Книга 76

Внешние войны настолько занимали Севера, что не успел он еще передохнуть как ввязался в гражданскую войну против Альбина, которому, после того как он уничтожил Нигера и устроил дела согласно своим желаниям, он совсем не хотел давать ни титула Цезаря, ни почестей, ему положенных, тогда как другой свидетельствовал, что не удовлетворен союзом и разделом императорского звания с Севером. Мы другие сенаторы оставались в спокойствии среди шума оружия, которое колебало вселенную, и не участвуя в политике, довольствовались тем, что высказывали наши чувства самым близким друзьям, и делились с ними нашими опасениями и надеждами. Однако, народ не был столь умерен, и не смог держать внутри боль, когда собрался в очень большом числе на зрелище цирковых игр в последний день, который предшествовал сатурналиям, и когда я сам пошел туда по любезности консула, моего друга и рассмотрел внимательно, что там произошло, так что могу составить весьма точный рассказ. Итак, народ наблюдал за бегущими колесницами, как они мчались по шесть одновременно, как и при Клеандре, и не ведя разговоров, чтобы не хвалить согласно обычаю никого из возниц. Но как только первый заезд окончился и возницы готовились начать второй, народ, который хранил тогда хмурое молчание, внезапно зарукоплескал и стал давать обеты в пользу государства. Пожелав Риму вечного счастья и назвав Город императорским и бессмертным, они воскликнули: «Доколе нам жить в столь гибельной нищете и терпеть столь жестокую войну?» Они сказали другие подобные вещи и затем опять принялись смотреть скачки. Казалось, что какой–то гений побудил их к этой овации, поскольку без сомнения, столько мириад людей не могло бы никогда условиться произнести в один и тот же момент те же слова и те же слоги. Однако, если мы были удивлены этим народным гласом, то гораздо больше нас поразили огни, которые появились в течение ночи со стороны севера, и которые, казалось, угрожали Риму и самому небу общим пожаром. Но ничто нас не удивило так сильно, как дождь цвета серебра, который выпал на площади Августа. Я не видел, как он падал, но изучил его с вниманием уже на земле и побелил им медные монеты, которые сохраняли белизну только три дня, через которые они вернули свой обычный цвет.
Нумериан, учитель грамматики, который обучал детей, уехал неизвестно по какой причине из Рима в Галлию, где притворился сенатором, посланным Севером, чтобы набрать войска, и действительно набрал и разбил конные отряды Альбина, и совершил еще другие памятные подвиги. Север написал ему в убеждении, что он был на самом деле сенатор, похвалил его мужество и благословил на новые подвиги. Тот же увеличив войска, совершил еще более великие деяния, чем прежде, и собрал до семи тысяч семисот пятидесяти драхм, которые послал императору. Придя затем к нему после войны, он объявил ему правду, и совсем не требуя ни звания настоящего сенатора, ни богатства, ни почестей в вознаграждение своих услуг, довольствовался проживанием за городом и очень скромной суммой от щедрот Севера.
Впрочем, вот каким образом битва была дана близ Лиона обеими сторонами. Было по пятьдесят тысяч человек с каждой стороны. Север и Альбин находились во главе своих войск, потому что бой должен был определить не только судьбу противников, но и жизнь. Север прежде не участвовал ни в одной битве лично, однако превосходил Альбина военным опытом, тогда как тот подавлял его ученостью и знатностью. В первой встрече Альбин имел преимущество над Лупом, одним из легатов Севера, и перебил часть его людей. Во второй были переменные обстоятельства и различные успехи. Левое крыло армии Альбина вначале было обращено в бегство. В то время как преследователи остановились для грабежа обоза и снаряжения, левое крыло той же армии, имея перед собой рвы, покрытые землей и листвой, продвинулось до их краев, пустило стрелы и отступило в притворном страхе, заманивая врагов в ловушку. Солдаты армии Севера, чувствуя себя оскорбленными этой атакой, и презирая в то же самое время по их мнению трусость противника, устремились как они думали по крепкой и твердой местности и упали в ров, понеся значительные потери. Передние следующие за ними, упали на них. Другие, кто захотел отступить, расстроили ряды тех, кто был сзади. Произошла очень сильная резня людей и лошадей, свалившихся в траншеи. Те, которые оставались за рвом, были пронзаемы стрелами, которым они оказались подставлены. Север, узнав об опасности, которой они подвергались, выдвинулся во главе преторианцев на подмогу, но совсем не оказав им помощь, едва не лишился даже подразделений, которые вел. Под ним убили лошадь и он сильно рисковал, оказавшись спешенным. Когда он увидел, что его люди устремляются в хаотичное бегство, он разорвал свои одежды и бросился в середину с мечом в руке, чтобы вернуть их к исполнению долга стыдом, который произвели бы его упреки или чтобы сгинуть по крайней мере в своем несчастье. Некоторые остановились из уважения, которое им внушало его присутствие, и встретив сперва своих, которых они приняли за врагов, жестоко их атаковали, но затем все же нашли настоящего противника и нанесли ему поражение, обратив в беспорядочное бегство. В то же самое время конница под командованием Лета ударила во вражеские фланги и уничтожила их. Этот Лет впрочем оставался праздным, пока результат боя казался ему сомнительным, в надежде, что Север и Альбин уничтожат друг друга и уцелевшие солдаты выберут его императором. Но когда он увидел, что Север одержал победу, он взялся за оружие и окончательно рассеял врагов. Эта война крайне сократила силы империи, и похитила бесчисленное количество бойцов и здесь и там, так что победители сами оплакивали свой триумф. Поле битвы было покрыто мертвыми, ранеными и другими невредимыми, но погребенными под грудами оружия и разбросанных частей человеческих тел. Потоки крови увеличили реку и изменили ее цвет. Альбин бежал в дом близ Роны, но увидев, что его обложили, убил себя там. Я рассказываю дело так, как оно действительно происходило, а не так, как понравилось бы Северу, чтобы его изложили. Он внимательно рассмотрел тело и засвидетельствовал движением своих глаз и речами радость, которую он испытывал, когда его видел, затем приказал бросить туловище, а голову отнести в Рим и пригвоздить к кресту. Бесчеловечность этого действия показала, что у него совсем не было качеств хорошего государя. Но ужасный стиль, в котором он написал сенату и народу, раскрыл еще более его ложь, так как, имея оружие в руках, он изрыгнул на безоружных людей всю злобу негодования и гнева, которую он изливал после долгое время. Однако ничто нас не ужаснуло так сильно, как его желание называться сыном Марка Аврелия и братом Коммода. Кроме того, он присудил последнему божественные почести, хотя прежде заклеймил его память. Когда он читал однажды в сенате составленную им речь, то похвалив сперва строгость и жестокость Суллы, Мария и Августа как единственное средство сохранить абсолютную власть и упрекнув мягкость и великодушие Помпея и Цезаря как опасные качества, их погубившие, он встал на защиту Коммода и обрушился с оскорбительной инвективой против его посмертного поношения: «Многие из вас», сказал он нам, «живут более бесчестными и преступными, чем жил он. Если находят странным, что он собственноручно убивал людей, то разве мы не видели на днях, как бывший консул играл и развлекался публично, в Остии, с куртизанкой, переодетой в пантеру? Если Коммод иногда сражался против гладиаторов, то разве нет между вами тех, кто предается тому же занятию? Зачем тогда некоторые купили его щиты, его золотые каски и другое его вооружение?» Произнеся эту речь, он простил тридцать пять главных лиц сената, которые были обвинены в том, что они благоприятствовали партии Альбина, и освободил их от всякого подозрения, однако приговорил к смертной казни двадцать девять других, между которыми оказался Сульпициан, зять Пертинакса.
Несмотря на клятву не убивать ни одного сенатора, он погубил многих из них и между другими Юлия Солона, рукой которого эта клятва была написана. Он умертвил виднейших лиц империи, и между прочими Квинтила Плавтиана, одного из самых значительных сенаторов и наиболее известного величием своего рождения. Хотя он уже состарился и жил за городом, не вмешиваясь ни в какие дела, он не смог избежать клеветнического обвинения и насильственной смерти. Когда он был осужден, то потребовал необходимых для своего погребения вещей, которые он держал наготове уже много лет, и найдя, что время их испортило, произнес: «Зачем мы столько ждали?» Затем он принес жертвы и проклял Севера точно так же, как прежде Севериан Адриана.
Вот каким был конец этого знаменитого человека. Было дано после этого народу развлечение боев гладиаторов, где десять тигров пронзили дротиками. Мы видели в то же самое время дело Апрониана, которое было одним из наиболее странных и наиболее удивительных, о которых я когда–либо слышал. Он обвинялся в том, что его кормилице приснилось, будто ему обещали трон, и сам он совещался с богами по этой теме и поклонялся тайнам магии. На этом основании он был осужден в свое отсутствие, так как сам находился тогда в Азии в качестве правителя. Когда нам прочитали протоколы допросов и показания против него, снятые со свидетелей, обнаружилось, что один из них дал много ответов, в одном из которых он назвал сенатора, которого он видел только мимоходом, и заметил, что тот был лысый. Мы все были очень удивлены тем, что услышали столь неясное обвинение, где совсем не было ни названного, ни написанного имени. Не было никого, даже тех, у кого не было никогда никакой связи с Апронианом, который бы не боялся. Те же, кто был лыс или у кого было мало волос, опасались больше чем другие, и надо было иметь густую шевелюру, чтобы быть абсолютно свободным от страха. Мы смотрели на всех лысых и подозревали иногда одного и иногда другого. Нечто смешное произошло и со мной в этом случае, я не скрываю. Я был настолько вне себе, что много раз ощупывал свою голову, чтобы проверить, были ли у меня волосы, и многие делали то же самое. Мы смотрели и на тех, у кого они были жидкими, словно хотели свалить на них опасность, которая, казалось, была общей. Когда мы разделяли эти чувства, мы еще ничего не знали из прочитанного, кроме того что сенатор, которого видели мельком, был лыс. Но когда добавили, что он был одет в пурпурное платье, мы все остановили взгляды на Бебии Марцелле, который был членом городского совета и очень лыс. Он тотчас поднялся и выйдя на середину собрания, сказал: «Свидетель, который дал показание, что он меня видел, сможет без сомнения меня узнать». Введенный свидетель долгое время молчал, ища глазами того, на кого ему укажут и наконец когда ему сделали легкий знак в сторону Марцелла, объявил, что это он. Он был тут же уведен из сената, бесполезно оплакивая свое несчастье. Он остановился на городской площади, где сказал последнее прощай своим четырем сыновьям самыми печальными словами, которые когда–либо могли слышать: «Единственное утешение, которое я имею умирая, состоит в том, что я вас оставляю миру». Затем ему отрубили голову прежде чем сам Север узнал о его осуждении. Поллений Себенн был автором его смерти. Но столь черное преступление не осталось безнаказанным; так как совершив несправедливости и насильственные действия в управлении порученным ему Нориком, он был выдан Сабином жителям этой страны, которые причинили ему все мыслимые и немыслимые оскорбления. Мы видели его поверженным на землю и трусливо умоляющим о жизни, которую он получил лишь через вмешательство Аспекса, своего дяди. Это был человек с очень едким юмором, самый большой насмешник, более всего презирающий человеческий род, любезнейший из всех друзей и опаснейший из всех врагов. Сообщают большое количество его остроумных слов и колких реплик против многих и даже в адрес Севера. Когда этот император был «принят» в фамилию Марка, он сделал ему комплимент: «Я радуюсь, Цезарь, тому, что ты нашел отца», упрекая тем самым низость его рождения, как если бы его отец был неизвестен.
Плавтиан, который имел больше силы у императора, нежели кто–либо другой, и обладал должностью префекта претория, умертвил многих самых заслуженных лиц империи. Не было ни одного богатого человека, чьего имущества он не пожелал бы, не потребовал бы и не захватил бы. Не было ни народа, ни города, которого он освободил бы от грабежа. Он забирал и отнимал повсюду и все подносили ему больше подарков, чем Северу. Он послал центурионов на острова Красного моря за конями, посвященными Гелиосу и похожими на тигров. Один этот пример убедительно показывает его непомерную алчность. Я добавлю однако другой, свидетельствующий о его власти, как и о злобе. Он запер в своем дворце сто граждан из хороших фамилий и велел оскопить их и поступил так не только с мальчиками, но и с женатыми мужами для того, чтобы его дочь Плавтилла, которая была после замужем за Антонином, имела большее количество евнухов. Я увидел этих людей, которые были вместе евнухами, мужьями, отцами и у которых была борода. Это странное предприятие было предано огласке только после смерти Плавтиана. Оно показывает, что у него была больше власти, нежели у других частных лиц и возможно больше, чем у императора. Точно известно, что в Риме и в других городах частные лица, общины и сам сенат возвели ему не меньше статуй, чем Северу. Воины и сенаторы клялись его счастьем и давали публичные обеты за его здоровье. Благоволие же к нему со стороны Севера зашло настолько далеко, что казалось, будто сам он был префектом претория, а Плавтиан императором — вследствие без сомнения того, что тот не соблюдал больше никакой умеренности. Он был весьма точно осведомлен обо всех действиях и словах императора, тогда как последний ничего не знал ни о его поведении, ни о намерениях. Север женил своего сына на дочери Плавтиана, хотя мог породниться с самыми заслуженными лицами империи. Что касается Плавтиана, то он назначил его консулом и чуть ли не хотел иметь его в качестве преемника и написал однажды кому–то в следующих выражениях: «Я его люблю и желаю, чтобы он мне наследовал». Он терпел, чтобы в поездках тому предоставлялись самые удобные жилища и посылались лучшие запасы и все самое изящное. Когда Север пребывал в Никее, городе моего рождения, и захотел поесть рыбы, большое количество которой водилось в соседнем озере, он поручил добыть ее Плавтиану. Если некоторые вещи, казалось, уменьшали его силу, были другие более значительные, которые ее увеличивали. Когда Север пришел навестить его, когда он болел в Тианах, его стража не разрешила охране государя войти вслед за ним в дом. Когда однажды тот, кто по своей должности обязан был играть роль в делах, которые должны были быть защищаемы в суде перед императором, получил приказ от последнего впустить адвокатов на слушания, которые он хотел провести в тот же час, потому что имел для этого досуг, у этого чиновника хватило наглости не повиноваться ему и заявить, что он не может открыть судебное заседание, пока Плавтиан не велит, что показывает без сомнения, что власть у него была более абсолютная, чем у императора. То, что я добавлю, подтвердит это еще больше: дело, в том, что он обвинил перед ним императрицу и допрашивал «свидетелей», чтобы принудить их дать показания против нее и против других знатных матрон. Августа искала утешение в чтении философов и в беседах с самыми знаменитыми ораторами, в то время как Плавтиан предавался настолько бесчестному разгулу, что его желудок постоянно изрыгал вино и мясо, которыми он набивал свое брюхо. Он предавался любви с женщинами и молодыми мужчинами, которыми пользовался не боясь скандала, хотя своей жене не позволял ни с кем встречаться, даже с императором и императрицей. Север, не одобряя, что столь необычайное множество статуй воздвигнуто в честь Плавтиана во всех частях империи, приказал расплавить некоторые, и это дало повод полагать, что он был лишен милости, поэтому жители некоторых городов разбили другие из его статуй, за что они были наказаны после. Раций Констант, человек знаменитый, который управлял тогда Сардинией, оказался в их числе. Что меня заставляет главным образом сообщить об этом факте, так это то, что обвинитель Константа заявил, что скорее упадет небо, чем император худо обойдется с Плавтианом Эта речь и другие находили тем более веры в наших умах, что Север нам подтвердил, когда мы сидели у него, отправляя правосудие, что невозможно, чтобы он причинил когда–либо зло Плавтиану. Тем не менее Плавтиан вскоре был убит и все его статуи уничтожены. За год до его падения кит необычайной величины был пойман в порту Августа. Его чучело было внесено в театр и оказалось способным вместить пятьдесят медведей. Несколько дней спустя в Риме видели комету и истолковали ее появление как предзнаменование конца света.