможно, поэт не знал, что вино очень легко уносится через поры, если человек плотно не поел, что хорошо известно врачам: в любом случае для больных, страдающих перебоями в сердце, они смачивают хлеб в вине с целью удержать внутри лекарство. Нестор, однако, дает Махаону вино с ячменем и сыром, и Одиссей говорит о пользе соединения вина с пищей: ''Плотно поевший и выпивший муж в состояньи весь день заниматься войною''. Бражника поэт наделяет эпитетом ''с наслаждением пьющий'' и говорит еще: ''Бочки с приятным и старым вином там стояли''.
Гомер изображает молодых девушек и женщин, купающих гостей, очевидно считая, что если люди ведут честную и непорочную жизнь, то женщины не воспылают к ним жестокой страстью. Так водилось в древности: по крайней мере, дочери Кокала мыли прибывшего в Сицилию Миноса словно следуя древнему обычаю.
Обличая пьянство, поэт описывает великорослого циклопа, погубленного после выпивки низеньким человеком, рисует гибель кентавра Эвритиона и превращает в львов и волков гостей Кирки по причине их страсти к наслаждениям, тогда как Одиссей спасся благодаря тому, что последовал совету Гермеса. Но предавшегося вину и роскоши Эльпенора он низвергает с крыши. И Антиной, тот самый, который говорит Одиссею: ''Сладким вином разум твой отуманен'', сам не воздерживался от чаши и так и погиб с нею в руке. Гомер изображает хмельных эллинов при отплытии (из Трои); поэтому они перессорились и пропали. <11> Он также рассказывает, как у Энея, наиболее искусного в совете среди троянцев, на пиру развязался язык, и он грозился в пьяном угаре, что выдержит бой с Ахиллесом: кончилось это тем, что он едва не лишился жизни. И Агамемнон где–то говорит о себе: ''Грешен я: демон меня ль надоумил, напился ль вина я, иль боги мне вред причинили'', уравнивая тем самым пьянство с безумием. И Ахиллес, браня Агамемнона, говорит: ''О винопийца со взором собачьим''.
Когда употребляют выражение "фессалийская смышленость", то имеют в виду софиста из Фессалии, и Афиней, возможно, намекает на древнюю поговорку. — Что касается пищи, то герои Гомера ели сначала α̉κράτισμα, или завтрак, который у поэта именуется 'άριστον. Об 'άριστον он упоминает однажды в "Одиссее": ''Вставши, огонь развели Одиссей и пастух богоравный, затем приготовили завтрак''. И однажды в "Илиаде": ''Взявшись за дело, они приготовили завтрак''. Утреннюю пищу он называет 'έμβρωμα, а мы α̉κρατισμόν, так как мы едим только куски хлеба, смоченные в несмешанном ('άκρατος) вине. Так Антифан [следует гомеровскому написанию 'άριστον]: ''Пока готовит повар завтрак'', и тут же: ''Со мной разделишь завтрак?''. Канфар также [отождествляет 'άριστον и α̉κρατισμόν]: ''А. Давай позавтракаем здесь. Б. Нет, поедим у Истма''. Аристомен: ''Чуть–чуть позавтракаю здесь, потом пойду назад, два–три разочка хлебом закусив''. Филемон же говорит, что у древних было четыре названия приема пищи: akratisma, ariston, hesperisma (вечерняя еда) и deipnon (обед). Вместо akratisma они говорили dianestismon (легкий завтрак), вместо ariston — deipnon, вместо hesperisma — dorpestos, вместо deipnon — epidorpis. У Эсхила можно найти четкий порядок, что за чем следует, в словах Паламеда: ''Назначил командиров войску я, и различать их научил и завтрак, и обед, и ужин, и когда пора кормить солдат''. Четвертая пища упоминается Гомером в следующих словах: ''Поужинай и приходи'', откуда кое–кто называет ее deilinon, который идет между нашими ariston и deipnon. Итак, ariston у Гомера едят рано утром, тогда как deipnon (ныне ariston) — в полдень, а dorpon — вечером. Может быть, deipnon и ariston у Гомера одно и то же, ибо он где–то сказал об утренней пище: ''Съев свой обед, они стали готовиться к битве'', то есть сразу же после восхода солнца приняв deipnon, они выходят сражаться.
У Гомера пируют сидя. Некоторые думают, что перед каждым обедающим стоял отдельный стол. В эпизоде с Ментесом ведь они утверждают, что ''тесаный стол'' придвинули ему, когда он пришел к Телемаху, хотя столы были уже расставлены. Но это ни о чем не говорит, так как возможно Афина обедала за одним столом с Телемахом. <12> В течение всего пира перед ними находились столы, полные угощений, как и теперь еще водится у многих варваров, ''набитые разными благами'', по выражению Анакреонта. После ухода гостей ''пищи немало, столы, да и кубки служанки убрали''. Необычно описание пира во дворце Менелая. Пообедав, гости разговаривают, затем моют руки и опять едят, потом, после плача, вспоминают про ужин. Мнение, что столы отодвигались, опровергается, кажется, в Илиаде: ''Поел он и выпил, но стол перед ним оставался''. Можно прочитать этот стих и так: ''Ел он и пил, пока стол перед ним оставался''. Противоречие объясняется обстоятельствами. Ибо разве приличествовало Ахиллесу, пребывающему тогда в трауре, ставить перед собой стол, словно для целого пира. Хлеба подавались в корзинах, но на обед было только жареное мясо. ''В жертву быка принеся, ни разочка Гомер не сготовил похлебки, мозгов не варил он, ни мяса вообще: потроха даже жарил. Настолько он был старомоден'', говорит Антифан.
Мясо делилось на одинаковые части, откуда он называет пиры ''равными'', так как никто не был ущемлен. Обеды именовались dàites от dateisthai, ''разделять'', причем вино распределялось, как и мясо, одинаковыми порциями: ''Меж тем равным пиром мы души себе усладили'' и ''Равных пиров, Ахиллес, у нас было в достатке''. Поэтому Зенодот был убежден, что ''равный'' пир означает ''хороший'' пир. Ведь если пища является необходимым благом для человека, то Гомер согласно Зенодоту называет пир ''равным'', используя расширенную форму слова (ε̉ίση от 'ίση), ибо первые люди, не избалованные изобилием пищи, набрасывались скопом, как только она появлялась, хватая и вырывая ее у владельцев, так что при беспорядках часто проливалась кровь. Отсюда и произошло, вероятно, слово atasthalia [грех, преступление], потому что среди веселья (thalia) люди впервые согрешили по отношению друг к другу. Когда же, благодаря Деметре у них стало всего много, они начали уделять каждому равную часть, и так у людей упорядочился и процесс ужина. Так же ''хлеб'', ''лепешка'', ''кубок'' понимались как равные порции. Это сложилось, когда люди практиковали честную раздачу. Итак, еда называлась dais от daiesthai, ''разделять'' (на одинаковые доли), а жарящий мясо - daitros, ''раздатчик'' (потому что он давал каждому равную часть). И поэт использует слово dais только по отношению к людям, к зверям — никогда. Зенодот же, несведущий в этимологии dais, пишет в своем издании Гомера: ''бросил тела их в добычу собакам и птицам для пира (dais)'', величая этим термином пищу для коршунов и других пернатых, хотя человек единственный, кто переходит от грубого насилия к честной дележке. <13> Отсюда только человеческая еда может быть dais, а часть есть то, что дается каждому. У Гомера пирующие не уносят домой ничего из остатков еды, но сами насытившись, покидают место обеда. Ключница забирает и сохраняет объедки, так чтобы если приедет странник, она могла бы что–нибудь ему дать.
Гомер изображает, как люди тех времен едят рыбу и птиц. В Тринакии, например, товарищи Одиссея ловили ''рыб, дичь и все, что попало, посредством изогнутых крючьев'', ибо несомненно крючья не были выкованы в Тринакии, но путники очевидно возили их с собой в плавании, так что они имели опыт и сноровку в рыбной ловле. Кроме того, поэт уподобляет товарищей Одиссея, схваченных Сциллой, рыбам, пойманным с помощью длинной палки и выброшенным на берег. Он больше понимает в рыбалке, чем авторы систематических поэм и трактатов о ней. Я имею в виду Кайкала Аргосского, Нумения Гераклейского, Панкрата Аркадского, Посидония Коринфского и Оппиана Киликийского, который родился незадолго до нас. Они писали об ужении рыбы в эпических стихах, тогда как в прозе сочиняли об этом Селевк из Тарса, Леонид Византийский и Агафокл из Атракия [в Фессалии]. Все же Гомер никогда не упоминает подобной пищи в связи с пирами, очевидно потому, что эти яства не считались подходящими для знатных героев. Не едят они и новорожденных жертвенных животных, но едят и рыбу, и устриц, хотя от устриц им немного пользы или удовольствия: ведь они лежат глубоко на дне моря, и за ними надо нырять, иначе не достанешь. ''Ловок поистине тот, кто прекрасно ныряет'', говорит он и продолжает: ''Многим бы он угодил, доставал если б устриц''.
Перед каждым пирующим у Гомера ставится чаша. Демодоку, по крайней мере, ставят корзину с едой, стол и чашу, ''чтобы пил он, как станет охота''. И юноши ''венчают кратеры вином'', то есть наполняют их до краев. Они поступают так, потому что считают это добрым предзнаменованием. Совершив обряд возлияния, юноши распределяют вино всем. Слово ''всем'' относится к людям, а не к чашам. Во всяком случае, Алкиной говорит Понтоною: ''Всех удовольствуй вином в мегароне''; и тот ''разлил всем вино, совершив возлиянье''.
Во время обеда храбрейших чествовали особо. Тидеид [Диомед] награждается мясом и полными кубками, а Аякс ''длиннейшим хребтом бесконечным''. То же самое получают и басилеи: ''бычий хребет перед ним был поставлен'', то есть перед Менелаем. И Агамемнон почитает Идоменея ''полной чашей'', а Сарпедон удостоен у ликийцев кроме полной чаши еще мясом и особым местом.
Выпивка за здоровье сопровождалась приветствием в виде рукопожатия. <14> Так, боги ''пили из чаш золотых и друг другу приветствия слали'', то есть давали один другому правую руку, так как они пили за здоровье друг друга. И кто–то [Одиссей] ''Пелида приветствовал'' вместа ''дал ему правую руку'', то есть, он выпил за его здоровье, держа чашу в правой руке. Они одаривали также частью своей собственной порции того, кто им угодил, как Одиссей отрезал для Демодока кусок хребта, который подали ему.
На пирах пользовались услугами танцовщиц и кифаредов, как женихи Пенелопы. Во дворце Менелая ''аэд пел божественный'' и кружились два акробата, поддерживая веселье: μολπή (веселье) вместо нашего παιδιά (игра). Аэды обладали некоторой рассудительностью и заменяли теперешних философов. Агамемнон, например, оставляет аэда охранять и наставлять Клитемнестру. Он должен был во–первых рассказами о честности других женщин внушать ей стремление соперничать с ними в добропорядочности, и во–вторых, приятными беседами отвлекать ее разум от низменных мыслей. Поэтому Эгисф совратил женщину не прежде, чем убил певца на пустынном острове. Сродни ему аэд, который поет по принуждению перед женихами и высказывает свое отвращение к соискателям руки Пенелопы. Вообще, можно сказать, что Гомер называет всех аэдов ''уважаемыми'' в глазах людей, ибо ''Муза их петь научила и племя певцов полюбила''. Демодок у феаков поет о любви Ареса и Афродиты, не одобряя их страсти и с целью удержать своих слушателей от запретных желаний, или еще потому, что он знал, что они были вскормлены в роскошной жизни и предлагал им для забавы то, что наиболее соответствовало их характеру. И Фений поет женихам о возвращении ахейцев не без намека. И Сирены поют Одиссею о наиболее отрадных для него вещах, демонстрируя осведомленность о близких ему предметах. ''Знаем мы все'', говорят они, ''что земля благодатная носит, знаем и прочее все, <что на ней происходит>''.
Танцы у Гомера исполняются в одних случаях акробатами, в других посредством игры в мяч. Игру с мячом придумала якобы Навсикая, если верить Агаллиде, ученой женщине с Коркиры, которая естественно хочет угодить соотечественнице. Но Дикеарх отдает это изобретение сикионцам, а Гиппас называет тут лакедемонян, родоначальников всех гимнастических упражнений. Навсикая же единственная из героинь, которую Гомер изображает играющей в мяч. Знаменитыми игроками в мяч были Демотел, брат Феокрита [или Феогнида], софиста с Хиоса, и некий Херефан. Последний, преследуя одного распутного юношу, не разговаривал с ним и не вступал в связь. Наконец, юноша сказал: "Херефан, если ты отстанешь от меня, я дам тебе все, что ты пожелаешь''. ''Да я тебя и знать не хочу'', сказал тот. ''Зачем тогда ты ходишь за мной?'', спросил юноша. На что Херефан: ''Мне приятно смотреть на тебя, хотя я не одобряю твоих нравов''.
Фолликул (похоже, вид мяча) был придуман Аттиком из Неаполя, педотрибом Помпея Магна, для физических упражнений. Игра же в мяч, называемая теперь α̉ρπαστόν, прежде называлась φαινίνδα, и я нахожу ее лучшей из всех. Игра в мяч требует большого усилия и весьма утомляет, так как приходится сильно вертеть шеей. Поэтому Антифан: ''Ох, проклятие, больно шее моей''. <15> Он описывает фенинду так:
''Он, мяч схватив, его подал со смехом,
кого–то избежал, кого–то оттолкнул,
кого–то на ноги поднял средь криков:
''вышел'', ''перелет'', ''взял'', ''выше'',
иль ''упал он'', ''в небо'', ''недолет'',
''отдай туда, где куча''.
Игра была названа фениндой или от того, что игроки говорили с мячом, или, согласно Юбе Мавретанскому, потому, что придумал ее педотриб Фенестий. И Антифан: ''К Фенестию в гимнасий ты пришел сыграть в фенинду''. Игроки в мяч заботились о гармоничности движений. Ведь Дамоксен говорит:
''В мяч играл юноша, коему было на
вид лет шестнадцать–семнадцать.
Прибыл он с Коса: сей остров рождает богов.
Когда б ни поймал, иль не бросил он мяч,
он всегда обращал взор на нас, занимавших места,
а мы восклицали все хором: ''О что за ритм,
что за скромность манер, как искусно!''.
Что б ни сказал он и что бы ни сделал, друзья,
он казался нам чудом красы. Ведь ни разу
не видел я прежде гармонии жестов другой и не слышал.
Мне стало бы дурно, останься я дольше:
не скрою, что я нездоров и теперь''.
Даже Ктесибию, философу из Халкиды, нравилось играть в мяч, и многие друзья царя Антигона раздевались, чтобы сразиться с ним. Лаконец Тимократ написал трактат об игре в мяч.
Но феаки у Гомера танцуют и без мяча. И они пляшут, ''часто сменяясь'', тогда как другие стоят рядом и производят шум указательными пальцами, откуда и взялся глагол ληκειν (щелкать, трещать). Знает поэт и о танцах в сопровождении пения. Ибо в то время как Демодок пел, "юноши в первом расцвете" плясали, а в "Изготовлении оружия" мальчик играл на кифаре, тогда как другие ''вкруг него прыгали с песней и пляской''. Здесь есть намек на стиль ''гипорхемы'', ставшей популярной в эпоху Ксенодема и Пиндара. Этот вид танца подражает действиям, которые можно пересказать словами. Ксенофонт прекрасно описывает его в ''Анабасисе'', став ему зрителем на обеде у фракийца Севфа. Он говорит: "Когда совершили возлияния и спели пеан, первыми поднялись фракийцы и сплясали в вооружении под звуки флейты. Они прыгали высоко и легко размахивая ножами. Под конец один ударил другого и зрители подумали, что он получил смертельный удар. Он упал настолько артистично, что все присутствующие пафлагонцы громко вскрикнули. Затем первый танцор снял доспехи с ''убитого'' и удалился, распевая победную песнь, пока другие фракийцы уносили павшего словно мертвого, хотя он нисколько не пострадал. Потом поднялись энианы и магнеты, которые исполнили так называемую карпею. Танцевали ее так. Один исполнитель кладет около себя оружие и затем начинает сеять и пахать, часто оглядываясь кругом будто в страхе. Разбойник приближается, и как только первый танцор видит его, он хватает оружие и сражается за своего быка под звук флейты. <16> Наконец, разбойник связывает противника и уводит быка, но иногда и пахарь одолевает разбойника, связывает ему руки за спиной и гонит его бок о бок с быком''. Еще один исполнитель у Ксенофонта танцевал ''перса'', хлопая легкими щитами и попеременно приседая и вставая. Все это он делал в ритм, под аккомпанемент флейты. Он описывает и аркадян, которые поднялись в полном вооружении и прошли военным шагом в такт флейты, ловко приспосабливаясь к ритму танца.
Гомеровские герои пользовались и флейтами, и свирелями. Агамемнон, например, слышит "звук флейт и свирелей". Он не вводит их на пирах, но в "Изготовлении оружия'' упоминает флейты на брачном торжестве. И флейтистами он делает варваров: ведь у троянцев раздался "звук флейт и свирелей".
Они совершали возлияния под конец обеда Гермесу, а не Зевсу Исполнителю, как поздние эллины. Ибо Гермес считался покровителем сна. Жертвуют они ему с возлиянием и языки животных, оставшиеся от обеда, потому что он бог красноречия.
Знает Гомер и о разнообразии пищи, ибо он говорит о снеди ''всякого рода'' и яствах, которые едят ''Зевеса питомцы, цари''. Знаком он и со всей роскошью наших дней. Так, из человеческих жилищ наиболее великолепным был дворец Менелая, обстановкой и блеском похожий на чертог одного иберийского царя, о котором Полибий говорит, что он соперничал роскошью с феаками, если не считать золотых и серебряных кратеров, наполненных ячменным вином и стоявших внутри дома. А при описании жилища Калипсо Гомер заставляет изумляться Гермеса.
Преданность наслаждениям демонстрирует у него жизнь феаков, ''ибо всегда по душе нам и пир, и кифара'', [говорят они о себе] … эти стихи, говорит Эратосфен, написаны так: ''Что до меня, то скажу я, что нет удовольствия слаще, чем зрелище царства веселья и немощи зла и где гости за пиром внимают аэду'', подразумевая под немощным злом несусветную глупость. Ибо феаки не могли быть безумны, поскольку, как говорит Навсикая, боги любили их.
Женихи у Гомера забавлялись, "камешки меча, присев пред дверями". Конечно, они не могли научиться этой игре от знаменитого Диодора или Феодора, или митиленца Леонта, чьим предком был афинянин, и которого, согласно Фению, никто не сумел обыграть. Апион Александрийский говорит, что он даже слышал от итакийца Ктесона ее описание. "Женихов", говорит он, ''насчитывалось сто восемь человек, и они разделили сто восемь камешков на две равные части, так что согласно числу самих игроков, с каждой стороны было по пятьдесят четыре камешка. Между сторонами было оставлено небольшое пространство, а посередине этого пространства, они установили один камешек, названный ими Пенелопой и служивший целью для бросков другими камешками. <17> Затем игроки тянули жребий, и кто вытаскивал первый, тот метил в цель. Если игрок попадал и проталкивал ''Пенелопу'' вперед, он передвигал свою фишку на место, занимаемое прежде ''Пенелопой''; затем, снова поставив ''Пенелопу'', пытался попасть в нее своей фишкой со второй позиции. Если он попадал в нее, не задев фишку другого игрока, то побеждал в игре и увеличивал свои шансы на брак с супругой Одиссея. Эвримах, одержал наибольшее число побед и считался первым претендентом". Поэтому, вследствие изнеженной жизни руки у женихов были настолько вялые, что они не могли даже чуть–чуть натянуть тетиву лука. И даже прислужники их предавались роскоши.
Большое внимание Гомер уделяет запаху благовоний. ''Когда же на медный их пол проливали Зевесова дома, то шел аромат до земли и до неба''. Гомер также знает и о богато украшенных ложах: одно из них Арета велит постелить для Одиссея, да и Нестор хвалится Телемаху, что у него их вдоволь.
Некоторые другие поэты переносили иногда сумасбродство и легкомыслие своей эпохи во времена Троянской войны. Эсхил, например, изображает пьянствующих эллинов, которые допились до того, что даже разбили друг другу о головы ночные горшки. Он говорит:
''Вот негодяй тот, в меня запустивший
нелепый снаряд, премерзейший горшок,
и он не промазал, попал он мне в лоб,
горшок разлетелся в куски,
и носом почуял я сразу,
что пахло совсем не духами''.
И Софокл говорит в ''Сотрапезнике ахейцев'':
''Гневом пылая, он бросил премерзкий горшок,
и попал он мне в лоб, и разбился совсем
не с бальзамом сосуд: поражен я был вонью''.
Эвполид упрекает того, кто первый ввел слово ''ночной горшок'':
''АЛКИВИАД. Терпеть не могу их спартанских привычек,
и я бы купил сковородку.
Б. Множество женщин, по–моему, нынче занялися блудом.
АЛК…… кто же придумал винище лакать рано утром?
Б. Сильно ты нас развратил, предаваясь распутству.
АЛК. А кто же крикнул: ''раб, ночной горшок!'' в застолье первым?''.
Б. Мудро с твоей стороны, Паламеда достойно''.
Но у Гомера знатные благопристойно обедают в палатке у Агамемнона, и хотя в "Одиссее" Ахиллес и Одиссей бранятся, а Агамемнон "втайне обрадован'' их ссорой, все же их распри полезны, раз они спорили о том, брать Илион хитростью или с битвы. Даже пьянствующие женихи у Гомера не ведут себя так безобразно, как персонажи Софокла и Эсхила, разве что один из них бросил в Одиссея бычью ногу.
Во время пира герои сидят, а не возлежат. Восседали иногда и при дворе царя Александра, согласно Дурису. Однажды, угощая почти шесть тысяч командиров, он рассадил их на серебряных стульях и ложах, постелив пурпурные плащи. <18> Гегесандр же говорит, что в Македонии не было в обычае возлежать за обедом кому–либо, если он не убил копьем дикого кабана без помощи охотничьей сети. До тех пор они должны были есть сидя. Кассандр в возрасте тридцати пяти лет продолжал сидеть за едой рядом со своим отцом, так как не мог совершить этого подвига, хотя был храбрым и хорошим охотником.
Итак, Гомер благопристойно вводит своих героев, которые едят на пирах исключительно одно мясо. Более того, они его сами себе готовили, и не смешно и не стыдно видеть их за этим занятием. Они вовсю практиковали самообслуживание и по словам Хрисиппа гордились тут своей сноровкой.
Одиссей, к примеру, утверждает, что он искусен как никто в разрезании мяса и колке дров. И в "Посольстве" Патрокл и Ахиллес устраивают все. И когда Менелай празднует свадьбы своих детей, новобрачный Мегапенф разливает вино. Теперь же мы настолько выродились, что возлежим на пирах. Лишь недавно были введены и общественные бани, причем вначале их запрещали открывать внутри пределов города. О вреде бань не молчит Антифан:
''Пусть сгинет купальня!
Меня она чуть не сгубила.
Я чуть не сварился, как мясо.
Ведь словно содрали мне кожу.
Свирепа водичка!''
Гермипп:
''Я Зевсом клянуся, не должен муж добрый
вином напиваться и мыться в купальне, как ты''
Возросло число не только поваров, но и парфюмеров, так что никто не удовлетворился бы ''даже ныряньем в помаду'', говоря словами Алексида. Процветают также искусства приготовления сладостей и того, что относится к области любовных утех, и изобрели даже губки, которые подкладывают вниз, и это якобы способствует частоте половых сношений. По словам Феофраста существуют средства настолько возбуждающие, что хватает на семьдесят совокуплений, и под конец извергнется кровь. А по свидетельству Филарха среди даров, которые индийский царь Сандрокотт прислал Селевку, были возбудители настолько сильные, что, если их клали под ноги любовникам, те становились похотливыми, как птицы, а у других совокупляющихся, напротив, ничего не выходило. Даже музыка нынче испортилась, а извращения в одежде и обуви достигли крайнего предела.
Но Гомер, хотя он и знал о существовании благовоний, нигде не изображает своих героев умащенными ими, за исключением когда он описывает Париса, говоря: "светлый красою". Также и Афродита ''лицо очищает красою". Далее, он не представляет никого с надетым венком, хотя из одной метафоры видно, что они ему были известны: ''Остров вокруг бесконечного моря подобно венку протянулся''. И ''сплошь пред тобою венец жаркой брани пылает''. Еще можно заметить, что в "Одиссее" моют руки перед едой, тогда как в "Илиаде" не моют. Это потому, что в "Одиссее", где люди наслаждаются благами мира, жизнь нетороплива, и они холят свои тела ваннами и омовениями. <19> По той же причине в ''Одиссее'' играют в кости, танцуют и забавляются мячом. Геродот неверно говорит, что игры были изобретены в царствование Атиса, когда свирепствовал голод, ибо героический век предшествовал его времени. В "Илиаде" же все только и знай кричат: ''Слушай, Войны дочь, призыв боевой, наступление брани''. Аристоник Каристский, игрок в мяч у Александра, получил афинское гражданство за свое искусство, и ему поставили статую. Ибо в поздние времена эллины стали больше ценить низкие ремесла, нежели работу мысли. Гестиейцы и ореоты, к примеру, воздвигли в театре медную статую фокусника Феодора, с игорным камешком в руке. Аналогично милетцы почтили кифариста Архелая. В Фивах нет статуи Пиндара, зато есть памятник певцу Клеону с надписью:
''Вот сын Пифея, Клеон, Фив аэд,
превзошедший любого, кто жил на земле,
урожаем венков. Его слава достигла небес.
Так прощай же, Клеон, ты навеки прославил свой край''.
Согласно Полемону, когда Александр разрушил Фивы до основания … один беженец положил деньги в углубление плаща этой статуи, когда же город отстроили, он вернулся и нашел их в целости и сохранности, хотя прошло тридцать лет. Гегесандр рассказывает, что сочинитель мимов Геродот и танцор Архелай пользовались наибольшим уважением у царя Антиоха. Отец же последнего, тоже Антиох, включил сыновей флейтиста Сострата в число своих телохранителей.
И эллины и римляне удивлялись бродячему фокуснику Матрею из Александрии, который утверждал, что он держал зверя, пожравшего самого себя, так что даже теперь спорят, что это был за зверь. Он также сочинял апории вроде аристотелевых и читал их на публике: "Почему солнце спускается, но не ныряет?" или "Почему губки вместе пьют, но не пьянеют?" или "Почему тетрадрахмы обмениваются, но не сердятся?" Афиняне же предоставили кукольнику Потину сцену, на которой боговдохновлялись Еврипид и современные ему поэты. Они даже воздвигли статую <жонглера> Эвриклида в театре в одном ряду с изображениями Эсхила и его соперников. Восхищались также фокусником Ксенофонтом. Тот оставил после себя ученика Кратисфена из Флиунта, который зажигал самопроизвольный огонь и изобрел множеством других магических трюков, сбивающих людей с толку. На него походил фокусник Нимфодор, который, испытав обиду от регийцев, как рассказывает Дурис, первым высмеял их за трусость. А клоун Эвдик прославился, подражая борцам и кулачным бойцам, согласно Аристоксену. <20> Тот же Аристоксен говорит, что Стратоном из Тарента восхищались за подражание жанру дифирамбов, а италиец Энон ценился за пародирование пения под кифару. Последний изображал свистящего Циклопа и потерпевшего кораблекрушение Одиссея, коверкающего слова. А Диопиф Локрийский, согласно Фанодему, появлялся в Фивах, подпоясавшись пузырями, наполненными молоком и вином, и выжимал содержимое, говоря, что изрыгает его изо рта. Схожим фокусом прославился также лицедей Ноэмон. Знаменитые фигляры находились и при дворе Александра — Скимн Тарентинский, Филистид Сиракузский и Гераклид Митиленский. Известными клоунами были Кефисодор и Панталеон, а Ксенофонт <в ''Пире''> упоминает шута Филиппа.
ГРАНИЦА. Афиней называет Рим "жилищем мира" и говорит, что не ошибется тот, кто назовет Рим миниатюрной вселенной — и правда, там можно увидеть общины со всех городов мира. Большинство из них он упоминает с характеризующими их эпитетами, например, "золотая Александрия", "прекрасная Антиохия", "блестящая Никомедия", и еще ''самый лучистый из всех городов, кои созданы Зевсом'', я говорю об Афинах. Дня не хватило бы мне передать названия всех городов, которые перечисляет он, нет, даже всех дней в году не будет достаточно: столько городов вмещает в себя небесный Рим. Ибо все народы живут там совокупно каппадокийцы, скифы, понтийцы и множество других. И все эти народы ойкумены объединил философ–танцор нашего времени Мемфис, говорит Афиней, забавно сравнив движения его тела с древнейшим и наиболее царственным из городов <Египта>. О нем Вакхилид: ''Мемфис, свободный от бури, и Нил, тростниками заросший…''.''Мемфис'' объясняет природу пифагорейской философии лучше учителей красноречия, без слов толкуя ее доктрины.
Первым этот так называемый "трагический танец" в стиле ''Мемфиса'' ввел александриец Бафилл, который по словам Селевка плясал в пантомиме. Аристоник рассказывает, что этот самый Бафилл вместе с Пиладом, написавшем трактат о пляске, разработал италийский стиль танца отдельно от других видов — комического кордака, трагической эммелии и сатирической сикинниды (откуда сатиры зовутся также сикиннистами) — который придумал один варвар по имени Сикинн. Другие говорят, что Сикинн был критянин. У Пилада танец был торжественный, выражающий страсть и многоликость, а у Бафилла — более веселый, род гипорхемы. Софокл мало того что был красив в юности, в детстве достиг больших успехов в танце и музыке под руководством Лампра. После битвы при Саламине он плясал под звуки лиры вокруг трофея, обнаженный и натертый маслом. Другие утверждают, что он плясал в плаще. А когда он давал "Фамирис", то сам играл на кифаре. Он также весьма искусно играл в мяч, когда писал "Навсикаю". Даже мудрый Сократ любил ''мемфис'', часто с удивлением смотрел на его исполнение, согласно Ксенофонту, и говорил своим знакомым, что танец есть упражнение для всех членов. <21> Ибо люди обычно употребляют слово ''танец'', имея в виду физическое движение тела. Так, Анакреон: ''С кудрями пышными дочери Зевса плясали проворно''. А Ион: ''С внезапности сердце его заплясало живее''.
Гермипп сообщает, что Феофраст обычно появлялся в Школе в урочный час, изысканно одетый, и, усевшись, давал полную волю каждому движению и жесту, когда говорил. Однажды, изображая обжору, он высунул язык и облизал губы. — Люди прошлого заботились о приличии в одежде и высмеивали нерях. Древние вообще придавали умению одеваться большое значение, а кто не умел, те подвергались едким насмешкам. Так, Платон в "Теэтете" говорит о людях, ''которые умели быстро и сообразительно услужить, но не знали, как набросить себе плащ на плечи слева направо и не находили нужных слов, чтобы правильно спеть о богах и о человеческом счастье''. Сапфо издевается над Андромедой: ''Что за простушка прельстила тебя? невдомек ей, как рубищ своих стянуть с ног''. Филетер: ''Ноги прикрой! Да и плащ опусти, бедный мой, и коленок не кажь, иль сочтут, что живешь ты в деревне''. Гермипп говорит, что хиосец Феокрит порицал привычку Анаксимена неопрятно одеваться. И Каллистрат, ученик Аристофана, в своей книге бранит Аристарха за то же, так как даже аккуратность в одежде отличает культурного человека. Поэтому Алексид говорит:
''Одно я сочту грубиянством:
развязно шагать среди улиц;
ведь можно идти и изящно.
За это не надо платить,
и нужды нет почет воздавать никому,
чтоб его получать от других.
С достоинством ходить — сама награда,
смотреть на это — радость,
и вообще, прекрасна жизнь.
Какой разумный муж себе откажет в этом?''
И Эсхил не только придумал превосходную и величавую одежду, облачаясь в которую соперничают [на Элевсинских мистериях] гиерофанты и дадухи, но также открыл многие танцевальные фигуры и распределил их хоревтам. Ведь Хамелеонт говорит, что Эсхил первый расположил хоры, не прибегая к услугам танцмейстеров, но наметив для себя элементы пляски, стал вообще заправлять всем спектаклем один, во всяком случае, кажется, в своих собственных пьесах. Ибо Аристофан (и у комических поэтов можно найти достоверные сведения о трагиках) заставляет Эсхила сказать о самом себе: ''Придал я виды обновленные хорам''. И
''Видал у Эсхила фригийцев,
к Приаму пришедших на помощь
для выкупа Гектора тела.
И было у них много жестов и поз:
они вытворяли их так, сяк и эдак''.
Танцмейстер Телесид (или Телест) тоже изобрел немало фигур для актеров, которые иллюстрировали смысл своей речи руками. <22> Филлид, музыкант с Делоса, говорит, что кифареды древности производили движения лицом, но больше ногами, подражая и солдатам, и хоревтам. Аристокл поэтому говорит, что Телест, танцор Эсхила, был настолько артистичен, что в трагедии "Семеро против Фив" он изобразил действие просто пляской. Говорят также, что древние поэты — Феспид, Пратин, Кратин и Фриних — назывались ''плясунами'', потому что они не только применяли хороводы для интерпретации своих пьес, но и оставив на время сочинительство, сами обучали танцам всех желающих.
Эсхил писал свои трагедии, когда пьянствовал, согласно Хамелеонту. Софокл, по крайней мере, бранится в его адрес, что если он и сочинял что путное, то бессознательно.
Народные танцы следующие: лаконский, трезенский, эпизефирский, критский, ионийский, мантинейский: их предпочитает Аристоксен по причине движения рук. Танец настолько ценился как искусство, что Пиндар называет Аполлона плясуном: ''Плясун, бог красы, Аполлон с необъятным колчаном''. И Гомер или кто–то из гомеридов говорит в гимне Аполлону: "С арфой в руках и со сладкой игрою шел Аполлон высоко и изящно''. А критянин Эвмел (или Арктин?) вводит Зевса как плясуна со словами: ''Родитель богов и людей танцевал в середине ''. Но Феофраст говорит, что Андрон, флейтист из Катаны, первым соразмерил движения тела с игрой на флейте, — отсюда "сицилийствовать" означало у древних ''плясать''. После него был Клеолад из Фив. Также прославились как танцоры Болб, упоминаемый Кратином и Каллием, и критянин Зенон, по словам Ктесия, весьма любимый Артаксерксом. Александр же в письме к Филоксену упоминает Феодора и Хрисиппа.
Сатирик Тимон Флиунтский называет Мусей птичьей клеткой, высмеивая тем самым философов, которые живут там и их кормят, как дорогостоящих птиц за решеткой:
''Много в стране, где племен изобилье,
в Египте, книжных червей объедается жирных:
спорят они без конца в птичьей клетке Мусея''.
….. пока эти застольные ораторы не прекратят словесного поноса. Ибо мне кажется, что, занедужив языком, они забыли даже пифийский оракул, записанный Хамелеонтом: ''Пред Псом двадцать дней и еще двадцать после бог Дионис пусть побудет врачом у тебя в оененном жилище''. Мнесифей из Афин также говорит, что пифийская жрица изрекла афинянам почитать врача Диониса. И Алкей, знаменитый митиленский поэт, говорит: ''Дай своим легким вина: ведь звезда завершает свой путь; пришло время тяжелой поры, и все жаждой страдает от жара''. И в другом месте: ''Давайте же пить, ведь звезда завершает свой путь''. И Эвполид говорит, что Каллий принуждается Протагором пить, чтобы ''мог он полегче дышать перед тем, как взойдет звезда Пса''. Но высыхают не только легкие: возможно, что и сердце в опасности. <23> Ведь и Антифан говорит:
''Что, ты скажи мне, есть жизнь?
И я бы ответил всем: влага.
Взгляни на деревья вблизи
многоводных потоков,
где влажно и ночью и днем:
они все поражают красою и ростом,
а те, что противятся водам,
живя среди жажды и в суши,
вконец погибают с корнями''.
После того как они побеседовали так о Сириусе, говорит Афиней, им подали выпить. Слово ''влага'' применительно и к вину. Антифан: ''Плотно поевшим еду смочить должно''. Эвбул: ''Сикон я, и мне б освежиться и пьяным напиться. Б. Ты пил? СИКОН ….. да, пил, клянусь Мендейским Зевсом!''
Глагол α̉ναπίπτειν имеет главным образом отношение к душе, так как применяется в значении ''приуныть'', "упасть духом". Так, Фукидид в первой книге: "…побежденные, они меньше всего падают духом". Но Кратин применяет это слово к гребцам: ''Всплеск сделай и откинься!" И Ксенофонт в "Экономике": ''Почему гребцы не мешают друг другу? Не потому ли, что они сидят правильными рядами, нагибаются вперед размеренно и назад размеренно?'' Но глаголом α̉νακεισθαι, "воздвигаться", мы говорим о статуях, откуда те, кто выражал им что–то лежащее, высмеивались. Так Дифил: ''Я же пока полежу (α̉νεκείμην)'', на что его обиженный товарищ отвечает: ''Ну и лежи (α̉νάκεισο)'' [т. е. как статуя]. Филиппид: ''и всегда на пирах возлежа рядом с ним'' и продолжает: ''Он, случаем, не статуи кормил?'' И κατακεισθαι (лежать), и κατακεκλίσθαι (возлечь) используются в "Пире" и у Ксенофонта, и у Платона. Алексид:
''Что за несчастье ложиться (κατακεισθαι)
пред самым обедом, если и сон не идет,
и понять нам нельзя, кто и что говорит:
мысли лишь о столе''.
Слово α̉νακεισθαι можно найти, хотя и редко, в следующих случаях: сатир у Софокла употребляет его, когда он охвачен страстью к Гераклу: ''Вскочил бы я ему лежащему (α̉νακειμένω) на шею!'' Аристотель в "Установлениях тирренцев": "Тирренцы пируют вместе с женщинами, лежа (α̉νακείμενοι) под одним плащом". Но у Феопомпа: ''Потом в триклинии лежали (κατακείμενοι) мы и пили, вопя друг другу песню Теламона, и было очень мило''. Филонид: ''Лежу (κατάκειμαι) я здесь, как видите, давно''. Еврипид в "Циклопе: ''Упал (α̉νέπεσε) он и лежал и тяжело хватал ртом воздух''. Алексид: ''Потом велел я ей бегом спуститься вниз и лечь (άναπεσεΐν) со мною рядом''.
Слова πάσασθαι и α̉πογεύσασθαι используются в значении ''отведать'' Например, Феникс говорит Ахиллесу: "не хотел я с другим в мегароне отведывать (πάσασθαι) пищи". И в другом месте: "они отведали (ε̉πάσαντο) утробы". <24> И Приам говорит Ахиллесу: "пищи чуть–чуть лишь я нынче отведал (πασάμην)", что было естественно для человека, пребывающего в скорби, ибо насытиться как следует ему не позволял траур. Поэтому тот, кто вообще не ел, тот ''голодный лежал и без пищи ('άπαστος). Относительно тех, кто наедается до отвала, Гомер никогда не употребляет слова πάσασθαι, но отмечая, что кто–то насытился, говорит: "когда же едою себя усладили", или "пищею голод прогнали". Но более поздние писатели используют πάσασθαι, обозначая также пресыщение. Каллимах: ''Скорее б себя я насытил (πασαίμην) рассказом''. Эратосфен: ''Мясо, охотой добытое ими, зажарили в золе они, затем съели (ε̉πάσαντο)''. — "Как дерево к дереву липнет", говорит фиванский лирический поэт [Пиндар].
ЕЩЕ О ЖИЗНИ ГЕРОЕВ.
Селевк говорит, что выражение Гомера δαιτα θάλειαν (добрый пир) означает на самом деле, вследствие перестановки букв, δίαιταν (образ жизни), тогда как производить δαιτα от δαίσασθαι (разделять) значит поступать против правил.
Каристий Пергамский пишет, что женщины с Коркиры еще и сегодня поют, играя в мяч. У Гомера также и женщины, и мужчины играют в мяч, а мужчины ритмично бросают диск и копье: ''Метанием диска и копий они наслаждались''. Ибо элемент наслаждения облегчает физическую нагрузку. Юноши также выходят на охоту и ловят различную добычу с целью подготовить себя к опасностям войны, и в результате они становились сильнее и крепче: ''Как башня сомкнулись они и на зверя наставили копья''. Они знакомы еще с разными видами купания, когда освежаются после трудов: они смягчают усталость в море, чтобы сбавить напряжение нервов, а мускулы расслабляют в ванне. Затем они натираются маслом, так чтобы их тела сохранили гибкость, когда высохнет вода. Например, герои, возвратившись из разведки, ''в море пот смыли с голеней, шеи и бедер''; освежившись же, ''еще в гладкотесанных кадках купались, потом шли обедать, оливковым маслом натершись''. Был и другой способ облегчить утомление, теплой влагой. ''Смешала она подогретую воду со свежей и мне поливала приятнейшей влагою голову, плечи''. Ибо ванны из–за того, что вода полностью закрывает поры в теле (словно когда кто–то бросает решето в воду), препятствуют выделению пота. Так объясняет Аристотель в своих "Физических проблемах", где он исследует, почему люди, покрытые потом, не потеют после того как они входят в горячую или холодную воду и до тех пор пока они снова не выйдут из ванны.
Пирующим героям подавали на стол и овощи. Что они знакомы с ними, ясно из слов: ''Дальше всего зеленела гряда, где посажены овощи были с любовью''. Кроме того, они ели и лук, хотя он источал нездоровый сок: ''впридачу добавила лук как приправу к напитку''. <25> Знают они и о фруктовых деревьях: ''Груша за грушею зреет, за смоквою смоква''. Отсюда Гомер дает эпитет ''прекрасный'' плодоносным деревьям: ''Растут там деревья прекрасные: яблони, груши, гранаты''. Но деревья для кораблестроения он отличает эпитетом ''высокий'': ''Где деревья вздымаются ввысь — черный тополь, ольха и сосна, достающая небо"'. Фруктами пользовались еще до Троянской войны. Тантал, например, не избавился от страсти к ним даже и после смерти, видя, что бог, который наложид на него кару, трясет перед ним аппетитным плодом (как пастухи погоняют ветками бессловесных животных), все же препятствуют ему насладиться им, когда он готов вот–вот схватить его. И Одиссей напоминает Лаэрту о том, как тот дал ему в детстве тринадцать груш.
Что они также ели рыбу, раскрывает Сарпедон, когда он сравнивает плен с ловлей большим неводом. Однако Эвбул говорит шутя, с комическим блеском:
''Где же Гомер заикнулся хотя б
об одном из ахеян, который ел рыбу?
Мяса никто не варил у него, только жарил.
Никто среди них даже глазом не видел гетеры,
но долгих они десять лет лишь бранились друг с другом.
Горек для них был поход, ибо бреши имели они,
уходя из–под Трои, пошире проломов,
чем в стенах зияли у града, который им взять довелося''.
И птицам герои не давали житья в воздухе, но ставили силки и сети, чтобы ловить дроздов и голубей. Они также упражнялись в стрельбе по птицам, привязывая голубку <за лапку> к корабельной мачте и поражая с расстояния из лука, как рассказано в "Погребальных играх". Но поэт умалчивает о пище из овощей, рыб и птиц, чтобы не намекать на обжорство, и еще потому, что неприлично для героев тратить время на приготовления к столу, ибо Гомер считает, что это унижает героические и богоподобные деяния. Но что они использовали вареное мясо, он обнаруживает в словах: ''Как в вскипевшем котле растопляется вепря жирнейшего сало''. Затем бычья нога, которой запустили в Одиссея, была вареной, ибо никто никогда не жарит бычью ногу. И стих "он взял и поставил пред ним всевозможные мяса" доказывает не только пестроту мясных блюд из птицы, свинины, козлятины, говядины, но и то, что способы их приготовления были разнообразными и искусными.
Так появились сицилийская и сибаритская кухни, а теперь еще и хиосская. Ибо в области поварского искусства мы имеем свидетельства о хиосцах не меньше, чем о других. Тимокл: ''Никто не готовил приятнейших блюд превосходней хиосцев''.
У Гомера не только молодые, но и старики вроде Феникса и Нестора спят с женщинами. Один Менелай ни с кем не сожительствует, потому что он организовал поход с целью возвратить свою законную супругу, которая была похищена.
<26> ''Старые вина, цветы новых песен'' хвалит Пиндар. Эвбул же говорит: ''Странный то случай, что старые вина по нраву гетерам, а старцев не любят они, выбирают юнцов''. Алексид повторяет точно те же слова, только говорит ''весьма'' вместо "всегда". Что касается действительно старого вина, то оно не только приятнее на вкус, но и полезнее для здоровья. Ибо во–первых оно помогает лучше переваривать пищу, во–вторых, оно составлено из более чистых частиц и легко усваивается, в-третьих, оно увеличивает телесную силу, в-четвертых, делает более красной кровь и дает ей более спокойный ток и, наконец, оно дарит безмятежный сон. Гомер хвалит то вино, которое можно в значительной степени смешать с водой, как у Марона, и старое вино можно больше смешивать, так как оно с годами становится крепче. Некоторые даже намекают, что полет Диониса в море намекает на то, что виноделие было известно уже давно. Ибо вино приятно, когда оно разбавлено морской водой. Гомер хвалит темное вино, которое он называет искрящимся. Ибо оно очень сильно действует и наиболее долго остается в организме. Феопомп говорит, что темное вино впервые появилось у хиосцев, и что они научились сажать и выращивать виноград у Дионисова сына Энопиона, который и заселил остров [Хиос], хиосцы же научили <виноградарству> других людей. Но белое вино — слабое и нежное, тогда как желтое вследствие своей сухости легче переваривается.
Относительно италийских вин Гален, который был в компании с Афинеем, говорит: "Фалернское достаточно созревает для питья через десять лет и хорошо от пятнадцати до двадцати лет, однако, перейдя этот предел вызывает головную боль и бьет по нервной системе. Известны два его сорта: сухое и сладковатое. Последнее становится сладковатым всякий раз когда южные ветры дуют при приближении сбора винограда, отчего оно получается темнее. Вино, изготовленное не при этих условиях, сухое и желтого цвета. Альбанское вино также двух сортов, один скорее сладкий, другой кислый. Оба достигают лучшего вкуса после пятнадцати лет. Соррентинское начинает хорошеть после двадцати пяти лет; так как ему недостает жира и оно очень рыхлое, то оно созревает долгое время, и даже когда созреет, полезно оно только для тех, кто пьет его постоянно. Вино из Регия, которое содержит больше жира, чем соррентинское, становится годным для питья после пятнадцати лет, как и привернское. Последнее тоньше регийского и меньше всего ударяет в голову. Сходно с привернским и формианское, но оно быстро созревает и жирнее других. Трифолийское поспевает медленнее, но раньше соррентинского. Статанское одно из лучших вин, похоже на фалернское, но легче и безвреднее. Тибуртинское тонкое, легко улетучивается и поспевает за десять лет выдержки, но с годами становится лучше. Лабиканское приятное и жирное на вкус; оно занимает место между фалернским и альбанским. Его можно пить самое раннее через десять лет. Гавранское и редкое, и превосходное, еще же крепкое и густое и содержит больше жира, чем пренестинское и тибуртинское. Марсийское очень острое и полезное для желудка. По соседству с Кумами, в Кампании, делается так называемое ульбанское [или ульканское]; легкое и готовое для питья после пяти лет. <27> Анконское доброе, жирное…… Буксентинское подобно кислому варианту альбанского, но целебно для желудка. Велитернское приятно на вкус и способствует пищеварению, но имеет особенность казаться смешанным с другим вином. Каленское легкое и полезнее для желудка, чем фалернское. Цекубское тоже благородное, но бьющее в голову и крепкое; оно поспевает только после многих лет. Фунданское крепкое, питательное, но ударяет в голову и в желудок — поэтому его редко пьют на пирах. Сабинское легче, чем все эти и готово для питья после срока от семи до пятнадцати лет. Сигнийское достигает годности за шесть лет, но становится гораздо лучше с годами. Номентанское поспевает быстро, и пригодно для питья после пяти лет; оно ни приятнее, ни тоньше. Сполетинское вино … приятно на вкус и имеет золотистый цвет. Эквийское [или капуанское] во многих отношениях сходно с соррентинским. Баринское очень острое и постоянно улучшается. Кавкинское тоже благородное и похоже на фалернское. Венефранское легкое и полезное для желудка. Требеллийское в Неаполе умеренное по крепости, вкусное и полезное для желудка. Эрбуланское сперва темное, но становится белым спустя немного лет; оно очень легкое и нежное. Массалийское прекрасно, но его очень немного; оно густое и плотное. Тарентинское, как и все вина этих широт, мягкое, не ударяет в голову, некрепкое, приятное и полезное для желудка. Мамертинское изготовляется вне Италии, в Сицилии, и называется иоталинским. Но оно приятное, легкое и крепкое".
Харет Митиленский говорит, что у индов почитается божество по имени Сороадей, и по–эллински оно переводится как ''винодел''.
Прелестный Антифан перечисляет где–то фирменные изюминки каждого города:
''Повар придет из Элиды, из Аргоса чан,
и Флиунт посылает вино, а Коринф — покрывала;
рыбу дает Сикион, Эгион отправляет флейтисток,
Сицилия — сыр и Афины — духи, из Беотии — угри''.
А у Гермиппа так:
''О расскажите мне, Музы, жилицы Олимпа,
что за дары Дионис, судоход виноцветного моря,
людям привез в корабле своем черном.
Сильфия стебли и шкуры быков из Кирены,
скомбров и рыбы засушенной тьму с Геллеспонта,
ребра говяжьи с зерном с фессалийского края;
еще от Ситалка лаконцам чесотку, притом от Пердикки
нагруженных ложью судов много–много.
Свиней сиракузцы привозят и сыр.
Коркирцев же видно владыка морей Посейдон
погубил в крутобоких триерах, раз раскололись
они на две части. А вот что идет с заграницы:
Египет нам шлет паруса и папирус, а Сирия — ладан,
прекраснейший Крит — кипарис для бессмертных,
ливийцев страна — в изобильи слоновую кость на продажу,
а Родос — изюм и сушеные смоквы, по сладости
словно увидел бы сон ты приятный.
С Эвбеи привозятся груши и овцы,
из Фригии — пленники в рабство,
аркадцы поставят наемных солдат,
а Пагасы — клейменых бандитов с рабами.
Блестящий миндаль как и желуди Зевса
дают пафлагонцы: они ''украшения пира''.
Мука из пшеницы и фиников грузы — товар финикийский,
ковры ж и подушки различных цветов — с Карфагена''.
Пиндар в Пифийской оде, посвященной Гиерону, говорит:
''С Тайгета привозят лаконского пса
для охоты, живейшего в беге.
Козы со Скира доятся всех лучше других.
И оружье из Арга, из Фив колесница,
в земле же прекрасных плодов, что в стране сицилийской,
найдешь ты искусной работы повозку''.
А Критий:
''Коттаб — продукт сицилийский главнейший:
в цель попадаем мы винною каплей.
Повозки, что сделаны в той же стране, наилучшие в мире
своей красотой расточительной траты.
Трон фессалийский суставам даст место, удобнее коего нет.
Подушки для ложа доставили славу Милету и Хиосу
также, Энопионову граду у моря.
Тирренский фиал золотой лучше всех, как и бронза тирренцев,
что дом украшает, какого бы ей ни придумали дела.
Буквы, хранители слов — финикийцев находка.
Первыми жители Фив с лошадьми колесницу скрепили,
карийцы, правители моря, суда грузовые пустили,
страна же воздвигшая славный трофей Марафона,
находчицей стала гончарного круга и дела гончарного тоже,
прекрасного дела: оно родилося от печи с землею
и стало в домашнем хозяйстве полезно''.
И действительно, аттическая керамика в большой цене. Однако Эвбул говорит о книдийских сосудах, сицилийских кастрюлях, мегарских бочонках. Антифан же:
''Горчица из Кипра, скамония сок
и милетский настурций, с Самофракии лук,
с Карфагена капуста, и сильфий с тимьяном
с Гиметта, еще майоран из Тенеда''.
Персидский царь пил только халибонийское вино, о котором Посидоний говорит, что его делают также в Дамаске, в Сирии, когда персы посадили там виноградники. На Иссе же, острове в Адриатике, говорит Агафархид, делают вино по вкусу лучше всех других. Хиосское и фасосское вина упоминаются Эпиликом: "С Хиоса вина и Фаса, процежены оба". И Антидот: ''Фасосского налей: едва загложет сердце, я выпью тут же, и оно как новое: Асклепий увлажнил''. Клеарх объясняет: ''Из Лесбоса вино, его Марон, кажись, сготовил сам''. ''Всего приятней с Лесбоса глоток вина'', говорит Алексид и продолжает: ''Винцо из Лесбоса и Фаса он хлещет весь остаток дня и чмокает притом''. Он же: ''Бог Бромий добр: освободил он с Лесбоса вино от пошлины для всех, кто б ввез его сюда, но если кто хоть чашу отошлет из Лесба, его имущества лишат мгновенно, коль поймают''. Эфипп:
''Люблю я с Лесбоса прамнийское вино … тьму капель вылакал я с пылом''. Антифан:
''Здесь под рукой хорошая закуска,
заманчивое очень фасосское вино и ленты с миррой.
Здесь же в изобильи горит огонь Киприды:
в беду попавших бросит Афродита''.
Эвбул:
''Возьми ты с Хиоса вино иль с Фаса,
иль старое лесбийское:
очищенный нектар оно''.
Он упоминает и псифийское вино:
''Он дал отведать мне псифийского вина,
приятного и чистого, когда я страждал,
а оно мне уксусом ударилося в грудь''.
А Анаксандрид: ''псифийского разбавленного хой''.
<29> Второму изданию комедии Аристофана ''Фесмофориазусы'' ("Женщины на празднующие Фесмофории") Деметрий Трезенский дал название ''Фесмофориазасы'' ("Женщины, справившие Фесмофории"). Там комик упоминает пепарефское вино:
''Запрет наложу на прамнийское я
вместе с хиосским вкупе,
фасосского выпить не дам,
пепарефского тоже: к любому вину,
что в нас страсть возбудит,
всякий доступ закрою''.
Эвбул: ''Левкадское вино тут под рукой, медовое, годится для питья''. Архестрат, автор сочинений о пирах:
''Затем по принятьи наполненной чаши в честь
Зевса Сотера нам следует выпить седого вина,
чьи влажнейшие кудри увенчаны белым букетом:
вину тому родина Лесб, омываемый морем.
Хвалю я библийское также вино со священной
земли финикийской, но все ж не равняю с другими его.
Ибо если впервые отведать его, не попробовав прежде,
сочтешь, что пахучей лесбийских оно, раз хранит аромат
свой немалое время, но вкусом гораздо бедней,
а из Лесба вино ты скорей за амврозию примешь.
Если какие–то там болтуны без мозгов меня
на смех поднимут и скажут, что средь вин приятнее
нету из фиников пойла, я обойду их вниманием вовсе.
С Фаса прекрасно вино, коль продержится годы.
Знакомы же мне и хвалю я побеги, чьи гроздья свисая
в других городах вырастают, и я не забыл их имен, впрочем,
им далеко до лесбийских, хотя и кому–то услада хвалить
те плоды, что дает его матерь–отчизна''.
Вино из финиковой пальмы упоминает Эфипп: ''Орехи, финики, гранаты и другие сласти: и вот вино из фиников готово''. И опять: ''С вином из фиников почал бочонок кто–то''. Ксенофонт также упоминает его в "Анабасисе". Кратин же упоминает мендейское:
''Словно увидел вино он мендейское спелое мельком,
и по пятам идя вслед, говорит: ''О что за нежное, чистое!
Хватит три четверти, если разбавить водою?''.
Гермипп где–то заставляет Диониса вспоминать:
''Выпив мендейского, вышние
мочатся в нежные ложа.
Что ж до магнетского сладкого
или фасосского с запахом яблок,
по мне они лучше всех вин далеко
кроме хийского разве,
что безупречно и лечит.
И есть еще кой–какое вино
и зовут его ''сочным'':
как приоткроешь кувшин,
вмиг повеет фиалкой оно,
гиацинтом и роз ароматом.
Запах священный весь дом
вдруг наполнит высокий:
впрямь и нектар и амвросия вместе.
Этот нектар пусть друзья мои пьют
на пиру изобильном, недруги будут
лакать лишь бурду с Пепарефа''.
Фений из Эреса говорит, что мендейцы окропляют виноградные грозди слабительным, отчего и вино приобретает соответствующее свойство.
Фемистокл получил в дар от персидского царя Лампсак на вино, Магнесию на хлеб, Миунт на приправы, Перкоту и Палескепсис на постели и одежду. <30> И царь приказал ему, как и Демарату, носить варварское платье,:дав ему Гамбрий на гардероб вдобавок к упомянутым городам при условии, чтобы он никогда не одевался по–эллински. И Кир Великий наградил своего друга Пифарха из Кизика семью городами, согласно вавилонянину Агафоклу — то были Педас, Олимпий, Акамантий, Тий, Скептра, Артипс и Тортира. "Но он'', говорит Агафокл, ''возгордясь и обезумев, собрал войско, чтобы стать тираном в своем отечестве. И кизикцы тут же выступили против него, поочередно встречая опасность". У лампсакцев почитается Приап, идентичный с Дионисом и имеющий прозвище "Дионис" так же как Фриамб и Дифирамб.
Митиленцы называют сладкое вино своей родины prodromus, другие protrоpus [''текущее из гроздьев без выжимания''].
Икарийское вино также удивительно, как говорит Амфид: ''В Фуриях масло, а в Геле бобы чечевицы, вино икарийское, фиги с Кимола''. На Икаре, говорит Эпархид, делается прамнийское вино. Оно ни сладкое, ни густое, но кислое, острое и чрезвычайно крепкое. Это тот сорт, который по словам Аристофана не нравился афинянам, когда, рассуждая об афинском народе, он говорит, что тому не по душе ни суровые, твердые поэты, ни приамнийские вина, сводящие брови и кишки, зато по сердцу напитки с нежным букетом и капающие нектаром. На Икаре, говорит Сем, есть скала, называемая Прамнийской, а рядом с ней находится гора, с которой течет это прамнийское вино, именуемое некоторыми ''лекарственным''. Прежде Икар назывался Ихтиоессой, так же, как Эхинады получили свое имя от морских ежей, мыс Сепий от гнили в окружающих водах, а Лагуссы от зайцев, и другие острова, Фикуссы и Лопадуссы названы по сходным причинам [от морских водорослей и устриц]. Виноград же с Прамнийской скалы на Икаре, говорит Эпархид, виноград, чужеземцы называют ''священным'', а жители Эноев ''Дионисиями''. Энои — город на острове [Икар]. Но Дидим говорит, что прамнийское вино ведет свое имя от винограда, называемого Прамниями; другие говорят, что называть так необходимо всякое темное вино, тогда как некоторые утверждают, что название это обязательно вообще для любого хорошего вина, сохраняющего свои качества, и что слово ''прамнии'' происходит от paramonion, ''продолжительный'', однако, еще его производят от praynonta, ''смягчающий душу'', и действительно, пьющие становятся ласковее. Амфид также хвалит вино из города Аканфа:
''А. Откуда родом ты? Скажи мне.
Б. Из Аканфа.
А. Тогда ответь–ка, вышних ради,
откуда грубость у тебя твоя?
ведь родом ты оттуда, где водится вино,
которому нет равных. Снаружи выражаешь
ты само название своей страны,
а нравами сограждан не блистаешь''.
Алексид упоминает коринфское вино как крепкое: ''Вино не наше было, из чужих краев, ведь то, что из Коринфа — пытка''. Он же упоминает и эвбейское: "Выпив эвбейского море". Архилох сравнивает наксосское с нектаром и говорит где–то: ''У меня на копье хлеб ячменный насажен, у меня на копье и вино из Исмара: я пью, прислонившись к оружью''. Страттид хвалит вино со Скиафа: ''Скиафское темное в смешанном виде журчанием путника пить призывает''. <31> Ахей же хвалит библийское: "Гостя он потчевал чашей библийского хмеля". Оно получило свое название от места [где производилось]. Филиллий говорит: ''Доставлю лесбийского с хиосским сочным, библийского, фасского также с мендейским: страдать после некому будет похмельем''. Эпихарм говорит, что его название происходит от каких–то Библинских гор. Но Арменид говорит, что Библийская область является частью Фракии под названием Антисар и Эзим. Фракия всегда славилась приятными винами, как и все соседние с ней регионы. ''В бухте стояли из Лемна суда с винным грузом'' [говорит Гомер]. Гиппий Регийский говорит, что виноград, называвшийся ''крученым'', был известен как библийский и что Поллид из Аргоса, который стал тираном Сиракуз, привез его из Италии. Поэтому сладкое вино, называемое у сицилийских греков поллидовым, должно быть и есть библийское.
ОРАКУЛ. Оракулом, по словам Афинея, бог произнес самопроизвольно:
''Пей же вино с изобильем осадков,
ведь ты не живешь в Анфедоне,
как ты не живешь и в священной Гипере,
где пил бы вино ты в очищенном виде''.
Был у трезенцев, как говорит в одной из своих ''Политий'' Аристотель, виноград, называемый анфедонским и гиперейским от неких Анфа и Гипера, как и альфефийский виноград называется от некоего Альфефия, потомка Алфея.
Алкман говорит где–то "нежарком вине, ароматном цветами"; происходящем с Пяти холмов, места в семи стадиях от Спарты. Есть также согласно Алкману вино из крепости Денфиад и из Энунта, и из Оногл и Стафм. Это места Питаны, в Лаконии. Так Алкман и говорит: ''С Энунтиады вино, иль оно с Денфиада, иль из Кариста, иль с Оноглиды, иль с Стафмитаны''. Что касается каристийского, то он имеет в виду место близ Аркадии. А эпитетом ''нежаркий'' он обозначает некипяченое вино, ибо там вина пили невареными.
В Капуе, говорит Полибий, делается превосходное вино ''анадендрит'' (древесное), которому нет равных. Алкифрон из Меандра говорит, что близ Эфеса есть горное село, именуемое прежде деревней Лето, а теперь Латорией от амазонки Латории: там делали прамнийское вино. Тимахид с Родоса упоминает родосское вино, которое он называет "поддельным" и говорит, что оно похоже на молодое. "Медовым" называется вино, которое кипятили. Полизел называет какое–то вино "настоящим домашним". Комик Платон окрестил "дымчатым" превосходное вино, производимое в Беневенте, городе Италии. Амфийским назвал какое–то дурное вино Сосикрат. Древние также пили жидкость из ароматов, называемую τρίμμα (пряничная). Феофраст в "Истории растений" говорит, что в Герее, в Аркадии, производят вино, которое лишает рассудка мужчин, но делает беременными женщин. В Керинии, в Ахайе, говорит Феофраст дальше, есть виноград, напиток от которого причиняет беременным женщинам выкидыш, и если они едят только гроздья, то все равно выкидывают. Трезенское вино, говорит он, делает пьющих бездетными. На Фасосе, говорит он, жители делают одно вино, которое усыпляет, и другое, вызывающее бессоницу.
<32> О приготовлении вина с ''букетом'' Фений из Эреса говорит: "К пятидесяти кувшинам молодого вина добавляется один кувшин морской воды, и получается α̉νθοσμία, или ''букет". И опять: ''Аνθοσμία выходит крепче с плодами новых виноградников''. И продолжает: ''Они топтали незрелые гроздья и сделали α̉νθοσμία''. Феофраст говорит, что на Фасосе вино, подаваемое в пританее, имеет удивительный аромат, поскольку оно особо приправлено. ''Ибо они помещают в винный сосуд пшеничное тесто, смешав его с медом, так что вино вместе с собственным запахом получает сладость от теста''. И дальше он говорит: "Если смешать крепкое и ароматное вино с вином мягким и не имеющим запаха, — например, с гераклейским или эритрейским, то одно доставляет нежность, а другое благоухание.
Надушенное вино упоминается у Посидиппа: ''Чудесны, желанны и ценны душистые вина''. И ''Гермес'' есть напиток у Страттида. Херей говорит, что в Вавилоне делают вино, известное как нектар. ''Так это правда, что вино разбавить надо не с одной водою, но и с шуткой''. — ''Из Дионисовых даров не должно отвергать ничто, и даже виноградную гроздинку'', говорит поэт с Кеоса.
Вино бывает белое, желтое и темное. Белое по природе тончайшее, мочегонное и горячительное, способствует пищеварению и ударяет в голову, ибо оно опьяняющее. Темное вино несладкое, очень питательное, терпкое. Но сладкие, и белое и желтое, наиболее питательны, поскольку смягчают пищевод и, сгущая телесную влагу, препятствуют головной боли. Действительно, природа сладкого вина дает возможность оставаться долгое время в областях, где распространена ипохондрия и вызывает слюнотечение, как пишут Диокл и Праксагор. Мнесифей же из Афин говорит: "Темное вино наиболее питательно, белое тончайшее и самое мочегонное, желтое — сухое и лучше всего способствует пищеварению". Вина, очень заботливо смешанные с морской водой, не причиняют головной боли, освобождают кишки, терзают желудок, вызывают вспучивания и помогают переваривать пищу. Примеры — миндийское и галикарнасское. Киник Менипп, во всяком случае, называет Минд "пьющим соленую воду". Вино с Коса также смешивается с морской водой, родосское тоже, но в меньшей степени, впрочем, много не имеет смысла: островитяне привыкли к застольям и не приемлют повседневную выпивку. Книдийское вино улучшает кровь, питательно, легко слабит, но при обильной выпивке расстраивает желудок. Лесбосское менее терпкое и более мочегонное. Самое приятное хиосское, особенно арузийское. Есть три сорта арузийского: один крепкий, другой скорее сладкий, и третий, по вкусу средний между первыми двумя, называется ''самостоятельным''. Крепкое имеет хороший вкус; оно питательное и более мочегонное; сладкое питательное, сытное и слабит кишки; ''самостоятельное'' занимает среднее место по полезным качествам. Вообще хиосское способствует пищеварению: оно питательное, улучшает кровь, очень нежное и сытное благодаря густоте и крепости.
<33> Но приятнейшие вина в Италии — альбанское и фалернское. Если каждое из них войдет в возраст и постоит долгое время, оно действует как наркотик и вызывает быстрый обморок.
Так называемое адриатическое обладает приятным запахом, легко усваивается и безвредно. Но их надо делать пораньше и ставить отдельно на открытом месте, чтобы густота, свойственная им по природе, испарилась. Весьма приятно вино, когда оно старое — коркирское. Но закинфийское и левкадское из–за смеси с мелом вредят голове. Киликийское, называемое "чистым", только слабит. Жесткая вода из источников и от дождей свойственна косскому, миндийскому, галикарнасскому и всм другим винам, которые обильно разбавляются морской водой при условии, что она тщательно профильтрована и простояла некоторое время. Эти вина поэтому употребительны в Афинах и Сикионе, где вода жесткая. Но для вин, не разбавляемых морской водой, или для слишком терпких, а также для хиосского и лесбосского годится только чистейшая вода.
''Молчал ты долго, мой язык, и как
посмеешь донести об этом?
Да, правду говорят: нужда всего
суровей и заставит раскрыть
тебя секрет твоих господ'',
говорит Софокл. — ''Я стану вместе Иолаем и Гераклом''.
Марейское вино именуется также александрийским, и оба названия происходят от озера Марея в Александрии и от одноименного города близ него. В прежние времена город был велик, но сегодня он уменьшился до размеров деревни. Он взял свое название от Марона, одного из участников похода Диониса. В той области обилие винограда, и его гроздья очень съедобны. Вино из них превосходно: оно белое и приятное, пахучее, легко усваивается, тонкое, не ударяет в голову и мочегонное. Лучше его тениотское вино, называемое от ταινία (лента), длинной полоски земли в тех местах; вина, производимые там, слегка бледные и с жирностью, которая растворяется по мере смешения с водой; точно так же в Аттике разбавляют водой мед. Тениотское вино кроме того что приятное, еще ароматное и немного терпкое. Винограда много в долине Нила, настолько же, насколько изобильны его воды, и вина получаются на любой цвет и вкус. Превосходит все другие вино из Антиллы, города близ Александрии, доходы от которого прежние цари Египта и Персии отдавали своим женам на булавки. Вино из Фиваиды и особенно вино из города коптов настолько тонкие и усвояемые и настолько способствуют пищеварению, что его можно давать больным лихорадкой без вреда для них. — ''Себя ты хвалишь женщина, не хуже Астидама'' - Астидам был трагический поэт.
<34> Феопомп Хиосский сообщает, что виноград был открыт в Олимпии, на берегах Алфея и <говорит> что в восьми стадиях от Элиды есть место, где на Дионисиях тамошние жители закрывают и запечатывают три пустых котла в присутствии туристов; позже они открывают котлы и обнаруживают их полными вина. Но Гелланик говорит, что виноград был открыт сначала в Плинфине, городе Египта. Академик Дион говорит, что египтяне с целью помочь тем, кто из–за бедности не мог позволить себе вина, придумали ячменное пиво, и принявшие его настолько пьянели, что пели, плясали и вообще вели себя так, будто перебрали вина. Аристотель же говорит, что люди, напившиеся вина падают лицом вниз, тогда как накачавшиеся пивом лежат, растянувшись на спине. Ибо вино перевешивает верхнюю часть, пиво же наводит оцепенение.
Что египтяне любители вина, на это указывает практикуемый только у них обычай: приступая к пиру, они едят прежде всего вареную капусту. Многие даже добавляют семена капусты в лекарства против пьянства. Везде, где в винограднике растет капуста, вино становится темнее. Поэтому и сибариты, согласно Тимею, ели капусту перед выпивкой. Алексид: ''Вчера ты выпил каплю лишь, теперь страдаешь головною болью. Поспи, и боль пройдет. Потом дадут тебе вареную капусту''. И Эвбул где–то говорит: ''Ты, видно, женщина, считаешь, что капуста я, раз головную боль свою стремишься излечить ты мною''. Что древние называли капусту ρ̉άφανος, засвидетельствовано Аполлодором Каристийским: ''Что ρ̉άφανος мы называем, у вас, чужеземцев, то κράμβη; и это разнит нас от женщин''. Анаксандрид: ''Мойтесь и ешьте огромные горы капусты, и ваши печали исчезнут как туча, что лоб омрачает''. Никохар: ''Желуди вместо капусты варить соберемся мы завтра, чтобы прогнать нашу боль головную''. Амфид: ''Лучшее средство от пьянства — внезапное горе: пьяниц оно исцеляет почище капусты при ближнем сравненьи''. О сходных качествах капусты писал и Феофраст: он утверждает, что даже растущий виноградник не переносит запаха капусты.