Геродот — древнейший исторический писатель, произведения которого дошли до нас. От его предшественников дошли только случайные отрывки, сохранившиеся в цитатах других писателей. Не дошли до нас также и те произведения художественной прозы (так называемые „Милетские новеллы“), которые оказали на Геродота не меньшее влияние, чем произведения его предшественников–историков (можно думать, что они были уже записаны ко времени Геродота).
Как ни парадоксально звучит это для нас, поэзия значительно древнее прозы. Одним из величайших этапов в истории человеческого прогресса было освобождение литературы от стихотворных уз, причем первоначально эта проза и по выбору слов, и по их расстановке еще мало отличалась от поэзии.
Так, в отрывке из „историка“ (мифографа) Ферекида из Сироса, найденном на папирусе из Оксиринха,[1] создание мира и общественных учреждений описывается так: „Засу [т. е. Зевсу] строят палаты многие и просторные… Когда все было готово, устраивают свадьбу… [Зевс говорит своей невесте Хтонии, т. е. Земле]: «Я хочу, чтобы была твоя свадьба и потому почтил тебя этой фатой. Радуйся же и будь моей женой». Тогда в первый раз на земле был праздник снятия фаты. С тех пор и установился такой обычай и у богов и у людей. А она отвечает ему, принимая фату…“
Понадобилось длительное развитие, чтобы эта проза приблизилась к живому разговорному языку и приобрела тог вид, который она имеет в сочинении Геродота.
Дело в том, что в IX—VIII вв. грамотных людей в Греции было еще очень мало; письмо употреблялось только для коротких записей преимущественно на твердом материале (меди, камне, дереве, реже на коже); единственным средством для сохранения в точном виде более или менее длинного текста было его устное запоминание (речь шла в древнейшую эпоху преимущественно о религиозных текстах — заговорах, молитвах, гимнах и ареталогиях, т. е. рассказах о чудодейственных подвигах богов и героев). Стихотворная, размеренная форма чрезвычайно облегчала запоминание; поэтому в древнейшее время она придавалась сплошь да рядом и таким текстам, в которых по существу нет ничего поэтического, — вспомним хотя бьг сухие генеалогические перечни у Гесиода, Естественно также, что стихотворная форма удержалась по традиции для этого рода произведений еще и в то время, когда письменность получила уже значительно более широкое распространение.
В передовых торгово–ремесленных городах Малой Азии традиционные навыки старого аристократического общества раньше всего стали вызывать протест и противодействие со стороны новых общественных групп. Ознакомление с культурой народов Передней Азии, — прежде всего лидян, вавилонян и персов, непосредственных соседей малоазийских греков, — показало последним, что не только их религиозные обряды и представления, но и те „неписаные“ законы общежития, которые греки считали общими у всех людей, были простой условностью. Обычаи восточных народов, стоявших в это время еще на значительно более высоком культурном уровне, чем греки, при более близком ознакомлении с ними оказались совсем не похожими на греческие: то, что у греков было величайшим грехом, предписывалось законом у этих народов, и наоборот. Но что еще важнее: выступивший на сцену торгово–ремесленный класс был заинтересован в том, чтобы подорвать авторитет аристократии, бывшей хранительницей и религиозных установлений и „отцовских“ законов. Для потребностей нового общества было необходимо не только освоить те начатки науки, на которых основывалась восточная техника, но и попытаться развивать их дальше, не считаясь с традицией и религиозными предубеждениями. Возникает молодая ионийская наука (прежде всего в Милете), насквозь рационалистическая, пытающаяся из немногих начал вывести все разнообразие явлений природы.
Понятно, что традиционная стихотворная форма должна была этой наукой ощущаться лишь как досадная преграда: эта насквозь рационалистическая наука требовала строгих, точных формулировок, пренебрегала внешней формой ради содержания. Впервые создается сухая, безыскусственная научная проза.
Запись, наряду с поэтическими текстами, сочинений прозаического содержания могла навести на мысль записывать Те красивые рассказы, которые, не имея никакого практического, прикладного значения, пользовались широкой популярностью в Малой Азии. Таким образом, может быть, в VI в. в Греции были записаны и произведения художественной прозы. Городской класс, придя к власти, стремится заменить аристократические сказания о богах и героях теми рассказами, которые вошли в моду в новом обществе и стали в свободное послеобеденное время главным развлечением людей, достигших теперь влияния и власти. Странствующий философ Ксенофан замечает в одном из своих стихотворений (конец VI—-начало V в.):

Это рассказывать надо зимой, развалившись небрежно
Возле огня, на лежанке, наполнив едою желудок,
Сладким вином запивая, горох грызя помаленьку.[2]

Ксенофан указывает также, о чем нужно говорить в этих случаях:

Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом вина
То, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,
Вместо нелепой брехйи, выдумок прежних людей,
Будто боролись с богами Титаны, Гиганты, Кентавры.[3]

Итак, это были рассказы о том, что произошло (вернее, могло произойти) на памяти людей, и притом о людях, подобных самим рассказчикам. Сюжеты для этих рассказов сплошь и рядом брались из народной сказки и легенды, но переносились в обстановку близкого рассказчику греческого или восточного общества. Эти новеллы сопровождались заключением о воздаянии за злые дела, о зависти богов к людям, нарушившим меру, отведенную им богами, о превратности судьбы, — заключением, обнаруживавшим τόνος ἀμφ᾿ ἀρετῆς („стремление к благородному“) в сердце рассказчика. Это были предтечи тех прекрасных новелл, которые составляют содержание первых книг истории Геродота.
Надо думать, что такие новеллы уже давно стали записываться и что сборники их были в ходу уже в конце VI — начале V вв. Здесь перед нами начало художественной прозы. Языком ее до второй половины V в. был ионийский диалект.
В то же время старые мифы о богах и героях, культивировавшиеся обычно в генеалогических интересах знатных родов и исполнявшиеся большей частью эпическим гексаметром, стали перерабатывать в прозу.
Существенное значение сыграло еще то, что в ряде греческих городов жрецами и светскими должностными лицами велись погодные списки. Это были списки так называемых эпонимов (т. е. лиц, именем которых назывался год и по которым велось летоисчисление, — например, архонтов в ряде греческих городов, или жриц богини Геры в Аргосе), списки победителей на Олимпийских играх и т. п. Сюда могли включаться и краткие указания о выдающихся событиях, происшедших в соответствующем году, — о солнечных затмениях, землетрясениях, нашествиях врагов и т. п.
И, наконец, с развитием мореходства грекам во время их путешествий привелось увидеть немало поразительных вещей. Недаром на скалах Верхнего Египта сохранились надписи (древнейшие из них — VI в.), в которых путешественники рассказывают, как они прибыли, и добавляют: „Такой–то, увидев, был чрезвычайно восхищен“ (ίδὼν ὑπερεϑαύμασα) — выражение, обычное и у Геродота. Наиболее замечательные наблюдения они кратко записывали, чтобы рассказать друзьям по возвращении. Такие описания путешествий назывались περιηγήσεις, или περίοδοι (по суше) и περίπλοι (по морю).
Из этих–то четырёх источников (из народных новелл, из генеалогически–мифологических рассказов, из рассказов о путешествиях и из погодных хроник — наряду со старыми эпическими поэтами) и возникла ионийская историография, бывшая в ту эпоху одной из передовых отраслей молодой ионийской науки. В наше время этих древнейших историков принято называть логографами, но название это неудачно: этим или сходным еловом λογοποιός Геродот[4] называет своего предшественника Гекатея, а более поздние ученые — Геродота; это означало часто, что автор не историк, а рассказчик неправдоподобных басен, иногда же это слово означает просто: „прозаический писатель“. Сами такие авторы называли себя, скорее всего, συγγράφεῖς, т. е. „писатели“, а свою деятельность ἱστορία, „расспрашивание“, „исследование“. Основным источником для древнейших ионийских историков служил эпос, в котором они стремились устранить всякого рода несообразности и противоречия — прежде всего хронологические. Для этой цели были использованы списки царей и генеалогии знатных родов, причем длительность каждого поколения условно принималась одинаковой. Затем историки стали привлекать и народные предания, списки эпонимных магистратов, списки победителей на играх и т. д. Эта работа не была только теоретическим умствованием, но имела и важное практическое значение для греческих государств, так как в те времена право на ту или иную территорию часто доказывалось ссылками на эпос или „древнейшую историю“: митиленцы доказывали таким образом свои права на Троянское побережье и Сигей, афиняне — на то же побережье и на Саламин.
Если основной задачей поздних эпических поэм было доказать знатность аристократических родов, возводя их к Зевсу и смертной женщине, то новый торгово–ремесленный класс был заинтересован уже в том, чтобы доказать величие и древность своего родного города: таким путем аристократическую родословную получали все граждане сразу, хотя бы они сами и не имели знатных предков. В этом одна из важнейших причин появления в ту эпоху ряда городских хроник.
При составлении этих исторических произведений в основу нередко клали общие философские предпосылки; для переработки материала применялись все принципы ионийской научной критики. В результате красивые легенды превращались в скучную хронику.
Сравнивая античные мифы в их древнейшем, первобытном виде с переработкой, которая придана им в античной исторической науке и трагедии, мы можем выделить основные принципы античной историографии, положенные в основу этой переработки.
Первым из этих принципов было положение, выраженное в нашей пословице: „нет дыма без огня“. Молва, φήμη — прислужница Зевса; по греческому поверью, часто из молвы мы узнаем о событии, только что совершившемся за многие сотни километров, прежде чем кто бы то ни было мог прибыть и сообщить о них.[5] Молва — от богов, и потому всегда основное ядро в ней истинно, хотя люди–передатчики могли многое перепутать и переврать. Из любого рассказа или мифа надо только устранить все невероятное и невозможное: все чудесное, все противоречащее законам природы или другим известным автору фактам; из любого волшебного мифа можно путем рационалистической интерпретации получить исторический рассказ.[6] Этот метод оставался в ходу в течение всей античности, и только гениальный Фукидид принципиально пренебрег им. Равным образом, если ходячий рассказ не был невероятен, но противоречил политическим взглядам или другим представлениям автора, то не разрешалось просто отвергнуть рассказ как невероятный, а применялся метод мотивированной замены.[7]
Интересный пример содержится в Библии, в книге „Бытия“.[8] То, что одни рассказывали о патриархе Иакове, другие рассказывали о патриархе Исааке (ср. Gen. 20 и Gen. 26). С точки зрения редактора дошедшего до нас текста Библии, в Египет переселился патриарх Иаков; вторую версию, по которой в Египет переселился Исаак, этот редактор отвергает, применяя метод мотивированной замены: Исаак уже направлялся в Египет, но его остановил бог, сказав ему (Gen. 26,2): „Не отправляйся в Египет, а поселись в стране, которую я тебе укажу“. Следы этого приема мы найдем еще у Геродота.
В действительности, в мифе, как и в сказке, фабула обычно возникает в иной среде и в другие эпохи, чем собственные имена и обстановка. Фабула обычно дает поэтическую трактовку общественных отношений самых отдаленных, доисторических эпох или даже основана на персонификации природных явлений (борьбы лета с зимой, дождя с засухой и т. д.); имена и историческая обстановка к ней прибавляются случайно. Часто одна и та же фабула в разных версиях мифа проецируется в самые различные исторические эпохи; ее герои носят в различных версиях разные имена — эти имена часто вставляются просто в угоду тому или иному знатному роду (имя родоначальника). Часто даже в одном и том же мифе или сказке можно усмотреть наслоения самых различных эпох. Иногда миф оказывается придуманным в сравнительно позднюю эпоху для того, чтобы объяснить происхождение обычая или религиозного обряда (этиологический миф). Вот почему объяснение мифа даже при нынешних средствах, при наличии огромного сравнительного этнологического материала, собранного среди первобытных народов нашего времени, — очень трудная задача. Прямолинейное рационалистическое перетолкование мифа может принести науке только вред.
Поскольку греческий историк считал всякий миф, даже самый невероятный и нелепый, искаженным сообщением о действительном историческом факте, он принужден был выработать особую методику для устранения противоречий между различными мифологическими рассказами или версиями одного и того же рассказа. Такими приемами были синкретизм мотивов и его антипод — дублирование мотивов.
Как мы только что указали, наиболее постоянной и древней частью мифа была его основная фабула. Таких фабул сравнительно немного, и они в большинстве случаев одинаковы у всех народов Европы, Передней Азии и Северной Африки. Греки, знакомясь с „историей“ других, греческих же, городов, а также с „историей“ Египта, Вавилона и т. д., находили здесь уже известные им рассказы, но с другими собственными именами; особенно много сходства было в рассказах о богах и героях, куда рассказчик почти не привносил настоящих исторических реминисценций. Понятно, что исследователь, изучая эти рассказы, приходил к выводу, что речь идет о тех же лицах, но только называют их по–разному; что эфесская Матерь Богов–это Артемида, что египетский Осирис — это Дионис, Тот — Гермес, римский Марс — это Арес и т. д.
Столь же часто, как со слиянием в один рассказ двух различных рассказов, приуроченных традицией к одному и тому же герою, античному историку приходилось иметь дело и с двумя версиями одного и того же события, настолько разошедшимися между собой, что они стали исключать друг друга. В этом случае древние прибегали к методу дублирования: либо один и тот же герой превращался в двух одноименных героев, либо один и тот же факт, сохранившийся в разных версиях, превращался в два самостоятельных факта. Так, по спартанскому мифу Геракл был смертным, взятым на небо только после смерти; по критскому мифу, он был богом. Придумывают двух Гераклов: одного — бога, другого — смертного; сикионский тиранн Клисфен запрещает в Сикионе культ дорийского героя Геракла, но вводит культ бога Геракла. Из одной Ариадны делают двух: одну — жену Диониса, другую — жену Тезея. Сын Одиссея, по одной версии, родился от Кирки, по другой — от Пенелопы; его превращают в двух сыновей: Телегрна, сына Кирки, и Телемаха, сына Пенелопы, и т. д.
Третьим приемом, применявшимся уже в древнейшие времена, но оказавшим наибольшее влияние на греческую историографию эллинистической эпохи, была секуляризация богов. Когда боги различных греческих городов были объединены в один пантеон и между ними были установлены родственная (связь и иерархия, для верховных богов многих небольших городков и деревень не оказалось места в этом пантеоне, и они были разжалованы из богов в смертные. Так, верховный бог беотийского города Лебадеи Трофоний был либо отожествлен с Зевсом (в этом случае имя „Трофоний“ стало лишь эпитетом Зевса), либо превратился в простого смертного.
Для хронологической фиксации тех событий, точная дата которых не могла быть установлена документально (а для древнейшей эпохи так дело обстояло всегда), применялись метод поколений и метод синхронизмов. Каждый царский и вообще знатный род имел свое родословное древо, которым он гордился. В этих родословных таблицах только последние имена были историческими; выше шел ряд мифических героев, и родоначальником обычно оказывался тот или иной бог. Для определения даты какого–либо мифологического события находили имя одного из его участников в той или иной из родословных таблиц, а затем рассчитывали время жизни этого участника по принципу: три поколения в сто лет.
Наконец, значительная часть материала, на основании которого строилась у этих историков древнейшая история Греции, добыта путем этимологизации·, этот метод является наивным первобытным прототипом изобретенного Фукидидом гениального метода обратных умозаключений. Слова не греческие или греческие, но с непонятным значением, осмысливаются путем искусственного разложения на греческие корни: „Черное море“ по–персидски называется „ахшайна“, „Черное“. Греки осмыслили „ахшайна“ как „а-ксенос“ (ἄξενος), „негостеприимный“; непонятный эпитет Гермеса „Аргеифонтес“ (Ἀργεϊφόντης) осмысливается как „убийца (φονευς) Аргуса“ (Ἄργός); имя Диониса истолковывается из слов Ζευς, Διός („Зевс“) и Νῦσα (Ниса, место рождения Диониса), и т. п. Особенно же часто названия городов, народов и стран рассматриваются как производные от имен их основателей и родоначальников: Абдеры названы, якобы, по имени бога или героя Абдера, Аргос — по Аргосу, Коринф — по герою Коринфу, Милет — по Милету и т. д.
Подробности всей этой кропотливой и упорной научной работы нам уже Неизвестны, но мы видим готовый результат ее не только в трагедии и мифологических сочинениях, но и в греческих исторических трудах.
Живший в I в. до н. э. Дионисий Галикарнасский[9] так характеризует эти труды: „Одни из них записывали греческие, другие — варварские рассказы, не связывая их между собою, но располагая по народам и городам и излагая отдельно одни от других. Преследовали они одну и ту же цель: сделать общеизвестными все воспоминания, какие только сохранились у местных жителей и были рассеяны по народам и городам, именно лежавшие в храмах и. других общественных зданиях записи, в том самом виде, в каком находили их, ничего к ним не прибавляя и ничего не убавляя; в том числе были и некоторые мифы, пользовавшиеся доверием благодаря своей древности, а также рассказы о патетических происшествиях (ϑεατριϰαί τίνες περιπέτειαι), кажущиеся слишком наивными людям нашего времени“.
Эта характеристика вероятно в первую голову имеет в виду Гекатея из Милета, к которому мы и перейдем.[10]
Гекатей происходил из знатного рода (пятнадцатый предок, по его уверению, был богом[11]) и являлся одним из влиятельнейших граждан своего города. Он был тонким политиком: хорошо зная численность и денежные возможности персов, он советовал своим гражданам не поднимать восстания против них. Когда ионийское восстание, тем не менее, началось, он советовал членам Ионийского союза обратить на военные нужды сокровища храма Аполлона в Дидимах близ Милета, так как иначе они попадут в руки персов; однако союзники из суеверного страха перед мщением божества не воспользовались его советом.[12] В дальнейшем ходе войны он советовал ионийцам оставить материк на разграбление персам, а самим переселиться на остров Лерос, т. е. поступить так, как поступили впоследствии афиняне, покинувшие город и переселившиеся на Саламин; но и в этом его не послушались.[13] Мы видим, таким образом, что он был одним из–умнейших политиков и руководителей Ионийского союза.
Из сочинений Гекатея до нас дошли только цитаты в книгах более поздних авторов. Одно из них называлось „Генеалогии“, а второе — „Объезд земли“ (в двух книгах: первая была посвящена Европе, вторая — Азии). В основу представлений Гекатея о земле положена априорная геометрическая схема, восходящая через Фалеса к Гомеру: земля — диск, имеющий «форму правильного круга; его обтекает по окружности река Океан. Она делится горизонтальным диаметром на две равные части: северную — Европу и южную — Азию.[14] В книгу был включен ряд географических и этнологических сообщений о растительности и животных, об образе жизни и государственном устройстве, об обычаях, культах, храмах. К ней была приложена географическая карта — πίναξ;[15] первый такой πίναξ был вырезан на меди уже философом Анаксимандром.
Автор с первых же слов объявляет себя приверженцем новой, рационалистической науки. „Так говорит Гекатей Милетский, Я написал это так, как мне казалось соответствующим действительности, ибо мнения эллинов многочисленны, разнообразны и кажутся мне смешными“ .[16] Разумеется, эти поиски истины при отсутствии каких бы то ни было данных для контроля преданий должны были сводиться к уже известной нам рационалистической интерпретации, к исправлению или укорочению преданий; выбросить мифологический материал из истории, как сделал впоследствии Фукидид, во времена Гекатея никому еще не могло притти в голову. Так, например, легендарного Кербера, трехглавого адского пса, Гекатей превращает в ядовитую змею, живущую в Лаконике; ее назвали „собакой ада“, потому что укушенный ею неизбежно умирает.
Однако очарованию ионийской сказки не мог не поддаться и Гекатей, — несмотря на рационалистическую обработку, мы находим среди его отрывков настоящие сказки. Так, он рассказывает, например, как собака родила кусок дерева; этот кусок был зарыт в землю, и из него выросла виноградная лоза со множеством гроздей винограда. Так как вино по–гречески называется „ойнос“, царь этой земли и был назван в честь этого винограда „Ойней“.[17]
Но это исключение: обычно дошедшие до нас отрывки из Гекатея написаны в деловом, научном тоне; в тех случаях, когда и после рационалистической обработки сообщаемые им сказки остаются неправдоподобными, он сам отмечает это. Так, например, о сказочных пигмеях он рассказывает следующее: „Пигмеи живут в верхнем Египте у океана; они — прилежные земледельцы, хотя они так малы, что хлебные колосья принуждены рубить топором. Это смешно и невероятно, — но так рассказывают“.[18]
Гекатей не был единственным историческим писателем, современным Геродоту. Приблизительно в то же время, что и Геродот, жили Харон из Лампсака — автор „Лампсакской хроники“, Гелланик из Митилены, Ксанф — автор истории Лидии, Дионисий из Милета, писавший историю Кира, и другие. Ни на одного из них Геродот не ссылается; как мы видели, если принять во внимание античные литературные нравы, это не доказывает еще, что Геродот трудами указанных авторов не пользовался. Часто высказывалось предположение, что Харон и Ксанф использованы Геродотом в начале его труда, а Дионисий — в конце его истории; но это — ни на чем не основанные домыслы.
Есть основания, однако, думать, что Геродот очень немногим обязан этой древнейшей историографии. Ее типичные черты — плоская рационализация–мифов; широта этнографических и географических интересов; интерес к хронологии и появление хронологических систем· сухой язык и отсутствие художественной отделки. Из этих особенностей большая часть–либо вовсе чужда Геродоту, либо характеризует его лишь в очень незначительной степени.
У Геродота можно еще обнаружить применение охарактеризованных выше (стр. 104 и сл.) принципов античной историографии, но они перешли к нему по наследству от предшественников, встречаются большей частью в местах, заимствованных у Гекатея, и для самого Геродота не типичны. Так, миф сообщал, что в Додону прилетела черная голубка и вначале ворковала, а затем вдруг заговорила человеческим голосом.. Геродот (ΙΙ, 56) перетолковывает этот миф рационалистически: в Додону прибыла черная египтянка; вначале она говорила по–египетски, а затем научилась говорить по–гречески. Равным образом Геродот считает невероятным, чтобы троянцы согласились терпеть лишения и гибель из–за одной женщины; поэтому, вслед за Стесихором, он полагает, что в Трое был только призрак Елены, и троянцы оказались физически не в состоянии вернуть грекам Елену (II, 120).
Применяет Геродот и метод дупликации. Так, например, храм Геракла на Тире сооружен, по словам, жрецов, уже за 2300 лет до Геродота (II, 44), сам же Геракл, по точному исчислению египтян, жил за семнадцать тысяч лет до Геродота: „египтяне знают это достоверно, так как непрерывно ведут летоисчисление и записывают годы“ (II, 145). Между тем, греческий герой Геракл, сын Амфиона и Алкмены, жил только за девятьсот лет до—Геродота. Значит, правы те,, которые принимают существование двух Гераклов — Геракла–бога и Геракла–героя. Как раз таким же образом Геродот доказывает в том же месте, что было два Диониса и два Пана (II, 145), и полемизирует с теми, которые их отождествляют (II, 146).
В других случаях Геродот применяет, наоборот, метод синкретизма. Так, ввиду сходства мифов он отождествляет египетских богов с греческими: Аммона с Зевсом (II, 42), Осириса с Дионисом (II, 144), Гора с Аполлоном (II 144), арабского бога Ороталта с тем же Дионисом (III, 8, 111), Афродиту с ассирийскою Милиттою I, 131), Зевса — со скифским богом Папайем (IV, 5, 59, 127) и т. д.
Очень часто встречается еще у Геродота метод этимологизации; например, II 52: „Богов, ϑεοί, пеласги назвали так потому, что они расставили, ϑέντες, в порядок все предметы“. Города и племена были названы по их родоначальникам или основателям, имена которых примышляются этимологическим путем: персы–по Персу (VII, 61, 150), агафирсы — по Агафирсу (IV, 10), Азия — по Азии, жене Прометея, или по Азик), сыну Котиса (IV, 45), амфиктиония (ясное этимологически слово, означающее: „живущие вокруг“) — по Амфиктиону (VII, 200), эллины — по Эллину, доряне — по Дору (1, 56), карийцы — по Кару (I, 176), лидяне — по Лиду (1, 7, 171; VII, 74), мисяне — по Мису (II, 171), Египет — по царю Египту (IJ, 182), тиррены (этруски) — по Тиррену (I, 94), скифы — по Скифу (IV, 10), Декелея — по Декелу (IX, 73) и т. д. (разумеется, во всех этих случаях Геродот только повторял ходячие взгляды). Иногда он этимологизирует по случайному созвучию: родившийся в Египте от Ио Эпаф — это Апис (II, 153; III, 27), персы — потомки Персея (VI, 54). Только в одном случае Геродот отвергает такое общепринятое словопроизводство, повидимому, полемизируя с Гекатеем: Европа не могла быть названа в честь Европы, ибо последняя была финикиянка и никогда в Европе не жила (IV, 45).
Хронология Геродота также составлена по принципам его предшественников — три поколения равны ста годам.[19]
Принцип мотивированной замены у него применяется в той же, указанной выше классической форме: не просто отрицается, что такой–то герой сделал то–то и то–то, а указывается, что он хотел сделать то–то, однако божество его не допустило. Например, по афинской версии, коринфяне под начальством Адиманта бежали во время Саламинской битвы с поля сражения, по общегреческой — Адимант и его Корабли участвовали в битве и доблестно сражались. Эти версии — объединяются так: коринфяне хотели бежать с поля битвы и уже уплыли, но на пути божество остановило и вернуло их, заставив сражаться (VIII, 5). Подобным же образом персы хотели ограбить дельфийский храм, но божество их остановило (VIII, 36 39).
Другой пример еще более типичен. По персидскому сообщению (III, 16), Амасис был сожжен Камбизом. это совершенно невероятно, так как сожжение трупов не допускается ни по египетским, ни по персидским обычаям, Тем не менее самый факт, поскольку он стал достоянием φὴμη, не отвергается, но ему дается другое истолкование: „однако, как говорят египтяне, сожжению подвергся не Амасис, а какой–то другой египтянин, одинакового роста с Амасисом; оскорбляя его персы думали у что оскорбляют Амасиса“.[20]
Однако все эти особенности не характерны для Геродота. Его принцип („Я обязан сообщать все что мне говорят, но верить всему не обязан“) дает у возможность сообщать народные сказания во всей их первобытной прелести, не прибегая к рационалистической интерпретации. Правда, можно считать вполне доказанным (и об этом прямо свидетельствуют античные авторы), что Геродот многое заимствовал у Гекатея.[21] Но взгляд, по которому Геродот только видоизменял и дополнял Гекатея, совершенно неправилен. Пресловутая Einquellentheorie, по которой античные исторические авторы в основном только переписывали, слегка изменяя, произведения предшествующих им историков, — одного или нескольких, — вообще давно обанкротилась, но особенно несостоятельна она в применении к Геродоту. Труд Геродота гениален в- полном смысле слова, и в основу его положены прежде всего его личные наблюдения, рассказы, усвоенные им с детства, и опрос местных жителей (ίστορίη). В то же время Геродот был образованнейшим человеком своего времени; Так как греческая письменность была тогда еще очень невелика по объему и легко обозрима, то можно быть уверенным, что Геродот был знаком, за небольшими исключениями, со всей сколько–нибудь распространенной, доступной ему литературой.[22] Мы имеем в виду, конечно, греческую литера–туру: непосредственное использование Геродотом египетских и персидских хроник исключено, так как он не знал никаких языков, кроме греческого. Однако некоторые факты в его истории (например, число станций на большой персидской дороге и расстояния между ними), несомненно, имеют источником эти хроники; они могли быть заимствованы только из третьих рук, например, у того же Дионисия из Милета.
Геродот, вероятно, прочел и использовал также ту ионийскую литературу, которая явилась предшественницей афинской софистической литературы. Быть может, из этой литературы заимствован целый ряд характерных рассуждений, например о происхождении царской власти и преимуществах и недостатках демократической, олигархической и монархической форм правления, о происхождении языка; отсюда же могло быть заимствовано сравнение восточных обычаев с греческими с подчеркиванием условности всех этих обычаев. Чрезвычайно напоминает позднейшую софистическую литературу, например, следующее рассуждение (III, 72): „Где ложь нужна, там следует лгать. Ведь цель правды и лжи одна и та же. Лгут в расчете убедить и извлечь из этого пользу; правду говорят' для того, чтобы при помощи правдивости получить выгоду и внушить к себе больше доверия. Таким образом, в обоих случаях мы преследуем одну, и ту же цель, хотя и различными средствами“. Все эти рассуждения напоминают дошедший–до нас софистический трактат „Двойные речи“ и рассуждения софистов Гиппия и Антифонта. Нас не должно смущать, что все эти рассуждения вложены в уста персам и египтянам: это обычный прием и в античной философии и в софистике.
Впрочем, нельзя недооценивать и собственные заслуги; Геродота и видеть в нем простого подражателя гипотетически восстанавливаемой „ионийской софистики“. Наоборот, гениальные, несмотря на свою наивность, моральные парадоксы; Геродота в значительной мере явились прототипом и первоисточником соответствующих рассуждений в ионийской софистике.[23]
Автору этой книги удалось обнаружить,[24] что два изречения, влагаемые Геродотом в уста персидского придворного врачам грека Демокеда, и некоторые изречения, влагаемые им в уста персам, другими авторами засвидетельствованы как изречения Демокрита. Это дает основание предположить, что Демокед и эти персы заимствованы и Геродотом и Демокритом из одного и того же источника. Наконец, Геродотом были использованы очень популярные в его время сборники изречений мудрецов, в частности Периандра.
Чрезвычайно важным источником истории Геродота являются не только устные рассказы должностных лиц Дельфийского храма, но и письменные „протоколы“ о данных Аполлоном оракулах, хранившиеся здесь. Каждый данный богом оракул имел силу на вечные времена, т. е. мог сбываться многократно в различной обстановке.[25] Поэтому оракулы тщательно сохранялись в виде особых ὑπομνήματα. „Главным источником Геродота были ὑπομνήματα Дельфийского оракула … собрания изречений бога с сопровождающими их рассказами, содержавшими указания, по какому поводу был дан каждый оракул и как он сбылся. Это был чудесный клад исторических и религиозных поучений, не только охватывавший греческий мир, но и выходивший за его пределы, сообразно могуществу этого бога. Здесь описывались самые великие катастрофы мировой истории, как, например, свержение Креза, и судьбы достопримечательных людей, как например, спартиата Главка, обманувшего своего ксена. Эти записи были суррогатом Дельфийской хроники, и из них Геродот черпал свои прекраснейшие рассказы. Большая часть нашей традиции сохранила на себе эту дельфийскую окраску. Разумеется, было бы крайней методологической беспомощностью настолько переоценивать значение дельфийских жрецов, чтобы превратить дельфийский оракул в греческого папу; трудно сомневаться в том, что здесь хранилась книга неоценимого исторического и поэтического значения, но, конечно, это была книга, предназначенная для немногих, а не для широкого распространения“.[26]
При всем богатстве фактическим содержанием и при всей поэтической ценности этих записей их историческая доброкачественность была весьма сомнительной, ибо они были отредактированы и даже фальсифицированы in majorem dei gloriam.
О характере такого рода записей можно судить по дошедшим до нас на камне аналогичным „протоколам“ из храма бога Асклепия в Эпидавре. Здесь не только рассказывается о совершенно невероятных случаях исцеления (бог возвращает зрение слепому от рождения, не имеющему даже глазных яблок, и делает разбитый вдребезги глиняный горшок целым), но и ведется замаскированная полемика с маловерами или хулителями бога в еще более грубой и прозрачной форме, чем это делается в дельфийских историях Геродота. Особенно достается афинянам, относившимся к богу наиболее скептически.
Так, „Амвросия из Афин пришла молить бога об исцелении, но, обходя святилище и читая надписи об исцелении, высмеивала некоторые случаи излечения, считая их невероятными и невозможными. Однако, заснув внутри храма, она увидела сон: ей приснилось, что бог стоит у ее ложа и говорит, что он сделает ее здоровой, но требует, чтобы по излечении она в уплату за лечение поставила в качестве посвящения в храм серебряную свинью как символ своего невежества. Сказав это, бог раздвинул ее незрячий глаз и влил в него лекарство. С наступлением дня она вышла из храма здоровой“.
„В то время, как молящие ждали бога, Эсхин взобрался на дерево и оттуда заглядывал в святая святых храма. Но он упал с дерева на чертополох и выколол себе оба глаза. Испытывая страдания и став слепым, он сам стал просителем бога и снова стал здоровым“.
Только крайне легковерный человек может поверить всему, что рассказывается в этих записях. Некоторые из этих рассказов нам хорошо известны по сказкам различных народов и представляют собой бродячие сюжеты, на что обратил внимание в своих статьях акад. И. И. Толстой.[27]
В отличие от других аналогичных источников Геродот в этих случаях не держится принципа, сформулированного им в словах: „Я обязан рассказывать все, что мне передают, но верить всему не обязан“. Свои дельфийские источники он передает точно вместе с соответствующими нравоучениями и никогда не позволяет себе критиковать их.[28]
Об интимной близости Геродота с дельфийским жречеством и о политической связи Геродота с ним мы уже говорили в предыдущих главах.
Из сочинений Геродота ясно также, что он с большим интересом читал надписи на памятниках и стенах.[29] Так, о войне между Самосом и Эгиной Геродот знает, повидимому, либо из надписей, либо из старинной хроники: это видно из архаической датировки (III, 59) по самосскому басилевсу, которая нигде больше у Геродота не встречается: „Ἐπ᾿ Ἀμφικρατεος βασιλεύοντος ἐν Σάμῳ“.
Впрочем, как указал уже Сэйс, эпиграфические познания Геродота оставляют желать лучшего. Он сообщает (II, 59), что сам видел в Фивах надпись, начертанную „кадмейскими“ письменами, которая читалась: „Посвятил меня Амфитрион [отец Геракла] на обратном пути от телебоев“, т. е. еще до Троянской войны. Если под „кадмейскими“ подразумеваются древнейшие надписи греческим (финикийским) шрифтом (как вытекает из контекста Геродота), то это несомненная подделка;[30] если же под „кадмейскими“ разумеются критско–микенские письмена, то, очевидно, чтение микенских знаков, сообщенное ему жрецами, было произвольным. Другие приводимые Геродотом надписи эпохи Ионийского восстания и Греко—Персидских войн, несомненно, подлинны и очень интересны исторически. Что же касается приводимых Геродотом египетских надписей явно нелепого содержания, то в этих нелепостях повинен не Геродот, не знавший египетского языка, а его переводчики.
Наибольшее значение в труде Геродота имели устные источники — собственные наблюдения и непосредственные расспросы его собеседников, начиная от царей и других руководителей государств и кончая случайными встречными и проводниками.
Иногда мы находим в его труде очень тонкие и остроумные наблюдения. По рассказам жрецов (II, 10), почва Египта наносная: она образовалась из ила, выброшенного нильскими водами. Рассказы жрецов кажутся Геродоту достоверными (II, 12): „Этим рассказам о Египте я верю и сам думаю о нем совершенно то же, и вот почему: я видел, что Египет выступает в море дальше смежной страны, что на горах лежат раковины, а почва покрывается солью, выходящею из земли, что на горах Египта нет песка, что почва в Египте черноземная, рыхлая, так как она состоит из ила и наносов“.
В ряде случаев (к сожалению, не всегда) Геродот считает нужным отделить то, что он сам наблюдал и что считает поэтому несомненной истиной, от того, что он знает только по слухам: „Я расспрашивал и колхидян и египтян“ (II, 104). „До сих пор я излагал по личному наблюдению (ὅψις εμή), а также приводил собственные заключения (γνώμη) и результаты расспросов (ἱστορίη), а дальше буду сообщать рассказы египтян так, как я слышал их, прибавляя, впрочем, кое–что из собственного наблюдения“ (ΙΙ, 31). „Золотого кумира я не видел и говорю со слов халдеев“ (I, 183). „Первая часть этих сведений сообщена мне до донскими жрицами, вторая часть, касающаяся Гесиода и Гомера, моя собственная (έγὼ λέγω)“ (II, 63). „Наружные покои Лабиринта мы видели сами, ходили по ним и рассматривали их и на основании этого говорим о них, тогда как о покоях подземных мы узнавали только по рассказам“ (II, 148).
Часто осведомители Геродота были очень авторитетными людьми. Так, можно быть уверенным в том, что он имел возможность лично беседовать с Александром I, царем Македонии, и его приближенными (ср. выше, стр.31): говоря о том, что македоняне по происхождению — эллины (V, 22), Геродот замечает: „Так утверждают сами эти цари, и мне самому удалось это выяснить“.[31]
В другом месте он передает от имени тех же македонян легенду о пленении Силена (VIII, 138). Это дает основание полагать, что и рассказ о героическом подвиге Александра I (V, 17—21) имеет источником личное сообщение этого царя. Такую же личную информацию Геродот, по всей видимости, получал от бывшего спартанского царя Демарата.
Во время своих путешествий Геродот не довольствовался тем, что случайно слышал по пути, но умышленно сходил с дороги и совершал дополнительные путешествия, чтобы выяснить те или иные подробности. Так, по его словам, в Фивы и Гелиополь он отправился со специальной целью, „желая выяснить, подтвердят ли гелиопольцы то, что рассказывают мемфисские жрецы, ибо гелиопольцы считаются самыми мудрыми из египтян“ (II, 3); или в другом месте: „Узнав, что в Тире есть высокопочитаемый храм Геракла, я поплыл в Тир, желая узнать об этом что–нибудь достоверное“ (II, 44).
„Я прибыл в город Бутус в Аравии, чтобы узнать о крылатых змеях“ (ΙΙ, 75). „Я дошел до города Элефантины, и для всего, что лежит до этого места, являюсь очевидцем; о том же, что лежит за Элефантиной, я рассказываю только по слухам“ (II, 29). „Этого я не видел, но рассказываю то, что мне рассказывали халдеи“ (I, 183).
Такие ссылки у Геродота встречаются довольно часто. Однако он не считал себя обязанным делать такие указания в каждом случае. В огромном большинстве случаев их нет.
Из сказанного ясно, что качество сообщений Геродота зависит от его источников. В его время источниковедение еще вообще не стояло на большой высоте: когда речь шла о рассказах греков про ближайшие к его времени события, Геродот, по крайней мере, ясно понимал, о чем ему говорили, мог сопоставить различные версии и на основании авторитетности его осведомителей и собственного близкого знакомства с историей и бытом греков самостоятельно судить, что правдоподобно и что невероятно. Всех этих критериев он был лишен, когда речь шла либо о событиях незапамятной древности, либо о рассказах не–греческих народов, ни языка, ни быта, ни истории которых он не знал, а следовательно, должен был довольствоваться рассказами первых встречных, часто малограмотных людей, только потому, что они знали греческий язык. В таком положении он оказался, например, в Египте. Насколько Геродот зависел от переводчиков (ἑρμηνεῖς), видно из того, что он склонен преувеличивать их значение и численность в Египте и даже видел в них отдельный класс населения (γένος) наряду с остальными шестью — жрецами, воинами, пастухами, свинопасами, купцами и корабельщиками (II, 164). Эти профессиональные чичероне, конечно, в интересах заработка не тратили времени на проверку исторической достоверности сообщаемого ими, но зато старались сделать свои рассказы как можно более увлекательными, ужасающими и поражающими воображение.[32]
Неудивительно поэтому, что родословная египетских царей получает у Геродота следующий вид, не имеющий ничего общего с историей. Египетская держава существует более 15000 лет. Сперва правят боги; царствование каждого из них очень длительно. В то, чтоегипетские боги некогда правили на земле, Геродот свято верит. Он протестует против попыток тех ученых (быть может, Гекатея Милетского), которые, применяя метод дупликации, отличали небесных египетских богов от земных царей, случайно носивших те же имена, и потому смешанных с богами (II, 146). Из смертных царей Геродот первым считает Минаса — это Менее, бывший, действительно, одним из древнейших фараонов, ок. 3400 г. до н. э„ (II, 99). Затем следует 330 царей, из которых только двое совершили что–либо замечательное; поэтому на остальных можно и не останавливаться. Эти двое — царица Нитокрида (повидимому, совершенно мифическая личность) и последний из упомянутых царей — Мерид, в котором видят царя Аменемхета III, правившего в конце XIX в. до н. э. (II, 102). Затем следует царь Сесострис (II, 102—110) — сводный образ, составленный из царя Сенусерта XII династии (около 2000 л. до н. э.) и из знаменитого завоевателя Рамсеса II (XIII в. до н. э.)„ Далее мы встречаем Ферола (II, 111), — очевидно, здесь, титул „фараон“ понят как собственное имя (любопытно, что и в Библии царь эпохи исхода евреев назван по имени Фараон). Затем идет Протей, сказочный царь Египта, заимствованный из греческой мифологии; по Гомеру, он жил во время Троянской войны, т. е. в XI! — XI в. до н. э. Еще дальше (II, 124—36) упомянуты исторические фараоны Хеопс, Хефрен и Микерин, правившие в начале III тысячелетия до н. э.! Затем следует Анисис (II, 137), повидимому, тождественный Шешонку и библейскому Сусаку — историческому фараону, правившему в X в., ж т. д.
Уже из этой генеалогии видно, как мало можно доверять рассказам Геродота из египетской истории вплоть до конца Нового царства.[33] По словам крупнейшего специалиста по истории Египта В. Шпигельберга (ук. ст.), она представляет собой собрание „этиологических новелл к памятникам, вроде средневековых историй“.
Так, например, у Геродота (II, 107) рассказывается, что Сесострис бежал из горящего дома по мосту, образованному телами его сыновей. Это, по мнению Шпигельберга, типичный рассказ чичероне для объяснения обычного изображения триумфирующего фараона, который шествует по головам врагов. Зато для Саисской эпохи (VII—VI вв.) его рассказы имеют „неоценимое значение“, так как он дает нам „связную историю Египта в течение нескольких столетий, предшествовавших его времени, т. е. эпоху, для которой до нас почти не дошло египетских памятников“. С другой стороны, Шпигельберг подчеркивает, что „достоверность всего того, что Геродот видел собственными глазами, легко доказать“. Он доказывает это на ряде примеров.
Итак, источники Геродота чрезвычайно разнообразны. Это и исторические труды, и научная литература другого рода, и записи религиозного содержания, и памятники, и, прежде всего, данные личных наблюдений и расспросов. В зависимости от достоверности этих памятников и ценность сообщений Геродота весьма различна. Вдобавок, как мы увидим ниже, Геродот принимал живейшее участие в политической жизни своего времени и, как всякий крупный историк, никогда не писал sine ira et studio.
Но в одном нет ни малейшего основания сомневаться: в исключительной честности и добросовестности этого писателя[34]. Обвинения, брошенные ему Плутархом в прилагаемом к нашей книге сочинении „О злокозненности Геродота“, как мы увидим ниже, лишены какой бы то ни было цены и обусловлены чуждым нам и в корне неправильным взглядом Плутарха на задачи историка. Если как исторический труд книга Геродота уже не может вполне удовлетворить нас, то причина этого в ненадежности многих его осведомителей, с одной стороны, и в исторически обусловленной узости его кругозора — с другой.

[1] Diels. Fragmente der Vorsokratiker, Pherecyd, fr. 2.
[2] Xenophan., fr. 22, Diels.
[3] Xenophan., fr. 1, Diels.
[4] Her. V, 36: Ἑϰαταῖος ὁ λογοποιός.
[5] Перед началом битвы при Микале, как сообщает Геродот, „по войску пролетела молва (φήμη)“ о происшедшей в это же время победе при Платее (IX, 100) и т. п.
[6] См. Ф. Мищенко. Геродот т. I. Вводная статья, стр.XXIX.
[7] См. Th. ZieIinski. Trag–odumenon libri³ très, 1.1: De locis tragoediae rudimentalibus. Cracoviae, 1925; S. Luria, Die ägyptische Bibel. Zeitschrift für die alttestamentliehe Wissenschafr. 44, 1926, 99, np, 2.
[8] S. Luria, ук. место.
[9] Dionys. Haliсarn. De Thuc., с. 5. Текст этого места, с переводом дан у Ф. Мищенко, Геродот, т. I, стр.XXXI.
[10] Отрывки из Гекатея собраны в книге F. Jacoby, Fragmente der griechischen Historiker, т. I, Berlin, 1923, 1—47; см. его же статью „Hekataios“ у Pauly—Wissowa-Kroll, т. VII, стб. 2666 слл.
[11] Fr. 300 (Her. II, 143).
[12] Отр. Τ 4 (Her., IV, 36).
[13] Отр. Т. 5 (Her. V, 124).
[14] Her. IV, 36.
[15] Отр. Τ 12 a—b.
[16] В другом месте (отр. 30) сохранился даже характерный сказочный стиль с прямой речью: „Кеик приказал Гераклидам немедленно удалиться из его страны. Ведь я не в силах вам помочь; идите к другому народу — иначе и вы погибнете и мне будет вред“.
[17] Отр. 1a.
[18] Отр. 328b.
[19] I, 17, 13; II, 44, 100,142,143; VI, 98 и др.; см. Мищенко. Геродот, т. I, стр.CΙV.
[20] Ср. с этим подобный прием афинских демократических писателей конца V в, сообщенных Аристотелем в его „Афинской политии“ (гл. VI). Олигархи, ненавидевшие Солона и желавшие его очернить, утверждали, будто он, отменив долговые обязательства в Афинах и желая, чтобы его друзья разбогатели, сообщил им тайно об этой мере; они скупили земли, взяв деньги в долг, и, когда были отменены долги, земли остались у них безвозмездно. Демократы в духе приемов тогдашней историографии не решаются отрицать самый факт, но дают ему другое истолкование: Солон сообщил о предполагаемой мере друзьям по простоте души, так как ему и не приходило в голову, что огни воспользуются его доверием; но друзья не оправдали его доверия и разбогатели, скупив землю.
[21] О влиянии Гекатея на Геродота см, ниже, стр.142 и сл.
[22] Из поэтов Геродот постоянно цитирует Гомера, Гесиода, кикликов, Аристея Проконнесского, Архилоха, Алкея, Сапфо, Ахея, Солона, Ласа, Симонида, Пиндара, Фриниха, Эсхила, изречения, приписывавшиеся Бакиду, Мусею и Олену и др. Ф. Г. Мищенко. Геродот, т. I, стр, CXXII.
[23] Эта теза впервые выдвинута, как мне известно, в устном докладе Б. Б. Маргулес.
[24] S. Luria, Demokrit, Demokedes und die Perser. Доклады Академии Наук СССР, 1929, стр.137 слл.
[25] Ср. Thuc. II, 54, 3: „При данных обстоятельствах взяло верх то мнение, что в оракуле названа чума (λοιμός). Я же полагаю, что если когда–нибудь после этой войны вспыхнет другая дорийская Война и с нею совпадет голод (λιμός), то, по всему вероятию, тогда этот оракул и будут читать так: λιμός“.
[26] Wιlamowitz—Moellendorff. Aristoteles und Athen, Berlin, 1893, I, стр.283—284, ему возражает Oeri. De Herodoti fonte Delphico Basel, 1899. Геродот использовал, кроме того, сборники предсказаний Бакида и Музея. См также В. П. Бузескул. Ук. соч., стр.74. Так уже в 1883 г. Sayce. The ancient Empires of the East Herodotus, I—IΙΙ, Lond., 1833.
[27] Акад. И. И. Толстой. Неудачное врачевание (античная параллель к русской сказке). „Язык и литература“, т. VIII, стр.246—263.
[28] Jacoby. Ук., ст. стб. 250-251.
[29] II, 126, 141 (египетские надписи, переведенные Геродоту проводниками); IV, 87, 88, 91; V, 77; VI, 14; VII, 228 (греческие надписи на Геллеспонте, Самосе, во Фракии, в Афинах, у Фермопил, прочтенные самим Геродотом); II, 59 („кадмейские“ надписи, см. ниже).
[30] См. Sayce (соч., указ. на стр.117, прим. 1); Ф. Г. Мищенко. Геродот, т. II, стр.XIV.
[31] Ἕλληνας δἑ εἶναι τούτους… ϰατάπερ αὐτοὶ λέγουσι, αὐτός τε οὔτω τυγχάνω ἐπιστάμενος.
[32] W. W. How and J. Wells, A commentary on Herodotos, Oxford, 1928, I, стр.422: ,;Представим себе неглупого иностранца, составляющего историю Англии по рассказам служителя Вестминстерского аббатства или церкви св. Павла в Кентербери. Это даст нам возможность ясно представить себе, в каком трудном положении оказался Геродот, имея такие источники“.
[33] См. A. Wiedemann. Herodots zweites Buch mit sachlichen Erläuterungen. Leipzig·, 1890; W. Spiegelberg·. Die Glaubwürdigkeit von Herodots Bericht über Aegypten. 1926; W. W. How and J. A. W e 11 s. A commentary on Herodotus, vol. I. 1928, ст. „Herodotus in Egypt“, „The History of Egypt in Relation to Herodotus“ и „Herodotus on Egypt“, стр.411, 414, 453.
[34] В этом отношении сделавший эпоху труд A. H. Sayce. The ancient Empires of the East, herodotus I—III, London, 1883, можно считать окончательно устаревшим и опровергнутым, хотя он правильно указал на историческую малоценность рассказа Геродота о древнем Египте. Ср. (также уже устаревшую) статью Мищенко „Не в меру строгий суд над Геродотом“ во II т. его „Геродота“.